- О, да, Светлейший, воистину несравненное лакомство.
Его сотрапезник благодарно кивнул, но есть не стал, хоть и знал толк в тонких яствах, о чем наглядно свидетельствовало внушительное пузо, туго обтянутое желто-золотым атласом. Но на этом пиру кусок не лез в горло, и не только сухой скрипучий голос могущественного хозяина, способный вогнать в дрожь любого испакраанского купца, был тому причиной.
Купцам нечасто доводилось заглядывать в личные покои Раан-Кари, но сегодня первый визирь и хранитель Майордана Светлейший Вахраи принимал у себя долгожданного гостя: усадил на узорчатые ковры, прельстил изысканными блюдами и лучшими винами им подстать. Однако ни сладкоголосых певиц, ни грациозных танцовщиц, ни даже ловких прислужниц, готовых выполнить любой господский каприз, здесь не было, а присяжные псы Вахраи остались у входа и глаза и уши держали закрытыми.
- Ты хвалишь мой стол, почтеннейший, но не вкушаешь от щедрот его. Почему?
- О, Светлейший, не прогневайся: с годами мы не становимся моложе, а старости пристало воздержанием врачевать избыток тела и недостаток разума.
- Если ты, друг мой, сетуешь на старость, то мне пора позаботиться о памятной плите и красивых стихах на ней.
- Да будет милость Света и Тени с тобой, и да продлятся годы твои, о, Светлейший, ибо велик груз забот об отечестве на плечах твоих...
Голос гостя был густым и медово-сладким, как и сказанные слова. Однако визирь звал его не за тем, чтобы наслаждаться льстивыми речами.
- Велик, почтеннейший Самераах, ох, велик... но оставь пока мне мои заботы и поведай о своих. Как прошло путешествие? Милостиво ли море, удачна ли торговля?
- Да возблагодарит тебя судьба за добрые слова, Светлейший. Море было спокойным, а торговля принесла прибыль. Милостью Света и Тени, в империи по-прежнему ценят наши благовония, шелк и жемчуг, а клинки находят непревзойденными...
- Как и воинов, - хозяин улыбнулся одними губами и потянулся за оливками, - Получила ли прекраснейшая Гвендолин мой подарок? Поспел ли он к свадьбе?
- Подарок?.. - купец словно растерялся.
"Боится, что неверно истолковал волю Светлейшего, - отметил про себя Вахраи, - и хорошо, что боится. Чем глубже страх, тем вернее служба".
- Жалость, скорбь и раскаяние переполняют сердце ничтожного раба твоего, о, Светлейший! Не вели казнить грешного: юноша, коего ты назначил в подарок прекраснейшей дочери императора, умер дорогой. Но пусть Светлейший не печалится, никто не посмеет сказать, что шах Майордана скуп или забывчив - двенадцать крупных изумрудов и три десятка отборных жемчужин достойно украсят свадебный наряд несравненной Гвендолин.
Визирь позволил себе слегка кивнуть, в глазах на миг блеснула искра одобрения, и лишь потом строго спросил:
- Матросы - темные люди - сильнее огня боятся заразы. Я держал юношу в трюме, подальше от глаз, и сам пытался лечить, но от этой напасти нет спасения. Сначала болезнь съела его зрение, потом разум.
- Кто может подтвердить твои слова?
Купец опять зачастил:
- Рафих, матрос с моей "Милой Пташки" упокоил дар Сетлейшего в пучине... Но его, увы, не спросишь - превратности судьбы и опасности морской жизни... на другой день Рафих, сорвавшись с мачты, сам ушел следом.
- Ты ничего не скрыл от меня, друг мой, Самераах?
- Как можно, о Светлейший?! - праведная обида в голосе сплелась с мольбой и болью, - раб твой честен, как только может быть честен испакраанский торговец, чье слово ценится дороже его кораблей и товаров! Перед Светом, Тенью и их возлюбленными супругами не откроется большего, чем перед первым визирем Майорданского шаха.
Визирь внимательно слушал, еще внимательнее смотрел на гостя. Он не мог позволить себе упустить хоть малейшую ложь. Не то, чтобы Вахраи не доверял Самерааху, нет, он знал - ослушаться опекуна шаха Майордана не посмеет ни один купец ни в одной гавани острова, а почтенный Саммерах к тому же честолюбив и хитер - своего не упустит: награда ловкача ждала немалая - нет, лучшего исполнителя для столь деликатного дела и желать было нельзя. Но что-то не нравилось визирю, что-то смущало... Однако не бывать бы Вахраи первым среди многих советников и хранителем шахской власти, не умей он развеивать сомнения.
- Перед Светом, Тенью и их возлюбленными, почтеннейший Самераах? - он чуть возвысил голос, - Святые сестры! Прошу вас быть свидетельницами правдивости моего дорогого гостя, - и, опустившись на пятки, прикрыл глаза ладонью. Купец поспешил последовать его примеру.
Тяжелые шелковые занавеси раздвинулись, пропуская в покои двух женщин в одинаковых струящихся одеждах с длинными, почти скрывающими пальцы рукавами и покрывалами поверх распущенных волос. Только цвет одежд был разный. Сами Святые сестры тоже мало походили друг на друга: та, что в белом, была юна, почти девочка. Маленькая и полнотелая, она казалась смущенной и слегка испуганной. Вторая, облаченная в черное старуха, обладала горделивой статью и надменным видом. Возлюбленные супруги, верховные жрицы Света и Тени! Кривить душой в их присутствии был способен разве что безумец. Вахраи сквозь пальцы наблюдал за гостем: Самераах побледнел и словно съежился, даже ослепительные шелка его одеяния, казалось, потускнели. Визирь был готов поклясться, что бедняга не ожидал такого поворота дел и уже раскаялся, что, польстившись на награду, взялся за столь непростое поручение. Он и сам чувствовал себя неуютно, но отступать было слишком поздно, а знание истины оправдывало риск.
Старуха глянула на девушку, едва заметно кивнула. Девушка подошла к дрожащему от волнения купцу и легким прикосновением заставила его поднять взор.
- Вижу игру света в глазах твоих, почтенный Самераах. Вижу воду и соль, боль и страдания, вижу тьму и ужас, - несмотря на робкий вид, говорила юная жрица твердо и уверенно. Она еще раз вгляделась в лицо гостя и повернулась к хозяину, - Сердце этого человека исполнено страхом и сожалением, Светлейший Вахраи, но винить его во лжи и злых кознях я не могу - выполняя твой приказ, он сделал все, что было в его силах.
Возлюбленная супруга Света не так давно сменила свою предшественницу, но за робостью и неуверенностью хранитель власти уже видел редкий по силе дар жрицы. Меньше всего он бы хотел иметь такого врага.
Следом за девушкой к купцу подступила старуха:
- Вижу тени на челе твоем, почтеннейший Самераах, подтверждаю слова возлюбленной сестры моей, и не вижу лжи, - и она тоже не обошла вниманием визиря, - Ответь мне, Светлейший, кто был тот юный пес, удостоенный заботы самого хранителя Майордана и нашего с сестрой беспокойства?
- Возлюбленная Тени, теперь ли задавать вопросы? Он был... - во рту визиря внезапно пересохло, - это был достойный юноша. Я бы гордился таким сыном. Видно богам не пришлась по нраву та судьба, что я ему готовил. Дай Свет, в Вечных Садах он будет счастливее, чем на грешной земле... А прочее - дела мирские, внимания Святых сестер недостойные.
Юная жрица хотела спросить еще что-то, но старуха остановила ее взглядом и удовлетворенно кивнула Вахраи:
- Что ж, и в этих словах лжи нет. Мирские дела и в самом деле не к лицу возлюбленным Света и Тени. Идем, сестра.
- Свет да озарит путь Высочайшего Нимаадара и Светлейшего Вахраи, - звонко произнесла юная жрица и легонько поклонилась.
- Тень да сбережет покой шаха Майордана и хранителя его власти, - эхом отозвалась ее старшая сестра.
Пока их провожали длинными коридорами и анфиладами дворца, Возлюбленная Тени задумчиво теребила четки из темно-дымчатого янтаря. Гладкие шелковистые бусины мягко стукались друг о друга, и это помогало сосредоточиться. Традиция предписывала на каждый такой стук произносить строку молитвы, но Возлюбленная Тени так долго была верховной жрицей, что давно перестала относиться к некоторым вещам с благоговейным трепетом только потому, что так предписывала традиция. Нет, вера и верность своему богу были по-прежнему смыслом ее жизни, просто она давно уяснила, что Тень - это одно, а людские представления о нем - совсем другое.
В этот раз Возлюбленная Тени думала о Светлейшем хранителе Майордана. "Устроить ни то заговор, ни то тайное судилище - и ради чего?! - возмущалась старая жрица, - ради какого-то пса-недоростка. Раз не добрался до места службы, так значит, того и стоил, было бы о чем печалиться? А ведь этот глупец не просто печалится - разрыдаться готов. Глядишь, еще и ночами спать не будет. Нашел себе заботу, будто других мало..." Темная сестра знала первого визиря еще тогда, когда юный принц Вахраи только мечтал о власти, и в глубине души прекрасно понимала, что ни глупым, ни слабым он не был и опрометчивых поступков почти не совершал. Умный, хладнокровный и рассудительный, он даже нравился и Тени, и его супруге, если бы не одно обстоятельство: Вахраи как был, так и остался чужаком, не понимавшим и не принимавшим в душе тех законов, по которым вот уже тысячу лет жил Майордан. "Так и не усвоил, дурачок, что судьба мужчин - война, а значит боль, жестокость и смерть. И нет в ней места жалости и умилению." Поэтому, когда уже немощный Тиигиринн окончательно утвердил первенство Нимаадара, не только жрицы, но и боги сочли это разумным и справедливым.
За размышлениями темная жрица уже совсем собралась сесть в носилки, как вдруг услышала:
- Возлюбленная сестра моя...
Она остановилась и рассеянно оглянулась. Юная сестрица скромно потупилась:
- Простит старшая младшей бесцеремонность и позволит ли спросить?
- Спрашивай, милая, что тебя тревожит?
- Многое, сестра моя... скажи, посещает ли тебя супруг твой?
Вопрос был оскорбителен, но девочка выглядела столь взволнованной и жалкой, что воспитывать ее сейчас показалось смешным. Возлюбленная Тени лишь повернулась к собеседнице всем телом и посмотрела с укором.
- Ты не молода и давно уже не красива, тело твое увяло, а чрево иссохло, скажи, ты по-прежнему любима Тенью? - выпалила девушка, и вдруг устыдившись своей грубости, склонилась в малом приветствии, прикрыв лицо, - да простит старшая и мудрая молодую-неразумную сестру свою, но Свет забыл меня, а ведь так недавно сам выбрал... может, я не хороша?
- И правда, неразумная... - старуха усмехнулась и вновь раздумала обижаться, - ты видела Свет, девочка? На кого он похож? Молод или стар? Мужчина или женщина? Неужели, ты думаешь, не зрит он лика твоего, истинного и вечного, а любуется бренной оболочкой?
- Угу, - светлая сестра всхлипнула и кивнула.
- А к тому же разве станет добрая жена упрекать супруга, а тем более такого, невниманием? Наше дело любить и хранить веру.
- Я люблю и верю, но кругом все так... наш юный шах... давно ли ты видела его, сестрица? Он редко бывает в храме.
- Около месяца назад. Да, Маад - нечастый гость, что и не удивительно, - Возлюбленная Света была молода, разве понять ей, что это за пытка: сотни и сотни крутых ступеней, ведущих к вратам храма! Опухшие ноги старухи заныли от одного воспоминания, - для мальчика это неблизкий путь.
- Неблизкий, верно... и с каждым днем он все длиннее. Тысячу лет Майорданом правит старшая ветвь Раан-Кари, эта власть освящена богами. Что с нами будет, если Нимаадар умрет?
- Маад болен уже семь лет, и все еще жив, почему он должен умереть именно сейчас? Если он проживет хотя бы еще год, то успеет выбрать супругу. А затем обрести столько жен, сколько мы сочтем нужным, и оставить нескольких наследников. Для надежды больше причин, чем для тревоги.
-Нет, сестра, не то... ты видела его глаза? Они не просто синие. Из тысячи синих я узнаю эти - глаза Света. Ниимадар родился не для того, чтобы тихо угаснуть. Боюсь, смерть его обойдется слишком дорого. А кто ближайший наследник? Первый визирь. Он назвал целителя Руна изменником, он удалил из дворца Гайди... и сегодня... Лжи в речах не было, но тайна - была. Тайна, сокрытие, непонимание... Возможно, истина такова, что ни сам хранитель, ни его гость не знают ее. Сестра моя, я боюсь, Светлейший Вахраи замышляет недоброе, а супруг мой покинул меня и забыл Майордан...
Глаза Света... старая жрица и сама чувствовала - с мальчиком не так все просто. Но что именно таится в этом слабеньком ребенке? Она не знала, а Тень редко открывает тайны, и лишь тогда, когда сам того пожелает.
- Не печалься, сестрица моя, - она ласково обняла девушку, - Вахраи любит Маада как родного сына, и это правда, тебе ли не знать. Но я обязательно подумаю над твоими словами. Подумаю и помолюсь. И вот еще, возьми, - она подала свои четки, - если будет необходимо - пришли их мне, а на следующее утро жди в саду у хрустального водопада, я приду.
Когда жрицы удалились, Вахраи улыбнулся гостю так приветливо, как только смог:
- Я всей душой благодарен тебе, почтеннейший Самераах, за твою заботу о бедном юноше и за твою сообразительность в замене подарка. Не беспокойся, казна возместит все убытки.
- Богатства приходят и уходят, Светлейший, душа же вечна, - торговец, только что прошедший нешуточное испытание, не выглядел счастливым, напротив, он по-прежнему был бледен, а на лбу блестели крупные капли пота, - только о ней и следует заботиться всем живущим.
- О! - визирь сделал удивленные глаза, - Мой сын будет бесконечно счастлив с супругой, родитель которой так печется о своей душе. Теперь, когда все дела улажены, почтеннейший Самераах, не откажешься же ты от угощения, предложенного отцом будущего зятя?
Почтеннейший Самераах не откажется. Деваться некуда - будет давиться и улитками, и мясом, изрядно сдобренным соусом из фруктов и пряных трав, и драгоценным вином достойным самого шаха. "Хотя шах вряд ли оценит..." - невесело усмехнулся про себя Вахраи. Ему до отвращения надоело общество торговца и собственное притворство. Перед глазами стоял тот юноша: его тело, здоровое и сильное, его взгляд, полный покорного достоинства, его голос: "Верный пес приветствует..." и это видение он никак не мог изгнать.
Когда самому ему было пятнадцать, он страстно желал сблизиться с братьями, особенно со старшим. Спокойному Вахраи не хватало того огня, той заразительной радости, которой в полной мере был наделен Ниимадар, а тому в свою очередь совсем не лишним было бы поучиться у брата осторожности и здравомыслию. Юноши тянулись друг к другу, но между ними несокрушимой стеной встал вопрос престолонаследия.
"Старший? Хм... вы родились в один день и один час в противоположных пределах дворца. Кто может знать, что именно он старший? Моя вестница клянется, что была первой!" - Фран, дочь борийского князя и мать Вахраи, была женщиной сильной, гордой и властной, как все северянки, но не обладала и десятой долей той мягкой, уступчивой хитрости, какой брала красавица Акияааль. Испакраанская простолюдинка, на которую случайно засмотрелся шестнадцатилетний принц Тиигиринн, не имея ни связей, ни воспитания, все же сумела на долгие годы сохранить место подле супруга. Шах любил свою рыбачку и не любил княжну.
А княжна платила нелюбовью не только самому Тигиринну, но и всему острову. Ничто на Майордане не тешило ее душу: слишком жаркое солнце не греет и ласкает, как положено, а палит, сушит, хлещет наотмашь; сады режут глаз яркостью, дурман, что источают цветы, порождает головные боли; пища такова, что дерет рот и нутро выжигает. Даже море похоже не на море а на мутный рассол, в котором плавают всяческие мерзостные твари, вроде студенистых медуз. А люди! "Да разве ж это люди? Это звери берут разом по десять самок! Но даже звери не отдадут свое чадо в чужие, недобрые руки ни за жирный кусок, ни за горсть золота! А эти еще и радуются!.." Так говорила мать, а юный принц слушал.
Потом Нимаадар был назван наследником, и Вахраи остался вторым. Навсегда. "А чего ж нам еще было ждать? - ответила княжна Фран, - Та змея, которую пригрел на груди твой отец, что ни день свое шипит: мол, ее сынок - майорданец, а ты - борин. Не оставит же он власть борину? Все было ясно еще тогда, когда гаденыш наследное имя получил... Но беда не в том, Вахраи, что ты не станешь шахом, а в том, что теперь четвертый твой сын, и каждый следующий отправятся на псарню, будут жить зверьми и умрут рабами. Разве такая судьба престала потомкам гордых вождей Бории?"
До того дня, когда двоих внуков впервые забрали псари, бабка не дожила, боги ее помиловали. А Вахраи малышей помнил до сих пор... Спустя десять лет он объехал все лагеря острова в поисках мальчиков, и не нашел. Может, его сыновья погибли еще до продажи? А может, он просто не смог узнать их среди молодых псов? История повторилась через год и через два. На четвертый год принц Вахраи отказался от поисков. И от всех своих сыновей, кроме троих старших. Он радовался рождению дочек, охотно играл с ними, заботился, дарил подарки и слушал их просьбы и жалобы, а о сыновьях даже не спрашивал, их словно вовсе не существовало.
"Своих не узнал, а этого - сразу, стоило лишь глянуть... - по сердцу словно раскаленным клинком полоснуло, - Мааэринн... Что бы, в самом деле, не подарить парня принцессе? Кому бы он там мешал, на другом конце света? Жил бы себе спокойно. Только если имперский посол вздумает вдруг побывать дома!.. Нет, все верно. Мальчишка должен был исчезнуть, и исчезнуть тихо, бескровно, безвестно. Дело сделано: его никто не видел и теперь уже не увидит. Осталось забыть, просто забыть."
Хранитель власти отбросил тяжелые думы и взялся за кувшин:
- Сок лучшей лозы Испакраана, мой почти родственник. Выпей со мной за наших будущих внуков.
- О, да, Светлейший... - торговец неуверенно коснулся чаши, - если родятся у нас внуки...
Такие речи Вахраи уже не пришлись по нраву. Да, страх - надежная защита от неповиновения. Но когда он застит разум!.. Купчишке пора напомнить, где он и с кем ведет беседу. Он строго глянул на гостя:
- Что я слышу, почтеннейший? Сомнения? Разве дочь твоя больна? Разве есть в ней изъян, не позволяющий в срок принести мужу дитя?
Купец вздрогнул и еще больше побледнел, хотя это казалось невозможным, низко опустил голову, но все же ответил:
- Дочь моя, да будут Свет и Тень милостивы к ней, славится красотой и здоровьем. Но... у мальчика были синие глаза.
Синие глаза! визирь заставил себя улыбнуться:
- Почтеннейший, разве ты наслал хворь на несчастного, чтобы винить себя в его участи? Да и неужели эти суеверия тревожат твою душу? Синеглазое проклятье - выдумки черни, любящей тайны и чудеса.
Хотел бы он сам в это верить... но судьба брата, его жен и детей! Нет, смеяться над старой легендой Вахраи не мог. Стоило ли затевать этот сомнительный брак? Можно ли было иначе убедить подозрительного торговца в том, что он не боится никаких проклятий?
"А не проще ли избавиться от него? Чисто и без шума?" Мысль была столь закономерна, что хранитель Майордана чуть не поперхнулся. "Мальчик, племянник, матрос - да-да, эта смерть тоже на моей совести - а теперь еще и торговец? Не Раан-Кари а нечестивый зыямский разбойник! О, боги милостивые, до чего ж низко я пал!.."
Погруженный в свои мысли, Вахраи не успел опомниться - царственный мальчишка рванул занавеси и остановился на пороге: растрепанный со сна, в одной лишь ночной рубахе и босой. Побелевшие от гнева глаза метали молнии. Кири, присяжный пес Нимаадара, замер рядом.
Гость замешкался еще больше. Появление юного правителя так потрясло беднягу, что он оказался не в силах пошевелиться: лишь вытаращился на мальчишку да рот открыл. "Только этого не хватало!" - испугался визирь. Запоздало повторив:
- Повиновение Высочайшему Нимаадару, - он склонился в глубоком приветствии.
Высочайший оглядел изысканные угощения и желчно изрек:
- Пируем, дядюшка? Отдыхаем от трудов праведных? Надеюсь, диван, чьи склоки так пагубны для меня, не слишком тебя утомляет? Кто распорядился?..
- О, Высочайший!
Не поднимая головы, визирь отнял руку от лица и просительно возвысил голос. Испытывать свою власть над подопечным при посторонних, да еще в минуту гнева было делом рискованным, но еще меньше ему хотелось, чтобы торговец разглядывал шаха, а шах вздумал расспросить торговца.
- Высочайший, будь милостив, разреши почтеннейшему Самерааху удалиться, а моим воинам проводить его до дома, как желанного и уважаемого гостя. Свет и Тень видят - наши речи не займут его внимания.
Почтеннейший Самераах поспешно бухнулся в ноги юноши, трясясь от ужаса.
- Да? - шах перевел взгляд на гостя, словно только что его заметил, и гадливо скривился, - пусть отправляется, куда знает! Мне до него дела нет.
Охранники визиря словно только того и ждали: как по волшебству оказались в покоях, подхватили под руки перепуганного торговца и вывели вон.
Отделавшись от гостя и едва переведя дух, Вахраи дал волю чувствам:
- Мой повелитель, позволь спросить: как ты себя ведешь? Раздет, не прибран и бос. Ты - шах, а не конюх. К тому же ты должен быть в постели...
- Ах, да, дядюшка Вахраи, непременно! - усмехнулся юноша, - Сейчас оденусь, обуюсь и лягу в постель. Только сначала ответь: почему меня опять не разбудили? Уже в третий раз подряд! Шах Майордана - я! И я сам желаю править страной, слушать своих советников и судить своих подданных. Никто не смеет решать за Нимаадара Раан-Кари!
Похоже, сегодня парнишка разошелся всерьез. Слабый и неизлечимо больной, он все еще упорно пытался соответствовать своему положению. Вахраи считал это самоубийством, но убедить юного шаха не мог. Вот и сейчас, все учащающееся дыхание говорило не только о гневе - очередной приступ грозил разразиться каждый миг. Визирь поспешил на помощь:
- Маад, мальчик мой, присядь и успокойся. Ты же знаешь, чем это кончится.
- Охотно, Светлейший Вахраи, - Нимаадар позволил усадить себя на подушки. - И чем же ты встречаешь гостей? Телятина в остром соусе и вино... хорошее, наверное? Я совсем не разбираюсь... Я, пожалуй, голоден.
- Разве тебе не подали завтрак?
- О, да! Я просил конную прогулку, но мне сказали, что ты запретил, и подали конскую еду. Твоя трапеза куда аппетитнее...
- Лошади, Маад? Что за глупости? И эта еда - не для тебя: жирное, и острое вредно, ты же знаешь...
- Да, мне полезно жевать траву! - юный шах схватил одну из подушек и запустил ее в блюдо с мясом. - Я - шах! Диван обязан повиноваться, и ты, дядюшка Вахраи - тоже! Я... я требую...
Он начал задыхаться, губы его посинели, пальцы рванули шелковое шитье на груди. Визирь едва успел подхватить племянника за плечи и прижать к себе.
- Кири, зелье!
Распоряжение было лишним. Телохранитель уже опустился на колени, протягивая крошечную склянку, наполненную зеленовато-серым порошком. Вытяжка из завязи хуми, которую на ее родине зовут еще и сладкой смертью, забравшей немало жизней своих почитателей. Рун говорил, это зелье всегда поможет, но давал очень редко, только в самых крайних случаях. Потому что оно не лечит, а лишь снимает приступ, к тому же с каждым разом его нужно все больше, и однажды наступит миг, когда мальчик не сможет дышать без хуми. Тогда сладкая смерть возьмет и его. Сколько раз за последний месяц Вахраи давал юному шаху эту отраву? Пять или шесть? Рун обходился пятью разами в год...
Вахраи зубами раскупорил склянку, тряхнул над кубком с водой, протянутым тем же безотказным Кири, взболтал и поднес племяннику:
- Давай, Маад, осторожно...
Тонкая струйка потекла между приоткрытых губ. Юноша чуть не захлебнулся, судорожно сглотнул, потом еще раз, и задышал немного ровнее.
- Что же ты делаешь, повелитель, непослушное дитя мое! Ты же себя погубишь!
- Все равно... - с трудом переводя дух, отозвался Нимаадар, - лучше смерть... чем такая... жизнь.
Столько презрения к себе было в словах мальчишки, что визирь почувствовал, как ком подкатывает к горлу. Он вновь поднес больному кубок и заставил выпить до дна. Потом отер холодный пот с его лба, бережно обнял, покачивая, как младенца:
- Чего тебе не хватает, Высочайший? Ты же знаешь - я все сделаю, только скажи.
Яд хуми действует быстро - глаза юного шаха подернулись туманом, лицо расслабилось, руки безвольно упали на колени визирю. Однако Нимаадар переборол дремоту и ответил:
- Я хочу быть достойным... я должен править... Обещай: диван не будет решать без меня... - он с трудом приподнял руку и ухватил полу халата Вахраи, - дядя, обещай мне!
- Да, да, мой повелитель, обещаю, - он погладил кудри мальчика, - ты сам будешь править. Диван больше не будет обсуждать ни одного серьезного вопроса в твое отсутствие. Доволен?
- Еще... Гайди... о ней есть вести?
- Зачем ты тревожишь себя мыслями об изменнице, Маад? Гайди не нашли. Но ищут.
Вахраи делал вид, что возмущен. Он не любил этих разговоров. Не любил и боялся: несмотря на неоспоримость доказательств, Нимаадар, хоть и смирился с приговором, в душе по-прежнему не верил, что дядюшка Рун мог предать своего шаха. И продолжал любить ученицу целителя. Если уж начал спрашивать о девчонке - теперь не отступится.
- Я сам хочу говорить с ней!
- Мы ведь уже все решили? Я помню...
- Говорить и судить!.. никто не обидит мою Гайди, дядя! Никто пальцем, даже словом ее не тронет!..
- Да, да, Нимаадар, так и будет.
- Клянись... самым дорогим. Жизнью моей клянись!
Тем, кто искал девушку, было строго-настрого приказано непременно найти, и непременно мертвой. Но синие глаза сына Аюмы смотрели с мольбой, тревожа больную совесть и в который раз испытывая готовность хранителя власти идти до конца.
- Клянусь, мой мальчик, Судьба Гайди решится только по твоему слову, - прошептал Вахраи, и еще крепче обнял племянника, - а теперь поспи. Успокойся и засыпай, так надо.
- И последнее... прогулка верхом... обязательно...
Юный шах говорил еще что-то о том, что скоро осень, и он должен выдержать испытание, потом его речь стала неразборчивой, и вскоре он притих ни то заснув, ни то впав в забытье сладкой смерти.
Всю жизнь принц Вахраи, словно утверждая свое борийское происхождение, был холоден, строг и никогда не испытывал сомнений. Конечно, как каждый человек, он знал и боль, и обиду, имел желания и старался всячески потакать им. Но его страсти, да и он сам были ничем в сравнении с интересами государства - в это верил визирь Вахраи и этому он служил - правители уходят, а Майордан вечен.
И вот теперь вере угрожала любовь: слабый больной мальчик, сломанная веточка на родовом древе Раан-Кари, единственное препятствие между ним и абсолютной властью.
Порой Вахраи казалось, что это и есть расплата за то, что второй занял место первого, что смерть шаха лишь вернет принадлежащее ему по праву, но стоило задуматься - и сердце вновь заполняли любовь и раскаяние. Неужели им движет жажда во что бы то ни стало стать шахом? Или он мстит отцу и брату за свои обиды? Нет! Этого не может быть! Сила государства, его основы и традиции, благо страны и ее жителей - вот то, о чем он печется, ради чего старается.
"Видят боги - а они видят все! - не я повинен в бедах Ниимадара. Я всегда был вторым, и не роптал на судьбу. Я пытался привязывать эту ветвь, ухаживать и лечить. Но она не приживается - лишь гниет и сохнет. Так не в том ли мудрость садовника, чтобы отсечь гниль и спасти древо?" Да и разве можно ставить в вину Вахраи то, что болезнь делает сама? Юный шах сгорает, как сухая лучина, и никто не в силах ему помочь. Даже Светлейший Рун потерпел бы поражение...
Конечно, будь тут Рун, он бы постарался подготовить это жалкое подобие мужчины к торжественному выезду. Но чем бы это кончилось? Испакраанская чернь, верноподданные шаха, разорвут это дитя, как рвут голодные шакалы раненого олененка!.. Что может быть ужаснее для мальчика, чем гнев разъяренной толпы? Что может быть позорнее для страны, чем правитель, отвергнутый народом? И даже если добрые майорданцы примут такое убожество и позволят взять жену, разве будет способен едва живой юноша зачать здорового наследника? Нимаадар Восьмой - пятно в истории... этого нельзя, невозможно допустить. Если нужна жертва - а Свет и Тень знают, иного пути нет - он принесет жертву. Трое детей... один уже мертв, и других не спасти... но благополучие отечества дороже.
Вахраи тяжело вздохнул, покачивая мальчика. "Прости меня, родное мое, любимое дитя, но лучше тебе тихо упокоиться на моих руках и не познать позора". Раздумья отозвались тяжелой тянущей болью, уже знакомой, даже привычной: Вахраи приказал себе не думать.
Светлейший хранитель власти еще немного посидел со своим подопечным, потом подозвал Кири:
- Уложи Высочайшего в постель и будь рядом. О любой мелочи сразу сообщай мне - если Нимаадар чихнет, я должен узнать первым.
Телохранитель ответил коротким поклоном, поднял юношу на руки и уже направился к выходу, когда визирь окликнул:
- Да! И не забудь: как проснется, вели заседлать коней - мы едем на прогулку.
Бедняга Кири сначала замер столбом, а потом повернулся к визирю и, как был, с повелителем на руках, рухнул на колени:
- Что такое, Кири? - Вахраи словно удивился.
- Выезд верхом, Светлейший? Я, должно быть, неверно понял?
- Высочайший Нимаадар желает конную прогулку, разве ты не слышал? Кто ты, пес, чтобы оспаривать приказ своего господина? Кто я, чтобы не повиноваться шаху?
- Светлейший, позволь сказать! Господин мой смелый юноша, ему нестерпима собственная слабость, он хочет заставить больную плоть подчиниться гордому духу. Но я, пес Кири, отвечаю за моего господина, я буду защищать его, пока жив, даже от него самого. Вели казнить, Светлейший Вахраи, но скакать верхом господин Маад не будет.
Светлейший Вахраи слушал пламенную речь телохранителя с довольной, понимающей улыбкой, и, когда тот закончил, согласно кивнул.
- Наш повелитель - волею богов шах Майордана. Но он еще дитя, хрупкое больное дитя. Я рад, что ты это понимаешь. Не нужно никаких лошадей.
Крытые носилки мерно покачивались, яркий шелк золотом переливался на солнце, мягкие подушки удобно подпирали спину, однако торговца Самерааха не радовали ни роскошь, ни удобства. Ужас переполнял его душу, ужас и отвращение... Снова и снова проносились видения: синие витражи испакраанских храмов, вознесенных на вершины зиккуратов в самую небесную синеву, синие глаза мальчишки на корабле, синие сполохи в очах Высочайшего... весь мир вокруг внезапно окрасился в этот пронзительный, безжалостный цвет. Разум отказывался понимать, но сердце!.. сердце не обманешь. Оно уже давно тихо, но беспрерывно ныло, оно чувствовало - беда впереди, беда придет, пришла и желает взять свое... "Бедное мое сердце, бедное и старое! Разве мог я по-другому? Разве мог я отказать? Кто и когда мог сказать "нет" Светлейшему Вахраи, хранителю Майордана?! Сердце мое, во имя Света и Тени!.."
Но сердце не послушалось - ударило в ребра, дернуло нестерпимой болью и резко оборвалось... Синие дали вечности распахнулись впереди.
Когда носилки остановили у дома Самерааха, сразу послали за лекарем, благо один из лучших в столице жил по соседству. Лекарь щупал жилку на шее, заглядывал в глаза, подставлял ко рту серебряную пластину...
- Эх, почтеннейший сосед мой, говорил я тебе: чревоугодие - грех величайший, доведет оно до беды! Да ты меня не слушал. - только и сказал он в завершение.