Что служба в армии - не сахар, каждый знает. Но и там можно пристроиться. Одни становятся писарями, другие каптерами, третьи хлеборезами. Все зависит от того, что ты умеешь, да еще от везения. И, чем больше у тебя талантов, тем больше шансов отслужить армию с наименьшими для себя потерями. Здоровья, в том числе - тоже.
Вот, представьте себе, что вы хорошо рисуете. Все, никакие наряды - ни караул, ни кухня, вам не страшны. Потому что работы у вас в роте, а то и повыше где-нибудь, будет невпроворот. Потому что вы попадаете в полное распоряжение замполита. А уж, если замполит сказал, что нужно ленкомнату оформить или стенгазету выпустить, то тут и командир батальона согласится, не станет перечить. Потому что - коммунист. А это поглавнее даже будет, чем его должность. С ней-то, должностью, можно даже очень легко расстаться, подскажи замполит где-нибудь повыше, что командир отправил наводчика Имярек на полигон стрелять вместо оформления боевого листка. Тут же вспомнят, как в прошлом году солдат в самоволку сбежал. И свяжут это с низким уровнем политико-воспитательной подготовки во вверенном вам подразделении. Дальше уже можно не рассказывать.
Но то солдаты, обладающие какими-то талантами. Это понятно. Не умеешь рисовать - мерзни на посту, это почти справедливо. А вот какими талантами нужно обладать, чтобы стать каптером? Портянки выдавать и наш старшина роты по прозвищу "Хромой король" с несколькими классами образования был мастер. А хлеборез? Должность, между прочим, в армии очень даже уважаемая. Это с первого взгляда кажется, что с ней любой справится. Но нет, далеко не каждый на эту должность попасть может. За бытность мою 1,5 года в полку не припомню, чтобы хлеборез у нас менялся. Только по причине увольнения в запас. А если ты с ним еще и в более-менее дружеских отношениях, то в армии не пропадешь. Будет тебе доппаек в виде хлебушка с маслицем. А остальное уж от твоей сноровки зависит.
Талантами такими я не обладал. Да еще из-за несколько ершистого характера старшина меня не жаловал. Правда, сразу по прибытии в полк избрали меня секретарем комсомольской организации роты, но, кроме неприятностей и дополнительных обязанностей ничего эта должность мне не принесла. Кроме поездки на комсомольскую конференцию округа и нескольких фотографий да небольшой заметки в окружной газете "Во славу Родины". Но тут уж я сам напросился, выступив по приказу замполита капитана Х. на дивизионной конференции. Когда он прочитал мое будущее выступление, то, наверное, не раз пожалел, что мне это поручил, даже пытался отговаривать.
Критиковал я в нем наше батальонное начальство за холодрыгу в казарме. Но, видимо, строчки из популярной тогда песни Эдуарда Хиля "потолок ледяной, дверь скрипучая, за стеклянной стеной тьма колючая...", в моем изложении понравились комдиву. И в самом деле, казарма у нас была огромная, только что построенная, окна на всю длину и высоту стены. С некоторыми прерываниями на перемычки. И то, что "шаг ступил за порог - всюду иней, а внутри солдат сидит - синий-синий", было истинной правдой. Как и то, что с конференции в Минске, на которую меня вместе с замполитом избрали, из Дома офицеров, я удрал во время выступления командующего округом, пару остановок проехал до своего родного общежития, встретился с другом. Искал брата, который тоже в это время учился в нашем институте, знал, что я приеду, но мы разминулись. И я, без отпускных документов, потопал с другом назад. И попался на глаза патрулю как раз возле Дома офицеров, уже видя на ступеньках брата Мишку. Выручил замполит полка, подполковник, вызвать которого я отпросился, оставив у патруля военный билет. Обошлось без особых последствий, но уж разговоров я наслушался - дай боже.
Все это преамбула. А суть в том, что служил я, как все, а так как, кроме нарядов по кухне, были еще и караулы, не говоря уже о боевой и политической подготовке и вообще всего, что и значит слово Армия, то вне расположения части, то есть - казармы, я бывал часто. Вот и на этот раз, вернувшись с полигона, где проводились занятия по вождению, мы узнали, что завтра заступаем в караул. Значит, никуда не едем, с утра учеба, начинающаяся, как всегда, двумя часами политической подготовки, потом подготовка к караулу и, собственно, сутки в карауле.
Назавтра все было, как и предполагалось, за исключением того, что караул у нас намечался не совсем обычный. Вместо привычной охраны всяких складов нас направляли в караул в город. А одним из объектов была и гауптвахта. Это было впервые. Обычно этим занимались мотострелки. Дело в том, что полк наш, пусть и не совсем кадрированный, но был не в полном составе. То есть, насколько я со своей высокой должности рядового знал, у мотострелков офицеры служили, а вот личный состав был не весь. И поэтому свободные от него офицеры занимали в гарнизоне разные должности, начиная от начальника гарнизона и заканчивая начальником гауптвахты, комендантом и прочими не пыльными должностями. А так как в мотострелки брали, в основном, призывников из республик Средней Азии, то и хлопот с ними у офицеров хватало. А коль вокруг, в том числе и на гауптвахте, начальники были свои, то и хлопоты эти делились по-дружески. Был даже график разработан, про который мне некоторые знакомые из мотострелков рассказывали. Происходило это следующим образом. Как говорил один из командиров взводов, все должны пройти испытание гауптвахтой. Ибо, если ты еще ничего не нарушил, так это только потому, что не успел или не заметили. Так что, ради профилактики, посиди несколько суток, подумай, стоит ли нарушать. И так они, сменяя друг друга, и служили, будучи то в карауле, то на гауптвахте. К слову сказать, в том же карауле нам сообщили, что есть солдаты, которые сидят уже больше года, выходя на день-два и потом снова туда попадая.
Гауптвахта, так гауптвахта. Не очень-то я и расстраивался. Взял с собой книгу, чтобы скрасить жизнь во время бодрствующей смены и стал ждать развода. А на разводе выяснилось, что определили меня выводным, а это значит, что никуда я из гауптвахты не выйду, а буду находиться непосредственно на месте, в караульном помещении. Днем-то арестованных вывозят на различные работы, и с ними часовой находится. Уже как-то быстрее время идет. А здесь, на глазах у начальства, можно и самому на "губе" остаться. Это у нас тоже практиковалось. Иногда бывало, что и весь караул оставался. Правда, с танкистами такое случалось редко. Свои все-таки, да и боевая готовность - не последнее дело в армии.
А вот с вертолетчиками, которые за нашим забором, как мы говорили, "хвосты вертолетам накручивают", у нас шла непримиримая война. Недолюбливали мы их и за доппаек, который они получали, и за некоторую заносчивость. Да и наблюдать, вкалывая в боксе, как они в волейбол играют на летном поле, было не очень приятно. Так что, уходящие в увольнение первым делом интересовались, из какой части сегодня патрули в городе.
Вот и подошел я, собственно, к самой истории. Перед самым началом караульной службы, когда мы уже прибыли на гауптвахту, нас предупредили, что в одной из камер сидит подследственный по статье за групповое изнасилование. Ждет решения суда и ничего ему хорошего за это преступление не светит. Разрешено ему, в отличие от остальных, курение, некоторые другие льготы, в частности, прогулки по территории гауптвахты, но предупредили, чтобы бдительность с ним не теряли. Мало ли что, человек в таком состоянии.
Ночью, как известно, все спят. А часовые меняются каждые шесть часов. Два часа на посту, два в бодрствующей смене и два отдыхаешь, то есть спишь на покрытой тоненьким слоем дерматина кушетке. Так вот втроем на каждый пост и чередуешься. Вроде бы, не забыл чего-нибудь за давностью лет. Самое тяжелое, конечно, это ночь, особенно, если попал на пост в "собачью" смену - с 2.00 до 4.00 или с 4.00 до 6.00. Но выводные ночью спят, их служба днем начинается. Хотя какой там сон, когда одни уходят, другие приходят, помощник начальника караула каждые два часа поднимает громким голосом заступающую смену... Но тогда нам и такой отдых раем казался, лишь бы не трогали.
Наступило утро, подняли и нас ни свет, ни заря, а любопытно все же, что там за мужик сидит с такой характеристикой. И я, подойдя к дверям камеры, заглянул в глазок. В тусклом свете 25-тиваттной лампочки увидел худого, изможденного парня. Что-то очень знакомое проглядывало сквозь сизый сигаретный дым, заполнявший камеру. Толя? Не может быть! Толя - однокурсник институтский, вместе со мной игравший в футбол за факультет. Каким образом он здесь оказался? Почему в армии? Ничего не понимаю. И я рискнул. Открыл дверь ключом и спросил:
- Толя?
Парень резко обернулся, посмотрел на меня. Казалось, в его мозгу лихорадочно крутится какая-то мысль. И, наконец, он меня узнал.
Яков, ты? - спросил он каким-то незнакомым, глухим голосом и закашлялся.
Бросаться друг другу в объятия мы не стали. Я с автоматом, он - в камере, какой-то барьер между нами был. Но и оставить его просто так, не расспросив обо всем, не пытаясь попробовать помочь или хотя бы просто выслушать, я не мог. И показать всем, что мы знакомы - тоже.
- Выходи на прогулку, - сказал я громко, чтобы слышно было в караульном помещении, и, взяв автомат наперевес, повел друга по направлению к курилке, стоящей возле забора.
Он сел, достал дрожащими руками очередную сигарету из полупустой пачки "Примы" и опустил голову.
- Толя, что случилось? Почему ты здесь оказался? - я не знал, с чего начать разговор.
И поведал мне Толя вот такую историю.
Институт он не закончил. Буквально через полгода после моего ухода перевелся на заочный факультет и уехал играть в Ж. за местную команду. Получил квартиру, а женат он был еще раньше, и приехал в город уже с женой и ребенком. И все было хорошо, если бы буквально через год не призвали его в армию. Не помогли ни связи тренера, еще до его прихода обещавшего, что ему дадут отсрочку, ни малолетний ребенок. Пришлось служить. Хорошо еще, что взяли в спортивную роту, и была возможность тренироваться. Вместе с каким-то другом ходили они из части два раза в неделю в Дом офицеров. Вот из-за этого друга он и попал в переплет.
Как-то вечером возвращаясь с тренировки в часть, пошли они напрямик через парк. Дело близилось к весне, снег в парке лежал рыхлый, потемневший, наполненный влагой. И по пути встретилась им девушка. Друг завел беседу, слово за слово, зашли они в укромное место и друг, прямо на снегу, ей овладел. Не было, конечно, никакого изнасилования, никто никого не принуждал, но факт остается фактом. Но, когда друг, закончив свое дело, предложил продолжить Толе, он отказался.
- Представляешь, я как увидел ее на снегу, раздетую, мне тошно стало, какое там изнасилование, - закуривая, наверное, четвертую сигарету, сказал он мне. - Да и семья, зачем мне сдались такие приключения?
И они отправились в часть.
Прошло несколько дней. Однажды, на пути из столовой, его окружила группа каких-то военных, затолкала в УАЗик и отвезла в следственный отдел военной прокуратуры. На допросе он рассказал все, как было. Возбудили уголовное дело и вот теперь он здесь, ждет приговора.
Может быть, и спустили бы все на тормозах, ограничились дисбатом или какой-то еще менее жесткой статьей, но не повезло ему и здесь. Девушка оказалась несовершеннолетней, хотя на вид ей, по его рассказу, можно было дать лет двадцать пять. Но это еще не все. Оказалась она дочкой какого-то военного. И когда, возвращаясь домой, позвонила в дверь, мать, видимо, не первый раз с ней на эту тему разговаривающая, при ее виде устроила крик. Услышав причитания, вышел сосед, посмотрел, понял, в чем дело и предложил помочь в поимке преступников. Был он, ни больше, ни меньше как замом военного прокурора города. Дело завертелось. А уж найти преступников по описанию "потерпевшей" в небольшом военном гарнизоне труда не составило.
Друга Толи, как главного в этом деле, увезли куда-то в тюрьму и встречались они всего несколько раз на очных ставках. Предлагал он им и деньги, и был согласен жениться на девушке, но ничего не помогло. Не захотели. Или, может быть, не разрешили. Дело возбудили по факту группового изнасилования, разбираться во всех хитросплетениях следствия никто не стал, и его отправили в суд.
- Представляешь, говорил мне Толя с какой-то безнадежностью в голосе, - адвокат говорит, что никаких шансов на изменение статьи у меня нет. Так что, при самом лучшем раскладе, светит мне 6 лет строгого режима. Жена приезжала, не мог ей в глаза смотреть. Похудел на двадцать килограммов, не знаю, когда толком спал в последний раз. И не могу понять, как такое могло со мной случиться. Почему я его не остановил? Кому нужна была эта девка?
И он опустил голову, опершись на руки.
Я слушал молча, не перебивая, давая выговориться. Да и чем я мог ему помочь. У самого горло перехватило так, что слова не мог сказать. Да и не нужны были ему мои утешения. Может быть, оттого, что встретил знакомого человека, стало разве чуточку легче.
Прибежал замначальника караула. Наорал, что долго сидим, и я повел Толю в камеру. Сказал на прощанье, чтобы держался, что еще не все потеряно, и закрыл дверь. На замок.
Больше я его не видел и судьбы дальнейшей не знаю. Прошло тридцать лет, теперь уже многое оценивается по-другому. Не сказать, что я ему поверил на сто процентов, человеку свойственно себя выгораживать, но то, что вина его была несоизмерима с наказанием, в этом уверен. Он и так себя достаточно наказал. И кем он стал после шести лет отсидки, тем более, по такой статье? Я еще раз убедился в том, какое в нашей жизни место занимает случай. Одна ошибка может запросто перевернуть жизнь, и ее уже не исправишь. А может быть, все образовалось и его оправдали? Или хотя бы приговор был по другой статье. Хотелось бы верить.
Написал, а голове крутится одно сравнение. Точно такая же история произошла с Эдуардом Стрельцовым. Только футболист он был совершенно другого уровня, играл за сборную Союза, на тот момент - звезда не меньше Пеле. Но - то же обвинение, 12 лет, и из-за каких-то амбиций руководителей двух команд страна потеряла выдающегося футболиста, а может быть, и звание чемпиона мира.