Аннотация: Человек с душой одинокой вещи.
Идея абсолютного обладания, доведенная до абсурда - или единственного логического решения...
АНАТОМИЯ ПОИСКА
You should never have agreed to be a god for me if you were afraid to assume the duties of a god, and we all know that they are not all tender as all that.
You have already seen me cry.
Now you must learn to relish my tears.
Pauline Reage, "Story of O"
Моя голова лежит на его коленях. Я чувствую щекой твердый рубец шва на грубой ткани. Когда я поднимусь, на щеке останется розовая вмятина с белыми черточками стежков. Я, конечно, постараюсь избавиться от нее и буду долго, упорно тереть лицо ладонью, а он наморщит растерянно лоб и скажет - "Брось, зачем сейчас-то". Но у меня, хоть я уже и не совсем человек - суетная душа женщины. Я хочу быть красивой. Я хочу быть, черт возьми, привлекательной, всегда и везде, и плевать, что уже поздно, что "сейчас" почти наступило и он считает, что мне должно быть все равно, в каком виде идти с ним - с мятой мордой или без.
Я сплю.
Я сплю, но случайные клочки реальности все еще проникают в мое сознание. Его колени пахнут бензином. Кажется, он закурил - к запаху бензина примешивается едва различимый аромат табачного дыма. Я люблю, когда мужчина курит, это делает его отчужденным и немного опасным. Вот он берет сигарету и затягивается - небрежно, устремив взгляд внутрь себя. В этот миг мне кажется, что вместе с дымом он вдыхает какую-то неведомую мне, тайную силу, и эта сила дает ему власть над каждой молекулой моего тела. Неважно, кто он - сейчас он собрал в себе всех мужчин, которые когда-либо владели мной. Он - последний из тех, кого я любила. И кто никогда не любил меня, и никогда уже не успеет полюбить.
Я лежу на боку, и бетонный пол холодит мне плечо и руку. Я поджимаю колени к самой груди и пытаюсь поплотнее закутаться в тяжелую куртку, которую он - из жалости или чувства вины - накинул на меня сверху, чтобы уберечь от промозглого подвального холода.
У куртки уютный запах табака, одеколона и горячего мужского тела. Я кутаюсь в нее, представляя себе, что это он обнимает меня, как привык обнимать - крепко-крепко, до хруста в ребрах, так, что вдох не проходит в легкие, а на глазах выступают слезы.
Сегодня мы видимся в последний раз.
Он кладет руку мне на плечо и легонько тормошит. "Пора", - говорит он шепотом, а может, у него просто сел голос. Это неважно. То, зачем мы пришли сюда, полагается делать без всяких слов. Слова бесполезны, они оскверняют благородную тишину и способны офальшивить любое, самое искреннее, самое серьезное действие. В самом начале поиска я решила отказаться от слов и погрузилась в твердое созерцательное молчание. Сознательный отказ от права задавать вопросы был первым шагом к перерождению и обретению внутреннего равновесия - и те, кому я отдавала себя, рано или поздно это понимали. Сложнее оказалось с ответами. Ответов от меня продолжали требовать, и мне никак не удавалось убедить их в полной бессмысленности вербального контакта с тем, кем я постепенно становилась. "Что ты чувствуешь?" - непременно спрашивал каждый. "Ничто", могла бы ответить я. Но никогда не отвечала. Это звучало бы глупо. Никто чувствует ничто. Даже не так - ничто чувствует ничто...
Сначала они, все как один, приходили в восторг от широты возможностей, которые дарила идея абсолютного обладания, но вскоре наступало разочарование, в большинстве случаев - обоюдное. Они все судорожно желали обладать, но получая то, чего желали, неизбежно садились в лужу. Одни торопились насытиться неизведанным, и, как только выветривался хмель новизны ощущений, начинали скучать. Другие ломали голову, пытаясь отыскать в этом некую конечную истину, и терялись в лабиринте искусственных, нагроможденных друг на друга теорий. Были даже такие, которые считали поиск чем-то вроде неординарного подхода к созданию семьи - этих, правда, я довольно скоро научилась отфильтровывать в самом начале. Никто из них не мог понять, что смысл моего поиска заключается не в создании компенсаторного тандема, но в обретении каждым в отдельности своей, личной, совершенной целостности. Конечная модель, являющаяся целью поиска, в моем понимании была не динамикой построения целого из двух половинок, но гармоничным слиянием двух целых. Поэтому поиск продолжался.
Меня весьма удивляла неспособность многих материализовывать власть на абстрактном уровне. Большинство из них, при всем богатстве выбора, предпочитали довольствоваться одной-единственной плоскостью. Секс никогда не являлся для меня предметом какого-то особого, обостренного интереса - поэтому стремление партнера самовыразиться именно посредством полового акта было для меня неожиданностью. До этого я считала, что основой коитуса является именно проникновение и последующий оргазм, а все, что происходит вокруг, зависит от индивидуальных вкусов и потребностей, без всякой смысловой нагрузки.
Я ошибалась.
Не случайно слово "обладать" в нескольких языках имеет сексуальный контекст. Оказалось, сексуальные партнеры делятся на тех, кто, и тех, кого, и эта случайная, казалось бы, роль несет в себе безусловное определение статуса.
Элемент боли и унижения при этом был одним из ключевых. Я не могу не согласиться с таким подходом - власть подразумевает насилие, а для демонстрации власти зачастую необходимо выбить человека из его привычной ниши, вторгнуться в самое интимное, содрать с него все панцири, все слои эмоциональной защиты, освободить его от права выбора, разрушить барьеры, отделяющие его от животного, ткнуть мордой в собственное бессилие, подвести к самой грани безумия - чтобы потом извлечь из ямы, чистого и беспомощного, как младенец... Но вряд ли те, с кем я была, преследовали именно эту цель. Сейчас я понимаю, что стремились они главным образом получить свое, прилагая минимум усилий, - их действия подразумевали не ломку сознания с целью закрепления абсолютной своей власти, но торопливое, жадное использование данных этой властью возможностей. Они, как нетерпеливые дети, прочитав первую страницу книги, тут же спешили открыть последнюю - им было интересно, КАК все кончилось, но совершенно безразлично, ПОЧЕМУ. Я стремилась к подлинному, безвозвратному перевоплощению - им же вполне хватало временной живой игрушки.
Нельзя сказать, что я не испытывала странного удовольствия от головокружительного падения на самое дно. Мне нравилось это псевдо-принудительное пересечение грани между человеком и неодушевленным, но живым существом (я не случайно избегаю слова "животное", ибо даже животное не лишено сознания и, следовательно, способно на какую-то инициативу). Мне говорили "разденься", и я раздевалась. Меня ставили на колени, пригибали голову к земле и приказывали раскрыться, и я стояла так, сколько потребуется, а они - иногда их было несколько, все какие-то незнакомые люди,- смотрели в меня насквозь, проникали рукой в самое естество, рвали до крови, отпускали остроумные комментарии и смеялись, входили грубо, глубоко, болезненно - иногда по очереди, иногда по трое сразу, резко, без предупреждения. Часто я теряла сознание, что, впрочем, их не останавливало. Иногда мне приказывали лечь на спину и ласкать себя, и я добросовестно доводила себя до оргазма под несколькими парами замутненных глаз, в основном это были мужчины... они молча, методично терзали свою плоть, извергая сероватые потоки белка на мое лицо, на грудь, на живот, на ноги... они подходили ко мне по одному и, держа за волосы, проникали в горло, долго, мучительно, пока я не начинала задыхаться, а другие тем временем без конца щупали, теребили, мяли, царапали мое тело множеством рук, и в полубреду мне казалось, что какой-то огромный паук оплетает меня горячей липкой паутиной. Меня немного забавлял тот факт, что я не запомнила ни одного лица, но смогла бы узнать почти каждого, будь он без штанов. Потом мы снова оставались одни - я и мой дежурный абсолютный владелец - и случалось, он вдруг взрывался фейерверком самых трогательных, нежных, полудетских ласк, и прикасался ко мне осторожно, как к хрустальному украшению, покрывал короткими сухими поцелуями глаза, плечи, шею, собирал губами застывающие слезинки и шептал мне в ухо сбивчивые, наивные признания. Но было что-то в моей замкнутой, безответной покорности, что неизбежно вновь и вновь доводило их до животного исступления, поцелуи превращались в укусы, скользящая почти по воздуху ладонь вдруг с размаха обрушивалась на лицо или грудь, ногти впивались в кожу, оставляя тонкие кровавые бороздки, а на шее стискивалась ладонь или захлестывалась ременная петля.
Мне нравились игры на грани. Бессознательно, почти инстинктивно я искала возможности приблизиться к смерти, не зная еще, что позже завершу свой поиск в сыром подвале, щекой на твердом рубце. Меня завораживал вид собственной крови, я никогда не закрывала глаз, пытаясь поймать и запечатлеть в памяти тот момент, когда гладкую поверхность кожи разбивало лезвие ножа, как вспыхивала и испарялась ткань под огоньком сигареты, как вздувалась от удара длинная багровая полоса. Я довольно быстро отучилась бояться боли. Было что-то умиротворяющее в отрешенном, заторможенном наблюдении за разрушением собственного тела. Один из моих партнеров, совсем молоденький, похожий на подростка парень, патологически нежный, рафинированный садист и безнадежный романтик, почти сумел разгадать меня полностью и, если бы не его любовь и стремительно растущие планы на совместное будущее, я по сей день была бы с ним. Но и он оставался чужд идее взаимной самодостаточности - все, что он делал, было пронизано отчаянным стремлением единения. Он совершенно терял себя в симпатетических резонансах, и, как все, ждал ответов, ответов, ответов... хоть, в отличие от других, и не требовал слов, а пытался читать их в моих глазах. В конце-концов он сломался. Я понимаю его, - ему казалось что, расходуясь до предела, он каждый раз налетает на непробиваемую стену, ибо я оставалась замкнутой внутри себя и вместо того, чтобы возвращать ему потраченную энергию, копила ее в себе. Он жаждал диалога, - я же думала что он, как и я, заполняет зияющую внутри него пустоту. В этом смысле мне гораздо ближе были те, кто искал примитивный выход агрессии, - по крайней мере, они не обнаруживали столь болезненной эмоциональной зависимости.
Был у меня так же один-единственный, кто почти не прибегал к прямой жестокости, предпочитая ей бесстыдное откровение животного естества. Он умел сделать так, что от одного его прикосновения кровь моя закипала, и низ живота сводило долгой, томительной судорогой, и казалось что не только горячая пульсирующая складка меж ног, но все мое тело, с головы до кончиков пальцев, покрывалось мелкими капельками густой, пряной субстанции. Ее запах, как кислота, проникал в мозг и растворял в звериной похоти все мало-мальски жизнеспособные мысли. Я целиком превращалась в одно сплошное голодное лоно. Мне хотелось только одного - чтобы меня наконец взяли, проткнули насквозь, желательно со спины, как самку, с силой вдавливая лицом в пол, а еще лучше - в свежую, влажную почву, вдыхать тяжелый запах жизни и распада и вобрать в себя хоть немного непостижимого, мудрого покоя земли. Я ластилась, как зверек, терлась щекой и умоляюще скулила, и он наконец уступал мне, он брал меня за волосы и входил в меня, и пользовал, как животное, а я кричала от восторга и билась в затяжной оргазменной судороге.
Иногда он связывал мне руки над головой и долго дразнил меня, не давая погрузиться в первобытное беспамятство, не обращая внимания на слезы и безмолвные мольбы дрожащего тела, - его губы легонько пощипывали каменные от возбуждения стерженьки сосков, а ладонь, покрытая горячим соком, мерно двигалась, погружаясь в меня и снова возникая на свет. Когда я окончательно выбивалась из сил, он опускался на колени, припадал ртом к самому источнику и доводил меня до звериных воплей мастерскими, изуверски нацеленными ласками, и резко отстранялся у самого пика, и удерживал меня за бедра, чтоб я не смогла помочь себе, и я беспомощно истекала белями, словно кровью, и с воем билась в тщетных попытках вырваться... При всем этом требовал он очень мало. Роль моя была преимущественно пассивной, и даже молчние его не смущало. Я рассталась с ним потому, что он, превращая меня в животное, вместе с тем заставлял желать вещей для себя, и это шло вразрез с моими представлениями о равновесии. Всякое желание, будучи неудовлетворенным, рождает дисбаланс и побуждает к действиям, - я же стремилась избавиться от самостоятельного сознания как от препятствия на пути к обретению себя. Я искала безупречной, рефлекторной аморфности, сужая диапазон потребностей до возможного минимума, обрывая все нити зависимостей между собой и внешним миром, - но, пока поиск продолжался, мне все время нужны были доноры для пополнения ресурсов...
То был период окукливания. Тщательно, по миллиметру выкладывала я стены своего кокона, уходя глубже и глубже в состояние эмоционально-сенсорной летаргии. Разум, лишенный точки опоры в лице своего "я", постепенно перешел в режим пассивной, созерцательной регистрации происходящего и пропускал любое воздействие извне не преломляя его призмой индивидуального восприятия. Плоскость физического самопознания вскоре себя исчерпала. Я чувствовала, что настала пора пробуждаться от спячки, я была готова перейти на следующий уровень, но не знала, как это сделать. Именно тогда я поняла, что мне необходим постоянный партнер. Пока я ломала барьеры, переходила грани, уничтожала рудиментарные рефлексии, отряхивалась от социальных установок и отучалась сопротивляться, мне не мешала эпизодичность - в каждом из них я находила для себя что-то полезное, не задумываясь о последующих шагах. Но сейчас я чувствовала себя разобранной головоломкой - бесформенной кучей отлаженных деталей, которые следует собрать воедино, и собирать меня должен кто-то, кому в дальнейшем эта структура будет нужна. Нужна как совершенный, целостный механизм, не требующий дополнительных трансформаций, не нуждающийся в бесконечных тестовых пробегах. Я резонно опасалась, что закостенею в своем коконе, если не сумею вовремя разбить его. Но для этого мне нужен был кто-то, одержимый идеей абсолютной власти ради самой власти, требуюший безоговорочного подчинения не столько тела, сколько сознания - в этом случае мы образовали бы критическую массу, дав тем самым начало некоей цепной реакции, которая неизбежно привела бы меня к конечной точке моего поиска.
И я встретила его.
Он понял меня без слов. И за какие-то недели выточил, вылощил из бесформенной заготовки, старательно склеил обломки в нечто пропорциональное и обтекаемое, очистил от остаточного хлама, сгладил неровности и вдохнул жизнь. Слой за слоем он неумолимо разрушал гротескные баррикады, которыми я столько времени ревностно обносила свою, никчемную теперь, автономность. Одинокая бездушная вещь превращалась в гордую собственность. С холодной, методичной жестокостью разносил он в клочья мои многочисленные механизмы защиты, - до него я считала, что секретом покоя является эмоциональная независимость, а он заставлял меня чувствовать, обижаться, радоваться, надеяться, желать... единственное, в чем я оставалась непоколебимой, было мое молчание. Не потому, что я цеплялась за него, как за последнее свое укрытие - мне просто нечего было сказать. Все, что я хотела донести до него, он понимал с полувзгляда, иногда еще раньше, чем я успевала об этом подумать. Он предупредил, что ждать от него любви бесполезно - он не признавал никаких слабостей по отношению к своей собственности, но в то же время делал все возможное, чтобы заставить меня полюбить его. Он проявлял самую натуральную отеческую заботу - следил, чтобы я правильно питалась, лечил, когда болела, никогда не ленился в подробностях объяснить смысл и цель своих действий и требований, не стеснялся нежностей. В то же время он принуждал меня смотреть на то, как он ласкает других женщин, иногда приказывал мне обслуживать их у него на глазах. Он всегда четко знал, что именно причиняет мне боль, и требовал, чтобы я освободилась от нее. Собственность не смеет требовать лояльности. Собственность не может надеяться на жалость. Собственность должна быть счастлива тем, что имеет...
И я научилась быть счастливой. Мне хватало любого уделяемого внимания, неважно, какого - и ласку, и жестокость я воспринимала как привилегию, как неожиданный подарок. Он часто поощрял меня, но и наказывал крайне сурово. В отличие от всех моих прошлых владельцев, он никогда не спал со мной, случалось, наблюдал за тем, как меня насиловали другие, но сам никогда не снисходил до полового акта. За все время я даже ни разу не видела его раздетым. Ему было известно, что я равнодушна к нормальной человеческой ласке, но зачем-то он пытался приучить меня к ней - временами, чаще всего - после особо тяжелой расправы, он брал меня на руки, садился на кровать и мог сидеть так часами, укачивая, вытирая слезы, гладя по волосам и бормоча что-то утешительное, пока я не засыпала у него в руках, зарывшись лицом в складки одежды. Он не требовал от меня никакого контроля эмоций, - я могла плакать, могла смеяться, могла проявлять сопротивление, могла уходить в депрессию, могла дурачиться, могла даже ревновать его, - единственным, чего он не прощал мне, была апатия. Ко мне возвращались чувства - полузабытые, скомканные, рассованные по самым необитаемым уголкам души. Настороженно и с опаской я пробовала их на вкус, маленькими кусочками, словно боясь передозировки, и вскоре с удивлением открыла, что снова превращаюсь в живое существо, наделенное собственным характером и кое-какими элементами индивидуальности. Он разобрал меня на части, добрался до самого сердечника и уверенно, без оглядки, переделывал его на свое усмотрение.
В конце-концов мне пришлось заговорить. Вначале я испытывала некоторые затруднения - за годы молчания я отвыкла от необходимости тормозить ход мыслей для того, чтобы их озвучить. Он в деталях расспрашивал меня о моем прошлом, и иногда повторял кое-какие эпизоды - ему хотелось, чтобы я сравнила свои ощущения тогда и сейчас. Было тяжело. С меня словно содрали кожу - теперь я до последней секунды не теряла связи с сознанием, и то, что со мной делали, зачастую вызывало во мне яростное сопротивление. Баланс нарушился - если раньше любое существо, заявившее свои права на меня, автоматически получало свободу действий, то сейчас я чувствовала за собой некую привилегию принадлежности конкретному человеку, и потому вынужденное подчинение кому-то другому было мне унизительно. Этого он и добивался. Он хотел, чтобы я на самом деле испытала все, что от меня требовалось - унижение, беспомощность, боль, страх... не прячась, не уходя в себя, не сублимируя гневный протест инертной апатией смирения, - испытать в полной мере и выжить, сохранить рассудок и вернуться к нему, своему владельцу, перерожденной. Он ломал меня наоборот - восстанавливал мое самосознание из руин, из пыли, в которую я превратила его в своем стремлении стать неуязвимой.
Я обретала себя.
Я вновь стала полноценной мыслящей единицей, но на этот раз состояние равновесия и покоя давалось мне не посредством глухой брони невменяемости, за которой я скрывалась годами, а с помощью уверенной готовности к трансформации, открытого желания понять и принять. Он сумел стать для меня Высшим Существом, не привязав к себе - если бы он вдруг надумал прогнать меня, я бы ушла не оглядываясь, в крайнем случае - недоуменно пожав плечами. Моя любовь к нему была самодостаточной, ему удалось спроецироваться целиком в моем внутреннем мире, и я не нуждалась более в постоянной подпитке извне. Но вместе с тем меня не покидало ощущение, что я долго и упорно шла к заветной цели в вдруг затормозила на предпоследней ступеньке - перед самой финишной лентой. Обиднее всего было то, что даже за один шаг от нее, я так и не смогла узнать, что же там, в конце. И тогда он объяснил мне, что финальная точка является своего рода ассемптотой бесконечной цепи трансформаций, стремящейся к ней, но никогда не пересекающей. "То, что ты имеешь ввиду, - говорил он, - можно назвать аннигиляцией... К абсолютной власти, равно как и к абсолютному подчинению сознания, можно стремиться бесконечно, и каждый новый шаг будет требовать все более и более высоких уровней трансцедентности. Но логический конец довольно банален. В точке абсолютного максимума, ультимативно заявить власть над существом можно только одним путем - потому что единственным правом, которым владеет существо в этот момент, является его право на жизнь".
Я сказала ему, что готова. На самом деле это не имело никакого значения, но он понял истинный смысл моих слов, скрытый в них вопрос - готов ли он.
Он даже не удивился, - вероятно, ему изначально было очевидно, что именно этим все кончится. "Иди за мной", приказал он вместо ответа.
И вот он тормошит меня за плечо и говорит - "Пора".
Я поднимаюсь и тру лицо руками, пытаясь избавиться от розовой складочки на щеке. Он ничего не говорит, только улыбается, и легонько подталкивает меня в спину - пошли.
Мы идем. Мы ужасно долго идем по темному коридору, эхо наших шагов мечется между влажных бетонных стен, как резиновый мячик. В подвале душно и пахнет сырым цементом. Иногда передо мной возникают ряды лестниц, ведущих вниз - я ступаю осторожно, стараясь не споткнуться в кромешной тьме. Он отстает от меня на полшага.
Он говорит.
Он читает мне последнюю из своих многочисленных лекций. Я слишком взволнована, чтобы слушать, мои мысли спутаны, коротки, они похожи на перемешанные обрывки газет - но общий смысл я стараюсь все-таки уловить, ибо он никогда ничего не говорит зря. Он объясняет, что конечная точка поиска, хоть и несет в себе смерть, качественно ею не является. Что-то я должна понять в одно из последних мгновений, пройти какую-то финальную метаморфозу, только тогда поиск можно будет считать завершенным. Он не уверен, что мне это удастся. Но он не привык сомневаться - я для него - всего лишь эксперимент, который вполне мог сорваться гораздо раньше, и только волею случая протянулся до последнего рубежа. Мне делается не по себе от такого цинизма. Уж сейчас-то мог бы быть помягче. "Ты сама этого хотела", говорит он, словно читая мои мысли.
Крыть нечем. Я сама этого хотела.
Внезапно он останавливается и придерживает меня. "Мы пришли", говорит он, "повернись ко мне".
Я поворачиваюсь и смотрю в пол - по всем правилам, пока не получу разрешения поднять на него глаза. "Ты уверена?" - скорее утверждает, чем спрашивает он. "Да", говорю я, продолжая машинально растирать щеку. Почему-то больше всего на свете сейчас меня волнует мысль, что мне так и придется умереть с этой дурацкой полосой на лице. А я так хочу быть красивой. Для него. В первый и последний раз, я хочу, чтобы он хоть чуть-чуть увлекся мною... Я знаю, где таится корень этого желания, - в пустой и жестокой, мстительной надежде на то, что моя смерть причинит ему боль. Мне не нужна власть над ним, но меня ранит его демонстративная безучастность. Он блефует. Ему явно не все равно. У него есть какие-то свои, неведомые мне, причины, иначе он никогда не согласился бы на это.
Он молча достает маленький пистолет, неспеша передергивает затвор.
"Я даю тебе выбор", - мягко, почти ласково говорит он, - "пока еще ты можешь остановить меня. Тогда ты останешься жить, но нам придется расстаться навсегда. Скажи "нет", и я отпущу тебя. Я думаю, ты сама понимаешь, что это будет означать, но... я обязан дать тебе выбор".
"А как же последнее желание?" - улыбаясь, но по-прежнему глядя в пол, спрашиваю я.
"Загадывай", - соглашается он совершенно серьезно.
Я молча расстегиваю пуговички длинного, до пят, платья - я признаю только ту одежду, от которой можно быстро освободиться без нелепых телодвижений. Тонкий невесомый ситец беззвучно планирует к моим ногам, и мне кажется, что точно так же, легко и без сожаления, вместе с ним отлетает моя душа... или то, что от нее осталось...
"Возьми меня", - прошу я, глядя ему в лицо - сейчас мне можно все.
Он ничего не говорит и подходит ко мне вплотную. Я невольно отступаю назад и натыкаюсь голыми лопатками на ледяную осклизлую стену. Одной рукой он прижимает дуло пистолета к моим ребрам, - с левой стороны, там, где бешено колотится сердце, - а другой мягко скользит вниз, между судорожно зажатых ног, и забирает всю меня в горячую, сухую, требовательную ладонь. Я вздрагиваю от чудовищной силы взрыва внутри того места, к которому он прикоснулся, и ласкающая меня рука мгновенно покрывается терпкой влагой.
Я нахожу его губы и захватываю их в плен, прикусив зубами - сначала верхнюю, потом нижнюю, и неспеша исследую их кончиком языка. Губы у него соленые, с густым сигаретным запахом, теплые, шершавые и бесконечно покорные мне. Он замирает, ослабив болезненный упор пистолета. Глаза его открыты, я вижу это, ибо сама никогда не закрываю глаз, - и совершенно непроницаемые, как фасолины. Он не двигается, и я продолжаю исступленно целовать его, с трудом сдерживаясь, чтоб не укусить до крови. Наконец он выходит из оцепенения и припадает ко мне всем телом, словно стараясь вдавить, впечатать в стену, его пальцы проникают в меня глубже и глубже, раздвигая, раздирая все на своем пути. "Помоги мне", - шепчет он чуть слышно. Я торопливо разбираюсь с пуговицами на его брюках. На раздевание нет времени, достаточно лишь маленького окошка, чтобы освободить взбесившуюся плоть. "Руки за голову",- приказывает он, и я сцепляю пальцы у себя на затылке. Мы отрываемся друг от друга на мгновение, чтобы посмотреть в глаза. Его рука выскальзывает из меня, медленно, сжимаемая протесующими судорогами ненасытившегося тела. Он подносит ее к моим губам, и я осторожно пробую на вкус кончики его пальцев, горьковато-сладкие, пропитанные одуряющим, пряным запахом морской воды и растертых листьев. Внизу живота у меня - пульсирующий комок огня, я чувствую, как тупо, тянуще отдаются в нем удары сердца.
Одним рывком он разворачивает меня лицом к стене. Дуло пистолета упирается теперь в мой затылок, в ложбинку над самой шеей, сразу под мертвенно сплетенными пальцами. Свободной рукой он обхватывает меня за талию, помогая себе, и с резкой, упоительной болью входит в меня напролом. Я ударяюсь лицом о стену и взрываюсь повторно, с каждым толчком, еще и еще, кажется, будто плоть его врастает в мое тело, что разъединить нас уже невозможно. Он продолжает вторгаться в меня жестокими, размермеренными рывками, он заполнняет меня изнутри, вытесняя дыхание, и я отзываюсь глухим нутряным стоном сквозь стиснутые зубы. Его рука скользит вверх и сжимается на моей груди. Сильные безжалостные пальцы жадно впиваются в беззащитную мякоть, и только один с предельной, почти издевательской нежностью поглаживает наэлектризованный затвердевший сосочек. Я с шумом втягиваю в себя воздух - мне трудно сдерживаться... "Кричи", - тихо требует он, и я кричу - так, как обычно кричат от боли. Еще немного - и он сомнет, раздавит меня, для меня уже почти не осталось места - и внутри и снаружи все пространство занято им, его телом, его запахом, его кожей...
Откуда-то издалека накатывают первые волны обморочной истомы, их дублирует слабой дрожью эпицентр зарождающегося землетрясения. Все вокруг вспыхивает ослепительным светом, и земля уходит у меня из-под ног. Кровь наполняется щекочущими пузырьками, ударяет в голову, я становлюсь невесомой, разлетаюсь на мириады мельчайших частиц. "Сейчас", шепотом прошу я и на какой-то миг теряю сознание. Я взмываю под сводчатый потолок и вижу нас сверху, четко, как на ладони - две крошечные, намертво вплетенные друг в друга фигурки... Словно в замедленной съемке, плавно, миллиметр за миллиметром, его голова откидывается назад, и глаза, неожиданно ясные и понимающие, втягивают меня в себя, как две гигантские воронки. Мы видим друг друга, слышим друг друга, мы читаем друг друга, как книгу, и когда я прихожу наконец в себя, я уже знаю, что произойдет через несколько секунд, и понимаю, почему оно должно, обязательно, неотвратимо должно произойти, - ибо последний момент уже наступил, я выдержала финальный экзамен - я стала сильнее его, Высшего Существа, своего владельца и повелителя. Это я веду его к конечной точке нашего, теперь уже общего пути, и он совершенно беспомощен, он целиком в моей власти... "Сейчас", повторяю я - это уже не просьба, а приказ, но перед тем, как сокрушительный грохочущий вихрь подхватывает меня, увлекая в холодную белую пустоту, я все-таки слышу этот неизбежный, до боли знакомый вопрос "Что ты чувствуешь?" - и в первый и последний раз уверенно отвечаю - "Счастье".