Аркадий Тимофеевич Аверченко
Двенадцать портретов
(в формате "будуар")
Текст предоставлен правообладателем.
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=619085
Аннотация
"Эта книжка портретов - нечто среднее между
портретной галереей предков и альбомом карточек
антропометрического бюро при сыскном отделении.
Во всем том, что происходит в России, чрезвычайно
большую роль сыграл Александр Керенский. Поэтому я и
отвожу ему в своей портретной галерее целых три места.
Я не дал портретов Ленина и Троцкого, потому что эти
два знаменитых человека и так уже всем навязли в зубах.
Вместо них я даю портреты их жен. Это - элегантнее и
свежее. ..."
Содержание
От автора 4
Мадам Ленина 5
Мадам Троцкая 10
Феликс Дзержинский 16
Петерс 19
Максим Горький 25
Федор Шаляпин 30
Керенский 37
Керенский 44
Керенский 51
Балтийский матрос 58
2 66
Аркадий Аверченко
Двенадцать портретов
(В формате "Будуар")
От автора
Эта книжка портретов - нечто среднее между порт-
ретной галереей предков и альбомом карточек антро-
пометрического бюро при сыскном отделении.
Во всем том, что происходит в России, чрезвычайно
большую роль сыграл Александр Керенский. Поэтому
я и отвожу ему в своей портретной галерее целых три
места.
Я не дал портретов Ленина и Троцкого, потому что
эти два знаменитых человека и так уже всем навязли
в зубах.
Вместо них я даю портреты их жен. Это - элегант-
нее и свежее.
Как я ни хитрил, а в заключение должен признать-
ся, что из всей портретной галереи мне симпатичнее
всего последний портрет - балтийского матроса, в ли-
це Шкляренко и Бондаря...
Аркадий Аверченко
Мадам Ленина
Лошадь в сенате
Был в Риме такой человек по имени император Ка-
лигула, а по характеру большой чудак... Была у Кали-
гулы лошадь, которую он до того любил, что однажды
приказал Сенату выбрать ее в сенаторы.
Ну раз такой человек, как Калигула, приказывает -
ослушаться неловко: обидится.
И выбрали лошадь в сенаторы.
И сидела она в Cенате.
* * *
Вся деятельность российских правителей заключа-
ется теперь в "затыкании за пояс" и "утирании но-
са". Заткнули за пояс Нерона. Заткнули за пояс Иоан-
на Грозного. Утерли нос испанской инквизиции. Утер-
ли нос Варфоломеевской ночи.
* * *
А совсем недавно очень искусно утерли нос и за-
ткнули за пояс и лошадь Калигулы.
Да и в самом деле, что такое лошадь Калигулы?
Мальчишка и щенок! Сидела она смирно, положив пе-
редние ноги на стол, и если пользы никакой не прино-
сила, то и особого вреда не делала.
В Советской России появилась новая лошадь Ка-
лигулы - мадам Ленина, жена правителя.
Да что одна лошадь Калигулы!
Перед мадам Лениной побледнеет целый табун
римских лошадей.
Газеты эпически рассказывают, что сделала эта ак-
тивная "лошадь, допущенная в Сенат".
Во время первомайских торжеств около пятисот де-
тишек, предводительствуемых новой лошадью Кали-
гулы, - все это, кроме лошади, оборванное, голодное,
истощенное - отправились на прогулку в авиацион-
ный парк.
Раз все обыкновенные парки для прогулок выруб-
лены - ясно: лошадь должна вести своих маленьких
пленников в авиационный парк.
Когда будут разобраны на дрова все обыкновенные
театры - Лошадь отведет свое маленькое умирающее
войско в анатомический театр.
В парке погуляли, подышали бензиновым возду-
хом, потом Лошадь выстроила свою босоногую ко-
манду и спросила:
- Хотите ли вы, детки, конфект? - Только тихий стон
пронесся по рядам. - Ну вот. Если хотите, то станови-
тесь на коленки и просите у вашего бога конфект.
Бедные запуганные, затурканные дети опустились
на колени и завопили в небо:
- Боженька, дай нам конфект!
Лошадь сделала пятиминутную паузу и потом, хит-
ро усмехаясь, проржала:
- Вот видите - какой же это боженька, который не
исполняет вашей просьбы... Это все один обман. А
теперь станьте на колени и скажите: "Третий Интер-
национал, дай нам конфект!"
Петербургские детишки теперь такой народ, что ес-
ли ты их заставишь просить конфект у бурой свиньи
гоголевского Ивана Никифоровича - они и тут покор-
но станут на колени.
Опустились детки на колени и, простирая руки, за-
вопили в небо:
- Третий Интернационал! Дай нам конфекток!
И что же? О чудо! Сейчас же неподалеку поднял-
ся аэроплан, закружился над детишками и стал осы-
пать их плохими паточными леденцами. Дети боро-
лись, возились и дрались на грязной земле, чтобы
больше захватить драгоценного лакомства, а Лошадь
из Сената стояла тут же и, довольная, радостно ржа-
ла.
А еще вот для Лошади хороший рецепт: взять го-
лодного ребенка и с помощью хорошей розги выдрес-
сировать для следующей штуки: положив на нос кусо-
чек белой булки, сказать:
- Во имя божие - ешь!
Выдрессированный ребенок стоит, как каменный, и
смотрит на вас собачьими глазами.
- Во имя справедливости и милосердия - ешь!
Стоит ребенок, как каменный.
- Во имя Третьего Интернационала - пиль!
Кусочек булки моментально взлетает и через секун-
ду хрустит на голодных зубах.
Вот настоящая забава - даже не для самого Кали-
гулы, а для его Лошади... Калигула просто зарежет
ребенка, но не станет над ним измываться.
* * *
Интересно, когда Лошадь после праздника верну-
лась в свою роскошную конюшню, пришла ли ей хоть
на секунду в убогую лошадиную голову такая мысль:
"Мы издеваемся над именем Божиим и топчем Его
в грязь. А Он нас не наказывает - значит, Его нет".
И если она это подумала, то наружно в этот момент
ничего не случилось, гром не загремел, молния не за-
сверкала и потолок не расплющил Лошади.
Но где-то в беспредельной высоте и глубине взмет-
нулся невидимый жесткий и сухой бич и хлестнул по-
перек всея России...
Земля потрескалась, злаки приникли к раскален-
ной почве, и двадцать миллионов народа - того наро-
да, который допустил среди себя хулу и унижения бо-
га, - поползли с родных мест неведомо куда, устилая
трупами сухой проклятый путь свой...
Мадам Троцкая
Шапка Мономаха
Сегодня мадам Троцкая никого не принимает. У нее
с утра мигрень, кислое настроение, и даже ее посто-
янные посетители, два Аякса - Клембовский и Гутор,
просидевши в передней сорок минут - уехали, не по-
видав своей повелительницы.
Только когда доложили о приходе ее любимца - ге-
нерала Парского, мадам Троцкая немного оживилась
и приказала просить.
- Ах, мой женераль, - протянула она, капризно вы-
пятив губки, - у меня сегодня такое настроение, что
впору самой к стенке стать.
- А что такое? - озабоченно спросил Парский, скло-
нясь к протянутой ручке.
- Скучно. Мне чего-то хочется, а чего - и сама не
знаю. Знаете что, генерал. Я хочу, чтобы вы устроили
мне двор.
- А что? Опять грязь развели, канальи? Сегодня же
прикажу вымести и убрать пустые ящики.
- Какой вы смешной, мой женераль. Я вам не о та-
ком дворе говорю, который из окна виден, а о настоя-
щем придворном дворе. У нас при дворе нет настоя-
щего блеска, настоящего изящества, а Леве хоть кол
на голове теши - никакого внимания. Я пробовала са-
ма что-нибудь сделать - ничего не выходит.
- Да, это трудно, - призадумавшись, отвечал Пар-
ский.
- Еще бы. Вы знаете, я основала благотворитель-
ное общество Красного Креста и попросила назначить
себя почетной председательницей и покровительни-
цей - а что вышло? На первом же торжественном за-
седании секретарь общества стащил у меня соболий
палантин и выменял на полпуда сахару.
- Неужели только полпуда дали? - оживился Пар-
ский.
- Ах, мой женераль, вы совсем не тем интересуе-
тесь, чем надо. Полпуда или пуд - сэт эгаль1. Пришло
мне позавчера в голову - иметь своего придворного
поэта - помните, как Мольер был. Я и позвала Мая-
ковского. Посидел полчаса, выпил полторы бутылки
коньяку, набил все карманы печеньем, обкусал ногти,
плюнул три раза на ковер и ушел, даже не попрощав-
шись. Неужели и Пушкин и Лермонтов были такие?
Генерал, устройте мне двор!
- Понимаете, это очень сложная вещь. Нужно, что-
бы было много блестящей молодежи... У вас есть
родственники?
1 Это все равно (фр.).
- Конечно, есть. И в Житомире есть, и в Елисавет-
граде. Один племянник Сеня - он на станции Одес-
са-Товарная с хлебом работал - на днях заявляется
ко мне и просит: "Тетя, - говорит, - вы теперь совсем
как королева - сделайте меня виконтом". "Сеня, - го-
ворю я ему, - какой из тебя может быть виконт, когда
ты каучуковые воротнички носишь и у тебя всегда под
носом красно". "Тетя, - говорит, - когда буду викон-
том, вместо линолевых воротничков надену жабо, а
что касается красного, так вы же сами знаете, что у
меня хронический насморк".
- Да, - задумчиво покачал головой Парский. - Этот,
пожалуй, на роль петиметра не подойдет.
- Ну разве же это не обидно? Теперь, когда мой
Левочка разговаривает с державами Согласия, зало-
жив ногу на ногу, а руки в карманах - так для этого
же нужен пышный блеск. А где он? Нужна придвор-
ная жизнь, а где она? Мадам Каменева советовала
мне: "Фаничка, - говорит она, - Фаничка! Набери се-
бе побольше фрейлин, и чтобы они присутствовали
при твоем ложении и вставании". Это легко сказать -
набери. А как я с ними должна обращаться - я и не
знаю. Могу я послать ее сбегать в Предком за сотней
папирос, или для этого паж должен быть? Должна я
с ними здороваться за ручку или они мне должны це-
ловать ручку? Прямо-таки целый ряд тяжелых нераз-
решимых вопросов. Генерал, устройте мне двор.
- А вы хотели бы, приблизительно, в стиле какой
эпохи?
- Что бы вы сказали про наполеоновский? Пышный
двор, все маршалы из солдат, Лева ходит одетый в ло-
сосиновые штаны, а у меня талия высоко-высоко, со-
всем под груди. Мадам Каменева говорила мне: "Фа-
ничка, вам это замечательно пойдет".
- А может быть, вам больше улыбается Екатери-
нинская эпоха? - тоном модного портного, предлага-
ющего ходкий фасончик, сказал Парский.
- Это тоже ничего себе эпоха. Фижмы, парики, граф
Зубов. И мне нравится, что Екатерина переписыва-
лась с Дидро и Вольтером. Я тоже, знаете, попробо-
вала написать Анатолю Франсу, да ответа не получи-
ла. Или марку забыла наклеить, или тогда почта была
лучше, чем теперь. А Луначарский даже обещал, что
Пролеткульт издаст мою переписку с Анатолем Фран-
сом. Послушайте. А что вы скажете о дворе Людови-
ков?
- Хорошие были дворы, - похвалил Парский.
- И знаете, вы были бы моими тремя мушкетерами:
вы, Гутор и Клембовский.
- А знаете, вы действительно напоминаете лицом
Анну Австрийскую.
- Серьезно? Мерси. Ах, герцог Букотам, ах, брил-
лиантовые наконечники! А Дзержинский был бы кар-
диналом Ришелье... Да... Только ведь Людовики пло-
хо кончили. Я не хотела бы для Левы такой карьеры.
- А не хотите Людовиков - возьмите эпоху Цеза-
рей. Вот была красота, вот блеск! Устройте цирк на
сто тысяч человек и скажите Дзержинскому, чтобы он,
вместо своего дурацкого "к стенке", выпускал на са-
ботажников диких зверей. Жестоко, но красиво.
- А где же Дзержинский диких зверей достанет?
Гамбургский Гагенбек на товарообмен не пойдет.
- А в Зоологическом?
- Ну действительно. Все хищные давно передох-
ли. Остались одни филины да павлины. Так если этих
зверей выпустить на голодных буржуев, так не звери
их съедят, а они зверей слопают. И потом эпоха Цеза-
рей не для нашего климата...
- А кстати, о климате. Вы мне прошлый раз обеща-
ли дать записочку на два пуда дров.
- Да ведь вы в прошлом месяце уже получили.
- Не понимаю, чего вы жметесь, ваше королев-
ское величество. Ваши предки раздавали придвор-
ным, поддерживавшим их престол, целые города, по-
местья и леса, а из вас дюжину поленьев нельзя вы-
тянуть... Пишите записку!
- Ах, мой женераль! Недаром нам, правящим сфе-
рам, приходится часто восклицать: "Как тяжела ты,
шапка Мономаха!" Довольно с вас будет и пудика.
Феликс Дзержинский
Кобра в траве
Знаменитый советский чекист и палач Феликс Дзер-
жинский, по словам газет, очень любит детей. Он ча-
сто навещает детишек в одном из приютов, находя-
щихся в его ведении, и всегда нянчится с малютками.
В детском приюте - ликование:
- Дядя приехал! Дядя Феликс приехал!!
- Тише, детки, не висните так на мне. Вишь, ты, пу-
зырь, чуть кобуру не порвал. Здравствуйте, товарищ
надзирательница. Ну как поживают мои сиротки?
- Как сиротки? Что вы, товарищ Дзержинский! У них
у всех есть отцы и матери.
- Хе-хе. Были-с. Были да сплыли. Этого беленького
как фамилия?
- Зайцев.
- Ага, помню. Это совсем свеженький сиротка. С по-
завчерашнего дня. Впрочем, папочка его держал себя
молодцом. Не моргнул папочка. Как его зовут? Кажет-
ся, Володя? Володя! Хочешь ко мне на коленку? По-
катаю, как на лошади. Вот так. Ну целуй дядю. А это
что за дичок? Почему волчонком смотришь?
- Это Чубуковых сынишка. Все к маме просится.
- Это какие Чубуковы?.. Ах, помню! Она какие-то
заговорщицкие письма хранила. Препикантная жен-
щина! И с огоньком... Мой помощник хотел за ней во
время допроса приволокнуться, так она, представьте,
полураздетая - прыг в окно да вниз. Вдребезги! Пере-
дайте от меня сынишке шоколадку. Ну а ты, карапуз?
Как твоя фамилия?
- Федя Салазкин.
- А, Салазкин! Твой папа, кажется, профессором?
- Н... не знаю. Его зовут Анатолий Львович.
- Во-во. В самую точку попал. Бойкий мальчуган и,
кажется, единственный - не сиротка. Ты по воскресе-
ньям-то дома бываешь?
- Бываю.
- А папа письма какие-нибудь получает?
- Получает.
- Что за прелестный ребенок! Так вот, Федя, когда
папочка получит письмецо - ты его потихоньку в кар-
машек засунь, да мне его сюда и предоставь. А я уж
тебе за это, как полагается: и тянучка, и яблоко, ру-
мяненькое такое, как твои щечки. Только мамочке не
проболтайся насчет письмеца, ладно? Ну пойди по-
прыгай!.. А ты, девочка, чего плачешь?
- Папу жалко.
- Э-э... Это уже и не хорошо: плакать. Чего ж тебе
папу жалко?
- Его в чека взяли.
- Экие нехорошие дяди. За что же его взяли?
- Будто он план сделал. А это и не он вовсе. К нам
приходил такой офицерик, и он с папочкой...
- Постой, постой, пузырь. Какой офицерик? Ты са-
дись ко мне на колени и расскажи толком. Как фами-
лия-то офицерика?..
- Какая у тебя красивая цепочка. А часики есть?
- Есть.
- Дай послушать, как тикают.
- Ну на. Ты слушай часики, а я тебя буду слушать.
- Постой, дядя Феликс! Ты знаешь, у тебя точно та-
кие часы, как у папы. Даже вензель такой же... и бук-
вочки. Послушай! Да это папины часы.
- Пребойкая девчонка - сразу узнала! Твой папочка
мне подарил.
- Значит, он тебя любит?..
- Еще как! Руки целовал. Ну так кто же этот офице-
рик?
* * *
Уходя, дядя Феликс разнеженно говорил:
- Что за прелестные дети, эти сиротки! Только с ни-
ми и отдохнешь душой от житейской прозы...
Петерс
Человек, который убил
Есть такие классические фразы, которые будут жи-
вы и свежи и через 200, и через 500, и через 800 лет.
Например:
- Побежденным народам нужно оставить толь-
ко одни глаза, чтобы они могли плакать, - сказал
Бисмарк.
- Государство - это я! - воскликнул Людовик XIV.
- Париж стоит мессы, - рассудил Генрих IV, меняя
одно верование на другое.
Впрочем, этот король показал себя с самой выгод-
ной стороны другим своим альтруистическим изрече-
нием:
- Я хотел бы в супе каждого из моих крестьян ви-
деть курицу!
Мы не знаем, что хотели бы видеть в супе каждо-
го из своих крестьян Ленин и Троцкий, но знаменитый
глава чрезвычаек Петерс выразился на этот счет до-
вольно ясно и точно, и изречение его мы считаем не
менее замечательным, чем генриховское.
Именно, по сообщениям газет, когда к нему, как к
главе города, явились представители ростовских-на-
Дону трудящихся и заявили, что рабочие голодают,
Петерс сказал:
- Это вы называете голодом?! Разве это голод, ко-
гда ваши ростовские помойные ямы битком набиты
разными отбросами и остатками?! Вот в Москве, где
помойные ямы совершенно пусты и чисты, будто вы-
лизаны - вот там голод!
Итак, ростовские рабочие могут воскликнуть, как
запорожские казаки:
- Есть еще порох в пороховницах! Есть еще полные
помойные ямы - эти продовольственные склады Со-
ветской власти!
Почему-то фраза Петерса промелькнула в газетах
совершенно незаметно: никто не остановил на ней
пристального внимания.
Это несправедливо! Такие изречения не должны за-
бываться...
Моя бы власть - да я бы всюду выпустил огромные
афиши с этим изречением, высек бы его на мрамор-
ных плитах, впечатал бы его в виде отдельного листа
во все детские учебники, мои глашатаи громко возве-
щали бы его на всех площадях и перекрестках:
- Пока в городе помойные ямы полны - почему ра-
бочие говорят о голоде?..
* * *
Интересно, осматривал ли Г. Д. Уэллс во время сво-
его пребывания в Москве - в числе прочих чудес со-
ветской власти - также и помойные ямы?
Если осматривал, то, наверное, пришел в восхище-
ние:
- Вот это санитария! Вот это чистота! Да на дне этой
помойной ямы можно фокстрот танцевать, будто на
паркете.
- А у нас, в Англии, в помойных ямах делается черт
знает что: огрызки хлеба, куски рыбы, окурки сигар,
птичьи потроха, высохшие сандвичи, корки сыру! Нет,
советская власть имеет большое, великое будущее,
если даже в грязной, неряшливой Москве она ввела
такую идеальную чистоту!
* * *
Интересно мне также, как тов. Петерс будет орга-
низовывать продовольственную помощь из помойных
ям? Выдачу пайками? Но ведь пайки бывают трех или
четырех категорий.
Очевидно, в первую голову будут допущены к пыш-
ному фрыштику2 рабочие-коммунисты - первая кате-
гория. Когда они снимут самые сливки - селедочные
головки и колбасную кожуру, - робко подойдет вторая
категория, просто рабочие. Выберут картофельную
шелуху и мостолыгу лошадиной ноги, а все остальное
пусть доедает третья категория - буржуи и саботаж-
ники.
* * *
Если бы я был не писателем, а тюремщиком, и если
бы Петерс попал ко мне в тюрьму, я устроил бы ему
роскошную жизнь! Я кормил бы его до отвалу. Я бы
каждый день закатывал ему обеды из семи блюд, со
сладким.
Он бы у меня не голодал, ибо он сам замечательно
выразился:
- Пока существуют помойные ямы - голода не мо-
жет быть!
Меню бы у Петерса было такое:
Закуска:
Икра из ваксы, жестянка от анчоусов,
яичная скорлупа, фаршированная зубочистками
обернуар.
Суп:
2 Завтраку (искаж. нем. frühstuck).
Консоме из мыльной воды а-ля Савон с
окурками, пирожки из папиросных коробок с
пепельным фаршем...
Рыба:
Селедочный позвоночный столб с грибками,
которые на стенках.
Мясо:
Фрикассе Ра-Мор, жаренное на шкаре в
мышеловке.
Зелень:
Все, что уже позеленело. Приготовлено а-ля
масседуан.
Птица:
Перо от старой дамской шляпы, соус сюпрем.
Сладкое:
Шоколадные обертки, яблочная кожура,
кофейная гуща.
* * *
Я не думаю, чтобы Петерс имел право отказаться
от такого обеда.
Потому что, если даже такие великие люди, как На-
полеон, Суворов и Петр Великий, честно ели пищу
из общего котла, то какое имеют право отказаться
от общего котла наши циммервальдские Наполеоны,
устроившие из всей Великой России один общий ко-
тел:
Помойную яму.
Максим Горький
Хлеб в выгребной яме
У Максима Горького есть один рассказ, который за-
канчивается так:
- Море смеялось.
Ах, многоуважаемый, талантливый Алексей Макси-
мыч! Что там море! Недавно вы сделали нечто такое,
от чего не только море - сухая потрескавшаяся рус-
ская земля могла рассмеяться до истерики, деревья
в лесу, нагибаясь к земле и держась ветками за ствол,
скрипели от душившего их смеха, мелкие рыбешки в
реке вздулись, полопались и поиздыхали от хохота...
Ах, как вы можете рассмешить, Алексей Макси-
мыч!..
Если рассказать вульгарной прозой то, что сделал
знаменитый пролетарский "буревестник", так вот как
оно звучит:
Без малого четыре года буревестник, "ломая кры-
лья, теряя перья" от усердия, - без малого четыре го-
да славословил буревестник советскую власть.
Державинские хвалебные оды казались щенками
перед тем огромным распухшим слоном, коего создал
Максим Горький, написав ликующую, восторженную
оду Ленину...
В той компании привычных каторжников и пер-
манентных убийц, которые правят Россией, Максим
Горький был своим, хорошо принятым человечком:
И в почетному углу
Было место ему...
Правда, он был только зрителем этого нескончае-
мого театра грабежей и убийств, но сидел он всегда в
первом ряду по почетному билету и при всяком курбе-
те лицедеев - он первый восторженно хлопал в ладо-
шки и оглашал спертый "чрезвычайный" воздух мяг-
ким пролетарским баском:
- Браво, браво! Оч-чень мило. Я всей душой с вами,
товарищи!
Он милостиво и снисходительно улыбался, когда
его пылкие друзья половину интеллигенции, людей
искусства и науки выгнали за границу, четверть -
оптом поставили к стенке, а оставшуюся четверть, как
кроликов, приготовленных для вивисекции, заперли в
душные вонючие клетки, приставили к ним сторожем
и "хранителем этого кроличьего музея" бывшего ди-
ректора кафешантана Адольфа Родэ - все это Горь-
кий глотал даже не как горькую пилюлю, а подобно
- да простят мне это сравнение - подобно той Коро-
бочкиной свинье в "Мертвых душах", которая мимо-
ходом съела цыпленка и сама этого не заметила.
И вот, когда несчастные ученые кролики, доведен-
ные до этого положения на одну десятую, сотую, ты-
сячную тем же Горьким, стали умирать от бескорми-
цы, Горький растрогался, сердце его умягчилось и по-
шел он к финнам:
- Вот что, братцы... Там у нас в питомнике уче-
ные содержатся, так того-этого... Мрут шибко! Не бу-
дет ли способия какого? Пожевать бы им чего, или из
бельишка старенького, или там сапожишек. Подайте,
Христа ради, знаменитым русским ученым и писате-
лям!..
Растрогались сумрачные финны.
- Извольте, - говорят. - Мы вам дадим кой-чего для
ученых, но так как все ваше начальство - воры и могут
украсть для себя, то мы все собранное повезем сами.
Привезли в Дом ученых и писателей и стали делить:
- Александр Пушкин! Вам полусапожки и две банки
сгущенного молока! Иван Тургенев! Получайте испод-
нее, фунтик сахару и четверку чаю. Выпейте за здоро-
вье богатой и могучей Финляндии! Менделеев! Сви-
ного сала фунт, банка какао и пиджачная тройка - со-
всем почти еще крепенькая!
Получили Пушкины, Лермонтовы, Менделеевы и
Пироговы по сверточку, как дворницкие дети на бога-
той елке, и, сияющие от счастья, снова расползлись
по своим клеткам.
Зашел потом Горький - тоже сияющий, - собрал
всю обшарпанную компанию Гоголей, Островских и
Лесгафтов и гаркнул:
- Ну что, ребята! Довольны тем, что я вам схлопо-
тал?
- Много довольны, ваше пролетарское величе-
ство! - гаркнули в ответ полумертвые от голода ребя-
та, прижимая к груди драгоценные сверточки.
- То-то и оно. Вы уж старайтесь, а я вас не забуду.
Молочка там или фуфайку какую из сосновой шерсти
- завсегда устрою.
- Благодарим покорнейше.
- А впрочем, что мне из вашей благодарности - шу-
бу шить, что ли? Вы бы мне такой аттестатик выдали,
адресок, где отписали бы, что так, мол, и так, чувстви-
тельно благодарны и не забудем по гроб жизни. А я
его в рамочку да на стенку - пусть себе висит; вам на-
писать - раз плюнуть, а мне приятно!
И вот тогда-то и появилась эта потрясающая "бла-
годарность Максиму Горькому от имени писателей и
ученых".
Писали, очевидно, голодные ученые эту благодар-
ность, глотали соленые слезы, а сами думали:
"Черт с ним, напишем пожалостнее!.. Все-таки с
Лениным за ручку здоровается и с Троцким на "ты".
Поблагодарим, а он, может, опять по полфунтика кол-
басы выдаст да по связке баранок - оно, глядишь, дня
три еще протянуть и можно..."
Голод - не тетка. Написали очень хлестко.
- Зарубежная эмигрантская Русь неправильно оце-
нивает благородную работу Горького. Мы стоим бли-
же к делу и свидетельствуем...
Бедные вы, бедные... Свидетельствуете! А свобод-
но ли вы свидетельствуете, знаменитые ученые кро-
лики, запертые в вонючую клетку на предмет вивисек-
ции?
И когда писали вы - не звучала ли в ваших ушах
знаменитая фраза Сквозника-Дмухановского:
- А если приедет ревизор, да будет спрашивать -
всем ли довольны, то чтоб отвечали "всем доволь-
ны"... А то я другому недовольному такое неудоволь-
ствие покажу, что...
Море смеялось...
Море смеется, Горький смеется, у Ленина, по сви-
детельству того же Горького, "мелодичный детский
смех" - а нам всем отсюда, издали - плакать хочет-
ся...
Федор Шаляпин
Хамелеон
Некто переводил и объяснял слово "хамелеон"
так: "Хамелеон - это хам, желающий получить мил-
лион". Не совсем грамотно. Но, в общем, верно.
* * *
Одесские газеты сообщали:
"Во время исполнения в Мариинском театре оперы
"Евгений Онегин" Ф. Шаляпин, певший Гремина, со-
рвал с себя офицерские погоны и бросил их в оркестр
- в знак протеста против наступления белогвардей-
цев на Петербург".
* * *
Вот маленькая история, которая заставила меня
призадуматься.
Ибо, как сказал Шекспир, "в этом безумии есть
нечто методическое".
До сих пор все такие зигзаги Шаляпина объясняли
просто его повышенной артистической нервностью,
влиянием момента, грандиозным подъемом и неверо-
ятным напряжением нервов на одну минуту. "Сделал,
мол, но сделал, как в бреду, сам еще за пять минут до
этого не зная, что сделает"...
Так было объяснено неожиданное пение Ф. Шаля-
пиным революционной "Дубинушки" в 1905 году.
Так было объяснено неожиданное коленопрекло-
нение на сцене Мариинского театра перед государем
в 1909 году.
Так будет, вероятно, объяснено и срывание погон
со своего офицерского мундира.
Нет, позвольте! Случай с погонами - и именно слу-
чай с погонами - наводит на самые категорические
подозрения: не были ли все три поступка поступка-
ми, строго обдуманными и заранее тщательно выно-
шенными, не были ли все три поступка "экспромтами,
приготовленными за неделю"?..
Вот мои соображения.
Многие, вероятно, знают, что когда происходит тя-
желая процедура разжалования офицера, то ее казо-
вую, самую эффектную сторону подготовляют зара-
нее: где-нибудь в уголку подпарывают погоны и под-
пиливают посредине шпагу...
Понятно, для чего это делается: карающая власть,
прочтя приговор, должна быстро и эффектно сорвать
с виновного погоны и бросить их на пол; должна вы-
нуть из ножен шпагу и, ударив ею слегка о колено, да-
леко отбросить обе половинки в разные стороны...
Предварительные приготовления делаются именно
для того, чтобы не было смешного циркового, фар-
сового трюка, когда уцепился человек за крепко при-
шитые погоны - тянет-потянет - оторвать не может.
Нельзя же таскать за собою человека за погон, ми-
нут пять пыхтя и надсаживаясь, нельзя же возиться
со шпагой десять минут, обливаясь потом, колотя ею
о распухшее от усилий колено, наступая на нее ногой
и приглашая для завершения усилий двух помощни-
ков из публики.
Шаляпин слишком хороший, учитывающий все эф-
фекты, все театральные условности, все красивые
места, актер: Шаляпин очень хорошо знает, что те-
атральный портной, создавая мундир, создает его на
десятки лет, и поэтому все части пригнаны очень креп-
ко; портной, в свою очередь знает, что мундиру князя
Гремина никогда не будет предстоять операция сры-
вания погон; поэтому погоны пришиты на десятки лет,
на совесть!
И поэтому я утверждаю, что эффектная операция
срывания Шаляпиным погон не была экспромтна, не
была следствием бурно налетевшего экстра-пережи-
вания...
Шаляпин никогда бы себе не позволил на сцене
некрасивого пыхтения и возни с неподатливыми пого-
нами.
Нет! В этом безумии было что-то методическое.
- Гаврила! - сказал за день до спектакля знамени-
тый бас своему портному. - Гаврила! Подпори на мне
погоны в мундире Гремина!..
- Да зачем это вам, Федор Иваныч?
- Не твое дело, братец! Тут, брат, высокая полити-
ка, а ты - гнида! Сделай так, чтоб на честном слове
держались.
* * *
Но тогда - позвольте! Тогда и экспромтная история
с "Дубинушкой" подмочена; тогда и казус с колено-
преклонением очень мне подозрителен: да точно ли
это бурные, неожиданные, сразу налетевшие шква-
лы?!
Не было ли так:
1905 год. Кабинет жандармского полковника...
Курьер докладывает:
- Господин Шаляпин хотят видеть!
- А-а... Проси, проси!.. Какому счастливому собы-
тию обязан удовольствием видеть вас, Федор Ива-
ныч?
- Да так... зашел просто поболтать, - сочным ба-
сом отвечает знаменитый певец. - Ну что, революци-
ей все занимаетесь, крамолу ловите, хе-хе-хе?
- Да, хе-хе-хе! Приходится.
- Дело хорошее. Небось, все молодежь, все горя-
чие головы?..
- Да... большей частью.
- Небось, все "Дубинушку" поют?
- Бывает.
- Что ж вы им за эту "Дубинушку"? Небось, в ката-
лажку?
- Ну что вы! "Дубинушка" - дело у нас невинное...
Ну сделаешь замечание, ну поставишь на вид...
- Только-то? Ну я пойду. Не буду мешать.
И в тот же день Шаляпин бодро, грозно, эффект-
но, с большим революционным подъемом спел "Ду-
бинушку".
А окружающие объясняли: такая минута подошла,
когда даже камни вопиют.
* * *
А в лето 1909 года позвал однажды Шаляпин своего
портного, вероятно, того же самого Гаврилу, и сказал
ему:
- Завтра к спектаклю нашей мне на коленки шта-
нов, которые будут на мне, нашей изнутри по ват-
ной подушечке. Так, чтобы на самые колени приходи-
лось!..
- Да ведь некрасиво, Федор Иванович... Выпучи-
ваться будет.
- А ты не рассуждай. Политика, брат, дело высокое,
а ты - кто? Смерд. Илот.
* * *
Такое мое мнение, что, когда Юденич войдет в Пет-
роград, в первом ряду восторженного населения бу-
дет стоять Шаляпин и, сверкая чудесными очами,
запоет сочным басом "Трехцветный флаг" Мирона
Якобсона.
- Вот тебе и Шаляпин, - благоговейно скажут в тол-
пе. - Не выдержало русское сердце - запел экспром-
том что-то очень хорошее!
А экспромт этот был задуман в тот самый день, ко-
гда Гаврила погоны подпарывал: Гаврила погоны под-
парывал, а Исайка в этот самый момент по поручению
своего патрона тихо пробирался через границу в зону
расположения Добровольческой армии - за свежень-
ким экземпляром "Трехцветного флага".
* * *
Ах, широка, до чрезвычайности широка и разнооб-
разна русская душа!
Многое может вместить в себя эта широкая русская
душа...
И напоминает она мне знаменитую "плюшкинскую
кучу". У Гоголя.
Помните? "Что именно находилось в кучке - ре-
шить было трудно, ибо пыли на ней было в таком
изобилии, что руки всякого касавшегося становились
похожими на перчатки; заметнее прочего высовыва-
лись оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и
старая подошва сапога"...
Так и тут: все свалено в самом причудливом сопри-
косновении: царская жалованная табакерка с вензе-
лем и короной, красная тряпка залитого кровью за-
грязненного флага, грамота на звание "солиста его
величества", ноты "Интернационала" - и тут же за-
метно высовывается краешек якобсоновского "Трех-
цветного флага".
Мала куча - крыши нету!
Керенский
(Первый портрет)
Человек со спокойной совестью
Существует прекрасное русское выражение:
- Со стыда готов сквозь землю провалиться.
Так вот: я знаю господина, который должен был бы
беспрерывно, перманентно проваливаться со стыда
сквозь землю.
Скажем так: встретил этот господин знакомого,
взглянул ему знакомый в глаза - и моментально про-
валился мой господин сквозь землю... Пронизал сво-
ей особой весь земной шар, вылетел на поверхность
там где-нибудь, у антиподов, посмотрел ему встреч-
ный антипод в глаза - снова провалился сквозь зем-
лю мой господин и, таким образом, будь у моего гос-
подина хоть какой-нибудь стыд - он бы должен всю
свою жизнь проваливаться, пронизывая собою веще-
ство земного шара по всем направлениям...
Но нет стыда у моего господина, и никуда он ни разу
не провалился; вместо этого пишет пышные статьи,
иногда говорит пышные речи, живет себе на земной
коре, как ни в чем не бывало, и со взглядами встреч-
ных перекрещивает свои взгляды, будто его хата со-
вершенно с краю.
А ведь вдуматься - черт его знает, что взваливает
жизнь на плечи этого человека:
Умер поэт Блок - он виноват.
Расстреляли чекисты 61 человека - ученых и писа-
телей - он виноват.
Умерли от голода 2 миллиона русских взрослых и
миллион детей - он виноват в такой мере, как если бы
сам передушил всех и каждого своими руками.
Миллионы русских беженцев пухнут от голода,
страдают от лишений, от унижений - он, он, он - все
это сделал он.
Господи боже ты мой! Да доведись на меня та-
кая огромная, нечеловеческая страшная ответствен-
ность, я отправился бы в знаменитый Уоллостонский
парк, выбрал бы самое высокое в мире дерево, самую
длинную в свете веревку, - да и повесился бы на са-
мой верхушке, чтоб весь мир видел, как я страдаю от
мук собственной совести.
А мой господин, как говорят хохлы: и байдуже!
Наверное, в тот момент, как я пишу, сидит где-ни-
будь в ресторанчике "Золотой Праги", кушает кури-
ную котлетку с гарниром и, запивая ее темным, пени-
стым пражским пивом, не моргнув глазом, читает из-
вестия из России:
- До сих пор голод унес до трех миллионов русских.
К декабрю должны умереть около десяти миллионов,
а к марту, если не будет помощи извне - перемрет вся
Россия. ("Общее Дело". Письмо из Петербурга.)
Котлетку кушаете?
Приятного вам аппетита, Александр Федорыч!
Неужели не подавитесь вашей котлеткой?
Счастливый народ - эти люди без стыда, без сове-
сти... Невинностью дышит открытое лицо, ясные глаз-
ки простодушно поглядывают на окружающих, и весь
вид так и говорит:
- А что ж я? Я ничего. Вел я себя превосходно, был
и главнокомандующим, и митрополитом, и если мне
еще не поставили в России памятника, то это только
потому, что нет пророка в отечестве своем...
Пока вы безмятежно кушаете котлетку, Александр
Федорыч, позвольте мне ознакомить вас с вашим
формуляром, и если хоть один прожеванный кусок за-
стрянет в вашем горле, значит - есть еще бог в небе
и совесть на земле...
* * *
Знаете ли вы, с какого момента Россия пошла к по-
гибели? С того самого, когда вы, глава России, прие-
хали в министерство и подали курьеру руку.
Ах, как это глупо было и, - будь вы другой человек
- как бы вам должно быть сейчас мучительно стыд-
но! Вы тогда думали, что курьер такой же человек,
как вы. Совершенно верно: такой же. И глаза на ме-
сте, и кровообращение правильное. Но руки ему по-
давать не следовало, потому что дальше произошло
вот что: в первый день вы ему, курьеру, протянули ру-
ку, во второй день уже он с вами поздоровался первый
(дескать, свой человек, чего с ним стесняться), а на
третий день, когда вы сидели в кабинете за министер-
ским столом, он без зова вошел вперевалку, уселся на
край стола и, закурив цигарку, хлопнул вас по плечу:
- Ну, Сашка-канашка, что новенького?
Еще и тогда был неупущенный момент: дать ему по
шее, сбросить со стола и крикнуть:
- Ты забываешься, каналья! П-шел вон! - Вы это-
го не сделали; наверное, хихикнули, прикурили от его
папироски и ответили: - Да вот помаленьку спасаю
Россию.
Ах, как стыдно! Ну на кой черт вы полезли со своим
рукопожатием к курьеру? Разве он оценил? Взобрал-
ся вам же на шею, гикнул и погнал вас вскачь не туда,
куда бы вам хотелось, а туда, где ему удобнее.
Не спорю, может быть, персонально этот курьер -
обворожительно светский человек, но вы ведь не ему
одному протянули руку для пожатия, а всей наглой,
хамской части России.
Вскочил на вас хам, оседлал, как доброго скакуна, и
погнал прямо на границу - встречать Ленина и Троц-
кого.
Не скажете ли вы, что в прибытии Ленина и Троц-
кого виноваты немцы? Голубчик вы мой! Да ведь они
воевали с нами. Это было одно из средств войны. Так
же они могли бы прислать и поезд с динамитом, с бал-
лонами удушливого газа или с сотней бешеных собак.
А вы этих бешеных собак приняли с полковой му-
зыкой и стали охранять так заботливо, как любящая
нянька - шаловливых детей.
Ну что я могу сказать немцам? Скажу: зачем вы
прислали нам такую ошеломляющую дрянь?
А они мне ответят:
- Вольно же вам, дуракам, было принимать. Мы бы
на вашем месте тут же на границе их и перевешали,
вроде как бывает атака удушливых газов и контрата-
ка.
А вы? Обрадовались! Товарищи, мол, приехали!
"Здравствуйте, я - ваша тетя! Говорите и делайте, что
хотите, у нас свобода".
И еще один момент был упущен, помните, тогда,
у Кшесинской? Одна рота верных солдат - и от всей
этой сволочи и запаху бы не осталось. И никто не роп-
тал бы - так бы и присохло.
А вы вместо этого стали гонять вашего министра
Переверзева на поиски новой квартиры для Ленина и
Троцкого.
Александр Федорович! Какая у вас завидная нату-
ра... Ведь одно это так стыдно, будто вас всепарадно
на столичной площади высекли. А вы теперь, вместо
Уоллостонского парка, котлетку кушаете, как гоголев-
ский высеченный поручик когда-то ел пирожок.
Много есть людей, у которых ужасное прошлое, но
ни одного я не знаю, у кого бы было такое стыдное
прошлое, как у вас. Еще, я понимаю, если бы вы за
это деньги получили, но ведь бесплатно!
У вас в руках был такой козырь, как восстание, ко-
гда озверевшая толпа (я сам видел) разрывала боль-
шевиков на части - как вы ликвидировали это настро-
ение? Вы, глава государства, запретили печатать до-
кументы, уличающие Ленина и Троцкого в получении
от немцев денег! Троцкий сидит в тюрьме - вы его вы-
пустили, Корнилов хотел спасти Россию - вы его по-
губили. Клялись умереть с демократией - удрали на
автомобиле.
"Волю России" издаете? Куриные котлетки кушае-
те?
С таким-то прошлым?
Да ведь только два пути и существует: или самое
высокое дерево Уоллостонского парка, или монаше-
ский клобук, вериги и полная перемена имени и фами-
лии, чтобы в маленьком монастырьке не пахло и ду-
хом того человека, который так тщательно, заботливо
и аккуратно погубил одну шестую часть земной суши,
сгноил с голоду полтораста миллионов хорошего на-
роду, того самого, который в марте 1917 года выдал
вам авансом огромные, прекрасные векселя.
Ловко вы обошлись с этими векселями!..
Ну прощайте. Приятного вам аппетита!
Керенский
(Второй портрет)
Добрый товарищ
Однажды мне снился сон... А, впрочем, к чему там
жеманничать: никакого сна мне не снилось. Все бы-
ло наяву, а на сон писатели обыкновенно сваливают
потому, что это считается щегольским литературным
приемом.
Дешевый прием, по-моему.
Итак, наяву произошло вот что:
* * *
Александр Керенский сел в вагон поезда, идущего
из Парижа, намереваясь проехать всего четыре стан-
ции, и заговорился - проехал гораздо дальше.
Собственно, заговаривался он и прежде, но не с та-
кими ужасными для него последствиями, как на этот
раз.
А именно: когда он заканчивал перед столпившими-
ся любопытными пассажирами свою одиннадцатую
речь о величии будущей России, поезд вдруг остано-
вился, и в вагон ввалилась толпа пограничников...
Ошибиться было невозможно: все они были уве-
шаны ружьями, револьверами, на груди у всех красо-
вались красные звезды, а на звездах было написано
черным по красному: "Р. С. Ф. С. Р."...
Керенский даже икнул от неожиданности и заша-
тался от ужаса.
"Господи! - подумал он. - Ныне отпущаеши раба
твоего... Отречемся от старого мира... Крестьянин ах-
нуть не успел, как на него медведь насел... Мелькну-
ла шашка - раз и два - и покатилась голова..."
- Товарищи! - проревел чей-то радостный голос. -
Никак сам Керенский?! Важного карася поймали! Во-
локи его к самому к Троцкому - он за его, может, тыщу
пайков отсыпет на рыло!
Повели.
* * *
Сколько времени прошло и как и по каким дорогам
его вели - Керенский даже долгое время спустя не мог
вспомнить.
Очнулся впервые он только тогда, когда охрана, то-
поча ногами, ввела его в приемную и сказала:
- Подожди тута. Сичас, брат, сам Троцкий выйдет.
- "Сам Троцкий"... - вздохнул Керенский. - Инте-
ресно, как он будет мучить меня?.. Наверное, папи-
росками будет жечь тело и запускать под ногти дере-
вянные лучинки... А то и просто застрелит, как собаку.
Дверь из кабинета быстро распахнулась. Керен-
ский покосился одним глазом и увидел в одной руке
Троцкого револьвер, в другой - широкий нож.
"Начнем, пожалуй", - вспомнились ему слова Лен-
ского перед смертельной дуэлью.
Но, приглядевшись, он заметил, что не револьвер
был в руке Троцкого, а портсигар, и не широкий нож в
другой руке, а самого симпатичного вида безобидная
коньячная бутылка.
"Сейчас ахнет бутылкой по голове", - подумал
страдалец.
- Господи! Кого я вижу! Саша, голубчик!! Какими
судьбами?.. Пойдем ко мне в кабинет. Вот-то неча-
янная радость! А мне как раз нынче всю ночь крас-
ный попугай снился! К чему бы это, думаю. Все клю-
виком меня за ухом щекотал. Ну, брат, разодолжил.
Рад, очень рад тебя видеть. Как живешь? Папироску
можно? Сигарку? А то, может, коньячку рюмочку трах-
нешь с дороги? Как дела? Да ты садись, чудак, - че-
го стоишь? А мы тебя, брат Саша, часто с Володей
и Анатолием вспоминаем! Да-а... Хорошие времена
были. Помнишь, как мы с Володькой с балкона Кше-
синской мантифолии разводили... Подумать только -
на четыре года моложе были. А помнишь, как ты - ах-
ха-ха! - гонял министра Переверзева для анархистов
помещение подыскивать? Да, брат Саша, много воды
утекло.
"А он, однако же, не гордый, - совсем успокоив-
шись, подумал Керенский словами гоголевского ге-
роя. - Обо всем расспрашивает".
- Кстати, Саша! А я перед тобой в долгу.
- А что такое?
- Да за газету-то, что вы в Праге с Зензиновым вы-
пускали... здорово поддержали, шельмецы.
Троцкий подошел к огромному железному шкафу,
звякнул около него ключами и, обернувшись, спросил:
- Сколько?
- Чего сколько?
- Сколько я тебе за газетку должен?..
- Что ты, - смутился Керенский. - Мы... совершен-
но бесплатно.
- Да что ты?! Прямо первый раз слышу. А с нас,
брат, всякий тянет, кому не лень. И "Дэйли-Геральд",
и "Юманите", и всякая там рвань. Ну спасибо. Под-
держал. Да у тебя чего вид такой нездоровый? Устал?
- Да с дороги, знаешь... Кхм!
- Ты береги здоровье, Саша. Оно пригодится. Хо-
чешь, мы тебе профессора пришлем?.. Да! А ведь я
тебя забыл, шельмеца, за самое главное поблагода-
рить!
- А что такое?
- Да за Врангеля. Если бы не твоя заграничная ра-
ботишка - едва ли бы мы с ним справились. Ловко ты
его угробил.
Троцкий снова подошел к тяжелому шкафу, снова
мелодично звякнул ключами и обернулся:
- Сколько?
- Чего сколько?
- Да за Врангеля. Мы, брат, в долгу никогда не оста-
емся - всякий труд должен оплачиваться.
- Помилуй, - смутился снова Керенский. - Да я со-
вершенно бесплатно.
- Черт вас знает, что вы за народ, - засмеялся Троц-
кий. - Не от мира сего. Я понимаю, если уж продавать
что-нибудь - так гони за это монету, а продавать и ни-
чего не получать - на это способны только круглые
идио... идеологи! Гм... да. Вот мы тогда с Володей ма-
ханули у этого немчуры пятьдесят миллиончиков чи-
стоганом, глазом не моргнул, каналья, - дал!
- А вы моргали? - пошутил Керенский.
- За нас, брат, другие наморгались достаточно. Да-
а... Ну а мы, брат, так вот и живем, хлеб жуем. Вою-
ем вот все. Кстати! А ведь я тебя за главное забыл
поблагодарить - совсем из ума вон. Прямо, брат, ты
золотой человек у нас, на руках тебя, канашку, носить
бы надо!!
- За что?
- А за резолюцию об интервенции. То есть так кста-
ти, так кстати...
И снова около кассы послышался мелодичный звон
ключей:
- Сколько?
- Лева, ты меня обижаешь...
- Ну не буду, не буду. Надеюсь, ты поживешь у нас,
погостишь, осмотришься?
"Это, однако же, хорошо, - подумал Керенский, -
оставят они меня у себя, а я возьму и покажусь на-
селению. Сейчас же меня подхватят на руки, устроят
восстание, свергнут советы, народ выберет меня..."
- Право, поживи. Ты не бойся, мы тебе охрану да-
дим - сотню красных башкир...
- От кого охрану? - удивился Керенский.
- Как от кого? От населения. Я ведь ихнее настро-
ение знаю: увидят тебя - в клочья! И пуговицы потом
не отыщешь.
- Нет, лучше я назад, за границу поеду, - печально
сказал Керенский.
- И то поезжай. Там ты гораздо больше пользы при-
несешь, чем здесь. А знаешь, что мы сделаем? Мы
тебя за границу в пломбированном вагоне отошлем.
Ха-ха-ха! Вот будет штука! Они тогда нас, а мы им те-
перь тебя. Работай, голубчик, работай, не покладая
рук!! А если там понадобятся деньжата или что...
- Лева, ты меня оскорбляешь. Я разве из-за денег?
Я единственно из-за чистоты партийной программы...
- Впрочем, нам один черт - из-за денег ли, из-за
чистоты ли... Еще дешевле! Ну, всех тебе благ! Зен-
зинова от меня чмокни в щечку, Лебедеву кланяйся...
Эй, кто там есть! Вагон товарищу Керенскому! Да за-
пломбируйте его покрепче, чтобы по дороге никакая
дрянь его не обидела... да ковров ему положите, что-
бы помягче было, да чтоб тепло ему было - угля по-
больше, угля-то! Ну, трогай! Эх вы, залетные!
Керенский
(Третий портрет)
Ряд волшебных
изменений милого лица...
Однажды Александр Керенский сидел среди бле-
стящего заграничного общества и блестяще говорил:
- Большевизм - это свирепый чугунный колосс на
глиняных ногах! Подрубите ему ноги - и он рухнет. Мы,
старые революционеры...
Мрачный чернобородый нахмуренный человек
вдруг завозился в кресле и быстро перебил:
- Чего, чего?..
- Я говорю, что большевизм - это чугунный колосс
на глинян...
- Нет, не это! А чего вы сказали: старый - чего?
- Я говорю, что я, как старый революционер...
- Это вы-то?
- Ну да, я, а то кто же?
- Послушайте... - вдруг совсем тихо, пониженным
голосом и очень задушевно заговорил черноборо-
дый. - Ну какой вы революционер? Как за копейку по-
стоять. Разве такие революционеры бывают? Боль-
шевизм уже четвертый год, как сел на шею России -
а как вы с ним боролись? Палец о палец не ударили!
Только и делали, что под ногами путались - сначала
у Корнилова, потом у Деникина, у Колчака, а в конце
концов - у Врангеля... "Мы, старые революционеры".
Эх, вы! Молчали бы лучше!
- Однако, послушайте...
- Да чего там слушать! Четыре года слушаем вас, а
говорите вы и пишете так, будто чешется у меня пра-
вая нога, а вы скребете левую.
- Слушайте, я не советовал бы со мной таким то-
ном...
- Действительно, стану я с вами тон подбирать! Ца-
ца какая! "Старый революционер!" Нет, брат, если ты
старый революционер - так не болтайся здесь, за гра-
ницей, не путайся между ногами у занятых людей, а
поезжай в Россию и устраивай там революцию... А то
отсюда-то, брат, легко кукиши всем сучить...
Чернобородый был тверд, резок, даже груб, но го-
ворил он таким тоном, что нужно было или трахнуть
его кулаком по темени, или покрыть еще более твер-
дым тоном, чем тот, которым говорил он.
Керенский выбрал второе:
- И поеду!
- Куда?
- А в Россию.
- Ой, заливаешь?
- Виноват, я вас не понимаю...
- Да чего там понимать. Я тебе, Саш, скажу так...
(Чернобородый перешел определенно на "ты", и го-
лос его потемнел, сделался нежным.) Я тебе, Саша,
скажу вот что: ежели ты да действительно поедешь в
Россию - первым ты для меня человеком будешь!
- И поеду. А ты что думаешь? Мои рабочие, чай, за-
ждались меня! Вот-то кому заварю. Я понимаю, что им
действительно настоящий вождь нужен; а без вождя
они что? Поеду! Так что-то. И когда я приеду, больше-
вики у меня ко всем чертям полетят! Вот уж теперь я
церемониться не буду... Не-ет, брат! Сам-с-усам.
- Вот это по-нашему! Люблю парня за ухватку. А я,
брат, с тобой вместе поеду. Со мной не пропадешь.
Когда едем? Завтра?
- Ну уж ты тоже скажешь - завтра... Вот бороду от-
пущу - и поедем.
- И верно. Отпусти ее, Сашенька, бог с ней. Так
едем, Саша? Ай, молодца!
Расцеловались.
* * *
Керенский сидел дома и никого не принимал:
- Дома барин?
- Так точно, дома. Только они заняты.
- Чем?
- А бороду отпускают.
- Послушай, голубчик, какое же это занятие - от-
пускать бороду? Ведь он может со мной говорить, а
борода все равно в это время будет отпускаться.
- Все вы так говорите. Не приказано принимать -
значит, не приказано.
* * *
Пароход вез Керенского и его нового чернобородо-
го друга из Константинополя в Севастополь.
Оба - Керенский и Чернобородый - стояли, опер-
шись о борт, и разговаривали.
Разговор был несколько односторонний, так как го-
ворил только Керенский:
- Большевизм нужно раздавить одним могучим
ударом. Когда я подниму своих рабочих и вообще весь
сознательный пролетариат, они должны сразу наки-
нуться на эту зловонную стоголовую гадину и сразу
отсечь все сто голов. Только один натиск - но быст-
рый, как молния. И все эти воры и насильники треснут,
как пустой орех.
- Гм... да, - согласился Чернобородый. - А вот и
Севастополь виден.
- Уже?! Скоро. Интересно, удастся нам проскочить
с фальшивыми паспортами или, не дай бог, задер-
жат? Собственно, я того мнения, что большевизм в
своем чистом виде штука не плохая, и если бы его так
не исказили люди, присосавшиеся...
- Какая красивая бухта, - перебил Чернобородый.
- Что бухта! Вы возьмите, какая красота некоторые
тезисы учения Карла Маркса... Я понимаю, почему
коммунисты считают Маркса своим Евангелием.
- Сторонись! Сходни ставят.
- Ах, уже сходни... Какое быстрое это морское де-
ло. Я теперь понимаю, почему матросы так много сде-
лали для Великой Русской Революции... Вообще, ес-
ли буржуазия и раздавлена, то только благодаря мощ-
ной поддерж...
- Ну разговорились не вовремя! Тащите чемодан!
- Уже? Ах, какой красивый город! И какой порядок,
чистота. Вот, думаю, при Врангеле тут безобразие бы-
ло... Вообще, эта контрреволюция...
* * *
Ехали на север поездом.
- Какая станция? - спросил Керенский дремлющего
Чернобородого.
- Мелитополь.
- Уже? Как скоро. Третий день всего едем - и уже
Мелитополь. А раньше какое безобразие - чуть не 15
часов нужно было тащиться. Нет, что касается поряд-
ка и системы, то в большевизме есть хорошие семе-
на. Конечно, я террора не одобряю... и удушение пе-
чати не одобряю... А что рабочие стали хорошо рабо-
тать - это нужно коммунистам отдать должное.
* * *
Ехали, ехали.
- Какая станция?
- Харьков.
- Уже? Да ведь только двадцать первый день едем.
Мальчик, какая у тебя газета? Коммунистическая? То-
то. А если бы была белогвардейская, я б тебе шта-
нишки спустил и по спине похлопал - таково боль-
но: не торгуй белогвардейщиной! Конечно, я террора
не одобряю, но с печатью, по-моему, поступлено пра-
вильно. Действительно: если меня же, правителя в
моей же стране, ругают - неужто я буду молчать? Нет,
товарищи, нужно войти в положение Ленина и Троц-
кого!!! Им тоже не сладко бремя власти. Для народа
только и взвалили себе на плечи.
- Тула!
- Тьфу ты, черт! Это не товаро-пассажирский, а ка-
кой-то поезд-молния, прости господи! Второй месяц
всего едем, и уже Тула. А почему так быстро? Потому
что рабочий народ в страхе божьем держат. Некото-
рые говорят: "Террор, террор!" А что такое террор - и
сами не знают. Террор, да ежели с толком применять
- так это первая штука. Я не спорю, без толку не нуж-
но... Меня, например, скажем - за что трогать? Нико-
му я зла не делаю, советскую власть уважаю, давеча
даже их во дворец Кшесинской пустил: живите, мне
не жалко. Я такой человек. Я - добрый. Я знаю - ком-
мунисты хорошие люди, тихие и хмельным не заши-
бают. Что это за станция, товарищ? Москва? А скажи-
те, товарищ, как пройти на то место, где похоронены
усопшие при исполнении обязанностей наши товари-
щи-коммунисты? Я хотел бы поклониться их святому
праху.
Чернобородый почесал бороду, крякнул, сплюнул
и, молча, как ошпаренный, выскочил из вагона.
Балтийский матрос
Жизнь и смерть
Шкляренки и Бондаря
До октябрьской революции образ балтийского мат-
роса был ясен и прозрачен, как стекло...
Вот он:
"Боцманмат с "Авроры" Никита Шкляренко сдви-
нул на затылок шапку, выплюнул табачную жвачку, за-
шел в портовый кабак "Три якоря", хватил одним ду-
хом полпинты рому и, ахнув могучим кулаком между
лопаток своего приятеля Егора Бондаря, пустился с
ним посреди кабака в пляс, оглашая воздух боевой
матросской песней".
Я очень любил этот бесхитростный образ. Давно
любил. Еще с тех пор, как в юности прочел незабвен-
ный стивенсоновский "Остров сокровищ".
Я очень любил эту цельную здоровую натуру - мо-
гучего, грубоватого и добродушного матроса, сожжен-
ного солнцем тропиков, пропитанного морскими запа-
хами, широкоплечего, немного неуклюжего на суше,
покачивающегося во время ходьбы увальня.
Революция совершенно преобразила эту цельную
монолитную натуру.
Началось с простого: вдруг матрос совершенно за-
бросил свой корабль, перешел на сушу, вооружился
ружьем, перепоясался пулеметной лентой и стал тас-
каться по всем подъездам, обыскивая и расстрели-
вая.
В дальнейшем эволюция матроса пошла еще боль-
ше вглубь и вширь: некоторые неуклюже вскарабка-
лись на коней и образовали совершенно неслыхан-
ную в природе "матросскую кавалерию"; кое-кто при-
чалил к тихой пристани: устроился комиссаром в ка-
кой-нибудь Губчека; а большинство застряло в "Крас-
ном Питере" и образовало кадры новой аристокра-
тии.
Уже в 1918 году можно было видеть на улицах Пе-
тербурга эту изысканную публику, одетую в штаны до
того широкие, что казалось, на ногах болтались две
женских юбки; одетую в традиционные голландки, но
с таким огромным декольте, на которое светские да-
мы никогда бы не осмелились.
Эти странные матросы были напудрены, крепко на-
душены; на грубых лапах виднелись явные следы
безуспешного, но усиленного маникюра; на ногах -
туфли с высокими каблуками и чуть ли не с лентами;
на груди приколота роза.
Так вырядился и выродился честный простой рус-
ский матрос.
Ясно, что на полпути он остановиться не мог: газе-
ты сообщали, что в столичных театрах большинство
публики - декольтированные матросы, напудренные,
с подведенными глазами и накрашенными губами; на
руках - браслеты, на груди - бриллиантовая брошка.
О, бывший могучий Никита Шкляренко, обвеянный
всеми ветрами, согретый тропическим солнцем и про-
питанный морским соленым запахом, - о, Никита
Шкляренко! Отсюда даже вижу весь "трэн"3 твоей ны-
нешней столичной жизни.
Не узнать тебя, о, Никита, выпивавшего одним ду-
хом полпинты крепчайшего рому и храбро вступавше-
го в бой хоть с полдюжиной задиристых коллег с ан-
глийского угольщика.
Вот пришел ты со своим приятелем Егором Бонда-
рем в Александрийский театр, с наигранной светской
усталостью уселись вы оба на места в ложе и тут же
стали вы оба разглядывать публику: Егорка Бондарь
в перламутровый дамский бинокль, ты же, о Никишка
Шкляренко, в лорнет.
Сощурили вы оба подрисованные глаза, сжали пре-
небрежительно накрашенные губы и, почесав могу-
чей пятерней пышное свое декольте, - покачали в
такт завитыми головами:
- Публика севодни - не охти чтобы какая.
3 Ход (фр. train), образ жизни (фр. train de vie).
На барьере вашей ложи стоит коробка шоколаду,
и вы оба, отставив могучие, кривые от бывшей возни
с канатами мизинцы, то и дело запускаете руку в ко-
робку.
- Жарко! - говорит Шкляренко, утирая напудрен-
ный лоб. - А я веер дома забыл. Ах, знаешь, кстати,
какую я брошку намедни видел у одного товарища!
Прямо - с блюдце! Полгруди закрывает. Я на свое ко-
лье предлагал менку - не хочет, сволочь. А што гово-
рють, что быдто теперь у волосах диадемы уже стали
носить. А что такое диадемы - я и не знаю: чи то в
роде звезды, чи то, как на манер рога.
- Никишка, черт собачий, - нервно перебивает раз-
мечтавшегося друга Бондарь. - Ты опять Верой Вио-
летой надушился?! Головизна от него трещать начи-
нает. Накарай меня господь - сейчас упаду в обморок.
- При чем тут моя Вера Виолета? Просто я говорил
тебе - не затягивай так корсет! А ты зашпаклевался
до отказу!
- Ладно там! Сотри-ка лучше с бакборта румяны:
на самый глаз въехали.
- Это я спешил: понимаешь, какая теперь дрянь
ажурный чулок пошел: как натянешь, так у коленки -
хрясь! Напополам, к чертовой матери!
- Да... трудно теперь матросу по-настоящему
одеться!.. Ни тебе кружева к панталонам, ни тебе шел-
ковых завязок до туфлей...
* * *
Тихо плещется у горячего песчаного берега дале-
кий-далекий зеленый океан...
С жемчужным шорохом догоняет одна волна дру-
гую и шепчет ей:
- ...Однажды несколько лет тому назад, во время
бури, долго носила я на своем хребте прекрасный рус-
ский корабль... Очень хотелось мне утянуть его на
дно, но команда корабля сражалась с бурей, как стая
львов. Что это были за молодцы! И среди них два са-
мых могучих отчаянно-храбрых льва - во время ми-
нуты затишья я подслушала имена их - то были: мат-
рос Егор Бондарь и боцманмат Никита Шкляренко!..
Докатилась зеленая волна до берега, разлилась
кружевом по желтому горячему песку и вздохнула в
последний раз:
- Где-то теперь они?
Эх, зеленая кружевная океанская волна! Не знаешь
ты, матушка, какие на свете чудеса бывают...
Хочешь, расскажу?
Вот лягу грудью на песок у самого того места, где
ты, обессиленная зноем, растекаешься томным лени-
вым веером у самых моих губ и поведаю тебе оконча-
ние этой чудесной, диковинной, по-русскому, сказки.
* * *
Шли однажды по Невскому два декольтированных
матроса в лаковых туфлях - Никита Шкляренко и Егор
Бондарь... Беседовали о своих неоматросских делах.
- Говорят, что теперь самое модное - какой-то
файф-о-клок чертячий. А где его купить и на кое место
нацепить - так никто и не знает.
И наткнулись они в этот момент на группу людей,
окруживших кого-то.
- А ну расступись, шпана, - гордо сказал Егор Бон-
дарь. - У чем тут дело?
- Мальчишка с голоду на мостовой помирает, вот
тебе и дело.
Бондарь притих немного.
- Чего ж это он! Неужто есть так-таки совсем и нече-
го?
- Кому как, - ответил из группы едкий голос. - Кото-
рые с брошками на грудях, с лаком на лапах - те едят
первый сорт. А настоящий народ шибко мрет.
- А что ж я, по-твоему, не настоящий народ? - оби-
делся Бондарь.
- Ты? Да ты бы в зеркало на себя поглядел. - Шкля-
ренко обернулся на друга, поглядел на него новыми,
свежими глазами и вдруг шумно расхохотался: - А
ведь и верно - чучело с огорода.
- А ты себя-то видел?
Потом Шкляренко сделался серьезен.
- Скидывай брошку; отдай мальчишке! Скидывай
усе. Айда на корабль - рожи мыть. Я им, сволочам,
покажу ихний коммунизм! До чего довели, а? Прости-
те, православные, а мы это усе по-новому справим!
И два друга, порывистые, темпераментные во всем
- и в боях с матросами угольщика и в обсуждении диа-
дем и файф-о-клоков - помчались, как вихрь.
* * *
Балтийский лед скован на диво. Крепок. Ему не
трудно и целый полк выдержать.
А тут всего два человека.
Лежат на бескрайном ледяном поле.
Раскинулись они по-богатырски: руки, ноги в сторо-
ны, головы закинуты.
И оба голые до пояса. Это уж такой обычай матрос-
ский: при такой драке, которая должна быть послед-
ней, и голландку и тельник сбрасывают... Потом все
равно не надо, а драться куда способней.
Лежат неразлучные благоприятели.
И у Никиты Шкляренко уже не румяна на щеке, а
что-то потемнее и погуще.
И Бондарь украшен рубиновым знаком в том самом
месте на груди, где раньше сверкала брошка.
Расплатились честно морячки и за румяна, и за
брошки.
Поработали - отдыхают. Такой крепкий сон, что
хоть сто склянок бей над ухом, и ухом не повернут.
Потому стоят уже на другой вахте...
* * *
Волна выслушала, вздохнула и, пересчитав камуш-
ки, как старуха - четки, когда молится за близких по-
койников, откатилась, удовлетворенная, в океан.
2__