Временами нашу страну сотрясало страшное бедствие: сверху, подобно удавочной петле, в народ спускался новый виток борьбы с алкоголизмом. Хотя, между прочим, наши партийные вожди выпить были совсем не дураки. Один такой вот лидер пропил весь полуостров Крым, а народу скупился налить больше ста граммов на брата. Словно Хрущев просыпался один в пустой холодной койке и первым делом хватался плести указы против бесправных пьяниц. Или сама партийная должность такая собачья?..
Нас с Юрой Рыжовым эти конвульсии всенародной битвы за трезвость не колыхали. Мы достаточно зарабатывали, чтобы не прекращать бег по малому джентльменскому кругу. Был еще и большой. Это когда к двум рюмочным прибавлялись три точки портвейного розлива, лежащие на замысловатой кривой.
Мы как раз начинали обход малого круга, неторопливо вышагивая по Петровке. Позади, на углу Столешникова, располагалась одна рюмочная. Другая работала в переулочке у Театра оперетты. Мы называли ее "Таверной соленого волка" - там вечно паслись мореманы не ниже второго ранга, перманентно отмечая свой адмиральский час.
Мы с Юрой в морские офицеры не вышли, но тоже смотрелись совсем неплохо. Оба в ратиновых пальто, пошитых в ателье ГУМа, он - в голубоватом, я - в цвета маренго. Юрка носил фирменные желтые ботинки на "манной каше", я - модельные черные "мокассины".
Между Дмитровским переулком и Кузнецким мостом у фонарного столба меня дернуло током. Препаршивое ощущение. Замерцало в глазах, ноги свело от спазмы и там чего-то еще. Я отскочил от столба. Что примечательно, Юрку с каучуковыми подпорками не дернуло вовсе. Вспомнил рассказ Зощенко. Там тоже било током из
под земли. А милиционера не било, поскольку тот носил галоши. Мент скинул свои мокроступы и его тут же дернуло. Я-то думал, что все это выдумки, писательская байка. Ан нет.
Мы остановились метрах в пяти от столба и стали глазеть. Сначала нам не везло, шагали резиновые сапоги или обувь на микропорке. Но вот на горизонте появился пролетарий в расквашенных говнодавах. Мы выжидательно уставились на него, и это сразу тому не понравилось. Пролетария, разумеется, дернуло, и он разразился густейшим матом.
-Ну, мужик, сам посуди, могли мы тебя достать? - увещевали мы сквозь приступы смеха. А он лез драться и отстал только, когда на его глазах дернуло женщину, - та слабо пискнула, потом нерешительно улыбнулась, потом мы все вместе дружно захохотали.
Чтобы всласть насладиться бесплатным спектаклем, я выдрал из записной книжки двойной листок, написал круп-ными буквами "НЕ ВЛЕЗАЙ УБЬЕТ!!!" и прилепил к фонарю. Коварный замысел! Издали объявление не разобрать, а приблизиться - значит попасть в токоударную зону.
Дернуло мальчика лет семи. Не видя обидчика, он завертел головой и захныкал. Мамаша его отшлепала. Сама она была в добротных сапогах, электричеству недоступных. Ток четко делил людей на имущих и неимущих. Бил по классовому признаку. Богатых не трогал.
-Хватит уже, с этим дерганьем всю пьянку запустишь, - сказал Рыжов. И мы двинулись к Театру оперетты завершать малый джентльменский круг.
Впоследствии я пытался поразмышлять над увиденным.
В том-то и оно, что никакого смысла здесь не было. Случилась авария с фонарем, ток из городской сети стал уходить в землю, заодно поражая беднейшие слои населения. Им, чуть что, всегда достается первым. Бедные люди не понимали, что происходит и кто виноват. Они затравленно озирались. Как тот отшлепанный мальчик.
Я вспомнил студенческие годы в Одессе. Мне смутно виделось, будто там я пережил нечто такое. Прошлое было скрыто туманом десятилетий. Какие-то картинки и образы просвечивали сквозь этот туман. Усилием воли развеял я клубящуюся пелену.
...Одесское общежитие встретило едким запахом дуста, на всех этажах морили клопов. Дуст выедал глаза, но насекомых не трогал. Паразиты выселили меня в частный сектор. Комнату мы сняли вместе со студентом-москвичом Борисом Подснеговым. Купили керосинку, сковородку, настольную лампу и в тот же час почувствовали себя настоящими одесситами.
Город переживал послевоенный ренессанс. На Привозе торговали немецким и румынским барахлом, трофейными радиоприемниками, пластинками "Колумбия" и "Одеон" с Лещенко и Вертинским. Забавляло обилие парикмахерских и часовых мастерских. Еще не издавались заново "Одесские рассказы" Бабеля, зато был открыт старый "Гамбринус". Пол в пивной густо посыпан опилками. Туда то и дело
заглядывали оперативники в штатском, искали бандитов. На перекрестках торчали подростки в сшитых на заказ шевиотовых костюмчиках, задирали прохожих. Отмахнешься от такого шкета, рядом, словно из под земли вырастает амбал: "зачем маленьких обижаешь?" В Дюковском парке по вечерам заправляли одни блатные, мы туда даже и не совались. На улицах часто стреляли. Матросы ремнями с пряжками били милицию, милиция тащила моряков в участок. И все это - под частивший гитарный перебор, под блатные мелодии одесских песен. Было от чего обалдеть. И мы балдели после сухих институтских лекций.
Как-то мы купили на Привозе маленький немецкий фотоаппарат. Борька, наш умелец - золотые руки, приспособил его к обычной пленке. Теперь мы увлекались фотоохотой, занятием азартным и кое в чем опасным. Этой миниатюрной камерой можно было снимать из под полы. Достаточно продеть объектив в петлю вместо пуговицы.
Наводки на резкость не требовалось. Чем не шпионский аппарат!
Мы снимали оборванцев - цыганят на фоне театральной афиши, зверские рожи алкашей у пивных, толстяка в прокурорском мундире с рулоном дефицитного тюля. На открытых террасах кафе охотились за жирными детьми, с ног до головы измусоленными вареньем и манной кашей, щелкали могильщиков за работой и нищих в экзотических лохмотьях.
Наша фотовыставка несла определенную социальную направленность. Попадись она на глаза компетентному человеку из органов, и нам бы несдобровать. Но в те времена наши доблестные силовые ведомства с галереями еще не воевали.
Вот еще одно любимое занятие. Мы разменивали рубль на мелочь и незаметно швыряли толпе под ноги несколько медных монет. Что тут было! Одесситы сталкивались лбами: "простите, это я уронил!", "пардон, вас тут не стояло!". Мы играли в эту игру, пока нам однажды чуть не набили морды.
Вечера проводили у домашнего очага. На нем, то есть, на керосинке, скворчала картошка в большой семейной сковородке, потом пили чай с восхитительно пушистой пеклеванной булкой. В тесте часто попадались запеченные изюминки, и это придавало нашей королевской трапезе волнительную пикантность.
После ужина мы слушали Би-би-си и негромко гоняли пластинки. У нас были диски специально для танцев - "Эскимос поймал моржу и вонзил в нее ножу", "Нашел я чудный кабачок, вино там стоит пятачок". Были пластинки для дома, для души. Например, "Застольная" Бетховена, только не шотландская, а ирландская. Шотландская тоже была, на обороте, но с ирландской не шла ни в какое сравнение. Исполнял обе застольные не то Пирогов, не то Рейзен. Старая пластинка, еще довоенная. Была у нас драгоценная "Колумбия" с песней "Давай скажем друг другу гуд-бай". Мы жалели лишний раз ее ставить. Когда я теперь ловлю иногда эту мелодию, у меня всякий раз першит в горле.
Так, в компании с пластинками и пеклеванной булкой текли наши мирные вечера. Кто ж знал, что настанет пора, и мы будем молить, чтобы они никогда не кончались.
Как-то после ужина послушали мы Би-би-си, комментатора Анатолия Максимовича Гольдберга, потом я сел писать домой, а Борис пошел отмывать сковородку. Вот письмо закончено, конверт надписан и заклеен, надо кинуть в почтовый ящик. Я спускаюсь с нашего второго этажа во двор, отпираю ворота и выхожу на улицу. Вокруг кромешная тьма. Ни звезд, ни луны, ни красного светлячка папиросы. О фонарях нечего и говорить, они давно расстреляны из рогаток местными шкетами. Я вижу только намек на силуэт дома напротив, он еще темнее черной ночи. Тут и быть почтовому ящику, я его зрю только на ощупь. Поднимаю заслонку, хочу засунуть письмо - что-то мешает. Не лезет конверт в щель, мать его за ногу! Ага, оказывается, вот в чем дело, ящик набит до отказа. Видно, тот, кто вывозит почту, несколько дней, как болеет. А может, пьет, собака, если мужик. Мне-то, конечно, без разницы. Но я сразу смекнул, что можно извлечь из переполненного ящика. И тут же вернулся домой за столовым ножом и пинцетом. Пинцета мы не нашли, зато захватили хозяйские шпильки. Работая попеременно этими орудиями, мы вытянули с десяток конвертов и в той же кромешной тьме прокрались назад. Все было тихо.
Мы включили настольную лампу, застелили стол газетой, разожгли керосинку и приготовились к действу. Откуда-то мы знали, как, не оставляя следов, вскрывать конверты, наверное, запомнилось из книг о подвигах революционеров. Надо подержать конверт над струйкой пара, прошептать "сезам, откройся", и все в порядке. А можно не шептать про сезам. Результат будет тот же.
Пока грелся чайник, я сказал для очистки совести:
-Истинные джентльмены не читают чужих писем. - Меня
слегка передернуло от собственной фальши, видимо, не был я, отродясь, истинным джентльменом. Борис успокоил:
-Кто сказал, что мы будем читать? Мы будем писать и вписывать!
И мы поднесли первый конверт к струйке пара. Письмо было адресовано заводу художественного литья с просьбой "выделить новый шнековый вал к бытовой мясорубке МБК-47 - взамен утраченного". И подпись: "Заслуженный деятель культуры Б. Зюкин."
-Что значит - "взамен утраченного"? Увели, что ли? Или наскочил на крупную кость?
-Не издевайся, - сказал Борис. - Не видишь, у человека несчастье. Надо ему, заслуженному затейнику, ответить в лучших традициях канцелярской отписки. Обязательно с экскурсом в царскую Россию.
"Уважаемый тов. Зюкин Б. - сочиняли мы, давясь от смеха. - До Великой Октябрьской революции машинная обработка мяса носила кустарный, отсталый характер. Раздробленность животноводства, распыленность скоторесурсов не позволяли приступить к массовому выпуску такой высокопроизводительной мясорубки, как МБК-47. В настоящее время наш завод осваивает новый мясорубильный агрегат МБКА-49. В связи с полной загрузкой производственных мощностей отгрузить шнековал к МБК-47 не представляется возможным. Главный инженер В. Шкандыбин." А я от себя добавил: "Если ты такой вумный и заслуженный, намотай на шнековал свой х..й. С прибором. К сему Иван Жуткин, слесарь-водопроводчик". Получилось грубо, неинтеллигентно. Что и требовалось доказать.
Отведя душу, принялись за следующий конверт. Девушка писала родным в деревню под Калугой о том, как рада, что выучилась на маляра-штукатура, что теперь получила койку в общежитии, что ходит в кино, недавно смотрела "Партийный билет", кино старое, но хорошее, артисты хорошо играют. Вскорости соберет посылочку домой, там будут сушки, немного подушечек-конфет, осьмушка чаю. Это письмо мы, не тронув, заклеили, как было. Так же поступили и с третьим, оно дышало любовью, и автору было все равно, который год на дворе и в какую эпоху он проживает.
Но вот письмо в "Пионерскую правду". "Дорогая редакция! Пишет тибе Калачёва Оля, ученица 4б класса одеской неполной средней школы. Учусь я хорошо, на 4 и 5. Но наше пионерское звено не носит ничьего имени. И школа тоже не носит. Мы все очень хочим, чтобы носило. Дорогая редакция, присвой, пожалуйста, высокое звание Зои Космодемьянской нашему пионерскому звену. Она Героиня Великой Отечественной Войны. Или какое другое имя, лучше одеское. А то Зоя Космодемьянская настоящая героиня, но не одеситка. Есть одеские герои Великой
Октябрьской революции, но они одни евреи. А мы все хочим, что бы как Павлик Морозов..." В общем, дальше понятно. Мы подчеркнули грамматические ошибки и дописали необходимый комментарий.
Ну что мы тогда могли иметь против Зои? Да ровным счетом ничего. Павлик Морозов ? Ну, вызывал некоторые сомнения в непорочности детской души, но это дело человеческой совести. Мы тогда не могли знать, что легендарная Зоя, обманутая почище, чем Жанна Д'Арк, состояла в команде факельщиков, поджигала мирные избы, что имя ее навеки проклято жителями села Петрищево. Мы тогда интуитивно чувствовали: что-то здесь не так. К тому же вызывал брезгливость кондовый дух местечкового патриотизма и стремление прикрыться авторитетом чужой славы. Вот чему посвятили мы послесловие к посланию Оли Калачевой в "Пионерскую правду".
Споры вызвало напоминание вернуть книги не позже указанного срока. Адрес отправителя - библиотека медицинского института, получатель - неизвестный нам студент с Канатной улицы Виль Дорофеев. В списке зажиленных книг значились "Пороки органов желудочно-кишечного тракта" и "И. В. Сталин. Краткая биография". Проблема состояла в том, чтобы не подставить под возможный удар сотрудниц библиотеки. Поспорив и посовещавшись, мы впаяли в конверт такой текст: "Известный хвостист Дорофеев! "Пороки органов" ты вернешь. И не позже указанного срока. Употреби биографию Сталина на подтирку желудочно-кишечного тракта. С приветом, честные люди России." Мы не претендовали на остроумие. Просто пользовались случаем выплеснуть стихийную злость. Полуграмотно и почти вслепую. Разве мальчики - студенты могли противостоять закоснелым марксистским догмам и государственному вранью? Мы цеплялись к мелочам, не задевая основы. Вот, например, штудируем "Анти-Дюринг" Фридриха Энгельса. Насобачиваем на Дюринга всяческие ярлычки. Он и эклектик, он и великий путаник. Но это только с подачи Энгельса! Кто-то в нашей державе хорошо позаботился о том, чтобы труды самого Дюринга не попались нам на глаза. Немецкий философ даже не переведен на русский язык. С кем же тогда так доблестно сражался Энгельс? Уж не с ветряными ли мельницами! Вот так и во всем. Декларированная непогрешимость классиков марксизма приводила нас в тихую ярость.
Сложнее обстояло дело со Сталиным. Я не вполне доверял усатому, уж слишком нахраписто он затмил своим профилем абрис Ленина. По моему тогдашнему разумению, Ленин был один из немногих настоящих коммунистов, только рано ушел.
Тридцать седьмой год как-то странно задел нашу семью. Ленинградская мамина сестра тетя Зина отъехала в кокчетавские лагеря сроком на пять лет, потом задержалась еще на семь. Муж ее, полковник-артиллерист, сгинул без права переписки. Зато другой мамин брат, харьковский дядя Леня, закончил войну полковником МВД и затем, уже генералом, был начальником тех лагерей, в которых сидела его родная сестра. Возможно, он об этом не знал, они носили разные фамилии, но она-то уж знала точно. Боялась, что об этом станет известно, и возникнет неловкая ситуация. Возникнет? Видимо, тетя Зина была не очень умна, царствие ей небесное. Ну, да это сейчас рассуждать нам легко.
Бориса Подснегова при имени Сталина просто трясло. Это он, величайший вождь всех народов, лучший друг физкультурников, корифей в вопросах языкознания и светоч всяких прочих наук, вот так, за здорово живешь, мимоходом взял и расстрелял его отца, сгноил в концлагере мать, а самого Бориса погнал с волчьим билетом со второго курса Бауманки. И при этом гнусно ухмылялся с плакатов в свои холеные грузинские усы...
После операции с письмами мы целый день продремали на лекциях, потом пошли разносить конверты по разным почтовым ящикам. Так настоял Борис. В делах конспирации он накопил больше опыта. Как-никак, сын репрессированных.
-Монолог о мясорубках, - говорил Борис, - это точно пятьдесят восьмая. А письмо в "Пионерку" - просто подарочек органам МГБ. Уж о Сталине я не говорю...
Действительно, думал я. Живет себе заслуженный деятель культуры товарищ Зюкин, просит выслать этот чертов шнековый вал. Может, он забыл вымыть мясорубку после мясопомола, после верчения котлет, мало ли что. Оставил на столе. И этот ребристый вал, весь в мясе, поперли соседи. И вот товарищ Зюкин вместо нужной детали получает занудную отповедь. Так, мол, и так, советская власть ныне озабочена разработкой высокопроизводительных агрегатов и потому не может выполнить его мелкую просьбу. Это ли не издевательство, причем, в самой изощренной форме! Я на месте Зюкина стал бы жаловаться, и в первую очередь - в МГБ. Тогда прощай, студенческая вольница и пеклеванные булки с изюмом. Но сначала нас надо поймать.
-Снижение антисоветчины в отдельно взятом почтовом ящике ведет к повышению энтропии1 во всем советском пространстве, - рассуждал Борис. - Конечно, теоретически изловить нас можно. Если, к примеру, в министерстве ГБ дотумкают, что заболел выемщик почты. Прошерстят всю улицу, и нас схватят. Но для этого нужно, чтобы все наши конверты попали в одни руки. А это практически невозможно, ибо они рассеяны по Одессе и по всей стране. Пусть ловят, и - да здравствует энтропия! - Борис любил выражаться смачным, красивым языком, сказывалась начальная выучка Бауманки.
Несмотря на апелляцию к энтропии и ссылки на теорию вероятностей, жилось нам с тех пор исключительно неуютно. Особенно по ночам. Я не мог заснуть, прислушиваясь к звукам на улице. Шум автомобильного мотора заставлял нас обмирать. Дорого бы я дал, чтобы все оставалось, как прежде. С невинной фотоохотой, с походами за пластинками, даже с метанием медяков, хотя однажды за это чуть не набили морды.
Минуло немало ночей и дней, а за нами не приходили. Понемногу поблекли предрассветные страхи. Однажды под
вечер Борис сказал, взболтнув полупустой бидон:
-Керосин есть, а жарить нечего. Картошка йок и хлеба ни крошки. - И он принялся рассуждать о неравномерном рассеянии денег во времени и во Вселенной. Мы подсчитали нашу жалкую мелочь и отправились на Соборку в гастроном. Там одуряюще пахло гроздьями лакированных сосисок, толстыми колбасами, зельцем и карбонатом. С голодухи мне казалось, что цвета имеют свои запахи, например, красный дух сырных шаров.
-До революции, - вздохнул я, - всюду торговали "собачьей радостью", это такие колбасные обрезки. Стоила копейки, а может, меньше.
-До революции поэт Некрасов бесплатно питался в трактирах хлебом. Намажет горчицей и жрет. Трактирщики не ругались, знали, что человек все в карты спустил, - блеснул эрудицией мой товарищ.
-Давай купим вот это, - я показал на пирамиду стеклянных банок с темно-зеленым содержимым. - Это шпинат-пюре. Пальчики оближешь. - Я даже зажмурился и всхлипнул от нетерпения.
-Берем сразу две, - решил Борис. -И еще на полбулки останется.
Дешевле шпината были только каперсы, но мы не знали, как их готовить.
Вернувшись домой, два голодных студента разлили первую банку по тарелкам и торжественно приготовились есть. Я представил себе иллюстрацию из "Книги о здоровой и вкусной пище". В тарелке с темно-изумрудным супом в облачке сметаны плавает половинка крутого яйца, отливает матовым серебром фигурная ложка. Просто слюнки текут.
Действительность превзошла силу воображения. Шпинат-пюре оказался безвкусной пресной травой.
-Надо его посолить, заправить маслом и подвергнуть термообработке. То есть сварить, - догадался Борис. Мы влили жижу в кастрюлю, разожгли керосинку и стали ждать, когда же сварится этот шпинат. Но сколько не подвергали его термической обработке, сколько не сыпали соли и не добавляли постного масла, съедобней варево не становилось. Видно, мы чего-то не учли. Кончилось тем, что мы вынесли кастрюлю с этой пакостью на галерею, соображая, куда бы вылить.
Галерея опоясывала дом по периметру второго этажа. Скрипучая расшатанная лестница вела вниз, во владения Анны Ивановны. Второй этаж принадлежал Монте Шмульевне, нашей квартирной хозяйке. Обе старые кошелки сдавали койки внаем. Я, было, удивлялся, откуда в городе столько парикмахеров и мастеров часовых дел. Так вот, все они с нашего двора, все снимают жилье у этих двух выжиг. Размножаясь, пополняют они ряды часовщиков и мастеров гребенки. Исключение составлял Васька-живоглот, коптильщик с мясокомбината. Он занимал собственную каморку на чердаке и власть старух на него не распространялась.
Ивановна и Шмульевна начинали утро с выноса ночных "ваз". У Шмульевны крышка от вазы была потеряна и хозяйка шествовала через двор, прикрыв безобразие газеткой. Будто никто не догадывается, что у нее плавает там в горшке.
Немного посовещавшись, мы выплеснули зеленую жижу
под дверь Монти Шмульевны. Остаток разлили у порога Анны Ивановны. И, не задумываясь о последствиях, легли спать.
Последствия были ужасны. Мы проснулись от истошного
визга, топотания ног. За нами пришли, - решил я спросонья ( не сообразив, что работники органов имеют привычку возникать без лишнего шума. Так в зловещей тишине режут утку или волокут человека в застенок). Но проклятья неслись в адрес кошек.
-Рятуйте, людыны, бо вже у мене сил нема! - вопила
Ивановна. - Цеи жидовськи кошки засралы увесь дом!
Под ухом старалась Шмульевна:
-Чтоб их приподняло да шлепнуло! Чтоб они собакам посунулись!
Нам было жаль ни в чем не повинных животных. В принципе мы относились к ним с тайной симпатией. С тем и ушли в институт. Когда же вернулись...
На перекладине ворот висели десять разномастных
кошек. Один рыжий кот еще дергался. Мы сняли его вместе с проволокой, распустили петлю и положили на подушку. Через полчаса животное попыталось подняться на дрожащие лапы. Мы пробовали его удержать, но он вырывался, не верил рукам человека. Это Анна Ивановна, толстомясая мегера, посулила живоглоту пол-литра, чтобы тот удавил всех жидовских хвостатых тварей. Рыжего кота живоглот прихватил для ровного счета. Рыжий зверь был исконно русским котом. Его прикармливала православная хозяйка.
Вырвавшись, кот заполз под койку медленно оживать, а мы поднялись на чердак навестить Ваську-живоглота. Васька трусил отчаянно, но продолжал хорохориться:
-Нету таких правов, чтобы за дохлую кошку мордовать живого человека!
Да, права свои он здорово усек. Он их впитал с молоком матери, перманентно беременной одесской потаскушки.
...С тех пор минуло полвека. Ушел Юра Рыжов, красавец в ратиновом пальто; с ним мы завершили бег по малому джентльменскому кругу. В туман воспоминаний отступила Одесса, оставив в памяти цветочный запах парикмахерских и дуста. Я словно снова бегу по большому кольцу, начало которому положил тот отшлепанный мальчик с Кузнецкого моста. Вокруг - гигантская человеческая лотерея. Кому быть участником, кому - зрителем. Кого гноить в лагерях, кого пока держать на свободе. Кого казнить, кого миловать.
Одряхлел Боря Подснегов. Иногда мы встречаемся, если нет сквозняка, и солнышко греет ласково. Выпиваем. Молча салютуем рюмками заслуженному деятелю Зюкину и его оппоненту Шкандыбину, злой шутке нашей фантазии, и бывшему хвостисту Дорофееву. Всем, всем, всем, кто еще с нами жив! И отдельно - рыжему бессмертному коту в лице его бесчисленных потомков.
==========================================
Рассказ опубликован в 10 номере журнала современной русской литературы