Я сижу на кухне, курю сигареты, и мысли мои давно покинули тесную голову и висят теперь, как елочные игрушки, на растущем с конца никотиновой палки дымном дереве, заполнившем протуберанцами ветвей всю комнату. Я подолгу глажу блестящие шарики руками, но потом вспоминаю, что мне надо спать и отворачиваю их от себя. Есть один шарик, не дающий мне покой, я смотрю в его искажающую поверхность и вижу себя. Я маленький, больной ребенок, мама разрешила не идти мне в школу. Она не знает, что в школе меня обижают, и я боюсь туда идти, поэтому я натер градусник о свой шарф, чтобы она подумала, что я болен. Я отворачиваю шарик от себя, но он поворачивается темной, как смола стороной, он растет, он накрывает меня собою. Он это большое страшное "завтра", которое произойдет обязательно, которое принесет в себе самое страшное, что может случиться с человеком. НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ. Это не безмятежное приключение, вроде поездки на море с друзьями. Это болото. Это безделье. Это ненужность. Это равнодушие. Это сомнение. Это неопределенность. Я широко расставляю руки и сгребаю его обратно в маленький блестящий шарик. Чтобы подобного больше не происходило, я туго заматываю его скотчем. Надо мною смеются люди, живущие на верхней лестничной площадке. Хихикая, они снова поворачивают шарик. Я снова вижу себя маленьким больным ребенком. Лживым ребенком. Почему их руки вращают мои шарики, неужели они не могут прижаться к моему горячему лбу, немного устало вздохнуть и сделать мне горячего чаю с лимоном и медом?
Единственное, что может помочь мне сейчас, это кроваво-красное навершие моего праздничного дерева. Она как всегда стоит ко мне спиной. Я не вижу ее лица, пытаться увидеть его так же бесполезно, как и пытаться достать ее потными от страха и вожделения руками. Она наконец-то снисходит до помощи мне. Ее странные, страшные конечности изгибаются немыслимым углом и устремляются ко мне. Они гладят мой живот, спускаясь все ниже и ниже. Я боюсь ее. Она мне противна и, испытывая что-то вроде брезгливости, я чувствую вместе с этим приятную сонливость. Ее холодные прикосновения завораживают, затягивают в трясину. Мне так хочется оттолкнуть ее, ударить, закричать. Но я терплю. Потому что быть одному еще страшнее, чем быть с ней.
Когда она довольно засыпает, я снова закуриваю, чтобы мое дерево не побледнело, когда я начну показывать его человеку, по неосторожности зашедшему ночью на кухню.