Как трепетно и сладостно ты спишь! Кудри цвета ночи разметались по подушке, свет луны пробивается из-за облаков, рисуя тёмные крылатые силуэты. На миг я задумался: почему ты спишь ночью, не днём? Но, приблизившись, заметил по слишком бледной даже для нас, вампиров, и слегка натянувшейся сухой коже и едва различимому дыханию, что сон твой длится уже не первые сутки. Не в гробу, следуя древней традиции, но в мягкой и уютной постели, и рука чуть свесилась вниз, как причудливо сросшиеся тонкие ветви или цветок большого белого тюльпана, распустившийся, но ещё не тронутый увяданием. Одеяло смято твоими прикосновениями, и теперь оно для меня почти реликвия. Какой затейливый рисунок на ткани - не космический, как ещё недавно, со звёздами, туманностями и галактиками в их вечном и далёком мерцании, но совершенно земной: на фоне цвета чернёного серебра следы первых ноябрьских заморозков, переплетения поздних цветов и трав - осоки, папоротника, листьев, напоминающих бузинные и внезапно - гортензий. Белые, цветущие, похожие на шапки снега, так и хочется вдохнуть их свежесть и лёгкое благоухание молодой травы. Но не все гортензии белы: вплелись и бежевые, сухие, осенние, иногда они остаются и зимой, сохраняя облик, но меняя цвет, почти как бессмертники. И сейчас они стали для меня воплощением долгого вампирского сна: кровь частично сгущается или улетучивается - solve et coagula - кожа и плоть постепенно высыхают, и через несколько лет облик уснувшего беспробудно вампира становится подобным мумии и неприглядным для людей. Надеюсь, твой сон не будет столь долгим. Но более всего запали мне в душу чёрные гортензии с едва различимыми перламутрово-лунными серединками - крохотными тёмными жемчужинками, они как сгустки мрака и торжество Nigredo, благословенные les fleurs du mal. Как бы я хотел такие в нашем саду, и непременно рядом с розами винного цвета, а мы бы среди этого мрачного великолепия предавались любви прямо на траве, влажной от росы и дождя и воспевали хвалу боли и нежности. Сжимая шипастый стебель в руке, ты разрисуешь мою татуированную саламандрину кожу тайными и кровавыми письменами, а потом осыплешь дождём лепестков...
Все эти цветы и травы хранят твой сон, как и луна, подглядывающая в окно, она любуется тобой, украдкой ласкает и гладит твои волосы. О, нет, я не ревную к ней, но и сам желал бы откинуть это мягкое одеяло, увидеть прекрасное и вожделенное нагое тело, провести ладонью, едва касаясь, покрыть поцелуями, пересчитывая тёмные звёзды родинок... Ты проснёшься, а вместе с тобой и твой голод, дикий алчущий зверь, живущий в каждом из нас. Я наклоню свою шею к твоим губам бьющейся жилкой - по ней бежит не смертная кровь, но искристый багряный эликсир. Ты пронзишь её клыками и начнёшь пить - жадно, или, наоборот, медленно смакуя каждый глоток, их ритмом и касаниями языка доводя меня до исступления, и сон обратится в страсть.
Но я не решусь, сейчас я хочу любоваться тобой спящим, целуя тебя лишь мысленно, рисуя каждый штрих твоего лица. Жаль, я не художник, и не могу запечатлеть тебя таким на холсте, как когда-то Генри Уоллис писал "Смерть Чаттертона", а я лишь притворялся, что сплю и позировал ему на мансарде, залитой лунным светом. Генри задумал изобразить умершего поэта на рассвете, когда нашли бездыханное тело, но дневной и солнечный свет были губительны для меня, и к утру меня сменял Мередит. Мы были словно двойниками, поделившими власть над светом и тьмой, и мастер запечатлел в своей картине черты нас обоих.
Луна скрылась за облаками, она изменчива и непостоянна, как муза, и в том её очарование. Ненадолго я распахнул окно, ветер слегка всколыхнул тяжёлые чёрные шторы, поросшие внизу вышитыми алыми маками, и в комнату полетели пушистые снежинки. Они падают на меня и на твоё лицо, как прощальные поцелуи зимы. Пахнуло сырой землёй и талой водой, обнажающей землю и прошлогодние листья... когда-нибудь я расскажу, как она черна и каких чудовищ таит в своих потоках, водоворотах и омутах, но сейчас не хочу омрачать твой сон. Дважды в день - перед рассветом и после заката наш верный Франсуа распахивает и закрывает сей тёмный занавес, дабы показать тебя луне или спрятать от солнца, и комната хранит его тихие шаги. Если бы я спросил, зачем он это делает, он бы, вероятно, ответил стихами.
Я закрыл окно и задёрнул шторы. Наклонился, чтобы поцеловать тебя, и... на миг твои губы шевельнулись. Ты никогда не говорил во сне, но сейчас вдруг беззвучно произнёс моё имя. Я не слышал твоего голоса - низкого, бархатного, родного, полного пьянящей нежности и обжигающей страсти, но он эхом отозвался в моём сердце...
...Эрнан...
И в ответ я опустился на колени, коснувшись губами середины твоей ладони - сердцевины белого цветка.