Эри-Джет : другие произведения.

Умри достойно. Общий файл. В процессе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 4.97*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
      Иногда не остается ничего, кроме смерти. В последний миг вспомни - уходить надо достойно. Мы позаботимся об этом! Закажи свою смерть по каталогу! (рекламный слоган) "Оплати свою смерть и спи спокойно" - народное творчество в недалеком будущем.
  
  УМРИ ДОСТОЙНО
  
  Над кованой дверью, выше изящного металлического козырька, выкрашенного, как и стены, в малахитовый цвет, идеально смотрелась позолоченная надпись 'Умри достойно!'. Золото и зелень. Символично. Завораживающе.
  - Ловкачи! Везет же! - вздохнула Натка. - Ни черта не делают, а деньги гребут - и выпендриваются. Пойдем отсюда!
  - А что это за фирма вообще? - спросила я.
  Натка оглянулась, горестно подняла взгляд к небу:
  - Ну ты, как всегда. У них рекламный ролик такой, розово-сиропный: сидит такая девочка у окошка, на подоконнике, вся в черном, с потекшей косметикой, рукавом остатки туши размазывает, а потом распахивает окно - а там ураган воет, чернота, и тут кровь на стекло каааак брызнет! И голос за кадром: 'Иногда не остается ничего, кроме смерти. В последний миг вспомните - уходить надо достойно! Мы позаботимся об этом!' И потом еще эта девочка, такая в белых кружевах, поднимается вверх - типа, ангел. Смотреть противно!
  - Почему? - удивилась я. - Если правда сдохнуть хочется, отчего бы не сделать это достойно?
  - Какая разница, Кать? Сдохнешь - и сдохнешь, все равно, как, если уж приспичило.
  - Да? Ну, представь - ты сиганешь с крыши и переломаешь себе вообще все. И от твоего лица ничего не останется. И хоронить тебя будут в закрытом гробу. С тобой даже близкие попрощаться не смогут.
  - Значит, не буду сигать с крыши, - отмахнулась Натка.
  - А что ты сделаешь?
  Она остановилась, порылась в сумочке, достала помаду и зеркальце и подправила макияж. Натка могла забыть накрасить ресницы, но никогда не забывала о губах - она решила, что губы - ее изюминка, и постоянно следила, чтобы изюминку было издалека видно. То, что ярко накрашенные малиновой помадой губы не сочетаются с джинсами и спортивной кофточкой с двуцветными, оранжево-зелеными, рукавами, Натку не тревожило.
  Закинув помаду в сумку и тряхнув волосами, она небрежно заметила:
  - Отравлюсь. Повешусь. Застрелюсь, - и, предугадав мой вопрос, добавила. - В сердце.
  - Разумно, - кивнула я.
  - Нууу, на самом деле, - поведала она, - не хочу, чтобы кто-то заработал на моей смерти.
  Я пожала плечами. Мне тоже не хотелось, чтобы ловкачи из малахитового здания, назвавшие фирму слоганом из рекламного ролика, нажились на моей смерти. Я смогу и сама умереть достойно. Просто это не выход. Жить надо достойно, а не умирать. Не получается только.
  - Да пойдем же! - воскликнула Натка и потянула меня в кафе. - Мы же поговорить хотели!
  Пока мы устраивались в уютных мягких креслах, она что-то болтала. О каких-то платьях, сумочках... болтала и присматривалась ко мне. Ждала.
  Кофе показался слишком горьким и горячим, и тогда я тронула еще теплой ложечкой розовый шарик мороженого. Оно начало таять, я набрала подтаявшее в ложку и вылила в кофе. Перемешала, снова потянулась к мороженому, теперь уже к желтому шарику, лежащему в центре креманки. Кре-ман-ка. Так должна называться не фарфоровая вазочка для сладостей, а урна для праха. После крематория. Креманка. Разве нет?
  - Кать, ну что ты... - Натка вдруг оказалась близко, говорила шепотом и уже тянулась обнять меня. - Кать, ну ты же умница.
  Вот и он так сказал.
  Все так говорят.
  
  
  Максим
  
  Я опаздывал не просто на работу - на совещание! Другими словами - был вторник, начало десятого, а по вторникам ровно в девять пятнадцать главный редактор всегда проводил совещания. Я быстро шел мимо рабочих столов моих друзей и соратников, моих врагов по компьютерным играм и собутыльников по пятницам и уже видел редактора сквозь стеклянную стену его кабинета - но безбожно опаздывал.
  На плазменной панели, висящей на стене, мелькали кадры недавно виденной мной рекламы: отчаявшийся, спившийся топ-менеджер сводил счеты с жизнью, причем делал это дважды - первый раз бездарно повесившись на галстуке в собственном санузле, и второй раз - покрыв себя славой, совершив воинский подвиг в текущей войне, красиво и пафосно. Еще и мгновенно - от пули в сердце и с улыбкой на губах. Ролик закончился, на экране поверх геройской улыбки застыла золотая надпись "Умри достойно".
  Шеф замер возле своего кресла, картинно указывая на экран.
  Кара глядела, как я спешу, срываясь на бег, и иронично улыбалась.
  Наконец я достиг стеклянной двери, остановился на мгновенье, глубоко вдохнул, открыл ее и вошел внутрь.
  Сандаг Дугарович - мой шеф - бросил на меня неодобрительный взгляд. Именно так я представляю себе тайваньского леди-боя, если с него снять украшения, женские тряпки и смыть часть косметики. С проститутки, не с Сандага, он, слава богу, ходит в мужских костюмах и рубашках, пусть и в вычурных. И все же каждый раз, как его вижу - особенно с таким лицом, словно я ему мало за ночь предложил - так и дорисовываю мысленно: длинные волосы, платье с вырезом до пупка, накрашенные ресницы и губы. Ему идет - у него раскосые глаза, высокие скулы, кожа, как у девочки - никогда щетины не видно. Вылитый катой.
  - Ты опоздал на семь минут! - сказал "катой", и я прямо-таки увидел, как он, облокотившись на стойку бара где-нибудь на набережной Килунга, раздраженно захлопнул веер.
  - Я готов за это даже умереть, Сандаг.
  - Отлично! - сверкнул он белозубой улыбкой. - Значит, именно ты "умрешь достойно"!
  
  - Кара, моя Кара, во что я вляпался? - спустя еще семь минут спросил я.
  Шеф, дав задание, больше ко мне не снизошел. Видимо, решил, что я, как провинившийся, должен читать его мысли. Совещание закончилось, и теперь я пытался осознать, о какой смерти он говорил. С него станется послать меня кормить акул собственным телом ради громкой публикации.
  Кара развернула в мою сторону крутящееся кресло, воткнула карандаш в собранные на затылке гладкие темные волосы и спросила:
  - Ты эту рекламу видел?
  Вот всегда знал, что журналисты склонны к выпендрежу. Мало ей карандаша в волосах, у нее тонкая прядка схвачена стразами. Любопытно, как они держатся - неужели приклеены?
  - Про достойную смерть? - спросил я.
  - Ага. Ну и вот - ты вляпался в журналистское расследование. На цельный разворот! Ты должен узнать, кто стоит за этой фабрикой смерти, раскрыть чудовищное преступление, выяснить, на какие развлечения на каких островах тратятся кровавые миллионы - и в результате, наверно, все-таки достойно умереть. Лично я на месте владельца фирмы точно устроила бы тебе быструю смерть. За счет заведения. - Кара вытащила карандаш и принялась крутить его в пальцах. - Ты бы слышал, как разорялся Сандаг! Рычал, как тигр!
  - Ясно. Он тигр, я покойник. Принесешь мне прощальный кофе?
  Кара фыркнула, поднялась и пошла к автомату.
  А я полез в Интернет.
  
  
  Катя
  
  Вечером в раздумьях я стояла перед открытым холодильником и решала, можно ли спустить в унитаз кастрюлю борща, наваристого, покрытого тонким слоем застывшего жира, с куском мяса на "мозговой" косточке. Ну, то есть - он таким был дня три назад. До того, как я о нем забыла и он скис. Надо было Виктору в чемодан положить. Поверх рубашек разлить аккуратно.
  Теперь мне не нужно варить борщи кастрюлями - я столько не ем. Я вообще почти не ем в последние дни. Забываю есть, как забыла про борщ, как забыла про...
  ...Глубокий вздох - пальцы разжимаются, и полная кастрюля оседает на пол, медленно и плавно, точно так, как открывается дверь кухни, и я не могу, не могу, не могу отвести взгляда от темноты за ней, глубокой, полуночно-синей, уже вспухающей пузырем, готовой прорваться... Кастрюля с грохотом опускается на кафельную плитку и переворачивается, заливая пол и стены оранжево-бурым.
  Я выдыхаю, оборачиваюсь к распахнутой сквозняком форточке и со злостью толкаю ногой приоткрытую тем же сквозняком дверь; она звякает дверной ручкой о стену, вздрагивает и замирает. А я нашариваю рукой табурет, сажусь и плачу.
  Виктор не был таким уж замечательным, но когда смотрел телевизор, включал чайник или даже курил в моем туалете - я была не одна.
  Когда я не одна, ко мне не приходят тени.
  Я хотела просить Нату пожить у меня, но побоялась заикнуться об этом. Если умницы часто вспоминают прошлое, они быстро попадают в больницу.
  Там, на антресолях, среди старых книг и журналов, лежит простенькая папочка из тонкого картона, самая дешевая, с завязками. И в ней - ворох газетных вырезок. Сколько раз повторяла себе - это просто бумага, просто фотографии, нечеткие, зернистые, старые. Эти люди не мечтали о передовицах и не делали заранее хороших фото.
  Я вытирала борщ тряпкой, быстро ставшей жирной и липкой, вдыхала кислый запах и думала о том, что мне постоянно тогда чудилась кровь на руках. Дома я надевала резиновые перчатки - ярко-желтые, чтобы всегда краем глаза видеть свои руки, видеть, что на них нет крови.
  Если б я рассказала кому-нибудь о желтых перчатках, о дверных ручках, привязанных тесемками к вбитым в стены гвоздям, о занавесках, надежно закрепленных шнурами, о снятых плафонах люстр, чтобы не бросали никаких теней на стены, об одежде, разложенной в ящики, и ни в коем случае не развешанной на плечиках, об убранных под кровать зеркалах, о маленьких ночниках, включенных во все розетки - если б я рассказала кому-нибудь обо всем этом, мне помогли бы куда быстрей.
  У меня самой ушло на это четыре года - два года действовал Закон "Об обязательной передаче органов Банку донорских органов", и еще примерно два длились уголовные расследования и судебные процессы над теми, кто убивал людей умышленно, чтобы пополнять Банк.
  Причем здесь я? Притом, что разработала закон. Это всего лишь было моей работой. У меня ушло четыре года, чтобы убедить себя в этом.
  Ошибка врача не всегда очевидна даже после вскрытия, но ее можно установить. Нельзя исправить, но можно установить. Ошибку судьи можно исправить, пусть не всегда. Ошибка инженера - рухнувшее здание и погибшие люди, но ее тоже можно установить. Как и ошибку водителя автомобиля - все это может определить эксперт.
  А ошибка разработчика закона? О ней никто и никогда не задумывался...
  У меня тогда была целая команда - экономисты, врачи, специалисты-техники. Мы продумывали алгоритм, который должен был работать четко и без сбоев. Предусмотрели, как исключить коррупцию. Выверили порядок передачи подходящих тел. Подсчитали расходы на содержание Банка, дополнительное оборудование в поликлиниках и каретах "скорой помощи", на курьерскую службу и социальную рекламу... Мы даже прикинули, сколько жизней будет спасено в первый же год действия закона.
  Министерство юстиции одобрило законопроект, и Парламент принял - триста семьдесят четыре голоса против девяноста шести, еще тридцать депутатов не проголосовало.
  Хмм... на исходе тех четырех лет я уверяла себя, что все триста семьдесят четыре парламентария и Минюст полным составом должны точно так же привязывать дверные ручки и пугаться любого шороха. И все равно - видеть тени. Знать, что они выдуманы, но видеть.
  ...прокисший борщ пенится, как шампанское...
  Вначале было много шампанского, восторженных речей, правительственных благодарностей и других пряников.
  Аркадия Владимирского - начальника законопроектного управления - приглашали на телевидение, и он неплохо выступал. За ним такая склонность водилась - говорить, будто инструкции читать; в жизни это кажется странным, а по телевизору смотрится нормально. Он даже ухаживать за мной начал, на подъеме-то.
  Моложе меня на три года, он выглядел представительнее на все десять - крупный, высокий, по-чиновничьи дородный; носил усы и бородку, этакую аккуратную, в стиле Генриха Наваррского; никогда не надевал джинсов, не смеялся громко и не рассказывал похабных анекдотов. Я знала, что ему хотелось всего этого, но... он просто не решался. Настоящая флегма. Дородная бородатая двадцатипятилетняя флегма. Идеальный руководитель среднего звена - молодой и надежный; вышестоящие чиновники уже чувствовали в нем "своего", но еще не опасались, что подсидит.
  Он забавно ухаживал - обстоятельно. А может, я ему и раньше нравилась, а теперь появился повод то на передачу телевизионную меня позвать, то в ресторан после нее пригласить. Тогда, семь лет назад, я была куда бойчей, у меня в руках и работа горела и... наверняка, Владимирский думал, что и мужчина так же гореть будет. Может, ему хотелось этого - сгореть.
  Через неделю после вечера в ресторане вышла первая громкая статья.
  
  
  
  Максим
  
  Я выпил три прощальных чашечки кофе, но так ничего и не узнал. Видимо, хорошо иметь дело с клиентами, которые не пожалуются в общество по защите прав потребителей, даже если крайне недовольны качеством услуг. "По договору я должен был погибнуть при покорении Эвереста, а на самом деле поскользнулся на банановой кожуре и сломал шею. Прошу вернуть предоплату и возместить моральный ущерб. До востребования, седьмой круг ада".
  Страничка фирмы была стильной, приглушенно-зеленого цвета, без реклам, без прейскуранта, без объявлений о скидках. Сдержанность и благородство. Тот же рекламный слоган, чуть ниже - "мы не задаем лишних вопросов". Адрес в центре и номер телефона, по которому ответила девушка, доброжелательно и интеллигентно. И я понял, что надо ехать, хотя бы посмотреть на эту милую девушку.
  - Кара, ты будешь виновна в моей смерти, - огорошил я любимую сотрудницу. - Я расскажу этим убийцам, что ты меня бросила - да хоть ради Ивана! чем он хуже? - и потому жизнь для меня потеряла всякий вкус; кстати, кофе остыл.
  - Я только за, мне идет черный цвет, - ответила она, подняла задумчивый взгляд к потолку, поразмышляла. - Появится ореол роковой женщины, от поклонников отбою не будет, - посмотрела на меня. - Ты прямо сейчас туда поедешь?
  - Да. Горю желанием умереть.
  - Свежевыбритый и в модной рубашке?
  - У меня и джинсы модные, не только рубашка, - обиделся я.
  - Вот именно, - она откинулась в кресле, - ты не выглядишь несчастным.
  - Разве нельзя быть несчастным в модной рубашке?
  - Конечно, нет. Ты будешь выглядеть гораздо несчастнее в мятой и старой. А еще лучше - небритым. И с перегаром. А еще лучше - грязным, как будто ты спал на лавочке. Или...
  - Кара! - перебил я ее. - Еще утром я был счастливым! В обед ты меня бросила! Я должен сразу стать мятым, грязным и небритым?
  На что она хмыкнула и сказала, что это потешило бы ее самолюбие.
  
  
  
  Катя
  
  Владимирский показал мне первую статью, путаясь в словах и пытаясь успокоить, чем напугал еще больше.
  "Нас убивают по Закону" - гласил заголовок. И - подробности внутри, масса подробностей - о том, как мать одна вырастила сына, как он учился, что добрый был и по дому помогал. Что девушка у него появилась, жениться надумали, свадьбу хотели сыграть, школьных друзей пригласить. А все это время - все эти двадцать лет - другой человек, богатый и избалованный, пил, курил, жизнь прожигал. У него теперь цирроз печени и он обратился в Банк донорских органов. И поэтому того мальчика, когда он вечером девочку проводил и домой возвращался, встретили трое и избили железными прутами. Да старались только по голове бить - она бизнесмену не нужна была.
  Я читала, и меня охватывала ярость - вот ведь журналюга-то какой прожженый, написал, прям как те трое с прутами - точно знает, куда метить! "Совпадение! - думала я. - Злые происки и жажда славы! Это проще - обличать, а не создавать самому!"
  - Статья, может быть, заказная, - сказал Аркадий. - Ты сильно-то не переживай, постараюсь разобраться. Политический заказ - сплошь и рядом так делается. Ты, главное, с журналистами не встречайся, любое твое слово может быть переврано. И не ходи никуда - чтоб не было заголовка вроде "Автор закона об убийствах зажигает в клубе". И вообще в отпуск иди. Два отпуска подряд отгуляй - пусть все утихнет.
  Так я оказалась запертой в квартире, одна, встревоженная, каждый день ожидающая плохих новостей. И они - были. Не каждый день, но очень часто. Я отключила городской телефон - опасалась, что на меня журналисты охотиться станут. Лишь потом поняла: им не нужна девочка-автор, им гораздо нужней обвинить безликую власть. Всю власть скопом.
  
  Это было давно. Давно! Я пережила, справилась, сумела! Не хочу вспоминать и не буду! Вытру пол до блеска и сварю кофе: запах перебить. Какого черта варить такой жирный борщ? Тряпку не выполоскать, сколько ни отжимай - капли с нее срываются тяжелые, мутные...
  
  ...посреди ночи, в темноте лежать в поту под одеялом и слушать, как где-то капает вода - слушать воду, а видеть кровь... словно по квартире на крюках развешаны тела: и мальчик с разбитой головой, и девочка с перерезанным горлом, мужчина с огнестрельным в пах и... даже дети... с отсеченными руками и ногами, задушенные, зарезанные - убитые аккуратно, чтобы не повредить внутренних органов... убитые и развешанные по моему дому - это из их ран, по коже, по волосам стекает кровь и каплет... каплет... каплет...
  
  Ранним осенним утром, завернувшись в пушистый халат, я сжимаю в ладонях чашку кофе, смотрю в окно на мелко дрожащие на ветерке березовые листья и чувствую опустошенность. Я не смогу снова. Не хочу. Не выдержу.
  Веду пальцем по дереву подоконника - теплое, гладкое. А там, за окном - холодное, выстуженное осенними ночами, с неровной корой в тонких белых лоскутах. Зато живое. А если б мне так - руку отрубить и в чей-то интерьер вставить... да что ж за напасть?
  Забыть! Просто - забыть! Ведь почти удалось! Я не помнила об этом три года! Выкинуть ту чертову папочку, а лучше - порвать или сжечь.
  Чашка кофе остается на подоконнике приграничным идолом, разделяющим осень и кухонный уют.
  В гостиной становлюсь на табурет, тянусь вверх, перекладываю глянцевые журналы, удивляюсь - неужели когда-то такое читала? Натыкаюсь на тесемки, схваченные туго, завязанные в несколько узлов. Жду едва не удара током, но ничего не происходит, лишь неприятно касаться запылившихся бумаг. На всякий случай беру папку крепко, не хочу, чтобы вырезки разлетелись по всей комнате, мне хватило перевернутого вчера борща. Возвращаюсь на кухню и кладу папку на стол, сажусь, поджав под себя ноги, вцепляюсь в чашку кофе, как в оберег.
  Ну, хорошо, бумаги я сожгу - что дальше? Как дальше? Мне тридцать лет, моя семья развалилась, моя карьера лопнула. Все, что я делаю сейчас - проверяю орфографию в чужих документах, слежу за шрифтом и пробелами на полях. Нет смелости уйти из законотворческого бюро, как у начальника нет оснований меня выгнать. Я не работаю - я отбываю наказание.
  Я не живу - лишь отбываю наказание.
  Пальцы сами собой оставляют оберег и дергают, развязывают тесемки, я смотрю на это отстраненно - хуже ведь уже не будет. Раскрываю папку и вижу верхний документ - это... мораторий, введенный Парламентом, когда начались акции протеста, когда люди с транспарантами выстроились под окнами здания Парламента и требовали отменить закон. На транспарантах тоже были фотографии.
  Буквы расплываются перед глазами, но и сквозь слезы вижу, что мораторий отпечатан не надлежащим шрифтом. Не мораторий надо было вводить, а закон отменять. Я готова была спорить, но меня никто не слушал. Парламент решил сохранить Банк, заморозить, прикрыть временно, дождаться, пока стихнут недовольства.
  Перегибы - они называли убийства перегибами. "Допущены перегибы на местах". "Необходим детальный анализ ситуации". "Установление четкого контроля". "Тщательная проработка нормативно-правового акта".
  Мораторий - лишь временная мера, он был введен на пять лет, значит... не может быть! Да, точно... с января закон снова станет действовать! С этого января! Так скоро!
  Усмехаюсь - вовремя достала папочку, ей предстоит пополниться новыми вырезками. А мне предстоят кошмарные сны. Видения. Страх.
  И я не выдержу второго раза, сломаюсь, буду звонить ночами незнакомым людям и звать маму.
  Нет!
  Я закрываю папочку и завязываю тесемки. Что там говорил Виктор, когда уходил? Что я уравновешенная и надежная, все могу сама и обо мне не надо думать? И потому неженственная? Видно, так и останусь мужественной. Слава богу, на это сил хватит.
  Какие у меня есть таблетки? Роюсь в ящиках и понимаю, что снотворного точно нет - никогда оно не задерживалось, с моими-то кошмарами. Вскрыть вены? Ох, нет. Кровь... нет... Прыгнуть из окна? Этажом ниже семья с двумя детьми, оно им надо, видеть такое? Вообще - всему дому, всем, кто меня знает - надо видеть такое? Нет, я хочу уйти достойно.
  ...уйти достойно...
  Просто уйти - тихо, без шума, исчезнуть, чтоб родные не винили себя, не гадали, где, когда, что упустили, чем не смогли помочь, чего не заметили. Чтобы не перемывали мое детство, не искали отклонений. Мне нужен несчастный случай! Пусть думают, что это был несчастный случай. Можно - под автомобиль, только я ж еще кому-то жизнь испорчу, мало мне испорченных жизней?
  Эта фирма - за что они деньги берут? Они смогут сделать так, чтобы выглядело, как несчастный случай?
  
  
  Максим
  
  - Мне нужна тихая и красивая смерть. Нет, лучше просто красивая. И чтоб обязательно Кара увидела. То есть - не саму смерть, а... а.... черт! - бормотал я, готовя речь поубедительней, - Она предала меня, я не могу больше так жить. Боже, какая пошлость. Лучше не так, лучше совсем коротко, по-мужски: "Я устал, я ухожу". Нет, это плагиат. А вообще - ничего я им не скажу. Да. "А мне огонь не страшен, пускай со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед". Вот приду и скажу: "Хочу умереть достойно". И на другие вопросы, кроме номера кредитки, не отвечу.
  Я сидел уже полчаса на скамейке в парке неподалеку от темно-зеленого здания с нужной мне вывеской - готовился. Хмурил брови и подбирал слова. А неугомонный парковый ветерок нес раздобытый где-то запах яблок и свежей выпечки, и я помимо воли представлял, как после этого тяжелого визита найду кафе, где подают шарлотку, и закажу большой кусок. И черный сладкий кофе. И, конечно, поймал себя на том, что улыбаюсь девушке, бредущей через парк. Она тоже улыбалась - своим мыслям, едва заметно, и, кажется, не видела меня. Остановилась, сунув руки в карманы черного короткого пальто, и посмотрела в небо, при этом светлые волосы рассыпались по плечам. Наверно, вспоминала что-то хорошее.
  А потом глубоко вздохнула - и направилась точно туда, где люди покупали достойную смерть.
  Я опешил, провожая ее взглядом, а девушка решительно взялась за дверную ручку, открыла дверь и вошла внутрь здания.
  Я совсем растерялся. Конечно, она могла там работать, в самом деле - ну не бесы же с дьяволами сидят в конторе? Наверняка и секретари там есть, и менеджеры. Это всего лишь бизнес. Да, она могла там работать, молодые красивые женщины просто созданы для офиса. Но точно так же она могла и придти за смертью, я же видел волнение, этот глубокий вздох, словно она набиралась решимости. И ведь шла по парку медленно, может, ждала, что ее догонят и удержат?
  Как-то не верилось. Нет, правда - не верилось. Был обычный осенний день, ветерок опять же, запах вкусный - а мимо меня прошла девушка, которая не хотела больше жить.
  Я сидел на скамейке, уставившись на кованую дверь под темно-зеленым козырьком, и все гадал - самоубийца или нет? Да, я читал о статистике самоубийств, но всегда думал - это как наркомания и пьянство. Естественный отбор, слабые спиваются или вешаются. Или не слабые, а уставшие жить. Но эта девушка выглядела сильной, уверенной. Такая не будет травиться из-за утраченных иллюзий или безответной любви: взрослая уже для глупостей, ей на вид лет двадцать восемь. Она детей должна растить, а не к подозрительным фирмам обращаться.
  Я тоже должен был войти в эту дверь и начать ломать комедию, но побоялся, что упущу девушку, а я хотел ее дождаться. Разобраться хотел. А еще лучше - понять, что ошибся. Что в "Умри достойно" приходят пожилые люди, или узнавшие о смертельных болезнях, или уже убитые горем, в одночасье потерявшие семьи, например. Но не светловолосые девушки в наглухо застегнутых пальто.
  Сладкий запах корицы казался навязчивым, неуместным, и ветерок вовсе не был теплым. Или меня знобило, не знаю, но я сидел, подняв воротник, и чувствовал себя совсем неуютно. И солнце - прямо в глаза, мешает! И Сандаг - сволочь!
  Она вышла примерно через час, и, глянув ей в лицо, я понял, что прав. Она шла, ничего перед собой не видя. Через дорогу, через парк - словно ее тут не было. Словно ту жизнь, воспоминания, которым улыбалась - словно все это забрали, выжали из нее, вымыли, как золотой песок, оставив пустую породу. Она шла по опавшим листьям, сама - такой же опавший лист.
  Я не мог этого допустить. Я пошел следом.
  Это было легко - она ни разу не обернулась, не посмотрела по сторонам. Часа два мы шли по аллее, пролегшей посреди оживленного проспекта, будто плыли красно-рыжей осенней рекой, и мы были здесь одни. За эти два часа не зазвенел ее мобильный, она ни разу не остановилась, лишь поправляла волосы и снова прятала руки в карманы. И обручального колечка я, конечно, не увидел.
  Умница-ветер пытался отвлечь ее запахом кофе, сластей, цветочными ароматами Ботанического сада, принес даже дым костра и властный, сочный зов жареного мяса. Но потом утомился, отстал. Автомобили проносились по обе стороны аллеи, и временами протяжно вскрикивали, но она не слышала. Если спросить сейчас ее имя - наверняка не вспомнит сразу.
  Аллея закончилась, мы свернули на тихую улицу, но она все так же шла по левой стороне дороги, не поднимая головы, и я приблизился - мне показалось, так и выйдет на перекресток, не глянув на светофор.
  Вовремя. Багрово-красный многотонный грузовик с низкой кабиной ехал слишком быстро и близко к обочине, все набирая скорость. Я рванулся вперед, в последний момент схватил рукав ее пальто, дернул к самой стене. Автомобиль, мне показалось, злобно рявкнул и промахнул по тротуару мимо.
  Девушка подняла на меня взгляд и прошептала:
  - Так... скоро?
  - Скоро? - заорал я, встряхнув ее посильней, да так, чтоб о стену спиной приложилась, - Что скоро? Что тебе скоро? Думать надо, куда идешь! Довела себя! Жить ей, видите ли, надоело! А мне оно надо? Я - журналист, понимаешь, просто журналист, не бог, не дьявол, не ангел-хранитель! Зачем оно мне все?
  Меня била нервная дрожь: дошло, называется. Дошло или отпустило. Ведь мог сейчас лежать под колесами и смотреть на свои кишки, намотанные на рессоры.
  - Журналист?
  Она отшатнулась, задышала часто и глубоко - вот только теперь! Будто я признался, что людоед.
  - Ах, вот как! - и едва не бегом от меня кинулась.
  Только куда? За поворот под следующий грузовик?
  - Стой! Да стой же! Я тебе жизнь спас! А ты удираешь!
  Остановилась и развернулась в мою сторону, а взгляд - напряженный. Прищурилась, и складочки у рта появились, она даже старше вдруг показалась.
  - Я ничего не скажу! Ни на один вопрос!
  - Отлично! Я согласен! Не задам ни одного вопроса! Обещаю!
  - Чего тогда тебе надо?
  Ошалеть можно. Я ее спас, а чувство такое, что избил. Может, она сумасшедшая? Шизофреничка. Вот и хочет покончить с собой.
  - Ничего. Просто угостить кофе. Помолчать. Или поговорить. Но как только я задам какой-нибудь вопрос - любой - ты меня прогонишь. Идет?
  - Это что, еще и домой тебя пустить?
  Похоже, я каким-то образом в гости напросился. Или она так поняла. Я же, наоборот, думал предложить ей зайти в кофейню. Но... почему бы и нет?
  - Да ты посмотри, я руки о стену расцарапал! И рукава испачкал! И потом - могу я попросить чашечку кофе за спасение жизни?
  - Жизни, - усмехнулась она и умолкла, отвела взгляд, стала расматривать стену, облицованную темно-серым камнем, - Ладно. Идем, - осмотрелась по сторонам и направилась в обратную сторону.
  Так я и думал - не видела, куда шла.
  
  
  
  
  Марк
  
  - Грузовик? Нет, ты издеваешься? - спросил я помощника, - Это по-твоему работа называется? Ты ее контракт читал? Ты внимательно его читал? Вот и объясни мне!
  - Мы вели ее от самых дверей, постоянно под прицелом держали... но тут этот журналист...
  - Тимофей, - сказал я, - я понимаю, ты устал. Скольких ты вел на прошлой неделе? Троих? Сколько контрактов закончено? Один, хорошо. И только за сегодняшний день два новых. А Евгений до сих пор в больнице. Знаешь, о чем это говорит? О том, что нам нужны люди! Расширяться пора! Ладно, все, неси, что смог найти - я сам займусь ею.
  
  В зеленой папочке уже лежали несколько снимков и распечаток, а также диск с видеозаписями - как только человек закрывает за собой входную дверь, каждый его шаг фиксируется, и запись начинает просматривать психолог: мне не нужны неприятности. А также шутники и журналисты, от которых первое время спасения не было.
  Запись оказалась темноватой; надо все-таки усилить освещение в приемном кабинете. Причем лучше поставить пару дополнительных светильников по углам - мне хотелось удержаться на грани между офисом и домашним уютом. Я как-то лежал в больнице, в палате, где на подоконниках и полках были расставлены мягкие игрушки, какие-то плюшевые сердечки и несколько привядших букетов. Занавески с блестками и оборочкой. Розовая ароматическая лампа и фигурные свечи на тумбочке по правую сторону кровати. А по левую - диссонансом - медицинские препараты, стойка для капельниц, белый халат на вешалке. Странное ощущение, никак не понять, где ты.
  Вот потому и хотелось создать нейтральный интерьер, неброский, но внушающий доверие. В приемном кабинете стояли светло-зеленые кожаные кресла, глубокие, с широкими подлокотниками. Между ними - низкий журнальный столик, чтобы как можно меньше напоминал офисный. Чтобы сумочку было удобно поставить или предложенную чашку кофе. Или телефон положить. А договор всегда на планшетке, ее и на столике устроить можно, и на подлокотнике.
  Никакой рекламы и призывов приходить только в мою фирму. И никаких больше бумаг. Нигде. Ни шкафов, ни стеллажей. Все контракты хранятся в сейфе, в подвале, под охранной системой, как в банке. Некоторым клиентам даже показывали сейф - люди должны быть уверены, что информация никуда не попадет.
  На картине, висящей на стене напротив, изображен итальянский дворик середины прошлого века: цветы в кадках, летнее кафе, открытые окна и распахнутые балконы. Идиллия. Я не раз замечал, как на лицах людей, глядящих на эту картину, появляется умиротворенное выражение и даже легкая улыбка. На то и рассчитано. Люди должны чувствовать, что приняли верное решение, придя ко мне. Они должны подписывать контракты.
  Эта девушка тоже посмотрела на картину, после чего спрятала в сумочку солнцезащитные очки, которые до того крутила в пальцах, и расстегнула две пуговицы пальто. Сложила руки на коленях, одну ладонь поверх другой, и я заметил, что вскоре снова крепко сжала пальцы.
  У меня вообще нервные клиенты.
  Но и консультанты у меня - умницы.
  У девушки оказался глубокий и сильный голос, и мне понравилось, как она назвала свое имя, целиком - Екатерина. И тут же кивнула на вопрос Александра, можно ли называть ее Катей.
  - Я видела ваши рекламы, - начала она, - несколько реклам. Разных.
  - Да, - согласился он, поставив перед девушкой чашечку кофе со сливками и снова опустившись в кресло консультанта, - мы понимаем, что в нашей работе каждый случай уникален. Мы действуем тонко.
  - Мне... не нужно тонко, - вздохнула она, - мне нужен несчастный случай. Но... чтобы... чтобы не кроваво. И чтобы никто не пострадал и никого не обвинили.
  - Я понимаю, Катя, - чуть улыбнулся он, наклонившись немного вперед, - Я бы тоже так хотел, быстро, безболезненно, оставив о себе только светлые воспоминания. Мы именно это и делаем. Поверьте, мы учтем все ваши пожелания. Вам не о чем беспокоиться - мы решим все бумажные вопросы, если это необходимо. Подготовим завещание заблаговременной датой, а после события - проконтролируем абсолютно все, у нас есть для этого возможности. Мы все время будем рядом и до события и после, незримо, не привлекая лишнего внимания. Как можно более тактично сообщим вашим родным; если захотите, обсудим, какими именно словами. Вы сделали правильный выбор, доверившись нам. Событие пройдет, как по нотам. Прозвучит, как вы того захотите.
  Пока он говорил, девушка взяла чашечку кофе и держала в руках. А потом резко поставила обратно на столик, так и не отпив.
  - Что я должна подписать?
  Александр достал стандартный контракт, стал объяснять нюансы, задавать вопросы о семье, о работе - и девушка отвечала спокойно и негромко.
  Вскоре контракт был заполнен и подписан.
  Мне нравятся такие, уравновешенные. Пусть у нее темные круги под глазами, припухшие от слез веки и бледные, ненакрашенные губы - но раскисать в этом кресле она не собирается. Такие еще и надежны, раз поставила подпись, значит, будет делать все, что скажут.
  - Вы выглядите уставшей, Катя, - вполголоса сказал Александр, - Какое снотворное вы пьете?
  Она замялась с ответом, и он достал коробочку с нижней полки столика.
  - Попробуйте, я сам это пью. Вы приняли сегодня важное решение, и я хочу, чтобы вы отдохнули и выспались. Пока вы будете отдыхать - мы продумаем концепцию и завтра, с утра, за вами заедут, и мы продолжим работу уже более предметно. Я составлю несколько планов события и мы все-все обсудим. А сейчас вас отвезут домой, я распоряжусь насчет автомобиля.
  - Нет, спасибо. Я... хочу пройтись.
  - Конечно.
  И снова - доброжелательная улыбка, причем мягкая, искренняя. Просто умница.
  
  
  Максим
  
  Когда мы вошли в квартиру и она сняла пальто, я увидел, что одета в серое платье с темно-серыми вставками, тонкое, с длинными рукавами и кармашком на груди. В спортивном стиле, вроде платья для большого тенниса, только не такое короткое. И фигурка у нее была подтянутая, словно у теннисистки. Она скинула туфли и оказалась на голову ниже. Мне всегда нравился этот момент, когда девушка снимает туфли: словно она весь день стоит на какой-то ступеньке или лесенке, тянется вверх, или будто ходит в гэта и воображает себя японкой, а потом одним шажком выходит из образа, расслабляется. А еще эти носочки на колготках такие трогательные, будто детские.
  И вот она сошла со своей ступеньки, задвинула туфли в угол и глянула на меня снизу вверх.
  - Мне бы куртку почистить, - сказал я.
  Она нерешительно оглянулась, словно не знала, пускать ли меня дальше в квартиру или попытаться сразу выпроводить.
  - Если б я был маньяк, грязная куртка меня бы не заботила, - пошутил я.
  Безуспешно. Она не улыбнулась.
  - Меня Максим зовут, - сказал я.
  - Катя, - ответила она и чуть развернула голову, - ванная там.
  Прикрыв за собой дверь, я первым делом схватил телефон.
  - Кара, любовь моя, пробей адрес, а?
  - Ты еще жив, самоубийца? Или с того света звонишь?
  - Пока с этого. Но если не поможешь - буду надоедать и с того!
  - Это было бы отлично! Такая передовица!
  - Кара! Бессердечное создание!.. Что ты там ешь?
  - Конфетку. Вкусную.
  - Я рад за тебя. Только сейчас ты дожуешь эту конфетку и полезешь в базу данных. Мне нужна инфа о хозяине квартиры... точнее, о хозяйке. Зовут Екатерина, на вид около тридцати. Когда узнаешь фамилию - не если, а когда! - глянешь во всех наших базах! Ну и просто в инете тоже.
  - Давай адрес... ага... А что сказать Сандагу?
  - Что я на пути на тот свет, как он и хотел.
  - Макс, ты там осторожнее, ладно?
  - Раньше думать надо было, неверная! - сказал я и нажал отбой.
  Открыл кран, почистил куртку, плеснул в лицо холодной воды и достал полотенце из низенькой корзинки, вытереться. Из него что-то выпало, покатилось по полу. Тут же я заметил другое полотенце, висящее на крючке, и подумал, что взял декоративное. В корзиночке лежало еще одно, розовое, а я взял голубое. А поверх розового - не то пена для ванн, не то гель для душа в упаковке в форме яблока. Видимо, я уронил такую же штуку. Развернулся - и наступил на нее, она и треснула.
  Я чертыхнулся и наклонился поднять 'яблочко', но тут резиновый коврик поехал под ногой на скользком-то, и я схватился за раковину, а локтем въехал в дверь ванной. Та, конечно, открылась. А на шум, конечно, пришла Катя.
  - Я тут... немного... - пробормотал я.
  - Выходи, маньяк, - нахмурилась она, - убрать надо.
  Я протиснулся мимо, потом развернулся, отдал голубое полотенце и прошел на кухню. С лица капала вода, пришлось вытираться кухонным полотенцем. Я сел возле окна, сложив руки на груди, и принялся рассматривать кухню. Вообще-то здесь было красиво, уютно - оранжево-розовые фасады шкафчиков отсвечивали глянцем, белая столешница будто сливалась в одно целое с белым же кафелем, а на стенах красовалось несколько крупных яблок, под которыми лежали словно подернутые рябью нежные тени. Прихватки на крючке - тоже в тон, и цветная посуда французского стекла, с цветочками и листочками, я заметил две тарелки и чашку в мойке. Окно было закрыто двуцветной шторой - белой с темно-бежевым, сшитой так, что куски полупрозрачной ткани накладывались друг на друга. Столик у окна - и два стула. Только два. И, конечно, ничего детского, ни посуды, ни игрушек, ни магнитиков на холодильнике. Я и не сомневался.
  Вскоре вернулась Катя, все так же хмуро оглядела меня.
  - Покажи руки, - распорядилась, - ты ж говорил, что поранился.
  - Я вымыл уже.
  Она помолчала, развернулась к плите и достала молотый кофе и турку.
  - Уютно у тебя, - сказал я.
  - Слушай, маньяк, - она было отставила кофе в сторону и развернулась ко мне, но снова умолкла. Словно усилие над собой сделала. Потом пожала плечами и все же добавила, - расскажи, а... что ты думаешь о смерти? - и вдруг усмехнулась, - Журналисты, как и маньяки, часто с этим сталкиваются, разве нет?
  
  
  
  Марк
  
  Мне это не нравилось: сначала грузовик, потом журналист. Хорошо хоть нервный попался, раскричался посреди улицы, а то так и не узнали бы, что за фрукт. А я не люблю шума. Чем тоньше вмешательство, чем естественнее - тем лучше для дела, я убежден. С другой стороны, грузовик - не такая уж плохая идея, надо будет проработать на будущее.
  Итак, что имеем: живет, как указала, одна, замужем не была, образование высшее, работает, вполне обеспечена, психически нормальна, физически полноценна, родители живы, здоровы, разве что далеко... ну и почему тогда умереть хочет? Возраст? Да какой это возраст? Наоборот, самое оно - наработалась по уши, а что карьера не сложилась, так на всех же карьер не напасешься. Самое время замуж выходить и детей рожать. Ну, предположим, выходить не за кого, или бросили ее, пусть даже вчера - если дожила с этим до тридцати пяти, то и дальше жила бы спокойно. И потом, когда на кого-то обижены, то и смерть хотят нагляднее и таинственнее. Был у меня случай, когда тринадцатилетнее дитя, увидев рекламу 'с ангелом', захотело, чтобы все было точь-в-точь. И чтобы про нее такой же ролик сняли и показали по всем каналам. Только платье не белое, а светло-сиреневое, и чтобы по подоконнику были цветы рассыпаны.
  Хотя, конечно, это единичный случай. Намного чаще ко мне приходят экзальтированные подростки, разорившиеся бизнесмены, и, конечно, просто смертельно больные люди.
  -Марк Станиславович, к вам посетитель, - доложили по внутренней связи. - Говорит, ему назначено.
  - Кто такой?
  - Добробутов Николай Васильевич.
  - Первый раз слышу, - сказал я и отрубил связь. Потом вспомнил про журналиста и включил снова. - Впрочем, пусть войдет.
  В мой кабинет, выдержанный в тех же корпоративных цветах, вошел мужчина не старше тридцати, приземистый и лысоватый, в коротком пиджаке, подчеркивающем несуразную фигуру.
  Он подошел, широко улыбаясь, протянул руку для рукопожатия.
  - Здравствуйте, присаживайтесь, - кивнул я в ответ.
  Он устроился в кресле, закинул ногу на ногу и улыбнулся еще шире:
  - Вы, наверное, обо мне слышали, - самоуверенно начал он, - я уже несколько лет занимаюсь страхованием жизни и добился определенных успехов в этой отрасли.
  Ах, да, точно, как я забыл? Еще ко мне время от времени приходят разнообразные аферисты.
  - Не слышали, - сказал я.
  - Прекрасно! - воскликнул он, - Значит, вы узнаете меня непосредственно в процессе сотрудничества и сможете сделать выводы самостоятельно!
  - Я всегда делаю выводы самостоятельно.
  - Как хорошо иметь дело с настоящим зубром от бизнеса! В таком случае, я уверен, вы сумеете по достоинству оценить мои идеи в сфере совместных проектов, затрагивающих как ваш поистине уникальный бизнес, так и некоторые мои изыскания, основанные на доскональном знании внутренних процессов и особенностей, а также причинно-следственных связей между...
  - Страховые аферы? - перебил я.
  - Однако, вы читаете мои мысли! Вот что значит заинтересованность в результате! Я восхищен! Я даже не удивлюсь, если вы заранее интересовались аспектами оформления страховых полисов, тонкостями наступления страховых случаев и порядком возмещения страховых сумм! Вероятно, вы уже задумывались о поиске подходящего специалиста, который мог бы проконсультировать вас в тех мелочах, на изучение которых вам, как человеку занятому, нет смысла тратить время самостоятельно, когда достаточно обратиться...
  - К вам, - снова перебил я, почувствовав, как начинает болеть голова.
  - Вот именно! Вы же видите, мы с вами прекрасно понимаем друг друга! Смею ли я надеяться, что, объединив наши усилия, а также разработав алгоритм взаимного уведомления о заключаемых сделках и сподвигнув ваших клиентов застраховать свою жизнь, заранее обговорив долевые части договаривающихся сторон при непосредственном уведомлении родственников и получении их согласия на внедрение той или иной схемы...
  - Замечательно! - воскликнул я. - Идеальное решение! Прекрасное предложение, отличные разработки. Я обязательно воспользуюсь вашими услугами. Я рад нашему разговору. Оставьте, пожалуйста, ваши данные секретарю, чтобы с вами могли связаться.
  - Так, значит, вы согласны?
  - Конечно. Непременно. Как только возникнут подходящие обстоятельства.
  У посетителя не только улыбка, но, кажется, и лысина засияла.
  - Но более всего, так сказать, в первую очередь меня интересуют предложения относительно долевых частей, - понизив голос, сказал он, - и я очень надеюсь в данном вопросе на вашу щедрость.
  - Должен вам сказать, что это будет предметом отдельного разговора, - доверительно сообщил я. - До свидания. Не забудьте оставить ваши данные секретарю, - и поднялся, давая понять, что встреча окончена.
  Сияющая лысина вскоре исчезла за дверью.
  - Тимофей, - сказал я помощнику по внутренней связи, - запомни этого человека. Я не хочу его больше видеть. Даже на пороге здания.
  Страховые аферы, криминальные разборки, корпоративные споры - с какими только предложениями ко мне не обращались! Можно подумать, я сам не в состоянии разработать нужную схему. Сижу тут и жду, когда ко мне придет с предложением какой-нибудь мелкий мошенник. Я выкинул из головы мысли о страховщике и снова открыл зеленую папочку, быстро дочитал доклад.
  Это может быть ловушкой? У девушки нет видимых причин придти ко мне, и журналист этот... Он шел за ней все время, судя по сводке наблюдателя, - следил? С какой целью? И кто ему нужен в таком случае - девушка или моя фирма? А могла ему Катя просто понравиться? Могла. Интересная, вполне. Но вот не люблю я совпадений. Проглядишь совпадение - упустишь систему, я убежден.
  Но даже если система есть, то девушка непричастна, она вела себя естественно. Почти. Да, почти. Потому что неестественно только ее желание умереть. Я не вижу к этому никаких оснований. Пока не вижу.
  Придется выжидать. В любом случае, покуда журналист рядом - будем наблюдать и выжидать.
  Я захлопнул папочку и направился к моим креативщикам.
  Вот уж где кипы бумаг, шум, облепленные разноцветными стикерами мониторы, исчерченные пометками календари на стенах, запах кофе, музыка из динамиков и телефонные трели.
  И моя команда.
  Вечно сосредоточенный и медлительный Тимофей, дотошный и внимательный к мелочам, уже если он вел проект, то просчитывал абсолютно все, едва не поминутно. При этом умудрялся быть невнимательным к себе, мог, например, обуть кроссовки разного цвета, вместо сахара насыпать в кофе соль или забыть побриться три-четыре дня. Потому, наверно, и не женился до сих пор.
  Бойкая и отчаянная Марина, которая в нужные моменты становилась поразительно хладнокровной. И даже циничной, если это требовалось. Время от времени она выдавала неадекватные решения, которые тем не менее здорово срабатывали. Я удивлялся, как при ее-то подвижности и ритме жизни ей удается оставаться слегка полноватой.
  Прирожденная актриса Танечка, которая была убедительна и брюнеткой, и блондинкой, и в халатике медсестры, и в камуфляже, и в кринолинах, как угодно. Могла и убаюкать на груди и выпороть плетью. Отвлечь внимание любого гаишника, охранника, случайного прохожего - как мужчины, так и женщины. И отвлечь, и попросить, и убедить - тоже в чем угодно. А в свободное от заданий время предпочитала мягкие свитера и простые джинсы и еще - сидеть за рабочим столом по-турецки.
  Утонченный и нервный, всегда скучающий Александр, который предпочитал, чтобы его называли Лексом. Иногда он едва не скатывался в депрессию, и тогда его обычные щегольские рубашки заменялись мешковатыми футболками. Он никогда не просчитывал стратегию и не вычерчивал сложных схем, как Тимофей, но всегда точно знал, что и как надо делать. Словно видел все наперед. Я не мог понять этот феномен, и списывал методы Лекса на интуицию.
  А самое главное - эта банда умела работать в команде. И научена на собственном опыте работать чисто, красиво и слаженно.
  Я редко видел их вместе, и это был именно такой вечер: Тим, потирая переносицу, медитировал перед компьютером, Марина ругалась по телефону, Танечка чем-то гремела в комнате отдыха, а Лекс, прислонившись спиной к стене и вперив в окно остановившийся взгляд, мелкими глотками отпивал кофе. Когда я вошел, Марина замяла матерное слово, в последний момент сказавши "бл...ин", Тимофей откинулся в кресле, а Танечка появилась на пороге с чашечкой кофе, которую мне и вручила. И только Лекс продолжил так же безучастно созерцать не то желтый кленовый лист, приютившийся на карнизе, не то противоположную сторону улицы.
  - Спасибо, - кивнул я Танечке и тут же обратился ко всем, - Прекратить следить за мной в моем собственном офисе!
  - Да, босс! Конечно, босс! Никогда больше, Марк! - раздалось в ответ трехголосое.
  Лекс остался молчалив и неподвижен.
  - Так, быстренько мне общий расклад! - скомандовал я, - Тим, ты начинаешь!
  Он закинул руки за голову, потянулся, а потом снова уткнулся переносицей в тыльную сторону ладони:
  - Объект Зэ - первый сегодняшний - после визита к нам по пути домой заехал в супермаркет, купил бутылку коньяка, три лимона и виноградный сок. Просидел на кухне почти полтора часа, перешел в спальню с бутылкой в руке и вскоре уснул, судя по громкому храпу. Объект Ю от сегодняшней встречи отказалась, к ней сестра приехала в гости. Объект Эм - хочет изменить разработанный сценарий, встреча назначена на утро.
  Я кивнул и повернул голову к Танечке.
  Она вздохнула:
  - Объект Ка предложил мне выйти за него замуж.
  Вот вечно у нее так! Я нахмурился:
  - Что дальше?
  - Дальше я напоила его валерьянкой, но он все равно расплакался. А потом уснул, конечно.
  - Хорошо. Марина? Ладно, заканчивай разговор, потом доложишь. Лекс?
  Он наконец-то посмотрел на меня:
  - Объект Дэ - контракт закончен.
  Как раз в этот миг раздался щелчок - это Марина положила трубку.
  - Молодец, - снова кивнул я.
  Он пожал плечами.
  - Объект Е, - сказал я, - мне нужно больше информации. Причем срочно. Лекс, завтра с утра ты ведешь наблюдение, а я поеду в законопроектное бюро.
  
  
  
  Катя
  
  Так бывает, если всю ночь не можешь выбраться из кошмара, как из глубокой ямы с разбухшими от воды краями, а наутро все забываешь, и только неясная тревога словно давит. Путает мысли. Ты чувствуешь себя неуверенно, словно раз за разом руки скользят во взбитой в мыло глине.
  Хотелось сесть в углу дивана, завернуться в одеяло и подумать. Понять.
  Я смотрела, как поднимается в турке тонкая пленочка на поверхности кофе, и думала о том, что она ко мне приближается.
  Но в моей кухне был чужой, и он мог подглядеть мои мысли.
  - Расскажи, а... что ты думаешь о смерти? - спросила я, - Журналисты, как и маньяки, часто с этим сталкиваются, разве нет? Что такое смерть для журналиста? Громкие заголовки? Тиражи? Премии? Желанная слава?
  - Нет, скорее много бесполезной беготни. Сверхурочная работа, ночной выезд на край города в дурную погоду. Мельком увиденное тело и путаные рассказы очевидцев. Милицейские сводки, крохи информации и ответ 'Без комментариев' на любой вопрос.
  - Ладно, забудь, - сказала я и поставила перед ним чашечку кофе.
  Взяла вторую для себя и присела за стол.
  - Я, наверно, вела себя несколько... нервно? Даже не сказала спасибо. Я испугалась. И растерялась. И еще в недоумении, но это... личное. Спасибо, что спас мне жизнь.
  Он смутился и снова улыбнулся:
  - Я думал, ты меня прибьешь вместо благодарности.
  - Ты так набросился на меня, что я не могла решить, кто опаснее - пьяный водитель за рулем или злой журналист.
  - Ну, да, я тоже хорош. Сам испугался. Еще как! И разозлился, конечно. Думал, идешь, ворон считаешь.
  Ага, конечно. Так он и думал. А, может, правду говорит, и это совпадение? Меня едва не сбил грузовик, и оказалось, что идущий следом человек совершенно случайно работает журналистом. И произошло все это в тот самый день, когда я подписала контракт о смерти. Да, безусловно, вокруг сплошные совпадения. "Автор закона об убийствах решила заказать себе убийство" - я будто воочию вижу этот заголовок!
  - Значит, мы друг друга испугали, - сказала я.
  "Убирайся из моего дома!" - подумала я.
  - Вкусный кофе, - похвалил он, и я вспомнила, что ничего не предложила к напитку, ни конфет, ни печенья, ни хотя бы кусочек сыра или ложку сливок.
  В холодильнике нашелся большой кусок торта, украшенный шоколадным сливочным кремом; кажется, я купила его вчера в кофейне. Я выставила его на стол, наклонилась, чтобы разрезать на части, и меня чуть не вывернуло в тарелку. Ти-и-ише. Не так радикально. Я просто буду молчать, и журналист уйдет. Не станет же он меня пытать, в самом деле.
  Вот сейчас он улыбается, пробует тортик, и думает о том, что я - самая обычная неудачница. Замахнулась на большое дело, но сдрейфила и закомплексовала. Сдалась. А почему меня должно волновать, что он думает вообще? Да пусть думает! Кто он вообще такой? Пусть убирается в свой мир тиражей и заголовков и думает о чем угодно! А мое дело спокойно отыграть спасенную девицу. Поблагодарить, поулыбаться и выпроводить вон.
  Я даже не знаю, о чем с ним говорить.
  Я не хочу ни о чем ни с кем говорить. Я хочу лечь спать, потом проснуться, а потом покончить со всем этим.
  И тут у него зазвонил мобильный - очень вовремя.
  Он мало говорил, поддакивал в трубку, пару раз переспросил: "Это точно? Ты уверена? Ты абсолютно уверена?", почти сразу помрачнел и наконец-то перестал походить на Ваньку-встаньку, которого, как ни валяй, результата никакого, так и будет жизнерадостно улыбаться. Таким, нахмуренным и напряженным, журналист стал похож на человека. "Проверь еще раз!" - с нажимом, властно говорил он, и тут же мягче: "Ну, я прошу тебя, Кара!"
  Потом глянул на меня и приподнялся, будто намереваясь выйти из кухни, чтобы я его не смущала - и снова сел обратно, видимо, передумав. И локтем угодил в тарелку с тортом, а она возьми да и перевернись ему на колени. Он вскочил, подхватил ее - рукавом влез в крем. Я бросилась помочь, но Максим уже отложил мобильный и сам пытался собрать помятый, крошащийся бисквит, отчего перемазался шоколадом по уши. Наконец, вдвоем мы соскоблили остатки крема со штанин и рубашки.
  - Какой я неуклюжий, - сказал он и потер лоб пальцами, забыв, что они в шоколаде, - что-то меня ни руки, ни ноги не слушаются.
  - Не страшно, - вздохнула я, - загружу в машинку, через два часа высохнет. Пойду поищу что-нибудь тебе переодеться.
  Я прошла в спальню и потянулась к самым дальним ящикам, где были сложены старые футболки и джинсы Виктора, которые я так и не собралась выкинуть. Нельзя же выпроводить в грязных штанах парня, вроде как спасшего мне жизнь. Даже если он не случайно тарелку перевернул. Если намеренно, то это какой-то детский прием. Пролить на себя кофе, потерять очки, разбить коленку, чтобы добиться внимания.
  Я достала стопку одежды и взяла голубую футболку, что лежала сверху. Она вылиняла и растянулась, но когда-то Виктору нравилась. Он иногда курил, и бывало, носил в нагрудном кармане пачку сигарет, а из нее каким-то образом попадали в карман цепкие табачные крошки, я их находила даже после стирки. А однажды у него чернильная ручка в кармане протекла, а потом кант на рукаве оторвался. А я пришила потайным швом. Вот они, мои стежки, держатся.
  Стежки - держатся, а мужчина - нет.
  Тихий стук отвлек меня - в дверном проеме стоял Максим:
  - Мм... тебя не было двадцать минут, я подумал...
  Двадцать минут? Что? Как двадцать? Да я только... Да. Я только достала футболку, уселась на ковер перед шкафом и разглядывала шов, кант, карман, искала старые пятна. И если я сидела так целых двадцать минут, не осознавая времени, забыв, зачем сюда пришла, то дела мои плохи.
  
  
  
  Максим
  
  Катя была встревожена и в то же время казалась погруженной в себя. Наверное, так в шторм несет к берегу полузатопленный корабль - он уже не здесь, уже в глубине, а ветер все еще треплет неубранные паруса. Двигалась она так, словно смотрела в эту пучину под собой и оттого мало что видела вокруг. Не глядя, доставала чашки, сахарницу, чудом не мимо джезвы сыпала кофе.
  И тут у меня зазвонил мобильный - совсем не вовремя.
  - Привет борцам со смертью! - хохотнула Кара, и я представил, как она, положив ногу на ногу и откинувшись в кресле, смотрит в потолок или любуется одной из статуэток на ее столе.
  - Ой, ладно. Говори.
  - А нечего говорить. И искать нечего. Потому что Самохина Е.К., такого-то года рождения, проживающая по твоему адресу, там больше не живет.
  - А где?
  - Нигде, Макс. Она умерла.
  - Что? Ты уверена? Ты точно уверена? - спросил я, глядя, как Катя в задумчивости помешивает кофе ложечкой.
  - Точно. Умерла пять лет назад. Нового владельца у квартиры нет. Может, родственники до сих пор судятся или оформлением заняты, ну, знаешь, как бывает.
  - Проверь еще раз!
  - Я проверяла.
  - Ну, я прошу тебя, Кара.
  - Я проверяла, Макс... Чего ты молчишь? Ты что-то нашел? Интересное? Квартирные махинации?
  - Если бы...
  - Ой, Макс, ты что, не можешь говорить? Мм... какая прелесть... твоей жизни угрожает опасность?
  - Нет! - фыркнул я. - Не знаю... не знаю.
  Вот же болтушка! Легкомысленная к тому же. Сидит там, в офисе, и все в ее жизни хорошо, в отличие от некоторых.
  - Ты по этому адресу находишься? Давай так, если ты не можешь говорить, но тебе нужна помощь, скажешь 'давай когда-нибудь встретимся'. А если справишься сам, скажешь...
  - Я справлюсь сам.
  - Хорошо, хорошо, справляйся, - и отключилась.
  
  Умерла. Екатерина Самохина пять лет назад умерла. Ничего не понимаю. И в мистику всякую не верю, а все же присмотрелся - не просвечивает ли сквозь Катю противоположная стена. Подумалось, что она - неуспокоенная душа, которая живет в пустой квартире уже пятый год и ищет путь на небо. Ну или куда там? Вот и пошла от отчаяния в эту фирму, чтобы ее уже окончательно убили. Я представил, как она постепенно истаивает и бродит привидением сквозь стены, так же, как брела через парк. Вспомнил, как шел за ней по аллее, но не смог вспомнить, шуршали под ее ногами листья или нет. Я не верю в мистику, но тут - испугался.
  Ненадолго.
  Потому что подумал о квартирных махинациях и о том, что если кто-то, умерший по бумагам, на самом деле варит кофе и достает из холодильника торт, значит, это кому-то нужно. А контора, которая занимается якобы достойными смертями, вполне может заниматься и смертями фиктивными.
  Классный заголовок - 'Всем известная 'Умри достойно' зашибает миллионы на фиктивной смерти'. Или - 'Истинный девиз фирмы по организации самоубийств - 'Умри фиктивно'. Или 'Похоронная контора подтасовывает фальшивых покойников'. 'Умри достойно' - купи себе поддельного клона-мертвеца!'. Шикарная передовица! Отличная работа! Премия мне и оргазм Сандагу обеспечены.
  Но зачем она пошла в контору, если это ей уже не нужно? Почему появился грузовик? Думать надо, крутить дальше. Если она официально умерла - значит, что-то натворила. Или кому-то должна, кого-то подставила. И так решила скрыться, организовала себе смерть. И потом ее вдруг нашли и узнали. И, конечно, захотели отомстить - отсюда и грузовик! А контора? Или побежала туда с претензией: "Вы меня плохо убили, убейте снова!" А что - логично. Нет, нелогично, она бы не жила здесь, в своей же квартире, это риск быть узнанной. Но подтасованная смерть могла произойти прямо на глазах тех, кому была предназначена, и тогда... Нет, все равно риск. Проще было съехать. А вдруг - не успела? За пять лет? Тоже не годится.
  А вдруг - это не она? Вдруг фирма не просто фальшивки лепит, но и убивает реальных невинных людей, чтобы клиенты фирмы заняли их место? И об этом узнали и хотят отомстить.
  Крутить ее надо дальше, Катю-самоубийцу. А я-то хорош, пожалел девочку, одинокую, несчастную. А она преступница. Мошенница. И вся фирма преступная.
  Это будут сочные заголовки!
  
  
  
  Марк
  
  Утром, одетый в простенькие джинсы и куртку, я стоял перед зданием законопроектного управления с корзиной роз и документом о доставке. На всякий случай набрал номер Лекса:
  - Что там?
  - Все так же. Он не ушел, в квартире тихо.
  - Всю ночь?
  - Угу.
  - Ну что ж... надо подумать. Будем его привлекать. Дежурь дальше.
  - Ясно.
  Я убрал мобильный и направился ко входу, держа розы перед собой. Корзина цветов и бланк заказа - отличный пропуск почти в любое учреждение, даже суровая охрана понимающе улыбается и, как правило, не смотрит мне в лицо. Наоборот, и дверь придержит, и нужный этаж подскажет.
  И любая встречная девушка обычно отводит взгляд, смущается, предполагая, что цветы могут быть предназначены ей.
  Нужное мне управление располагалось на пятом этаже здания, поделенного между министерствами и ведомствами. Светлые стены, темно-малиновая ковровая дорожка на полу и почти черные, лакированные, слишком массивные двери в кабинеты клерков - перебор с контрастностью. Хотели сделать повнушительнее, получился гротеск. Бывает.
  По коридору шли две девушки, обсуждая рабочий вопрос:
  - И вообще, этого борова нужно лишить права законодательной инициативы, все равно ничего хорошего не придумал, то 'давайте следователи будут рекомендовать судьям, какое наказание выносить', то 'давайте выгонять судей за оправдательные приговоры'. Кто-нибудь объяснит ему, что это противоречит Конституции?
  - Зачем ему Конституция? У него фуражка есть!
  - Вот бы эти б фуражки каждый год через психиатра пропускать! В обязательном порядке!
  - Предложи!
  - Как назовем? Закон 'О психически больных фуражках'?
  Девушки рассмеялись и скрылись в одном из кабинетов, а я наконец нашел приемную.
  Когда сунулся внутрь - понял, что слишком рано ее нашел. Девчонка-секретарь при виде меня захлопнула зеркальце, отложила его в сторону вместе с какой-то косметикой, глянула на меня, и я понял, что не успела накрасить правый глаз. И теперь он, обрамленный светлыми ресницами, казался блеклым и невыразительным по сравнению с левым. Но мне пришлось войти; если бы я извинился и вышел, то показал бы, что заметил ее промах.
  - Здравствуйте! - просиял дежурной улыбкой, - Доставка цветов. Как мне найти Екатерину Самохину?
  - Самохину... сейчас, - она быстро собралась, оценивающе посмотрела на корзину и подняла трубку телефона, - Елена Петровна, Самохина в отпуске? До какого? Нет, ничего важного, спасибо, - поджала губы, аккуратно положила трубку, - Молодой человек, она в отпуске до одиннадцатого.
  И значило это только одно: "Вали отсюда, дай мне докраситься".
  - Что же делать? - расстроился я, поставив корзинку на пол, - У меня заказ - доставить по этому адресу, Екатерине Самохиной, в руки передать, подпись чтобы...
  - Сообщите клиенту, что доставка невозможна, - отрезала она, - это не ваша вина. Или отвезите цветы на дом.
  - Нет-нет! - сказал я, - мы доставляем только по адресу, указанному клиентом. Сами понимаете... И домашнего у меня нет.
  - В таком случае ничем не могу помочь.
  Я кивнул и достал мобильный, посмотрел на него, даже потряс для наглядности:
  - Вот черт, разрядился. Везет мне. Девушка, умоляю, можно от вас позвонить?
  - Звоните, - вздохнула она и коротким жестом подтолкнула телефон в мою сторону.
  И я, на свою беду, успел заметить, что ногти она тоже не накрасила. А по тому, как она сжала ладони в кулаки, я понял, что это ее тревожит.
  - Спасибо вам ну просто огромное! Василий Василич! Это Олег. Не могу доставить пятый заказ, адресат в отпуске! И выйдет только через две недели. А? Да мобильник разрядился, мне тут девушка разрешила... - я глянул на нее, опустил глаза, - красивая... очень. Перезвонить? Через полчаса? Хорошо.
  Я положил трубку и очень натурально смутился:
  - Вы мне так помогли! Я не знал, куда уже деваться, с пяти утра смена, замерз, машина барахлит, а тут еще мобильный... А то бы телефон-автомат пришлось по улицам искать. До офиса час добираться. Можно, я цветы пока тут оставлю, и через полчаса вернусь? Пожалуйста!
  Не откажет. Ну ведь не откажет? Что я, не знаю, как выгляжу?
  Мне на вид от силы двадцать пять, а в джинсовке и кедах, со светлой челкой, падающей на глаза, я похож на студента, который подрабатывает, как только может. И цветы у моих ног - красотища сплошная. Но у нее ненакрашены ногти и правый глаз, и это чертовски усложняет дело! Она меня выгонит в дождь и холод только потому, что неидеальна по ее девичьему мнению!
  Робко поднял взгляд - она улыбалась.
  - Присаживайся, 'доставка цветов', здесь подожди. Кофе будешь?
  - А можно?
  Черт, не переигрываю ли?
  - Можно, садись. На тебя и правда смотреть зябко, - она отвернулась в крутящемся кресле, включила чайник, закипевший почти сразу, открыла створку шкафа... а я заметил, что и зеркальце, и тушь исчезли со стола.
  - Меня Олегом зовут.
  - Я уже поняла. Светлана. Тебе сладкий?
  - Да. А вы юрист, Светлана?
  - Учусь.
  - Я тоже учусь, вот думаю, может, на юридический перевестись? В вашем управлении только юристы работают? Это, наверно, интересно.
  - Очень. С утра до вечера в бумажках ковыряемся, - она развернулась и поставила передо мной чашечку кофе. И посмотрела на меня одинаково накрашеными глазами. Успела-таки.
  Тут распахнулась дверь начальственного кабинета и в приемную вышел представительный мужчина, остановился возле корзины:
  - Это что такое?
  - Аркадий Чеславович, это букет для Самохиной. Доставка привезла, а она же в отпуске, сейчас разберусь.
  - А... ладно. Хм... Светлана, я в МинЮст, вернусь часа через полтора. И напомни Андреевой, что я жду проект к четырем часам. К четырем!
  - Да, Аркадий Чеславович.
  Когда он ушел, я попробовал кофе, похвалил девочку и спросил, кто это был.
  - Начальник управления, - ответила она.
  - А Самохина тоже начальник?
  - Нет. Когда-то возглавляла отдел, что ли. Давно, несколько лет назад, кажется. Сейчас рядовой сотрудник.
  - Надо же.
  - Бывает. Это госслужба, ошибешься в запятой - можешь слететь с должности.
  Давно, подумал я. Давно слетела с должности. И, значит, тихо и мирно работает несколько лет. Стабильно. Значит, искать надо не на работе.
  
  
  Максим
  
  Пожертвовав рубашкой, я выиграл часа два, но, если Катя будет вот так 'зависать' по полчаса, разговорить ее я не сумею. Да и как разговорить, если пообещал не задавать вопросов, я тоже не знаю. Разве что своими откровениями. И лучше - о чем-то таком, чтобы продирало до костей. Чтобы она не замолкла, а расплакалась.
  - Ты вот о смерти говоришь, - начал я, вернувшись к затронутой теме, - а я вспомнил, когда крепко задумался об этом. Не поверишь: когда меня в детдом отправили. Нет, не в смысле, что - меня, а в смысле - написать. Тогда промелькнуло где-то, что, мол, наказывают детей жестоко, не кормят, вот меня и отправили посмотреть. Ознакомиться с темой. Ну я и ознакомился, - я перевел взгляд за окно и немного помолчал.
  Когда развернулся к Кате - увидел, что ждет продолжения. Это хорошо.
  - Тогда я узнал, что большие производства и госструктуры берут шефство над детдомами, у них это пунктиком в плане работы забито. Приезжают пару раз в год с подарками или ремонт спонсируют, а потом начальники структур фотографируются с радостными бутузами на руках. И детки хорошие, пухленькие, красивые, одетые в новые яркие одежки и перемазанные подарочными сластями. А начальники могут с ними в мячик поиграть или в куклы - для истории. Поэтому приходишь в такой дом, а там тебе сразу показывают стенд с фотографиями, ремонт, яркие игрушки и радостных деток. Там все отработано и срежиссировано, нянечки приучены работать на публику. Поэтому я искал такой дом, чтобы не был под чьим-то крылом. И нашел. Интернат для детей с патологиями развития. Туда, понимаешь, смысла нет с подарками ехать - тамошние дети вряд ли смогут радостно улыбаться фотографу. Они или вообще улыбаются, постоянно, без перерыва, или не улыбаются совсем. Они в большинстве своем лежачие, независимо от возраста, двухлетние, четырехлетние. Ты наверняка знаешь, каковы двухлетние дети.
  Она пожала плечами, и я продолжил:
  - Наверно, думаешь, они болтают, бегают и везде лезут. Я тоже так думал. А эти - лежат. И не говорят. И редко кто тебя видит вообще. Их кроватки - рядком у стен, их много, детей в одной большой комнате. Посреди стоял манеж, там было двое или трое тех, что ползать умеют или стоять. И вот один такой малыш сидел, обеими ручками вцепившись в деревянные перильца, уткнулся между ними лбом и неотрывно глядел куда-то. И я, взрослый мужик, испугался, не стал разговаривать с нянечками, развернулся и ушел. Мне даже в голову не пришло это фотографировать. А потом задумался, должны ли они жить, эти дети, если не понимают, что живут. И решил, что не должны. Мучаются только. А значит, смерть была бы для них милосердием.
  Я глянул на нее вопросительно - ей найдется что сказать?
  Кофе остыл, раздавленный торт отправился в мусорное ведро, и мы с Катей просто сидели за столом.
  - Хочешь коньяка? - внезапно спросила она, и я понял, что ее таки пробрало.
  Я кивнул, Катя достала бутылку, пузатые рюмки и разлила сама, отмахнувшись от помощи:
  - Да ну тебя, еще бутылку перевернешь.
  Свою рюмку доверху долила вишневым соком.
  - Давай - за жизнь и за смерть.
  И мы выпили.
  - Смотри, - сказала она, - вот ты о детях говоришь - а сам возьмешься решать, кто их них, двухлетних, понимает, что живет, а кто нет? Кто неизлечим, а кому просто нужно много внимания и родительской любви? Не возьмешься. И я не возьмусь. И никакой врач не возьмется. И правильно сделает... - она помолчала, потом глубоко вздохнула, будто проснулась. - Может, лимон нарезать или сыра?
  Я снова кивнул, и, пока она доставала фрукты из холодильника, разлил коньяк.
  - Нет уж, - продолжила она, - неправильные твои выводы. Больных детей усыновляют и выхаживают. Одно дело, когда они лежат в общей палате, и другое - когда за ребенком в семье смотрят, по врачам возят. И не спорь, дети быстро восстанавливаются. А с твоими выводами можно до того дойти, что и взрослых с неизлечимыми болезнями милосерднее убивать сразу - все равно ж умрут. Так получается?
  - Не, - помотал я головой и взял рюмку, - неизлечимые иногда излечиваются.
  - Вот и я о том, - согласилась она и по моему примеру тоже подняла коньяк.
  Мы выпили, и она пробормотала:
  - А то начнется - если неизлечимые, нужно органы изымать.
  'Какие органы?' - чуть не спросил я, но вовремя прикусил язык, нельзя ж вопросов задавать. А спросить очень хотелось. Весь вечер, пока мы не напились так, что я свалился спать на отведенном мне диванчике, хотелось спросить.
  
  
  
  
  Марк
  
  Цветы я оставил секретарше в обмен на номер телефона, пригодится еще. Набрал Лекса:
  - Она звонила?
  - Да, сказала - готова.
  - Хорошо, забирай. И смотри, никаких фокусов на дороге! Просто довези. Что журналист?
  - За ним пошел Тим.
  - Угу. Пусть Марина обработает квартиру.
  - Понял.
  Уже скоро мы будем знать о журналисте все.
  К тому времени, как я добрался до офиса, Лекс уже привез Катю, Марина занималась квартирой, а Танечка подготовила информацию по законотворческому управлению. Она вручила мне толстенную папку и чашечку кофе со словами:
  - Я не успела все прочитать, они выдают за год несколько сотен законопроектов, настоящие стахановцы. Но я нашла кое-что другое, - тут она протянула мне еще один лист бумаги, - владелица квартиры Самохина Е.К. числится умершей. Марк, мне это не нравится. Похоже на спланированную акцию. Кто-то водит нас за нос.
  Я пробежал взглядом по строчкам и чуть не уронил кофе.
  - Есть какое-нибудь объяснение?
  - Только одно - под нас кто-то копает. Правда, я не понимаю цели...
  - Так, не паникуй. Наверняка есть объяснение. И мы успеем разобраться до того, как запустим проект. На всякий случай отзывай Марину. Тим еще не отзвонился? Его тоже отзывай.
  Я посмотрел на монитор, который показывал приемную в реальном времени: Лекс рассказывал Кате о том, как легко, красиво и безболезненно для клиента мы можем организовать любую автокатастрофу, падение на скользком кафеле или неудачный прыжок с парашютом.
  - Одно из наших последних разработок - средство, вызывающее внезапное кровоизлияние в мозг, - говорил он сосредоточенной Кате, - то есть вы идете по улице среди бела дня, или сидите в кафе или даже разговариваете с подругой - у вас же есть подруга? как ее зовут? как давно вы знакомы? ах, с института! - так вот, вы разговариваете с подругой, выходите попудрить носик, возвращаетесь и продолжаете разговор, а потом теряете сознание. Она вызывает "скорую", бегает, суетится, но к тому времени, как приедут врачи - вы уже будете свободны! При этом вы просто уснете, без боли, без агонии.
  - Надеюсь, вы хорошо охраняете формулу вашего средства, - сказала девушка, - иначе начнется эпидемия кровоизлияний в мозг. Очень удобно убивать, если выглядит, как приступ.
  - Не совсем, - покачал указательным пальцем Лекс, - средство не расщепляется в организме и, значит, без прикрытия с нашей стороны такое событие признают убийством. Кстати, нам известно о том, что вчера с вами чуть не произошел настоящий несчастный случай и, поверьте, мы огорчены. Я огорчен. Мне бы хотелось, чтобы событие было действительно достойным...
  
  - Босс, - тронула меня за локоть Танечка, - Тим отзвонился. Парень работает в журнале "Микс" и зовут его, как указано на их страничке, Максим. Без фамилии, конечно: ну зачем фамилия творческому человеку?
  - Мы с ними, вроде, не пересекались?
  - А начерта нам этот "Микс"? Еще чего, пересекаться с ними. Знаешь, какой у них девиз? "Замиксуй по-быстрому!"
  - Ты дала команду Тиму возвращаться?
  - Дала. У него по-любому скоро встреча с объектом Эм. А Марина успела закончить, так что скоро у нас будет картинка.
  - Как только будет - зови меня.
  
  Додумались же - "замиксуй по-быстрому". Ну, хорошо, не что-то вроде "миксани быренько" или "маякни - я тебя миксану". Извращенцы от журналистики.
  Я вернулся в свой кабинет и со вздохом открыл папку с информацией о законотворческом управлении с самого момента создания - первичный состав, штатное расписание, часы приема, регламент, какие-то внутренние инструкции, статьи в газетах - вообще все, что так или иначе касалось управления. Танечка издевается.
  Через полчаса у меня уже рябило перед глазами, а в голове крутились душераздирающие фразы вроде "работник законотворческого управления обязан до истечения суток сообщать об убийстве, покушении на убийство или нанесении телесных повреждений работнику законотворческого управления". Когда Танечка заглянула в мой кабинет, я готов был сначала убить ее, а потом заставить сообщить о своем убийстве. Мне же и сообщить, как ее работодателю.
  - Есть картинка! - улыбнулась она, и я раздумал совершать бесплатные события.
  Папка с законотворческими вывихами едва не полетела в урну, но в последний момент я сдержался. Вдруг там не одни вывихи? Вдруг что-то важное найду?
  Я прошел в технический блок - здесь записывались сигналы с установленных жучков и видеокамер. Марина успела отлично поработать - в каждой комнате Катиной квартиры теперь стояла камера. И даже над входной дверью. Я присмотрелся - рисунок на обоях, конечно, не был различим, но если в целом...
  - Марина, - сказал я, - ты когда из квартиры вышла?
  - Ну... минут сорок. Пока доехала, потом позавтракала... Ну, может, почти час - я еще в супермаркет зашла за блинчиками, такие, знаешь, с медом и еще с курагой, вот жаль, с творогом не было или...
  - А включила технику только что? - оборвал я ее.
  - Да.
  - Ага. Ясно. Марин, посмотри - вот это что? - я ткнул пальцем в монитор, где камера, установленная в прихожей, захватывала часть входной двери.
  Она присмотрелась - и обматерила и блинчики, и курагу, вместе и по отдельности.
  - Значит, я правильно думаю, что, пока ты завтракала - эту дверь заминировали?
  - Похоже на то, босс.
  И я схватился за голову:
  - Бегом вызвать мне Лекса! Я звоню ментам!
  
  Чтобы вызвать Лекса, достаточно нажать кнопку: в приемном кабинете, на стене за спиной клиента, под самым потолком установлена крохотная "тревожная лампочка", которая загорается красным - это сигнал консультанту. Бывает, команда находит важные сведения, и мы меняем тактику. Конечно, удобнее говорить в наушник, но это нервирует клиента, я убежден. Лампочка зажглась, Лекс извинился перед Катей и вышел, а я его встретил.
  - У нас осложнения, - сказал ему, - ты должен задержать ее как можно дольше.
  - А что случилось?
  - Похоже, за ней следят. И за всеми нами тоже. Разберемся. А ты - тяни резину. Хотя бы часа два.
  - Ого... - он почесал в затылке.
  - Только не говори мне, что вы уже обсудили все вопросы наследства!
  - Обсудили. Она сказала, завещание не нужно: у нее одни наследники - родители. Они же получат квартиру и все ее вещи после смерти. Но несколько дней понадобится, лишнее выкинуть, порядок навести, окна-полы вымыть...
  - Кстати, о квартире. Попробуй узнать, почему она зарегистрирована на умершую Екатерину Самохину.
  - Что??
  - Да, вот так. Умерла пять лет назад. Она похожа на покойницу?
  - Похожа, - пробормотал Лекс и резким движением поднял воротник рубашки.
  - И про журналиста расспроси - мне любопытна ее версия.
  - Расспрошу. Но два часа, Марк! А может, ее в ресторан отвести? По городу покатать, в пробке постоять.
  - Делай, что угодно, - улыбнулся я, - но - не выходя из кабинета.
  - Ты садист. А я, между прочим, не завтракал!
  - Вы сговорились есть не вовремя?
  - А?
  - Нет, это... не претензия. Это шутка, Лекс.
  - Мне тяжело с ней, - вдруг признался он, - она не видит во мне человека.
  - Чего?
  - Она совсем на меня не реагирует! Как будто я - не человек, а функция! Или автомат, который варит кофе, и вот она пришла и ждет, когда же я наконец его сварю. Эта девушка не будет плакать, она холодная и упертая, как покойница, как зомби! Я ее не чувствую! Я ее не веду - она меня ведет! Подрезает влегкую! Она не видит во мне мужчину!
  - Потому что видит в тебе убийцу! - жестко сказал я.
  И он умолк, словно я его ударил.
  - Вот и хорошо, - продолжил я. - Высказался? Молодец, - аккуратно поправил его воротник и галстук. - А теперь бери себя в руки и иди работать.
  - Да, конечно... - он несколько раз глубоко вдохнул, потер запястьем переносицу. - Чего это я? Только пусть Марина хотя бы за блинчиками сбегает.
  - Сбегает. Выйдешь через полчаса и получишь свои блинчики.
  Он тряхнул головой и вернулся в приемную.
  
  
  Максим
  
  Нужно было звонить на работу, что-то сочинять, оправдываться вселенской катастрофой или вереницей переведенных через дорогу старушек, потому что я снова опоздал. Сандаг будет рычать, но ему полезно. Мобильный угрожал пятью пропущенными звонками от Кары - двумя вчера и тремя сегодня, но перезванивать не хотелось.
  Я даже такси не вызвал, шел под мелким дождем, дышал чистым влажным воздухом и думал. Вспоминал, что рассказывала Катя, примеривал к ней образ мошенницы, и пытался сложить это в одно целое. Получался Мориарти. Злой гений, который умеет все - растрогать, обмануть, влезть в душу.
  - От смерти меня отделяло полметра, не больше, - рассказывала она, все глубже погружаясь в воспоминания. - Я стояла на берегу взбесившейся после вчерашнего ливня реки и понимала, что передо мною - смерть. Мне было лет десять, но уже не первый год после весенних дождей я приходила смотреть на реку - меня завораживала неуправляемая сила.
  Летом Нечепсуго пересыхала, а оставшаяся в самых глубоких местах вода зацветала, превращалась в зеленую муть, в которую и входить-то становилось неприятно. И тогда русло реки казалось непомерно большим - не на размер или два, а на порядок-другой. Огромные плиты, установленные под наклоном, темные и гладкие на вид, выщербленные лишь местами, отделяли от поселка не просто русло, а целый мир. Летний, жаркий... детский. Заросший ивняком и высокой травой, скрывающей прохладную глину у самых плит, выстланный горячей белой галькой у воды. Мир скользких головастиков, больших стрекоз и малолетних детей, одетых только в плавки и панамки. Мир, в который взрослые совались очень редко - пришли, выпили, закусили, нырнули, вынырнули и ушли. А дети... дети тут жили... бегали босиком по тем плитам, не обращая внимания на крутой наклон. Я до сих пор умею так бегать.
  И вот весной, после дождей, весь этот мир, огромной, извилистой лентой тянущийся через поселок, был затоплен. Меня это поражало. Каждый раз я пыталась осознать, сколько же там воды. Ширина русла представлялась мне где-то со всю нашу пятиэтажку, а в ней не много - не мало шесть подъездов. Глубину я тоже прикидывала на глазок: примерно столько же, сколько от окна квартиры на третьем этаже - до земли. И все это было затоплено мутной, бурлящей водой, несущейся вниз, к морю. Река тянула ветки и даже целые деревья - столько в ней было дурной силы. Крутились водовороты, грязные буруны хлестали в парапет... совсем близко... Полметра. Расстояние протянутой руки. Почему-то казалось, стоит опустить хотя бы ладонь в воду - и утянет. Было страшно представить, что творится там, в глубине.
  С самого детства я точно знала, что в двух десятках шагов от дома по весне проходит смерть. Можно придти и посмотреть на нее. Целый час или два, сколько захочешь. Рассмотреть во всех подробностях. Представить, что именно с тобой произойдет, если попадешь в этот поток, как тебя будет швырять в волнах, на плиты и о бревна... И как тебе будет страшно те мгновения, пока ты будешь еще жив.
  
   Меня заворожили слова Кати, мы долго сидели в тишине и я будто видел все, что она рассказала. Я ей верил. Верил в то, что она не первый раз думает о смерти, верил в то, что могла чертовски устать. Что она такого рассказала? Всего лишь эпизод из детства, часть картинки, обрывок - но когда она говорила о летнем мире, улыбалась светло и растерянно.
  Я бы не увидел так. Да и не стоял бы в десять лет над рекой в раздумьях. Максимум - зашвырнул бы ветку в те буруны или бумажный кораблик. Или тетрадку, отобранную у невезучего одноклассника, тоже вариант. И хорошо, если тетрадку, а не учебник. Да. А она - о смерти думала, еще так гладко и образно. Видно, не первый раз. Как ей можно не верить?
  
  Пока я добрался домой, побрился, переоделся - на работу опоздал часа на два. Впору мечтать о вчерашних семи минутах.
  Как только вошел в редакцию и увидел Сандага - я сразу вспомнил, что его имя значит не то 'Владыка тайного', не то 'С ваджрой в руке'. Вылитое гневное божество, хоть картины с него пиши - глаза сощурены, губы крепко сжаты, скулы закаменели. Заметив меня, гневное божество смяло попавшуюся под руки бумажку, швырнуло ее в угол, покинуло начальственный кабинет и направилось мне навстречу - точно, сейчас ваджрой шарахнет. Матерной.
  Половина сотрудников спешно занялась работой, а половина с азартом наблюдала за развитием событий. Кара подавала мне какие-то знаки, но я, конечно, ничего не понял.
  - Как это называется? - спросило божество, разглядывая меня так, будто примеривалось для удара.
  - Возвращение из преисподней, Сандаг, - хладнокровно ответил я. - Ты отправил меня умирать достойно, и мне пришлось пройти все круги ада, чтобы вернуться и исполнить служебный долг.
  Божество, хоть и гневное, но юмор и смелость оценило.
  Сандаг помимо воли улыбнулся:
  - Убедил. Пойдем ко мне, расскажешь. Кара, принеси, пожалуйста, кофе.
  Когда главред расположился в своем кресле гламурного голубого цвета, он был уже божеством милостивым. Как Вишну. Я в очередной раз проклял свое воображение, но не удержался и примерил к Сандагу этот голубой оттенок за его плечом - представил, что у него кожа такого же цвета, а розовые ладони расположены в позиции 'Наделяющий дарами'. Мысленно навесил ему на грудь гирлянду цветов. Две гирлянды. Опять же пририсовал длинные волосы, собранные в пучок на макушке, усадил в позу лотоса и остро пожалел, что у Сандага нет милых круглых щек и детского двойного подбородка.
  Вошла Кара с двумя чашечками кофе, и я быстрее схватил одну, чтобы хоть как-то отвлечься и не рассмеяться. А то уже начал располагать мелкую радостную живность на подлокотниках кресла и рабочем столе - зайчиков, белочек, птичек.
  - Рассказываю. В саму фирму я пока не совался, но зато навел контакты с клиенткой. Выследил, познакомился, напросился в гости, напоил и общался полночи.
  - Макс, - снова нахмурился Вишну, - я тебя посылал не с девушками общаться.
  - Зовут Екатерина Самохина, она вчера пробыла там целый час и потом шла домой, как с креста снятая. И разговоры у ней только о смерти. Она настоящая клиентка, Сандаг: хочет умереть, и не просто так - она уже числится умершей! Там что-то нечисто, и я выкопаю, что именно.
  - Хм...
  - Подозреваю квартирные аферы, как минимум. Может быть, фальшивые смерти. Уход от долгов, от кредиторов, от налогов, фиктивное банкротство. Это золотая жила!
  - Любопытно.
  - Да. Мне нужно время, помощь и свобода передвижения - за Самохиной неплохо бы проследить. Я хочу узнать, что она натворила и от чего решила скрываться через фирму. Что или кто вынуждает ее это делать.
  - Хорошо. Работай. И помни - нужны доказательства. Снимки, документы, прайсы на смерть, условия договоров, досье на сотрудников фирмы - все, что сможешь достать! И громкие заголовки.
  - Уже придумал.
  - Какая помощь тебе нужна?
  - Буду сообщать Каре.
  - Или напрямую мне. Все, иди, свободен.
  Сандаг откинулся в кресле, а я вспомнил, что у Вишну из пупка росло Древо Жизни - и скорее убрался из кабинета, чтобы не выдать себя неуместным смехом.
  
  
  Марк
  
  Сказав 'звоню ментам', я, конечно, не имел ввиду дежурную часть. Это был бы абсурдный звонок:
  - Помогите, моего клиента хотят убить!
  - А вы кто?
  - Фирма по убийству клиентов.
  Вообще, первое дело в любом бизнесе - заручиться поддержкой правоохранителей, я убежден. Чтобы было куда звонить, если что. Поэтому я набрал номер Богдана Петровича - подполковника милиции, тридцатишестилетнего отца двух детей, улыбчивого умницу, которого я сильно недооценил однажды. Было дело, пришел заручаться поддержкой - и тут же угодил в ИВС.
  Общий язык мы, конечно, нашли. Через сутки.
  - Добрый день, Богдан Петрович, это Марк.
  - Здравствуй, конкурент, - раздалось жизнерадостное. - Как бизнес?
  - Как всегда, - вздохнул я. - Беда у меня с клиентом, Богдан.
  - У тебя со всеми клиентами беда, - хохотнул он.
  - Нет, на этот раз особенная.
  - Излагай.
  - Похоже, у меня помимо тебя конкуренты появились: взорвать хотят мою клиентку. А я хочу разобраться, почему. И вообще, она мне живая нужна.
  - А давай ее закроем, - с готовностью предложил Богдан. - Под видом 'случайно'. Шла Саша по шоссе - и дошла до ручки.
  Я вспомнил, что их там даже четыре, ручки, на самом входе - четыре решетчатых двери, которые с лязгом закрываются за спиной. Темные коридоры и опасные сокамерники, иногда даже особо опасные.
  - Согласись, действенное средство! - заявил подполковник.
  - Действенное, - согласился я, - но не в этом случае.
  - Ладно, - вздохнул он, - что конкретно надо?
  - Разминировать входную дверь. Проверить квартиру. Обозначить свое присутствие, но так, ненавязчиво, чтобы и соседей не перепугать, и кому надо, показаться. Подежурить, осмотреться: вдруг кого увидите?
  - Ну, хорошо, ребят я тебе дам и задачу им поставлю. Они там должны показаться под видом кого?
  - Под видом себя.
  Богдан хмыкнул, а я быстро прикинул, чем его можно порадовать:
  - В скором времени я дам тебе клиента. Есть у меня один на примете, напугать надо.
  - Сильно? - он оживился.
  - Обсудим.
  - Вообще хорошо! Давай свой адрес.
  Я продиктовал.
  - А знаешь, - вдруг протянул он, - знакомый адрес. И фамилию девочки я вроде слышал. Посмотрю по старым ориентировкам. Надо?
  - Очень. Любая информация - надо.
  - Позвоню, - подытожил Богдан и отключился.
  
  
  
   Катя
  
   Вчера, когда дверная ручка, массивная, под старину, повернулась легко, и тяжелая дверь открылась медленно и плавно, когда я ступила внутрь, на зеленую ковровую дорожку, ведущую через холл вверх по лестнице - показалось на мгновение, что уже умерла. Что, очутившись здесь, тут и останусь, не выйду больше, не вернусь.
  Вчера Александр виделся чуть ли не приспешником дьявола, а каждое его слово представлялось наполненным тайным смыслом.
  Сегодня же я понимала, что он моложе меня лет на пять, что он многословен и взвинчен. Немного. Несколько раз он тронул мочку левого уха: наверно, в нерабочее время носит серьги. Почему-то захотелось убедиться, увидеть, пробита ли мочка. Заодно я заметила в манжетах его тонкой белой рубашки изящные запонки, серебристые, круглые, с синим камушком. Красиво. Ему идет. Наверняка так и задумано, чтобы менеджер выглядел безупречно и гармонично: темные волосы до плеч, темные глаза, белая рубашка и - элегантным акцентом - эти запонки. Маленькая яркая деталь. Предусмотрительность в мелочах. И все бы хорошо, если б это не было его работой.
  Наверно, я слишком внимательно его разглядывала, потому Александр нервничал и по второму разу уточнял одни и те же вопросы.
  - Нет, - повторила я, - завещание составлять не нужно, квартира оформлена на... - и вдруг вспомнила. И поняла, почему он нервничает.
  - На кого же? - мягко переспросил Александр.
  Он знал.
  Ну, конечно. Плоха та фирма, что не проверяет клиентов. Тем более если они обращаются за услугами единоразово. Это клиентам потом будет все равно, но не фирме.
  У меня едва не вырвался смешок, когда я поняла, как сильно эта информация могла переполошить всех сотрудников. Это же мистика, когда в фирму 'Умри достойно' приходит человек, который по документам давно мертв.
  Александр ждал ответа так, словно спросил, выйду ли я за него замуж - не отводя взгляда, сдерживая дыхание.
  - Елена, - сказала я, - ее звали Елена. Самохина Е.К., моя старшая сестра. У нас был год разницы, - хотелось посидеть тихо, помолчать, и я уперлась локтем в подлокотник, и, наклонившись, прикрыла ладонью глаза. - Она погибла, катаясь на лыжах. Первый раз без меня поехала - и не вернулась. Она была старшей, это ее квартира, а я не стала ничего менять.
  - Вы были дружны с сестрой?
  - Конечно, - я глянула ему в глаза. - У вас есть брат или сестра? Я так и думала, что нет. Вы задали странный вопрос, Александр.
  - Извините.
  - Ничего.
  Он умолк ненадолго. Может быть, растерялся. Вдруг я начну плакать, а он зарплату получает как раз за то, чтобы не расстраивать клиентов. Наверно, он подыскивал слова, а я смотрела в окно - осень с каждым днем становилась безнадежней. Моросящий с утра дождь, не найдя себе места, обернулся туманом и повис между небом и землей. Ему тоже не нравилось становиться слякотью.
  Александр вздохнул, будто собравшись еще раз извиниться или как-то меня утешить, но... нет, он не мог меня утешить, стильно одетый мальчик с синими запонками. Ему просто не дано понять.
  Зато перед ним лежала кипа бумаг, а я хотела быстрее покончить с ними. А потом уже поплакать. Дома. Плакать и снова пересматривать старые фото.
  - Каждый человек теряет близких, - Александр говорил медленно и задумчиво, - и я - не исключение, поверьте. Поэтому знаю: потерю легче пережить, если рядом кто-то есть.
  Он не спросил напрямую, но сказанное прозвучало вопросом.
  И я задумалась, а был ли кто-то рядом со мной. Хоть когда-нибудь. И ответила - не ему, себе:
  - У меня была моя работа. Всегда.
  Моя работа и мечты хоть немного изменить этот мир к лучшему. Но у меня не получилось. И я не уверена, что у кого-то другого получится.
  Александр мягко улыбнулся:
  - Но работа не может варить кофе по утрам или, как ребенок, радоваться подаренным игрушкам. Я, конечно, не эксперт в этом, но простое человеческое тепло...
  - Да, - кивнула я, - простое человеческое тепло. Но у меня всегда была работа.
  А потом я почувствовала злость - да кто он такой, чтоб учить меня жизни! Ни человеческим, ни каким другим теплом не исправить моих ошибок. И мальчик с синими запонками об этом не знает! И никогда не узнает! Мне не нужно сочувствие, не нужна жалость, мне нужна смерть.
  - Вот вам, - спросила я, - нравится ваша работа?
  Что ты ответишь мне, мальчик? Что тебе нравится убивать? Обсуждать варианты гибели и организацию похорон? Или нравится смотреть на отчаявшихся людей? А мертвецы тебе часом не снятся?
  Он встретил мой взгляд спокойно и уверенно, ответил с достоинством:
  - Да. Мне нравится то, что я делаю.
  И правильно, подумала я. Ты же не прутами в подворотне, ты же чисто все делаешь. И вообще ты своими руками мало что делаешь, твои клиенты сами принимают смерть. Ты просто предлагаешь ее.
  - Вот и мне нравилась моя работа. А теперь я хочу о ней забыть.
  Александр опустил глаза и начал перебирать бумаги, просматривать наскоро.
  - Я надеюсь, Катя, вы правильно поймете следующий вопрос. Для нашего дела очень важна конфиденциальность, в ваших же интересах избежать любых подозрений, тем более со стороны людей, связанных со средствами массовой информации. Журналист Максим - ваш близкий друг?
  - Нет. Он случайно оказался рядом, вытащил меня из-под колес грузовика. Я пригласила его домой, мы выпили кофе. Он ничего обо мне не знает и не будет интересоваться моей смертью.
  - Да, да, это хорошо, - кивнул Александр. - Но внимание журналиста нежелательно, тем более что он мог видеть, из какого здания вы выходили. Опишите его - каким он вам показался?
  Вопрос меня смутил. Я и сама сомневалась в том, что Максиму от меня нужна была чашечка кофе и разговоры 'за жизнь' за бутылкой коньяка. Сомневалась, но и рассказывать все не хотела. Что я могу рассказать? 'Вы знаете, я считаю себя виновной в десятках смертей, мне мерещатся выпотрошенные мертвецы, и я боюсь, что скоро страну снова накроет волна убийств. И поэтому журналист на самом деле может знать все, по крайней мере, обо мне. И может собирать материал для статьи. Вы его проверьте, пожалуйста, залезьте к нему в мозги, выпытайте его планы, и, если понадобится - убейте вместе со мной, потому что я не хочу огласки. Это в ваших же интересах, избежать любых подозрений и соблюсти конфиденциальность, вы сами только что сказали'.
  Если я это расскажу, они откажутся от контракта. Я бы на их месте отказалась. Но если умолчу, проблемы могут быть и у меня, и у них. Нет, не у меня, конечно же, а вот моим родителям будет нелегко, когда они прочитают такую статью. Ну, и репутация фирмы пострадает.
  Когда же это закончится? Почему я даже умереть не могу без скандала?
  - Каким показался? Шумным и непосредственным, особенно сначала. И неуклюжим еще. Болтливым и легкомысленным - я такими и представляю себе журналистов. Мы просто разговаривали, он рассказывал о работе.
  - То есть, вы уверены, что эта встреча случайна?
  Ох, как тяжело врать, особенно, если не хочется.
  - Да, я уверена.
  
  
  Марк
  
  Уже полтора часа Лекс держал Катю в приемной, трижды предлагал ей кофе, переводил разговор на различные темы, но она была все так же спокойна. А Лекс выдыхался, я это видел, но никем не мог его заменить.
  Сведения о погибшей сестре подтвердились - мои ребята, да и я сам оказались просто невнимательны, не досмотрели дату рождения и не сопоставили вовремя.
  Я смотрел в монитор, ждал звонка от Богдана и прокручивал в голове несколько планов.
  Например, Катя выпивает последнюю чашечку кофе, выходит из здания и через десять минут падает без сознания прямо на улице. За ней наверняка следят, а мы бы ее опекали, чтобы она уж как-то прошла сама эти триста метров. И потом ее увезет скорая, а я буду ждать следующего шага: станут ли меня шантажировать, будут ли угрожать. Главное, чтобы показались, вышли из тени и высказали свои требования, и уж я-то с ними разберусь. Но это лишь мои домыслы, а целью может быть именно Катя. И если это так, я могу встрять в чьи-то разборки. А плавать в мутной воде вредно для здоровья, я убежден.
  Или можно убедить ее, что умирать в это время года лучше всего на Багамах. И отправить ее туда. Не одну, конечно. Да хоть с Лексом, пусть ему и кажется, что он ей неинтересен. Уж постарается стать интересным, когда получит такое указание. Расскажет, что она - тысячный клиент, и потому ей полагается акционная смерть. Подарок от фирмы. 'Я буду вас сопровождать и приложу все усилия, чтобы скрасить последние дни'. И пока они там будут бродить босиком по песку и вкушать свежесорванное манго, я тут посмотрю, кто начнет шевелиться. Но Лекс окажется там один и может элементарно не справиться, если их выследят.
  С другой стороны, кто бы ни подбирался ко мне или к Кате, он может отступить, когда увидит людей Богдана: подумает, что это моя крыша. В некотором роде так оно и есть.
  Остается ждать. Максимально все контролировать и ждать.
  Журналист еще этот... под ногами болтается... Был бы не журналист, а какой-нибудь работяга, можно было б обмануть и расспросить. А раз журналист, то калач тертый, сам кого хочешь обманет. К нему подходы искать надо, кнопки-зацепки, а на это опять нужно время.
  Я откинулся в кресле и отвернулся от монитора - честно говоря, тоже устал. Ждать и наблюдать всегда утомительно.
  В приоткрытую дверь были слышны разговоры моей команды.
  - ...видно, проспался, очухался и приехал с цветами, - рассказывала Танечка. - И не забыл вчерашнее, Марин - с кольцом приехал! Хорошо, Марка не было, он не видел, как тут под окном на коленях стояли. Хорошо, хоть не плакали. Слушай, а может, правда, замуж выйти? И заниматься клиентом уже на правах жены.
  - Пожалей беднягу, - ответила Марина, - он ничем не заслужил такие мучения. Обревнуется до смерти.
  - Ну а что? Ревновать иногда полезно.
  - Но не в лошадиных же дозах.
  - Танечка! - позвал я. - Кто тут стоял на коленях и чем это закончилось?
  Она появилась в двери, улыбаясь:
  - Объект Ка. Он недолго стоял, минут пять; клянусь, никто не обратил внимания. Босс, объект полностью под моим контролем, никаких проблем с ним не будет.
  - Ладно, - сказал я, - пусть стоит. То есть - пусть где-нибудь в другом месте на коленях стоит.
  Она уже развернулась уйти, как вдруг позвала меня:
  - Марк, у нас беда. Картинка пропала.
  Я оглянулся и увидел, что монитор, который транслировал происходящее в квартире Кати, показывает одни помехи. Я включил сохраненные записи - на них ребята в камуфляже одну за другой отключали камеры. Похоже, группа, направленная Богданом, перестаралась. Правда, дверь они разминировали, и то дело.
  Почти сразу ожил мобильный - звонил как раз Богдан:
  - Марк, здоров еще раз! Мои закончили.
  - Вижу, Богдан, вижу.
  - Слушай, а за твоей клиенткой присматривали, там камер было понатыкано аж несколько штук. Но зато злоумышленники теперь нас точно видели, - и голос у него при этом был довольный.
  - Богдан Петрович, это я за ней присматривал.
  Он помолчал и потом выдал осторожное:
  - Ой.
  - Ага. Только сегодня утром установили.
  - Ну... предупреждать надо. Сам же сказал - проверить квартиру. А мы уж трофеям обрадовались.
  - Трофеи, конечно, оставь себе, - вздохнул я, - но в качестве расплаты за содеянное я тебя прошу - пусть твои люди подежурят там сегодня. Рядышком где-нибудь, так, чтобы их видели. Моя клиентка не поймет, а вот злоумышленники не полезут. Кстати, вы там аккуратно работали? Дверь там, замок...
  - Обижаешь, конкурент. И вообще давненько я тебя не видел. Ты когда последний раз на рыбалку с нами ездил?
  - Давно, признаю.
  - И в отпуске давно не был.
  - Товарищ подполковник, я ж не на службе, в отпуска ходить.
  - Ну да, ну да. И не женился до сих пор.
  - Не всем же везет, как тебе, - ответил я.
  - Воспитывать тебя, Марк, некому, - подытожил Богдан. - Появись только, я тебе покажу, как надо отдыхать и работать.
  - Я столько не выпью. Спасибо за помощь, Богдан, и дай мне, пожалуйста, телефоны ребят, которых ты на месте оставишь.
  - Перезвоню.
  Я убрал мобильный, посмотрел еще раз на помехи на мониторе, глянул на то, как Лекс, внимательно выслушивая Катю, пишет бесконечные заметки в блокноте и подумал о том, что держать ее дальше смысла нет: пока Марина доберется до квартиры и снова установит камеры, пройдет еще часа два.
  Но и оставлять Катю одну сегодня вечером нельзя. Нужно спешно что-то делать.
  Я вызвал Лекса из приемной, разрешил отпустить девушку и распорядился, чтобы ее довез до дома Тимофей.
  Остальных собрал в их рабочем кабинете.
  - Нужен доброволец с идеями, - начал я. - Можно просто доброволец, можно только идеи, - подумал минуту и закончил. - Добровольцем сегодня будет Танечка.
  - Так точно, босс, - ответила она. - А идеи?
  - Придумаешь сама.
  - Насколько радикальные?
  - Средней тяжести, - уточнил я. - Но ты должна быть с объектом Е до самой ночи, как минимум. А лучше - до утра.
  - М... может, тогда добровольцем будет Лекс? - спросила Танечка, и мы все посмотрели на него.
  И случилось невозможное - он смутился. Стоял, подпирая стену, засунув руки в карманы и опустив взгляд в пол. Наконец, выдохнул:
  - Не сегодня. Я пока не знаю, как к ней подойти...
  Танечка поднялась из кресла, скользнула к нему, почти прижалась к его спине и томно шепнула на ушко:
  - Сзади, маленький, сзади...
  - Да ну тебя, - он тряхнул плечом, и Танечка засмеялась.
  Я тоже улыбнулся и сказал ей:
  - Когда придумаешь, зайди ко мне, обсудим, - и вышел.
  
  
  
  
  Макс
  
  Я вышел из кабинета божества... тьфу, ты, Сандага, и обвел редакцию взглядом победителя. Только что я добыл минимум неделю свободы, впереди меня ждали досмотренные сны, неспешные утренние чашечки кофе, расслабленное перебирание рубашек, и даже, может быть, несколько поцелуев какой-нибудь милой девушки. И в то время, когда она, вся такая свежая после легкого душа, будет возвращаться в постель, чтобы еще раз меня поцеловать - в это время эти самые невольники будут прикованы к рабочим местам, как и сейчас.
  Я зажмурился, сладко вздохнул и представил, что моя еще ненайденная любовь идет ко мне через редакцию, как Анжелика по галере, заполненной каторжниками.
  Вот она распахивает дверь - и в грязный трюм влетает горсть лепестков розы. Нет, у роз слишком крупные лепестки, надо нежнее. Яблоня! Лепестки цветущей яблони! Розовые! Ворвались, закружились, и так медленно осели. И тогда в проход, усыпанный цветами, ступит Она. Нет, не Анжелика. Еще красивее. Моложе, и губы сочнее. На ней - что-то такое, коротенькое, шелковое, на тоненьких бретельках и с глубоким вырезом. Пусть девушки называют это, как хотят, главное, чтоб знали - это лучшая одежда вообще для любой девушки и в любое время дня и ночи. Так вот - она идет, и прядь светлых волос ласкает ей грудь.
  А она идет.
  Босиком.
  По лепесткам.
  Ко мне.
  И несет чашечку кофе.
  И саму себя.
  Вот она проходит мимо рабочего стола Алеши, хорошего невзрачного паренька, который в жизни не наберется смелости стукнуть кулаком по столу - и он стыдливо опускает взгляд.
  Напротив него, наоборот, едва не срывается с цепи Ринат - но нет, мой самоуверенный и наглый друг, ты на галере, а она не твоя.
  Третье весло ворочает представительный, как многоэтажный дом, Вадим Викторович - он ненамного старше меня, он просто куда толще - и его пусть и умные, но маленькие глазки все равно не передадут всей гаммы его чувств. Он раз за разом дергает цепь, но уже ни на что не надеется.
  И, наконец, моя Анжелика проходит мимо Кары, единственной, кто смотрит не с вожделением, а с ревностью, приближается ко мне и на глазах у каторжан опускается на колени в ворох лепестков и протягивает мне белоснежную чашечку кофе. Нежный звон чашечки о блюдце. Запах кофе с корицей. Лепесток яблони на груди склоненной передо мной мечты. Тягучий шепот:
  - Ваш кофе, мой господин.
  И ее взгляд, устремленный лишь на меня - все это время, пока шла, она никого не видела, даже Кару.
  Занавес.
  Я открыл глаза и с сожалением заметил на полу лишь несколько мелких кружочков бумаги, вывалившихся из дырокола. Сотрудники, увидев меня живым и здоровым на выходе из начальственного кабинета, потеряли ко мне интерес и снова вперились в мониторы. Запах растворимого кофе исходил из светло-коричневого пластикового стаканчика, примостившегося на краю стола Кары.
  Господи, где моя галера? Там же, наверно, ветер, соленые брызги и летучие рыбы. А здесь - вечная пыль, что ежеминутно оседает на все эти бумаги и системные блоки. Там - свобода от горизонта и до горизонта, а здесь - неволя на двух квадратных метрах плюс-минус проход между столами. Три перекура и три стаканчика кофе до обеда, столько же после обеда, а в результате - пара статей, сдобренных натужным юмором. Нет, срочно на галеру! Вращать весло и жрать сырую рыбу. И для здоровья наверняка полезно.
  Я не успел добраться до своего весла, как меня сцапала Кара. Причем бесцеремонно - схватила за рукав и потащила в комнату отдыха, в этот маленький закуток без окон, где стоял сломанный ксерокс и старый диван. Затолкнув меня в комнатку, Кара прикрыла за собой дверь.
  - Любовь моя, - улыбнулся я, - неужели после всего, что ты со мной сделала, ты хочешь еще и близости? Сейчас? Здесь? Прямо на этом старье? Нет! Я, конечно, отдамся, но как минимум в пентхаусе.
  - Ты почему трубку не брал? - набросилась она, пропустив мои глупости мимо ушей. - У меня новости для тебя были! Ты сейчас что Сандагу наговорил? Что твоя Самохина Е.К. умерла?
  - Она не моя. Я - верный самоубийца. Хорош же я буду, если из-за каждой встречной женщины начну самоубиваться. Нет, дорогая, я это делаю только ради тебя.
  - Так вот, это не она умерла.
  - А кто? - опешил я.
  - Откуда я знаю? Другая Самохина Е.К. Потому что Елена. Я перепроверяла по всем базам и нашла полное имя.
  - Почему сразу не сказала?
  - Потому что ты не брал трубку.
  Я задумался. Сел на диван. Посмотрел на ксерокс. Встал с дивана.
  - Это только подтверждает мою теорию - она даже не знает точно, в чьей квартире живет.
  - Я не знаю, что это подтверждает, решай сам. Мое дело - сообщить вовремя. А ты не брал трубку. Тоже мне, выдумал, от кого скрываться!
  - Хорошо. Ладно. Не она. Вероятно, она тоже знает лишь инициалы. Или забыла и представилась настоящим именем. Или она сняла квартиру после того, как владелица умерла. Или она изображает другую девушку, умершую по документам. Или...
  - Я все равно не слышу, что ты бурчишь.
  - А? - я поднял глаза.
  Она вздохнула:
  - Ладно, пойдем уже. Это все, что я хотела сказать.
  Кара подняла глаза к обшарпанному потолку, покачала головой и вышла.
  Ну что ж, она права, сам виноват, надо было брать трубку.
  Но с Сандагом как-то неудобно получилось.
  
  
  
  Катя
  
  Жизнь - как монотипия. Учишь правила, подбираешь краски, обдумываешь сочетания, веря в то, что рисунок будет уникальным, твоим, а получаешь размытое серое пятно. Смотришь на него и думаешь, какого черта старался? Можно было набрать случайной краски, провести кисточкой вслепую, придавить прессом, и вышло бы то же самое. Смять в комок и выкинуть в урну.
  Полный стол бумаг: черновики, законопроекты, заметки, письма... Не буду перечитывать. Соберу и выброшу. Оставлю пару старых писем - просто чтобы были. Вот эти, мамины.
  Я наполовину заполнила бумагами большой пакет для мусора, когда в дверь позвонили.
  Решив, что это журналист вернулся за одеждой, которую так и оставил в стиральной машинке, я открыла дверь. На пороге стояла измученная девчонка с ребенком на руках.
  - Здравствуйте, теть Вера! - обрадовалась она, перехватила малыша одной рукой, а другой взялась за ручки большой черной сумки на колесиках и потянула ее через порог.
  Я встала перед ней, преградив путь:
  - Вы, вероятно, ошиблись адресом. Меня зовут не Вера.
  Девчонка чуть не села прямо на пол, забормотала:
  - Не может быть... Ой, извините ради бога. У меня ж адрес записан, я сейчас, я проверю. Да где ж он? В кармане, что ль? - она выпустила сумку и принялась шарить по карманам, придерживая ребенка то одной, то другой рукой.
  Старомодный берет свалился ей под ноги, и девчонка потянулась поднять, присела, подметая лестничную площадку полами пальто. Русая коса свесилась через плечо. Ребенок завозился, и она принялась его успокаивать, все так же роясь в карманах. Наконец, нашла и протянула мне поздравительную открытку:
  - Посмотрите, пожалуйста, неужто правда спутала?
  Открытка была подписана тетей Верой, это было поздравление некой Кате с днем рождения. Я просмотрела простенькое четверостишие, пожелания счастья, любви и здоровья и подняла глаза на девушку.
  - Там, на звороти, - она показала ладонью, что открытку нужно перевернуть, и продолжила что-то тихонько нашептывать малышу.
  На обороте круглым, и чуточку корявым почерком, наискосок был написан адрес. Мой адрес.
  - Ничего не понимаю, - сказала я.
  Девчонка растерялась:
  - Так я адрес спутала?
  - Нет, адрес верный. В смысле - здесь мой адрес указан. Но я не тетя Вера, и кто вы такая, не знаю.
  - Меня Катей зовут, это мне открытку тетя прислала, а потом позвонила и в гости позвала. Но я раньше-то у ней не гостевала, только адрес... вот... да как же это? - девчонка чуть не плакала.
  Дернула сумку обратно на площадку и уселась на нее сверху, малыша положила на левую руку, а берет засунула в карман:
  - Вот же беда, - всхлипнула, - адрес-то я, видно, второпях писала да неверно... А у меня телефон есть! - подхватилась она. - Там же дальше, телефон указаный! Я ей звонила позавчера, как выезжала. Я сейчас, я позвоню. А водички у вас можно попросить?
  Девчонка выглядела очень уставшей после долгой дороги, и коса растрепалась, и пальто запылилось, и сапожки в грязи. Но лицо у нее было открытое, волосы чистые и блестящие, а малыш румяный, щекастый. Хорошая девочка.
  - Проходите, - пригласила я, - пока вы адрес узнаете, я чаю заварю и такси вызову.
  - Спасибо, - разулыбалась она, - я второй день в пути, с пересадками, в жизни так далеко не ездила.
   Сумку она поставила у дверей и умудрилась ловко раздеться и разуться одной рукой, но малыша не выпустила. Лишь когда я пригласила, она прошла в комнату и, спросив разрешения, положила его на диван и оградила подушками. Сняла с ребенка теплый комбинезон, сама села рядом, на краешек, устало опустив плечи, вытерла пот со лба, поправила спортивную кофточку, снова на меня глянула:
  - А умыться у вас можно? Я быстро. Только вы смотрите за ним - он бойкий, ползать учится, как бы не свалился.
  - Да, я посмотрю.
  Девчонка ушла, а ребенок вмиг перевернулся на живот, дополз до спинки дивана и принялся изучать обивку - трогал, разглядывал.
  Я села на ковер, подогнув под себя ноги, и наблюдала за ним. На моем нейтрально-светлом диване он казался ярким пришельцем из другого мира: в красно-синей полосатой кофточке и штанах, в шапочке с желтым цыплячьим бубоном на макушке.
  Малыш агукнул, наклонил голову и уперся бубоном в диванную подушку, а я поймала себя на желании подержать его за пяточку.
  Девчонка справилась за пару минут, вернулась в комнату с влажным платком в руках, развернула к себе малыша и принялась вытирать его круглые щеки. Потом достала из кармана джинсов старенький мобильный, а я, чтобы не смущать ее, ушла на кухню и поставила чайник.
  Эта девушка - надо же, тоже Катей зовут - у нее даже веснушки на носу. И загорела она наверняка не в солярии, а на свежем воздухе. Молодая, а уже ребенок. Это наверняка хлопотно. И еще вероятнее - радостно. Она же сияет. Еле на ногах держится - а сияет, улыбается ему, лопочет что-то. А он наверняка понимает, даже если она сама не осознает, что говорит.
  ...А вот образования у нее, может, и нет. Да и зачем оно? У меня - есть, и толку-то. Ни счастья оно мне не принесло, ни уверенности. Одни беды. О законах надо было думать поменьше, вообще не надо о них думать. О себе надо было...
  Когда в дверях кухни, прижимая ребенка к груди, появилась Катя, снова растерянная и заплаканная, и сказала, что тетя Вера не берет мобильный, а на улице 'темнает' - я этого почти ждала. Даже обрадовалась, что, может, смогу подержать малыша за пяточку.
  - Оставайся у меня, - предложила я, - а с утра дозвонишься своей тете.
  А если ребенок не даст нам обеим спать - тем лучше.
  Потом мы пили чай, почти что втроем, потому что малыш тоже тянулся пальчиками к чашке, а Катя все пыталась умудриться и отпить глоток, и вовремя убрать чашку, чтобы не успел дотронуться и обжечься.
  Потом Катя допила чай, взяла малыша подмышки и протянула мне:
  - Подержите? Надо смесь ему развести, - и улыбнулась, видно, заметив мою панику, - не беспокойтесь, вырваться и убежать он не сможет.
  Я держала ребенка сначала на вытянутых руках. Я его держала, а он на меня смотрел. И снова тянул ручки. А я смотрела на него, на пушистый лоб и ушки, никогда не думала, что маленькие дети могут быть так густо покрыты крохотными волосами, как шерсткой. Не дотянувшись до моего лица, он крепко уцепился в рукав платья, сморщился, квакнул что-то недовольное - и уже вскоре улыбался, когда нашел прядь волос и сильно дернул.
  - Как его зовут? - спросила я, глядя в ясные карие глаза.
  - Егорка. Егооорушка.
  - Егооорушка, - тихонько повторила я.
  - Ну вот и готово, - сказала Катя, забирая у меня пушистого Егорку.
  Она снова устроила его на левой руке и начала кормить смесью из бутылочки.
  - Он же маленький, - сказала я, - почему смесь?
  - А он не мой, - улыбнулась ребенку Катя, - брата моего. А мне, значит, племянник. А мамка его умерла - аппендицит у мамки случился, она не поняла вовремя, а потом уж не спасли. Все думала, живот у ней после родов разболелся. Ему месяц всего был. А брат на заработки уехал, на север, далёко. Вот мне и пришлось нянькаться, да, кроха? От как кушает хорошо! Папка приедет - а мы такие большие! А теть Вера - это родичка невесткина, сестра. Она еще Егорушку и не видела. А теперь вот увидит.
  - И вам не страшно? Такая ответственность...
  - А чего бояться? - посмотрела на меня Катя. - Это ж радость какая. Да, беда случилась, а с кем беды не бывает? Это ж не значит, что руки теперь опускать и Егорушку сиротой звать. Соседки - те вообще в детдом советовали снести, а я как подумала, сколько их там мыкается, сразу сказала, что возьму и воспитаю. Я б и тамошних забрала, только некуда. Мало ли, как жизнь сложится, а у меня вот уж сын есть. А подержите еще? Столбиком. Да, вот так ровно, чтоб срыгнул.
  Я держала ясноглазого Егорку в этот раз ближе, и хотелось к груди его прижать покрепче, кроху, которая еще не знает, какая беда случилась в его жизни. Но, глядя на Катю, ловко управлявшуюся с бутылочками и сосками, я верила, что он и не узнает.
  
  
  * * *
  
  Под потолком.
  Плач ребенка доносился издалека, и, казалось, откуда-то сверху, из-под потолка, словно он забрался туда по шторам, как кошка. Пушистая кошка с сильными маленькими пальчиками и мохнатыми ушами. Сидит на багете, плачет и смотрит на меня ясными карими глазами. И вертикальные зрачки светятся в темноте. Сейчас прыгнет и вцепится.
  ...Я снова проснулась в поту.
  Ребенок.
  Был ли ребенок?
  Да. Был. Его убили. Потому что другому младенцу нужно было сердце.
  Я его видела - он всегда лежал спокойно. Словно ждал. Словно я могла что-то исправить. Однажды я нашла его в корзине для белья.
  А сейчас мертвый малыш тихо плакал в моей квартире.
  Это невыносимо.
  Я встала с постели и пошла вперед наугад, закрыв глаза.
  Я найду его - и он замолчит. Никто из них никогда не плакал. Никто не говорил. Они могут сколько угодно висеть в моих шкафах, но плакать я не позволю! Я заставлю их хотя бы замолчать! Если не уйти, то хотя бы замолкнуть!
  Деревянная рукоять кухонного ножа всегда теплая и приятна на ощупь. Я взяла нож удобнее и медленно отворила дверь в спальню, где упрямо плакал мертвый младенец.
  
  * * *
  
  Дверь отворилась бесшумно - и я увидела в слабом свете ночника, что Катя в длинной ночной рубашке ходит по спальне с Егоркой на руках. Она склонилась к нему и шептала что-то, и малыш уже успокаивался. Я выдохнула - и она обернулась ко мне, ее глаза расширились испуганно.
  Я убрала нож за спину.
  - Извини, я...
  "Да, осталось только сказать, что забыла о гостях, что думала, будто здесь мертвый ребенок карабкается по шторам".
  - Извини, я тебя напугала. Я решила...
  "Ага, решила, что сюда забрались воры и расплакались".
  - Услышала шум, не поняла, что происходит. Извини, спокойной ночи.
  Я отступила назад, а она вдруг снова глянула мне в лицо и сказала спокойно и твердо:
  - Расскажи, что с тобой случилось. Расскажи, легче станет. Я вижу - у тебя словно тень на лице.
  Мудрая маленькая женщина.
  И сильная.
  И только моих бед ей не хватало.
  Я вдохнула глубже и постаралась расслабить горло, стиснутое болью, как удавкой - слезы были рядом, глупые и никчемные. Мне хотелось рассказать все, исповедоваться чужой провинциальной девочке, выложить ей свои ужасы, спросить совета... Ей ведь можно рассказать, она мне никто. Уйдет завтра, и пусть думает, что угодно. Но у нее и правда полно своих забот: вон она, забота, ухватилась за пуговицу на груди Катиной рубашки и сопит.
  - Страшный сон, - объяснила я, - просто страшный сон, - вышла и прикрыла дверь.
  
  
  
  Марк
  
  Танечка была хороша. Убедительна. Русая коса, веснушки, светлые ресницы и брови, мягкие черты лица - бесподобно! Я и сам ее не сразу узнал. И как ей это удается?
  Она вошла в мой кабинет задумчивая и серьезная, едва не столкнулась на пороге с Лексом и вручила ему Егора.
  Села в кресло, положила на край моего стола вязаный берет и попросила сигарету. Сделав две затяжки, затушила ее.
  Лекс, видя такое поведение Танечки, не торопился уйти, стоял у дверей, ждал.
  Я тоже ждал, потому что видел - ей есть что сказать.
  - Возможно, только возможно, я не утверждаю, но медицинской карточки мы еще не видели - возможно, она ненормальна.
  Я выдохнул:
  - Все самоубийцы, как ты знаешь, считаются ненормальными.
  - Знаю, - кивнула она, - но не все самоубийцы, услышав ночью детский плач, хватаются за нож!
  Это меня заинтересовало.
  - Егорка расплакался посреди ночи, я встала его укачать - и что ты думаешь? - она пришла с ножом! В собственную спальню, к собственным гостям!
  - Ты драматизируешь. Ей непривычен плач ребенка, мало ли что ей могло примерещиться, мало ли какой шум...
  - Вот именно, - оборвала меня Танечка, - примерещиться. Ей что-то привиделось, что-то напугало - до смерти! ...Такое лицо! Боже, мне казалось, она меня загрызет! Понимаешь, это была ненависть - чистейшая, дикая, неразумная ненависть! О, конечно, она сразу взяла себя в руки, извинялась, ссылалась на страшные сны, - Танечка придвинулась ближе, оперлась локтями на стол. - Но я знаю, что было страшного прошлой ночью - сама Катя!
  - А что-нибудь еще она сказала?
  - Нет, - выдохнула Танечка, - ничего. Да, в спальне я все осмотрела - ничего необычного или запрещенного не нашла. Половина шкафа пустует - либо успела разобрать вещи, либо не так давно от нее все же ушел мужчина. На комоде фотографии родителей и, видимо, сестры - они похожи. Есть пара фотографий с каким-то парнем, я пересняла, не знаю, получилось ли. И камеры установила, но не везде - честно, боязно стало, что снова с ножом выскочит. В прихожей, в спальне, в ванной, на кухне картинка должна быть - проверим?
  - Молодец.
  Мониторы в самом деле исправно показывали, что происходило в квартире объекта: Катя собиралась куда-то, красилась, расчесывала волосы, одевалась. Она делала это рассеянно, по привычке, и одежду выбрала простую и удобную - джинсы, тонкий свитер.
  - В магазин, наверно, ей надо, - сделала вывод Танечка, - я заметила, что в холодильнике пусто. И завтракали мы бутербродами с сыром.
  - Позвони Тимофею, пусть приготовится.
  - Так точно, босс, - и Танечка ушла.
  Мы смотрели на Катю втроем - я, Лекс и Егор. Малышу нравились мониторы, он переводил взгляд с одного на другой.
  - Что, Егорка, - негромко спросил Лекс, погладив его щечку, - снова тебе поработать пришлось? Ну, ничего, реквизит малолетний, подрастай, мы тебя на полставки возьмем. Возьмем же, да, Марк?
  - Обязательно. Воспитаем кадры с младенчества.
  - Как ты думаешь, его кормить пора?
  - Его отвозить обратно пора. Займись. Хотя, нет, постой. Смотри - она пакет какой-то выносит. И принесла его из гостиной. Как думаешь, что там?
  Лекс пожал плечами:
  - Ненужные вещи?
  - Это ей они не нужные, а нам - очень даже нужные. Давай мне пацана, а сам - мухой за тем пакетиком, ага? Чтобы Тим не отвлекался.
  - Так точно, босс.
  Я взял малыша на руки и мы вдвоем какое-то время смотрели в мониторы. Потом Егор завозился, агукнул возмущенно.
  - Конечно, - согласился я, - бессовестный дядя Лекс. Реквизитом тебя обозвал. А ты, между прочим, работник ничем не хуже, запомни это. Сколько тебе? Месяца четыре? Ты ему в следующий раз так и скажи, что в свои четыре месяца сам себе на молочную смесь и памперсы зарабатываешь. А он в твоем возрасте мог только насморк заработать. Вырос под два метра и не знает, как к девушке подойти. Даже ты уже знаешь, как, я убежден. Ай, ну не за волосы же! Егор, а плакать-то зачем? Не надо плакать, сейчас мы найдем добрую тетю Таню или тетю Марину и покушаем, да? Или поспим? Или что тебе надо вообще?
  Как назло, Таня уже умчалась переодеваться, а Марины я просто не нашел. И понял, что остался один в офисе с орущим младенцем на руках. В пустом коридоре плач казался оглушительным, в моем кабинете разрывался телефон, и в рабочем кабинете моей банды тоже - мне показалось, что сейчас здание завибрирует и взорвется.
  - Таня! - сказал я, когда она подняла мобильный. - У меня тут осложнения. Таня, он плачет! Что делать?
  - Не паникуй. Иди к моему столу. Подошел? Видишь большую черную сумку? В боковом кармане найди молочную смесь, возьми ее, возьми бутылочку, насыпь смеси до отметки, залей теплой водой доверху и размешай. И не вздумай класть ребенка на диван или стол! Он ползает! Навернется со стола - может убиться.
  - Черт бы его... Нет, Егор, это не тебе, не слушай. Таня, как это все возможно проделать одной рукой? - я честно подумал, что, пожалуй, знаю не все об анатомии женщин. Чтобы качать ребенка, разговаривать с ним, предлагать соску, а в это самое время - копаться в сумке, выуживать бутылочки, набирать в чайник воды и разводить смесь - наряду с руками нужна пара щупалец.
  - А ты как думал? - фыркнула она. - Попробовал бы сам выносить, родить и вскармливать! Это, между прочим...
  - Не переигрывай мне! Это не твой ребенок!
  - Ну, ладно, там в сумке найди 'кенгурятник' - это такие ремни, в которых ребенка можно носить на груди, если ты сумеешь их надеть, твои руки будут свободны. А я буду через полчаса.
  
  Когда минут через сорок Таня пришла меня спасать, мы с Егором уже были счастливы. Мы рассыпали половину коробки смеси на пол, уронили бутылочку, нас немного вырвало мне на рубашку, но мы сладко спали прямо в 'кенгурятнике'.
  Я сидел на диване, придерживая ребенка, и наслаждался тишиной.
  -Ты как? - осторожно спросила Танечка.
  - Отлично. Все под контролем. Забирай работника.
  
  
  Катя
  
  Если помнить, что сумасшествие - это глубокое погружение, можно долго держаться на плаву.
  Я знаю, о чем говорю. Это как идти по льду: если забыться и побежать - провалишься, а если идти спокойно и осторожно, помня о бездне под ногами - можно выбраться к берегу. Просто идти, слушать, как потрескивает лед, чувствовать, как проскальзывает нога, а если совсем уж страшно - лечь ничком, прижаться грудью к холодной глубине, переждать. А потом снова подняться. Главное - помнить, что сумасшествие всегда рядом, и не паниковать.
  Всегда помнить. Даже когда стоишь в очереди в супермаркете, выбираешь шоколадку и встречаешь взгляд молодого мужчины, который ждет у другой кассы.
  Он, конечно, сразу заинтересовался чем-то еще, а я... засмотрелась. Парень был красив. Длинные, прямые черные волосы, четкая линия подбородка, воротник-стойка и свободный рукав куртки - все вместе делало его похожим на самурая. А еще - холодная сосредоточенность, будто он не шоколадки, а катаны рассматривал. Или врага, которого вот-вот убьет, оставшись при этом невозмутимым, как изваяние. Он шевельнулся, и волосы колыхнулись по-киношному красиво.
  Нет, ну кому не случалось засмотреться на кого-нибудь? Разве нельзя - на мальчика в супермаркете? Просто как на произведение искусства. Просто запомнить эти высокие скулы, линию брови, будто вычерненную карандашом... Мне была видна лишь одна бровь, только половина его лица, и, возможно, именно это придавало чертам идеальность - даже малейшая асимметрия не портила.
  И вот я стояла, смотрела. Любовалась.
  А потом сделала шажок в сторону, чтобы увидеть его лицо целиком.
  У него не было одного глаза, совсем. Правое веко безобразно проваливалось внутрь глазницы. Увечье мгновенно превратило красивого парня в инвалида. Он может оказаться хорошим человеком, надежным другом или ценным работником, но, глядя на него, любая женщина будет в первую очередь его жалеть.
  И вдруг сумасшествие придвинулось ближе и посмотрело на меня единственным глазом случайного парня.
  Я смотрела в этот полузакрытый карий глаз и знала, что именно сумасшествие сделает в следующий миг.
  Оно попыталось открыть пустой правый глаз. Сросшееся с глазницей веко дернулось, раз, второй, и из-под него побежала кровь. Давняя рана открывалась, выворачивалась наизнанку, медленно и с усилием.
  Я знала, что этого нет, что это мое безумие смотрит на меня залитым кровью глазом и пытается разлепить рот, заговорить.
  Надо было переждать.
  Пе-ре-ждать.
  Все равно оно не заговорило бы.
  Все равно я не хотела слышать, как это сделали, как вынимали глазное яблоко. Кому-то нужен был красивый карий глаз - правый, обязательно правый. И потому его забрали. Пришли ночью, держали за руки и за ноги - и вырезали.
  Я помнила, что мое безумие всегда рядом, но... не ожидала увидеть его днем, среди людей.
  Я сбежала. Бросила тележку с продуктами возле кассы и опрометью кинулась в двери. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть - сумасшествие глядит мне вслед.
  
  
  Марк
  
  Я просматривал законопроекты, и даже зачитался: меня всегда удивляло, какие люди выдумывают эти сложносочиненные конструкции из одинаково невыразительных слов. Любой закон - как курган из булыжников: наклоняешься, поднимаешь один камень и можешь рассмотреть прожилки на нем, пятна, вкрапления. А бросишь обратно - тут же потеряется в общей куче. Так и статьи закона - вроде по одной читаешь и понимаешь, а перевернешь последнюю страницу - в голове лишь курган насыпан.
  "Налоговое обязательство считается согласованным по истечении срока, предусмотренного для обжалования в административном порядке". Почему бы не написать просто - "Заплати налог или жалуйся в суд". Или "сначала плати, потом рисуй декларации". А то выдумают же - считается, согласованным... Как считается? Кем считается? Оно является или только считается?
  Вообще юристы вроде священников. Выдумали специфический язык и теперь берут деньги за перевод.
  Зато любопытно вот так гадать, что именно значит то или иное с виду вроде бы русское слово. Я зачитался аж до звона в ушах, тонкого и надрывного. Сначала решил, что это Егор буянит, а потом узнал звон.
  Впервые я услышал его в детстве, в один из сырых осенних дней, проведенных на речном берегу. Морось оседала на лице и ладонях, холодила одежду и настойчиво лезла за воротник легкой куртки. Под ногами похлюпывало, а несколько уточек, плывущих у кромки камыша на дальнем берегу, чудились продрогшими. Еще мне почему-то всегда вспоминались бледно-бирюзовые тонкие коросты лишайника на поленьях, скукоженные по краям, словно высохшая краска. Не знаю, почему. Лишайника всегда полно на деревьях, не только осенью, но, видно, в другое время я его не замечал. Я стоял над дремотной рекой, вдыхал ее запах, следил за черным жуком-плавунцом, что копошился в водорослях у самого берега, и ждал, пока отец хитрым рыбацким узлом привяжет второй крючок к моей снасти. Я тоже умел вязать такие узлы, но глядеть на плавунца было интереснее. А еще - на мотыля, жирного, покупного. Я и сам ловил его в лужах, но мелкого, на крючок не насадишь. Отец передал мне удочку, и я забросил. Был ранний вечер, от реки тянуло ветерком - не сильно, в самый раз комаров разогнать. Красота! Мое десятилетнее счастье! И, конечно, я не смотрел на поплавок. Ну, ведь только забросил же! Впереди целый вечер, сплошные поклевки и радостная беготня по берегу с очередным окуньком - показать маме. А потом будет уха, сваренная в котелке над костром, и поджаренный до черноты хлеб... И вот тут-то я почувствовал, как удочку дернуло в моих руках, и услышал, как звенит леска. Потом у самых ног плеснула рыбина - над водой сначала показался плавник и толстая спина, а потом хвост, загребавший воду, словно веслом. Маленьким веслом, детским. Я вцепился в удочку и даже с минуту водил рыбу - неумело и азартно. Мне так хотелось вытащить этого монстра! Ко мне уже бежал отец, чтобы помочь, он сумел бы... А леска звенела... звенела... и лопнула.
  Бог с ней, с рыбой. И с леской. И с обоими потерянными крючками. Плевать на то, что я не вытащил ее. Но я никогда не забуду разочарование отца. Оно было таким искренним...
  С тех пор я несколько раз слышал этот звон и знал, что ничего хорошего он не предвещает.
  Нет, не предчувствие, скорее - ощущение, что где-то рядом, в двух шагах, разгадка, а я ее не вижу или не понимаю, хотя могу держать в руках, как один из законов, который, возможно, разрабатывала Катя. Я снова углубился в бумаги, прочитал название, удивился: 'Закон об обязательной передаче органов человека Банку донорских органов' - и тут ожил мой мобильный. Звонил Богдан Петрович:
  - Еле с совещания вырвался, - начал он, - торчали все утро в главке, в духотище, абы потрепаться.
  - Сочувствую, - ответил я.
  - Мои ребята не нужны, я так понял - они отзвонились, сказали, ты отпустил.
  - Правильно сказали. Спасибо, Богдан, надеюсь, дальше сам справлюсь.
  - Они тебе рассказали, что задержали там кое-кого?
  - Нет... Да?
  - Так нет или да? - усмехнулся Богдан.
  - Не рассказали.
  - Что ты хочешь? Они менты, не рассказали - значит, плохо спрашивал.
  - Черт.
  Вот оно, предчувствие, сработало, подумал я.
  - Ага. Задержали, говорю. Двоих. Да мне самому только доложили - люди с ночи, запарились.
  - Ты не танцуй вокруг, говори!
  - Один - точно не твой, в розыске за банковские махинации, а у второго ксива была поддельная. Причем топорно сделана, любительщина какая-то. Но человечек мутный, сказки о себе рассказывает. Его закрыли на ночь, но пока не трогали, некогда было, - Богдан хмыкнул, помолчал немного и добавил. - Да и человечек как бы твой. Приезжай? А там решим.
  - Уже еду, - сказал я.
  Найти кого-нибудь живого в офисе - а живой оказалась все та же Танечка - распорядиться, что она остается за главную, сесть в машину, вырулить со стоянки, было делом двух минут.
  Меня съедало любопытство, вообще не люблю, когда вмешиваются в мои планы. Я к своим клиентам бережно отношусь, что бы кто ни думал, и не люблю соскребать их со стен подъезда или с мостовой. Мне такая реклама вовсе ни к чему. И если кто-то хочет, чтобы она прогремела - то он слишком много хочет, и я сейчас это подробненько объясню. И по стенам его размажу, если понадобится. Лезешь в осиное гнездо - будь готов упасть с дерева и переломать себе руки и ноги, я убежден.
  С нашей последней встречи Богдан, мне показалось, еще чуть прибавил в весе. Он был в форме - совещание в главке, похоже, пафосное дело.
  - Ма-а-арк, - протянул он, обняв меня, - сколько лет, а ты все пацан пацаном. Студент, ей-богу, в жизни б не поверил, что такие дела проворачиваешь. Ты, когда ко мне первый раз пришел... я ж тебя за мелкого мошенника принял.
  - Я помню.
  - А меня вот наши гондурасы совсем довели, в форму пришлось влезть. Чертово подведение итогов. Более того, среди гондурасов завелась гондураска с бешенством матки и желудка - вообще ховайся.
  - Что? Боюсь, я не совсем понимаю твой сленг.
  - Баба в руководстве, Марк. Одинокая баба, сидит на диете.
  - А-а-а...
  - Да ладно, найдем ей кого-нибудь, успокоится. Может, по коньячку?
  - Богдан, утро, будний день.
  - Чем не повод? - он уже открывал шкаф и доставал рюмки.
  - Я за рулем.
  - Что, первый раз?
  - Ладно. Но только по рюмочке, дело же.
  - Подождет. Всю ночь ждало в камере твое дело - полчаса точно подождет.
  Коньяк пришелся кстати - приглушил мою взвинченность. Да и когда коньяк бывает некстати?
  - А лимон надо солью посыпать, - учил меня Богдан, - попробуй, не боись.
  Главное, каждый раз учит одному и тому же, я уже смирился. Но после трех рюмок еще сильнее захотелось разобраться с 'моим человечком'.
  - Что хоть говорят твои бойцы? - прервал я сетования Богдана о гондурасах и неумехах-подчиненных.
  - Ну, что говорят, - он отставил рюмку и поскреб подбородок. - Ксиву у него при обыске нашли. Подозрительным им парень показался, вот и сунулись. Он молол что-то, адресом якобы ошибся. К кому шел - тоже ошибся, начал сочинять, что, может, перепутал с разбегу, с перепою. Они все одно и то же сочиняют. Безработный молодой парень, пальчики нигде не засвечены, особых примет нет, по ориентировкам - пусто. Чистый он. В смысле - был. Потому как за подделку документов может сесть. Ведет себя тихо, мирно, ксиву подделал в шутку. Шутник, значит. Шутник, который вздумал шутить аккурат по интересующему тебя адресу. А, да, и девочку надо еще проверить, совсем забыл.
  - Девочку - надо, - подтвердил я, - девочку очень надо.
  - Ну и смотри сам - он сейчас упрется рогом, мы бумажки составим, а преступление это не тяжкое, мы его выпустить должны. Но тебе это на руку, ты за ним проследишь, и все, что тебе нужно, узнаешь. Это один вариант. И второй - можно напугать. Прижать хорошенечко, он юнец, наверняка в дело случайно затесался, никакого понятия ни о чем, и ксива детская. Я предлагаю прижать. За что и выпьем.
  - Ну, давай.
  И мы снова выпили.
  - Люблю пугать наивных мальчиков, - разошелся Богдан, присыпал ломтик лимона солью, положил на язык и с удовольствием скривился.
  Потом глянул на меня и хохотнул:
  - Таких, как ты. Таких, каким ты прикидываешься. Только ты-то пуганый уже. Прям обидно. Ну что, пойдем, развлечемся? - и галстук форменный расслабил.
  - Пойдем, - кивнул я, допил и закусил лимоном.
  Возле двери кабинета, в котором сидел задержанный, Богдан остановился, развернулся и ткнул меня пальцем в грудь:
  - Ты будешь плохим полицейским.
  - Я?
  - Да. А я - очень плохим. А потом, если что, позовем еще парочку совсем плохих. Ага?
  - Думаешь, они понадобятся?
  - Думаю - нет, - просиял он и толкнул дверь.
  Парень в наручниках, примостившийся на стуле напротив стола дознавателя, поднял голову, и я сцапал Богдана за рукав и снова прикрыл дверь.
  - Точно не понадобятся, Богдан. Я его знаю.
  
  Максим
  
  Вырваться из редакции оказалось не так-то просто: пришлось спешно дописывать статью о каком-то ночном клубе, где я ни разу не был, об убойных коктейлях с устрашающими названиями вроде 'Ядерная амрита', 'Драконовка' и 'Сок папоротника'. Впрочем, 'Сок папоротника' был знаком, но смутно - видно, правда, убойный.
  Потом я составлял отчет о проделанной работе за месяц и обдумывал, что делать дальше.
  На днях мне на глаза попалась заметка какого-то начинающего журналиста. Трехкопеешная заметка на последней странице рекламной газеты. Детская, наивная, да просто глупая. Нет, сама по себе мысль в ней была правильная, к тому же общеизвестная, но исполнение упрощено до "трех аккордов". Заметка была о профессиональной деформации личности, о том, что врачи становятся циниками, юристы со временем все больше скандалят и придираются к окружающему миру, бухгалтерам свойственна скурпулезность и скучность (так и было написано, неудачно, я вообще не уверен, что есть такое слово "скучность", к тому же созвучно с "тучность"), а журналисты - люди поверхностные. Идиотская статья. На эту тему научные работы пишут, а тут какой-то умник тиснул два абзаца - и доволен. Сам он поверхностный.
  Это с одной стороны. А с другой - где-то подслушанное что-то, нацарапанное на коленке, меня задело за живое! Я третий день об этом думаю. Вот найди я журналиста и выскажи ему, что глупость написал - скажет, ни разу не глупость, раз меня так глубоко задело. И кто прав? Неужели это тоже путь - два легкомысленных абзаца считать статьей?
  Не знаю, может, кто-то и поверхностный, но у меня другие методы.
  Метод первый: "На самом деле все хотят поговорить. Если не получается стать тем, с кем хотят поговорить, надо найти и обработать того, у кого получилось".
  Метод второй: "Никогда не стыдно прикинуться идиотом - с ними все хотят поговорить, потому что безопасно."
  Метод третий: "Если не получается ни прикинуться идиотом, ни стать тем, с кем хотят поговорить - никто не отменял обман, лесть, подкуп, шантаж и угрозы". Не так элегантно, но действенно.
  Метод главный: "Индивидуальный подход - это сочетание всех других известных методов в нужной пропорции и до полной победы".
  Метод параллельный: "Почти все используют свои методы, и это тоже можно использовать".
  Взять даже нашу редакцию: Ринат всегда идет второй половиной метода первого - ищет женщину. Секретаршу, сотрудницу, любовницу, жену, и даже дочь, были случаи. Ему так приятнее работать, и я его понимаю. Вадим Викторович всегда прикидывается идиотом, ему и прикидываться-то особо не нужно, но почему-то на него ведутся. Он прямолинеен, от него не ждут подвоха, и потому в беседе с ним расслабляются. У Алеши методов нет совсем, кроме студенческого "я его слепила из того, что было". Уверен, именно такой зеленый журналист написал заметку о деформации личности.
  Да, я - деформирован. В какой-то песне слышал - "я добрый, но добра не сделал никому", это про меня.
  Я не верю Кате. В крайнем случае - запугаю мою самоубийцу. Давно хотел попробовать.
  Но сначала пришлось разбираться с недовольным заказчиком, которому не нравилась иллюстрация. Вообще-то он был прав, это я напутал, влепил среди видов отеля фотографию девочек по вызову, одетых разудалыми горничными, но мне удалось убедить клиента, что они ему только на руку. А что девчонки целуются - так это нормально, пусть и постояльцы надеются на такой же теплый прием. А во Франции, к примеру, вообще принято целоваться при встрече. И не только среди женщин. Вот и пусть о его отеле думают, как о 'маленькой Франции'.
  Так и вышло, что провозился чуть не весь остаток дня.
  Условная свобода хуже условного заключения.
  Когда я, наконец, закончил со всем этим, спустился вниз и распахнул дверцу такси - не поверил своим глазам. Из салона пахло мятой, а сиденья и пол были усыпаны... лепестками? Я заморгал от неожиданности, отступил, но тут разглядел, что это не лепестки, а разноцветные блестки.
  - Что там? - развернулся водитель, увидел мое замешательство и пояснил с добродушной улыбкой. - Да, непорядок малость, тут у меня детки ехали с воздушными шариками. Один лопнул, оно и рассыпалось. Не грязь это, садись.
  Я выдохнул, стряхнул блестки на пол и уселся. Разглядел несколько оберток от конфет и горсть леденцов на коврике и понял, откуда взялся мятный запах.
  Машина тронулась, а я разглядывал звездочки и кружочки, прилипшие к ладоням, и представлял, как несколько минут назад в этом же салоне шумели и играли дети. Может, даже прыгали на сиденье.
  Уже сгущался промозглый и ветреный вечер, а я сидел, словно под куполом цирка после представления, в этих блестках, и будто слышал отголоски звонкого детского смеха.
  Когда такси подъехало к Катиному дому, даже выходить не хотелось. Но пришлось. Потому, наверно, и не успел ничего подумать, когда в подъезде мне преградили путь двое в форменной одежде.
  - Вы к кому? - спросил один из них, постарше и поплотней.
  И я почему-то сразу подумал, что Катя уже мертва. И если это так - то с кем она провела вчерашний вечер? Кому будут задавать вопросы: 'Что именно вы делали в ее квартире? Как давно знакомы? С какой целью направлялись?' и 'Вы уверены, что она была жива, когда вы уходили?'.
  Мне. Эти вопросы будут задавать мне. Я буду главным подозреваемым. И то, что я журналист - не алиби, учитывая темное прошлое Кати. Якобы Кати. Они заподозрят, что я все знал, что шантажировал ее.
  Статья - статьей, свобода мне дороже.
  - Это же пятнадцатый дом? - спросил я, - Улица такая-то, пятнадцать? Мне в тридцатую квартиру, к Степановым.
  Парни переглянулись.
  - Нет, не пятнадцатый, - ответил тот же плотный, - пятнадцатый в двух кварталах отсюда.
  - Ага, спасибо, - кивнул я и развернулся к выходу.
  Хотелось бежать, рвануть дверь на себя и скорее выскочить из подъезда, поэтому я все делал неспешно. Даже в карманах порылся зачем-то. Когда я уже потянул дверную ручку, меня догнал негромкий приказ:
  - Постой.
  Я оглянулся с улыбкой и увидел напряженные лица.
  - Ты не спросил, в какую сторону.
  И я понял - что бы ни сказал сейчас, все будет неверным. Скажу, что знаю, в какую сторону - они уточнят, и я не смогу ответить. Потому что на самом деле не знаю!
  А мое молчание - еще подозрительнее.
  - Руки на стену! - скомандовали мне.
  И пришлось подчиниться.
  Ничего они не докажут, думал я, все равно ничего не докажут...
  Один из парней, помоложе, обошел меня, загородив собой дверь, а второй уже звонил кому-то:
  - Игорь, пробей быстро: улица такая-то, пятнадцать, квартира тридцать, кто живет? Жду... Герасименко? Спасибо, Игорь.
  Плотный хмыкнул, убрал телефон, задумчиво протянул:
  - Не Степановы... вот беда-то... Что скажешь?
  - Откуда я знаю? Я не спрашивал, их квартира или снимают, - сказал я.
  - Ну, мы узнаем, - уверили меня. - Костя, обыщи его пока.
  Все равно меня не в чем обвинить, да и что там, в квартире, найдут? Стираную рубашку и штаны? На них не написано, что мои. Но... там полно моих отпечатков пальцев...
  И лишь когда Костя залез в нагрудный карман, я вспомнил о фальшивом милицейском удостоверении, которым собирался пугать Катю.
  
  
  Марк
  
  Возле двери кабинета, в котором сидел задержанный, Богдан остановился, развернулся и ткнул меня пальцем в грудь:
  - Ты будешь плохим полицейским.
  - Я?
  - Да. А я - очень плохим. А потом, если что, позовем еще парочку совсем плохих. Ага?
  - Думаешь, они понадобятся?
  - Думаю - нет, - просиял он и толкнул дверь.
  Парень в наручниках, примостившийся на стуле напротив стола дознавателя, поднял голову, и я сцапал Богдана за рукав и снова прикрыл дверь.
  - Точно не понадобятся, Богдан. Я его знаю.
  - Вот облом, - опешил Богдан Петрович.
  - Не, нормально, работаем, надо припугнуть. Но я его знаю, журналист это, знакомец моей клиентки. Мутит воду, интересуется, и, мне кажется, не только клиенткой. Он не преступник, играется только. Другое дело, что его мог нанять тот, кто за этим стоит, кто дверь заминировал. Поэтому припугнуть надо. Но без переломов. Подожди, у меня мобильный.
  Звонил Тимофей, его обычно флегматичный голос слегка дрожал:
  - Босс, она рванула из супермаркета, будто за ней гнались! Все было нормально, босс, стояла себе в очереди, вдруг бросила продукты и сбежала. Ничего не произошло, с ней никто не заговорил, никто не подошел! Я был рядом, все видел! Ни с того ни с сего - бегом. Я думал, в двери врежется! Она ненормальная, босс! Не удивлюсь, если ей привиделись какие-нибудь налетевшие гарпии. Под крышей супермаркета.
  - Что дальше? - спросил я.
  - Идет домой. Я иду за ней.
  - Правильно. Наблюдай.
  Я отключился, не дослушав его рассуждения о том, что правильно, а что в корне - нет.
  
  - Слушай, это неинтересно, - сказал Богдан, - зачем его пугать, если ты и так все знаешь?
  - Не все. Я не знаю главного - кто охотится за моей клиенткой! Какого черта я должен охранять эту Самохину, когда на самом деле...
  - Стоп, - прервал меня Богдан.
  Он начал топтаться в коридоре, разведя руки в сторону - вылитый локатор. Сигнал ловит, похоже, из космоса. Он так думает, когда очень сосредоточен. Неудобно же сказать человеку, как это выглядит со стороны-то.
  - Охранять Самохину, - бормотал он, - дело Самохиной. Охранять, - потом остановился, вперившись в стену. - Охранные мероприятия Самохиной, - и наконец-то развернулся ко мне, совершенно счастливый.
  - Охранные мероприятия Самохиной! Ну конечно же! - он прямо-таки сиял, - Марк, я вспомнил! Мы ее уже однажды охраняли! Юристочка из законопроектного бюро? Ну, точно! Ее начальник с нами связался, говорил, она написала какой-то важный закон, кому-то дорожку перешла, мол, могут отомстить. Мы охраняли - долго, наверно, полгода я рапорты получал. Но никто на нее не напал, охрану сняли. Ну? Ты доволен? Хорошо же, что я вспомнил?
  - Давно это было? Дело можно посмотреть?
  - В архив отправили, - вздохнул он, - давно, года три назад ее охраняли, если не больше.
  - Ну а закон хоть какой?
  - Что-то о штрафных санкциях какому-то бизнесу, - неуверенно ответил он, снова потоптался на месте, но руки раскидывать не стал, похоже, ему просто неудобно было в коридоре стоять, - Что-то экономическое. Да ты у начальника бюро спроси!
  - Не могу я спросить, Богдан, - как маленькому, напомнил я, - ты же сам знаешь...
  - А... точно. Ну, хочешь, я спрошу?
  По коридору, едва не вжимаясь в стену, прошел какой-то незадачливый сотрудник - явно не ожидал встретить начальство, еще и в торжественно-белой форме. Я помолчал, подождал, пока сотрудник войдет в свой кабинет.
  - Ты с ним общаешься?
  - Нет. Не люблю теоретиков. Они горазды только бюрократию плодить. Ты знаешь, как я считаю? Любой закон - это костыль, чтобы подпирать дохлую мораль. Вот сломал ты ногу, предположим. Если дать тебе один костыль - ты с ним будешь ходить. Если дать тебе пятнадцать костылей - ты шагу ступить не сможешь. Логично?
  - Логично. Но дело не в этом. Если не общаешься - не спрашивай у него про закон. Лучше достань мне бумаги из архива. Что-то мне подсказывает - это именно то, что я искал.
  Богдан кивнул, похлопал по идеально-пустым карманам в поисках сигарет, не нашел и совсем опечалился. Его круглое лицо скривилось и на мгновенье стало похожим на лицо ребенка, готового заплакать - поджатые губы, страдальчески поднятые брови. Даже воротник, казалось, разочарованно завалился набок, а на правом рукаве рубашки обнаружилась предательская двойная стрелка, словно из засады выскочила.
  - Значит, пугать мальчика не надо? - спросил он с надеждой на то, что как раз надо.
  И я, конечно, подтвердил, что да, надо.
  Богдан снова взялся за дверную ручку и в последний миг обернулся:
  - Ты рычать умеешь?
  - Э-э-э...
  - Проходишь через кабинет, встаешь возле окна, смотришь вдаль и рычишь. Что бы я ни сделал. Сам же сказал - без переломов, - и открыл дверь.
  
  Увидев Богдана Петровича, дознаватель вскочил, а Максим снова дернулся, поднял голову. Звякнули наручники - он неловко держал руки на весу. Сам журналист, лохматый, небритый и помятый, с красными от недосыпа глазами, выглядел не так хорошо, как на записях и фотографиях, но это был, несомненно, он. Те же темно-русые волосы падали на глаза, то же худощавое лицо и куцая бородка - имиджевая. Разве что сегодня добавилась щетина на щеках, неравномерно, пятнами, а из глаз пропала самоуверенность. При виде нас двоих журналист заметно испугался.
  Богдан жестом разрешил своему работнику сесть, я прошел через кабинет, замер напротив окна и... зарычал. Негромко. Если Богдан сказал, что нужно рычать - я это сделаю. Мне-то что, мне не жалко.
  - Не заводись, майор, - приказал Богдан, похоже, мне, но я не выполнил приказа.
  - Вот дьявол, - сказал Богдан, и тут же дознавателю, - подержи ты его, что ли.
  Тот снова вскочил из-за стола, встал рядом со мной, обнял за плечи. Богдан Петрович расположился за столом. Мне было все отлично видно в оконном стекле, даже то, как радостно Богдан схватил беспризорную пачку сигарет и вытянул одну.
  Максим крутил головой, поглядывая то на нас с дознавателем, то на подполковника. Журналист, конечно, знал свои права, но наверняка был наслышан о разных интересных случаях в милицейских застенках.
  - Я расскажу тебе сказку, - проникновенно начал Богдан, - это очень хорошая поучительная сказка про одного журналиста, - тут он отвлекся на дознавателя. - Коля, держи, пожалуйста, Клименко покрепче, - выдохнул дым, улыбнулся Максиму. - Тяжелый день у майора сегодня, можно сказать, бешеный, сам видишь. На работе люди не только горят, но и звереют. Так вот, сказка. Жил-был на свете один журналист. Ты как вообще к этой братии относишься? Я - терпеть не могу, задушил бы всех. По очереди. Лезут, понимаешь, бездумно во все дыры, а нам потом расхлебывай. И вот наш сказочный журналист тоже полез к одной девушке, назовем ее Василиса Прекрасная. К тому же она была еще и Премудрая, потому как сведуща в юриспруденции. И с тех пор, как журналист к ней полез, закружили над головой Василисы темные демоны, захотели утащить ее, видимо, в подземное царство по приказу Кощея Бессмертного, личность которого установить не удалось. И схватили сказочного журналиста тридцать три богатыря, в чешуе, как жар, горя, но ничего ни про Кощея, ни про Василису он не рассказал, ничего-то при нем, кроме фальшивого меча-кладенца не обнаружилось. Осерчали тридцать три богатыря и - закопали сказочного журналиста. Живьем. Под крепостной стеной. И больше не нашли. Потому что, как ты понимаешь, искать его поручили тем же богатырям. Нравится тебе моя сказка, безработный молодой человек?
  Пока Богдан излагал сказку, голова Максима клонилась все ниже и ниже, мне стало ясно, что он не был готов к такому повороту. Я даже рычать перестал.
  Скованными руками Максим потер висок, отвел волосы с лица - жест вышел трогательным.
  - Не нравится, - ответил хрипло.
  - Это хорошо, - кивнул подполковник и затушил окурок, - поэтому ты сейчас рассказываешь все, что знаешь, и летишь отсюда свободной пташкой, а твой меч-кладенец я оставляю себе на память. Идет?
  Он глубоко вздохнул, раз, второй: сомневался. Я бы на его месте тоже сомневался, оставить в руках Богдана фальшивую ксиву - не лучший выход, потому что подполковник в любой момент сможет ее достать и заодно достать Максима.
  - А когда я со всеми сказочными персонажами разберусь, верну тебе твой меч, мне такое оружие без надобности, - сжалился Богдан.
  И тогда Максим решился:
  - Хорошо. Я все расскажу.
  
   За окном снова вполголоса бормотал дождь, а за моей спиной журналист рассказывал, какой я злодей. Правильно, в общем-то рассказывал: и контракты на смерть я заключаю, и деньги на этом зарабатываю, и мои консультанты примут каждого, кто придет. Да, все так.
  Непонятно одно - кто такому наивному журналисту деньги-то платит? За что ему платить? На лавочке он сидел у здания, Катю увидел, проникся. А мои злодейские тайны тоже с лавочки разглядеть хотел?
  Дождь за окном то умолкал, то опять принимался вздыхать, а в темном мокром асфальте отражался весь мир - деревья, уличные фонари, дома и машины. Я как-то и не замечал раньше отражений в мокром асфальте. Словно параллельный мир дождя, подумал я. Всегда затянутый тучами, всегда искаженный. Размытый или полустертый, как неудачный набросок. Лишь там, где разлились широкие лужи, он становится четче. Но даже этот мир живой. В мире дождя по тротуарам ходят силуэты людей, скользят контуры и тени.
  Журналист тоже рассказывал о том, что сумел разглядеть в отражении, да еще свое приплел. Но, видно, о заголовках уже задумывался - его домыслы звучали броско, хоть сейчас в тираж. У меня бы и двух дней не проработал, я убежден.
  Зато по его версии из меня получался злодей-многостаночник, впору гордиться своей изворотливостью и находчивостью.
  В открытую форточку вплывал туман, а после, когда дождь усилился, полетели брызги. Сквозь нарастающий шум пробилось дребезжание и... звон. Отовсюду. Словно сквозь стены. Тонко, едва слышно задрожали стекла. Невыносимо.
  Я стряхнул руки дознавателя и схватился за виски.
  С детства, еще со школы, я приноровился без особой паники закрывать уши, как только слышал звонок на перемену. Школьный звонок коротко рявкал на все здание, и я его пережидал... обычно. Однажды кнопку заело. Он надрывался всю большую перемену - ничего не могли сделать. А я сидел, скорчившись под партой, в слезах и соплях, до одури, до боли зажимая ладонями уши, дрожащий и потный с головы до ног. Меня еле вытащили из моего угла. Хорошо еще, что я всех напугал, а не насмешил. Учительница, помню, плакала и, пытаясь выпить воды, разливала ее из стакана прямо в школьный журнал.
  И сейчас - дребезжание, почти животный визг нарастал, подступал ближе. Вынуждал действовать. Я должен был сделать шаг. Если задам правильный вопрос - получу нужный ответ. Или вспомню сам. Сейчас, вот-вот...
  Звон подползал слева, медленно вламывался в мою голову - и вдруг схлынул. И я увидел, как по залитой дождем улице, дребезжа и постанывая, тяжело катится старый трамвай, я таких не видел несколько лет.
  Тренькнул мобильный, это звонил Тимофей. Я уже знал, что сказать ему.
  - Тим, срочно найди Лекса! Он где-то там, рядом! Я посылал его за бумагами, если он что-то нашел, что-то важное...
  - Босс, я как раз... Босс, он не отвечает! Я его не вижу, и он не отвечает уже час! Лекс пропал!
  
  
  
  Максим
  
  
  Таксист в этот раз мне попался молчаливый. Он вел авто, время от времени пригибаясь к рулю и оглядывая небо: сизые тучи надвигались, разворачивались, словно скатанное махровое полотенце, упавшее на пол. Последние дни тучи то и дело бродили по небосклону, и таксист улыбался: для него ливень - лучший работодатель. Я сначала мысленно осудил его, а потом подумал, что надо начинать с себя. Мои работодатели - катастрофы, скандалы и преступления, и чем кровавее, тем лучше. "Мир должен знать правду!" - частенько приговаривал Сандаг, и по его мнению это значило - всю правду, голую правду, как можно больше голой правды. Особенно хороша правда вскрытая, распотрошенная и разложенная для тщательного осмотра.
  Я глядел на заляпанный грязью бампер в трех метрах впереди и убеждал себя, что вовсе не струсил. Нет. Это у меня тактика такая. Я не испугался, а лишь прикинулся испуганным. Ничего сложного, я могу убедить себя в том, что всего лишь сыграл. Я с радостью в это поверю.
  Только... если бы еще поверить, что и Кара сыграла!
  Ну кому еще я мог позвонить, если не ей? Все эти наши перебранки и шуточки - я-то думал, неспроста. Если девушка высмеивает мои рубашки - значит, она их в принципе видит! Я же очаровашка! Всеобщий любимец, юморной и неуемный, ходячий иронический сериал. Разве можно не любить меня за веселый нрав? ...Она же всегда приносила кофе, если я просил...
  Я позвонил глубокой ночью - может, не нужно было ночью? Разбудил, вытащил из постели, сам виноват? Да только мне показалось - она и не подумала вставать из постели.
  Конечно, у меня забрали телефон еще при обыске, но потом обо мне не то забыли, не то умышленно оставили нервничать, а ночью сердобольный охранник дал свой мобильный.
  - Кара! - говорил я как можно тише, когда она наконец ответила на вызов, - Меня задержали, помоги! Мне нужно знать...
  - Кто задержал? - сразу перебила она.
  Я подумал, что волнуется.
  - Милиция. Меня взяли с ксивой.
  - Откуда звонишь?
  - Из отделения. Но это неважно. Мне очень, очень нужно знать...
  - Если меня кто-нибудь спросит, я скажу, что не знаю тебя! - отрезала она.
  - Что? - переспросил я.
  - А если кто-нибудь спросит Сандага - тебе некуда будет возвращаться.
  - Подожди, я не о том, ты не поняла!
  - Это ты не понял. Есть беды и беды, Максим. Есть мелкие неурядицы, когда я прикрываю тебя, а ты угощаешь меня ужином. Отчего б не прикрыть, если я ничем не рискую? Но "Микс" - глянцевое издание, а не криминальная газетка, и нашими журналистами не могут быть уголовники! Все, что я могу для тебя сделать - найти адвоката.
  Я молчал. Прижимал телефон к уху и словно видел Кару, укутанную в теплое мягкое одеяло. Или, может быть, она откинула его и спустила ноги на пол, включила ночник, а там рядом на тумбочке какие-нибудь милые фотографии в цветочных рамках. И сама Кара - сонная, со спутанными волосами, может быть, даже трет ладошкой глаза или щеку, беззащитную без косметики... Как она может сейчас быть стервой? Ведь в светлых уютных спальнях не водятся акулы!
  - Ты не имеешь права навешивать свои проблемы на редакцию, - продолжала она, - такой скандал не поднимет тиражи.
  Поняв, что я не отвечаю, она добавила тоном помягче:
  - Умолчать о журнале в твоих же интересах. Я просто предупреждаю. Из лучших побуждений.
  И я понял, что если попрошу ее узнать, нет ли данных о смерти Кати - она бросит трубку. Если журналист-уголовник может рассчитывать когда-нибудь вернуться на работу, то с журналистом-убийцей наверняка и разговаривать нельзя, и невиновность ничего не стоит. Потому что не поднимает тиражи.
  - Прости, что побеспокоил, - сказал я.
  - Ничего страшного. Удачи! - пожелала она.
  Поэтому наутро я, конечно, испугался, но и обрадовался тому, что милиции все известно. А уж в ответ на предложение рассказать все в обмен на свободу готов был броситься на шею толстому начальнику, поцеловать его прямо в потный лоб и погладить короткошерстный затылок! Он потом поднялся, и я разглядел, что затылок у него знатный, с двумя складочками, как у многих из них.
  К тому же - он все знал о фирме "Умри достойно". Это разрешено законом, сказал он. Обычное предпринимательство, если возникает спрос, сразу же появляется предложение. Каждая ниша рано или поздно заполняется.
  Ну, конечно, о морали люди с такими затылками не задумываются.
  
  
  
  Катя
  
  Возле самого дома я остановилась. Там, в квартире, беспорядок: диван, заваленный одеждой, распотрошенные ящики стола, кипа неразобранных бумаг. Любимые книги сложены стопочкой у двери, я приготовила их, чтобы оставить у входа в подъезд. Пакет с мягкими игрушками, подаренными мне в разные годы не помню кем - их надо отдать любой незнакомой мамочке с ребенком или просто детям в песочнице.
  Там, в квартире, неуютно и пусто, несмотря на разложенный по креслам и тумбочкам хлам. Мне вдруг расхотелось возвращаться домой. Чего мне хотелось, так это сесть прямо в пожухлую траву посреди газона и разреветься. Не прятать глаза и не промакивать платочком, не отворачиваться к окнам, деревьям и глухим стенам, не молчать и не глотать слезы - а рыдать в голос. Чтобы, может быть, хоть кто-нибудь заметил и подошел...
  ...а стыдно-то, даже за мысли такие стыдно.
  Я села на лавочку и привычно потянулась за темными очками - струсила. Всю жизнь боюсь быть слабой. Сейчас я отдышусь, и все будет хорошо.
  А еще я хотела, может быть, сделать подарок маме - у меня оставалось немного денег. Не знаю, какой, не знаю, как. Глупое желание и опасное, она ведь может понять, что это именно посмертный подарок, и тогда все окажется зря.
  
  С лавочки меня прогнал мелкий дождь, невыносимо серый, слабый и безвольный. Не дождь, а невнятная морось. Я встала, огляделась в поисках пакета с продуктами и вспомнила, что ничего не купила, что у меня пустой холодильник. Но... меня чуть не вытошнило при мысли о еде, поэтому я глубоко вздохнула несколько раз, вытерла ладонью влажное лицо и направилась домой, в уже привычную пустоту, которую зачем-то запираю изнутри на два замка.
  Когда открылся лифт, я сразу заметила неладное.
  На лестнице возле моей двери, привалившись плечом к стене и перебирая обрывки бумаг, сидел мужчина. Консультант из "Умри достойно". Мальчик с запонками, Александр. Только сейчас он не был похож на лощеного консультанта крутой фирмы. Обычный парень в джинсах и футболке с длинным рукавом.
  Я его не звала, какого черта он приперся?
  И... что у него в руках? Разорванный надвое конверт? Разорванный надвое, надписанный почерком моей матери конверт? Да как он посмел?..
  Он смотрел на меня снизу вверх покрасневшими, будто воспаленными глазами. Или заплаканными. Бред какой-то.
  Александр поднял выше, словно показывая мне, обрывки конверта и письма и сказал:
  - Это ветром прямо под ноги принесло... я поднял случайно, не думал, что твое.
  Не думал, да. Но прочитал, небось, с удовольствием. С любопытством. Смаковал, наверно, пока читал-то.
  Я кивнула:
  - Спасибо, что вернул, - и протянула руку, чтобы забрать мамино письмо.
  Только он не отдал.
  Взял мою руку в ладони и задержал.
  - Можно войти? - спросил. - Поговорить.
  А у меня вдруг - раздражение изнутри, протест! Да кто он такой? Я его не звала и не просила читать адресованных мне писем! И нечего лезть ко мне в душу, я сама в нее смотреть боюсь!
  Ах, как захотелось ударить! Вмазать так, чтоб захлебнулся своей жалостью. Чтобы глаза эти распахнутые закатились. Чтобы синячище огромный сразу же выступил. Чтоб волосы его чистенькие по пыльной стене мазнули. И чтобы он убрался отсюда!
  Меня аж передернуло от напряжения и злости.
  И тут же - слабость, и снова слезы рядом. И так трудно их удержать, нужно отвернуться, убежать в ванну, спрятаться за чашкой кофе и разговорами, за чем угодно!
  - Хорошо, - выдохнула я. - Хорошо. Входи.
  
  Я скинула туфли и прошла в ванную, не заботясь об Александре. И там, плеснув в лицо воды, посмотрела в зеркало, в свои глаза.
  "Ты считаешь, что никто не слышит твоих молитв?" - подумала я. - "А кто только что сидел на скамеечке и мечтал, чтобы увидели и заговорили? Ну так вот - с тобой заговорили. И чем ты ответила? Откровенностью? Исповедью? А чего тебе тогда надо? Чем этот мальчик перед тобой виноват? Чем вчерашняя девочка не угодила? Чем журналист плох? Если тебе никто не нужен, так и не жди никого".
  Вытерев размазанную тушь и посчитав, что успокоилась, я вышла из ванной.
  - Ты пойми, - сразу же сбивчиво заговорил Александр, будто уже полчаса со мной спорил. А, может, и спорил. Мысленно, - я все чувствую. Ты презираешь меня все сильнее. Я уже всю голову сломал - почему, отчего? Ты каждый раз совершенно холодная, со всех сторон защищена, как... как будто вокруг тебя космос! Все тебе чуждо, все, весь мир! И ты - в скафандре! И оттуда, из укрытия, презираешь меня!
  Он говорил горячо и взволнованно. И я опешила. Я-то думала, это у меня беда. Глюки, страхи. А тут, похоже, совсем все плохо.
  - А я должен работать, - продолжал он, нервно двигая руками: то взмахнет ими, то за виски схватится, то волосы свои растреплет, - должен быть настроен на тебя. Как я могу помочь, позаботиться, если ты совсем меня не пускаешь? Ни на шаг ближе. Ни словом, ни взглядом не открываешься. Что мне оставалось делать?
  - Что тебе оставалось делать?
  - Вот! - воскликнул он. - Даже сейчас! Ты смеешься надо мной!
  - Ты ведешь себя, как идиот!
  - Да с какой стати, по-твоему...
  - Потому что это истерика! - отчеканила я. - Возьми себя в руки!
  Он обиженно поджал губы. Сдуреть можно - моим самоубийством занимается несдержанный закомплексованный ребенок.
  Он сложил руки на груди, вперил взгляд в стену и замолчал.
  Потом развернулся и ушел в гостиную. Пришлось идти следом, хотя еще сильней захотелось выгнать его. И фирму эту идиотскую послать к черту, наглотаться таблеток, и гори оно все синим пламенем!
  В гостиной Александр встал напротив окна, закрыв лицо ладонью, и прерывисто вздохнул:
  - Я все делаю не так. Что бы ни сказал - всегда неправ.
  - Нет, - сказала я, - дело не в тебе. Мне все равно, какой ты. Все равно, что ты обо мне думаешь. Мне нужно, чтобы ты просто сделал то, зачем я к тебе пришла.
  Он не обернулся, только покачал головой:
  - Скажи, ты правда думаешь, что убивать - легко?
  И я растерялась. Да, да, да, я даже не предполагала, что эти люди будут терзаться таким вопросом.
  - Ты же все понимаешь, - негромко сказал он, - я оправдание себе ищу. Себе - и твоей смерти. Я должен знать, что ты ее заслужила. Я должен знать, что ты виновна. Что я - буду возмездием. Праведным. Достойным. Я хочу знать, - он отвел ладонь и обернулся, посмотрел на меня. И в глазах у него стояли слезы и боль, - я хочу знать, что твоя кровь не ляжет на мои руки, - он шептал, и каждое слово было веским, - Я хочу верить, что ты сама себя убила.
  И вот тут я все-таки заплакала. Он, конечно, дернулся ко мне - обнять или что там еще...
  Я выставила ладонь:
  - Не подходи, - вытерла слезы. - Значит, хочешь знать. Любопытный. И ведь не останешь, да?
  - Не отстану.
  - Ну так смотри! - я бросилась в прихожую, дотянулась до антресолей, выдернула ту самую папочку с завязками.
  Она жгла ладони, и меня, кажется, трясло.
  - Смотри! - завязки снова не поддавались, и я дергала раз за разом. - Смотри же!
  Наконец-то я вывернула папку наизнанку, и это случилось. По всей гостиной разлетелись газетные вырезки, вот же они, родные мои. Можно каждого погладить. Поднять и погладить. Поднять и...
  - Я их убила. Я. Их. Всех. Убила. Дура, понимаешь, дура! Не додумала! Недоработала!
  Александр стоял, боясь пошевелиться, и безумными глазами оглядывал черно-белые снимки. И почему-то не хотел дотронуться, а я - трогала. Каждого. Ласково. Кончиками пальцев гладила неровные срезы и уголки фотографий. И шептала, тихо-тихо, им шептала, не ему:
  - Я написала закон. Я думала - это хороший закон. Люди, бывает, гибнут - в авариях, несчастных случаях. Это несправедливо, больно, но они гибнут. Как Елена тогда. И я подумала - ведь кого-то можно спасти. Кого-то больного, кому нужно сердце, легкое или печень. Я написала закон, чтобы это стало возможно.
  Он бросился поднять меня с пола, но я снова оттолкнула его. У меня в руках было уже много вырезок, они стали выскальзывать, рассыпаться вновь - не хотели, видно, лежать вместе, тесно было смертям в тонкой бумажной папке. Я прижала их к груди, но они все равно падали из рук... Александр, совсем растерянный, стоял надо мной, и я посмотрела на него:
  - Я написала такой закон, а их стали убивать. Случайных. Главное, чтобы здоровых. Потому что другим, больным и богатым, нужны были подходящие органы. Я - виновна. Я их убила. Поэтому ты - если, правда, хочешь помочь - помоги! Убей меня тоже! Сделай это! Прямо сейчас!
  
  
  Максим
  
  "Домой, - думал я, успокаивая себя, - приеду домой, приму душ, выпью чего-нибудь покрепче. А потом - спать".
  Внезапно я понял, что таксист везет меня в другую сторону и даже успел испугаться. Подумал, что меня могли похитить и теперь везут к тому неизвестному злоумышленнику, который охотится за Катей. Даже в пот бросило, у меня всегда так, едва подумал - сразу увидел и почувствовал. Вот я задыхаюсь в темном мешке, надетом на голову, вот меня приводят в подвал и после первого же удара в живот я валюсь на бетонный пол. Меня ни о чем не спрашивают, просто избивают за то, что случайно спас Катю. И я снова сразу же сдаюсь и кричу, что никогда больше не буду ее спасать.
  Промелькнуло - а я закашлялся, будто давлюсь своей кровью.
  - Стой! - рявкнул хрипло. - Куда мы едем?
  Таксист дернулся, глянул на меня презрительно и выдал Катин адрес.
  А я не мог вспомнить, куда именно говорил меня отвезти.
  - Останови, - уже спокойнее сказал я.
  Он припарковал машину и я опустил стекло и, закрыв глаза, дышал туманом, чувствовал, как он оседает на лицо. Это было приятно, особенно после душного салона и плотного мешка... тьфу ты!
  Я вытер лицо ладонью и удивился, как сильно отросла щетина за каких-то полтора дня. Что-то было не так с моим лицом, кожа словно обтянула скулы. Ну да, я всю ночь не спал и вообще забыл, когда ел.
  - Домой, - покачал я головой.
  Таксист усмехнулся в ответ:
  - Адрес давай! "Домой".
  "А что дома? - подумал я. - Что дома-то? Еще вчера я позвонил бы Каре и пригласил в кафе, мы болтали бы, я хвастался, она бы иронизировала по любому поводу, даже надо мной, но мне казалось бы, что надо мной - по-доброму, будто заигрывая. Как все они. Еще вчера я позвонил бы. А сегодня?"
  И я назвал катин адрес.
  Таксист пожал плечами, пробурчал что-то о ненормальной молодежи, и машина снова влилась в поток.
  Да, я пообещал тому подполковнику с толстым затылком не лезть в дела "Умри достойно", пообещал показать готовую статью, но не давал обещаний не встречаться больше с Катей. Я хочу с ней поговорить. Она... она меня скорее поймет, чем кто-либо. Наверно. Мне так кажется. А еще она варит вкусный кофе.
  Я ведь ни о чем не буду ее спрашивать. Мне нужно, чтобы меня выслушали.
  Когда я вышел из машины, и таксист, в последний раз усмехнувшись, уехал, только тогда я подумал, что в подъезде ведь снова могут дежурить. Подумал, но это меня не остановило. Взявшись за дверную ручку, ощутил, что вчерашние события повторяются, что я вернулся во вчерашний день, но в подъезде было пусто, и я решил, что теперь все будет хорошо. Поднимаясь по ступенькам, представлял, как она снова назовет меня маньяком, или скорее неуклюжим маньяком.
  Но на лестнице возле двери в катину квартиру, привалившись плечом к стене, сидел молодой симпатичный грустный парень, и я сразу понял, что он ждет Катю. Наверно, именно его футболку она дала мне позавчера. Наверно, он пришел извиниться. И, значит, я здесь лишний.
  Я поднялся на два этажа выше, вызвал лифт и спустился вниз.
  
  
  
  
  Марк
  
  В голове шумел коньяк, по капоту барабанил дождь, по телефону взволнованно говорила Танечка. Слишком много шума. Хотелось воткнуть машину в ближайший проулок, отключить телефон, распахнуть дверцу и смотреть на дождь. И чтобы кто-нибудь принес кофе со сливками. Вот тогда можно будет жить. И думать.
  Но "дворники" смахивали воду со стекла, подгоняли меня, как метроном - не останавливайся, играй, работай, четко в такт, не упусти ни секунды!
   - Марк, он вошел в ее квартиру! Я вижу его на мониторах. Он говорит... о боже... у него истерика! Нужно что-то делать!
  Но в голове шумел коньяк, хотелось покоя, тепла, спать...
  - Девочка полностью под контролем, - говорила Таня, - Да, она скорее всего сумасшедшая, да, она чуть не бросилась на меня, но не бросилась же! Какого черта Лекс туда сунулся? Довести хочет?
  - Танечка, - сказал я, - мне бы чашечку кофе...
  Она умолкла. А потом осторожно так спросила:
  - Марк, ты сейчас за рулем?
  - Да, уже еду.
  - Ты пил?
  - Эм... немного... с Богданом. Ему не объяснить.
  По лобовому стеклу текли тоненькие струйки, чистые, они омывали машину, и мне остро захотелось, чтобы омыли и мое лицо. Да, брызнуть в лицо холодной водой - вот что мне надо-то. И еще - смотреть на боковые стекла, заштрихованные дождем, задетые мельчайшими каплями, словно рикошетом.
  Впереди загорелись красные огни - заревом вспыхнуло залитое водой стекло. Я ударил по тормозам и, конечно, выругался.
  - Марк, - нежным голосом попросила Таня, - паркуйся. Останови машину. Пожалуйста.
  - Все нормально. Только спать хочется.
  - Прошу тебя - тормози. Я вызову тебе такси, - мягко, но непреклонно. Убаюкивающе.
  - Лучше свари мне кофе. Я буду через двадцать минут. И не дергай Лекса, пусть творит, что хочет. Я устал.
  Но я послушался Танечку, остановился, вышел на тротуар и подставил дождю лицо и ладони и даже облизал губы - дождевая вода на вкус, как разреженный горный воздух. Или пустота. Или неопределенность.
  
  
  К тому времени, когда я, простояв час в дорожной пробке, наконец добрался до офиса - Лекс уже вернулся. Он лежал на маленьком черном диване в комнате отдыха, развалился, устроив голову на одном из подлокотников, а ноги - на другом. Неподвижно лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, расслабленно запрокинув голову. Правая рука безвольно свесилась до пола, левая упиралась в стену.
  Можно было подумать, словно он всем телом впитывал какую-нибудь магическую энергию, проникающую в него сверху, или словно отдавал ее же.
  - Лекс, - негромко позвал я, и он повернул голову, - Лекс, что это за самодеятельность? Что ты натворил?
  - О... босс, - чуть растягивая слова, ответил он, - нихрена бы она не раскололась без моей самодеятельности. Ничерта бы мы не узнали. Плакать вот пришлось, ненавижу это. И ты знаешь, и сейчас хочется. Потому что, босс, потому что... - тут он вскочил, мгновенно ожив.
  Только что медузой лежал на диване - а вскочил прямо взрывоопасный.
  - Менять надо всю тактику! Все менять! Я не знаю, что и как, но менять. И самое главное - мы ей не поможем. Ничем и никак. Ей не нужно спасение. Она хочет умереть.
  Лекс рассказывал все, что узнал, и я вспомнил, что и распечатку закона в руках держал и на работе у Кати копнуть поглубже должен был, и подружку ее найти и расспросить... Столько путей было все выяснить! А дело спас Лекс, устроив незапланированную истерику. Нет, не спас, пока еще нет. И если он снова прав - то и не выйдет спасти.
  - ... подборка фотографий. Она их собирала. Она их пересматривает. Я проверял - все правда, и закон и мораторий. И убийства.
  - Спасибо. Молодец. Отдыхай.
  Я направился в свой кабинет, неопределенно помахал рукой Тане и, войдя, запер за собой дверь.
  У меня тоже есть фотографии. Большие. Четкие. Слишком большие и четкие, на них видно все.
  Осколки оконного стекла, в которых лежала Юлия М., красавица-модель, от которой все отвернулись после того, как она, будучи пьяной, упала с подиума и умудрилась сломать нос и разбить губы. Когда она пришла в "Умри достойно", поначалу хотела лишь инсценировки самоубийства, хотела, чтобы о ней вспомнили. Кокетничала с Лексом и обмахивалась веером. А через три дня, не сумев открыть окно, наверно, от волнения - швырнула в него вазу. А потом уже распахнула и шагнула с подоконника.
  Заляпанные кровью очки Михаила Ф., холостяка-бухгалтера, у которого - я был уверен! - всего лишь кризис среднего возраста. Он смущенно улыбался и рассказывал о том, что совсем одинок. "Просто побудь с ним", - сказал я Танечке, но он ее боялся. Она готова была его выслушать, но он вообще боялся женщин. Ему нужен был мужчина. Он так и не набрался смелости признаться в этом.
  Старомодные натертые до блеска ботинки Олега С. - тоже бухгалтера, который написал и издал невнятную книгу и ждал всемирной славы. А не дождавшись, обиделся на весь мир. А я, дурак, начал с откровенного разговора о его книге; решил, что ему нужно внимание и человеческое тепло.
  Длинная прощальная записка Ксении Л., девятнадцатилетней студентки, которой нужна была не психологическая помощь, а стационарное лечение. Когда она рассказывала о парне, бросившем ее накануне, я решил, что мы обойдемся обычным внушением. Девушка была контактной и послушной. А потом выпила пузырек снотворного и накатала прощальную записку, в которой обвинила в своей смерти две сотни мужчин, включая рок-звезду, нескольких политиков, преподавателей в институте, однокурсников, и даже Тимофея.
  И еще одно маленькое фото, но... нет, хватит.
  Все эти смерти - моя вина.
  Я привлек этих людей рекламой, добился, чтобы они пришли ко мне, но не справился. Я могу убеждать себя в том, что им вообще никто не смог бы помочь, но это ничего не меняет: не смог - я.
  И вот теперь ко мне пришла девушка, которая тоже несла бремя вины. Я знал ее тяжесть - она давила сплошными острыми углами, резала до крови, все глубже и глубже, словно колодки, заточенные, как бритвы. Если вина причиняет боль - это навсегда. Словно трупный яд твоих поступков тянется сквозь годы.
  ...коньяк горчит. Лимон... какой-то скользкий. Горло пересохло, и в глазах - резь. Простыл? Болтался под дождем? Да и к черту. И сейчас хочу под дождь...
  Поднявшись из-за стола и чуть не уронив рюмку, я подошел к окну и распахнул его. Внутрь полетели брызги и несколько мокрых листьев, которые, словно печати, легли на документы и фотографии, разложенные на столе. Осень - она такая, всюду норовит следы оставить.
  Я поставил рюмку на карниз и смотрел, как дождевая вода льется в нее. Коньяк становился все светлее и я ждал, когда же начнет переливаться через край. Загадал - специально полегче загадал - если рюмка выстоит, не упадет, не соскользнет с карниза, а наполнится доверху дождем - значит, и девочка в этот раз не сорвется. Конечно, глупость, и, конечно, я в это не верю, но хотелось чуда. Что мешает стать амулетом маленькой коньячной рюмке на толстой ножке? Она ничем не хуже какой-нибудь плетеной безделушки или металлической подвески, например. Отличная рюмка. От нее хоть толк есть. И на шею, кстати, ее повесить можно, хоть и вниз головой.
  Дождь усиливался, как всегда бывает, когда кажется, что вот-вот стихнет. Дождь усиливался, и отдельные капли, летящие на карниз с крыши и стен, грозили превратиться в струйки. Тогда они легко могут перевернуть мой амулет, наполовину заполненный водой, и он с холодным звоном хлопнется о тротуар внизу, а я буду убеждать себя, что не верю в приметы.
  За спиной послышался шум, похоже, от возни с замком, и вскоре дверь открылась. Лекс, а за ним и Танечка направились ко мне, обходя стол с двух сторон.
  - С ума сошли? - обернувшись, спросил я. - Не сметь вскрывать мои двери без моего разрешения!
  - Так точно, босс! - улыбнулся Лекс.
  - Слава богу, Марк, - выдохнула Танечка и принялась собирать фотографии со стола. - На тебе лица нет.
  - И пьешь один, - подхватил Лекс.
  А потом отодвинул меня плечом вглубь кабинета, взял амулет за ножку, вылил остатки коньяка за окно и осторожно прикрыл раму.
  Бросил вполголоса:
  - Мог бы и меня позвать.
  Я снова упал в свое кресло. Видно, не бывать рюмке амулетом, не висеть ни на чьей шее и не решать ничьих судеб.
  
  
  Лекс поставил бутылку в бар, а Танечка собирала фотографии, как будто между делом. Словно это случайные, второстепенные снимки. Она что-то говорила, и я даже поддакивал, впрочем, не особо вникая. Потом она положила снимки в шкаф: даже потянулась на носочках, чтобы спрятать их на самой дальней полке. Обернулась с улыбкой:
  - Идем к нам. У тебя тут... слишком пафосно. Идем, кофе сварю.
  Я согласился и вскоре сидел на том же черном диване в комнате отдыха и держал чашку кофе со сливками.
  Танечка устроилась в кресле, подогнув под себя ноги, а Лекс взгромоздился на подоконник и уперся спиной в оконную раму. Оба даже не смотрели на меня, блаженно потягивали напиток, но я чувстствовал, что все внимание сосредоточено на мне.
  Запах кофе вышибал последние мысли, а вкус - прогонял опьянение.
  - Мы же теперь знаем ее беду, - начала Танечка, - это же классика самоубийств - чувство вины и страх ответственности...
  - Я не готов это обсуждать, - покачал я головой. - Давайте просто выпьем кофе.
  Танечка вздохнула и опустила взгляд, принялась рассматривать чашечку и блюдце. Она оптимистка и наверняка считает, что половину работы мы уже сделали. Чаще всего так и бывает: если знаешь беду, то обычно знаешь, как ее преодолеть.
  Кто-то сходит с ума от одиночества - ему достаточно найти интересного собеседника.
  Кого-то угнетают комплексы - его согреет искреннее восхищение.
  Кто-то решил, что попал в черную полосу - ему хватит нескольких счастливых совпадений.
  Кто-то устал и мечтает о покое - его можно просто напугать.
  Смешно вспомнить, какая малость порой может спасти жизнь, вернуть к жизни. Смешно. И больно. Больно знать, что я не нашел этой малости, не разгадал. А Танечке - не больно, она оптимистка.
  "Если думать, как ты - проще ничего не делать, - однажды сказала она, - потому что к нам приходят не все. И это совсем не повод говорить, что наша реклама плоха, или еще что-то не так, и, значит, мы не справляемся. Нет! Тебе нужно думать по-другому, считать не поражения, а победы."
  И даже тут она права. Во всем права. И тогда я с ней согласился. Да, нужно считать победы. Только вот не получается.
  Я перевел взгляд на Лекса, он делал вид, что занят - размешивал ложечкой сахар. Если Танечка сейчас убеждала бы меня, что мы сумеем повлиять на Катю, доказать ей, внушить, что невиновна, то Лекс... Он скорее всего усмехнулся бы криво куда-то в пространство и сказал: "А может, правильнее дать Кате умереть". Он бы это сказал, а я бы с ним поспорил, мы рассуждали бы, виновна Катя или нет, и чего она заслуживает, если виновна, а также чего заслуживают, положим, Шварц и Резенфорд, открывшие в свое время порох и ядерную реакцию. Мы бы азартно спорили, и в какой-то момент совершенно случайно могли бы придумать, как вытащить Катю из ее ямы, и Лекс почти сразу заскучал бы снова... И именно Танечка в этот момент улыбнулась бы нам обоим - и мы бы поверили, что все получится.
  Я люблю мою сумасшедшую банду и, пожалуй, пришло время спорить.
  Лекс начал первым. Поставил чашку на подоконник, несколько мгновений покрутил головой, глядя на нее под разными углами, заправил прядь волос за ухо и сказал:
  - Придется ее ломать, - поднял глаза и пояснил, - наша Катенька - как партизан захваченный - молчит и терпит. Решила, как ей будет лучше, и все, и на вопросы не отвечает. Ее можно либо сломать, довести до края и бросить, чтоб постояла и посмотрела хорошенько, чтоб поняла, от чего отказывается, либо запутать, заморочить. Такой ей дать накал событий, чтобы дышала через раз. Ну, там, у подруги беда, на работе аврал, из отпуска отзывают, да плюс оказывается, что ее сестра пять лет назад тайно вышла замуж, и теперь ее муж требует квартиру. А еще лучше - вселяется в нее. Вот тогда точно некогда будет о смерти думать.
  Я еще обдумывал сказанное, когда в разговор вступила Танечка.
  Она аккуратно отпила глоточек кофе, опустила блюдце себе на коленки и сказала:
  - Однажды я читала рассказ. Скорее даже притчу. Помню, еще тогда удивлялась, на кого она рассчитана, так и не решила. Притча была про дерево. Ясень или клен - что-то высокое и красивое. Этот клен или ясень рос во дворе многоэтажки и даже спорил с ней, кто крепче. У нее, дескать, фундамент всего на два метра в землю уходит, а у него корни - на все десять. Она вся нараспашку открытая, окна, двери настежь постоянно, и сквозняки гуляют, а у него - живая упругая кора. У нее ступеньки рассыпаются и в плитах трещины разглядеть можно - а у него плотная древесина. И такой он гордый стоял, прямой, в непогоду не гнулся и все ветви сберег. С характером ясень. Или клен. Даже когда дети привязали качели к нижним ветвям, не переживал, что ветки треснут. Кремень, в общем, а не клен. Хвастливый, правда. Кажется, только из-за надписей, вырезанных ножом, переживал, и все время их в листве прятал. Не потому, что надписи были матерные, нет. Он боялся, что короеды увидят и набегут. А потом весенней ночью один житель многоэтажки пришел к ясеню с веревкой. Тот даже подумал, что еще одну качель привяжут. Оказалось - нет. Человек перекинул веревку через крепкую нижнюю ветку - не зря ими ясень гордился! - соорудил петлю и повесился. И вот когда он хрипел в веревке - ясень и рад бы сломаться или хотя бы согнуться - да не умеет. А потом он уже не хвастался. Вообще разговаривать перестал, все думал. И в первую же бурю треснул от земли до макушки. И его, конечно, спилили. Я сначала решила, притча говорит о том, что нужно уметь гнуться и жертвовать малым. В смысле, ломать свои ветки. И что если уж гнуться не умеешь - не нужно и начинать. Не нужно сомневаться в себе, иначе пойдет трещина от самой земли. И не нужно молчать о своем горе. Так вот мне кажется, наша Катя как этот ясень. С ней нужно говорить, убеждать, чтобы не сомневалась в себе, в своей невиновности. И ни в коем случае не устраивать ей бурю, она не выдержит.
  
  
  
  Катя
  
  
  Я сидела на полу, когда раздался звонок в дверь. Открывать не хотелось, но пришлось - звонили очень уж долго. За дверью стоял Александр, торжественный и радостный, как ведущий телевикторины.
  - Ты? - удивилась я, - Снова? Я тебя только что выпроводила.
  Он кивнул, словно я правильно ответила на заданный вопрос, и сказал:
  - Ты теряешь ощущение времени, потому что больше не ценишь его. Это нормально в твоей ситуации. Меня не было два с половиной часа.
  И, когда я растерянно вздохнула, продолжил:
  - Одевайся, я хочу, чтобы ты это видела.
  Я не хотела ничего видеть. Я хотела вернуться туда, куда канули два с половиной часа. Поэтому не стала пускать Алесандра внутрь, а, стоя в дверях, возразила как можно уверенней:
  - Ты отвлек меня от важного разговора...
  - С фотографиями? - перебил он.
  И я не нашла что ответить. Не было никакого важного разговора, а за моей спиной по всему полу вольно раскинулись газетные вырезки. И потом... мне все же приятна и его истерика, и его настойчивость. Есть в этом какая-то болезненная близость, словно его ко мне приковали, и вот я иду, оступаюсь, падаю и тяну его за собой. Он вынужден останавливаться и поддерживать меня, пока остальной мир идет дальше. Идет дальше, идет мимо, идет к черту, хоть куда, но идет, а вот Александр никуда не идет, он меня тянет. И значит - слезы, крики, сопли - пополам, одному - лить, второму - утирать.
  Мне даже стыдно стало. Ведь только что... ах, нет, не только что, а два с половиной часа назад я рыдала точно так же, как он, и требовала убить меня прямо сейчас.
  А он помолчал минут пять, стоял напротив, не отводя взгляда и, кажется, ни разу не моргнул.
  - Это хорошо, что ты наконец откровенна, - кивнул он.
  Потом кивнул еще и еще - явно был доволен моей истерикой. У меня дрожали руки и путались мысли, а он был счастлив. О, да, настоящий убийца. Совершенно ненормальный.
  - Я теперь твой проводник, - шепнул он, - и должен знать о тебе все.
  Шагнул ближе, поднял руку к моему лицу и поправил прядь волос.
  Сказал с нежностью в голосе:
  - Подумай о последнем желании. Тебе ведь все еще чего-то хочется?
  И сбежал.
  А теперь вернулся и требует, чтобы я куда-то с ним шла. А... и пойду. Мне все равно.
  Только в машине запоздало дернулась - а вдруг домой больше не вернусь? Вдруг он решил закончить со мной сегодня? И как спросить? "Александр, вы меня наконец-то убивать везете? А у меня там посуда невымытая осталась, давайте вернемся".
  Конечно, я не спросила. Сидела на заднем сиденьи и рассеянно смотрела в окно. Чуть позже - сидела за столиком в кафе и рассеянно смотрела на тирамису. Есть совершенно не хотелось.
  Десерт Александра тоже стоял нетронутым, но вот кофе он пил. Пил кофе, оглядывался по сторонам и посматривал на часы. И ободряюще улыбался. Почему-то я подумала о рекламе их фирмы, прямо сейчас можно было снять еще одну: такой же интересный молодой человек ухаживает за дамой, помогает снять пальто, пройти к столику, выбрать вино и прочитать названия блюд на французском, ведет светскую беседу... а потом к выходу из ресторана подъезжает на катафалке, предупредительно выскакивает из него, распахивает дверцу и подает даме руку. И надпись "наши убийцы всегда поддержат вас под локоток".
  - Катя, - позвал Александр, - только что в дверь вошла девушка. Брюнетка с подружкой, с рыжей. Понаблюдай за ними, - и снова опустил голову, отпил кофе.
  - Зачем? - мне не хотелось ни за кем наблюдать, мне хотелось спать.
  Так всегда бывает, когда перенервничаешь - опустошенность и желание лежать, не шевелясь. Спать или грезить с открытыми глазами. В кафе, обставленном гладкой деревянной мебелью и залитом теплым светом, меня разморило.
  Брюнетку, на которую указал Александр, похоже, тоже разморило - она двигалась заторможенно, уронила куртку и чуть не перевернула стул, пока поднимала ее. Они с подругой сели у стены, но в маленьком кафе мне было отлично видно ее бледное лицо и темные круги вокруг глаз. Наркоманка?
  Александр промокнул губы салфеткой и отставил чашечку.
  - У меня есть теория,- вполголоса начал он, - теория Плавного Перехода.
  Девушка потерла виски и снова подняла голову. Глаза у нее были огромные и пустые. Подруга что-то говорила ей, и девушка кивала. Даже улыбнулась.
  - И состоит эта теория в том, что чем ближе ты почувствуешь Переход, тем легче сможешь его преодолеть. Это как учиться ходить - сегодня ты делаешь один шаг, потом два, потом три, а через неделю можешь бегать.
  Брюнетка не стала брать меню, сделала заказ сразу же. Ее подруга, сидевшая ко мне спиной, изучала меню пару минут. Классические подруги - полненькая и худенькая. Наверно, полненькая всегда злится, когда худенькая уводит кавалеров.
  - Всего лишь несколько контактов, - убеждал меня Александр, - и к тебе придет спокойная уверенность. И мы избежим того взрыва эмоций, который случился сегодня.
  Нет, не наркоманка. Девушка общалась с подругой, улыбалась, осматривалась по сторонам.
  - Повторяй про себя как можно чаще, каждый раз, как только вспомнишь - "Плавный Переход". Ты слышишь, как мягко течет слово "плавный"? Как сам собой растягивается звук "а"?
  Я кивнула. О, да, я чувствовала, как растягивается звук "а" в слове "плавный".
  - Он не сдвоенный, и не долгий, как в английском, но он тя-а-анется. Все слово - переливается, плывет. Погружается.
  Девушкам принесли пирожные и чай, но брюнетка, не притронувшись ни к чему, через несколько минут подхватила сумочку и ушла вглубь кафе, видимо, в туалет.
  - Или словно волна, - не останавливался Александр, - накатилась на первом слоге и откатилась на втором. А слово "Переход" - как перестукивание мелкой гальки, которое затихает в самом конце.
  - Что ты хочешь сказать?
  - То, что моя теория работает, - он взял вилку и попробовал тирамису, - я видел это не единожды.
  Брюнетка вернулась и села за столик, мне показалось, она еще сильнее побледнела. Она сидела неподвижно и смотрела мимо своей подруги, а я... ждала.
  Александр молча смотрел на меня, и та девушка тоже как будто смотрела на меня. Стало страшно вздохнуть.
  А потом она прикрыла глаза и ресницы задрожали, как будто она силилась открыть их, и это не получалось. Зато приоткрылся рот, и голова девушки качнулась сначала назад, потом вперед... Потом она одним движением смахнула со стола сахарницу, чашку, пирожное... Подруга наклонилась к ней, схватила за плечо, принялась трясти, вскочила.
  Александр в это самое время удерживал меня за руки и говорил:
  - Ти-и-ше, Катя. Повторяй - "Плавный Переход". Очень плавный.
  - Помогите! Врача! Оля, что с тобой? Сердце?
  Меньше всего это было похоже на плавный переход - откинувшись на спинку стула, девушка билась в судорогах. Подруга удерживала ее, кричала... Все посетители смотрели на них, вскакивали с мест, кто-то из персонала бросился помочь.
  - Она ничего не чувствует, поверь мне.
  Ничего, подумала я. Молодая красивая девушка уже ничего не чувствует. Когда она все же упала на пол и ее загородили спины столпившихся людей, я наконец смогла отвернуться.
  - Вот видишь, кровоизлияние в мозг - это быстро и безболезненно. Мы говорим: "Контракт закончен", - жестко сказал мой спутник и поднялся из-за столика. - Идем, нас не будут задерживать, наш консультант все здесь уладит.
  Когда мы шли по проходу, я едва не наступила на откатившуюся в сторону сахарницу.
  
  
  
  Максим
  
  В редакции я появился к вечеру, отдохнувший и в новой рубашке. Кара, увидев меня, несколько удивилась, но как обычно приветливо улыбнулась. Я прошествовал мимо нее прямо в кабинет Сандага, и плевать мне было, что он занят. Может, он бы заставил меня выйти и не мешать, но он говорил по телефону, и потому я уселся в кресло для важных посетителей по правую руку от начальства и расположился как можно удобнее.
  Жалюзи внутри кабинета были опущены, и мои сослуживцы, видимо, умирали от любопытства на рабочих местах.
  Сандаг закончил телефонный разговор и молча ждал.
  - Не хотел тебя беспокоить, но ситуация такова, что я вынужден, - начал я. - Понимаю, далеко не всякому журналисту ты поручил бы то задание, которое поручил мне. Столь высокая оценка мне льстит и, безусловно...
  - Покороче, Максим, не статью пишешь, - оборвал меня Сандаг.
  Я кивнул, показав, что ценю его время и готов идти на уступки:
  - Можно пригласить Кару?
  - Приглашай, - пожал он плечами.
  Это было не совсем то, на что я рассчитывал - мне бы хотелось, чтобы он пригласил ее по внутренней связи. Сам виноват, неправильно сформулировал вопрос.
  Пришлось встать, пройти к двери и позвать ее.
  Она поднялась с безразличным видом и вошла в кабинет Сандага. Теперь мы сидели друг напротив друга, разделенные столом, за которым обычно проходят совещания.
  - Ну давай уже! - главред помахал в воздухе ладонью, подгоняя меня, но я был непреклонен. Я скажу то, что хочу, и ему не удастся сбить меня с толка.
  Глядя в глаза Кары, я продолжил:
  - Женщины, конечно, нужны в редакции. Верстальщицы, секретарши, уборщицы. Или как у нас, кто-то же должен вести рубрику "Женский взгляд". Но при этом есть и отчаянные парни вроде меня, которые пойдут на риск, полезут на рожон, чтобы исполнить задание. Я все понимаю, не будет ведь женщина заниматься действительно сложным делом. Но беда в том, что у персонала этого понимания нет.
  Кара все так же надменно смотрела на меня, но я видел, что она оскорблена. Глянув же на Сандага, я понял, что он скучает и уже готов нас обоих выгнать из кабинета.
  - Вчера я как раз пошел на такой риск. Я пробрался к черту на рога, чтобы встретиться с нужным человеком!
  Сандаг наконец-то заинтересованно придвинулся ближе.
  - Я понимаю, что позвонил глубокой ночью, вырвал Кару из сладких снов и все такое, но мне нужен был лишь ответ на один вопрос! Кара, почему ты даже не выслушала мой вопрос?
  Теперь-то я увидел настоящее недоумение на ее лице:
  - Какой вопрос? Ты позвонил, начал рассказывать о том, что тебя взяла милиция, что...
  - Вот! - сказал я, - Ты! Меня! Не дослушала! Ты - мой помощник - не захотела ответить на один вопрос! Это - вопиющий непрофессионализм.
  - Сандаг Дугарович, - обратилась она к главреду, - Максим вчера загремел в милицию, его забрали с фальшивым документом, и я подумала, что для нашего издания такие дрязги нецелесообразны...
  Он нахмурился и очень тихо спросил:
  - Почему вдруг ты решаешь, что целесообразно для нашего издания? Может быть, ты здесь главный редактор?
  Она умолкла, и я понял, что добился, чего хотел.
  - Вот когда займешь мое место, тогда и будешь решать, что угодно - вести ценовую политику, подбирать сотрудников, платить зарплату. Но, видишь ли, пока что этим занимаюсь я. А твое дело - вовремя отвечать на вопросы, если я определил тебя в помощники другим журналистам. Тебе все понятно?
  - Да, - едва слышно ответила она.
  Вот так, подумал я. Неужели она решила, что может предать и рассчитывать дальше на мое джентельменское поведение? Нет уж, сама объяснила мне, что работа лишь работа. Карьера. Деньги. Почему я должен ее жалеть? Если ударила - жди удара в ответ. Есть беды и беды, красавица. Если вышла на одно поле с мужчинами и научилась сильной подаче - будь готова, что ответная собьет тебя с ног. Учить жизни она меня решила. А сама поучиться не хочет? Пять лет сидит в редакции, какие-то женские сплетни вместо статей пишет. Читал я, читал. Лепит в тексты стразики и побрякушки, как и в волосы. Никакой четкой структуры, никакой логики.
  ...и надо же, не плачет. Держится.
  - Все, свободна, иди и думай, - подытожил Сандаг и, когда за Карой закрылась дверь, развернулся ко мне, - ну и что ты интересного нашел?
  - Так сорвалось же! Ситуация изменилась так резко, что...
  - Сам виноват. Готовиться надо к любым ситуациям. Конечно, ты вправе рассчитывать на помощь редакции, но уж научись, ради бога, самостоятельности.
  Похоже, теперь пришла моя очередь смотреть в пол.
  Я сидел, слушал, смотрел... и почему-то хотелось броситься вслед за Карой, объяснить, как больно она меня ранила.
  Ну какая доблесть в том, чтобы поставить девчонку на место? Да никакой. Ну могу я рисковать, что с того? Я и челюсть кому-нибудь с одного удара сломать могу, это ж не значит, что и с ней так же можно... А она ведь не простит теперь.
  
  
  
  
  
  Марк
  
  ...я стоял посреди прихожей, а входная дверь, казалось, еще дрожала от удара.
  Я стоял посреди прихожей и держал в руках маленькое, вправленное в металл зеркальце с выложенной стразами бабочкой на крышке. Последний из моих подарков. Наверно, потому она его и оставила. Еще - запах на подушке, он свернулся клубочком и сладко спит, как котенок, который еще не знает, что кошка ушла.
  Зеркальце вот забыла.
  Пока собиралась, я сидел на краю дивана в спальне, пытался подобрать слова, заметил эту безделушку на полке и взял, не думая. Или думая. Пошутить хотел, чтоб улыбнулась. Найти предлог, нащупать брешь. Если не с чего ходить, ходят с бубен, если нечего сказать, остается шутить.
  Так и не успел ничего - дверь грохнула о дверную коробку, а я остался стоять с зеркальцем в руках. На гладкой полированной поверхности - отпечатки ее пальчиков. Теперь мои отпечатки рядом с ее, даже не рядом, а вместе: папиллярные узоры переплелись, наложились друг на друга. Узоры вместе, а мы - нет.
  Неловко провожу пальцем поверх слитых в одно целое узоров, и они искажаются, плывут, превращаясь в мутное бесформенное пятно. Теперь линий не различить, их остается только стереть.
  Дышу на металл, но он почему-то не запотевает. Подношу зеркальце ближе ко рту и выдыхаю еще раз, а эта безделушка все равно не запотевает! Раздраженно вытираю ее рукавом и замахиваюсь швырнуть в угол, но не могу. От холода металлической крышки немеют кончики пальцев, и я понимаю, что зеркальце сейчас выскользнет, перехватываю его крепче, и все же хочется разбить. Плевать, что металлическое и не разобьется... Я тоже думал, что жизнь не стеклянная и не разобьется. Ошибался. Потому что - вдребезги.
  Да что там пальцы, меня уже трясет от холода. Нервное?
  Осторожно кладу зеркальце на полку, но я удивительно неловок сегодня; оно летит на пол, коротко звякает и раскрывается от удара. Сердце в моей груди, позабытое ею, как и зеркальце, тяжело бухает в унисон, будто только что проснулось.
  Я возвращаюсь в спальню, беру одеяло и заворачиваюсь в него. Да, понимаю, это нервное, но я страшно замерз. И в глазах что-то колет. Нужно согреться.
  Ставлю на плиту чайник и чертыхаюсь - он тоже металлический и я в нем отражаюсь. И в ножах. И в ложках. В подставке для салфеток и в сахарнице. Меня окружает холодный металл; я так замерз, что стучат зубы.
  Чайник! Закрываю ладонями свое отражение, но не чувствую даже слабого тепла. Рано. Ничего, я подожду. Сегодня я могу ждать, сколько угодно. Сегодня никто не крикнет из спальни:
  - Только некрепкий и не очень сладкий! И конфету! А лучше всю коробку тащи!
  Не крикнет. И не скажет потом с улыбкой, после чая:
  - Ну и зачем ты все конфеты принес? Я объелась! И все из-за тебя!
  Не скажет. И не вытянется потом на кровати, не глянет в глаза и не шепнет:
  - А тебе нравится целовать сладкоежку?
  Ничего этого больше не будет...
  Только вонь... Откуда? Странно, откуда-то несет горелым мясом... Где-то закипел чайник; свистит так, что закладывает уши.
  Мои отражения в сахарнице, в подставке для салфеток, в ножах и ложках синхронно пошатываются ...а в чайнике? Перевожу взгляд и смотрю, как четко и ровно вырывается из носика струйка пара. Он закипел? Так скоро? Но я ведь даже не согрел руки, как же...
  Ладони словно примерзли.
  Я дергаюсь резко, испуганно - они обожжены. Но боли нет. В недоумении смотрю на руки, пальцем правой руки дотрагиваюсь до ладони левой - ничего не чувствую. Совсем. Руки словно деревянные! Не мои, чужие. Свист чайника снова прорывается в уши, опускаю взгляд, вижу кровь на гладком металлическом боку, и меня чуть не выворачивает, но... не выворачивает. Потому что с горло... похрустывает, как ледяная трубка...
  Что происходит?
  Бегу в ванную, перебинтовать руки и вызвать скорую! Крови много, бинт валится на пол, в горле клокочет сиплое дыхание, а на кухне заходится свистом чайник. Опускаюсь на колени и поднимаю бинт. Я бинтую руки. Все в порядке, просто обжегся, забинтую руки, вызову скорую и уберу чайник с плиты. Все нормально, просто замерз, а в зеркало над умывальником лучше не смотреть. На всякий случай. Только ноги отчего-то подгибаются.
  На четвереньках выползаю из ванны, добираюсь до телефона и нажимаю две кнопки. Слушаю гудки, и мое дыхание успокаивается. Успокаивается... успокаивается... и ровно в тот момент, когда на том конце говорят 'Алло', мое дыхание останавливается.
  - Я вас слушаю, - вежливо говорят мне, а я широко открываю рот, пытаясь хоть что-то сказать, но не могу!
  - Алло, говорите громче, вас плохо слышно, - доброжелательный голос хочет мне помочь, а я в ужасе понимаю, что мне уже никто не может помочь!
  Бью себя в горло и в грудь левой рукой, хаотично, раз за разом, и что-то хрустит и крошится под моими ударами, но голоса нет, и дыхания нет, и сердце стучит ли, не уверен.
  - На линии какие-то помехи, перезвоните, пожалуйста, - снова звучит спокойный голос.
  И - короткие гудки.
  Трубка падает из рук и катится по полу к зеркальцу с бабочкой на крышке, к маленькому зеркальцу, моему последнему подарку. Открытое, оно лежит в метре от меня - ждет. Я дотягиваюсь до зеркальца и смотрю в него.
  Вижу синие губы, иней на волосах и бровях... льдинки в глазницах... вмятину на горле. Я замерзаю живьем? Отбрасываю зеркальце и ползу на кухню. Сталкиваю кипящий чайник на пол - и падаю в исходящую паром лужу, пытаясь согреться.
  Издалека, все нарастая, пробиваясь, словно сквозь вату, доносится звон - он идет из всех дверей и окон, рвется кратким визгом из телефонной трубки, с силой катает по полу истошно орущий чайник. Со всех сторон. Насквозь. В упор.
  Когда вода вокруг меня становится месивом колких льдинок, я дотягиваюсь до края стола и беру нож. Вскрываю вену, крестом, поперек и вдоль, и смотрю, как слабо идет сгустками замерзающая кровь, кусками, как ягодное желе.
  
  ...и просыпаюсь рывком, с радостью чувствуя, как сильно бьется сердце. Таких кошмаров мне еще не снилось. Разное снилось, и часто, но чтобы я сам себя резал - нет.
  
  
  Катя
  
  - Идем, - поторопил меня Александр, когда я обернулась, - учись уходить, не думая, что дальше. Потому что дальше ничего не будет.
  Вечерняя прохлада стелилась по мостовой, туманом приникала к окнам, и те послушно слепли - город готовился уснуть.
  Я села на переднее пассажирское сиденье, Александр завел машину и вырулил со стоянки. Уютно светилась приборная панель, в салоне становилось все теплее, и я не сразу заметила, что крепко обеими руками вцепилась в ремень безопасности. Заметив, спрятала руки в карманы куртки.
  Александр бросил на меня быстрый взгляд, вздохнул и снова стал смотреть на дорогу.
  - Почему она это сделала? Ты же знаешь, скажи, - попросила я.
  Он усмехнулся - тень скользнула по лицу, подчеркнула морщинки возле рта.
   - А почему они все это делают? Из слабости.
   - Нет, - сказала я, - нет. Должна быть причина.
   - Сейчас, - ответил он и замолчал.
   Пока я силилась понять, о чем он говорил: о том, что причина должна быть сейчас или о том, что любая причина лишь временна, сиюминутна, он припарковал машину у моста через Восточный канал.
   Развернулся ко мне:
   - Если хочешь поговорить - идем.
   Вскоре мы стояли над темной водой, и Александр, чуть наклонившись вперед, опирался локтями о парапет. За нашими спинами изредка и неспешно, мягко катились машины.
  Ярко освещенная набережная, несколько кафе над самой водой, маленькая пристань и ажурный мостик, перекинутый от нее к речному вокзалу, вереницы сверкающих автомобилей и - выше - центральные кварталы, отделенные от набережной погруженным во тьму парком - все отражалось в воде фантастически растянутыми голубоватыми снопами света. Пахло разбухшим от влаги деревом, прелой листвой и мелом. Городской шум отступил, позволяя различить плеск волн.
  Александр неотрывно смотрел вниз, я тронула его за рукав.
  - Настоящую причину называют редко, - наконец, сказал он, - например, когда разоряется бизнесмен, он говорит, что хочет оградить семью от долгов, и никогда не признается, что не мыслит жизни без своей яхты, свиты и любовницы, которая ушла к конкуренту. Одинокая женщина рассказывает о том, как устала жить, но вряд ли скажет, что ее бросил муж. А подросток, которого бьет отчим, будет печалиться о том, что его не понимает весь мир. Люди врут. Люди врут даже мне, даже перед смертью.
  Он помолчал и продолжил:
  - Ты не спрашиваешь, почему.
  - Знаю, что ответишь, - пожала плечами я, - скажешь, что причин тысяча - и одна.
  - Слабость, - кивнул он.
  - А подросток?
  - Всегда может уйти из дома.
  - А если некуда?
  - Это отговорки, - покачал он головой, - всегда есть, куда уйти. В армию, в институт, ночным сторожем на склад, юнгой в торговый флот. Другое дело, что сидеть дома и обливаться слезами легче. Смотри, вон идет прогулочный кораблик, - он указал вдаль, - и кто-то прямо сейчас драит там палубу и убирает грязные салфетки со столиков, а там - рука Александра описала дугу в сторону центральных кварталов, - всякие слабаки вешаются на батареях и пьют снотворное литрами.
  Кораблик - а теперь я разглядела гирлянду огоньков от одной мачты до другой - неспешно скользил в фарватере, а центральные кварталы светились торжественной и неподвижной громадой. Кораблик был мал, но казался живым и упорным, а кварталы чудились мертвым великаном. Огоньки над водой трепетали, будто там горели свечи, город же был освещен ровным и стерильным электричеством.
  - Ты всех клиентов сюда приводишь? - спросила я.
  - Нет.
  - И всем говоришь одно и то же?
  - Нет!
  - И всегда так отвечаешь?
  - Да нет же!
  - Но ты был здесь раньше и обдумывал, что сказать!
  - Да, - он уронил голову на руки.
  Я развернулась и пошла прочь.
  - Ты не спросила - с кем я был здесь раньше, - глухо сказал он, и я остановилась в пяти шагах.
  Так и стояла спиной к Александру, касаясь левой рукой холодного и влажного парапета. Никаких общих знакомых у нас не было, но мне мгновенно стало страшно. Под ребрами дернулось что-то тяжелое, раздавило дыхание. Скользкий парапет взбрыкнул и скинул пальцы, пришлось хвататься обеими руками, чтобы не упасть. А вдруг он скажет - с моей погибшей сестрой?
  Я развернулась - резко, слишком резко, зря выпустила перила: потемнело в глазах. Закашлялась, силясь вдохнуть, и, когда голова перестала кружиться, выпрямилась. Александр все так же смотрел в воду, и лишь сырой ветер, будто снова найдя меня, рванулся в лицо.
  - С кем? - потребовала я ответа.
  Но он молчал...
  - С кем? - подступила я ближе, и тогда Александр глянул на меня, словно на что-то решился. Или словно только что вспомнил обо мне.
  - Уходим, - негромко приказал он, - видишь на той стороне двоих? - качнул головой влево.
  По ту сторону канала вдоль набережной действительно шли люди, торопились - неудивительно по такому холоду.
  - Они вооружены. Уходим, - Александр подтолкнул меня в спину, а потом и потянул за собой, схватив за руку.
  Растерявшись, я замешкалась, и тут же услышала негромкий хлопок сзади. Стреляют? На бегу? В нас?
  И лишь в машине, когда он скомандовал: 'Пригнись!', и я свернулась калачиком на полу, закрыв голову руками, лишь тогда подумала: 'Зачем?'. Зачем стреляют и зачем убегать? Ему - еще ладно, а мне?
  Минут через двадцать я сбилась, считая повороты, и снова испугалась. Что я знаю об Александре? Лишь то, что он сумасшедший убийца и мальчик с запонками. С кем я подписала договор? О чем я думала в тот миг? А если он меня на куски изрежет?
  - Куда мы едем? - крикнула я.
  Он глянул на меня и азартно оскалился:
  - Сейчас - направо! - и принялся крутить руль, не сбавляя скорости.
  Машину занесло, тряхнуло, но я не собиралась и дальше вжиматься в пол. Забравшись на сиденье - Александр даже помог, подал руку, удерживая руль левой рукой - и убедившись, что погони нет, я развернулась и потребовала объяснений.
  - Разве непонятно? - удивился он, - Как думаешь, сколько людей хотели бы мне отомстить?
  Я уже поняла, что мы далеко от набережной, на границе центральных кварталов. Кабину залило ярким светом фар встречного авто, но теперь лицо Александра было скрыто за темными прядями, прилипшими к щекам; я увидела лишь растянутый ворот футболки и грязный правый рукав.
  - Думаю - нисколько, - ответила я, - если ты профи.
  - Я не сказал - хотят. Я сказал - хотели бы. Если бы знали.
  - А эти, значит, знают?
  - Возможно.
  - Куда мы едем?
  - Честно - все равно. Куда глаза глядят.
  Мне стало ясно, что он темнит. Но первый испуг прошел, а азарт этого психа оказался заразным. Мне это нравилось - скорость, свет уличных фонарей, скользкая дорога, капли на лобовом стекле и даже пыль на приборной панели. А еще - как мощно и ровно работал двигатель.
  - Домой меня отвезешь?
  - А зачем? Ты скучно живешь, Катя, - он тряхнул головой, как пес, выбравшийся из воды, отчего волосы освободили лицо, и я снова увидела его усмешку. - Ты не смогла даже последнего желания придумать. Я бы на твоем месте тоже удавился.
  Это было обидно, я не заслужила таких слов, и потому ответила тем же:
  - Не успеешь, тебя выследят и пристрелят.
  - Зато это будет весело! - воскликнул он, но тут же сбавил скорость, - Ты права, к чему тебе мои беды? Все вы так - уходите, и ни один обо мне не думает.
  Александра было не узнать - куда подевался предупредительный консультант солидной фирмы? Но таким - психованным и несдержанным на язык - он мне нравился куда больше мальчика с запонками. Чем больше он совершал глупостей, тем понятнее и ближе становился. Мне даже обнять его захотелось.
  - А кофе мне сваришь? - негромко спросил он, и я улыбнулась:
  - Сварю.
  - Тогда поехали, - согласился он и снова куда-то свернул.
  
   Александр загнал машину под деревья напротив моего дома, мы выждали еще пару минут и вышли из салона. Пустынная улица казалась продрогшей, стволы деревьев и лавочки у подъезда блестели влагой, а перед ступеньками чернильным пятном разлилась лужа. В подъезд и в лифт Александр вошел первым и, выйдя на лестничную площадку, огляделся и только тогда позвал меня, пропустил к двери.
  Я же поневоле задумалась о том, что на мне надето и попыталась вспомнить, сильный ли беспорядок в квартире и уже потянулась к дверной ручке, как вдруг услышала шорох слева, на лестнице.
   Оттуда, из темноты, словно отпущенный маятник, прямо на меня надвигалась бетонная плита, скользила по ступенькам, как дверь в потайную комнату.
   Что-то дернуло меня сзади за куртку, я отшатнулась - и тяжелая плита отсекла меня от квартиры, врезалась ребром в дверную коробку и зашаталась.
   Александр снова дернул меня за куртку, и я повалилась на него. Тут же мне под ноги рухнула плита, вздрогнул пол и зазвенели где-то стекла, а мой заботливый убийца подхватил меня подмышки и поволок по лестнице вниз.
   - Скорее, скорее! - крикнул он в самое ухо, и я наконец-то вдохнула.
   Не помню, как выскочили из подъезда, помню только, что дважды чуть не упала, и Александр каждый раз поднимал меня рывком. К машине летели, пригнувшись - он заставлял; а сидеть мне опять пришлось на полу.
   - Я их убью! Точно убью! - злился Александр, - Нахрена мониторы, если в них никто не смотрит? Мультики крутить? А если эту ересь они сами придумали - о-о-о! - совсем убью! Вот скажи мне - как так можно работать?
   Посмотрев на меня он, видимо, вспомнил, кто я:
   - Катя, скажи честно - тебя раньше пытались убить?
   Я замотала головой и вдруг поняла, что, сколько ни думала о смерти, еще никогда не была так к ней близка. Если бы мой убийца не провожал меня домой - я бы сейчас лежала у дверей своей квартиры, придавленная плитой. Или нет, меня бы сначала ее ребром ударило о стену, смяв внутренности и раздробив кости, а потом размазало бы по стене, когда плита упала на пол. Я даже видела кровавые разводы на побелке - четко так, выгнутыми линиями. Если бы мой убийца не провожал меня домой. Сдуреть можно.
   - Я тоже об этом думаю, - наконец отозвалась я, - Никогда раньше. Пока я не пришла к тебе.
  
  
  
  Марк
  
  Проснулся - один в комнате, не сообразил, где я. Выпутался из одеяла, выскочил в дверь - в рабочем кабинете никого, только мониторы светятся. Я обвел взглядом кипы бумаг, книг и инфодисков на столах и на всякий случай осторожно потрогал свое горло. Никаких вмятин, отлично. Кашлянул, подождал - никто нигде не показался, моя банда как сквозь землю провалилась.
  Только тогда я вспомнил, где они, вспомнил, как сам же предложил одновременно и пугать Катю и разговаривать с ней, как они согласились и тут же сорвались все вместе. Я не возражал, хоть и был уверен, что для Кати это слишком просто. Но... пусть, подумал я. Пусть. Один шаг, второй - и может, мне удастся отвести ее от края.
  Чайник - вот же сволочь, металлический, как только что из моего сна - закипел, я заварил чай и уже допивал первую чашку, когда они вернулись втроем, оживленные и шумные.
  - Ммм, босс, как вкусно пахнет! - пропела Марина, - А у нас есть что-нибудь к чаю?
  - Босс, я выстрелил два раза, - отчитался Тим, выложив пистолет на стол.
  - Марк, - сказала Танечка, снимая парик из длинных темных волос, - ты мне должен новые туфли!
  - А-а-а... - растерялся я, - это как-то связано? Выстрелы, туфли...
  - Конечно, нет, - сказал Тимофей.
  - Конечно, да, - возразила Танечка, - я решила, что так будет трогательнее - если я упаду, выпив яд, и с моей ножки слетит туфелька. Я же не знала, что на нее наступят и сломают каблук! Да и бог с ним, с каблуком - форма носка испорчена. Марк, представь - маленькое кафе, мило болтающие подружки, тихая музыка, запах корицы и горячего шоколада - а Лекс начинает нагнетать обстановку, рассказывать про погружения и переходы. И я сижу за столиком и вижу, что он не промахивается, что Катя его слушает. А потом я упала - так она кричать готова была!
  - А выстрелы были позже, - добавил Тимофей, - Марк попросил припугнуть, когда они гуляли на набережной, мы припугнули, они сели в машину и уехали.
  - Да, - подхватила Танечка, - но я не могла никого пугать как раз из-за сломанного каблука. Марк, ты должен мне новые туфли!
  - Это было четко! - улыбнулась Марина и подала каждому чашку чая, даже мне, - если хочешь, можешь посмотреть записи.
  - Хорошо, - ответил я всем сразу и невольно залюбовался.
  Они сидели рядышком - Марина пододвинула кресло к столу Тимофея, а Танечка оперлась бедром о его стол. Все трое улыбались и отпивали горячий чай. Сумасшедшая все же троица - между ними прямо на клавиатуре лежал пистолет, а они едва не облокотились на него. У Танечки - огромные тени под глазами, кажется, она сейчас упадет без сил - и тут же счастливая улыбка на пол-лица.
  - А Лекс, значит, сейчас где-то с Катей, - подытожил я и увидел три согласных кивка.
  
  
  
  Максим
  
  Я ожидал, что Кара сбежит в комнату отдыха или вообще вон из редакции, выпить кофе в ближайшем кафе и пожаловаться подружке на бесчеловечность этого мира. Но нет, она даже не вышла из кабинета: наклонившись возле стеллажа, рылась в бумагах на самых нижних полках, где хранятся исполненные договоры.
  Конечно, бумаги ей не нужны. Наверняка она так лицо прячет. В кабинете Сандага не плакала, а вышла - разревелась, с кем не бывает. Да только сбежать - значит, всем показать, что больно. Вот и стоит - вроде и на виду, никуда не делась, вон даже юбку одернула и прогнулась эротично, а на самом деле небось слезки тайком смахивает. И волосы не зря распустила, а чтобы все лицо закрыли.
  А потом она все же не выдержит и с тем же независимым видом, но с опухшими и красными глазами уйдет в комнату отдыха и будет часа два сидеть и читать там книгу или просматривать журнал.
  Или может еще сесть за свой стол, низко-низко наклониться и делать вид, что чем-то страшно увлечена.
  А в самом конце рабочего дня поднимет голову, и, не зная, что у нее потекла тушь, широко улыбнется всем. И потом с совершенно счастливым видом достанет зеркальце, чтобы подкрасить губы, увидит свое лицо и все равно куда-нибудь сбежит и будет там рыдать в голос.
  Ну а мне что делать? Ведь сейчас к ней не подойти. Она изо всех сил шифруется, а я ее выдам, еще хуже будет.
  Мои ближайшие коллеги, похоже, ничего не заметили - Ринат, развалившись в кресле, пил кофе, Вадим Викторович переминался рядом с ним и бубнил старый анекдот, а Алеша неотрывно, очень внимательно и серьезно смотрел в монитор, похоже, играл в компьютерную игрушку.
   Я прошел к своему столу, уселся, а Кара продолжала плакать у стеллажа.
   И действовала мне на нервы.
   Когда она в пятый раз заново начала перебирать бумаги, я поднялся и направился к кофейному автомату - надо как-то успокоить девушку. Принесу ей кофе, возьму за руку, уведу из редакции, извинюсь, в конце концов! Но смотреть и дальше эту пантомиму я просто не могу.
   Я нес горячий бумажный стаканчик через весь кабинет, как рыцарь - завоеванный с огромным трудом редкий цветок, потому что для меня это была победа в первую очередь над собой. Я был согласен признать свои ошибки, просить прощения и в общем даже встать на колени. Правда, если бы у меня в руках в самом деле был цветок, а не обжигающий пальцы стаканчик - это смотрелось бы более убедительно.
   Мне осталось дойти шага три, когда она выпрямилась и развернулась.
   И она действительно улыбалась.
   Торжествующе.
   Ее глаза были сухи и безукоризненно накрашены.
   На ее щеках играл легкий естественный румянец, и даже пряди волос ничуть не спутались. Она снова непередаваемо боевым движением одернула юбку на бедрах и прошла мимо меня, не удостоив взглядом.
   И вот тогда-то я задумался о том, какой же документ она искала и зачем.
   Впрочем, времени для размышлений Кара мне не дала. Она уселась за свое рабочее место, тряхнув волосами, достала телефон и набрала какой-то номер. Я отошел к брошенному ею стеллажу, прислонился спиной, отхлебнул кофе и напряженно ждал.
   Когда в трубке ответили, Кара еще раз глянула на документ, что лежал перед нею - от волнения, видно, забыла имя.
   - Иван Петрович! Здравствуйте! Это звонит жена... мм..., - тут она кашлянула в сторону, имитируя помехи связи, - вот увидела рекламу вашего отеля в журнале, спешу поздравить - замечательная реклама! Только знаете - муж, когда ее увидел, как-то странно отреагировал. Настолько странно, что я просто не могу не рассказать. Сказал, девушки на фото - которые якобы горничные - что это, вы не поверите, проститутки, замешанные в последнем политическом скандале.
   Я в гневе сжал кулаки - и тут же облился горячим кофе! Она подслушала мой разговор с клиентом! Она знала, что я использовал случайные фото! И теперь разъяренный заказчик станет звонить Сандагу и требовать моей смерти!
  Я уронил стаканчик и, отряхивая брюки и рубашку, слушал, что она говорила:
   - Он так разволновался, так разволновался! Сразу стал звонить кому-то, кажется, закрыл несколько счетов... Но реклама на мой взгляд замечательная, и девушки прелестные! Ну, мало ли кто чем зарабатывает... Вы просто помните - даже если муж от вас отвернется, я поддержу! Да! ...ну уж крышу над головой мы вам дадим, если что... Да. И вам всего хорошего!
   Она положила трубку и снова улыбнулась.
   Я давно не видел, чтобы она так мило мне улыбалась.
   Почти сразу же зазвенел телефон редакции, и я не успел даже дернуться, как Кара соединила Ивана Петровича с Сандагом.
   Я стоял, нервно сжимая и разжимая кулаки, в одежде, залитой кофе, а мои сотрудники так ничего и не поняли - Ринат добродушно усмехался, Вадим Викторович нашел салфетки и подал мне, а Алеша, погруженный в игру, вообще ничего вокруг не видел.
   Кара тут же принялась расчесывать волосы - я для нее уже не существовал.
   Примерно через полторы минуты из кабинета выскочил главред и потребовал, чтобы я зашел к нему.
   Он тоже был поразительно хладнокровен - они все сговорились, точно!
   - Делай, что хочешь, - сказал он, - хоть собственноручно перерисовывай весь тираж и развози реализаторам, но чтобы заказчик был доволен. И от тебя я не хочу ничего слышать. Только от него. И только благодарности. И учти - если ты не исправишь это дело и если, не дай бог, у тебя в ближайшее время не будет красивых и подробных фотографий убийства той девочки - Кати - я тебя уволю! Мне не нужны сказки - мне нужны мертвецы и тиражи!
  
  
   Катя
  
  Ночь изменилась, будто внезапно наступило другое время года, в ином веке, в чужом мире. Уличные фонари не освещали дорогу - нет, они обличали нас, указывали на машину, как лучи прожекторов. Каждое встречное авто угрожало нам, каждое идущее позади - преследовало. В каждом ночном пешеходе мне чудился соглядатай.
  Александр больше не скалился азартно и управлял автомобилем не так лихо, как раньше. Я подумала - это для того, чтобы не выделяться на дороге, и еще больше испугалась.
   Бояться было стыдно, но избавиться от страха - невозможно.
  - Куда мы теперь? - и даже собственный голос показался чужим, грубоватым и хриплым.
  - На дно. Как можно глубже. Хотя, если тебе все равно, могу отвезти обратно. Под ту каменюку. Хочешь?
  Я не ответила, не собиралась отвечать на глупые вопросы. Это совсем не тот несчастный случай, который мне нужен. Моей маме хватило одной дочери, переломавшей себе руки и ноги. Другое дело, что моей маме наверняка хватило одной погибшей дочери, но... второй, сошедшей с ума, ей точно не надо.
  Подумала о сестре - чуть не расплакалась. Тут же вспомнила о том, что говорил мне Александр там, на мосту через Восточный канал.
  Забралась на сиденье, пристегнулась ремнем безопасности, застегнула куртку и скрутила волосы узлом на затылке: не могу же я задавать вопросы, сжавшись в комок на полу!
  - Ты молодец, хорошо держишься, - одобрил Александр, - скоро приедем, сможешь поспать.
  - Там, на мосту...
  - Тоже молодец, не испугалась, - не дослушал он меня.
  - Там, на мосту ты говорил, что приходил туда с кем-то. И не ответил, с кем.
  - О... - сказал он, - нет, ты все-таки удивительная. Этому всех юристов учат - не упускать главного? Хорошо, я отвечу. Когда придет время.
  - А когда оно придет?
  Он лишь пожал плечами.
  Теперь мне хотелось не обнять его, а ударить. Я отвернулась в окно и попыталась понять, где мы, но придорожные деревья, тротуары, фонари и дома почему-то расплывались перед глазами. Мне все же пришлось вытирать слезы.
  - Ты можешь звать меня Лекс, - вдруг сказал он, - всем девушкам, которых я вытаскиваю из-под бетонных плит, разрешаю так меня называть.
  'Лекс', - шепнула я так тихо, чтобы он не расслышал.
   Пока мы ехали, я все время ждала, что вот-вот что-то случится. Ждала - и пыталась успокоиться, убедить себя, что так бывает, например, после аварии, когда кажется, что любая машина из встречного потока может внезапно повернуть прямо на тебя. Снова и снова слышишь глухой удар, скрежет металла, хлопок, с каким взрывается лобовое стекло, и - потом, когда уже хлопаешь глазами и стараешься дышать, просто дышать - сирену ожившей сигнализации.
   В этот раз было сложнее - перед моими глазами ко мне все еще скользила бетонная плита; появлялась из темноты переулков, словно из водных глубин, и скользила грациозно, как и положено огромной хищной рыбине. А потом врубалась прямо в машину, почему-то всегда со стороны Лекса, сметала ее с дороги и вминала в угол дома напротив. И застывала, как ледокол, налетевший на айсберг. И мы с Лексом оставались внутри айсберга неподвижными, словно обледеневшими. Потом я оживала и пыталась выбраться, а по одной из граней бетонной плиты что-то капало, но не вода из недр ледяной глыбы. Бензин. А я была придавлена, раздроблена, расщеплена и раскромсана внутри айсберга, по полу и по потолку, по сиденью, подголовнику и по дверце изнутри... Я не могла выбраться... 'Я тебя обязательно убью, - шептал Лекс, придвигаясь ближе, - обязательно. Но это сделаю я, а не кто попало. Ты подписала договор со мной! Я - твой проводник!' И дергал, дергал ремень безопасности, выдирал его из пазов, но дверь все равно заклинило, и он пытался выбить стекло локтем...
   - Катя? - меня взяли за плечо и тряхнули, - просыпайся, приехали.
  
   Я открыла глаза и увидела Лекса - он наклонился надо мной точно так же, как в моем сне. Да, похоже, я задремала и мне снова привиделся кошмар. Но сейчас я лежала на пассажирском сиденье, мне было тепло и уютно. Вздохнув глубже - кошмары мне, в общем, привычны - потянулась отстегнуть ремень безопасности, но Лекс опередил. Наклонился надо мной еще ниже - и за его плечом я разглядела сеть трещин на лобовом стекле! Нас все же придавило! Я забарахталась, силясь сказать, предупредить, что вот сейчас нас размажет...
  - Что?... - он оглянулся за спину, - а, это... да камешек в стекло влетел, не страшно. Идем.
  Я ожидала увидеть все - и многолюдный ночной клуб, где мы постарались бы смешаться с толпой, и пустой загородный дом, огороженный высоким забором, и даже заброшенный сарай где-нибудь в поле - но не то, что увидела.
  Машина была припаркована у здания Банка донорских органов - огромного, старинного, погруженного во тьму. Я как-то видела раньше - Банк освещался снизу доверху едва ли не праздничной иллюминацией, а на уровне третьего этажа, для контраста, карниз был подсвечен голубым цветом. Четыре года назад напротив центрального входа устроили фонтанчик - композицию из нескольких бронзовых сфер, из которых во все стороны били водяные струи - символ множества рукотворных солнц. Фонтан был двухуровневым - посреди него под этими солнцами располагалась чаша из двух сложенных рук, и озерцо воды в ней имело форму сердца. Красиво и трогательно. Только сейчас все это не работало.
  Сейчас лампочки горели только у центрального входа, и худо-бедно можно было разглядеть лишь пару этажей и темный силуэт фонтана. Но я, конечно, узнала здание, не могла не узнать.
  Мне стало так холодно, будто я не из машины вышла, а из лета - прямиком в зиму. Будто я стою голышом посреди метели, в снегу.
  Я развернулась к машине, взялась за ручку, дернула, но, дверца, уже заблокированная, не поддалась.
  - Лекс! - крикнула я, хотя он стоял лишь в двух шагах, - зачем мы здесь?
  - Затем, что здесь тебя точно искать не будут.
  Я снова дернула дверную ручку - не для того, чтобы открыть, а чтобы хоть что-то сделать, чем-то себя занять:
  - Я никому не рассказывала об этом! Об убийствах и законе. Мне нечем было хвалиться и...
  - Конечно, никому, - кивнул он, - кроме, наверно, твоего законопроектного Бюро. А там сколько человек работает? Сорок? Пятьдесят? Больше? Но даже если те, кто тебя плитой раздавить пытался, ничего не знают - хотя это вряд ли - все равно искать здесь не будут. Банк официально закрыт.
  - Прекрасно, - сказала я. - Замечательно. Банк закрыт, и мы отсюда уходим.
  - Нет, - он уже был рядом и заботливо застегивал молнию на моей куртке до самого верха. - Нет. Банк закрыт, но там есть сторож. И палаты. И кровати. И сигнализация. И запас продуктов в кладовых. И это значит - там можно остановиться на несколько дней. А если не получится на несколько, то хотя бы поспать эту ночь.
  - Спать? Там? Почему не в гостинице? Почему не у друзей? У моих родителей, наконец?
  Он заглянул мне в глаза и терпеливо объяснил:
  - Потому что мне рядом с тобой лучше не появляться на людях. Во избежание. Поверь, проще подкупить одного сторожа, чем всю обслугу гостиницы. К тому же сторожу не нужно выдумывать сказок, как подружкам или папе с мамой.
  - Но я не хочу туда идти, не хочу! - упиралась я.
  Он же крепко взял меня за руку и потянул за собой:
  - Люди бывают двух видов, я убежден, как сказал бы мой босс, - поведал он, пока мы шли мимо темного и пустого фонтана. Без воды чаша из сложенных ладоней выглядела слишком просто и грубо. - Люди могут думать, что они мужчины и женщины, белые и черные, слабые и сильные, но на самом деле они делятся лишь на два вида. И это деление не зависит от цвета кожи или вероисповедания. Оно не зависит ни от возраста, ни от статуса. Ты меня слушаешь? Люди делятся на тех, кому важен процесс и тех, кому важен результат, - мы подошли к дверям и Лекс нажал кнопку звонка, - А теперь, пожалуйста, если тебе не сложно - можно взять тебя на руки?
  Я не успела ответить, как он присел, мазнул пальцами по влажной земле клумбы, выпрямился, обнял меня одной рукой, а второй - грязной - провел по моему лбу, по волосам. И тут же подхватил на руки.
  - Потеряй, пожалуйста, сознание, - попросил шепотом.
  И я в который уже раз послушалась, закрыла глаза.
  Дальше я лишь подсматривала сквозь полуопущенные ресницы: как открылась дверь и показался сторож, и слушала, каким дрожащим голосом Лекс просил помощи, как предлагал деньги, как убеждал, что здесь же больница, есть чем обработать и перевязать рану, как говорил, что сам врач, только издалека, из провинции.
  - Противостолбнячная сыворотка, понимаете? - умолял он сторожа. - И чем скорее, тем лучше! При таких ранах - она обязательна! Здесь наверняка есть, на любом столике дежурной медсестры! Я напишу расписку, и завтра же утром все верну! Клянусь!
  Я слышала их шаги в пустых коридорах; как сторож указывал дорогу, а Лекс торопился; как открывались и закрывались за нами двери; как, уложив меня на кушетку, Лекс рылся в лекарствах и как радостно воскликнул, найдя нужное.
  Подумалось, что сейчас он может уколоть мне что угодно. Подумалось - и все. Если он так рассчитал - пусть колет.
  Но он снова рылся, теперь уже по карманам, искал портмоне, потом отсчитывал деньги, а потом я услышала одобрительное ворчание сторожа, какие-то напутствия, пожелания успеха, уверения Лекса в том, что теперь-то все будет хорошо...
  Наконец стало тихо, и он приблизился ко мне. Я приоткрыла глаза - влажными салфетками он убирал грязь с моего лба.
  - Так вот, - продолжил он мысль, прерванную еще перед входом в здание, - люди делятся на тех, кому важен процесс, и тех, кому важен результат. Если тебе важен процесс - плевать на результат, ты живешь одним днем, и все усилия бросаешь на то, чтобы жить комфортно. Ну, в том виде, в каком лично ты понимаешь комфорт. И не надо гримасничать, то, что я делаю - не больно, у тебя же нет никакой раны. ...На чем я остановился? А, да. Как раз эти люди спиваются и проматывают состояния. Как раз эти люди - эгоисты. Они живут для себя, но как раз они - ощущают всю полноту жизни и терпеть не могут неудобств. И не надо кривиться, когда б еще ты послушала откровения убийцы?
  Я чуть не закашлялась на этих словах, а он бережно приподнял меня и начал вытирать мои волосы. Теперь я могла видеть всю комнату, а не только белый потолок. Впрочем, смотреть было особо не на что. Кушетка, стол, несколько изящных стульев с обивкой светло-оливкового цвета, многостворчатый шкаф-купе с чередующими белыми и оливковыми опять же секциями - вот и вся обстановка.
  - Если же тебе важен результат, - продолжать болтать Лекс, - то ты скорее всего согласишься перетерпеть процесс. Ты рассматриваешь его, как временные трудности и неудобства. Если, к примеру, ты едешь на машине - то все равно, на какой, лишь бы гарантированно доехать. У тебя есть цель - место, куда ты направляешься, и ты можешь дойти туда хоть пешком, если понадобится. А другой человек, которому интересен процесс - как раз он будет просто кататься на машине. Бесцельно. Понимаешь?
  - Нет, - сказала я, хотя не понимала только одного, к чему он все это говорит.
  - Как раз тебе интересен результат, - наконец сказал он. - Ты настроена на цель, ты кроме нее ничего вокруг не видишь по большому счету. Как раз поэтому - будешь терпеть неудобства.
  Он смял грязные салфетки и швырнул их просто в угол:
  - Ты переборешь страх и найдешь в себе силы. Это я про Банк, - и тут Лекс развел вокруг руками.
  Я села на кушетке и вздохнула.
  Он тоже вздохнул:
  - Но именно такие люди, как ты - настроенные на результат - не чувствуют полноты жизни. Потому что, как ты понимаешь, они живут завтрашним днем. Мечтами. Ожиданием результата. И именно они, которые чего-то добиваются и чего-то стоят, целеустремленные и терпеливые - чаще всего несчастны. Потому что их жизнь начнется завтра. Ну, они так думают. И ты так думаешь, и не отнекивайся, я тебя знаю.
  - Значит, мне осталось всего лишь дожить до завтра? - улыбнулась я.
  Уж очень забавно рассуждал Лекс. И выглядел забавно. В самом деле был похож если не на врача, то на студента медицинского института точно. На студента, увлекшегося психологией.
  - Нет, - огорошил он меня, - твоя жизнь не начнется завтра. Ты не можешь жить без цели. Если достигнешь ее - сразу же придумаешь себе другую. Ты просто не понимаешь, что жизнь идет прямо сейчас, а не завтра.
  - Ну надо же, - хмыкнула я. - Принесешь мне водички?
  - Зачем? А... просто водички? Ты пить хочешь?
  Я кивнула и подумала, что не только пить хочу. Еще хочу посидеть в тишине.
  Он вернулся с пластиковым стаканчиком, наполненным водой, протянул мне.
  - А что важно для тебя? - спросила я. - Процесс или результат?
  - Процесс, - не задумываясь, ответил Лекс. - Только у меня свои представления о комфорте. Мне комфортно тогда, когда интересно.
  
  
   Максим
  
   Мертвецы ему нужны и тиражи. Прелестно. Мертвецы нужны всем, кому нужны тиражи, чего уж там. Между ними знак равенства ставить можно. Надо было предложить Сандагу не заморачиваться, а попросту печатать списки погибших за последнюю неделю в мире - все равно тиражи будут. Да. И заголовочек 'Каждый погибший попадает в 'Микс'. В том смысле, что вместо рая. 'Кто умер достойно - достоин первой полосы'. Вместо глянца - черно-белый вариант, так даже дешевле выйдет. И антураж, без антуража никуда. С Сандага снять все модные рубашки и заменить на строгий черный костюм. Кару заставить ходить на работу в шляпке с короткой черной вуалью. Мониторы сотрудников украсить траурной ленточкой. В кофейном автомате оставить только одну опцию 'черный кофе'. Офис обнести оградкой... Ну что за мысли-то? Тьфу!
  Мертвеца на самом деле проще всего выдумать. Берешь обычного - и выдаешь за необычного, я сто раз так делал. Нечеткое фото якобы свидетельствует о том, что добыто с трудом и одновременно защищает от недовольства родственников. А раз не будет недовольства - руки свободны, пиши, что хочешь. Что, допустим, девушку сначала насиловали три года, потом резали три месяца, после чего топили еще трое суток. Звучит железно. На такой заголовок не клюнет только сама погибшая девушка.
  Я, конечно, сам сплоховал: никто меня не тянул за язык ее фамилию называть. Но, раз уж назвал, надо ее отработать - будет нехорошо, если через неделю после моей статьи о другом человеке Сандаг наткнется где-нибудь на заметку о Сафоновой Е.К. Значит, с самого утра - снова к ней, рубашку-то я так и не забрал, повод есть.
  Подумал о Кате - и устыдился своих мыслей.
  У меня - всего лишь работа, очередная статья, очередная рабочая неделя, а у нее - жизнь. Или смерть. Но... ведь тот парень неспроста ее ждал на ступеньках, они наверняка помирились, и Катя, если в самом деле так умна, как кажется - и думать забыла о той фирме. Осталось только убедиться в этом.
  А с Иваном Петровичем я как-нибудь разберусь.
  Схватив куртку, я покинул редакцию и направился прямиком в его офис.
  Как ни странно, меня встретили цветами. Пять или шесть роскошных букетов, расставленных в приемной - на столе секретарши, на подоконнике и даже на полу - несколько испугали, но я заметил небрежно свернутую широкую ленту, свесившуюся со стола, на которой можно было разглядеть 'Добро пожал...' и понял, что только-только завершилась презентация. И скорее всего - открытие гостиницы. Я сделал вывод, что праздник закончился, потому что лента уже была измята, а край, упавший на пол, и вовсе испачкан.
  И тут меня прошибло потом - а вдруг открытие гостиницы сорвано из-за звонка Кары? Вдруг бизнесмен решил, что опозорен и все отменил? Да нет, успокоил я себя, если б был таким чувствительным к мелочам - не стал бы бизнесменом.
  Я осторожно заглянул за букет и увидел секретаршу - она цвела наравне с розами, это меня обнадежило.
  Ненадолго.
  Потому что Иван Петрович встретил меня тяжелым взглядом.
  Сейчас, в громоздком кресле за дубовым столом, он совсем не походил на радушного хозяина, который показывал мне гостиницу, самолично открывал передо мной двери номеров, хвалился картинами, коврами и мраморными лестницами. Сейчас даже сидя он казался выше и массивней, а выдвинутая вперед нижняя челюсть придавала ему угрюмый вид. Если б я увидел его таким раньше, возможно, внимательней отнесся бы к заказу.
  - Маленькая Франция, говоришь? - не ответив на мое приветствие, начал он. - Маленькая Франция с политическим подтекстом и запашком борделя? Да тебя за такое...
  - Поверьте, Иван Петрович, сотрудница, по вине которой это случилось, вне себя от горя! Не смог уговорить ее приехать - представьте, девочка испугалась, что вы ее побьете! - всплеснул я руками. - И так и эдак ей объяснял, что такой мужчина, как вы, никогда не обидит женщину - не верит!
  - Какая девочка? - рыкнул он.
  - Ну, помните, приезжала со мной, темненькая такая, высокая, моя помощница? Вы еще распорядились принести для дамы вино из подвалов... мм... забыл название...
  - 'Шевалье-Монраше Гран Крю Ля Кабот', - без запинки выдал он.
  - Да, да, точно! - воскликнул я. - Я пытался объяснить, что теперь, когда все прояснилось, вы ей целый ящик преподнесете, но она постеснялась.
  - Какой к черту ящик? - снова взревел он.
  Но я был уже близко, уже стоял у стола, уже бесстрашно наклонялся к нему, чтобы сказать тихо, почти шепотом:
  - Ну как же, - сказал я, - вы же прекрасно помните тот политический скандал. И как раз накануне выборов, вас это не удивляет? Ну и кто же победил в тех выборах?
  Он промолчал в ответ.
  - Вот именно, - подчеркнул я, - вот именно. Победил как раз тот, кто засветился с девочками. Вы не задумывались, почему?
  Иван Петрович нахмурился и медленно погладил лоб.
  - Да потому что он нормальный мужик, а не какой-нибудь очковтиратель, - сказал я, - нормальный мужик, нормально отдыхает. И девочки эти - не просто девочки, а ТЕ САМЫЕ девочки, из ТОЙ САМОЙ истории... с кем?
  - С САМИМ, - кивнул Иван Петрович.
  - Да, - теперь уже я мог опуститься в кресло для посетителей и откинуться на спинку.
  - Хмм... - задумался мой клиент.
  - Лишь тонкий намек, - сказал я, - прозрачный. Изящный. Не в лоб, а так... в обход. Что вы одобряете и поддерживаете. Что вам, как и ему, ничто человеческое не чуждо. Что, может быть, вас что-то связывает. Что, может быть, вы куда-то вхожи... Вы понимаете?
  Иван Петрович уже просветлел лицом и даже чуточку улыбался.
  - А теперь, - подвел черту я, - спросите у своих помощников, разорвал ли кто-нибудь из ваших давних клиентов хоть один контракт с вами.
  И пока он звонил и убеждался в обратном, я вдыхал запах цветов и наслаждался жизнью. Когда я в ударе - это что-то!
  
  
  Марк
  
  За окном - туман. Ветви деревьев, освещенные уличными фонарями, блестят, словно вокруг каждого - шар, четкий, ровный шар из тонких веточек... Абажуром. Обман зрения, не иначе. А еще - фонари в тумане, как светящиеся приманки глубоководных рыб, мне иногда кажется, они вот-вот вздрогнут и разойдутся в разные стороны - глубоководные рыбки обычно одиночки, стаями не плавают. У них зубы шикарные - тонкие и острые, любой хищник бы обзавидовался. И если фонарики - это приманки, значит, зубы где-то в земле...
  - ... ну я же говорила - нельзя пугать, нельзя давить. Он покивал, конечно, и сделал по-своему. Зачем вообще было обсуждать? - возмутилась Танечка.
  Видимо, я отвлекся и что-то упустил.
  Потому что моя команда вовсю сплетничала. По-доброму, но сплетничала. А я задумался о туфлях, выстрелах и приманках - и все прослушал. Нет, слушать я как раз не собирался, наоборот - должен был пресечь подобное. Вот не люблю сплетен, хотя сам грешен.
  Я открыл было рот - и тут, наконец, туфли и выстрелы слились воедино. Если к Танечкиным глубоким теням под глазами и испорченным туфлям добавить крохотный штрих - пулевое ранение... м... в живот, хотя, нет, это не крохотный, это не меньше литра крови на блузке...
  Она позвонит в Катину дверь, долго, не отпуская кнопки до тех пор, пока та не откроет. И когда откроет - увидит Танечку в цветастом берете и деревенском пальтишке, залитом кровью. Она будет держать на руках Егорку, а сама - медленно сползать по стене на лестничную площадку, и Катя бросится помочь. Хотя бы взять ребенка. Узнать, что произошло.
  Тусклый свет единственной лампочки, резкие тени, яркая кровь - на руках Тани, на одежде ребенка.
  Слабый шепот:
  - Напали... в подворотне. Шла... спасибо сказать...
  И, отдав малыша, тут же теряет сознание, лежит неподвижно на пыльном бетоне. Катя зовет ее, но Танечка едва приоткрывает глаза и дышит прерывисто, тяжко.
  - Егорку сбереги.
  Катя в страхе бросается внутрь квартиры, к телефону, вызывает скорую, возвращается в подъезд и до приезда врачей одной рукой держит ребенка, а другой - руку Танечки. Слушает ее дыхание и боится, что каждый вздох - последний. Надо посмотреть на рану, остановить кровь, но что она может сделать с ребенком на руках? И каждый шорох в подъезде пугает, а вдруг это те, кто напал? Выследили, чтобы добить. Если она их видела. И скорая все не едет...
  Она отпускает руку Танечки, поднимается, звонит в двери соседей, но никто не выходит, ах, да, они ведь уехали в отпуск.
  Наконец, она решается осторожно положить ребенка на пол, наклоняется к раненой, начинает расстегивать пуговицы пальто - но та, очнувшись, вцепляется в руки, дергает, трясет:
  - Егорку... не отдавай никому. Где? Где?
  Катя поднимает малыша, показывает Тане - вот же он, все с ним хорошо, смотри, он ничего не понял, он даже не плачет.
  Лифт поднимается медленно, слишком медленно. В последний миг перед тем, как распахиваются дверцы, Катя вдруг пытается обнять Таню одной рукой, затащить в квартиру - а вдруг в лифте те, кто напал? Она даже заслоняет Таню собой, ее и ребенка, прижимает обоих к груди.
  Врач и санитар сразу оттесняют Катю, бросаются к раненой, взрезают одежду, прямо здесь, на полу - они сосредоточены и не теряют ни минуты. Укладывают девушку на носилки, бинтуют, что-то колют...
  - Вы ее знаете? - набирая лекарство в шприц, спрашивает врач.
  - Это моя подруга. Сказала - напали у подъезда... Она будет жить?
  Врач - молодой мужчина с уставшим лицом и ранней сединой - смотрит на Катю так, словно решает, что сказать:
  - Неизвестно, насколько серьезны повреждения, нужна операция. Мы увезем ее в девятую. Идите в дом, здесь может быть небезопасно.
  Бригада скорой помощи осторожно поднимает носилки и уезжает вниз, а Катя запирает двери на все замки и долго взволнованно ходит по квартире, из комнаты в комнату, кружит вокруг кресел и журнального столика с ребенком на руках и тихонечко утешает его. Или себя.
  Повторяет раз за разом:
  - Они сделают операцию и все будет хорошо. Утром мы позвоним в девятую и узнаем, что все хорошо.
  Потом смотрит на малыша так, будто увидела его только что:
  - Егорушка... что же мне с тобой делать? Я же не умею...
  - Марк? - раздается встревоженный голосок Танечки, и я вздрагиваю - я же только что едва не убил ее.
  
  
  - А дальше, - говорю я, - можно будет как-то намекнуть ей, что мать Егорки погибла по ее вине. В Катю и Лекса ведь уже стреляли, только что.
  - Но мать Егорки как бы уже погибла, - возражает Танечка. - А вообще ты о чем? Может, кофе принести?
  - Принести, - киваю я. - Принести кофе, принести кровь - возьмем настоящую, это дело тонкое, тут можно подделкой все испортить.
  - О, - замечает Марина, - я знаю, что отбивная бывает с кровью, но чтобы кофе! Никогда не слышала.
  - Не перебивать меня. Если кто знает - в трудный путь нужно взять с собою слабого. Мы дадим его Кате, всучим насильно, обманем, как всегда, нам не привыкать. И... я забыл, что мать Егорки по легенде погибла. Танечка, ты ему кто? Тетя? Отлично. Погибнет тетя. И, раненая, принесет ребенка на порог Катиной квартиры.
  - А потом погибнет?
  - Скорее всего.
  - Здорово! - воскликнула Танечка и побежала варить кофе.
  - Мне тоже, пожалуйста! - вдогонку ей крикнула Марина.
  Сложила руки на пышной груди:
  - И ты думаешь, Антонина Львовна отдаст нам Егорку больше, чем на день?
  - Уломаем, - отрезал я. - Но уже утром. А пока - все мы молодцы, настоящие головорезы, и поэтому можем спать спокойно.
  - Наконец-то поужинаю по-человечески, - кивнула Марина и развернулась в сторону комнаты отдыха, - Тань, мне кофе не надо. Я уже дома сварю, с корицей. И со сливками. Хотя свежих пончиков уже не найду, - горестно вздохнула и начала собираться.
  Мой мобильный зазвонил, как всегда - уже в пустом здании.
  Сколько ни меняю мелодию звонка - помогает ненадолго, через неделю снова начинается...
  - Я, конечно, все понимаю, - не поздоровавшись, начал Богдан Петрович. - У тебя и твоих ребят методы прогрессивные, но это уже на теракт похоже. Что ты себе там думаешь вообще?
  - Какой теракт?
  - Это ты мне расскажи, какой! - похоже, Богдан на взводе. - Поступил сигнал - пожаловались на шум среди ночи. И шум не где-нибудь, а по адресу твоей Самохиной. Приехали мои люди - и что они там увидели? Бетонная плита лежит на площадке, соседские двери еле открываются, дверь в ее квартиру приперта - открыть невозможно. На звонки никто не отвечает. На лестнице - металлические направляющие вроде полозьев, чтобы эту плиту, видимо, тянуть по ступенькам, что ли. Но зачем ее тянуть по лестнице, если есть грузовой лифт? И почему она лежит на площадке и никто ее никуда не тянет? Я опросил всех соседей - никто ремонтом не занимается! А ну-ка рассказывай, что у тебя происходит?
  Он говорил слишком громко, от его возмущения у меня разболелась голова.
  - Я ничего не знаю, - вздохнул я. - Приезжай, вместе записи посмотрим.
  
  
  
  Максим
  
  Оказавшись у дома Кати, я взглянул на часы и засомневался. Все-таки десять вечера - это поздновато для визитов. Но успех - это череда маленьких побед, мелких шажков, где-то можно пройти во весь рост, где-то приходится ползти или протискиваться в форточку, не важно. Главное - не останавливаться.
  Подумаешь, десять часов вечера! Не двенадцать же.
  И мне всего-то нужно выяснить, помирилась она с тем парнем или нет. Если откроет дверь настежь и пригласит войти - значит, не помирилась. Если же выйдет на площадку и будет смущенно улыбаться - значит, у нее все хорошо и о смерти она думать забыла.
  А, кстати, интересное название для статьи 'Самоубийца забыла о заказанной смерти' - и написать историю о том, как девушка под влиянием душевного порыва сгоряча заключила договор о смерти, а потом ее жизнь резко наладилась, и на радостях она просто забыла о договоре. А потом, в условленный день, когда гуляла в парке с молодым человеком, и может быть, в тот самый миг, когда они целовались на скамейке - ее убили. Подошли, тихо позвали по имени, дождались, пока она повернет голову, приставили к виску пистолет, улыбнулись ласково, сказали что-то вроде: 'Фирма 'Умри достойно' всегда исполняет пожелания клиентов' - и хладнокровно пристрелили. Да. И мораль вывести - планируйте, мол, все свои поступки с ежедневником от какого-нибудь спонсора. Кстати, жаль, что у меня сейчас под рукой нет ежедневника или хотя бы диктофона: забуду ведь. Зато есть мобильный с функцией диктофона.
  Я достал телефон, поднял голову к ночному небу, беззвездному, затянутому тучами, будто подсвеченными изнутри, и сказал:
  - Ясным весенним утром, - поежился под мелким дождем. - Теплым весенним утром, прозрачным и звонким, как горный ручей... нет, весенним утром обычно холодно, пусть просто будет в один из весенних дней, в полдень, когда солнечные лучи... когда лучи вообще видны и когда они вообще греют - на кустах жимолости распускаются... а какого цвета жимолость? Она вообще цветет? И когда? Звучит красиво, а вот цветет ли - надо уточнить.
  Я пересек дорогу и открыл дверь подъезда:
  - И ветер пахнет талым снегом и первоцветами, а не этой жуткой сыростью из подвала. И уж точно не мокрой штукатуркой... - когда сказал, меня даже передернуло.
  Нажал кнопку вызова лифта, подождал, послушал тишину:
  - И лифты весенним днем работают. А не работают они только глубоким осенним вечером, когда прогулка по темной лестнице особенно желанна. И вот идут они вдвоем по парку, за руки держатся. А не как я - все один да один. И парк этот - огромный, безграничный, - споткнулся о ступеньку. - И ровный, обязательно ровный, как теннисный корт. И прогулка по такому парку - одно удовольствие. И дышится легко. И ноги не болят. И если что-то скрипит и крошится под ногами - то это гравий на дорожках. Там хочется бежать вперед, лететь... а не стоять, вцепившись в поручень. А стекло в оконной раме потрескалось и ничего-то в нем не видно - туман...
  Отдышался и снова двинулся вперед:
  - А в белой беседке - только не в оштукатуренной! - в деревянной и покрашенной в белый цвет - стоит очень удобная скамейка. С полированными деревянными перилами, а не с этим голым железом. Рядом разбита клумба гортензий - не представляю, как они выглядят, но звучит роскошно. И еще бы хорошо, если б на скамейке в беседке лежали бы подушечки, такие, садовые большие подушки... Сколько я этажей вообще прошел? Еще в том парке поют иволги, особенно в полдень. И может быть, детские голоса доносятся издалека... а не чьи-то возмущенные разговоры. В том парке никто не ругается, как будто... как будто что-то случилось!
  Я остановился, прислушался - и бегом бросился вверх по ступенькам.
  
  
  
  Марк
  
  
  К тому времени, как приехал Богдан, я просмотрел запись трижды. Камера, установленная над дверью Катиной квартиры, позволяла рассмотреть лишь саму площадку на этаже, двери лифта, соседских квартир и первую ступеньку лестницы. Поэтому я увидел немного: Лекса, оглядевшего площадку, Катю, вышедшую из лифта следом - она тихо улыбалась и даже поправила прядь волос. Достала ключи, наклонилась к двери - и я услышал слабый скрип и увидел, как Катя выпрямилась и замерла с распахнутыми от ужаса глазами. У меня аж сердце екнуло - если бы она смотрела в этот миг в камеру, я бы подумал, что она видит меня!
  Лекс мгновенно очнулся и буквально уволок девушку на другую сторону площадки - а в это время послышался удар, изображение дрогнуло, и потом у меня было двойственное ощущение - не то камера падает куда-то назад, не то дверь под ней рушится. Словно весь дом разваливается.
  Снова удар и пыль столбом, Катя и Лекс - на полу, но вскочили и пропали из виду, я слышал, как они бежали вниз, как Лекс торопил ее.
  Я просмотрел трижды - но не увидел в эти мгновения ни подозрительной тени, ни постороннего шума. Хотя, конечно, этот кусок бетона нашумел изрядно, что-то еще разобрать в таком грохоте трудно.
  Потом на площадке показались соседи - выглянули на шум, а самая ближняя дверь оказалась забаррикадирована упавшей плитой. Началась паника, крики. Я выключил запись и попытался дозвониться Лексу - он не брал трубку. Они живы, это главное, и Лекс наверняка увез Катю в безопасное место.
  Честно говоря, нам этот случай на руку, я при всем желании не решился бы так пугать клиентку, хотя подобные приемы использую частенько.
  С ней теперь на любые задушевные темы говорить можно, я убежден, выложит все, раскроется, обнажится - нужно лишь услышать, где у нее зацепка, петелька, да и потянуть за нее. Или свой крючок умудриться сунуть, чтобы потом, позже, потянуть.
  Однажды было - смешно вспомнить - собаку человеку подарили. Одинокой учительнице ребята из выпускного класса подарили щенка колли. А она как раз решила, чтоб доучить их, значит, и уйти из жизни. А куда ей уйти, если такой милый малыш на руках? Она потом с ним носилась по больницам, по школам для собак. Даже замуж вышла, за вдовца - ветеринара.
  Я вздохнул и пошел варить кофе, и как раз сварил к приезду Богдана Петровича.
  Без форменной одежды, в джинсах и ветровке он похож на завсегдатая пивного бара, добродушного водилу-дальнобойщика, который с одинаково широкой улыбкой возьмет в кабину как малолетнего сына - покатать, так и молоденькую проститутку - теперь уже самому покататься.
  Похож. Пока молчит.
  Методы-то в самом деле родственные, он наверняка меня подозревает.
  Войдя в теплый холл, он встряхнулся, снял ветровку и кинул ее в одно из кресел по пути - понятно дело, за ним дома жена одежду собирает. Я не стал делать ему замечаний и провел в рабочий кабинет, к мониторам.
  - Ну ты понимаешь мое беспокойство? - шумел он по дороге. - Я тебя, конечно, очень люблю, но не хватало, чтоб ты мне показатели испортил! Нет, ну черт с ней, с этой плитой, никто не пострадал, даже административного протокола не составляли. А если бы пострадал? Да такие разрушения! Пресса бы до теракта раздула, не меньше! Кто б там стал разбираться - что за плита, откуда взялась? Написали бы - взрывом из квартиры вынесло, поди опровергни потом. Представляешь, какие фотографии бы вышли?
  - Представляю, - кивнул я. - И догадываюсь, что как раз такие фотографии кому-то и нужны. Смотри сам, - включил запись и вручил ему чашечку кофе.
  Богдан поутих, уставился в монитор, и только время от времени комментировал:
  - О, это твой мальчик? Чего-то больно хлипкий. Может, тебе парочку моих ребят подкинуть? По контракту, конечно. А это, значит, девочка. Симпатичная. Так это она самоубиться решила? А чего? А она трезвая тут? Выглядит как-то... не в себе... Ух, ты, мать! Вот это жахнуло! М-да-а-а. А мальчик, хоть и хлипкий, но бойкий. Молодец. А это уже подробности пошли, в смысле - соседи. Ясно. Забористо все получилось, но, конечно, не твоих рук дело - ты бы не стал так рисковать. Хотя действенно, согласен?
  - Согласен, - снова кивнул я. - Возьму на вооружение.
  - Только попробуй! Давай уж лучше ты по-старинке будешь работать, добрым словом и дружеским участием. А теперь промотай-ка в обе стороны, может, что интересное увидим.
  Плиту скорее всего поднимали в грузовом лифте и устанавливали осторожно и без шума - по крайней мере, мы с Богданом так ничего и не заметили. Как он рассказал, удерживали ее эластичные ленты, которые в нужный момент были отпущены. Среди дня на лестнице были слышны шорохи и шаги, но ничего особенного не происходило. Пока мы просматривали запись, Богдану доложили по телефону, что кто-то соседей видел, как парни в рабочих комбинезонах выгружали плиту из красного грузовика, как поднимали в лифте - но нам это опять же не помогло. Никто не мог вспомнить каких-то особых пример, парни и парни, ни слова не сказали, на комбинезонах - ни логотипа фирмы, ни телефонных номеров, ничего.
  На всякий случай мы просмотрели и запись, сделанную после того, как плита упала, правда, без особых надежд. И - одновременно изумились. Потому что минут через пятнадцать после случившегося на лестничной площадке показался старый знакомый - журналист Максим, который, похоже, продолжал следить за Катей. И который мог увидеть что угодно. И которого наверняка давным-давно заметили ребята в рабочих комбинезонах, потому что они постоянно на шаг впереди. А этот придурок еще и удостоверение журналистское соседям показывал, вопросы наводящие задавал. А как услышал, что милицию вызвали - быстренько сбежал. Допрыгается, точно.
  - Богдан, - сказал я. - Арестуй его, что ли.
  Богдан Петрович выдохнул, залпом выпил кофе и скривился:
  - Не, ну ты дурак пустой кофе мне предлагать? Полчашечки коньяка можно ж было долить?
  - Можно, - улыбнулся я. - Пойдем.
  
  
  
  Катя
  
  
  Кажется, я все-таки задремала на кушетке. Согрелась, укрытая больничным пледом, а когда открыла глаза - в палату бочком входил Лекс, удерживая в руках поднос.
  - Подвинься? - водрузил его на тумбочку, сел рядом. - Поскольку ты так и не угостила меня кофе, я решил сделать это сам. Держи, - вручил мне закрытый крышкой стаканчик и развернул коробку с булочками.
  С изумительными, теплыми, нежнейшими, присыпанными сахарной пудрой булочками с ванилью, изюмом, вишней, клубникой и еще бог знает чем! Они просто таяли во рту... Я уплетала булочки, а Лекс понемногу отпивал кофе и тоже съел одну или две.
  Повезло мне с убийцей - он заботливей, чем все мои мужчины. Внимательный, красивый... психованный - мечта, а не убийца.
  - Спасибо, - улыбнулась я скорее своим мыслям, чем ему.
  - Не за что.
  Он собрал салфетки, пустые стаканы и аккуратно сложил все это в мусорный пакет.
  А потом встал напротив и подал руку:
  - Идем.
  Я посмотрела на него снизу вверх - мне все больше нравились его растрепанные волосы и бесшабашная улыбка. Идти никуда не хотелось - здесь было уютно, прямо здесь, на кушетке в приемном покое, и я совсем не мечтала изучить все подробности Банка донорских органов. Я бы лучше еще кофе выпила. И, если бы Лекс о чем-нибудь спросил - ответила бы. Может быть. Почему он не спросил, как так вышло, что я - одна? Это было бы мило с его стороны - спросить, почему такая интересная девушка - и вдруг одна? Но, видимо, он не считает меня интересной. Он лет на пять моложе. Высокий и сильный. И даже эта мятая невзрачная футболка ему чертовски идет: если у мужчины широкие плечи, совершенно все равно, какая одежда их обтягивает. А еще лучше, если б она дырявая была, футболка эта ...о чем я думаю? О том, как бы горячее провести последнюю ночь в жизни? Чего ж тогда ограничивать себя? Надо и охранника позвать - с двумя-то точно горячо будет!
  Господи... мне всего лишь нужно немного тепла. Чуточку внимания. Одно объятие. И я разревусь и буду всю ночь рыдать на его плече.
  А что он? Он заботливый - вон, булочек принес. Улыбнулся два раза.
  И жизнь мне спас.
  Растерявшись, я опустила голову, потерла лоб тыльной стороной ладони:
  - Я так устала...
  - Знаю. На третьем этаже - палаты-люкс, с мягкими кроватями, пышными подушками и теплыми одеялами. Я проверял.
  - Кровати проверял? Или подушки?
  - Все проверял. Кровати, подушки, стеклопакеты, замки на дверях. Работа у меня... не совсем такая, но я быстро учусь.
  - Хорошо, - вздохнула я. - Идем.
  Он был прав, в палате-люкс обнаружились и подушки, и одеяла, и светильник у кровати, и картинка на стене напротив - полевые цветы, невзрачно-хрупкие, в светлой рамке. Я ничуть не сомневалась в том, что здесь предлагалось спасение в элитных условиях. По соответствующим ценам. 'Если вы оплатите новое сердце наличными, то получите пятидесятипроцентную скидку на печень'. Я ничуть не сомневалась. И какое кому дело, что, обдумывая закон, я хотела иного?
  - На третьем этаже безопасней, - выглянув в окно, сказал Лекс. - Внизу - охрана, входы-выходы из здания заперты. Отсюда видна подъездная дорожка, все чисто.
  Я кивнула.
  Он приблизился:
  - Ты устала, тебе нужно выспаться. Извини, что притащил тебя сюда. Я буду недалеко, рядом, - неопределенно махнул рукой.
  А потом придвинулся еще ближе, едва не навис надо мной, сидящей на кровати:
  - Но если тебе будет страшно...
  Дождалась-таки. Наверно, это было бы романтично - сказать ему, что да, мне страшно. И попросить остаться со мной. И он предложит мне безопасность в не менее элитных условиях. Пусть этого нет в договоре, но желания клиента надо выполнять.
  - Мне кажется, - тихо и твердо сказала я. - Что твой рабочий день на сегодня закончен.
  Лекс молча развернулся и ушел.
  
  
  Раздевшись и укрывшись одеялом, я поняла, что не смогу уснуть. Мне было страшно закрыть глаза. Пока горел светильничек на тумбочке, палата казалась уютной - но ведь дальше по коридору десятки таких же палат, погруженных во тьму. Пустых. Этажом выше, этажом ниже - целое здание палат, манипуляционных, операционных, врачебных кабинетов, холодильников для органов, а где-нибудь в подвале обязательно есть морг. Даже с открытыми глазами легко представить, что это здание полно людей, словно муравейник или конвейер. И, может быть, где-то в параллельном мире конвейер работает. Стоит уснуть - и медсестра из параллельного Банка донорских органов разбудит меня вопросом: 'Вы готовы к операции?'.
  Тишина за дверью казалась нарочитой, для отвода глаз. Фальшивая тишина укрыла гудящий муравейник, словно глубокий снег. Она заставляла лежать, не шевелясь, едва дыша. Муравейник затаился - и я затаилась. И потому любой громкий звук, любое движение, казалось, могло швырнуть меня в самую гущу, в поток медперсонала и пациентов, в дребезжание и лязг медицинских приборов, шорох белых халатов и подавляющий запах лекарств.
  Как здесь спать, если страшно закрыть глаза? Когда лежишь ночью и смотришь в потолок - комната подступает к самому лицу, оборачивается игрушечным домиком, спичечным коробком, яичной скорлупкой, ненадежной и крохотной. Ворочаешься, крутишься на подушке - не помогает; все равно ты - уменьшенная копия себя же.
  Я осторожно выпуталась из одеяла и, не делая резких движений, оделась - ни к чему привлекать внимание. Прошла к двери на цыпочках, босиком, постояла, вслушиваясь. Конечно, никого в коридоре нет, а если я что-то увижу - это будут лишь галлюцинации. Что бы я ни встретила - это лишь мои страхи. Знаю. Жаль только, что знать - одно, а смотреть в упор в чьи-то мертвые глаза - другое.
  Я приоткрыла дверь, и волна холодного пота прошла по телу. Но коридор был пустым и темным, и я вышла из палаты. С замирающим сердцем толкнула соседнюю справа дверь, и судорожно вздохнула, обнаружив, что палата тоже пуста - отсветы уличных фонарей лежали на застеленной кровати.
  Когда развернулась, на один только миг почудилось, что больничный коридор вытянулся в бесконечность и замкнулся кольцом - но лишь почудилось. И все же перед дверью слева опять пришлось набираться решительности. Мне подумалось, что Лекс мог уже провалиться в параллельный работающий Банк, что я его никогда больше не найду. Что его нашли раньше меня.
  И идти по комнатке было жутко, хоть я и видела силуэт под одеялом. А если это не Лекс? Позвать его я уже не могла - горло давно пересохло.
  В сумраке палаты - за мной как раз медленно закрылась дверь - я протянула руку и коснулась его плеча.
  Он дернулся и выругался - а я чуть не заплакала от счастья!
  Вспыхнул светильник, заспанный Лекс сощурился, потер глаза.
  - Черт, Катя, ты ж меня напугала.
  - Я сама испугалась, - сказала я, запахнув кофточку на груди и почувствовав, что ко всему еще и замерзла.
  - Говорил же, - пробурчал он и откинул одеяло, приглашая меня.
  И я заметила, что спал он, не раздеваясь. Тоже правильно - в здании холодно, а ему нужно быть готовым вскочить в любой момент.
  Под одеялом было тепло, я свернулась клубочком и наконец-то расслабилась.
  - Ночник не выключай, - попросила я.
  - А... ладно, - пробормотал он и почти сразу уснул.
  
  
  Макс
  
  
  В принципе, разоблачительная статья у меня в кармане. Фотографии есть, пусть не очень качественные, сделанные телефоном, но все же...
  Можно обыграть анекдот: 'Учитывая, сколько вы заплатили за самоубийство, нам достаточно знать номер вашего дома'. С левой стороны разворота - фото Кати в парке, с правой - ее перепуганные соседи, раскрошившийся бетон, оцарапанные стены. Пока доведу статью до ума, пока ее напечатают - пройдет время, Катя наверняка будет мертва. С таким-то суровым подходом фирмы.
  Можно приступать к работе, не откладывая. И вообще - не откладывай назавтра героя, которого можешь убить сегодня. Не откладывай назавтра ничего: ни одного яйца, ни одной икринки - кто знает, не съедят ли тебя сегодня. Не откладывай назавтра даже укладку кирпича - цемент застынет. Не откладывай назавтра ни копейки - потому что копейка тебя не спасет. Не откладывай назавтра жир на пузе - ты уже вчера перевыполнил план. Не откладывай ни на завтра, ни на послезавтра - если на тебя уже положили...
  Мысленно переиначивая поговорку, я добрался пешком до проспекта, поймал такси и направился домой.
  В двух кварталах от дома вспомнил, что так и не ужинал, и потому решил заехать в любимый ресторан, к тому же был повод. Захотелось отметить окончание дела и заодно убедить себя в том, что нечего лезть дальше. Мне не нужны неприятности - мне деньги нужны. И еще я не всесильный и в спасители не записывался. Поговорить с Катей я пытался, и даже в кутузку из-за нее угодил - что еще я могу сделать? У нее парень есть, в конце концов, теперь это его забота.
  Сидя за столиком, застланным скатертью глубокого винного цвета, ради интереса я поискал в меню 'Шевалье Монраше-что-то-там-еще-Кабот' - и понял, что надо было не угощаться тогда в гостинице у клиента, а с собой бутылочку прихватить. Почему этот бирюк предложил Каре вино, которое стоит дороже моей статьи, моей работы? Несправедливо. Ни за что. Просто потому что она ему улыбнулась. А я чуть ящик такого вина для нее едва не выпросил, идиот.
  Поэтому заказал коньяка и огромный стейк в кисло-сладком соусе, с овощами и черным рисом, и с удовольствием его съел, а потом уплел еще и кусок торта и запил превосходным кофе. И наконец-то почувствовал себя умиротворенным. Уютный светлый зал, негромкая музыка, предупредительные официанты - лучшее решение, чтобы забыть неприятности. Неделю назад я бы и Кару пригласил, но...
  Домой я возвращался ближе к полуночи и уже не собирался работать, потому что приятный ужин тем более не стоит откладывать на завтра.
  Я был так благодушно настроен, что, даже заметив темный силуэт у подъезда и разглядев тлеющий огонек сигареты, не насторожился.
  А когда проходил мимо - незнакомый здоровый детина вдруг шагнул наперерез.
  Я отшатнулся, оглянулся на такси, но авто уже отъезжало.
  - У тебя телефона не найдется позвонить? - добродушным и нетрезвым голосом попросил детина. - Мой разрядился, а подружка спит, дверь не отпирает.
  Я глянул по сторонам, но никаких сообщников не увидел, к тому же парень был пьянее меня, я бы двинул ему под дых в любой миг. Но сбивать его с ног не хотелось, наоборот, хотелось совершить благое дело, и потому я спросил номер, набрал его и отдал телефон.
  И тихонько усмехался, слушая, как парень ругает свою девушку-соню. Потом он, видимо, спьяну назвал ее чужим именем - и я едва сдерживал смех, слушая, как она ругает его.
  Наконец, окончательно сконфуженный детина закончил разговор и протянул мне мобильный. И вот тут-то запнулся, едва не свалился на ступеньки - и выронил его! Прямо на бетон - только звякнуло жалобно. И сам детина, ойкнув, рядом осел.
  - Вот же косорукий, а? - пожаловался он.
  Пока светили зажигалкой и топтались на месте - и карту памяти раздавили.
  Я мог только материться - что тут еще скажешь?
  - Слушай, парень, ты не это... не обижайся, - бубнил он. - Я ж случайно. Как-то оно так... На вот, мой мобильный держи. Хорошая модель, разрядился только.
  - Модель! У меня там снимки были! Нужные номера!
  - Так вроде карточка цела, гляди. А... нет... не цела. Извини, - вздохнул потерянно.
  Я глянул - его мобильный оказался дороже моего раза в два - и раздумал сильно-то расстраиваться. Снимков жалко, это факт, но за ночь ту плиту не уберут, завтра с утра можно еще сделать.
  - Ладно, проехали, - сказал я. - С кем не бывает.
  Мы вместе вошли в лифт, я вышел на своем этаже, а он поехал вверх.
  
  
  
  Марк
  
  - Вот только не говори мне, что спишь на этом диванчике, - после второй рюмки заявил Богдан.
  Мы устроились на диване в моем кабинете, пододвинув журнальный столик и разложив на тарелки нехитрую закуску - ломтики сыра, два разрезанных яблока и гроздь винограда - и я, честно говоря, обиделся. Потому что назвать диванчиком этого тяжеленного монстра было неуважительно со стороны Богдана.
  - Во-первых, - сказал я. - Он очень удобный. Во-вторых, он даже раскладывается. В-третьих...
  - В-третьих, все с тобой ясно, - перебил меня Богдан. - В-четвертых, я так и думал, в-пятых - наливай.
  С этим я спорить не стал, тем более что наспорился с подполковником уже до хрипоты: я хотел подержать журналиста за решеткой для его же блага, а Богдан уверял, что торопиться не стоит. Лишь когда ему доложили, что приказ выполнен и журналист под колпаком - я согласился.
  - Теперь мы его послушаем, - сказал Богдан. - И за передвижениями последим. Эх, сразу надо было 'заряженный' телефон подкинуть, но кто ж знал, что твои враги начнут стены рушить? Кстати о врагах - это могут быть твои ближайшие друзья. И самый опасный из них - твой зам. У тебя есть зам?
  - Нет.
  - Очень жаль, - заметил Богдан. - В таком случае под подозрением все. Кроме Марины. Между прочим, на тебя до сих пор в социальной службе обижаются, говорят, лучшего психолога увел, - и совершенно естественным, элегантным жестом хлопнул рюмку коньяка, я даже восхитился.
  Попробовал подхватить свою рюмку так же легко и грациозно - и расплескал половину. Подполковник отобрал ее, долил коньяка от души и передал мне, рюмочка прямо вплыла в пальцы. Наблюдать, как подполковник милиции управляется с питейными принадлежностями - все равно что смотреть, как плавают слоны, зрелище столь же завораживающее и преисполненное гармонии.
   Мне тоже захотелось чем-нибудь блеснуть:
  - Ты еще не знаешь, как я ее увел.
  Богдан хмыкнул, кинул в рот ломтик яблока и приготовился слушать.
  - Я звонил по телефонам доверия и разговаривал со всеми психологами. Рассказывал, что мама называет меня чужим именем, и я не могу этого вынести. Что именно поэтому давно ее не видел. Что это меня угнетает... Но я недолго линию занимал, минут пять от силы. И голос Марины мне понравился, ей хотелось верить. Она спросила, разные имена называет мама или одно. И когда я ответил: 'Одно, но чужое', сказала, что мать может забыть мое имя, но помнит мое лицо.
  Богдан одобрительно кивнул.
  - Да, - согласился я. - И меня тогда проняло. Потом я еще звонил, убедиться. Рассказал, будто влюблен, но не могу бросить жену и сына, и жить так больше не могу, не вижу выхода. А она сказала, что ребенок все равно будет винить себя. И одно дело - если я приду в выходные, возьму его на рыбалку или в парк, и совсем другое - если ему останется лишь на фотографию смотреть. А когда я позвонил в третий раз - она меня узнала. Из сотен голосов узнала мой голос. Ну как я мог не предложить ей работу?
  - Прямо по телефону и предложил?
  - Да. Сразу же. Выложил о фирме все и пошутил, если, мол, не согласится - точно покончу с собой.
  - Я всегда знал, что у тебя смертельная хватка, Марк, - улыбнулся он.
  А потом нахмурился:
  - Про жену и ребенка ты, понятно, выдумал. А про мать? Ты не мог такого выдумать, это слишком необычно. Почему-то мне кажется - это правда.
  Я аккуратно поставил рюмку на столик и поднялся с дивана, встал у окна. Я тогда долго обдумывал слова Марины, они меня зацепили. Они были верными, искренними, но если б я сказал чуть больше - нашла бы она другие? Сумела бы или нет?
  - Надо же, как тихо на улице, - негромко заметил Богдан, стоя за моим плечом. - Ни одна ветка не шелохнется. Вот не люблю, когда слишком тихо и спокойно, подозрительно это, как перед бурей.
  - Все бури, Богдан, отшумели в положенное время, - сказал я, думая о своем.
  
  
  Катя
  
  Я открыла глаза на рассвете - солнечные лучи падали как раз на пасторальную картинку на стене, отчего рамка отливала золотистым теплом, а ромашки и лютики казались живыми, будто солнце их разбудило. Сквозь открытые жалюзи виднелось чистое небо, нежное, умытое ночным дождем.
  Какой сегодня день недели, я не знала, и с наслаждением поняла, что мне совершенно все равно.
  В постели я была одна и сразу же передвинулась на сторону Лекса - подушка оказалась еще теплой. И его объятия всю ночь были теплыми. Я проспала, может, часов пять, но словно впервые выспалась за последние полгода. Наверняка Лекс не обрадуется, если я скажу, что он - отличное снотворное; ему не таблетки надо было предлагать в нашу первую встречу, а свое плечо.
  Я даже хихикнула, будто заново увидев ту картинку - как давешний сдержанный и внимательный мальчик с запонками указывает на пустые строки в договоре и поясняет: 'Здесь вы можете вписать особые условия, например, я очень рекомендую сон на моем плече. Поверьте, если бы я мог показать вам отзывы клиенток - они бы подтвердили мои слова. Такой отдых отличается длительностью, глубиной и приятными воспоминаниями'.
  Я бы вписала такое условие, обязательно. А также 'истерику с доставкой на дом', 'лихачество за рулем' и 'бредовые теории'. И, конечно, доверие, которое я к нему чувствовала. Лекса не было рядом в постели, но я знала, что он где-то неподалеку.
  Мои куртка и джинсы, брошенные на стул у окна, выглядели чуждо, слишком грубо и по-осеннему для такого безмятежного утра. Я тихо вздохнула, натянула одеяло до подбородка, и вдруг поняла, что хочу снегопада, чистоты, звона в воздухе... И, пожалуй, кофе. Срочно. Лучше всего с булочками.
  Натянув джинсы и куртку, плеснув в лицо холодной воды, я выглянула в коридор и почти сразу заметила на другом его конце открытую дверь. Когда подошла ближе, увидела Лекса, сидящего за столом - он увлеченно просматривал планшетный файл и прихлебывал кофе. По правую руку стояла коробка с булочками, а весь стол был завален кипами планшеток. За спиной Лекса до самого потолка возвышалось хранилище с несколькими выдвинутыми ячейками. Я удивилась, что же могло его так увлечь - наверняка ведь на планшетках всего лишь данные о пациентах. А может, ему сами планшетки интересны, там же, наверное, отчеты, фотографии и надиктованные врачами записи. Или ему любопытен сам принцип построения базы данных. Или он сравнивает удобство этой базы с теми, что используются фирмой, где он работает, у них ведь наверняка то же самое. Это у меня всего лишь газетные вырезки, а тут - красота, технологии, 'вечные файлы'.
  Он заметил меня, сделал приглашающий жест рукой, в которой держал кофе, улыбнулся и указал взглядом на термопакет на столе. Я поняла, что в нем - горячий кофе и булочки для меня.
  - Не поверишь, - сказал Лекс. - Только на третьем этаже одновременно можно разместить...
  - Не надо, - оборвала его я. - Мне неинтересно.
  Лекс дернул мочку уха и неопределенно повел рукой, будто подбирая слова.
  И я смягчилась:
  - Ну хорошо. Интересно.
  - ...сорок восемь человек. Здесь лежали больные, которым пересаживали... ну, неважно. Но в самом деле удобно - на одном этаже, предположим, сердечники, на другом - с болезнями легких. Отдельное крыло лицевой хирургии и так далее. Функционально. Я даже как-то не предполагал...
  Я кивнула и потянулась к булочкам.
  - Я нашел обобщенные данные, отчет о проделанной работе за два года. На одном только этом этаже пролечилось около полутора тысяч больных. И неудачи - единичны. Как я понимаю, была огромная база данных, со всеми параметрами доступных к пересадке органов, прямое подключение планшетки с результатами анализов к общей базе - и через... сколько тут в среднем... через восемнадцать минут подбора - оптимальный вариант. Я в восторге!
  - А я - нет.
  Лекс отложил планшетку и внимательно посмотрел на меня. Прядка волос, впопыхах заведенная на ухо, торчала в сторону.
  - Знаешь, что я думаю? Если откровенно - это идеальная система. А твои газетные вырезки - частные случаи, чья-то злая воля. Так всегда было - всегда найдется тот, кто готов убивать...
  - Как ты?
  Он не ожидал. Растерялся. Сглотнул, вдохнул глубоко, даже заморгал отчего-то. И крутанулся в кресле, развернулся лицом к хранилищу. Я видела только правую руку со стаканчиком кофе - и пожалела о сказанном.
   Помолчав, он усмехнулся:
  - Ну, хорошо. Тебе захотелось меня уесть - ты это сделала, молодец. Не хочешь видеть разницу между мной и уголовниками - твое право. Тогда не обижайся, если в ответ я назову тебя пауком в ванне.
  Я опешила. Так меня в самом деле никто еще не называл. Несимпатично совсем. И непонятно. Пауки бывают в банке, но это точно не я.
  Лекс крутанул кресло обратно, и выражение его лица было жестким.
  - Если считаешь себя кем-то вроде демонической силы - то ошибаешься. Потому что все, что с тобой случилось - это чугунная ванна. Ты, как паук, в нее свалилась, а ванна придумана вовсе не для того, чтобы ловить пауков. Она не хочет тебя убить, просто ты не можешь из нее выбраться. И теперь кто угодно включит воду, и паук утонет. И все, что тебе осталось - сидеть и ждать.
  - Еще одна бредовая теория? - теперь уже усмехнулась я. - Тебе бы книжки по психологии писать. Попробуй, может, получится облегчить душу.
  Швырнув булочку обратно в коробку, я встала из-за стола.
  - А ты попробуй облегчить свою, - уже мягче сказал он и придвинул стопку планшетных файлов. - Просмотри их - здесь сотни спасенных жизней. Только здесь, только на этом этаже. А сколько во всем здании? Подумай. ...Почему ты уходишь? Тебе разве есть куда пойти?
  - Под грузовик, - ответила я, вышла из кабинета и с силой захлопнула дверь.
  
  
   Марк
  
  ...будто бы я жил под огромным ясенем и маленьким камнем с ржавыми пятнами лишайника. Словно был солдатом какой-то давней забытой войны, а может, не войны, а глупой стычки, в которой 'мы' и 'они' мало отличались друг от друга. Я не был героем, нет. Просто мальчишкой, новобранцем, мясом: нужно было стрелять, а я не успел. А может, не захотел или не смог. А потом не смог уйти. Родные погоревали и забыли, а после ушли по одному. А я просто оставался под своим ясенем и под своим камнем. Время лечит. Время лечит все, даже смерть.
  Девчонку я заметил сразу: черная водолазка, черные штаны, тяжелые ботинки. Она воткнула в ухо наушник МР 3 - даже мне мог различить жесткий ударный ритм и визг сумасшедшей гитары. Черная челка упала на глаза, капризные губы сложились в улыбку вызова: 'Я боюсь? Ха!'. Она не признавала страха, хотела быть сильной. Кто посмеет оспорить?
  Она обошла полуразрушенную часовню, которую давно захватил плющ и серые городские вороны, и ступила во мрак заброшенного кладбища, под огромные густые кроны старых деревьев. Свет луны почти не пробивался сквозь них.
  Я заметил ее и стал следить, присматриваться. Она казалась дерзкой, но глупой, с дрожащим заячьим сердцем и безрассудной верой в то, что с ней никогда ничего не случится... Это было так знакомо... это будило память.
  А там, справа, в последнюю бурю треснула большая ветка, и сейчас висит на полоске коры. А потом, у самой тропинки, провалилась земля, можно упасть и ткнуться лицом в истлевшие черные кости. А дальше, на самом краю, собираются дурные люди. Иногда они веселы и возбуждены, но чаще злы и опасны...
  А она, вся черная, с черным страхом и черной решимостью доказать, идет прямо к ним.
  Нельзя!..
  Я вышел навстречу.
  Она замерла, словно вросла в землю. Вдохнула резко, будто сердце из последних силенок стукнуло в горло и встало...
  - Не бойся.
   Я протянул руку: 'хочешь, провожу?' и повторил. - Не бойся.
  - Я - боюсь? - она глотнула с трудом и небрежно фыркнула. - Я ничего...
  -...ничего не боишься.
  - Да. И всегда делаю то, что...
  -...делаешь то, что хочешь.
  Я мог угадать, что она видит: потертую одежонку, растрепанные и, кажется, давно немытые волосы, прямой наивный взгляд. Просто парень, обычный, не старше ее самой. И совсем-совсем не страшный. Можно вздохнуть и расслабиться.
  - Правильно.
  - Но все же страшно?
  - Страшно, - она улыбнулась и оперлась на мою руку.
  Мы шли рядом. Я нес ее теплую, родную ладошку в своей, как великое сокровище. Сжимал ее пальчики и не верил в такое чудо. Она улыбалась, и это было счастье.
  А потом мы целовались под самым крайним деревом, и от ее черных волос тонко и нежно пахло ромашкой...
  - Ты такой холодный... замерз?
  - Да, замерз, давно и сильно. Сам не заметил. Не волнуйся, все хорошо. Сейчас - хорошо. Сейчас - есть ты, теплая. С тобой не холодно. С тобой никогда не может быть холодно.
  - Но так же нельзя! Так и заболеть недолго. Идем, я тут недалеко живу. Заварю чай и буду тебя отогревать.
  - Не надо...
  - Надо!
  Она ухватила за рукав и потянула за собой на дорогу.
  Тени веток остались позади, луна осветила меня.
  И она увидела все.
  Синие сухие губы. Впалые лихорадочные глаза. Белесо-бледные испятнанные щеки. И волосы, слипшиеся от черной крови.
  Она отдернула руку, словно тронула змею или паука, и смотрела, как на змею, готовую напасть. Еще чуть - и закричит.
  Я опустил голову и ушел назад, в темноту.
  Она отвернулась и побежала, словно за ней гналась сама смерть. И я знал, что дома она будет долго стоять под горячим душем и дрожать, а наутро обесцветит волосы, купит модную светлую юбку и блузочку в цветочек. И больше не наденет черное.
  А я снова сидел на своем камне под своим ясенем и смотрел в пустоту, но теперь - помнил. Это ничего, убеждал я себя. Время лечит. Время лечит все, даже смерть...
  
  ...проснувшись, увидел солнечный луч на подушке, и первой мыслью было: 'Бежать! Во тьму!', я даже дернулся назад и уперся в спинку дивана. Сердце билось в горле, как у девчонки из сна; я был лишним в этом мире, чужим, хотел исчезнуть.
  Потом встал и сунул голову под холодную воду, подержал минуту. Глянул на себя в зеркало, потряс головой и потрогал мокрые щеки. Перед глазами стояло совсем другое лицо.
  - Опять плохие сны? - неожиданно раздалось от входной двери.
  Оглянувшись, увидел Марину - она всматривалась в меня так же внимательно, как и я сам только что.
  - Нет, - сказал я, но она не поверила.
  - Конечно, да. Ты только о плохом и думаешь. О неудачах.
  - Нет, - упрямо покачал я головой и потянулся за полотенцем. - Я не думаю. Оно само.
  - Да-да, само. Оно само доставало фотографии, само накачалось коньяком и само не поехало домой.
  - А что мне там делать, дома? Время только на дорогу тратить.
  - Что делать? - она пересекла комнату отдыха, поставила на стол бумажный пакет и долила воды в чайник. - Для начала выпить чаю, я принесла, с мятой и брусникой, сейчас заварю. Потом - позавтракать теплыми круассанами и выпечкой из слоеного теста с вишневым вареньем, сама пекла. А потом - дома - жениться тебе надо, Марк. Чтобы не спать одному в офисе.
  Последние слова она сказала, развернувшись ко мне, упершись пышными бедрами в край столешницы. За ее спиной тихо урчал чайник.
  Уж если что-то решила, переубедить ее невозможно. А это лишнее, чтобы Марина отвлекалась от работы на меня. Зато ее можно отвлечь или смутить.
  - А я не один спал! - заявил я.
  - Да-а-а? Ну-ка удиви меня, расскажи, что спал с длинноногой красоткой. Или хотя бы просто с милой девушкой.
  Я прикинул, можно ли назвать красоткой или милой девушку из сна, с которой так упоительно целовался под деревьями, и понял, что Марине этого рассказывать точно не стоит. Девушка в черной одежде и грубых ботинках. Меня заподозрят в извращениях.
  - Не один в офисе, - поправился я. - Потому что в моем кабинете спит Богдан.
  - Не удивил, - подытожила Марина и поставила на стол чашку чая.
  Рядом на блюде уже красовались сласти.
  - Пойду разбужу Богдана Петровича, - вздохнула она. - И как это вы друг друга нашли ночью? Мы ведь когда уходили, уже поздно было, - и вдруг спохватилась. - Или с Лексом что-то?
  - Нет. Лекс отзвонился, он Катю в банк отвез. Правда, немного раньше, чем планировалось, но я-то уже договорился, так что все нормально. С Лексом как раз все хорошо... А вот журналиста не мешало бы проверить. Мне Богдан как раз вчера показывал, как журналиста прослушивать будем. Пойдем, покажу.
  - Сначала съешь круассан. - потребовала она и уперла кулаки в бока.
  - Вот, смотри, я его с собой беру. Идем, любопытно же.
  И еще через пять минут, держа булочку в левой руке, правой я набирал кодовое слово, записанное тут же, на обороте планшетки. Все равно у меня нет тайн от моей банды.
  Планшетка мигнула несколько раз и показала рисунок вроде детского - линии, кресты, прямоугольники.
  - Да, надо будить Богдана, - кивнул я. - Я ничего не понимаю.
  - Балда, - улыбнулась Марина. - масштаб уменьши.
  Геометрические фигурки, уменьшаясь, быстро побежали к центру - и я понял, что вижу схему города. В нижней части мерцала точка. Доброе утро, журналист Макс.
  - Ага, можно и на прямую трансляцию со спутника переключиться, - забыв и про чай и про круассаны, бормотала Марина. - А это наверняка дорогое удовольствие, видно, Богдан под министерскими паролями ходит. Ну да у него связи есть, почему нет? Марк, а можно уболтать его подарить нам такую игрушку?
  И посмотрела на меня, как на доброго волшебника.
  - Я попробую. Но нам же мало знать, кто где - нам все равно опекать каждый шаг надо.
  - Это да, - вздохнула она.
  - И звук. Тут можно слушать звуковые посылки. Вот так.
  В ту же минуту из динамиков планшетки раздалось чье-то шумное, надрывное дыхание и топот ног бегущего человека. И шелест одежды, будто полы куртки хлопали при движении.
  Мы переглянулись.
  - Может, у него пробежка по утрам, - предположила Марина. - Сейчас начало восьмого. Или на работу опаздывает.
  Но дыхание журналиста было суматошным и неровным, словно он бежал на пределе сил. Словно спасался. Послышался визг тормозов, ругань, чей-то крик издалека: 'Стой, стрелять буду!' - и хлопки выстрелов, один за другим. Ни с чем не спутать.
  - Это шутка? - глянув на меня округлившимся глазами, с надеждой спросила Марина.
  Макс
  
  Проснулся я с тяжелой головой, не столько от выпитого, сколько из-за снов: всю ночь мое восточное начальство гонялось за мной по степи. Оно пришпоривало вороного жеребца и размахивало над головой кривой монгольской саблей. Глаза Сандага отсвечивали красным, как и пуговицы его дэли, сделанные из драгоценных камней, а длинные усы и борода, выросшие на скуластом начальственном лице впервые за годы работы в редакции, развевались на ветру, как и волчьи хвосты на его шапке.
  Начальство скалило зубы, гортанно ругалось на всю степь и угрожало сломать мне хребет, притянув мои пятки к затылку, если сегодня же я не сделаю работу, как положено верному нукеру.
  Я падал ниц и почтительно замирал среди сухой, ломкой травы, коснувшись лбом земли, но Сандаг, взбешенный, как шайтан, гарцевал вокруг, поднимал коня на дыбы - из-под копыт летели во все стороны мотыльки и, кажется, искры. Я вскакивал и вновь пускался наутек, а злорадный хохот начальства гремел на все улусы родной степи.
  Потому, когда проснулся - долго еще слышал крик о том, что черные ночные мангусы придут за мной и сварят в кипящем масле, если статья не будет написана в срок. Я даже взгрустнул о тех временах, когда Сандаг мерещился мне в длинном платье с глубоким вырезом. И Кара в те времена не устраивала пакостей и всегда приносила кофе, когда я просил. И смеялась над моими шутками.
   Наскоро позавтракав и одевшись, я направился к дому Кати, чтобы снова отснять бетонную плиту, рухнувшую у дверей ее квартиры.
  Я представлял, как доработаю статью и, поднявшись с колен наперекор ураганному ветру, суну покрытый сверкающими письменами свиток прямо в пасть Сандаговскому жеребцу из сна. И свершится чудо! Сандаг вскинет руки, и сабля упадет из его ослабевших пальцев. Шайтаново пламя в его глазах медленно угаснет. С начальственной головы слетит в траву шапка с волчьими хвостами, а подбитое мехом дэли начнет укорачиваться, превращаясь в современный пиджак, драгоценные пуговицы обернутся стильными запонками, а войлочные гутулы - замшевыми туфлями. Длинные усы и борода станут сначала щегольскими и тонкими, а потом пропадут вовсе, явив мне привычное гладковыбритое лицо главреда. Пышущий пламенем конь притихнет и растает в воздухе, а устрашающее седло примет форму кожаного кресла. Восседая в нем посреди степи, Сандаг невозмутимо закинет ногу на ногу, посмотрит на меня холодными раскосыми глазами (уж это точно никуда и никогда не денется), развернет свиток и наскоро прочтет.
  - Молодец, - похвалит главред и прикажет черным ночным мангусам отпустить меня, а из-за его плеча выйдет Кара и бросит в мою сторону лукавый и многозначительный взгляд восточной женщины.
  Я замечтался, как всегда, замечтался, меня хлебом не корми и кофе не пои - дай помечтать. Я даже не додумался осмотреться, просто шел прямиком к нужному подъезду.
  Из монгольских степей меня вернула фраза, прозвучавшая уже в подъезде:
  - Куда идем?
  Я поднял глаза - стены снова подпирали ребята в форме, ну да, как же я не сообразил, ведь должны были поставить охрану.
  И тут я сделал глупость - отступил на шаг и выскочил за дверь, пока она не успела закрыться. Не думая. Успев осознать только одно - второй раз меня уже не отпустят. Ноги сами несли меня через дорогу, через дворы, на оживленный проспект и дальше по кромке проезжей части, между машин и пешеходов. Через две минуты я уже задыхался, виски ломило, а в ушах шумела кровь.
  - Стой! Стрелять буду!
  Позади раздался крик и после - выстрелы. В воздух, наверняка в воздух, подумал я и тут же упал, запнувшись о бордюр.
  Вставать уже не решился, спрятался под днищем одной из легковушек, выстроенных в ряд на стоянке у тротуара, перебрался под следующую машину, и дальше. Было страшно, но мне уже случалось и раньше убегать. Не от милиции, конечно.
  Мимо протопали форменные ботинки, я расслышал обрывок фразы:
  - Куда он пропал? В магазин, что ли дернул? Или в проулок? Звони... тут где-то, далеко уйти не мог...
  Они топтались неподалеку, и я понимал, что, если в самом деле им интересен - додумаются прошерстить все магазины и проулки, заглянуть во все канавы и подвалы. Через несколько долгих секунд заработал двигатель машины, под которой я лежал, процокали каблучки, хлопнула дверца - я понял, что водитель в это время был в машине, ждал пассажирку. В любой миг авто могло тронуться с места - и первый же удивленный вскрик случайного прохожего меня выдаст.
  Я огляделся и быстро перекатился дальше, под соседнее авто, по луже и опавшим листьям. Встать после такого и как ни в чем не бывало пойти по своим делам у меня не получится - я неизбежно привлеку внимание. Нужно было выбираться, но я совершенно не знал - как.
  
  
  
  Катя
  
  С горячим и злым сердцем я уходила все дальше по коридору.
  Правый висок разламывала боль, и я, не думая, попыталась стряхнуть ее рукой, словно ужалившую меня пчелу. Потом усмехнулась своему жесту, аккуратно вытерла выступившие слезы и обернулась. Коридор был пуст, Лекс не торопился меня догонять.
  Ряды одинаковых светло-серых дверей тянулись в обе стороны, будто воплощенная вариативность. Это тебе не просто 'направо пойдешь - коня потеряешь', за каждой из десятков дверей могло скрываться все, что угодно. Одинаковые двери пугали меня. Или головная боль была во всем виновата. Еще подумалось, что тут наверняка есть и счастливые палаты, и проклятые.
  Боль пробиралась глубже, захватила весь правый глаз. Я отступила к стене, оперлась о нее плечом. Глянула на ближайшую дверь - та показалась темнее остальных. Может, ее когда-то заменили. А может, она сама потемнела, от времени или еще от чего.
  Надо было идти дальше, искать палату, в которой мы спали эту ночь с Лексом, я оставила там сумочку. Но я не знала номера, не посмотрела. Надо было искать, а я стояла, прислонившись к стене и придавливая пальцами правый глаз, и где-то глубоко все сильнее пульсировала боль.
  Я закрыла глаза обеими руками, а когда открыла, увидела, что дверь рядом с моим плечом налилась графитово-мутным, неровным цветом, словно грозовая туча. Может, это тоже из-за меня? Это было бы правильно - двери-индикаторы, двери-маячки. Двери-предупреждения. Тем более в клинике. Чтобы глянуть в коридор и сразу увидеть, где беда. Светло-серые двери ведут в пустые палаты, а, допустим, за зелеными - пациенты поправляются. А если видишь палату, отмеченную багрово-красным цветом воспаленной раны, то нужно скорее бежать туда и звать врачей. И потом следить, как постепенно оттенок будет слабеть, сначала по краям, а потом по всей поверхности, успокаиваться, стихать.
  Двери-хамелеоны. Вот же бред. Но это был бы удобный в эксплуатации бред. Только медсестрам потом кошмары бы снились...
  Как они идут по коридору со спокойными зелеными дверями, катят тележку или что там с лекарствами, подходят к палатам, берутся за ручки, все вроде бы хорошо - а двери вдруг полыхают красным. Одна за другой. И медсестра спешит к пациенту, а за ее спиной багряной опухолью вздувается вторая дверь. И третья. И четвертая. И весь коридор... И пахнет сначала свежей кровью, а потом - жженой резиной. И медсестра мечется от палаты к палате, срываясь на бег, и слышны лишь звуки шагов, но она все равно никуда не успевает, а двери, достигнув каждая своего предела, беззвучно чернеют...
  А потом меня вырвало на темно-графитовый порог.
  И когда чьи-то руки схватили мои плечи - я вскрикнула.
  Тут же меня скрутило снова.
  В глазах потемнело до черноты; порог, стены, пол - все слилось в сизую муть; боль отдавала в затылок, а голова кружилась бесконечно; но я оперлась о стену и попыталась стряхнуть чужие руки.
  - О, господи, - донеслось будто издалека. - Да что с тобой?
  Я вспомнила, как только что пила кофе. Всего несколько глотков. А теперь мне плохо, да так, что я едва держусь на ногах. Чем он меня опоил?
  - Идем же, - он, не зная, не видя, не чувствуя того, что творилось вокруг, толкнул черную дверь. Или, наоборот, очень хорошо зная и видя. Намеренно.
  Он тянул меня в палату, и, как я ни сопротивлялась, вырваться не могла.
  Он привез меня сюда. Заморочил разговорами. Опоил какой-то дрянью. Зачем?
  Что-то ведь говорил на мосту. И после, в машине. Какие-то намеки. С кем-то он стоял на мосту. С кем-то, кто мог погибнуть. Например, из-за меня. И теперь - он хочет отомстить. Каждый встречный может этого хотеть.
  Уже переступив порог, боясь поднять взгляд, я обшаривала свои карманы, пытаясь найти хоть что-нибудь. Что-то спасительное. Тяжелое. Острое.
  Выронила мобильный, он хрупнул о кафель. На полу в палате не было кафеля. Значит... не палата. Но вместо того, чтобы оглядеться, я зажмурилась крепче.
  А ведь еще вчера не боялась смерти.
  - Ложись, расслабься и дыши. Сейчас воды принесу.
  Сквозь полузакрытые ресницы я разглядела потолок. Он нависал надо мной, словно тяжелое мокрое полотнище. Я почти увидела, как сквозь него просачивается грязь и шлепается на пол повсюду. Потолок еще сильнее прогнулся - и придавил меня.
  
  Открыв глаза и увидев прямо перед лицом прозрачную трубочку капельницы, я вздрогнула, отчего что-то зазвенело на тумбочке рядом с кушеткой.
  - Тшшш, - тихонько сказал Лекс.
  Он сидел рядом, расположив на тумбочке взятую откуда-то книгу, и читал. То есть, он, видимо, читал, пока я не очнулась. Теперь же он смотрел на меня, и по его лицу можно было понять, что тревожится.
  Ноги и руки у меня оказались свободны, даже левая, с иглой в вене. Кажется, я ошиблась, никто не собирался жестоко мне мстить.
  Прислушавшись к себе, я поняла, что боль ушла, осталась страшная слабость.
  - Что это? - я глянула на капельницу.
  - Глюкоза, - он помолчал минуту, вздохнул. - У тебя давление скачет. Наверно, психуешь и не ешь ничего. Сколько ты весишь?
  - Пятьдесять семь.
  - А вот и нет. Пятьдесят два.
  - Это не... - я пошевельнулась, и голова закружилась снова.
  - Не фатально? Да. Если терять вес постепенно, а не как ты - недели, наверно, за две? Или я не прав?
  - Не помню.
  - Тебе надо спать и есть. Есть и спать. Отдыхать, музыку слушать, воздухом дышать. А ты психуешь и дерешься.
  - Я подумала... - усмехнулась я. - Подумала, ты меня убить хочешь.
  Он закрыл книгу, задумчиво пожевал губами:
  - Ну я должен буду это сделать.
  
  
  
  Марк
  
  - Так, без паники, - сказал я Марине. - Без. Паники. Где это вообще? Ты видишь название улицы? Почему на карте нет названия улицы? Где это чертово название? Марина, как они могут?...
  - Марк! Без паники! Вижу название! Это рядом с домом Кати.
  Из динамиков донесся громкий звук, будто журналист упал. Мы замерли, не дыша, и вскоре поняли, что слышим дыхание Максима, оно лишь на миг остановилось. Послышался шорох, возня, и потом все прекратилось, даже дышать Максим старался как можно тише.
  - Спрятался, - догадалась Марина.
  - Я звоню в милицию, - сказал я и выдернул телефон из кармана. И тут же добавил. - Нет, я бужу милицию.
  И бегом направился в свой кабинет, где спал подполковник Богдан Петрович.
  Вскоре он, помятый и злой со сна, расхаживал по моему кабинету, ожидая ответа на звонок.
  - Да, наверно надо было тебя послушать и засадить журналиста за решетку. Журналисты от такого подхода враз умнеют. Но, как видно, не все. Далеко не все. Алло, вашу мать! Доложить обстановку, чем заняты! Где находимся, что видим? А... ага...
  Он прижал мобильный к майке - не успел одеться, конечно, так в брюках и майке и руководил.
  - Говорят, преследовали подозрительного типа, он скрылся, они его разыскивают. Наверняка это он, два снаряда, как понимаешь, в одну воронку... Но убедиться надо, что не ошибаемся. Совпадения знаешь какие бывают? Твой журналист во что одет был?
  Я развел руками.
  - Ладно, - махнул Богдан правой рукой и поднес к уху левую с телефоном, - По какому точно адресу находитесь?
  Выслушал ответ, покачал головой, глубоко вздохнул и снова прижал телефон к майке:
  - Говорят, сейчас куда-нибудь сходят, спросят и тогда ответят.
  Я не удержался и рассмеялся негромко: представил, как одетые и форму, вооруженные правоохранители, которые только что переполошили всю улицу, на которых наверняка все пешеходы и торговцы таращатся с ужасом, вваливаются в ближайшее кафе или магазин, не убирая оружия, и спрашивают, а где они, собственно, находятся.
  - А ты точный адрес знаешь? - спросил Богдан, глядя на меня.
  И я снова развел руками.
  - Отлично, - теперь уже усмехнулся он, - Ты ничем не отличаешься от моих бойцов. Пойдем уже посмотрим на карту.
  
  
  
  
  Макс
  
   Я лежал под днищем какого-то внедорожника, чувствуя, что куртка промокла насквозь, и думал о том, какой же я дурак. Мог бы спрятаться в любом магазине, уйти через подсобки или закрыться в примерочной кабинке. Мог бы найти администратора любого заведения и наврать про интервью. Но нет - я лежал под автомобилем, в луже, и гадал, как скоро меня найдут.
  Когда милиционеры вытащат меня из нехитрого укрытия, я ведь не смогу ничего объяснить. Мне лучше вообще не отвечать на вопросы. Но еще лучше - выбраться отсюда.
  Я достал мобильный, новый чужой мобильный, в который не успел забить ни одного номера, и смог вспомнить лишь домашний телефон родителей и рабочий номер редакции. Выбора не было.
  Телефон в редакции долго не брали, я уже совсем отчаялся. Подождал минуты три и набрал снова, надеясь, что кто-нибудь пришел на работу раньше обычного. Трубку подняла Кара.
  - Журнал 'Микс'. Здравствуйте, - доброжелательно сказала она.
  - Здравствуй, Кара, - негромко сказал я.
  - Привет, - еще раз поздоровалась она.
  - Не бросай, пожалуйста, трубку, - говорить приходилось тихо, и я даже обрадовался, что еще утро, и в пустой редакции никто не будет шуметь. - Наверно, сейчас не время, но для меня это очень важно. Именно сейчас.
  Я перевел дыхание, прислушался и различил среди уличного шума и обрывков разговоров брошенную фразу: '...оцепить район...' Значит, милиционеры не собираются уходить.
  - Я подумал... я был неправ. Прости меня, пожалуйста.
  Она молчала, и я продолжил:
  - Даже если я попал тогда в передрягу, не должен был тебя впутывать. Тем более не должен был подставлять перед Сандагом. Надо было поговорить с тобой, только с тобой и в крайнем случае ...ты меня слушаешь?
  - Слушаю.
  Тренькнула сигнализация - близко, я не разобрал, какой машины. Переполошился. Услышал стремительные шаги, хлопнула дверца, и я выдохнул - это пришел водитель не того авто, под которым прятался я, а рядом стоящего. Вскоре завелся двигатель, машина тронулась с места, я проводил взглядом колеса.
  Вспомнил о Каре:
  - Что-то со связью, не бросай трубку. Кара?
  - Да-да.
  - Той ночью, из отделения, я позвонил не потому что ты - моя помощница. Я ведь думал - не только помощница. Всегда на что-то надеялся. Я бы от любого другого принял твои слова - ну, что ты адвоката найдешь - от любого, но не от тебя. И это меня задело. Прости.
  Никогда еще не приходилось объясняться в любви девушке, глядя на заляпанный грязью задний мост внедорожника.
  - Макс, - вздохнула она. - Два года назад, когда я только пришла в редакцию, прочитала одну твою статью. Ты, наверно, забыл уже.
  Свободное место на стоянке тут же заняла другая машина, снова открывались и закрывались дверцы, из салона выходили люди, что-то доставали с заднего сиденья, снова забирались на переднее, искали очки и перчатки, переговаривались, смеялись, - и я лежал молча, боялся выдать себя. И слушал Кару.
  - Она называлась 'Обмани и останься'. Наверняка ты забыл, и это меня ничуть не удивит. Ты писал о том, что женщине надо врать. Ты писал талантливо и едко. О том, что, мол, научишь делать это правильно и безопасно. О том, что женщина сама расскажет, на какую приманку клюет. Переживает о карьере - врать, что хочешь познакомиться с влиятельными людьми. Беспокоится о деньгах - врать, что обсуждаешь с кем-то бизнес-планы. Мечтает о большом доме - врать, что подбираешь варианты. И в это самое свободное время - заниматься тем, чего душа желает, хоть бильярдом, хоть выжиганием по дереву. Главное, чтобы она не знала, что ты всласть бездельничаешь. Чтоб, наоборот, думала, будто с ног сбиваешься. Потому что - вывел ты в конце - женщину коробит, если мужчине хорошо и без нее.
  Наконец-то рядом все стихло, и я смог сказать:
  - Это была просто статья.
  - Просто статья, - согласилась она. - Но мысли в ней - твои, не чужие. Мерзкие мысли. Если б ты так не думал - не написал бы.
  Я растерялся.
  Извинился ведь. Практически признался ей в любви! Под пулями! А она мне - лекцию о какой-то древней статье прочитала? И как же у нее помощи просить?
  Потом я понял и усмехнулся:
  - А говорила - тебе неинтересно, о чем я пишу. Целых два года.
  Она опять промолчала.
  - Кара, - совсем тихо сказал я, - это не телефонный разговор. Я сейчас приеду в офис... ах, нет, там же толпа народа...
  Осторожно высунулся из-под авто, осмотрелся и продолжил:
  - Ты за рулем? Можешь приехать? Прямо сейчас. В кафе 'Элегия'. Это на проспекте...
  - Я знаю, где.
  - Приезжай, пожалуйста. Буду очень ждать.
  Переключив телефон в беззвучный режим, я положил его себе на грудь и приготовился ждать. Нужно было придумать, как объясняться с Карой.
  Она приедет, надеясь выслушать мои извинения и, может быть, снисходительно меня простить - а я, грязный и мокрый, доберусь ползком до ее авто и ввалюсь в салон. Она тут же поймет, что я ее обманул и вовсе не собираюсь каяться. Надо что-то делать, как-то выпутываться. Но почему я вечно должен выпутываться? Мало ли что и когда я писал. За что платили - то и писал, работа у меня такая. А что Кара сама выбирает темы для своей колонки - не ее заслуга, главреду просто все равно, каким будет 'Женский взгляд'. Любые недочеты можно списать на то, что женский.
  Противопоставление.
  Вот вам, читатели-мужчины, саркастичные статьи от авторов-мужчин, а для сравнения почитайте, какой нежный бред в это самое время царит в женских головах. Почитайте, улыбнитесь и переверните страничку - вас ждут новости спорта, обзоры автомобилей и полуголые красотки. И если рядом с красотками будут статьи о том, что неплохо бы хранить верность одной женщине и вообще вести себя по отношению к ней пылко, романтично, а на этих самых красоток не смотреть, не мечтать о них и не трогать - никто такой странный журнал покупать не будет. Мужской развлекательный журнал - не трибуна для проповедей о безгрешной жизни.
  Не трибуна. Развлечение. Как телешоу - посмотрел и забыл. Тогда почему из-за чужого шоу я валяюсь в луже под машиной?
   Еще одна машина, показалось, остановилась чуть не у самого уха - прямо за багажником 'моей', перекрыв выезд. Водители за такие фокусы друг друга ненавидят.
  Либо такси, подумал я, либо просто нужно высадить пассажира и не нужно ждать. Следом мелькнула мысль, что это за мной, но деваться было некуда. Открылась дверца, кто-то вышел из машины.
  - Эй, парень, - сказали негромко и дружелюбно. - Помощь нужна? Я обзор перекрыл, никто тебя не видит. Прыгай давай на заднее сиденье, пока не замели. Не бесплатно, конечно, сотня с тебя.
  Думать было некогда. Лучше потерять сотню, чем время и нервы в милиции, не говоря уж о симпатии Кары.
  Я вылез из-под внедорожника и юркнул на заднее сиденье в авто моего нежданного спасителя.
  
  
  Марк
  
  - Ну, вот, - сказал Богдан, убрав телефон. - Бойцов я отозвал, сейчас они уйдут красиво и шумно, с криками, что, мол, сворачивают операцию. И твой журналист может хоть загорать дальше, хоть дожидаться свою даму сердца. А вообще ловкий клиент, ишь как выкрутился! 'Это не телефонный разговор, прилетай срочно, моя птичка, и лучше на своих колесах'. Вот говорил я тебе - мутный он. Кстати, где у тебя умыться можно?
  Можно было бы поручить подполковника заботам Марины, но она, едва увидев его в майке, сбежала. Наверно, чтобы не смущать. Поэтому пришлось возвращаться в мой кабинет, ждать, пока Богдан оденется.
  В комнате отдыха пахло свежезаваренным кофе и выпечкой, я с сожалением вспомнил, как чуть раньше, услышав выстрелы, уронил круассан и, кажется, наступил на него.
  Видимо, Марина тоже об этом помнила, потому что едва не насильно усадила меня за стол и придвинула корзинку со сластями. Богдану Петровичу досталась пара булочек на отдельной тарелке.
  Через пару минут на работу пришла Танечка, заглянула к нам, поздоровалась.
  Богдан проводил ее взглядом, понаблюдал, как заботливая Марина поставила перед нами еще по чашечке кофе и задумчиво вздохнул:
  - И как ты все это терпишь?
  Мы с Мариной посмотрели на него оба - не поняли, кому задан вопрос. Если ей - то я готов был обидеться. Если мне - то наверняка обиделась бы она.
  - У тебя работают целых две красивые женщины - а ты все никак не женишься, - уточнил Богдан, и мы с Мариной расслабились.
  - Наверно, - сказала она, - Марк никак не может решить, кому из нас разбить сердце. Потому что если женится на одной - второй останется лишь вне очереди обратиться в нашу же фирму.
  - Вроде того, - улыбнулся я.
  - А может быть, на самом деле ты боишься потерять ценного работника? - продолжила она, собирая салфеточкой крошки со стола. - Потому что после такого краха всех надежд я, например, не смогу здесь работать.
  - Нет - нет, - запротестовал я. - Дела сердечные важней служебных!
  - Ах, так значит, ты не боишься потерять ценного работника? - ужаснулась Марина и тут же развернулась к Богдану. - Вот так всегда, копнешь поглубже - страшно становится. Пусть уж лучше все останутся живы, при работе и с нетронутыми сердечными мышцами.
  Богдан любовался Мариной и с удовольствием слушал наши фривольные разговоры.
  - И почему мой зам, майор Карпенко, не заботится о своем начальстве так же нежно, как о тебе весь твой штат? - вздохнул он и тут же спохватился. - Хотя нет, это неправильно поймут. И вообще, вы меня заболтали и сбили с толку, психологи доморощенные. Кроме тебя, Марина... И, конечно, кроме тебя, Марк.
  Потом Богдан понял, что, кроме него, в комнате отдыха только мы с Мариной, и рассмеялся.
  - Тьфу на вас! Пойду я уже, займусь какими-нибудь должностными обязанностями. Поймаю парочку бандитов. Да хватит переглядываться! Я не про ту парочку, про которую вы подумали!
  Мы с Мариной, не сговариваясь, развели руками, и подполковник вскочил из-за стола, и даже его круглое лицо отчетливо порозовело.
  - Давай еще раз глянем на планшетку - и поедешь, - предложил я, отодвинув чашечку и дав понять, что веселье закончилось. - Марин, я провожу Богдана Петровича, а ты скажи ребятам, что через пятнадцать минут я хочу услышать отчеты. Мы и так свернули все, что только можно, а надо контролировать.
  Она кивнула без тени улыбки.
  Мы с Богданом прошли в технический блок.
  Бросив один-единственный взгляд на планшетку, я заволновался - мерцающая точка довольно быстро передвигалась по карте. А Кара никак не могла успеть приехать за журналистом. Значит, его планы изменились. Или что-то в них вторглось.
  
  
  Макс.
  
  Оказавшись в машине, я первым делом оглядел улицу - охранников правопорядка нигде видно не было. Откинулся на сиденье и полез в карманы, убедиться в том, что у меня есть обещанная сотня. Автомобиль тем временем влился в поток машин.
  Меня немного трясло от холода и нервов - даже волосы успели намокнуть и слипнуться от грязи, и убирать с лица их было так же отвратительно, как и трогать шерсть издохшего зверя, и за ворот до сих пор медленно, будто слюна, тянулись капли. Я поерзал, пытаясь вытереть затылок о воротник куртки, обвел лицо ладонью. Жидкая грязь текла по пальцам, и привести себя в порядок не было никакой возможности.
  Водитель, глянув на меня в зеркало заднего вида - я различил серый прищуренный глаз в сетке тонких морщин - спросил тем же тоном, каким разговаривают люди, только что совершившие доброе дело:
  - Ну и что ты натворил?
  - Ничего, - улыбнулся я серому глазу.
  Тот, впрочем, прищурился еще сильней.
  - Думаю, не мало ли с тебя запросил. Вдруг ты украл что-то ценное - а я, дурак, только сотню и получу.
  - Нет. Я журналист, не преступник. Просто похож на кого-то в розыске, вот и достают. А мне надоело объясняться, да и некогда.
  - Только из-за этого под машинами прятался?
  - Лучше полчаса под машиной, чем ночь в отделении.
  - Ну да. Куда тебя везти?
  Я назвал домашний адрес: нужно было переодеться. Решил, что быстро скину мокрое, перезвоню Каре и приглашу ее в наше любимое кафе в центре. А пока - стянул куртку и, как сумел, вытер волосы, затылок, руки и грязные разводы на черной коже сиденья, местами потертой и вообще косо натянутой. Получилось плохо, но угрызений совести я не чувствовал. Сам вытрет. За сотню-то. Я б тоже за сотню грязь убирал. Ну, не каждый день, но время от времени - почему нет? Выдраить всю эту подержанную машинку и снаружи и внутри на автомойке двадцатку стоит, так что все равно я переплатил.
  Так что совесть моя была чиста, в отличие от куртки. И вообще - я счастливчик. Любой таксист, если бы мне удалось его вызвать из-под днища той машины - любой таксист воротил бы нос и взвинчивал цену. И пока мы бы торговались, меня могли бы заметить. Но я не раз и не два убеждался, что мне везет. Особенно если я не думаю, а делаю.
  На радостях я даже подмигнул серому глазу моего спасителя, когда в очередной раз встретил его в зеркале заднего вида. Сотни мне не жалко, я на этом материале вдесятеро больше заработаю.
  - А не страшно было под колесами лежать? - Спросил водитель. - Задавить же могли.
  - Нет. Меня - не могли.
  Я потихоньку начал согреваться - в салоне было хоть и непритязательно, но тепло. Из динамиков негромко мурлыкало что-то танцевальное, латиноамериканское, такое расхлябанное и легкомысленное. Музыка, будто созданная для осеннего утра. Парень, будто созданный для того, чтобы вытащить меня из неприятностей.
  - Тебе бы выпить сейчас не мешало. А потом с девушкой расслабиться.
  - Так и сделаю. Девушка меня как раз ждет, - вспомнил я и полез за телефоном.
  Нужно предупредить, вдруг она уже выехала. Хотя я знаю Кару - она обязательно сначала минут десять будет наводить красоту и только потом бросится спасать кого бы то ни было.
  - Да-а-а? А какая девушка? - заинтересовался водитель, и его серый правый глаз снова уставился на меня, а правая рука трижды дернулась, переключая скорость.
  Что-то меня напрягло в этом жесте. Как будто коробка передач барахлила. Или водителю было непривычно управляться с рычагом. Как будто он сел в эту машину в первый раз и еще не освоился.
  А потом я увидел часы на его запястье. Они стоили примерно с этот седанчик.
  - Какая девушка? - снова спросил он. - Не та ли блондиночка, за которой ты следишь? Катей зовут. Клиентка фирмы 'Умри достойно'.
  
  
  
  Катя
  
  - Я подумала, ты меня убить хочешь, - сказала я моему убийце.
  Он закрыл книгу, задумчиво пожевал губами и сказал:
  - Нуу... я должен буду это сделать.
  И тогда я выдернула иглу из вены, отодрала вместе с пластырем и отшвырнула прочь - она закачалась на прозрачной трубочке, роняя повсюду глюкозу. Дырявый маятник.
  В сгибе локтя выступила кровь, я быстро согнула руку.
  Лекс резко втянул воздух и бросился ловить капельницу и водворять на место - не в мою руку, слава всем богам, а на стойку. Ну надо же - глюкоза... он бы еще аскорбинкой меня спасать вздумал.
  От неосторожного движения закружилась голова, но я рывком приподнялась в кровати, села. Милая, милая женская слабость. Уронить себя, как мишку, на пол, чтобы кто-то, все равно кто, не бросил.
  - Не бойся, говорю же, просто глюкоза. Хочешь, себе ее воткну.
  - Зачем?
  - Чтобы ты убедилась. Безвредная она. А некоторым даже полезная.
  - За-чем? - по слогам повторила я. - В глобальном смысле. Даже мне все равно, какое у меня давление. А тебе это зачем?
  Он усмехнулся - совершенно обворожительно. Лукаво и задиристо, как будто ожидал моего вопроса и заранее приготовил блестящий ответ.
  - Не люблю убивать полуобморочных девушек. Скучные они, когда в обмороках. А я не выношу, когда скучно.
  - А юношей? - не удержалась я. - Полуобморочных.
  - О-о-о, это совсем другое дело, - Лекс подал мне руку, я поднялась, и меня даже почти не шатало. - Юноши, ты знаешь, перед смертью все, как один, ведут себя нескучно. Переживают, что я их трахну. Берегут они себя даже перед смертью. Хотя, казалось бы...
  Меня тянуло улыбаться против воли. Злиться на Лекса становилось все сложнее.
  - Пойдем отсюда? - попросила я. - Пожалуйста. Мне здесь плохо.
  - Если я отвезу тебя в кафе, ты не станешь швыряться чашками?
  - Не стану.
  К тому же чашки не будут так трагично и медленно истекать чаем, как это получилось у капельницы с глюкозой.
  Перед глазами вставали полуобморочные юноши, держащиеся за свою девственность обеими руками.
  Хотелось смеяться. Хотелось плакать. Но больше всего хотелось сбежать из Банка донорских органов.
  - Покажи ранку. Надо хоть вату приложить.
  Я разогнула руку и увидела неровное рыжее пятно крови, Лекс осторожно вытер его и накрыл ватным тампоном выступившую свежую каплю.
  Пока мы ехали, я думала о том, что, наверно, уже не вернусь в свою квартиру. Как будто та бетонная плита навсегда заперла ее. Мое жилье стало мне чуждым, будто осталось в прошлом. Я отбыла свой срок в квартире, словно отучилась в институте, и плита стала чем-то вроде диплома. Жительница квартиры номер такой-то получила бетонную плиту об окончании проживания.
  Мои платья, диваны и занавески, как конспекты выученных лекций, можно было закинуть в дальний угол. Они мне больше не понадобятся. Я больше не буду изучать ни платьев, ни диванов, ни занавесок.
  Подумалось так - и стало легко, как после выпускных экзаменов.
  Я глубоко вдохнула и улыбнулась, а Лекс внимательно посмотрел на меня и включил музыку. Переборы на акустической гитаре успокаивали, как теплый шепот, а потом вступила флейта, и мелодия полетела куда-то вверх, в высокое, почти пустое небо.
  Осеннее солнце светило в глаза, я подставила ему лицо, откинувшись на сиденье. Зажмурилась. В глазах мелькало - то солнечный свет, то тень от ветвей, столбов и зданий.
  А потом я поймала себя на том, что мне хочется вот так ехать вечно.
  Закольцевать этот самый миг - и никогда его не отпустить.
  Я чуть повернула голову и глянула на Лекса из-под ресниц. Его волосы были растрепаны на самой макушке - видно, потерся затылком о подголовник - а из-за уха опять торчала прядка. Я подумала о том, как это случается, почему растрепанный и сумасбродный мальчишка оказывается надежным настолько, что я готова ему верить во всем.
  Еще подумалось, что он вовсе не хочет меня убивать. Что у него совсем другая цель.
  Что если я спрошу: 'Скажи, ты ведь помочь мне хочешь? Спасти?' он ответит: 'Да'.
  А если попрошу ехать вперед и никогда не останавливаться - кивнет в ответ.
  И, может быть, усмехнется еще раз, так же задорно, как делал это, когда про юношей полуобморочных говорил.
  А потом машина притормозила на перекрестке, остановилась, будто придавленная тенью монументально-официозного здания - и я поняла, что нервы мои ни на что ни годятся. Что я вот-вот буду плакать просто потому, что музыка закончилась. Что настроение у меня скачет, а мысли суматошны, как нерадивая хозяйка.
  Поэтому я выпрямилась и стала дышать глубже.
  И сказала Лексу, будто бы между делом:
  - Слушай, но ведь совсем необязательно мотаться по городу. Сегодня замечательный день, теплый, и солнце светит. Не грязь, не дождь. И я, мне кажется, вполне готова...
  - Нет. Не готова. И день не замечательный. То есть он, конечно, замечательный, но нам с тобой не подходит.
  - Почему же?
  - Потому что сегодня Покрова Пресвятой Богородицы - большой православный праздник. Ты же не хочешь, чтобы твои родители и друзья в следующем году вместо того, чтобы праздновать - тебя бы вспоминали со скорбью?
  Я растерялась. Я совсем не думала о том, что не стоит никому портить праздник.
   - И вообще не задавай мне больше таких вопросов. Мне лучше знать, когда, - строго сказал он и переключил коробку передач.
  - Хорошо, - вздохнула я.
  
  
  Макс
  
  В динамиках завершающим аккордом взвизгнули гитары, и латиноамериканская мелодия покатилась по кругу.
  Я вздохнул глубже и принялся гадать: парень, который якобы меня спас - он из 'Умри достойно' или из того красного грузовика, который Катю чуть по асфальту не размазал? Невелик выбор - и там и сям убийцы. Разница только в том, кто платит за смерть. И те и другие могли решить, что я им мешаю, и не без оснований. Значит, мне нужно убедить его в том, что я безопасен. По большому счету это так и есть.
  - А вы из фирмы? - воскликнул я. - Ах, как это было бы здОрово! Такая удача!
  - Нет.
  - Жаль. У меня задание, знаете, редактора написать именно о фирме. Что и как у них там происходит. Я должен был сам туда пойти! Но тут Катя подвернулась... но тогда я не понимаю...
  - Все ты понимаешь.
  Машина остановилась на перекрестке, перед лобовым стеклом мелькали пешеходы, я еще подумал дернуть дверцу и выскочить на улицу. Но водитель развернулся ко мне, и я увидел оба его серых глаза, и морщины, пролегшие под ними, и твердые скулы, рельефные, как у боксера после боя, и тонкие бесцветные губы. Подумалось, что человек с такими холодными глазами запросто и грузовик на девушку направит и бетонную плиту возле ее двери установит. Бетон он и есть. Холодный, как танк в ангаре.
  Но это - если знать. А с виду - незаметный, невыразительный, серый весь. И впечатление, будто не человек, а каменюка ко мне развернулась.
  - Все ты понимаешь, - сказал он. - Эти ребята тебя не убрали только потому что не боятся. Или ты им нужен. Вот и расскажи мне - зачем?
  'Расскажи мне - зачем, и я тебя сам уберу за ненадобностью' - додумал я за него.
  - Зеленый свет.
  Я указал взглядом на светофор, но и без того сзади уже просигналили, и он снова взялся за руль. И снова несколько раз дернул рычаг переключения скоростей.
  - Ладно, - сказал он. - Если ты еще жив, значит, не дурак. Если не дурак - значит, с тобой можно договориться. Тем более, ты журналист и понимаешь, что информация стоит денег. Я заплачу пять сотен, если ты просто расскажешь все, что знаешь.
  Эти люди, подумал я, дважды пытались убить Катю. Следовательно, они знают о ней все, или не все, но достаточно для убийства. А я - ничего не знаю. Вижу лишь то, что валяется на виду. Почему бы не заработать пару монет на собственном незнании?
  И я рассказал - тем более что недавно примерно теми же словами и то же самое выдал милиционерам - я все повторил. И как главред отправил меня 'умирать достойно', и как я сидел на скамейке, как увидел Катю и сдуру пошел за ней... и во что это вылилось. Даже про милицию рассказал и про то, как бетонную плиту фотографировал и собирался наврать в статье.
  Машина петляла по улицам бесцельно, серый глаз то и дело поглядывал на меня, а его хозяин слушал очень внимательно. А когда я закончил - заговорил он.
  - Не вижу смысла скрывать правду. Ты сам видел, что это за фирма. И есть люди, очень заинтересованные в том, чтобы покопаться в ее архивах. Узнать, погибли их близкие случайно - или та фирма помогла.
  Он говорил спокойно, будто на деловой встрече, и совсем не походил на того парня-трудягу, который чуть раньше был не прочь заработать лишнюю сотню. Он словно рассуждал вслух и предлагал мне порассуждать вместе с ним.
  - В 'Умри достойно' должны быть архивы - договоры, подписи и фамилии. Даже если они отработали и закрыли дело, наверняка хранят оригиналы договоров. Потому что всегда что-то может всплыть, дневники или письма тех, кого они убили. Им везет, разрешили работать и рекламировать свой бизнес, и общественность не стоит с плакатами у дверей, потому что свободу личности у нас в последнее время уважают до маразма. Но если улики укажут на фирму - к ним обязательно придут и зададут вопросы. И чтобы ответить - нужен документ.
  Это звучало убедительно. Очень убедительно.
  - И есть люди, которые не могут смириться со смертью близких. Есть матери и отцы, которые только после смерти детей понимают, что чего-то им не додали. Не досмотрели. Не уследили. Они хотят знать, понимаешь?
  Я кивнул.
  - Люди хотят знать, а боссы фирмы не хотят отвечать на вопросы простых людей. Даже на вопросы богатых простых людей. Чтобы боссы заговорили, нужны доказательства и уголовные дела, а это не так-то просто.
  Я удивился, как сам до такого не додумался. Ведь отличные заголовки получатся! 'Толпы убитых горем родителей осаждают фирму, занятую легализацией самоубийств'. 'Матери требуют выдачи данных обо всех самоубийцах'. 'Каждый несчастный случай - возможное самоубийство'. Нет, плохие заголовки, слишком общие, слишком размытые, нужно еще название фирмы со статьей увязать.
  - А причем тут Катя? - спросил я.
  - Ну что же ты, думай. Она сама туда пришла. Она хочет умереть так, чтобы никто об этом не догадался. У нас есть снимки, как она открывала дверь зеленого здания с золотой вывеской, у тебя они тоже наверняка есть. А потом - бах! - жуткая гибель. Мучительная. Страшные подробности, новые фото - девушка под колесами грузовика. Лобовое столкновение. Или взрыв. Что угодно! Но бесчеловечное. Как думаешь, хорошая реклама для фирмы?
  - Нехорошая.
  - Очень нехорошая. Грязные убийства вместо обещанных красивых и безболезненных смертей. И результат - бизнес под угрозой банкротства.
  - Значит, это шантаж?
  - А как еще с ними говорить? Конечно, шантаж.
  
  
  Марк
  
  
  - Отлично, - выдохнул я. - Вот они и попались!
  Богдан почесал в затылке, хмыкнул и глубокомысленно изрек:
  - Однако!
  - И что мы будем делать? - спросила Марина.
  Незнакомый голос, раздававшийся из динамиков, убеждал журналиста в том, что делать лично ему ничего не понадобится. Ему нужно будет просто выяснить, где и с кем находится Катя, только и всего. Потому что в фирме такие-сякие боссы, похоже, насторожились и решили временно приостановить деятельность: все крутится вокруг Кати, другие клиенты, если они есть, носа на фирму не кажут. А времени терять нельзя, потому что я того и гляди, испугаюсь, сожгу архивы и вообще объявлю о закрытии. Потому что мне есть чего бояться, уж он-то, незнакомый, но очень заинтересованный голос, точно это знает.
  - Сейчас его высадят где-нибудь на окраине, проследить за машиной не успеем, да и не знаем, какая машина, ничего не знаем, - сказал Богдан Петрович. - Но допросим журналиста, внешность выясним, приметы опять же. Составим фоторобот, разошлем ориентировки... Хотя я бы на твоем месте, Марк, подумал о закрытии.
  - С какой стати? - возмутился я. - Ничего плохого я не сделал. Они врут, чтоб заморочить журналисту голову. Ты это прекрасно знаешь!
  - Я - знаю, - кивнул Богдан. - И я знаю, и городские власти, и даже патентное бюро. Все мы это знаем, все, кто видел твои документы и разрешал тебе эту рекламу. Ты делаешь нужное дело, сложное дело, ты профессионал и умница. Но если из-за тебя, каким бы умницей ты ни был, прогремит взрыв или что там они задумали - виноват окажешься ты.
  'Мы с тобой делаем одно дело, - донеслось из динамиков, - Оба хотим вывести убийц на чистую воду. Логично ведь объединить усилия?'
  - Логично, - сказал я.
  - Еще бы, - подхватил Богдан. - Подумай сам - разве тебе нужна страшная смерть Кати? Разве ей она нужна? И разве нужно кому-нибудь из нас оправдываться перед мэром?
  Марина, поняв, что разговор слишком серьезный, попятилась к выходу. А может, ей не хотелось слушать, как ее босса отчитывают, словно мальчишку, который не понимает, что творит.
  - А почему ты про мэра только сейчас вспомнил? Почему сразу не сказал, что нужно постоянно оглядываться, как бы чего не вышло? Я убежден, что...
  - А я не был убежден, - отрезал он. - Мне нужно было убедиться, что охотятся не просто на эту девочку, а что - из-за тебя на нее охотятся. Вот теперь я убежден.
  'Девушку куда-то увезли, но скрывать ее вечно они не смогут, - раздалось в ответ на краткую реплику Максима. - Потому что уже сейчас ты можешь написать статью об ее похищении, и поднимется ненужный им шум'.
  Тут же Богдан смягчился, шагнул ко мне, взял меня за плечи.
  - Послушай, Марк, и пойми - я о тебе забочусь. И я не требую, чтобы ты закрылся навсегда, я всего лишь хочу, чтобы переждал. Ты запрешь все двери, на каждое окно повесишь табличку 'Закрыто' и отдохнешь. Только и всего. У тебя давно отпуска не было, ты вообще забыл, какая она - нормальная жизнь. Тебе нужен отдых, а мне нужно время. Я поймаю этих людей и посажу, да хоть за терроризм! Взрывное устройство было в дверях? Было! Уже есть что предъявить. А потом, когда все закончится...
  - А для Кати? Или она тоже, по-твоему, будет ждать, пока кого-то там поймают?
  Богдан вздохнул, опустил руки. Потоптался на месте и снова посмотрел на меня.
  - Отступись. Закрой фирму, громко, с объявлением по всем каналам, чтобы Катю... если вдруг... не смогли связать с тобой. Это все, что я могу тебе посоветовать.
  'Соглашайся, - мягко сказали журналисту. - Ты ничем не рискуешь и ни в чем не замешан. Всего лишь сфотографируешь. Всего лишь напишешь статью. Потом передашь все мне, а я тебе скажу - пускать в ход или нет'.
  - Нет, - ответил я Богдану.
  - Ты не справишься. И я не справлюсь. Слишком много неизвестного, вообще все неизвестно. Хотя, нет, я справлюсь - если вас всех вместе с Катей закрою, и не просто закрою, а за решетку посажу.
  - Нет, - повторил я.
  - Считай, что это требование властей, - сказал Богдан Петрович. - Сегодня же ты получишь официальный документ, - и, не слушая меня больше, достал телефон и принялся названивать, не отрывая взгляда от монитора.
  
  ...Журналист, конечно, согласился.
  
  
  Я сидел в своем кабинете, крутил в пальцах деревянную настольную визитницу и думал.
  Это может быть местью?
  Может.
  Потому что есть... нет, потому что были Юлия, Михаил, Олег и Ксения - те, кого я не сумел спасти, те, чьи фотографии лежат на верхней полке. И тогда мне не бороться надо с мстителями, а каяться.
  То, что наговорили журналисту, может оказаться чепухой, и цель - вовсе не шантаж. Цель - уничтожить мое дело.
  Если бы у меня был сын - или дочь, та же красавица-модель Юлия - и я бы, допустим, нашел ее дневник или с кем-то из подруг поговорил случайно и узнал, что она обращалась в какую-то странную фирму с подозрительным названием. Я бы, конечно, постарался разузнать об этой фирме все. И потом смог бы убедить себя, что ребенок вовсе не хотел умереть. Может, напугать. Заявить о себе, о своих бедах. А тут реклама яркая попалась на глаза, и ребенок клюнул. А в фирме не поняли, или не захотели понимать, зачем нам понимать, у нас бизнес на крови, нам бы дай кого убить, это мы с радостью.
  Разве я не захотел бы мести?
  Захотел бы.
  Я бы сделал все, чтобы раздавить всех причастных к гибели моего ребенка. Я бы сказал себе: 'Она, наверно, хотела лишь договор получить. Бумажку. Чтобы показать мне. Случайно. Чтобы я не бросил ее мать (согласился на ее замужество; простил, что беременна или что экзамены завалила). Потому что она не могла хотеть смерти. Потому что я делал все для счастья моей дочери. Заботился, читал сказки на ночь, покупал игрушки и платья, обустроил ее комнату так, как она захотела, дарил сережки, колечки и возил на горнолыжные курорты. Я ее любил, мою пышечку (худышку, глупышку). Она меня любила. Она бы никогда этого не сделала. Она бы никогда этого не сделала сама, если бы...'
  Если бы ей не попалась слишком яркая реклама. Если бы ее не заманили.
  Это может быть месть?
  Почему нет? Может.
  Но я, отец дочери-самоубийцы, разве стал бы убивать другую девушку, чтобы добиться закрытия фирмы? Вряд ли... я скорее шум в прессе постарался бы поднять, общественность привлечь. Но это в том случае, если я действую сам. Один. А машиной, в которой ехал журналист, управлял молодой мужчина, судя по голосу. Ну никак не отец взрослой дочери. И уж тем более не отец сорокалетнего Михаила. Значит, это был исполнитель. Наемник. А наемнику, предположим, заплатили за то, чтобы уничтожить фирму. А способы - заказчика не волнуют. И жертвы его не волнуют. Или, как вариант, никто ему не отчитывается о жертвах.
  Нет, слишком много домыслов.
  Сплошные домыслы. Гнилая логика. Как гнилая сеть - широка и бессмысленна. Там додумаем, тут дорисуем, сбоку косичку заплетем.
  Я отложил визитницу и взял со стола нож для бумаги. Покрутил и так и эдак и вдруг пожалел, что не получится его метнуть, да и некуда. И не вонзится. Тупой. И нож тупой, и я недалеко ушел...
  Это может быть месть, это может быть чья-то ошибка, это может быть шантаж - да просто из-за денег! Не стали бы говорить журналисту, что хотят на мне заработать, журналист мог бы и сбежать, и свою долю попросить. Но точно также это может быть месть Кате. Например, за ней наблюдали, увидели, что она пришла ко мне, и решили, что не заслужила легкой смерти.
  Ничего не дает этот подслушанный разговор с журналистом. Ничего.
  А без помощи Богдана Петровича мне будет тяжко.
  
  
  Катя
  
  ...закрываешь глаза, расслабляешься - и вдруг будто наяву фильм смотришь: среди бела дня чудится ночной мегаполис, да с высоты; ярко освещенные улицы и проспекты, здания и площади... а потом с тихим хлопком освещение целых кварталов гаснет.
  Как будто ты и есть этот город, а когда слабеешь или устаешь - отключаешь себя по частям.
  Издалека.
  Раз - и дальний сектор пропал, не стало его.
  За ним еще и еще, ближе, быстрей - и уже половина города во тьме. И - резкая граница света и тени.
  Энергосберегающий режим, оцепенение. Или все-таки просто усталость.
  А потом открываешь глаза, следишь за солнечными бликами в стеклах высоток и удивляешься своим мыслям - а где-то внутри притаился полуживой город. И, наверно, машины на его улицах застряли в пробках, а жители не решаются выйти из дома. Ненадежный город.
  И тебе не хочется включать там свет. Тебе все равно. Он же придуманный, тот мегаполис, пусть таким и остается, полутемным...
  
  - Расскажи что-нибудь, - попросила я Лекса.
  И чуть не добавила: 'Все равно, что. Я наверняка не пойму и даже, может быть, не услышу'.
  Мы сидели в ресторане и ждали, пока принесут гору мяса, заказанную им.
  Лекс опять обманул меня.
  Привез не в кафе, как обещал, а в модный ресторан. Когда я спросила: 'Почему?' - ответил, что рестораны лучше охраняют. А нам с ним можно появляться только на охраняемых территориях - в банках, в метро, в ювелирных магазинах. Но как-то исторически сложилось, что готовят там плохо.
  - Запросто, - пожал он плечами. - Ну, например... например, однажды к нам пришел студент. Кудрявый, щекастый. На цыгана похож, только, понятное дело, чистенький, отутюженный. Мне постоянно смешно было - я ждал, когда же он достанет гитару и петь начнет. Что-то такое заунывное и с надрывом. Нет, он без гитары пришел, а с портфельчиком, как положено, но я все равно ждал, что он из-за кресла ее достанет... А дальше расскажу только после того, как ты выпьешь хотя бы полстакана сока.
  Сок был гранатовый, вкусный. Я послушно выпила целый стакан.
  - Хорошо, - кивнул Лекс и продолжил. - Пришел он, тоже понятное дело, из-за несчастной любви, его однокурсница бросила. Там был третий или четвертый курс, у цыгана уже серьезные чувства, он жениться мечтал.
  Тут Лекс тактично умолк, пока официант расставлял принесенные блюда. Потом попробовал мясо и зажмурился от удовольствия.
  - Нет, не скажу ни слова, пока ты не попробуешь. И соус, обязательно соус. Вооот, хорошо.
  - Жениться и завести табор детей? - спросила я.
  - Не знаю, о детях мы как-то не говорили. Но наверно.
  Кусок мяса, в самом деле восхитительного и сочного, быстро закончился, я принялась за второй.
  - И он же был цыган. Любил, чтобы все красиво. Захотелось ему той жестокой однокурснице показать другую девушку. Якобы случайно. Но чтобы очень красивую. И я такую нашел, тоже студентку из другого института и тоже кудрявую, только рыжую. Наврал ей, уговорил - она согласилась. Я ведь рассказал, что она, как несравненная красавица, легко произведет фурор! Любой девушке это лестно. Мы вместе с цыганом ей платье выбирали, прическу. Ярковато вышло, но ему понравилось. И вот в один прекрасный день она пришла, и вся группа ее увидела и оценила, и она что-то нашептала ему на ушко.
  Лекс улыбнулся:
  - Так и представляю, как студенты думали, будто она страсти или нежности шепчет, а она наверняка говорила что-то вроде: 'Я очень смущена и волнуюсь, и сгорю сейчас со стыда, но обещала ведь что-то говорить, вот и говорю, вы, пожалуйста, извините'... да, тут положительно умеют готовить! Кушай, кушай, не то я заявлю своему начальству, что ты меня не слушаешься, не исполняешь контракт, и, значит, нужно его расторгнуть.
  - И что случилось дальше? Он влюбился? - спросила я.
  И почувствовала, как оживает мой город внутри, как загораются огни в домах и на улицах.
  - Влюбился, - кивнул Лекс. - И самое удивительное - она тоже влюбилась. И замуж за него вышла.
  - А как же контракт?
  - Кто думает о контрактах в медовый месяц? Мы его расторгли по обоюдному согласию. Кстати, такое часто случается.
  - Женитьба?
  Лекс снова улыбнулся и с усиленным аппетитом занялся мясом.
  
  
  Макс
  
  Все сходилось идеально.
  Выйдет статья, не выйдет - я все равно в выигрыше.
  Сандаг меня, конечно, съест, если статьи не будет. Зато будут деньги. А как говаривала моя мамочка: 'Зачем тебе нужна работа? Чтобы получить за нее деньги. Так зачем искать работу - ищи сразу деньги!'
  Но Сандаг съест.
  Вот уже битый час я сидел на скамеечке под чахлым кленом где-то на окраине города и гадал, что же лучше: быстрые деньги и мучительная смерть от руки Сандага Дугаровича, этого потомка варварских кочевых племен, который знает тысячу и один способ морально уничтожить подчиненного, или никаких денег и снисходительная улыбочка Сандага, который все равно потомок и все равно знает тысячу и один способ?
  Поразмышлять, конечно, можно было.
  Посидеть, глядя на проезжающие машины. За пешеходами понаблюдать. Куртку попытаться от грязи отчистить. Вымазаться еще больше. И поразмышлять.
  А потом понять, что отважный мой начальник, хан, маньчжур и самурай в одном лице, Сандаг Дугарович и не подумает меня потом из-под грузовиков вытаскивать, если я разозлю моего нового знакомого. Он, кстати, представился - сказал, что я могу называть его Жерех. Хорошее такое прозвище, хищное. И съест он меня верней, чем Сандаг. Очень уж суровые у него методы, судя по Кате. Может, потому его так и прозвали: жерех, кажется, когда охотится, любит добычу хвостом оглушить.
  Я сидел, вздыхал и придумывал себе оправдания, когда позвонила Кара. Только приняв звонок от неизвестного абонента - а для меня пока что все абоненты неизвестны, с новым телефоном - и услышав ее голос, я вспомнил, что договорился с ней встретиться, и самое главное - где я договорился с ней встретиться.
  Первой же мыслью было поймать такси, приехать, наврать, извиниться в очередной, уже не помню который, раз. Но там, возле кафе 'Элегия', меня все еще могли ждать менты.
  - Макс? - спросила она.
  - Привет, - ответил я негромко, прикрыв трубку ладонью.
  - Ну и где ты? Я тебя минут двадцать жду и...
  - Осмотрись.
  - Макс, ты идиот. Я не в прятки сюда приехала играть.
  Конечно, она была на взводе. Она ведь ожидала совсем другой прием, цветы и серенады.
  - Осмотрись вокруг, только незаметно. И расскажи все, что видишь. Не бойся, тебе ничто не угрожает. Просто расскажи как можно подробней, - я говорил тихо и медленно. И, надеюсь, значительно.
  Она вздохнула:
  - Хорошо, я это сделаю. А то вдруг ты снова Сандагу нажалуешься. Итак, я нахожусь в 'Элегии'. Эта дешевая кафешка была построена, судя по всему, несколько лет назад в арке между домами - видимо, здесь был тупик или проезд на параллельную улицу. А потом кто-то ушлый заложил проезд кирпичом и поставил под аркой столики. Сэкономил на крыше и двух стенах. На дверях тоже сэкономил, потому что дверей тут нет. Стены так и оставил кирпичными, ну, правда, столики красивые, деревянные, хоть на что-то хозяин потратился. И блюда здесь подают наверняка из подорожника и лебеды - кормят всяким подножным кормом. И вот в это кафе ты меня пригласил, спасибо тебе большое.
  - Занятно, - сказал я. - Теперь опиши посетителей. Только потише.
  - Посетители. Их очень просто описать - их нет. Потому что напротив, через дорогу - модная кофейня, "Melange", где подают свежую выпечку, и сейчас там утренние скидки, я даже отсюда вижу, что тридцать процентов. Поэтому все нормальные люди, Макс, наслаждаются прекрасным йеменским кофе, а я тут сижу одна, как дура...
  - Замечательно, - сказал я и получил в ответ гневный окрик:
  - Что?
  - Теперь позови официанта - там есть официант?
  - Макс, если это какой-то розыгрыш, то Сандагу буду жаловаться я, - пригрозила она. - И надеюсь, ты догадываешься, как я все это преподнесу. Молодой человек! Подойдите, пожалуйста!
  - А теперь спроси у него, закончилась ли стрельба.
  Услышав такое, она разом умолкла.
  Я представлял, что она думает. То есть - какими именно словами мысленно называет меня, заманившего ее туда, где, возможно, стреляли. Сволочь, наверно, самое нежное.
  - Э-э-э... - наконец, решилась она, - Молодой человек, скажите, пожалуйста - а что, здесь были какие-то выстрелы?
  Его ответы я толком не расслышал, только тон: официант успокаивал Кару и извинялся.
  - Да-да, - ответила она на какой-то его вопрос. - Хотя нет, не надо. Принесите мне лучше сока... и, пожалуй, водки. - И потом уже мне. - Я ничего не понимаю, Макс.
  Я усмехнулся и постарался, чтобы усмешка вышла горькой. И чтобы она это услышала. Вроде как чертовски сожалею.
  - Так получается, что я сегодня весь день перед тобой извиняюсь. Я действительно там был, и хотел пригласить тебя, конечно, в "Melange", но не знал, правильно ли прочитал название. А 'Элегия' - и по-русски написано, и рядом. Я ждал тебя - но не дождался. В меня стреляли.
  Я замолчал - и она тоже молчала. И это было хорошо, это было правильно.
  - Я не мог тебя предупредить, мой телефон разбился. Поэтому я рад, что ты позвонила, и поэтому попросил рассказать, что ты видишь. Хотел убедиться, что там тихо, - последние слова я почти прошептал.
  - Это задание оказалось опасней, чем я думал. Может... может, я тебя больше не увижу. Извини, что снова тебя втянул.
  - Где ты? Где ты сейчас?
  - Нет, сейчас уже не стреляют, сейчас уже все хорошо, почти. Я теперь спокоен, ты можешь ехать домой, тебе ничто не угрожает.
  Теперь, я чувствовал, извиняться начнет она.
  Но она лишь ответила:
  - Хорошо, - и отключилась.
  
  
  Марк
  
  
  Я посмотрел на часы и предположил, что в половине десятого моя команда должна быть на работе. Потом вспомнил, что сам же разрешил им опаздывать минут на двадцать и не доставать меня звонками по этому поводу. Потом совесть напомнила мне, что вчера ребята задержались допоздна на задании и вернулись в офис почти ночью, и сейчас, наверно, отсыпаются...
  Потом я перестал гадать и позвонил в общий рабочий кабинет.
  И они оказались на месте - и Танечка, и Тим, и, конечно, Марина. И наверняка минутой ранее обсуждали угрозы Богдана Петровича закрыть фирму.
  Я попросил всех зайти в мой кабинет.
  Пока они рассаживались, я гадал, не буду ли выглядеть слишком мелодраматично, если поблагодарю их за отличную работу, за то, что не спят по ночам, за то, что не повыходили замуж, не женились, не родили детей. Или, если не брать глобально - за то, что обедают и ужинают на ходу, иногда чем придется, хотя некоторые, как Марина, любят возиться с выпечкой. А Лекс, я точно знаю, обожает готовить мясо - в каких-то сложносочиненных соусах, с десятком приправ, я и названий-то их не вспомню.
  И вообще удивляюсь, когда моя банда успевает выспаться, побриться или сходить к парикмахеру.
  Глянув на часы и обнаружив, что уже минут пять смотрю на них молча, я понял - пора что-то сказать.
  - Наверно, с моей стороны было бы красиво устроить перекличку, - начал я. - Или попросить остаться добровольцев. Вы же знаете, что мы вот-вот получим уведомление от властей? Так вот - можете считать меня тираном, самодуром и собственником, но плевать мне на это уведомление. В любом случае вся ответственность на мне. Поэтому ничего мы не сворачиваем и не приостанавливаем. Работаем дальше. Потому что я без вас не справлюсь.
  Танечка улыбнулась в ответ так светло и счастливо, что я понял - она со мной согласна. Тим коротко кивнул, а Марина подтвердила:
  - Конечно, мы останемся.
  И тут же выдвинула ультиматум:
  - Но я кое-что от тебя потребую. Лично я. Ребята, думаю, меня поддержат. Мы останемся, но ты отдашь мне фотографии.
  Я глянул на верхнюю полку шкафа - сразу понял, о каких фото она говорит. Она сама собирала их на моем столе и задвинула подальше, а теперь хочет забрать их вовсе.
  - Ты отдашь мне фотографии и ответишь на несколько вопросов, - уточнила она.
  Это был настоящий ультиматум, и это был приятный ультиматум. Обо мне заботились, за меня переживали. Рискнули шантажировать, чтобы помочь. Ох, не зря Марина пошла в психологи, это талант. Иначе откуда бы она узнала, что со мной так и надо поступать?
  - Хорошо, - сказал я. - Ты можешь их забрать. И я отвечу на твои вопросы. Но не сейчас. После.
  
   ...продолжение следует.
Оценка: 4.97*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"