За окном - туман. Ветви деревьев, освещенные уличными фонарями, блестят, словно вокруг каждого - шар, четкий, ровный шар из тонких веточек... Абажуром. Обман зрения, не иначе. А еще - фонари в тумане, как светящиеся приманки глубоководных рыб, мне иногда кажется, они вот-вот вздрогнут и разойдутся в разные стороны - глубоководные рыбки обычно одиночки, стаями не плавают. У них зубы шикарные - тонкие и острые, любой хищник бы обзавидовался. И если фонарики - это приманки, значит, зубы где-то в земле...
- ... ну я же говорила - нельзя пугать, нельзя давить. Он покивал, конечно, и сделал по-своему. Зачем вообще было обсуждать? - возмутилась Танечка.
Видимо, я отвлекся и что-то упустил.
Потому что моя команда вовсю сплетничала. По-доброму, но сплетничала. А я задумался о туфлях, выстрелах и приманках - и все прослушал. Нет, слушать я как раз не собирался, наоборот - должен был пресечь подобное. Вот не люблю сплетен, хотя сам грешен.
Я открыл было рот - и тут, наконец, туфли и выстрелы слились воедино. Если к Танечкиным глубоким теням под глазами и испорченным туфлям добавить крохотный штрих - пулевое ранение... м... в живот, хотя, нет, это не крохотный, это не меньше литра крови на блузке...
Она позвонит в Катину дверь, долго, не отпуская кнопки до тех пор, пока та не откроет. И когда откроет - увидит Танечку в цветастом берете и деревенском пальтишке, залитом кровью. Она будет держать на руках Егорку, а сама - медленно сползать по стене на лестничную площадку, и Катя бросится помочь. Хотя бы взять ребенка. Узнать, что произошло.
Тусклый свет единственной лампочки, резкие тени, яркая кровь - на руках Тани, на одежде ребенка.
Слабый шепот:
- Напали... в подворотне. Шла... спасибо сказать...
И, отдав малыша, тут же теряет сознание, лежит неподвижно на пыльном бетоне. Катя зовет ее, но Танечка едва приоткрывает глаза и дышит прерывисто, тяжко.
- Егорку сбереги.
Катя в страхе бросается внутрь квартиры, к телефону, вызывает скорую, возвращается в подъезд и до приезда врачей одной рукой держит ребенка, а другой - руку Танечки. Слушает ее дыхание и боится, что каждый вздох - последний. Надо посмотреть на рану, остановить кровь, но что она может сделать с ребенком на руках? И каждый шорох в подъезде пугает, а вдруг это те, кто напал? Выследили, чтобы добить. Если она их видела. И скорая все не едет...
Она отпускает руку Танечки, поднимается, звонит в двери соседей, но никто не выходит, ах, да, они ведь уехали в отпуск.
Наконец, она решается осторожно положить ребенка на пол, наклоняется к раненой, начинает расстегивать пуговицы пальто - но та, очнувшись, вцепляется в руки, дергает, трясет:
- Егорку... не отдавай никому. Где? Где?
Катя поднимает малыша, показывает Тане - вот же он, все с ним хорошо, смотри, он ничего не понял, он даже не плачет.
Лифт поднимается медленно, слишком медленно. В последний миг перед тем, как распахиваются дверцы, Катя вдруг пытается обнять Таню одной рукой, затащить в квартиру - а вдруг в лифте те, кто напал? Она даже заслоняет Таню собой, ее и ребенка, прижимает обоих к груди.
Врач и санитар сразу оттесняют Катю, бросаются к раненой, взрезают одежду, прямо здесь, на полу - они сосредоточены и не теряют ни минуты. Укладывают девушку на носилки, бинтуют, что-то колют...
- Вы ее знаете? - набирая лекарство в шприц, спрашивает врач.
- Это моя подруга. Сказала - напали у подъезда... Она будет жить?
Врач - молодой мужчина с уставшим лицом и ранней сединой - смотрит на Катю так, словно решает, что сказать:
- Неизвестно, насколько серьезны повреждения, нужна операция. Мы увезем ее в девятую. Идите в дом, здесь может быть небезопасно.
Бригада скорой помощи осторожно поднимает носилки и уезжает вниз, а Катя запирает двери на все замки и долго взволнованно ходит по квартире, из комнаты в комнату, кружит вокруг кресел и журнального столика с ребенком на руках и тихонечко утешает его. Или себя.
Повторяет раз за разом:
- Они сделают операцию и все будет хорошо. Утром мы позвоним в девятую и узнаем, что все хорошо.
Потом смотрит на малыша так, будто увидела его только что:
- Егорушка... что же мне с тобой делать? Я же не умею...
- Марк? - раздается встревоженный голосок Танечки, и я вздрагиваю - я же только что едва не убил ее.
- А дальше, - говорю я, - можно будет как-то намекнуть ей, что мать Егорки погибла по ее вине. В Катю и Лекса ведь уже стреляли, только что.
- Но мать Егорки как бы уже погибла, - возражает Танечка. - А вообще ты о чем? Может, кофе принести?
- Принести, - киваю я. - Принести кофе, принести кровь - возьмем настоящую, это дело тонкое, тут можно подделкой все испортить.
- О, - замечает Марина, - я знаю, что отбивная бывает с кровью, но чтобы кофе! Никогда не слышала.
- Не перебивать меня. Если кто знает - в трудный путь нужно взять с собою слабого. Мы дадим его Кате, всучим насильно, обманем, как всегда, нам не привыкать. И... я забыл, что мать Егорки по легенде погибла. Танечка, ты ему кто? Тетя? Отлично. Погибнет тетя. И, раненая, принесет ребенка на порог Катиной квартиры.
- А потом погибнет?
- Скорее всего.
- Здорово! - воскликнула Танечка и побежала варить кофе.
- Мне тоже, пожалуйста! - вдогонку ей крикнула Марина.
Сложила руки на пышной груди:
- И ты думаешь, Антонина Львовна отдаст нам Егорку больше, чем на день?
- Уломаем, - отрезал я. - Но уже утром. А пока - все мы молодцы, настоящие головорезы, и поэтому можем спать спокойно.
- Наконец-то поужинаю по-человечески, - кивнула Марина и развернулась в сторону комнаты отдыха, - Тань, мне кофе не надо. Я уже дома сварю, с корицей. И со сливками. Хотя свежих пончиков уже не найду, - горестно вздохнула и начала собираться.
Мой мобильный зазвонил, как всегда - уже в пустом здании.
Сколько ни меняю мелодию звонка - помогает ненадолго, через неделю снова начинается...
- Я, конечно, все понимаю, - не поздоровавшись, начал Богдан Петрович. - У тебя и твоих ребят методы прогрессивные, но это уже на теракт похоже. Что ты себе там думаешь вообще?
- Какой теракт?
- Это ты мне расскажи, какой! - похоже, Богдан на взводе. - Поступил сигнал - пожаловались на шум среди ночи. И шум не где-нибудь, а по адресу твоей Самохиной. Приехали мои люди - и что они там увидели? Бетонная плита лежит на площадке, соседские двери еле открываются, дверь в ее квартиру приперта - открыть невозможно. На звонки никто не отвечает. На лестнице - металлические направляющие вроде полозьев, чтобы эту плиту, видимо, тянуть по ступенькам, что ли. Но зачем ее тянуть по лестнице, если есть грузовой лифт? И почему она лежит на площадке и никто ее никуда не тянет? Я опросил всех соседей - никто ремонтом не занимается! А ну-ка рассказывай, что у тебя происходит?
Он говорил слишком громко, от его возмущения у меня разболелась голова.
- Я ничего не знаю, - вздохнул я. - Приезжай, вместе записи посмотрим.
Максим
Оказавшись у дома Кати, я взглянул на часы и засомневался. Все-таки десять вечера - это поздновато для визитов. Но успех - это череда маленьких побед, мелких шажков, где-то можно пройти во весь рост, где-то приходится ползти или протискиваться в форточку, не важно. Главное - не останавливаться.
Подумаешь, десять часов вечера! Не двенадцать же.
И мне всего-то нужно выяснить, помирилась она с тем парнем или нет. Если откроет дверь настежь и пригласит войти - значит, не помирилась. Если же выйдет на площадку и будет смущенно улыбаться - значит, у нее все хорошо и о смерти она думать забыла.
А, кстати, интересное название для статьи "Самоубийца забыла о заказанной смерти" - и написать историю о том, как девушка под влиянием душевного порыва сгоряча заключила договор о смерти, а потом ее жизнь резко наладилась, и на радостях она просто забыла о договоре. А потом, в условленный день, когда гуляла в парке с молодым человеком, и может быть, в тот самый миг, когда они целовались на скамейке - ее убили. Подошли, тихо позвали по имени, дождались, пока она повернет голову, приставили к виску пистолет, улыбнулись ласково, сказали что-то вроде: "Фирма "Умри достойно" всегда исполняет пожелания клиентов" - и хладнокровно пристрелили. Да. И мораль вывести - планируйте, мол, все свои поступки с ежедневником от какого-нибудь спонсора. Кстати, жаль, что у меня сейчас под рукой нет ежедневника или хотя бы диктофона: забуду ведь. Зато есть мобильный с функцией диктофона.
Я достал телефон, поднял голову к ночному небу, беззвездному, затянутому тучами, будто подсвеченными изнутри, и сказал:
- Ясным весенним утром, - поежился под мелким дождем. - Теплым весенним утром, прозрачным и звонким, как горный ручей... нет, весенним утром обычно холодно, пусть просто будет в один из весенних дней, в полдень, когда солнечные лучи... когда лучи вообще видны и когда они вообще греют - на кустах жимолости распускаются... а какого цвета жимолость? Она вообще цветет? И когда? Звучит красиво, а вот цветет ли - надо уточнить.
Я пересек дорогу и открыл дверь подъезда:
- И ветер пахнет талым снегом и первоцветами, а не этой жуткой сыростью из подвала. И уж точно не мокрой штукатуркой... - когда сказал, меня даже передернуло.
- И лифты весенним днем работают. А не работают они только глубоким осенним вечером, когда прогулка по темной лестнице особенно желанна. И вот идут они вдвоем по парку, за руки держатся. А не как я - все один да один. И парк этот - огромный, безграничный, - споткнулся о ступеньку. - И ровный, обязательно ровный, как теннисный корт. И прогулка по такому парку - одно удовольствие. И дышится легко. И ноги не болят. И если что-то скрипит и крошится под ногами - то это гравий на дорожках. Там хочется бежать вперед, лететь... а не стоять, вцепившись в поручень. А стекло в оконной раме потрескалось и ничего-то в нем не видно - туман...
Отдышался и снова двинулся вперед:
- А в белой беседке - только не в оштукатуренной! - в деревянной и покрашенной в белый цвет - стоит очень удобная скамейка. С полированными деревянными перилами, а не с этим голым железом. Рядом разбита клумба гортензий - не представляю, как они выглядят, но звучит роскошно. И еще бы хорошо, если б на скамейке в беседке лежали бы подушечки, такие, садовые большие подушки... Сколько я этажей вообще прошел? Еще в том парке поют иволги, особенно в полдень. И может быть, детские голоса доносятся издалека... а не чьи-то возмущенные разговоры. В том парке никто не ругается, как будто... как будто что-то случилось!
Я остановился, прислушался - и бегом бросился вверх по ступенькам.
Марк
К тому времени, как приехал Богдан, я просмотрел запись трижды. Камера, установленная над дверью Катиной квартиры, позволяла рассмотреть лишь саму площадку на этаже, двери лифта, соседских квартир и первую ступеньку лестницы. Поэтому я увидел немного: Лекса, оглядевшего площадку, Катю, вышедшую из лифта следом - она тихо улыбалась и даже поправила прядь волос. Достала ключи, наклонилась к двери - и я услышал слабый скрип и увидел, как Катя выпрямилась и замерла с распахнутыми от ужаса глазами. У меня аж сердце екнуло - если бы она смотрела в этот миг в камеру, я бы подумал, что она видит меня!
Лекс мгновенно очнулся и буквально уволок девушку на другую сторону площадки - а в это время послышался удар, изображение дрогнуло, и потом у меня было двойственное ощущение - не то камера падает куда-то назад, не то дверь под ней рушится. Словно весь дом разваливается.
Снова удар и пыль столбом, Катя и Лекс - на полу, но вскочили и пропали из виду, я слышал, как они бежали вниз, как Лекс торопил ее.
Я просмотрел трижды - но не увидел в эти мгновения ни подозрительной тени, ни постороннего шума. Хотя, конечно, этот кусок бетона нашумел изрядно, что-то еще разобрать в таком грохоте трудно.
Потом на площадке показались соседи - выглянули на шум, а самая ближняя дверь оказалась забаррикадирована упавшей плитой. Началась паника, крики. Я выключил запись и попытался дозвониться Лексу - он не брал трубку. Они живы, это главное, и Лекс наверняка увез Катю в безопасное место.
Честно говоря, нам этот случай на руку, я при всем желании не решился бы так пугать клиентку, хотя подобные приемы использую частенько.
С ней теперь на любые задушевные темы говорить можно, я убежден, выложит все, раскроется, обнажится - нужно лишь услышать, где у нее зацепка, петелька, да и потянуть за нее. Или свой крючок умудриться сунуть, чтобы потом, позже, потянуть.
Однажды было - смешно вспомнить - собаку человеку подарили. Одинокой учительнице ребята из выпускного класса подарили щенка колли. А она как раз решила, чтоб доучить их, значит, и уйти из жизни. А куда ей уйти, если такой милый малыш на руках? Она потом с ним носилась по больницам, по школам для собак. Даже замуж вышла, за вдовца - ветеринара.
Я вздохнул и пошел варить кофе, и как раз сварил к приезду Богдана Петровича.
Без форменной одежды, в джинсах и ветровке он похож на завсегдатая пивного бара, добродушного водилу-дальнобойщика, который с одинаково широкой улыбкой возьмет в кабину как малолетнего сына - покатать, так и молоденькую проститутку - теперь уже самому покататься.
Похож. Пока молчит.
Методы-то в самом деле родственные, он наверняка меня подозревает.
Войдя в теплый холл, он встряхнулся, снял ветровку и кинул ее в одно из кресел по пути - понятно дело, за ним дома жена одежду собирает. Я не стал делать ему замечаний и провел в рабочий кабинет, к мониторам.
- Ну ты понимаешь мое беспокойство? - шумел он по дороге. - Я тебя, конечно, очень люблю, но не хватало, чтоб ты мне показатели испортил! Нет, ну черт с ней, с этой плитой, никто не пострадал, даже административного протокола не составляли. А если бы пострадал? Да такие разрушения! Пресса бы до теракта раздула, не меньше! Кто б там стал разбираться - что за плита, откуда взялась? Написали бы - взрывом из квартиры вынесло, поди опровергни потом. Представляешь, какие фотографии бы вышли?
- Представляю, - кивнул я. - И догадываюсь, что как раз такие фотографии кому-то и нужны. Смотри сам, - включил запись и вручил ему чашечку кофе.
Богдан поутих, уставился в монитор, и только время от времени комментировал:
- О, это твой мальчик? Чего-то больно хлипкий. Может, тебе парочку моих ребят подкинуть? По контракту, конечно. А это, значит, девочка. Симпатичная. Так это она самоубиться решила? А чего? А она трезвая тут? Выглядит как-то... не в себе... Ух, ты, мать! Вот это жахнуло! М-да-а-а. А мальчик, хоть и хлипкий, но бойкий. Молодец. А это уже подробности пошли, в смысле - соседи. Ясно. Забористо все получилось, но, конечно, не твоих рук дело - ты бы не стал так рисковать. Хотя действенно, согласен?
- Согласен, - снова кивнул я. - Возьму на вооружение.
- Только попробуй! Давай уж лучше ты по-старинке будешь работать, добрым словом и дружеским участием. А теперь промотай-ка в обе стороны, может, что интересное увидим.
Плиту скорее всего поднимали в грузовом лифте и устанавливали осторожно и без шума - по крайней мере, мы с Богданом так ничего и не заметили. Как он рассказал, удерживали ее эластичные ленты, которые в нужный момент были отпущены. Среди дня на лестнице были слышны шорохи и шаги, но ничего особенного не происходило. Пока мы просматривали запись, Богдану доложили по телефону, что кто-то соседей видел, как парни в рабочих комбинезонах выгружали плиту из красного грузовика, как поднимали в лифте - но нам это опять же не помогло. Никто не мог вспомнить каких-то особых пример, парни и парни, ни слова не сказали, на комбинезонах - ни логотипа фирмы, ни телефонных номеров, ничего.
На всякий случай мы просмотрели и запись, сделанную после того, как плита упала, правда, без особых надежд. И - одновременно изумились. Потому что минут через пятнадцать после случившегося на лестничной площадке показался старый знакомый - журналист Максим, который, похоже, продолжал следить за Катей. И который мог увидеть что угодно. И которого наверняка давным-давно заметили ребята в рабочих комбинезонах, потому что они постоянно на шаг впереди. А этот придурок еще и удостоверение журналистское соседям показывал, вопросы наводящие задавал. А как услышал, что милицию вызвали - быстренько сбежал. Допрыгается, точно.
- Богдан, - сказал я. - Арестуй его, что ли.
Богдан Петрович выдохнул, залпом выпил кофе и скривился:
- Не, ну ты дурак пустой кофе мне предлагать? Полчашечки коньяка можно ж было долить?