Аннотация: Отрывок из нигде (!!) не опубликованного романа. Любовь палестинского юноши и женщины-израильтянки.
После гибели матери Мохаммед стал жить у дяди-холостяка в его огромном пустынном доме в Хевроне. Дядя в молодости изучал экономику в Париже, имел несколько магазинов и привычки богатого европейца. В отличие от своего младшего брата, мохаммедова отца, который значился на одном из первых мест в "черном списке" израильской службы безопасности, дядя умел ладить с израильтянами: считался лояльным и учавствовал в деятельности израильских левых сил, а на самом деле вел опасную игру, финансируя брата и его соратников. В то страшное время после гибели матери дядя заменил Мохаммеду семью, и они очень сблизились. Дядя, бонвиван и женолюб... Мохаммед смутился, впервые узнав эту сторону дядиной жизни.
Однажды, после одинокого ужина в обществе молчаливого слуги - дядя с утра уехал по делам, - Мохаммед долго ворочался с боку на бок в своей постели, тщетно пытаясь заснуть. Увы, сон не шел к нему. Это бывало - после гибели матери приступы бессонницы посещали его, двенадцатилетнего мальчика, как много пережившего мужчину. Поняв, что скоро ему не уснуть, Мохаммед в одних трусах, громко шаркая по полу большими мягкими тапочками, поплелся в библиотеку взять какую-нибудь книжку. Путь его лежал через прихожую, обычно в такой час едва освещенную ночником, с неизменно бодрствующим у двери слугой. Мохаммед никогда не видел слугу спящим и начинал уже верить в то, что слуга, как сказочный джинн, не спит вовсе. Неожиданно для себя Мохаммед увидел, что прихожая освещена. "Ну вот, и дядя приехал," - подумал он. Но голоса, доносившиеся из прихожей, принадлежали не только дяде. Это были женские голоса - резкие, гортанные, как голоса арабских женщин. Они говорили между собой, но Мохаммед не понимал их - это был не арабский и не иврит, а какая-то тарабарщина, похожая и на то и на другое, а в результате не похожая ни на что - будто хотели изобразить членораздельную человеческую речь, но спотыкались на каждом звуке. Мохаммед заглянул в прихожую и увидел дядю в расстегнутой на груди белой рубашке и двух девиц, как мог понять Мохаммед, очень молодых, смуглых и в таких коротких юбках, что мальчик не знал, поднимать ему глаза или опускать их - его равно смущали и несколько растерзанный вид дяди и голые ноги его спутниц. Мохаммед мог бы принять их за арабок, но три вещи смущали его - арабские девицы не говорят на такой тарабарщине, не пользуются неумеренно косметикой, и - видит Аллах! - не ходят без юбок. Вели они себя развязно, хватали дядю за руки и чуть не вешались на него. А дядя только снисходительно улыбался и вдруг, к удивленному ужасу Мохаммеда, запустил руку под юбку одной из девиц. Юбка, под которой ничего не было, задралась чуть ли не до пояса, обнажив круглые смуглые ягодицы. Девица довольно взвизгнула, но дядя увидел Мохаммеда и отдернул руку. Юбка, как занавес, опустилась. "Ты чего не спишь? Ночь уже," - смущенно, впрочем, без тени раздражения или недовольства, сказал он. "Не знаю, дядя... Не спится..." - еще более смущенно пробормотал Мохаммед. "Уже поздно, мальчик мой, иди спать, - сказал он Мохаммеду ласково и, подмигнув, с виноватой улыбкой прибавил, -- У меня гости."
Мохаммед вернулся в свою постель, но увиденное взбудоражило его несказанно. Остаток ночи провел он в каком-то бреду: ему все виделась задранная юбка и под ней дядина рука, сжимающая один из двух смуглых, видимо упругих овалов, разделенных темной чертой, внизу расширявшейся и образующей темный провал, о котором Мохаммед не смел даже и помыслить.
Наутро дядя вышел к завтраку один. Он был весел, хотя выглядел утомленным. Мохаммед молча пил свой кофе, уткнув нос в чашку.
"Ты чего такой сердитый? - спросил его дядя, -- Не выспался?" -- "Они были арабки?" - требовательным вопросом перебил его Мохаммед. "Что ты! - скривился дядя, -- Марокканки. Проститутки из Иерусалима. Ты знаешь, что такое проститутка?" Мохаммед неопределенно пожал плечами. "Это женщина, которую можно за деньги взять на время. Она, в принципе, ничья. Каждый может взять ее. За деньги." -- "Это... Это хорошо?" - с сомнением спросил Мохаммед. Дядя замялся: "Э-э... Как тебе сказать. Вообще-то, не очень. Но с другой стороны, мужчина свободен. Грех позариться на чужое, смотреть на чужую жену, желать ее, тем более. А если женщина ничья... для одинокого мужчины, как я, в этом нет греха." Впредь дядя всегда старался предотвратить подобные встречи, и когда привозил "гостей", сначала входил в дом сам, чтобы убедиться, что Мохаммед спит, или, по крайней мере, не слоняется по дому. Но иногда в его доме проводились "мероприятия", скрыть которые от Мохаммеда было трудно: чуть ли не вся местная знать собиралась у дяди к ночи под видом обсуждения важных вопросов. Привозилось много "гостий" и, судя по крикам, стонам и женским визгам, обсуждение, заканчивавшееся к утру, было бурным. Впрочем, это мало трогало Мохаммеда. Дядя был его верным старшим другом и благодетелем, и он не смел судить его.
Много позже, когда Мохаммед был уже красивым семнадцатилетним юношей, дядя и познакомил его с той, которая стала первой любовью его и вечным мучительно-прекрасным воспоминанием -- на всю его страшную жизнь.
Как-то дядя приехал к обеду не один. Из своей комнаты Мохаммед услышал голоса в прихожей: дядин и женский. Они говорили на иврите. Приблизившись к прихожей, он увидел, что рядом с дядей стояла высокая молодая женщина с очень белой кожей и чуть заметными веснушками на красивом холеном лице. Она была одета, как те веселые девушки из парижского альбома, который в он в детстве любил листать, сидя в дядиной библиотеке - просто, свободно и красиво: белая свободная рубашка без рукавов обнажала руки - белые и круглые, а черная с белым юбка открывала ниже колен красивые полные ноги. Из-под белой, по-мальчишески надетой козырьком назад, кепки, выбивались светло-рыжие волосы. Она стояла к Мохаммеду в профиль, и юноша залюбовался ее стройным силуэтом на фоне темно-оранжевой, горящей в солнечных лучах шторы, закрывавшей огромное окно.
"Как-то сумрачно здесь, не правда ли?" - спросил дядя гостью и, не дожидаясь ответа, крикнул слуге, -- "Рифат, отдерни штору." Слуга отдернул штору. Лучи ослепительного южного солнца хлынули в комнату, и Мохаммед замер в сладостном восхищении от неожиданно открывшейся ему картины. Яркий свет, пронизывая легкие одежды гостьи, как бы растворял их, превращая в облако прозрачного газа, и юноша видел перед собой темный силуэт обнаженной женщины, стоявшей к нему в профиль на фоне ослепительно-белого окна в туфельках на высоком каблуке. Длинная нежная шея поддерживала ее чуть приподнятую вверх голову, и этот профиль с довольно крупным, но прямым правильной формы носом, полными губами и небольшим подбородком показался Мохаммеду профилем греческой богини из дядиной книжки про античный мир. Чертовски соблазнительны были те богини с гладкими полными телами, просвечивающими сквозь полупрозрачные одеяния. Но несказанно божественней и желанней их была стоявшая перед ним живая женщина.
Оставаясь невидимым в полумраке коридора, он упивался созерцанием, и влюбленно-пристальный взгляд сладострастно подмечал каждую черточку. О как прекрасна была она: высоко вздымалась ее большая грудь, заканчиваясь нежным, чуть приподнятым вверх соском, изящная линия спины плавно переходила в сводящий с ума прогиб, а ненасытный взгляд, не желая терять уже увиденное, безумно скользил все ниже и открывал пологий холм живота с чуть заметной впадинкой пупка на плоской вершине, а под ним - о небо! - еще один холмик, чуть видный, но - видит Аллах! - до чего соблазнительный, верхним высоким подножием упирающийся в пологий склон живота, а внизу исчезающий за выпуклым упругим началом ноги, скрывающим то тайное, что Мохаммед боялся себе даже представить. А тяжелый овал ягодицы над стройным полным бедром, а эта приподнятая каблуком маленькая ножка... О-о, великий Аллах!
Не то, чтобы Мохаммед никогда не видел обнаженную женщину. Мальчишки, из "плохих", приносили в школу и тайно показывали в уборной порнографические открытки с изображением сложно переплетенных тел мужчин и женщин, которые, закатывая глаза, грубо лапали, лизали и чем попало тыкали друг друга в самые неимоверные, по мнению Мохаммеда, места. То, что делали эти люди с напряженными мышцами и зверски оскаленными лицами, никак не связывалось в его голове с понятиями любви и любовного соития, почерпнутых им из дядиных книжек на французском языке. Это была, скорее, борьба полов, бепощадная, возбуждающая жестокость, а никак не нежность. Женщины же, которых он видел на улицах, были с головы до пят одеты в балахоноподобные одежды, скрывающие все признаки не только пола, но и жизни. Так что, пожалуй, эротический опыт Мохаммеда ограничивался рассказами Бальзака, да еще видением дядиной ладони, сжимающей смуглую ягодицу. Но то было чужое, наблюдаемое со стороны. А эта женщина была его - только он видел ее ТАК.
В этот момент дядя заметил Мохаммеда и позвал его: "Эй, чего ты там прячешься? Иди к нам!" И тут же, повернувшись к гостье, представил его: "Вот Мохаммед, мальчик мой, мой дорогой племянник и самый большой друг. Я рассказывал тебе о нем." Она повернулась к Мохаммеду лицом, а он шагнул к ней навстречу, еще полубезумный, очарованный чудесным видением, как сквозь сон слыша голос дяди: "Знакомься, Мохаммед. Это - Сарит, мой деловой партнер и израильский друг. Наш друг." Солнце брызнуло Мохаммеду в глаза , защищаясь от него, он опустил голову и чуть не потерял сознание. Сквозь прозрачную от яркого солнца юбку он увидел в фас то, что минуту назад видел в профиль: полные бедра и низ живота, соединяясь, образовывали как бы маленький просвечиваемый солнцем треугольник с вогнутыми сторонами. Очарованный увиденным и одновременно страшно смущенный, он продолжал стоять, уставившись в пол.
"Твой большой друг - великий скромник," - услышал он низкий грудной голос гостьи. Голос окончательно очаровал Мохаммеда - голос обволакивал и успокаивал его, как бы заключая в объятия. Он никогда не смел сравнивать мать ни с кем, но этот голос чем-то неуловимым напомнил ему голос матери, и он резко поднял голову, будто желал застать обладательницу этого голоса врасплох и уличить в возможном притворстве. Он увидел улыбающееся красивое лицо с большими каре-зелеными глазами, обрамленное светло-рыжими волосами, задорно выбивающимися из-под белой, надетой козырьком назад матерчатой кепки. Чуть заметные веснушки делали это лицо очень молодым, но взгляд был внимательным, тяжелым - почти как у Мохаммеда. Она спокойно и дружелюбно посмотрела в его горящие тяжелым безумным огнем страсти глаза, и легкая улыбка самодовольства тронула ее полные губы. Дядя посмотрел на племянника с тревогой и, видимо, хотел справится о его самочувствии, но тактично промолчал. Мохаммед заметил две надписи на кепке у гостьи - зеленым по-арабски и синим на иврите: "Мир немедленно!" "Левая, - c неожиданной для себя досадой подумал он, -- Хитрая." Но она шагнула к нему, улыбаясь, протянула руку и сказала своим грудным голосом : "Очень приятно познакомиться с таким красивым молодым господином." Мохаммед как бы вошел в атмосферу, окружавшую гостью - его овеял сложный аромат дорогой косметики и молочный запах здорового ухоженного тела. Он видел обещание в устремленных прямо на него глазах, обещание чудилось ему в ее голосе, и он глухо, чуть запинаясь, ответил:"Я тоже... Мне тоже очень приятно. Вы... Вы очень красивы, госпожа."
"Вот так вот, - с немного деланным смехом воскликнул дядя, -- Глазом моргнуть не успеешь, а мальчик-то - уже кавалер." Потом, уже без смеха, добавил: "Кстати, у нас сегодня важные гости, мальчик, и ты обедаешь с нами." Мохаммед не любил "важных гостей". Тоска охватывала его каждый раз, когда дядя, осуществляя свой план введения Мохаммеда в круг важных и нужных людей, в мягкой форме, но настойчиво просил его присутствовать на обеде. Мохаммеда тошнило от их лицемерных речей, жирных напыщенных физиономий, их подчеркнутой восточной церемонности, которой дядя, сам не будучи таким, подыгрывал. Видимо, понимая, что происходит в его душе, дядя сказал укоризненно:"Это обед в честь Сарит." Мохаммед понял, что отказаться он не может.
На обед к дяде собралась вся местная знать и политиканы. В угоду израильской гостье говорилось много выспренних речей о благах мирного сосуществования. Мохаммеду было противно было наблюдать это лицемерие, но когда обед, длившийся дольше обычного, закончился, он не знал, радоваться ему или плакать. Наконец-то исчезнут с его глаз эти напыщенные, строящие из себя мудрецов, обжоры. Но Сарит - что с ней? Она уедет? А он?! Мохаммед не знал, что делать, и находился в состоянии горячечного беспокойства. Вот гости один за другим покидают их дом, церемонно, с троекратным целованием прощаясь с дядей и пожимая на прощание руку Сарит. Вот закрылась дверь за последним из них. Теперь ее очередь. Что же он стоит, как осел, ничего не предпринимая! И еще не зная, что именно он собирается сделать, Мохаммед шагнул к Сарит, глядя на нее отчаянно и влюбленно. Она обернулась к нему и улыбнулась благосклонной спокойной улыбкой, как бы желая сказать:"Что с тобой? Не волнуйся - я здесь." Дядя, казалось, не заметил этой немой сцены и, обращаясь одновременно и к Сарит и к Мохаммеду, сказал: "Ну вот, дело сделано - можно и отдохнуть. А за ужином мы встречаемся снова. Не так ли, Сарит? Ведь ты остаешься?" Сарит продолжала смотреть на Мохаммеда. Улыбка исчезла с ее лица, полные чувственные губы приоткрылись, как бы издавая стон. Взгляд потемнел - томление желания и обещание всего, всей себя, было в нем. Ее грудной голос прозвучал глухо и серьезно, как клятва: "Я остаюсь." Дрожь неизведанного доселе желания прошла по телу Мохаммеда. Он услышал слова дяди: "Нам с Сарит нужно кое-что обсудить. Отдохни пока, мой мальчик. Встречаемся за ужином." Мохаммед повернулся и нетвердым шагом пошел в свою комнату. Мечтать.
Но, видимо, слишком много впечатлений свалилось на него - все путалось в голове, неясные видения утомляли, как бы ослепленное, воображение не выдержало и потускнело, и Мохаммед, неожиданно для себя, заснул.
Проспал он, наверное, часа два. Лучи вечернего солнца били в окна, и было светло тем оранжевым светом, который предшествует быстротечным южным сумеркам. Его охватило внезапное неясное беспокойство, как бывает после неожиданного сна в неурочное время. Он встал с дивана и пошел посмотреть, что происходит в доме, в тайной надежде встретить Сарит. В доме царила тишина. Он пошел по направлению к дядиному кабинету и, приближаясь, вдруг различил странные звуки, доносящиеся из него: то ли прерывистое дыхание, то ли горячечный прерывающийся шепот, то ли стон.И еще странные звуки, похожие на легкие шлепки ладонью по голому телу. Сердце Мохаммеда бешено заколотилось. Уже начиная смутно понимать, что он там увидит, но не желая признаться себе в этом понимании, он, крадучись, стал приближаться к приоткрытой двери кабинета. Дверь открывалась наружу, и именно со стороны этого узкого, шириною в ладонь, проема приоткрытой двери крался Мохаммед. Боясь споткнуться на пушистом ковре коридора, он смотрел вниз, и поэтому первое, что увидел в проеме - кусок белого каменного пола, исполосованный закатным светом, копирующим складки задернутой шторы. Он что было сил прижался спиной к стене, чтобы - храни Аллах! - не быть замеченным, и стал медленно-медленно поднимать голову. Следующее, что он увидел - брошенный на пол ком черно-белой материи, в котором он узнал юбку Сарит. Рядом с юбкой - черные, на высоком каблуке, босоножки - одна стояла, как бы еще храня изгиб хозяйкиной ступни, а ее пара валялась на боку рядом, распластав по полу тонкие черные ремешки. Между босоножками и юбкой, четко выделяясь на белом полу, лежал черный ажурный треугольник с неровными смятыми краями. Мохаммед понял, что это трусики. И не было сомнений, что этот сводящий с ума ажурный треугольник принадлежал тому же, кому принадлежали юбка и босоножки. О, Аллах милосердный - это были трусики Сарит! Дыхание Мохаммеда остановилось, хотя сердце колотилось неистово и оглушительно. Жгучая горькая волна бешеной ревности и обиды начинала закипать в нем, но сильнее всего на свете было желание увидеть все до конца. И взгляд его снова медленно пополз вверх. А это что такое - серое и бесформенное? А-а, это спущенные дядины брюки. Мохаммед хорошо изучил дядин гардероб, и у него не было сомнений в том, что брюки - дядины, а следовательно тот, с кого они были спущены, был дядя. Мохаммед почувствовал облегчение. Если бы вместо дяди он увидел сейчас того пучеглазого красногубого деятеля ООП - о-о! - тогда волна ревности просто задушила бы его насмерть. Но прежде - прежде он схватил бы со стены вон ту старую страшную дамасскую саблю и рассек бы изменников. Ибо не вода течет в его жилах, а кровь свирепых предков! А дядя... Дядя - друг. Дядя - это ведь как он сам. Глупо ревновать к дяде. И успокоившись, сколько мог, этой мыслью, но еще едва дыша, Мохаммед еще чуть-чуть поднял глаза. Теперь он видел до колен смуглые дядины ноги, покрытые порослью черных волос. Внизу эти ноги были спутаны расстегнутыми и спущенными брюками из серой материи. Расстегнутая металлическая молния горела в лучах закатного солнца, и ремень, как черная змея с головой-пряжкой, извивался в серых складках. Мохаммед понимал, что он делает нечто, в высшей степени недозволенное. Но уйти - это было не только выше его сил. Это было бы бессмысленной трусостью и безбожным расточительством небом данных возможностей. Там была Сарит. Он обязан был видеть ее.
Все боязливое и рассуждающее убил он в себе, все границы внутри себя нарушил. Дикой свободой, которая выше неба и больше смерти, вздохнул на мгновение дух его. И он увидел ее.
Белым движением была она - самодовлеющим, идеально размеренным покачиванием, никуда не стремящемся, а лишь упивающимся собой. Без сомнения, в святая святых проникал его взгляд, ибо богам лишь дана полнота упоенья собою. Так он видел ее. И воистину, не бездарный, не земной, нет, не здешний художник-творец сотворил то, что видел Мохаммед: человеку ли впору изваять полусферы упругие эти - как они тяжелы и огромны, и белы, и -- о как совершенны. Безрассудные линии их могла провести лишь рука вдохновленного богом безумца.
Как движенья факира чаруют жестокую кобру, и она забывает и хищность и ярость, так движением завороженный тех белых овалов Мохаммед застыл, и ревность и страх позабыв, созерцая.
Но неожиданно что-то сломалось в размеренном белом движеньи, нарушился самодовлеющий ритм - резче, чем должно, качнулись вперед полусферы, и дядин жилистый желто-коричневый стержень выскочил из-под них и закачался упруго, распухшей бордовой головкой горя. Сломалось и стало движенье! Мохаммед услышал стон, полный томного недовольства. Спина на мгновенье прогнулась сильнее, овалы приподнялись, превратившись в два огромные белые шара, и внизу между ними открылось: как рана, два красных больших лепестка развернулись, обильной росою блестя. Лишь мгновение все это длилось. Движение ловкое наманикюренных пальцев вернуло назад дядин стержень - в глубь красных больших лепестков. Два огромные шара опустились, задвигавшись так, будто их обладательница усаживалась поудобнее. Шары превратились опять в полусферы. Под ними исчез дядин стержень. Движение восстановилось. Но поздно - развеялось очарованье: Сарит, открячив развратный свой зад, на дяде сидела, полулежащем на кожаном черном диване, а дядя, безобразно облапив ее ягодицы, усердно кряхтя, загонял между ними свой желто-коричневый стержень. Боги-иня...
Мохаммед бросился прочь, в свою комнату, запер за собой дверь и рухнул вниз лицом на кровать. Его мучило одно и то же видение - роскошные белые ягодицы Сарит с впившимися в них темными дядиными пальцами. Он чувствовал, как в штанах у него что-то твердело и начинало, мешая, торчать. И когда он, помимо воли, заглядывал себе под штаны, то видел там жилистый желто-коричневый стержень с распухшей бордовой головкой. И приступ стыда и ревнивого бреда доводил его до исступленья. А с другой стороны, Сарит как бы спустилась с пьедестала недоступности и стала совсем уже невыносимо желанна. И снова твердело в штанах и торчало. И это был уже род полного сумасшествия.
Он не знал, сколько часов провел так - вниз лицом. В комнате давно уже было темно. Заглянул Рифат: "Господин мой, дядя зовет тебя ужинать." "Да, я иду," - ответил ему Мохаммед, продолжая неподвижно лежать, уткнувшись лицом в подушку, не чувствуя себя способным появится в светлой комнате и сидеть, как ни в чем не бывало, за столом напротив дяди и Сарит. Видимо, отчаявшись дождаться его и почуяв неладное, пришел дядя. Он вошел в комнату, молча присел на кровать и положил руку Мохаммеду на плечо. Мохаммед вздрогнул - это была та самая рука, те самые пальцы, что несколько часов назад сжимали ягодицы Сарит. Ему даже почудилось, что он чувствует запах ее тела.
"Что с тобой, мальчик мой, -- тихо и мягко спросил его дядя, -- Ты нездоров?"
"Здоров," - глухо и безучастно ответил Мохаммед.
"Ну так идем ужинать."
"Я не хочу."
Дядя немного помолчал, потом спросил: "Ты хочешь, чтобы тебя пригласила на ужин Сарит?" -- "Нет!" - вскрикнул Мохаммед. Наверное, дядя все понял. "Хорошо. Полежи, успокойся," - все так же тихо и мягко сказал он и, прикрыв дверь, вышел. Как это ни странно, после короткого визита дяди Мохаммеду стало немного легче, бред отпустил его, и он задремал.
Ему казалось, что он не спал вовсе, но, видимо, это было не так - просто моменты сна сменялись моментами легкого забытья, сознание то гасло, то тлело приглушенным огнем недавних впечатлений. В один из таких моментов ему показалось, что кто-то вошел в комнату, плотно прикрыл за собой дверь и даже запер ее на ключ, а потом включил настольную лампу. Мохаммед проснулся окончательно и недовольно привстал на кровати, ожидая увидеть дядю. Но, привстав и обернувшись, он резко сел, опустив ноги на пол и вскрикнув от неожиданности: у кровати стояла Сарит в длинном зеленом атласном халате, перехваченном в талии зеленым же матерчатым пояском. Она смотрела на него, улыбаясь и прижав палец к губам: "Не бойся, это я." Весь прошедший день был сплетен из видений чуда и бреда, и Мохаммед уже не знал, спит ли он, бредит ли, или видит Сарит наяву. Она шагнула к нему, обняла его голову и прижала к себе, гладя по волосам. Он крепко обхватил ее руками, почувствовав упругость ее бедер, и ткнулся носом в благоухающий под тонким халатом живот. Плечи его затряслись, и слезы - слезы горького случайного сиротского счастья - полились из глаз, делая мокрыми его щеки и зеленый халат Сарит.
"Ну, что ты, успокойся, -- ласково шептала она, гладя его волосы, -- Вот, я с тобой. Все хорошо. Сейчас мы ляжем спать."
"Я... Я н-не хочу, чтобы ты уходила," - заикаясь от слез, пробурчал ей в живот Мохаммед, еще крепче обхватывая руками.
"А кто сказал, что я уйду? Я никуда не уйду - я останусь с тобой. Ты ведь позволишь мне остаться с тобой?"
Мохаммед молча закивал, водя носом по мокрому халату.
"Ну и отлично. А теперь давай спать. Я помогу тебе раздеться."
Мохаммед, не владея собой, затрясся в новом приступе рыданий. Так разговаривала с ним мать в их одинокие вечера и ночи, когда тьма обступала дом и все пугало маленького Мохаммеда. "Ничего, ничего, -- успокаивала его Сарит, Плакать тоже хорошо иногда. Это пройдет. Этого не надо стыдиться." И, немного отстранившись от него, она стала снимать с него рубашку. "Нет, нет, -- испуганно забормотал Мохаммед, сопротивляясь, -- Я сам." Она обеими руками крепко взяла его голову, подняла к себе его заплаканное лицо, наклонилась над ним, крепко поцеловала в губы и сказала своим грудным голосом властно и нежно: "Не мешай." И Мохаммед понял, что он не только не может, но даже и права не имеет перечить ей. Сняв с Мохаммеда рубашку, она присела перед ним на корточки, расстегивая его брюки. Поясок ее халата развязался, халат разошелся, свободно свисая на пол, и Мохаммед видел сверху нежную шею, начало ключиц и большие белые груди, вздрагивавшие в такт движениям раздевавших его рук. Скосив глаза ниже, он увидел разделенные полоской тени, прижатые друг к другу обнаженные бедра сидящей на корточках Сарит и к ужасу своему почувствовал, что то, что мучило его, напрягаясь в штанах, снова начинает выпирать из расстегнутых брюк. "Свет... Ты можешь погасить свет?" - судорожно попросил он ее. Сарит молча встала, шагнула к лампе. От этого движения халат распахнулся совсем, и на мгновение он увидел ее всю в неярком свете настольной лампы. Свет погас. В наступившей темноте он мгновенно сдернул с себя брюки и трусы и с бешено бьющимся сердцем нырнул под одеяло. Он услышал шорох скользнувшего на пол халата, увидел, как засветилось в темноте ее большое тело и в следующий миг, обмирая, почувствовал это тело рядом с собой - горячее, упругое, благоуханное. Что-то бессвязно шепча, он обхватил ее руками и, чувствуя грудью ее грудь, стал безумно целовать в темноте ее глаза, нос, щеки, шею. Сарит задышала прерывисто и часто и, обняв его, перевернулась на спину. Он опустился на ложе ее раздвинутых ног. Рука Сарит скользнула вниз, и в следующий миг то, что, выпирая, мешало и мучило его стыдом, заскользило в чем-то плотно обхватившем его горячем и влажном. Сарит застонала и задвигалась в такт его движениям. Они превратились в одно существо, они вместе стремились в желанную бездну и двигались в такт все быстрее и быстрее. Пальцы Сарит впились ему в спину. Сладкая судорога свела его живот и прошла по всему телу, будто некая пружина внутри него, напряженная, мучившая, распрямлялась. С неземным облегчением почувствовал он, как горячая струя пульсирующими мощными толчками изливается из него в недро Сарит. Долгая блаженная дрожь одновременно сотрясла их, и они расслабленно затихли.
Сознание вернулось к Мохаммеду. Страшная пустота звенела в нем. Под животом было мокро. Он чувствовал запах пота и незнакомый ему резкий сырой запах спермы. Все произошедшее вдруг показалось ему глупым и стыдным. Неуютно и стыдно было вот так вот валяться голым, перепачканным чем-то липким, в присутствие голой Сарит, которая вдруг превратилась в малознакомую взрослую женщину. Пот остывал, и ему становилось холодно. Он повернулся на бок спиной к Сарит и скрючился, зажав ладони между коленями и дрожа. Она молча повернулась к нему, обняла и прижалась, обвив его и повторив изгибы его тела. Она была теплой и ароматной. Ее круглая белая рука крепко прижимала его, и он чувствовал спиной ее твердые соски и всю ее большую упругую грудь. Шелковистые волосы лобка приятно касались его ягодиц. Чувство стыда исчезало, но вдруг в нем проснулась ревность, и он с обидой сказал: "Ты была с дядей."
"Была, -- ответила она просто и спокойно, -- А хотела быть с тобой. И вот - я с тобой."
"А зачем же ты была с ним?" - упорствовал Мохаммед.
"Видишь ли, мы с твоим дядей старые друзья. И даже некоторое время были больше, чем друзья. Но то время прошло, а добрые отношения остались. Поэтому иногда мы позволяем себе... Понимаешь? Но теперь я обещаю тебе, что буду только с тобой, -- неожиданно она заговорила горячо и серьезно, -- Мальчик мой, милый Мохаммед, пойми, я впервые в жизни обещаю мужчине быть верной ему. Я привыкла быть свободной. Но тебе я хочу быть верной. Понимаешь ты это?"
Мохаммед не очень понимал, как это женщина "привыкла быть свободной", хотя и наблюдал сегодня сцены такой свободы. Слова о верности были куда ближе и желаннее ему.
"И ты... Ты будешь только со мной?" - осторожно спросил он.
"Только с тобой."
"Ты... Ты будешь жить у нас?"
"Ну что ты глупый! Разве это возможно? Но мы будем встречаться. Часто. Ты будешь приезжать ко мне в Тель-Авив. Я все устрою."
Вдруг неожиданная мысль - неприятная мысль - всплыла в его голове: "Но, Сарит, ведь ты.... Ты замужем. А муж?"
"Ах, Мохаммед, какое ты дитя. Мой муж - старый, богатый, пресыщенный жизнью человек. Мы давно уже не живем, как мужчина и женщина. Понимаешь? Нет? Ну, так поймешь потом. Не спеши." И она, еще сильнее прижавшись к нему, поцеловала в шею. Это было нечеловечески приятно. Но все же Мохаммеда до крайности смутило услышанное. Он думал, что только в книгах Бальзака из дядиной библиотеки случаются такие странные вещи. Но жизнь - его, Мохаммеда, жизнь - за эти безумные и чудесные несколько часов причинила ему столько боли, ревности, разочарования, любви и наслаждения, что Бальзак показался ему убогой поделкой.
Сарит прервала его размышления, легонько подтолкнув сзади коленкой:"Идем в душ."
"Как? Вместе?" - не понимая, ужаснулся Мохаммед.
"А как же? - рассмеялась Сарит, -- Кто же будет тереть нам спину, если мы пойдем врозь?"
Потом они крались, страшно переглядываясь, по темному коридору в душ. Потом, заперев дверь, сдавленно, стараясь не шуметь, хохотали от облегчения и сознания своей ловкости и хитрости. Сарит вела себя, как веселая подружка-ровесница, так что он забыл, что она старше его на 13 лет. Потом она скинула халат и, смеясь, силой стащила с него пижаму, и Мохаммед обмер, увидев ее всю под яркой лампой душевой комнаты. Потом они стояли под горячими струями и целовали друг друга, и любили, и опять целовали. Потом снова крались темным коридором в его комнату. И, едва успев закрыть за собой дверь, снова сплелись и слились в одно на кровати Мохаммеда.
Сарит достала Мохаммеду разрешение на работу на израильской территории -- он якобы должен был работать у нее садовником -- и сняла квартиру в новом, мало заселенном еще тогда, районе северного Тель-Авива. Так начались две самые безумные и самые счастливые недели в его сиротской жизни -- отраженное нескромными, но умеющими хранить тайну, зеркалами спальни, короткое счастье. На тот мизерный кусочек жизни Сарит стала для него всем: заботливой матерью и веселой подружкой-ровесницей, мудрым старшим товарищем и сводящей с ума любовницей. Она сразу заполнила все зияющие пустоты его сиротской жизни, и Мохаммед не мог даже представить себе, как он мог прожить без нее эти ужасные семнадцать лет. Старый муж Сарит уехал тогда за границу в составе правительственной делегации.