Прости, что давно не было писем. Совсем нет времени. Так много нужно всего успеть, а его вечно не хватает. Оно убегает, как песок сквозь пальцы. Сколько уже прошло? Девять лет, десять? Десять лет, мама, целых десять лет. Прости меня, родная.
Много воды утекло с тех пор. Твой "Воробушек" вырос, мама, встал на крыло. Да и много ли осталось от того Воробушка? Разве что непослушные волосы, которые по- прежнему не хотят расчесываться по утрам. Им не хватает твоих терпеливых рук. Мне не хватает. А помнишь, как ты будила меня по утрам, когда не хотел вставать? Ловила под одеялом мои пятки, чтобы нежно пощекотать. Мы вместе смеялись и от этого утро становилось чуточку добрее, а мир дружелюбнее. Ты помнишь, мама? Я помню. Как, оказывается, давно это было. Теперь все не так. Я сам просыпаюсь по утрам, сам откидываю одеяло, сам готовлю себе завтрак. Воробушек стал взрослым, мама, он стал самостоятельным. Ты так мечтала об этом.
Извини за сумбур, мама. Так много хочется тебе рассказать, объяснить, а мысли разбегаются, никак не хотят становиться в ряд. Одно, другое, третье. Знаешь, мам, я не стал музыкантом, как ты хотела. Не вышло. Что ж, в жизни так бывает. Не думаю, что это сделало меня хуже или, наоборот, лучше. Я просто не стал музыкантом, мама. Прости. И все же ты можешь мной гордиться. Я отыскал дорогу, нашел свое место в жизни. У меня есть профессия, и говорят, даже, - я в ней хорош. Спрашиваешь, какая? Тебе интересно? Что ж, она ничуть не хуже профессии музыканта. Быть может не столь престижна, но ты же знаешь, я никогда не гнался за всей этой мишурой.
Я строю мосты, мама. Да-да, ты не ослышалась, твой Воробушек стал зодчим. Кажется, ты удивлена? Конечно, разве может ребенок, который ненавидел конструкторы, обходил стороной песочницы, а в редкие поездки к морю развлекался тем, что ломал чужие песочные замки на берегу, вдруг стать строителем? Да еще чего - мостов. Не знаю, что на это сказать. Видимо может. Но, постой, ты, кажется, мне не веришь? Тебя выдает улыбка. Такая же как тогда, в детстве, помнишь, когда Воробушек вернулся домой исцарапанный, с разодранными брюками, и, храбрясь из последних сил, рассказывал, что порвал их, спасая принцессу, заточенную в высокой башне? Ты улыбалась тогда и делала вид, что веришь каждому слову, а потом вдруг пригладила непослушные вихры сына и нежно обняла, ласково назвав его фантазером. Странно, прошло столько лет, а я помню все так ярко, словно это было вчера: боль в содранных коленках; твои лучащиеся глаза; теплые руки и это мягкое, тягучее и сладкое, как карамельный сироп - "фантазё-ё-ё-ёр".
Да, я всегда любил сочинять. Выдумывать, фантазировать, но, слышишь, мама, я никогда - никогда, слышишь! - не врал тебе. Чуть украшал - да, но не обманывал. А брюки порвал, когда лез на дерево, чтобы снять оттуда нашу дворовую кошку - Принцессу, прозванную так за своенравный характер. Видишь, мама, я не лгал тебе. Не буду делать этого и сейчас. Я и правда строю мосты. Что? Ты ждешь объяснений? Хорошо, тогда давай я расскажу тебе одну историю. Ты же сама учила, что хорошая история помогает лучше понять мир, а правды в ней бывает даже больше, чем в самой жизни. Так что, слушай. История эта будет о парне по имени Хорхе. Поверь, он хороший малый. Да, кстати, чуть не забыл: ты права, я до сих пор не люблю конструкторы.
Его зовут Хорхе. Ему двадцать, и он классно рисует.
Мы сидим в моем кабинете, разделенные большим столом. Я снимаю с руки часы и кладу их перед Хорхе. 'Нарисуй', - прошу я его. Юноша осторожно, как большую драгоценность, берет часы и внимательно их рассматривает. Изучает долго, пристально, уделяя особое внимание циферблату. Потом кладет часы на стол, пододвигает к себе лист бумаги, берет карандаш и точными, уверенными движениями начинает рисовать. Пока он рисует я наблюдаю за ним.
Хорхе - очень худой, даже хрупкий молодой человек. Кожа его бледна, волосы взлохмачены, а пальцы мелко подрагивают. Движения порывисты, в них совсем нет уверенности. Правда лишь до тех пор, пока рядом нет бумаги и цветных карандашей. Кисточку и краски Хорхе почему-то не признает. Стоит же ему взять в руки грифель, как происходит мгновенное превращение. Уходит растерянность, исчезает скрытая тревога. Появляются увлеченность и предельная сосредоточенность.
Пока Хорхе рисует я стараюсь ему не мешать. В кабинете царит абсолютная тишина. Иногда он, вдруг отвлекается, чтобы бросить на меня быстрый взгляд, и тогда я подбадриваю его. "Давай, - говорю я ему. - Я знаю, ты можешь". Он вновь отключается от внешнего мира, полностью сконцентрировавшись на маленьком предмете - наручных часах. Рисует Хорхе быстро, но тщательно - твердой, четкой линией, ничего не стирая. И вот уже через каких-то пять минут рисунок готов.
К моему удивлению часы воспроизведены очень точно. Все элементы на месте, нет только надписей. Зато отражено не просто точное время (10:41), но и каждое минутное деление, внутренний секундный циферблат и даже ребристый винт завода. И цифры! Разных размеров и форм, одни тонкие, другие толстые, некоторые ближе к внутреннему ободку, другие к центру. Обычные и более замысловатые, почти готические. Но главное даже не в этом. Образ часов передан так поразительно верно, что они выглядят живыми, настоящими. Кажется, стоит поднести рисунок к уху, прислушаться, и станет слышно, как они идут.
Я удовлетворен. Откидываюсь в кресле и одобрительно киваю Хорхе: - Молодец!
Юноша улыбается в ответ, похоже он тоже доволен.
- На сегодня все, - говорю я. - Ты хорошо поработал, теперь можешь отдохнуть.
Хорхе поднимается из-за стола и идет к выходу, где его уже ждет смотритель. Открывается дверь, но прежде чем уйти, сопровождающий на секунду задерживается, чтобы спросить: - Зачем вы так возитесь с ним, Док? Он же идиот. Он даже не знает, что такое часы, время сказать не сможет. Да и говорить практически не умеет. Чистый идиот.
Я оставляю его вопрос без ответа, а когда дверь за ними захлопывается раскрываю блокнот на нужной странице. Прикалываю туда рисунок, ставлю под ним сегодняшнюю дату, пишу: "Способности к рисованию". Чуть подумав, немного отступаю и ставлю напротив галочку. Она выходит размашистой, ширококрылой, свободной. И не галка вовсе - буква V - победа. Настоящая, пускай и совсем маленькая. А еще эта галка похожа на опору моста. Надежную, крепкую опору. Первую и самую важную.
В следующий раз я прошу нарисовать Хорхе рыбу. Листая журнал, случайно натыкаюсь на статью о ловле форели. Красочно иллюстрированную, с яркими акварельными рисунками. На одном из них в мягких тонах изображен ручей, текущий среди скал и деревьев. На переднем плане радужная форель, готовая, кажется, выпрыгнуть из воды. Ее-то я и прошу нарисовать юношу.
Хорхе, как и в первый раз, долго изучает картинку. Секунды плывут неспешно, будто та самая рыбина, лениво взмахивающая плавниками. Наконец на губах юноши появляется улыбка. Лишь тонкий намек вначале, она постепенно становится шире, захватывает щеки, нос, все лицо полностью. И вот уже весь Хорхе сияет, точно рождественская гирлянда. Кажется, даже уши у него слегка порозовели. Он хватает карандаш и склоняется над листом бумаги. С видимым удовольствием и без малейших колебаний обозначает первые линии.
Через некоторое время, когда рисунок почти закончен, и я начинаю улыбаться. Хорхе явно вошел во вкус, и форель не просто ожила, но приобрела характер. В журнале она была всего лишь двумерной копией. Точной и безусловно красивой, но плоской и потому безжизненной. Хорхе же сумел придать ей объем, наградил индивидуальностью. Пусть и не все черты ее можно назвать вполне рыбьими, кое-что явно позаимствовано у других представителей фауны, однако теперь это не просто рыба - живое существо. Своенравное и даже капризное, что легко читается в требовательном изгибе губ. В меру хитрое - лукавство плещется где-то на дне глаза, до боли напоминающего человеческий. И, наконец, сильное. Чувствуется в великолепном развороте спинного плавника и выпуклом брюшке скрытая мощь.
"Молодец!" - говорю я Хорхе и уважительно смотрю на него. Этот парень с каждым разом нравится мне все больше. "Ты здорово постарался, отличный рисунок, - хвалю я его работу. - Можно я возьму его на память?". Хорхе кивает. Речь ему не дается, но мои слова он, кажется, понимает. И, по-моему, сейчас он польщен - щеки так и пылают. Я же открываю свой блокнот, чтобы подколоть в него очередной рисунок. Ставлю дату и новую галочку. Теперь напротив пункта "Воображение". Его у Хорхе в избытке.
На этом сеанс заканчивается. Я тепло прощаюсь с юношей. Сегодня мы славно поработали, установили еще одну опору. Наш мост начинает потихоньку расти.
Через месяц после нашей первой встречи Хорхе уже узнает меня. Увидев, сразу расцветает. И в моем кабинете ему теперь вполне уютно. Впрочем, иногда мне кажется, ему комфортно везде, где есть горсть карандашей и пачка чистой бумаги. Что уж поделать, вот такой он - Хорхе Сольвата. Теперь я, кстати, знаю о нем куда больше, чем в нашу первую встречу.
Родился и вырос Хорхе в самой обычной семье, и лет до пяти считался обыкновенным ребенком, разве только чересчур молчаливым. Однако в пять лет с ним произошел серьезный приступ, сказавшийся в итоге на всей его дальнейшей жизни. Приступ этот сопровождался высоким жаром и непрекращающимися судорогами. Его пытались лечить, безуспешно. Вскоре все повторилось. Что сказать - врачи оказались бессильны. Не смогли даже поставить точный диагноз. С большой долей вероятности предположили только, что Хорхе перенес нечто вроде энцефалита. Прописали соответствующее лечение, которое, впрочем, не принесло результата. На том и остановились. А мальчик, тем временем, медленно умирал. Судорожные припадки продолжились, участившись со временем до нескольких в день. Появились симптомы нарушения мозговой деятельности. Регресс оказался неумолим. Позже выяснилось, что болезнь коснулась височных долей мозга, отвечающих за обработку звуковой информации. Отсюда полная деградация речи и неспособность ее распознавать. Хорхе очутился в своеобразном плену. Он не только онемел, но и полностью утратил контакт с людьми, лишившись возможности их понимать. Прошло несколько лет, и мальчик окончательно ушел в себя. Школу он не посещал, со сверстниками не общался. Дни напролет проводил в своей комнате, отгородившись от всего стеной, выстроенной болезнью. Единственное, что еще связывало его с внешним миром - это любовь к рисованию. В те редкие часы просветления, когда припадки ненадолго оставляли его, он находил огрызки карандашей и самозабвенно рисовал. Родители же, видя его интерес, и пытаясь хоть как-то помочь ребенку, покупали десятки журналов с иллюстрациями, которые Хорхе жадно рассматривал, особое предпочтение отдавая картинам живой природы. В остальном же он был полностью безнадежен. Считалось, что Хорхе не излечим и в принципе не поддается обучению. Не знаю, чем бы в итоге все это закончилось, не случись с ним в возрасте двадцати лет особенно сильного психического "взрыва", когда он в порыве неуправляемой ярости начал вдруг крушить все, что попадалось под руку. Этот срыв и привел его в мой кабинет, где я случайно открыл для себя тягу юноши к рисованию. Ту самую нить, за которую пытаюсь сейчас вытянуть Хорхе обратно в мир людей.
К следующей встрече у меня готово для него новое задание. Интересно, как он с ним справится?
Проставляю текущую дату в блокноте, рядом пишу: "Зрительная память".
"Хорхе, - говорю я, - помнишь ту рыбу, в прошлый раз?". Не особо надеясь на то, что он поймет слова, пытаюсь очертить ее контур в воздухе. "Можешь снова нарисовать?".
Он решительно кивает и берет предложенную ручку. На мгновение закрывает глаза, как бы воскрешая образ форели в памяти, и принимается за работу. Я все еще не уверен, что получится: четыре недели прошло, вспомнит ли? Внимательно наблюдаю, как на бумаге появляются четкие, волнистые линии, но здесь меня отвлекают.
Тяжелый вздох доносится от двери. Это смотритель, присутствие которого на сеансах обязательно: он отвечает за безопасность. Не Хорхе, мою. Очевидно, что сейчас он раздражен, происходящее ему явно не нравится.
Я тихо, чтобы не отвлечь юношу, поднимаюсь и подхожу к смотрителю. Беру его под локоть и вывожу из кабинета. Нам нужно поговорить. Один на один.
- Кто он для вас? - спрашиваю я, пристально глядя ему в глаза.
- Док? - в голосе непонимание.
- Хочу знать кем вы его считаете: больным, умалишенным?
- Ничего такого, - быстро отводит взгляд.
- И все же - кем? - я не собираюсь сдаваться.
- Ммм, - смотритель долго мнется, явно не зная, что ответить, потом все же поднимает глаза. Взгляд тяжелый, исподлобья: - Этот он, как его... аутист, во!
- И? - я все еще держу его за локоть. - Аутист, значит сумасшедший, умственно отсталый?
- Нет, Док, я не это хотел, - чувствую, как напрягаются мышцы на его руке. - Точно не сумасшедший, нет.
- Значит отсталый?
Пожимает плечами, но взгляд больше не отводит. В нем читается вызов и... что-то едва уловимое. Возможно - желание понять?
- Док, вы уж меня простите, но я все никак не пойму: чего вы с ним так возитесь?
- Считаете, он этого не заслуживает? - я, наконец, отпускаю его локоть.
- А как считаете вы, Док?
Я несколько секунд изучаю его лицо: узкий лоб; широкие скулы, перетекающие в тяжелый подбородок; опаленная солнцем и ветром кожа; забывшие, что значит улыбаться губы.
- Для меня Хорхе - это остров, - говорю я.
-Как?
- Джон Донн, слышали о таком?.. Английский поэт. Очень знаменитый в прошлом. Когда-то он написал такие строки: "Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе. Каждый человек есть часть Материка, часть Суши".
- Что-то я не догоняю, Док, о чем это вы?
- О том, что во времена поэта об аутистах еще не знали.
- Значит по-вашему Хорхе, он?..
- Я уже сказал - всего лишь оторванный от материка остров, - киваю я. - Отрезанный от него, но далеко не мертвый.
- И вы, значит, хотите пришвартовать его обратно к суше?
- Хочу построить для него мост.
- Мост? Из рисунков что ли?
- С их помощью.
- Хорошо, Док, - соглашается смотритель. - Положим, что все так и есть, как вы сказали. Только я вот все равно не пойму: зачем вам это? Столько усилий. Разве нет других пациентов, поумнее?
Я смотрю на него долго, очень долго, прежде чем ответить: - Знаете, как там дальше, у Донна: "Каждый человек есть часть Материка, часть Суши. И если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, И также если смоет край Мыса и разрушит Замок твой или Друга твоего; Смерть каждого Человека умаляет и меня, Ибо я един со всем Человечеством, А потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол; Он звонит по Тебе".
Мне кажется, что я вижу в его глазах уважение. Хотя скорее всего это лишь игра моего воображения, а может свет лампы отражается так затейливо. Отворачиваюсь и возвращаюсь в кабинет, где Хорхе уже ждет меня с готовым рисунком. На нем плавают две рыбины. Форель - старая знакомая, а рядом ее подружка. Чуть поменьше, вся в пятнах, с острыми плавниками и раздвоенным хвостом. Рыбки плещутся, играют. Смотрю на них и пытаюсь угадать, какая из них я?
Вот и все, мама, рассказ закончен. Но это не конец истории, нет. Мост Хорхе еще не готов, и я не знаю сколько времени уйдет на его строительство. Быть может вся жизнь. Но мы продолжаем двигаться вперед, шаг за шагом, вместе. Устанавливаем опоры, кидаем через них пролеты - работа кипит. Недавно он вдруг начал говорить. Впрочем, это сильно сказано - говорить. Звуки, которые Хорхе издает, неподготовленного человека могут напугать. Однако это еще одна победа, еще одна V. Уверен, что не последняя. И, знаешь, мама: история этого парня - лишь одна из моих историй. Я строю мосты, мама, строю мосты
Только один мост мне не возвести никогда. Тот, который соединил бы меня с тобой. Прошло уже десять лет, мама, как тебя нет рядом. Десять бесконечно долгих лет. Целая жизнь. Мне по-прежнему тебя не хватает, мамочка. Воробушку не хватает. Всегда будет не хватать...