Холод. В замковой часовне и зимой не топят. Холод и полумрак. Только на алтаре - свечи, множество свечей. И дымящиеся благовония - от них кружится и болит голова, а на языке копится сладковатый вкус печали. Посередине - гроб: свежеструганные доски обиты бархатом, но я чувствую их запах и даже помню шершавую, чуть влажную поверхность под рукой. Не тут - раньше... Я помню: это - смерть.
Гроб стоит высоко, он огромен и нависает надо мной, из-за этого я не вижу, кто в нем. Не вижу и не хочу видеть, но большие, сильные руки берут меня, поднимают.
- Смотри, Хейли.
Белое. Все - белое. Густая фата прячет, но рука безжалостна - и лицо открывается.
Она красивая. И молодая. Только золотистые локоны больше не светятся - посерели, покрылись пеплом. Она - моя. Моя! Мама... И совсем чужая. Хочется кричать - не могу. У меня нет языка, у меня нет голоса, у меня ничего нет! Только слух:
- Будь ты проклят, Оборотень! Будь проклят...
Сон разлетелся клочьями тумана и сгинул. Я дернулся, сел, оглядываясь, ничего не понимая: густой, жесткий мех, теплая полутьма и запах костра вместо благовоний.
Наконец, узнал свою спальню. Огонь в камине горел все еще ровно и жарко, а на медвежьей шкуре рядом со мной вытянулся мальчишка-сит, принц нечистых... сын Арейи.
Сит! Враг! Избавиться от него, выгнать, вышвырнуть его за порог!
Нет... нельзя. Никак невозможно! Вдруг кто-то увидит? Узнает? В коридорах стража и факелы - увидят непременно. Придется терпеть...
А мальчишка повернулся и улыбнулся, светло, доверчиво, словно в отцовском доме, в собственной постели спал.
Я отодвинулся как можно дальше, склонился на сундук. Казалось, уже не усну до утра, но стоило закрыть глаза - и снова провалился в темноту.
Лес. Кругом лес, совсем не такой я привык видеть, когда выезжал охотиться. Этот лес нездешний, дивный, колдовской. Живой. Острый серп луны на ущербе словно режет ночь пополам, и одна половина - моя, а другая пугает и манит. Деревья шепчутся с травами, цветы кивают, словно знают тайну, а ветер зовет переступить границу. Я не понимаю их, но чувствую - это обо мне они шепчутся, меня призывают. Тут повсюду - чары, заклятия, волшебство. И все это - для меня. Я иду, не раздумывая, на зов, по угаданной тропе, выше, в дикие холмы Синедола. В глубине живота трепещет предвкушение, а по спине текут ручейки холодного страха.
"К тебе..."
Это ветер запутался в тонких ветках или стонет вдали деревянная дудка?
"К тебе..."
Это звон тишины, когда ветер стихает, или голос той, другой, мне неведомой жизни?
На вершине холма лес редеет, меж стволов льются струи лунного света, среди них - силуэт. Он размыт, нечеток, трепещет и пляшет, зовет за собой. И я подчиняюсь.
Это женщина. Нет, девочка, совсем дитя! Богиня... ситка - заостренные уши и глаза, как у кошки. Она кружится в танце, отбивая ритм ударами в бубен. Бедра чуть прикрывает искристая кисея, а поверх юных грудей только костяные ожерелья. Черными змеями - пряди волос, лунным сиянием - кожа, смех тревожит, а взгляд подчиняет. Любопытство и страх уступают желанию. Я хочу ее, хочу... Желаю, требую!
- С тобой?
Вопрос? Предложение? Она улыбается, и клыки поблескивают между губ. Эта улыбка, и в ней - весна! Как же я люблю ее.
- С тобо-о-ой! - серебристый лукавый смех.
Повтори еще раз! Повтори - и я сделаю все для тебя...
- С тобой!
Прикажи - и упаду тебе в ноги! Прикажи - и я за тебя умру!..
А она со смехом убегает, легкая, верткая - ожерелья мелодично перестукиваются на груди, разлетаются прозрачные юбки. И песня:
- В тебе! - радостью, счастьем весенней улыбкой! - В тебе, навсегда!
Вдруг я чую опасность. Впереди - беда!
Сердце замирает, стынет под ребрами, шевелятся от страха волосы. Я каменею - а она кружится, смеется и бежит дальше. Стой, глупая, остановись! Не ходи туда, не ходи!..
Но она все смеется, смеется, скрываясь за деревьями и в руках ее уже не бубен - младенец.
Я догоняю и... валюсь перед ней на колени. Моя красавица-ситка, в страхе и бессилии припавшая к могучему дубу: белооперенная синедольская стела прибила к стволу и ее саму, и ее дитя.
"Навсегда!"
Темная кровь течет по свисшей детской ручонке, по белому, как сахар, бедру женщины...
"Навсегда!"
Лес горит, воет пламя, трещат, падая, ветки, дым съедает глаза, разрывает грудь. А стрела никак не дается.
"Навсегда."
Только не умирай, я тут, я уже тут! Только не...
"В тебе и во мне, навсегда..."
Я вскочил, задыхаясь. Лес? Огонь?! Нет, моя спальня. Это сон, всего лишь дурной, страшный сон, а огонь - только пламя очага, кроткое, домашнее, совсем не опасное. И оно почти потухло. Я понял, что опять уснул на шкуре у камина, и в который раз вспомнил все, что было прошлой ночью. Поискал рукой Айлора, но его не было - только одеяло еще хранило живое тепло, да тонкий запах цветов и можжевельника.
10.
Прокопченные стены трактира задрожали и накренились. Я пристально уставился, возвращая их на место, потом заглянул в кружку: почти пуста, только губы смочить. Допил и оттолкнул по столу прочь:
- Еще!
- Да все уже, - Кевин тряхнул кувшин. - Хейли, хватит пить, мы же хотели поговорить о деле.
Лукас, Кевин, Том - мои друзья, братья Чистые клинки. Отец запретил им появляться в замке, пока послы не отбудут, и мы собрались здесь, в кабаке, что на развилке у торгового тракта. А я и рад. После этой проклятой ночи - только напиться. Напиться, забыть и не думать, а не выйдет - так послать к ситам все происходящее, а главное - самого себя.
- Эй! - Я хватил пустым кувшином по столешнице. - Вина мне, быстро!
- А может, поесть хотите, дорогие гости? - Дженни, дочку трактирщика, дважды звать не нужно, она всегда тут как тут. - Разве ж дело это - четвертый кувшин, и все на пустое брюхо? А у меня и баранина поспела, и тыквенный пирог с медом, со сметаной... А еще чем так-то пить, господин Хейли лучше спойте, порадуйте сердце. Глядишь - и вина не захочется?
Хороша девка. Кровь с молоком, и расторопная, и услужливая, и плясать горазда. Любил я Дженни... многим селянкам, бывало, то в укромном углу, а то в душистом стогу юбки задирал - кто ж будущему хозяину откажет? А ее - любил, уважал даже, слушал. Разумная, и всегда правду говорила. Обнял ее, рядом усадил.
- Ночь муторная была, и без того душу тянет, еще петь - тоску нагонять.
- А вы, господин, веселую спойте. - Теснее придвинулась, голову на плечо склонила. Помнила, хитрая, что я часто уступал ее ласке.
Взял я гитару, провел по струнам. Может, и правда, песня утешит?
Ай ты, кружка моя, в кружке плещется вино,
Хохотушка моя, мы не виделись давно!
Но мошна моя пуста,
А в лугах трава густа!
Кто ж теперь тебя целует в алы-сахарны уста?..
Ветер, луна и дым пожарища...
"В тебе, навсегда!.."
Оглянулся на девчонку: румянец во всю щеку, губы влажные - хоть сейчас бери... а не хочу - другое в глазах стоит: материн гроб, колдунья лесная, белоперая стрела и улыбка... точно как у мальчишки-посла, не отличить.
"В тебе и во мне, навсегда!"
Струна с визгом и лопнула, уколов палец. Я чуть не швырнул гитару в стену.
- К ситам песни, девка! К ситам в болото. Вина неси!
- Слышала, что тебе будущий владыка приказывает? - это Лукас голос подал. - Вина! Вот и дуй, бегом. Не твоего ума просить да указывать.
Лукас Рыжий - сын отцова сотника, друг мой с детства. И друг, и недруг. Завидовал я ему: все у него лучше моего спорилось, и охота, и драка. И люди мне перечили, а его слушались. Помню, палками махали во дворе, а отец смотрел. Мне тогда казалось, что лорду Кейну хочется Лукаса сыном назвать, потому что он - настоящий воин и владыка. А с меня, шута трактирного, что возьмешь? Ничего... вот разве позора. Слава Всевышнему - кружка опять полна.
- Твое здравие, брат мой Лукас! - Схватил, ополовинил разом.
- И ты будь здоров, мой господин! Ах, хорошо. - Лукас тоже выпил, и другие поддержали. - А теперь послушай, брат, что скажу. Если хотим мы во славу Господа Пущу спалить да нечистых повывести - сейчас надо. Лучшего времени и быть не может.
- Так и есть, Хейли. - поддержал Кевин. - Отправим ситам головы их посланников вместо мира - вот и будут знать. Сейчас сила за нами. Чистые Клинки - половина синедольских рыцарей; другие тоже тварям крови не простили - я не так просто говорю, спрашивал, и отца, и деда. Отец помнит, а дед бы и сам к нам подался, да стар уже. Благословение дал. Западных мы всех оповестили, а восточные и так с мечами наголо спят, под вой орды иначе и не задремлешь, так что армию мы в два дня соберем. Нам бы только замок взять, арсенал, коней и твердыню для баб с детишками...
Лукас замолчал, и все собравшиеся уставились на меня, ожидая ответа.
- Что?
Я растерялся. То ли пьян был, то ли слушал вполуха... армия, война, головы вместо мира... Да что это они мне предлагают? Ослушаться отца, пойти против короля, устроить бунт? И послов убить?
А мальчик? "...они не успокоятся, пока собственными глазами не увидят смерть последнего из нас." Он говорил, а я смеялся! Господи, Боже мой, что я за дурень...
"В тебе и во мне навсегда."
Навсегда!
От таких мыслей хмель сразу выветрился. Я сгреб друга за рубаху:
- Брат мой Лукас, думаешь ли ты, что говоришь? Лорд Мейз присягал королю, лорд Мейз принял послов Старой Пущи как гостей в своем замке!..
- Лорд Мейз - это пока не ты, Хейли. Ты бы все решил иначе, разве нет?
Он был прав: я не поддерживал отца, я бы решил иначе. Я и хотел иначе, всегда хотел! Но... разве это что-то меняло?
И разве теперь все то, чего я когда-то хотел было важно как прежде? Прежде я не знал, как улыбается весна, а с этой ночи... Весна - во мне, навсегда.
- Я - Мейз! Честь рода зависит от меня также, как от лорда Кейна! Ты считаешь меня бесчестным?!
- Честь?! Разве воля Господа нашего не...
- Да благословит Господь вас и вашу чистую сталь, дети мои!
Отец Бартоломью появился незаметно, но как раз вовремя. Строгий взгляд заставил замолчать и меня, и Лукаса: он осекся и виновато опустил глаза, я тоже разжал кулаки. Слова, уже готовые сорваться с языка, те самые, непоправимые, о которых мы бы сразу пожалели, остались непроизнесенными.
- Не спеши, Лукас. И ты, Хейли, помолчи. - Одна ладонь священника легла на спину моего друга, другая - на мое плечо. - Что за горячность, дети мои? Думаете, Всевышний хочет, чтобы рыцари Его, носители Его воли и веры, устроили в кабаке пьяную драку? Ты, Хейли, разве не знаешь, что Лукас - друг и брат тебе? Разве можешь ты подозревать его в предательстве или желании навредить тебе, лорду Кейну или Синедолу?
Он говорил без злости, без упрека, но не терпящая возражений твердость заставила меня смириться.
- Нет, святой отец. Я знаю и всегда знал: Лукас друг мой и брат по оружию. Все, что делает он, делает с верой в Господа, желая честно послужить Синедолу и его лордам.
Отец Бартоломью кивнул и повернулся к моим друзьям:
- А вы, дети мои, разве не знаете, как предан Хейли ордену? Разве не понимаете, как тяжело ему сейчас выбирать? И кто из вас посмеет осудить сына за верность отцу, а рыцаря - за верность слову и заботу о родовой чести? Да вы же первые отвернетесь от безродного!
Они тоже пристыжено потупились:
- Простите, Святой отец, - ответил за всех Том. - Мы просто сглупили.
- Вот то-то же!
Он выпроводил братьев-рыцарей и собрался уйти с ними, но я схватился за его рукав, прося остаться.
- Отец мой, расскажите, как умерла моя мать? - попросил я сразу, как только он уселся рядом.
- Почему ты спрашиваешь?
- Я видел сон: мою мать в гробу. Сегодня...
- Дурные сны! - он нисколько не удивился. - В замке Мейз это случается нередко. Раньше - случалось, потом ушло. А теперь, видно эти твари снова начали... Твой отец не желает, но я расскажу тебе, Хейли, ты должен знать.
Прежде чем осесть в Синедоле, твои предки отвоевали эти холмы у лесной нечисти. Отвоевали, освятили и с благословения Господа поселились тут навсегда. По легенде замок Мейз выстроен та месте гибели ситской колдуньи, на ее костях. Говорят, с ее смертью связано проклятье, мол, в замке никогда не будет хозяйки. В роду синедольских лордов женщины и правда часто умирали молодыми, и, хоть твой отец считал это не более, чем суеверием, не торопился жениться. А к тому же война... мы с лордом Кейном родились в этих краях, всю жизнь прожили, отражая нападения орды из-за болот, не допуская тварей вглубь страны.
Но Кейн Мейз все же не устоял: как юнец влюбился в дочку западного владыки и привез ее сюда, в Синедол. Лорд Кейн и леди Эстер были прекрасной парой, жили счастливо и вскоре родился ты, Хейли. А потом в замок пришли дурные сны. Ни посты, ни молитвы, ни подвиги во славу Господа не помогали - напасти продолжались. Воинам снились битвы и поражения, селянам - голод и разорения; женщинам - гибель детей, а детям темный лес и чудовища.
А твоей матери снился вожак орды, Арейа-Оборотень. Она каждое утро приходила исповедоваться, и что говорила - об этом лучше не знать никому. Бедная женщина клялась, что слышит зов, которому не может противиться, ужас колотил ее словно лихорадка. Она молила связать себя, заковать или запереть. Твой отец не посмел надеть на жену железо, а веревки и запоры не смогли удержать: в одну из ночей леди Эстер разорвала путы, поднялась на восточную башню и бросилась вниз.
Потом колдовские сны стали реже, а потом пропали совсем. Словно жизнь твоей матери послужила искуплением...
- Искуплением за жизнь колдуньи? - я, не дождавшись ответа, налил себе еще вина и выпил. - А ребенок? Что стало с ним?
- Какой ребенок, Хейли? - отец Бартоломью растерялся.
- Ребенок ситской колдуньи. Они сгорели вместе, я видел. Во сне. Но если ее ребенок умер, то почему я жив? Надо спросить послов... эта колдунья, она так похожа на Айлора - одни глаза, одна улыбка.
- Хейли, спаси тебя Господи, что ты говоришь! - мой духовник посмотрел на меня с неподдельным беспокойством, - это был сон, всего лишь лишь сон! Ситам нельзя верить! Даже мертвый сит лжив и коварен. Не верь, сын мой, не верь ничему! Не смотри на них, не слушай!
Не верь-не слушай... как это возможно? Мне вдруг захотелось упасть на стол и разреветься.
- Что же мне делать, отец Бартоломью? - Только и смог я выдавить.
- Верить в Господа, в Его благодать, сын мой, и молиться. Пойдем, Хейли, пойдем помолимся вместе.
Он хотел увести меня с собой, но я не пошел, только пообещал:
- Идите, отец мой, я приду позже, обязательно приду.
11.
В одиночестве я допил пятый кувшин и пьяный, как распоследний бродяга на дармовщину, вывалился из трактира. В замок не пошел - поплелся к реке. Туда, где русло часто менялось, намыв широкие косы, заросшие хилым тальником, хвощом и осокой, подальше от пастбищ и водопоя, подальше от всех, и до вечера провалялся на горячем песке. Прошлая ночь не отпускала - снова и снова проживал я каждый миг. В плеске воды мерещились голоса, звали меня по имени: колыбельная матери, смех лесной ведьмы, тихий шепот Айлора, похожий на заклинание. А ветер с воды приносил не знобящую сырость, а теплые запахи черемухи, ирисов и можжевельника. Казалось, знакомые ласковые руки перебирают мои волосы, гладят щеки:
"К тебе, родной, с тобой, в тебе... навсегда!"
Морок... я знал, это - морок, колдовское наваждение, но... пусть! Мне стало не важно. В тебе, навсегда! Я слушал, верил, стремился навстречу, туда, где не буду одинок, в гибель объятий, в преступную, невозможную радость, и...
...хватал мертвую плоть, раз за разом - холодную, липкую от крови; валился в рев пламени, в жар и копоть - и видел, как черная грива мечется на ветру, как дикие глаза сита стынут болотными огнями, как щерится пасть в беззвучном хохоте: "В тебе, Хейли Мейз, в тебе, навсегда..." А через миг пламя сжирает погибшую душу.
- Кто ты, моя страсть, мой восторг, мое проклятье, лесная ведьма или мальчишка-посол с весенней улыбкой? Как мне жить без тебя, как мне жить с тобой? Айлор, прости... Господи, прошу тебя, умоляю...как же стерпеть эту боль? - я плакал, - Как же?..
До часовни я добрался только к закату. Молился, пока были силы, клялся. Сам себе внушал, что каюсь, и сам себе не верил. Я не раскаивался, нет! И я не заслуживал прощения.
Грех был невыносим - я бежал от Бога, из Его обители; бродил по двору, поднимался на стену, стоял там, на ветру, сидел во мраке, перебирая струны гитары, и надеялся в стихах найти ответы... все было тошно, гадко. Все было зря. Можжевеловый запах, обжигающие касания, тихие певучие слова раз за разом переворачивали мой мир, повергая тело в томительную тоску, вынимая душу... Ни стыд и отвращение, ни ужас разоблачения, ни ненависть к этому мерзостному юнцу, к ведьме из сна, ко всему злобному племени, погрязшему в пороке лжи и неверии, не могли отрезвить меня, заставить опомниться.
Не в силах больше терпеть, я бросил терзать гитару и сжал в ладони рукоять кинжала: Лукас, Томас, Кевин... братья, почему я не пошел с вами? Почему отказался?! Мерзость надо истреблять. Убью Айлора и освобожусь! Другого выхода нет...
Убийство посла приведет к новой войне?..
Так разве не этого я желал? Кровь сита смоет мой грех, а война - залечит раны или добьет окончательно. Пусть разум отравлен и душа загублена, но клинок мой останется чистым!
12.
Я прокрался по лестнице, осторожно отворил дверь гостевой и ступил внутрь. В комнате было натоплено, но почти темно - дрова в камине лишь слабо дотлевали, а скудный свет из узкого окна так и рассеивался под высоким сводом. Все, что я различал во мраке - это очертания тела на широком ложе. Я представил его спящим: беззащитный и доверчивый, улыбается, наверное, клыки свои показывает... или хмурится, как ребенок, и волосы опять спутались...
"Если буду стоять тут и умиляться, никогда не смогу убить. Клинок в сердце - он даже ничего не почувствует, а я буду свободен!" Я рванулся вперед и ударил...
Когда я ошибся? Какой звук меня выдал? А может, это был запах или мысль?
Кинжал взрезал перину. Мой враг крутанулся, скатился на пол и тут же вскочил на ноги. Его узкий меч тусклой серебряной молнией мелькнул в полутьме.
- Доброй ночи, друг мой Хейли Мейз. Как же я рад видеть тебя снова! - Острие клинка легонько кольнуло в подбородок, заставляя поднять глаза.
Месяц, словно нарочно заглянувший в окно, осветил комнату, и мрак поредел. Айлор стоял передо мной, высокий и стройный, с мечом в руках, мерцающий, словно бестелесный дух. Кожа его отливала перламутром в неверном ночном свете, страшные шрамы на груди казались открытыми ранами, а лицо совсем перестало быть улыбчивым лицом мальчишки - теперь на меня смотрел жестокий воин, не знающий страха и жалости. И только волосы - в самом деле спутанные, все также пахнущие цветами и можжевельником - были точно такими, как прошлой ночью.
- Что же, Хейли Мейз, мне кликнуть стражу? - Взгляд Айлора ожог меня холодным презрением. - Будь ты простым рыцарем Чистого клинка, на рассвете я бы любовался твоей головой, воздетой на пику над воротами замка. Но ты - наследник Синедола. Как думаешь, лорд Кейн казнит единственного сына за измену? Или мне лучше не полагаться на его суд, а самому расправиться с предателем?
Я ушам своим не поверил:
- Так ты знал, что я - Чистый клинок?!
- За кого ж ты меня держал, Хейли Мейз, золотой голос Синедола? Тогда, за столом, я ждал "Кровью темной омоем клинки" или чего-то в этом роде. Но ты был достаточно хитер, чтобы выбрать любовную балладу; и потом, вечером - проявил храбрость и милосердие. Вчера ты много раз удивлял меня, признаться... Да и сегодня - тоже. Что ж ты один пришел? Взял бы с собой братьев. Мы - хорошие бойцы, но нас всего четверо, спящих. Вы бы легко справились. Неужели ты так глуп, Хейли Мейз?
- Глуп? - я все еще не хотел признать правды. - Ты думаешь, я - просто изменник? Неужели ты не понимаешь?..
Он нетерпеливо тряхнул головой и его клинок вновь царапнул шею.
- Ты пытался убить посла-миротворца! Зачем мне думать и понимать?! Все ясно, как день: я вправе требовать твоей казни, я сам могу казнить тебя прямо здесь и сейчас!
- Все верно... - я горько усмехнулся. - Чего я ждал? Искренности?.. Ты - сит, а я - полный дурак, этим все сказано. Удивляться мечу в твоих руках после вчерашней ночи - вот что в самом деле глупо...
- Избавь меня от своего показного благородства, Хейли Мейз, рыцарь Чистого клинка!
В его взгляде, в тоне его голоса были яд и злоба. Ледяная злоба, пробирающая до костей и жгучий яд обмана - больше ничего.
- Я - сит, и по твоему мнению, как любой сит, не достоин жизни. Мы разрушали ваши селения, мы развлекались, стреляя ваших жен, и позволяли своим зверям пожирать ваших детей, все так. Мы - адские твари! Если только не помнить о выжженных вами рощах, о наших женах и детях, изрубленных вашими клинками, затоптанных вашими лошадьми. Я сам по себе, уж конечно, не достоин жизни - я обесчестил потомка лордов Синедола тем, что признал его лучшим из людей. Честь потомка королей Старой Пущи, сложенная к твоим ногам, в расчет, понятно, не берется. Откуда взяться чести у сита? И в довершение всего я виновен в том, что не позволил зарезать себя во сне... - Он вдруг опустил глаза и замолчал, а когда продолжил, злоба сменилась невыносимой болью. - Я могу убить тебя, Хейли Мейз, и сделать из тебя мученика. Твои братья по ордену поднимут твое имя как стяг, и клинки вновь захлебнутся "кровью темной"... нет, мой Хейли, я этого не сделаю. Давай лучше ты, убей меня и живи дальше, если сможешь.
Айлор отбросил в сторону меч и упал на колени рядом со мной, так стремительно и так опасно-близко, что я едва успел убрать кинжал. Колючий взгляд снова потеплел.
- Как же ты дорог мне, Хейли Мейз, золотой голос Синедола, - прошептал он и осторожно коснулся моей щеки...
И все - стыд, ненависть, отвращение - Бог мой! Ты же все видишь! Разве могло быть иначе? - все рассыпалось прахом, перестало существовать.
![Танец колдуньи [олим В ее минималистских работах много смысла]](/img/e/eridzhet/korolevskayakrov31/olimtanec_nowyjrazmer.jpg)