День близился к закату. Дневная жара уже спала и наступала та самая пора, когда измученные раскаленным солнцем люди могли насладиться вечерней прохладой. Геннадий Аркадьевич привычно шаркал метлой по и без того выметенному асфальту небольшой площадки перед входом в зоопарк. Хозяин предпочитал называть площадку стоянкой. Поскольку давно хотел начать брать плату за парковку. Но пока не решался. То ли совесть еще пока окончательно не покинула его, то ли побивался, очень разные люди привозили детей на зверушек посмотреть, то ли еще что. Чужая душа - потемки. Вроде ведь и дрянь человек, а плакал, когда куланчика добить пришлось. И не от жадности плакал. Из человечности. В этом-то Геннадий Аркадьевич разбирался. Опыт жизненный. Излишне богатый опыт.
Сейчас он дометет и пойдет, посидит на лавочке. Покурит. На проезжающие машины посмотрит. Нервы такое зрелище успокаивает. Потом пойдет на Тереке посидит. Питомцы его пока сытые. Их целый день посетители баловали. А вот когда стемнеет, тогда он спокойно всех покормит. Посидит. Помолчит. Это просто удивительно как это здорово посидеть и помолчать рядом со зверем. Он ведь молчит. Но говорит. Не так как человек. Телом. Но очень ясно и понятно. И чисто. Удивительно чистые существа эти звери. Несмотря на то, что сидят в тюрьме. Тоскуют очень. Но при этом удивительно чистые. Но вечером они порой начинают тревожиться. Особенно хищники. Они ведь привыкли к ночи на промысел выходить. А тут - клетка. А за клеткой - добыча.
Вот и надо с ними посидеть, поговорить. Успокоить.
И с потенциальной добычей стоило посидеть, поговорить. А то, если зубры разгуляются, их никакая решетка не удержит. Или дикая свинка Такхот рассердится. Очень сложный у неё характер и память длинная.
Геннадий Аркадьевич очень любил именно этот момент. Когда разбегались неугомонные дети, расходились клоуны, по-новому именуемые аниматорами, уезжал начальник, а как же дневную выручку проверить - святое дело. И тогда его звери могли, наконец, отдохнуть. Да именно звери. Это отнюдь не оговорка. Он работал смотрителем в маленьком провинциальном, муниципальном зоопарке. Впрочем, не только смотрителем. Он и уборщиком был, и дворником, и, даже ветеринаром. Да именно так, в одном лице. Он ведь когда-то давно в прошлой жизни был старшим научным сотрудником прекрасного зоопарка в одной далекой среднеазиатской республике, ах простите, стране. А потом поднялся ветер перемен и подхватил его. Опустил сначала в умирающем совхозе в Нечерноземье, где он пытался создать ферму, ветеринар ведь по образованию. А потом опять подхватил когда за невозвращенный вовремя кредит, то ли банкиры, то ли бандиты, кто их разберет, спалили и дом, и ферму, вместе с купленными на кредитные деньги телятами.
Тогда, на пепелище его бросили все. А он, чтобы не было больно, завернул свое сознание в кокон из стихов, и оно заснуло, греясь в ласковых объятьях.
И ветер подхватил его и поволок. Чтобы уронить здесь в этой маленькой тихой южной республике, которая, несмотря на скромные размеры, успешно сопротивлялась наваливающемуся на неё со всех сторон мраку. И к полному удивлению Геннадия Аркадьевича устояла. И он нашел себе здесь применение. Он ведь бомжевал тогда. И когда местные коллеги порекомендовали поночевать на старой котельной, принял их совет с благодарностью. Ну а уж когда его взяли убирать за животными в народившемся зоопарке, тогда его статус повысился. Он работал за еду. Кормили его просто, но обильно. И в один день Геннадий Аркадьевич начал что-то вспоминать. Он убирал тогда за гордым и одиноким верблюдом, который страдал от лишая. Он вспомнил, как лечить лишай. И даже рассказал об этом огромному плечистому, но пузатому великану. И смог вылечить верблюда. Что явилось одной из причин изгнания принявшей его в работы семьи. Те были местные, но тоже почему-то беженцы. Основной причиной было конечно, то, что они организовали торговлю всякими отбросами с овощного рынка, чтобы можно было кормить животных. А с плечистым хозяином не делились. А ему, нарождающемуся капиталисту, такое отношение к его собственности не понравилось. Кричали долго. Но животастый великан превозмог, и, изгнанные, злобно позыркивая и на него и на Геннадия Аркадьевича, загрузились в автомобиль и уехали. Вот с тех пор и стал бывший старший научный сотрудник и со званием, и со служебной квартирой здесь специалистом широкого профиля.
А тишину он любил, потому что не любил, когда было шумно. Люди ведь не понимают, насколько лучше слышат звери. И насколько богаче слышат звери. И насколько больше слышат звери. И как много того, что не слышат сами люди эти звери слышат. Как чувствуют их подспудные желания. Не всегда светлые, кстати сказать. Знаете, почему кошка не дружит с собакой? У собаки размахивание хвостом - демонстрация симпатии. А у кота предупреждение перед атакой. Последнее предупреждение.
Так вот и люди. Они говорят одно. А звери понимают другое. Совсем другое. То, что люди сами уже понимать разучились. Но говорить не разучились. Хотя часто не понимают, что именно говорят.
- Папочка, он мне улыбается, - вопит восхищенный ребенок, тоненькой ручкой указывая на оскалившегося, готового к броску волка, который нетерпеливо и мечтательно ждет, когда эта ручонка преодолеет страшное "табу" решетки. И тогда можно будет сомкнуть челюсти на хрупких костях и в пасть хлынет давно позабытый аромат крови. И умный папа, знающий, что и в человеческом мире улыбка не всегда означает симпатию, предусмотрительно оттаскивает ребенка. А разочарованному волку бросает небольшое кислое яблоко. Но тот и такому подношению рад. Потому что диета в этом заведении строгая.
- Мамочка, а мне коровка головкой трясет и ножкой топает. Мы друзья ведь, правда?
А кто ребенку объяснит, что зубр сейчас исполняет официальный ордонанс вызова и полуторатонная махина вот-вот бросится на решетку и та, сыграв и удержав, холодное железо ведь, щелкает по доверчивой ладошке. И напуганное дите кричит. Обидно. Друг ведь обидел. А ты потом кормишь эту махину комбикормом и чувствуешь как из могучих мышц медленно-медленно, совсем по капельке истекает желание убить.
Или когда сидишь и нарадоваться не можешь, что уговорил хозяина поставить перед клеткой с медведями вторую решетку. А здоровенный в сиську пьяный кретин протягивает зверю полусъеденный чебурек и икая объясняет сыну.
- Видишь, спасибо нам говорит. Видишь, как башкой крутит.
Радуется, сквозь пелену водки совершенно не видящий, триста эти килограмм мышц, костей и когтей разъярены до предела, а медведи головой крутят приблизительно в тех случаях когда и люди, когда, успокоится хотят. Только люди от этого порой успокаиваются, а медведи все больше звереют. И медведь тянет лохматую лапу, желая не до чебурека дотянуть, а хоть краем когтя полоснуть по ненавистной руке.
Но остатками инстинкта или глубоко сидящего страха детина вдруг что-то понимает.
- Пойдем, сынок, что-то рычит он громко, а чебурек, - и кусок теста с фаршем, вкусная, кстати, штука, здесь неподалеку делают, Геннадий Аркадьевич не раз пробовал, летит и шлёпается у клетки, разбрызгивая жир и мелко перекрученное мясо. И потомок великих лесных путешественников, воинов и охотников, пропихивает лохматую лапу сквозь прутья решетки, кончиком когтя цепляет остаток чебурека, подтягивает к себе и съедает. И ему не стыдно. Потому что голодно.
Вот и сохрани равновесие в таком перманентном стрессе.
Так что любил Геннадий Аркадьевич этот благословенный момент, когда все это кипенье заканчивалось. И наступала тишина. Относительная, конечно, где в городе настоящую тишину найдешь, рядом трасса, за ней дачный поселок. Но все-таки. Не гомонили, не вопили, не кричали. И звери, хоть немного, но успокаивались.
Скамейку он эту сам сколотил. Сосед, смотритель детской железной дороги ворчал сначала, зачем на самом солнцепеке поставил, но потом привык. Старые кости погреть на солнце приятно. А померзнуть Геннадий Аркадьевич успел. Так что грелись обычно вдвоем. Но сегодня сосед ушел на свадьбу. Значит, вернется поздно, с гостинцами и навеселе. С новостями и рассказами.
Искореженные артритом пальцы неожиданно ловко ухватили сигарету, нежно погладили, слегка помяли, уместили в суховатых губах. Чиркнула спичка, Геннадий Аркадьевич курильщиком был со стажем и церемонию раскуривания сигареты путем прикуривания от зажигалки считал порочной. Курил он сигареты армянские, ценя в них и крепость и аромат.
Поток машин постепенно сходил на нет. Вечер. Все в основном с гор в город ехали. Домой. Спать.
Геннадий Аркадьевич докурил и уже собрался прогуляться до бурливой реки, чтобы насладиться лучами позднего заката на его игривых волнах. Как что-то привлекло его внимания.
Со стороны города стремительно приближался непонятный гул. Бывало, на этой загородной трассе носились мотоциклисты. Но тогда звук был другой. А сейчас как будто самолет приближался. Геннадий Аркадьевич приложил ладонь, прикрывая глаза. Самолет не самолет, но нечто низкое и стремительное приближалось очень быстро.
И вошло в поворот к зоопарку, совершенно не снижая скорости. Слегка взлетело на трамвайных рельсах, сыграло рулем для устойчивости. Остановилось. Едва не клюнув мощным бампером в кирпичную стену, качнулось на амортизаторах и замерло.
Машина. Темно зеленная. Низкая. С агрессивными обводами. Явно спортивная. Но при этом тяжелая и мощная.
Вторая машина проследовала тем же путем. И остановилась рядом. Черная, как ночь. Такая же низкая. Но страшная и злая. Оскаленная наваренной решеткой. Могучим отбойником. И она вот кирпичную стену отбойником с неслабым грохотом стукнула.
Геннадий Аркадьевич смотрел на поздних посетителей с немалым удивлением. Зоопарк всегда был зоной мира. И сюда с такой экспрессией местные жители не приезжали. Хотя экспрессией, и немалой, отличались.
У первой машины открылась дверь. Причем не обычно, в сторону, а почему-то наверх. Из машины вышел очень необычно одетый человек. Вернее он показался бы обычным в каком-нибудь журнале с комиксами в стиле манга. Не удивляйтесь, детки здесь чего только не оставляли. Так что Геннадий Аркадьевич и в этой части человеком был образованным.
Очень высокая и тонкая фигура была затянута в длинный кожаный плащ. В такую-то жару. Плащ был настолько длинный, что буквально мел землю. Из-под полы плаща торчали длинные носки сапог, окованные блестящим металлом. Высоко взбитые длинные волосы, тонкие длинные бакенбарды. Цвет волос Геннадий Аркадьевич определить затруднялся. Какие-то иссиня седые. Странный такой цвет.
Человек вытянул длинный палец в его сторону.
- Извините, можно вас на минутку? - вполне даже вежливо проговорил он.
Геннадию Аркадьевичу стало интересно. Такой неожиданный посетитель. И он подошел. Со всей возможность скоростью. Кроме любопытства человек этот почему-то вызывал страх. Как минимум, спорить с ним не хотелось.
Странно, но с расстояния человек казался выше. Когда Геннадий Аркадьевич подошел ближе, оказалось, что он совсем не ниже позднего посетителя. Явно сильнее, явно жестче, но такого же не очень то и большого роста. И очень странное лицо. Гладкое, без всяких признаков возраста. Завораживающие глаза. Длинные, изумрудно зеленные, огромные, они казалось, заглядывали в самую душу.
- Я думаю, вы здесь главный? - продолжил расспросы посетитель. У него и голос был странный. Удивительно мелодичный. Его хотелось слушать и слушать. Геннадий Аркадьевич и заслушался. Так что для того чтобы ответить ему пришлось сделать над собой некое усилие.
- Сейчас - да, - совершенно объективно ответил он. - Главнее никого нет.
- Прекрасно, - искренне обрадовался человек. - Тогда откройте двери. Мы с другом желаем посетить ваш, - некая заминка, - ваш аттракцион.
Такой вот анахронизм использовал этот странный молодой человек. Хотя, такой ли молодой. В этих спокойных длинных миндалевидных глазах спали десятилетия. Или столетия.
Геннадию Аркадьевичу очень не хотелось расстраивать такого воспитанного человека, но хозяин его не был человеком простого нрава и если кто-то узнает, что открывал зоопарк в неурочное время, то у него могли возникнуть неприятности. Напротив зоопарка было садоводческое товарищество, которое уже давно стало средоточием весьма-таки современных вилл. И если кто-то увидит и не специально, но просто обмолвиться... Геннадий Аркадьевич дорожил своей работой и уже собрался дать отрицательный ответ.
Когда открылась дверь второго автомобиля.
Второй человек был и похож на первого, но и отличался. Похож он был тем, что тоже предпочитал кожу в качестве материала для одежды. Только вот сапогам он предпочитал высокие шнурованные ботинки. Такой же длинный плащ он носил расстегнутым. С такими плечищами - это неудивительно. Был он выше своего друга. На две головы. Прическа у него была такая же. Только его цвет волос определить было не сложно. Черные, как смола. И такие же блестящие. А еще он носил перчатки с крагами и не был таким вежливым. В пару стремительных длинных шагов он преодолел разделяющее их расстояние. Рука нырнула в карман плаща. Геннадий Аркадьевич немного испугался. От таких верзил можно было ожидать всякого. Но рука вынырнула с пяти тысячной купюрой.
- Открой дверь, тебе сказали.
Голос тоже был мелодичный. Но вот выражение лица. Такого же гладкого и юного. Полное отсутствие эмоций. И огромные яростные кобальтовые глаза. Геннадию Аркадьевичу показалось, что они прожгут его сейчас на сквозь. И в голове, почему то, позвучала совершенно неуместная сейчас фраза.
- Тюремщик.
Геннадий Аркадьевич предпочел взять деньги. Верзила был очень убедителен.
- Веди, - бросил он.
И Геннадий Аркадьевич повел.
Прекрасно смазанные ворота легко распахнулись. Неудивительно. После того как был снят замок, верзила толкнул их своим плечищем. Можно было и замок не снимать. Странно, но первым прошел, тот, что закутан в плащ. А Геннадию Аркадьевичу показалось, что главный тот, что побольше.
А седоволосый прошел внутрь, осмотрелся. И, заложив руки за спину, пошел к клеткам.
Геннадий Аркадьевич прекрасно знал своих зверей. И каждый раз видел, как всякое утро им приходилось смирять свой нрав при появлении посетителей. А вот сейчас они не тревожились. Здоровенные зубры, что стояли справа от входа, вместо того, чтобы недовольно порыкивать, как делали это всегда, а детки радовались, что эти лохматые коровы их приветствуют, сейчас стояли и с совершенно умильной радостью смотрели на позднего визитера. А тот без всякого страха открыл загон. Зашел. И огромные быки столпились вокруг него как малые телята. А он гладил их и мелодично смеялся. Потом просто развернулся и пошел. Лохматые великаны послушно зашагали за ним. Седоволосый шел, открывал щеколды. И за ним выходили и шли. Шли все те, кто долгие годы составляли семью Геннадия Аркадьевича. И совсем не обращали на него внимания. Он был для них никем. А седовласый вел их. Куда? Геннадий Аркадьевич даже не представлял. Просто смотрел. Он надеялся что хотя бы сердитая дикая кабаниха не поддастся общему настроению. Куда там. Вышла, как все, протолкалась поближе, добилась, чтобы рука его легла высокую, покрытую жесткой щетиной холку, успокоилась и пошла.
Геннадий Аркадьевич просто смотрел. А что он мог сделать? Ничего. Он и не делал. И не хотел делать.
Верзила подошел к клетке с медведем и тот жалобно заревел, явно радуясь встрече. А когда тот отомкнул узилище выбежал из неё как щенок малый, а не могучий зверь, потерся об бок освободителя. Встал, обнял его. Геннадий Аркадьевич в ужасе закрыл глаза. Он прекрасно знал, чем могла закончиться такая дружеская ласка. Но медведь еще что-то жалобно проревел, встал на четыре лапы и как-то суетливо побежал в клетке с волками. Которые, чувствуя скорое освобождение, скакали и прыгали как малые щенки. И замок слетел отброшенный сильной рукой, и радостная стая вырвалась на свободу. Невероятные эманации счастья просто стеной ударили Геннадия Аркадьевича. И он решил, что сейчас эта дикая охота кинется на него. Нет. Только маленький Горка подбежал, жалостливо на него посмотрел и убежал вслед за своими.
Потом эти двое выпускали птиц. И те, не сразу веря своему счастью, сначала испуганно забивались в глубину клеток. А потом стремительно возносились вверх, исчезая в темнеющей глубине неба.
А вокруг царило счастье. И его было столько, что Геннадий Аркадьевич неожиданно задохнулся. И заплакал. Он плакал, проклиная свою жизнь, которая вдруг, уже в зрелости сделала вдруг кульбит и он стал тем, кем он есть, уборщиком и смотрителем в зоопарке, здесь и живучим из милости владельца этого вонючего узилища. Он плакал потому, что от него уходили те, кто уже давно стал его семьей, его друзьями. И они уходили, и им не было до него дела. Как раньше уходили из его жизни близкие, которым вдруг не стало до него дела. И боль была такая, что казалось сейчас лопнет не сердце, грудь лопнет и тогда, наконец, вся эта боль, наконец оставит его измученную душу. И все. Этого и все он сейчас и ждал с невероятной надеждой. Просто все.
А эти двое и его семья уходили. Они становились все меньше и меньше. Стали вровень с кустами. С лопухами. Сравнялись с травой. Сквозь застилающие глаза слезы он смотрел, как от него опять уходили, и он оставался один. И все.
На плечо ему улеглась узкая, но очень тяжелая ладонь. Он вытер слезы, не видно ведь ничего, и увидел, что рядом с ним стоит давешний верзила, а под ногами вертится молодой Горка.
- Они зовут тебя с собой, старик, - сказал верзила, - говорят, что ты был добр с ними. Пойдешь?
Геннадий Аркадьевич радостно замотал головой, вцепился в эту странную руку. И его повели. Сначала стали огромными деревья, потом кусты, потом небо закрыли лопухи. Остальные ушли вперед. А верзила и Горка шли рядом с ним.
Черноволосый протянул руку и снял со стебля, большую каплю росы.
- На, обмой лицо. У тебя слезы. Здесь не нужны слезы.