Аннотация: Повесть-антиутопия, начатая в ноябре 2010 года. Находится в процессе написания, две главы на данный момент. Продолжение следует.
Крик
Улицы пугает тишина,
Фонари качает на ветру,
Городу объявлена война,
А мы идем, гуляем на беду!
(Глеб Самойлов)
Глава 1
Будильник звенел резко, неприятно, варварски вторгаясь в пространство сна. Мне только что явно снилось что-то хорошее. И тут это порождение людской глупости. Я, не раскрывая глаз, ударил наугад и попал - будильник замолк.
Шесть часов утра. Пора вставать.
Я открыл глаза. В полумраке я ясно видел трещину, протянувшуюся по потолку. Она каждое утро встречала меня первой. За все время, что я здесь живу, у меня ни разу не возникло мысли как-то ее заделать - настолько я к ней привык. Иногда она представлялась мне живым существом, которое поселилось над моей кроватью и то ли наблюдало за мной, то ли охраняло меня.
Я сбросил одеяло и вылез из кровати. Накинув халат, я подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы. В комнате сразу стало светлей - летом светает рано. Так любимое мной ласковое утреннее солнце лета заливало своим ленивым светом безрадостный пейзаж, который я за пять лет успел изучить до последней черточки. Крыши безобразных серо-желтых домов-уродов блестели жестью, где-то совсем рядом неторопливо полз по рельсам грузовой состав, а над всем этим возвышались красно-белые трубы котельной.
Это окраина города. Она живет своей, настоящей жизнью, кардинально отличающейся от той, которую показывают по телевизору. Иногда, когда я вот так раздвигаю шторы по утрам, я радуюсь, что мои окна выходят именно сюда. Если бы они выходили на другую сторону, я видел бы Центр. Я видел бы небоскребы, тонущие в смоге, я видел бы дома нуворишей, такие чистые и ухоженные. Я видел бы контраст. И это было бы страшнее всего.
В новостях часто показывают сюжеты про маньяков, которые живут тихой жизнью на окраинах, так же как и все ходят на работу и ничем не отличаются от других. Вот только ночью они выходят на охоту, бродят по темным улицам, минуя патрули, и убивают наших (нет, даже не просто наших, а НАШИХ!!!) детей. Я улыбаюсь, смотря эти сюжеты. Половина из них ложь, четверть переврана, и лишь еще одна четверть худо-бедно соответствует истине. Да и то, истину эту можно даже оправдать, каким бы диким это не казалось. Попробуй прожить всю жизнь в этих кварталах, сам поневоле сделаешься маньяком.
Электричество еще не подают. Я за пять лет привык мыться впотьмах, поэтому мне как-то все равно. Я знаю расположение предметов в квартире, поэтому никогда ни на что не натыкаюсь. Вот и сейчас я успешно маневрирую по санузлу в стремлении почистить зубы и ощутить на языке привкус холодной ржавой воды. Сделав это, я иду на кухню и завариваю себе чай.
Сухих чайных листьев осталось совсем немного на дне банки. Пожалуй, придется постоять сегодня в очереди в местном магазине. Магазины на окраине - это самое ужасное в этом городе, что только можно придумать. В отличие от ломящихся едой супермаркетов Центра, сюда продукты завозили два раза в неделю, по средам и субботам, на двух грузовиках. Каждый магазин с вечера осаждался толпой людей, желающих поесть. У каждого из них есть карточка на определенную норму продуктов - на первый взгляд, деньги давно потеряли свое значение в этой части города. Продуктов часто не хватает - и тогда изволь голодать до субботы, когда к магазину подвезут новую партию продуктов.
Наблюдать за этим страшно. Каждый день ты видишь этих людей - они приветливо приподнимают шляпу, здороваются, останавливаются поговорить. Но приходит утро среды или субботы, и каждый из этих воспитанных, пытающихся сохранить остатки интеллигентности людей становится голодным зверем. Которого не остановит ни одна преграда - они бьют всякого, кто попадется на их пути, буквально зубами прокладывают себе путь к магазину. А потом, заполучив нужную норму, бегут домой, воровато оглядываясь, будто не получили эту еду честно, а украли с какого-нибудь склада.
Умные давно научились приспосабливаться. У меня есть знакомый, который работает в службе доставки. За пару часов до смены он распечатывает грузовик, забирает две нормы, запечатывает грузовик вновь и едет на трамвае ко мне домой. Отдав эти нормы мне, он получает деньги. В отличие от соседей, я деньги ценю и знаю, как ими пользоваться. Поэтому я и плачу за еду деньгами, а не получаю ее по карточкам.
В холодильнике еще было немного еды. Отрезав кусок дрянной колбасы, я положил его на хлеб и съел, запив чаем. Завтрак был окончен. Я бросил кружку в раковину, посмотрел на часы. Была половина седьмого. Еще полчаса без электричества, без света. Солнечного света могло и хватить, но для этого надо было сесть у окна.
А сидеть у окна на Окраине опасно. Проходящий мимо патруль, увидев сидящего у окна человека, имеет законное право зайти к нему домой и поинтересоваться, что это он делает. А я не терплю незнакомцев у себя дома. Тем более незнакомцев в форме. Тем более зашедших явно не для того, чтобы спросить, как у меня дела. Много людей уже исчезло так. Без особого крика и шума, просто исчезали. Зашел к человеку патруль - и все, человека больше никто не видит. Был человек и нет его.
Поэтому-то у меня на окнах плотные и тяжелые шторы. По вечерам, когда электричество отключают, я их задергиваю, потом сажусь за стол, стоящий максимально далеко от окна, зажигаю на нем свечу и читаю. Так я сделал и сейчас. У меня еще много времени, поэтому я раскрываю книгу и начинаю читать.
Чтение в наших краях не поощряется. Не придираются разве что к главной городской газете. В каждом ее номере печатают обновления списка запрещенных книг. И каждый раз, читая этот список, я довольно ухмыляюсь, когда вижу в нем книгу, которая у меня есть. А если таковой нет, то я стараюсь ее раздобыть.
Книгами торгуют ребята со Второй Южной. На этой улице есть невзрачное трехэтажное здание, а в нем подвальчик. Каждую пятницу я хожу туда и покупаю книги. Я специально надеваю просторное пальто, под которым удобно прятать книги. Проходящий мимо патруль не обратит на меня внимания - я стараюсь держаться максимально естественно. Однажды патруль проходил по улице как раз в тот момент, когда я выходил из подвальчика. Иной на моем месте бросился бы бежать, чем только привлек бы внимание полицейских. Но я не из таких. Я продолжил идти, засунув руки в карманы (так легче поддерживать книги) и даже что-то такое бодренькое насвистывал. Патрульные, конечно, подошли ко мне, однако у меня всегда есть легенда про запас.
- Стойте, гражданин! - слышу за спиной. Останавливаюсь, жду. Патруль - три человека в серой форме - подходит ко мне. Старший у них - сержант, и он говорит со мной, в то время как двое других перекрывают мне возможные пути бегства.
- Что вам угодно, сержант? - спрашиваю.
- Мы заметили, что вы выходите из этого подвала, - сержант указал рукой, - а тут, как нам известно, продают запрещенные книги.
- Да? Спасибо, что предупредили, - говорю, старательно изображая послушного гражданина. - Здесь живет мой знакомый по работе, он просил зайти сегодня. Я просто перепутал двери.
- Как его зовут?
- Его зовут Каньен. Он мой сослуживец.
- Каньен живет в третьем подъезде. Туда вход со двора, - сказал сержант, сверившись со своим электронным планшетом.
- Большое спасибо, господин сержант. Я могу идти?
- Конечно, идите.
Так я от них и ушел. С патрулем только так и надо держаться - максимально естественно, чтобы не было причин заподозрить что-то неладное. Меня в тот момент отделяло от попадания в Застенки всего полсантиметра ткани пальто, которые скрывали запрещенную литературу.
В семь часов в прихожей вспыхнула светодиодная лампа. Для меня это не только знак, что подали электричество, но и напоминание, что пора собираться на работу. Я переоделся в костюм, в котором обычно хожу на работу, подсчитал деньги в бумажнике. На трамвай хватит, а это значит, что можно не торопиться.
Остался последний штрих. Я прошел в комнату, отодвинул кровать и приподнял край ковра. Кусок плинтуса в этом углу комнаты не был прибит как следует. Я отодвинул его и подцепил пальцами пластинку ламината, просто лежащую на полу. Здесь в небольшом углублении лежал пистолет и нож. Я взял нож и положил его рядом. Вновь замаскировав тайник, я поднялся, отряхнул брюки и положил нож в карман.
Нож мне был нужен для самообороны. По вечерам по Окраине ходить иногда опасно. Патруль может быть далеко, когда навстречу пойдет какой-нибудь представитель местных хулиганов. Тем более что прилично одетые граждане обычно и являются главной целью бандитов. Впрочем, нож мог и навредить мне. Любой патрульный мог меня обыскать. И если при наличии запрещенных книг еще можно как-то отвертеться, то нож - улика весомая. Если у тебя с собой нож - то Застенки тебе обеспечены. На тебя заодно навесят еще парочку несовершенных тобой преступлений. Я умею держаться с патрульными. Но чаще всего я предпочитаю вообще с ними не встречаться. Мало ли что.
Осмотревшись, я выключил свет в прихожей и вышел во тьму подъезда. Тут, как всегда, было темно. Темно тут уже давно, еще с тех пор, когда лампы накаливания еще не были запрещены. Под ногами как всегда хрустели осколки бутылок, использованные шприцы, какой-то мусор. Пахло кислой капустой. Я ненавижу свой подъезд. Здесь всегда чем-нибудь пахнет, здесь всегда мусор и грязь. И нет света. Я чувствую себя беспомощным в темноте. Именно поэтому я держу дома свечи. Помимо света для чтения они дают мне защиту от тьмы.
Я живу на верхнем, девятом, этаже, поэтому спускаюсь, по обыкновению, долго и осторожно. На замусоренной лестнице легко поскользнуться и упасть. Однажды я так навернулся, что чудом не сломал позвоночник. Было бы весело - лежишь, беспомощный, на лестничной площадке, весь в крови, в темноте - и всем на тебя наплевать. А всем было бы наплевать. Соседи по подъезду у меня не самые заинтересованные - настолько, что когда на первом этаже в одной из квартир умер инвалид, его тело обнаружили только через месяц.
Чертыхаясь, я добрался, наконец, до двери. Здесь тоже не все ладно. Дверь эта, металлическая, с магнитным замком и домофоном, была поставлена года четыре назад. С тех пор она успела сломаться, и естественно, что никто и не почесался, чтобы ее починили. Чаще всего она была раскрыта нараспашку - чтобы в подъезд проникало хоть немного света. Свет действительно проникал, а вместе с ним проникал и всякий сброд. Бездомных на Окраине много, поэтому холодными ночами такие подъезды, как наш, для них - настоящая находка. Отсюда и мусор. И попробуй только их выгони - еще зарежут, пожалуй. Патрули часто проводят осмотры подъездов. Однако если обычные люди после рейдов патрулей исчезают навсегда, то на место бездомных всегда приходят новые. И откуда они только берутся?
На улице было не то что бы лучше, чем в подъезде. Ветер кружил клубы пыли, мусора, опавших еще прошлой осенью листьев. Дворники работали только в Центре, на Окраину их давно уже не выпускали - власть имущие, очевидно, надеялись, что мы задохнемся в собственных отходах. Я уж не говорю о том, что они почему-то считают себя вправе обращаться с нами, как с покорным стадом: зомбируют наши мозги идиотскими телепередачами, попутно рассказывая в новостях, как хорошо живется в стране, выпускают на улицы серые патрули, бросают ни в чем не повинных людей гнить в Застенках, вытравляют из нас все человеческое.
А сами живут припеваючи во дворцах из стекла и бетона. Они не осаждают грузовик с едой два раза в неделю - у них есть супермаркеты на каждом углу. У них есть кафе и рестораны, где они могут набивать свои тугие животы. Им по ночам не отключают электричество. Патруль не зайдет к ним домой. Они могут свободно ходить по улицам, не опасаясь нападения. Им не надо хранить оружие дома, им не надо заводить знакомства только для того, чтобы нормально питаться!
Каждое утро, выходя из подъезда, я весь сотрясаюсь в приступах ненависти. Меня достало глядеть на серо-желтый бездушный мир вокруг, достали грязные улицы и темные дома. Мне надоели тупые и ограниченные люди, даже несмотря на то, что есть еще среди них те, кто сопротивляется. Меня достала эта жизнь, меня достало все.
Я шел по тротуару, и неожиданно у меня прихватило сердце. В последнее время это случается все чаще и чаще. Я присел на ржавую скамейку, морщась от боли, надеясь на то, что боль скоро утихнет. Мимо, сотрясая улицу, промчался трамвай, на котором должен бы сейчас ехать я. А если я не сяду сейчас в него, когда он остановится на остановке впереди, я снова опоздаю на работу.
И я лишусь этой работы. Я опаздывал уже четыре раза за последние две недели и сейчас висел на волоске. А тут, как назло, проклятое сердце. Утихать боль не собиралась, и я, наплевав на боль, сорвался с места. Полы пальто развевались по ветру. Вот она, остановка. Трамвай, казалось, ждет меня, хотя он уже должен был вот-вот тронуться с места. Я бежал к нему сломя голову. Осталось пробежать остановку, вскочить на ступеньку и сесть куда-нибудь. Хоть на пол - лишь бы отдышаться и дать, наконец, передышку этому проклятому сердцу!
Но остановка - чисто символический навес противного желтого цвета и две поломанных деревянных скамьи - таила в себе секрет. И я и вляпался по самые уши в этот "секрет".
Я запнулся и упал прямо на каменные плиты. Прямо в мусор. И вот, я лежу: пальто разметало, по лицу течет смесь из крови, слюны и слез, меня засыпает гонимым ветром мусором. И, как апофеоз, как финальное издевательство - бешено колотящееся сердце и боль. Я поднимаю голову: сквозь дрожащее марево я вижу, как двери трамвая закрываются с гулким шумом, он дает звонок и медленно отчаливает. А я смеюсь. Смеюсь над собой, над миром, над трамваем. Это все нервы, будь они неладны, а я все никак не могу успокоиться. Я лежу, весь грязный, в беспомощной позе на каменных плитах - и смеюсь, как будто во всем этом есть хоть какая-то толика забавного.
Наконец, я худо-бедно успокоился. Я приподнялся на руках. Все, сегодня никакой работы. И вообще больше никогда. Я пойду домой, брошусь на постель и буду лежать так весь день. И даже если за мной придут - а за мной придут, рано или поздно, как бы я не скрывался - мне уже будет все равно.
Все сейчас казалось мне бессмысленным. Бессмысленно ходить на постылую работу. Бессмысленно существовать. Бессмысленно бороться. Бессмысленно пытаться сделать что-то хорошее: не оценят. А тех, кто оценил бы, уже нет.
Сидя на замусоренных плитах остановки, я был унижен. Падение стало последней каплей в чаше моего терпения. Я тер глаза грязными руками и плакал. Как забавно мы иногда меняем эмоции. Только что я разрывался от нервного смеха. Теперь же я заливался слезами, будто маленький ребенок. А редкие прохожие спешили отвернуться. Не видеть, не быть причастным. Вот их логика. Поскорее сбежать, только не видеть чужого несчастья. Да к тому же здесь и не на такое насмотришься.
В чем-то я даже их понимаю. Сам такой же.
Глава 2
Спустя какое-то время я уже бродил по улицам, пошатываясь, будто немного перебрал. Только что пережитые мной эмоции действительно пьянили меня, но ясность мысли постепенно возвращалась. Слезы давно высохли, кровь вроде остановилась. На одежде у меня было немного грязи, но она все равно сохраняла видимость аккуратности, поэтому проходившие мимо патрульные лишь оценивающе косились на меня, но не трогали.
На углу Большого проспекта и улицы 21 Июня я увидел телефон-автомат. В кармане обнаружилось немного мелочи. Я подошел к телефону, бросил монету и начал набирать номер. В ухе послышались протяжные гудки. Наконец, мне ответили.
- Алло? - голос в трубке был знаком. Мой непосредственный начальник, господин Ренфилд.
- Господин Ренфилд? Это Ральф Кельмис. Я...
- Уж не хочешь ли ты сказать, что опять опоздаешь? Тогда можешь даже не приходить. Приказ об увольнении тебе пришлют с курьером.
- Нет... Я не об этом. У меня случился инцидент.
- Инцидент? Что еще за инцидент? - голос Ренфилда стал резче.
- Это связано с Патрулями... Мне некоторое время придется скрываться, - я вовсю врал, еще не зная, что совсем скоро это действительно станет правдой.
- Скрываться? - голос Ренфилда все еще был резким, но я уловил в нем едва заметную перемену. Ренфилд и сам не очень-то любил Патрули.
- Да, скрываться. Оформите мне отпуск на неделю. Я вернусь в контору ровно через неделю и клянусь больше не опаздывать.
- Ну хорошо. Но смотри, Кельмис. За мою доброту тебе придется платить.
- Я заплачу. Все что угодно! - я в этот момент ненавидел сам себя, но иного выхода у меня не было. - Спасибо вам.
- Не за что. Отбой, - буркнул Ренфилд и бросил трубку.
Теперь я был доволен. Пусть и пошел ради этого на унижение. Я получил столь любимую мной свободу, всего на неделю, но свободу. Не сидеть в пыльной душной конторе, а ходить по улицам, вдыхая ароматы города, читать свои книги, общаться с нужными людьми...
Вот общение с людьми было моей проблемой. Знакомых у меня было много - сослуживцы, некоторые соседи, ребята из книжного магазина, кое-какие спеки (так у нас называют ребят, которые работают в государственных службах, но вовсю злоупотребляют своим положением; общаться со спеками надо осторожно, среди них частенько попадаются провокаторы)... Не было только друзей. Сейчас уже не было. А ведь когда-то у меня был товарищ, друг с самого горшка, если можно так выразиться. Мы учились вместе - сначала в школе, потом в университете, знали все секреты друг друга, помогали друг другу. Со мной он становился чуточку умнее, а я же с ним становился чуточку добрее.
Его звали Эмиль Бронс, и его фотография до сих пор лежит в моем бумажнике. В моей памяти он таким и остался - улыбающимся молодым парнем, с задорным огоньком в голубых глазах и развевающимися по ветру светлыми волосами. С этим же задором он побежал под танк во время 21 Июня. Побежал и взорвал себя вместе с ним. Помню, в тот день я напился в каком-то баре, стал предводителем какой-то толпы, кричал "Да здравствует Революция!", "Вперед, на Парламент!". Я думал, мы победили, думал, что Эмиль погиб не зря...
Возможно, так оно и было. Но только к чему мы пришли? К тому, что запрещают уже книги, под лозунгами из которых и совершалась Июньская Революция... А что дальше? Черт его знает. Черт все знает, только никогда ничего не рассказывает.
Я вспомнил об Эмиле, и во мне опять стала нарастать волна протеста. Только теперь к ней прибавилось еще кое-что - жажда действия, борьбы. Кровь закипела в жилах. Ноги сами собой понесли меня по тротуарам. Я вновь бежал - как будто бы без цели, но, думаю, я знал, что делать.
Вскоре я оказался около той самой лавочки, где я закупался книгами. Вторая Южная улица как всегда жила своей тихой жизнью. Я любил это место еще и потому, что здесь была какая-то особенная атмосфера спокойствия и размеренности. Больше я не знал в этом городе ни одного такого места.
Я подошел к трехэтажному дому. Ребята работали только по пятницам, чтобы не привлекать особого внимания (хотя, безусловно, они ходили по лезвию: об их деятельности давно знали в органах, но почему-то не трогали). Сегодня был понедельник, а значит, скорее всего, меня бы отправили подальше, если бы я попросил какую-нибудь из книг. Впрочем, книги мне сейчас не были нужны.
Я спустился по покатой лестнице, держась руками за стены из красного кирпича. Внизу горела лампочка, освещавшая вход в подвал. Дверь была заперта, но для меня это не было препятствием. Я постучал условным стуком и вскоре услышал:
- Кто там? Что нужно?
- Открой, Яр, это Ральф.
- Ральф? Ты что здесь забыл? Сегодня понедельник, чтоб тебя. Уходи немедленно, книголюб проклятый.
Ярослав Любашек всегда очень груб и точен в своих бескомпромиссных формулировках. Поэтому если он кричит проваливать, то надо проваливать. Но я был бы не я, если бы ушел так просто.
- Послушай, Яр, пусти меня. Пусти, ради Христа, прошу тебя.
- Это важно?
Я не знал, важно это или нет. Честно говоря, я не знал вообще, зачем сюда пришел и что хотел здесь найти. Но на всякий случай сказал, что важно.
- Ладно, заходи.
Лязгнул засов, и дверь распахнулась, открыв моему взору небольшую комнату. Здесь были два дивана, печурка с плитой и стол, который можно было использовать как для приема пищи, так и для работы. Между столом и плитой виднелся дверной проем без двери в другую комнату. Там, я знал, жили хозяева, и хранились книги.
Ярослав был крупным мужиком. Когда-то он был борцом и формы своей отнюдь не растерял. Рыжие волосы он всегда коротко стриг под машинку, что делало его похожим на бандита из какого-нибудь сериала, какие бесконечно крутят по третьему каналу. Яр пожал мне руку и спросил нетерпеливо:
- Ну, зачем пришел?
Я молча оглядел комнату. На столе горела керосинка, освещая помещение тусклым дрожащим светом, а еще лежал какой-то фолиант, и стояли чашки с чаем. В другой комнате света не было, но мне показалось, что там кто-то прячется.
- Кто там у тебя? Сходка, что ли, какая-нибудь? - спросил я.
- Тебе какое дело, книголюб? - "Книголюб", очевидно, было у Яра ругательством. - Пришел тут, понимаешь, в не тот день, напугал меня до потери пульса, и еще вопросы задает!
- Сомневаюсь я, что способен тебя напугать, Яр, - ответил я добродушно. - Так что у вас за сборище? Может, я могу присоединиться, помочь чем-нибудь?
Яр поглядел на меня с сомнением. Потом бросил: "Постой здесь" и пошел во вторую, темную комнату. Там он долго с кем-то шептался, и, наконец, они все вышли. Хозяева - Яр и его друг, разительно контрастировавший с ним Джон, носивший круглое пенсне на носу - и гости, компания из пяти студентов.
- Привет, Ральф, - кивнул Джон. - Не желаешь ли взять Ремарка, нам тут принесли? А еще есть Маркс, свежий Большаков, Рихтснер, Мессан. Может, немного Поульсена?
Джон всегда говорил таким приторным, с издевкой, тоном, что мне хотелось выбить ему зубы и бросить его худосочное тело на пол. Он никогда мне не нравился, и он знал это.
- Мне не нужны Ремарк и Маркс, - ответил я. - Ремарк у меня есть весь, Маркс слишком нуден, а вот остальные фамилии мне мало знакомы. Кто это?
- О, это наши известные философы с Востока. Оппозиционеры-эмигранты. Один Большаков чего стоит. Любит нести всякий бред про Великую Империю. Почитай, любопытный персонаж. Другие господа тоже горазды на выдумки, особенно Поульсен. Как он приложил Рихтснера на прошлогоднем диспуте, о! Это надо было видеть, и я это видел, и горжусь этим. Рассказать?
- Потом. Я не за книгами пришел. Я пришел пообщаться с вами. Не ожидал, что тут собрание, но думаю, я был бы на нем не лишним человеком.
- Да-да, конечно, Ральф, - сказал Джон, переглянувшись с Ярославом. - Оставайся. Я даже удивлен, что ты не приходил на наши собрания раньше...
- И я удивлен. Ну что, может, познакомимся с вашими гостями, а?
Поочередно я пожал руки студентам, пропустив мимо ушей их имена. Потом уселся на стул, любезно предложенный Джоном, и стал слушать их разговор, изредка позволяя себе короткие реплики.
Надо сказать, что ничего нового я не узнал. Студенты, слишком молодые, чтобы быть участниками 21 Июня, говорили очевидные вещи. Очевидные, но узнанные не на собственном примере, а из книг, из слов более старших людей.
Я здорово заскучал, когда Джон неожиданно обратил на меня внимание и сказал:
- Что-то Ральф у нас предпочитает сегодня отмалчиваться. Ну-ка, скажи нам что-нибудь по этому поводу, - и вперил в меня свой прожигающий, как лазер, взгляд.
Я поднялся и заговорил:
- В ваших рассуждениях, господа студенты, нет ни чего-то нового, ни чего-то интересного для меня. Вы говорите о новой революции, о необходимости вернуть людям свободу. Но до вас, видимо, не доходит, что слова надо подкреплять делами. Кто из вас пойдет сражаться за революцию, случись она завтра? Я хочу сказать, что решать, бороться или нет, надо сразу, потому что потом шанса на это не будет. Ты либо на улице, либо отсиживаешься дома. 21 Июня я был на улице, и я видел много смертей, и сам мог убить немало. И если будет революция, я пойду на улицу снова. А пойдете ли вы? Решитесь ли? Не думаю, - я покачал головой. - Не думаю. Слово и дело, господа, вот что я вам скажу. Слово и дело.
Повисла тишина. Наконец, один из этих юнцов сказал:
- Вы говорите, что мы можем только трепать языками. Произнесли такую обличительную речь. Я задам вам вопрос. Что вы здесь делаете, если мы, по-вашему, простые болтуны? Вам ведь с нами, болтунами, не по пути, так? Так почему вы тут сидите? Идите к себе домой планировать революцию, если вы такой деятельный.
Я улыбнулся, вложив в улыбку все свое презрение к этому студенту:
- Да я могу и уйти, не проблема. Я и так не знаю, что я тут забыл. Сидите, рассуждайте, а я, пожалуй, действительно займусь чем-нибудь полезным, - с этим словами я поднялся и пошел к выходу. У двери я обернулся и сказал Яру и Джону:
- До пятницы, ребята. Я зайду за Большаковым, пожалуй.
Поднявшись по лестнице, освещенной тусклым фонарем, я выбрался наружу. Как же здесь тихо! Время тут как будто остановилось. Дома нависают над маленьким сквериком, зеленые деревья создают приятный полумрак. Тишина, лишь легкий ветерок играет зелеными листьями.
Я редко задерживаюсь в этом дворике, когда выхожу из подвала. Обычно я, засунув руки в карманы пальто, спешу уйти, но в этот раз мне вдруг захотелось побыть здесь подольше. Я пошел в тень деревьев, где виднелась старая детская площадка и скамеечки. Несмотря на ржавчину и явную заброшенность, площадка оказалась целой - ее не тронули ни хулиганы, ни многочисленные перестрелки во время беспорядков прошлых лет. Желтые качели, заросшая травой песочница. Скамейки с облепившейся краской, некогда зеленого цвета.
Здесь было так хорошо, что не хотелось уходить. И как я раньше не замечал этого места? Этот дворик на Второй Южной совсем был непохож на прочие дворы Окраины - загаженные, заваленные давним мусором. В чем причина? Кто-то убирается здесь, или просто жители окрестных домов еще не растеряли остатки цивилизованности? Почему здесь так тихо и покойно? Почему отсюда не хочется уходить?
Откинувшись на жалобно скрипнувшую спинку скамейки, я задумался. Оказывается, не все еще так плохо в этом городе. А может, плохо так только у нас? Может, в других городах все лучше? Может, это только мы такие - опустившиеся, наглые, обозленные? Неужели есть места, где люди не дерутся за еду, не смотрят на тебя волком, не стремятся скорее добраться до дома, где, за тонкими стенами, пытаются убедить себя, что чувствуют себя в безопасности?
У меня есть неделя отпуска. Я могу покинуть город, уехать куда-нибудь. Но куда? Я всю жизнь прожил здесь, я не знаю, куда можно поехать, нигде у меня нет ни родственников, ни друзей. Телевидение рассказывает лубочные истории о том, как хорошо живет деревня, как строится новая жизнь. Глядя на то, как вокруг меня умирает старая жизнь, не оставляя после себя ничего, я не верил в эти истории. Трудно поверить в сказки, когда сам живешь в дерьме, знаете ли.
Теперь появилось сомнение: может, хоть что-то из того, что рассказывают - правда? Может, там действительно лучше?
Что меня, в сущности, держит в этом городе? По сути, ничто и никто. Есть связи, есть жилье. Их не жалко. Квартиру можно бросить, в ней, может, кто и поселится. Загадят все, конечно, но вряд ли мне я буду об этом жалеть. Жаль будет только книги. Что-то можно будет взять с собой, остальное отдать в надежные руки. И все равно жаль будет их, жаль. Я долго собирал свою библиотеку, чтобы вот так вот просто с ней расстаться.
Но и уходить из этого города тоже пора. Еще немного, и я не выдержу.
***
На площадке четвертого этажа сидела компания молодежи, человек пять-шесть. Явно подогретые невесть откуда взявшимся алкоголем, они бренчали на гитаре какую-то тягучую песню. Лиц их в полумраке видно не было, однако голоса знакомыми мне не показались. Я насторожился и сжал в кармане рукоятку ножа.
Не торопясь, без суеты, я поднимался по лестнице. Завидев мое появление, ребятки замолчали, гитара смолкла. Я чуть-чуть замедлил шаг, по-прежнему сжимая в кармане рукоятку ножа. В полумраке подъезда я заметил, что один из парней поднялся на ноги и вперил взгляд в меня.
Ситуация была глупой донельзя. Я смотрю на парней, они смотрят на меня. Их дурные намерения я чувствую буквально кожей. Они, очевидно, чувствуют, что трогать меня, наверно, себе дороже. И обе стороны не знают, что делать.
- Какие-то проблемы, ребята? - спрашиваю.
Стоящий на ногах, подумав секунду, отвечает:
- Да никаких, вроде... Ты это, проходи, не задерживайся.
Внутри я закипел. Эта шпана еще указывает мне, живущему здесь пять лет, надо мне задерживаться или нет?! Хочется наброситься на этих говнюков, но я сдерживаюсь: все-таки даже с ножом шансов против шестерых у меня нет. Но я лишь говорю, будто бы с заботой:
- Вы это, осторожней тут. Патрули иногда шастают по подъездам...
Паренек кивает:
- Ничего, мы справимся, если что. Проходи, дядя.
Что ж, я прошел. Поднявшись на пятый, слышу, что бренчание гитары возобновилось. Пошел дальше. К счастью, я больше никого не встретил. Чем выше я поднимался, тем громче, почему-то, мне слышалась пьяная песня странных гостей нашего подъезда. Такая уж тут акустика.
Тяжело дыша (на ступеньках мусор, подниматься тяжело, да и девятый этаж все-таки), я навалился на свою дверь, будто пьяный. Нашарил ключи, открыл дверь. Зайдя внутрь, я сел на табуретку в прихожей и прислонился к стене. Даже сквозь дверь я слышал голоса и аккорды, извлекаемые из насилуемой молодежью гитары. А потом...
А потом послышался такой знакомый крик: "Патруль! Ни с места!". За годы, прожитые здесь, я слышал его не раз: облавы на бездомных проводились в подъездах регулярно. Потом послышались невнятные крики алкоголиков. Выстрелы - четыре подряд, пятый через пару мгновений. Длинный и протяжный стон. Шестой выстрел - и стон оборвался.
Меня бросило в пот. Я вдруг понял: это не облава на бездомных. Это просто стычка с неожиданным противником. А настоящая цель у ребят в сером другая. И живет она на девятом этаже, и сидит сейчас, прислонившись к белым обоям, на табуретке.
Не сбрасывая пальто, я кинулся в комнату. Отодвинуть кровать. Откинуть ковер. Открыть тайник. Нож уже взят утром, здесь остался пистолет. Я никогда не брал его с собой - если уже за нож могли посадить, то пистолет обрекал тебя на верную смерть - он лежал в тайнике именно на этот случай. На случай, если в дверь позвонят. А за дверью - двойной Патруль. Шесть человек. Шесть пуль достанутся им - а седьмой, последний, мне.
Я давно предчувствовал этот момент. Иногда он мне даже снился в снах. Я знал, что рано или поздно за мной придут. Тщательно отрепетировав в голове всю сцену, я приготовился к ней с надлежащим тщанием. Сейчас, ощутив успокаивающий холод пистолета в руке, я отправился в прихожую. В голове стучала мысль: "Где я напортачил, где меня засекли?" Я подошел к двери и прислушался.
На лестнице тихо.
Ждут.
И они уже за дверью. Я слышу (слух у меня отменный) приглушенное дыхание серой шестерки. Я знаю, что они здесь. Слышу, как медленно передергивают затвор. Как шуршит рукав серой форменной шинели. Это рука тянется к звонку. А вот и он. Долгий, протяжный, он скребет по мозгу и заставляет выть от отчаяния. Но я не вою. Дрожащей левой рукой я поворачиваю рукоятку замка. В правой сжимаю пистолет. Дверь приоткрывается, я отступаю назад. Один из патрульных распахивает дверь. Я вижу его фигуру и стреляю. Стреляю, крича и закрыв глаза, и выпускаю все семь пуль. Гильзы катаются по полу, в прихожей тишина, а я осознаю, что это конец. Открываю глаза и получаю оглушительный удар, после которого я падаю в мягкие объятия тьмы.