Туманы обволакивают утренний свет Солнца, схватывая лучи, подобно змеям,
обволакивающим свою добычу. Но Солнце сильнее порождений земли, и туман,
огрызаясь, медленно отступает под неустанным и вечным натиском светила.
	Туман отступает, открывая взгляду небольшую деревню. Если бы рядом с
деревней была бы хоть какая-то мало-мальски приличная возвышенность,
внимательный взгляд усмотрел бы весьма странную планировку поселения - оно 
построено таким образом, что в центре его находится колодец, украшенный
цветами и яркими лентами, а от него лучами расходятся улицы. Поперечных улиц
нет, поэтому в сочетании с мазаными стенами домов и черной землей выглядел бы
как огромная снежинка, будь рядом достаточно внимательный наблюдатель. Кроме
того, этот наблюдатель заметил бы, что из всех домов, словно по команде
невидимого дирижера, начали выходить люди и сонным сомнамбулическим потоком
двинулись на площадь, окружающую колодец.
	Однако я, идущий в этой толпе не проснувшихся сложносочиненных амеб,
знаю, что никакого внешнего, а уж тем более внимательного наблюдателя, нет и не
предвидится. И задолго до моего рождения и долго после него, все тот же поток
ведомых муравьиным инстинктом людей, вырванных из своего временного, но от того
не менее кошмарного небытия зовом неведомой матки, будет также
неумолимо-безучастно ползти по утренним улицам к этому проклятому колодцу, к
этой кошмарной дыре, ведущей в неизведанные бездны послушное стадо.
	И я стадо. Я смакую эту мысль по утрам, когда иду на поклонение колодцу
и на коленях долдоню слова, выжженные кислотой времени в воспаленном мозгу,
прося благословить мой день и не допустить меня в чем-то погрешить против
Великого Колодца; я наслаждаюсь этой мыслью по вечерам, когда прошу колодец
охранять мой соню С детства окруженный этой безликой массой полулюдей, которых
я уже давно не узнаю, я совершенстве овладел искусством самоистязания,
поскольку в условиях отсутствия представления о воздухе нет возможности мечтать
о свежем глотке. Все, что я понимаю, это то, что эта ситуация неправильна
какой-то своей глубинной неправильностью, но в этом сгущенном коллективном
инстинкте, называемом обществом, тебя быстро отучают от способности сравнивать,
ненужную для отдельно взятого муравья.
	Я давно разучился считать дни или измерять время. Моя жизнь протекает
как идеальная прямая, проходящая через две точки - утреннее поклонение и
вечернее. Строго говоря, начертить идеальную прямую невозможно, однако в этой
галлюцинаторной реальности каждая прямая проходят через эти две точки.
	Самое страшное, что это происходит мимо моей воли. Совершенно очевидно
что никто бы по своей воле не выбрал себе такой судьбы. Однако выбора и не
происходит. Никто не спросит тебя о твоих желаниях, ты против себя этим
шизофреническим актом установишь диктат чужой воли над своей. Я даже не знаю,
что я делаю днем. Наверное, где-то работаю, может быть, в поле. Сознание в этой
системе частного, подчинившего себе целое, нужно только по утрам и вечерам,
чтобы зафиксировать факт очередного размазывания его об землю, очередной слом
его под действием чужой, ужасной и непреодолимой воли.
	Наверное, это было трудно только сначала, потому что, может быть,
когда-то и существовали живые люди. Но сейчас их не осталось. Здесь- царство
голема, царство Великого Отсутствия, час торжества высокоорганизованной
материи. Для них даже не существует смерти, потому что они состоят только из
праха и в них нечему умирать.
	Сегодняшний день (о, если бы тут были дни!) был бы таким ж, невыносимо
таким же, если бы не этот невероятный, безумный случай. Как раз тогда, когда
эта блеющая масса заканчивала свое покорное камлание, с поднебесья ринулся вниз
огромных размеров орел. С диким клекотом обрушился он вниз, на замерших в
ожидании команды травоядных и хлопанье его крыльев опрокидывало нас навзничь.
	Он повел головой и его яростный взор остановился на мне. В тот же миг
его чудовищные когти обхватили меня и он взмыл вверх.
	Орел летел все выше, к безумию ослепительно яркого Солнца, брезгливо
оставляя внизу землю. Мы летели все выше и дальше, а во мне зарождалось
неведомое мне доселе чувство. Мне казалось, что орел своим титаническим усилием
с немыслимой силой вырвал меня из какой-то необычайно липкой и до отвращения
цепкой паутины, в которой я висел всю жизнь, аккуратно спеленатый в куколку и
готовый к употреблению. Во мне нарастала безумная радость, сердце молотом
звонко било в груди, ветер шумел в ушах и от избытка чувств я потерял сознание.
	Первое, что я увидел, когда проснулся - это бесконечно огромное
звездное небо над головой. Звезды, бесчисленные цветные мотыльки,
перемигивались там, в высоте, в недостижимой высоте. "Но эта высота существует
лишь для того, чтобы взойти на нее и рассмотреть звезды вблизи", - подумалось
мне. Я приподнялся и совершил еще одно открытие. Я находился в горах.
	Вокруг меня возвышались горы, залитые неестественно ярким светом звезд.
Черные громады, спокойные и вечные, словно молчаливо принимали меня в семью,
распознавая своего.
	Я глубоко вдохнул холодный горный воздух. Вот воздух, созданный для
человека, холодный воздух одиночества, леденящий тело и пробуждающий душу.
Здесь, на высоте, вещи очищаются светом звезд, молчанием гор и дуновением ветра.
	Здесь, под взыскующим взором неба, не было места для слов. Поэтому я
просто сел и стал любоваться светом звезд. И эта ночь была очень длинной.
	Когда первые лучи Солнца упали на вершины, на камне сидел уже совсем
другой человек. За эту безумно долгую, бесконечную ночь ласковый свет звезд
словно рассеял какой-то серый туман, обволакивавший меня. Вместо ватной темноты
внутри я чувствовал стальной стержень. Я встал и поразился своему движению.
Раньше мое движения были замедленно-осторожны, плавно-закругленны, с оглядкой
назад. Сейчас я чувствовал в мышцах какой-то шальной ветер, и любое мановение
рукой превращалось в сложный и наполненный смыслом танец.
	А Солнце все вставало и согревало замерзшее тело. Я огляделся вокруг.
Пора было начинать новую жизнь.
	Побродив по окрестностям, я быстро нашел подходящую пещеру. Она была
достаточно объемна,и главное - выходила на восток, так что я всегда мог
наблюдать за восходом солнца. Так, обретя здесь новый, настоящий дом, я отдался
на волю времени, бросившему меня в стремнину дней.
	Время текло быстро. Днем я гулял по горам, собирая дикие ягоды, ночью
смотрел на звезды, и звезды своими теплыми лучистыми языками зализывали раны
моей души. Вскоре я завел себе друзей - огромного и свирепого горного медведя и
молодого орла, оставшегося без матери. Они всегда сопровождали меня в моих
прогулках и вместе со мной подставляли глаза свету звезд.
	Дни уходили прочь. Дух мой креп и возрастал, тело становилось все
тверже и закаленнее. Однако жизнь перестала приносить мне радость. Звезды
мигали укоризненно, будто хотели что-то сказать, и часто я ловил на себе
выжидающий взгляд медведя. Но я не обращал на это внимания и пытался вновь
обрести радость в тихом свете звезд. Так тянулось очень долго, пока наконец я
не получил явного знака - во время обвала моя пещера была засыпана. Яснее
символа придумать было нельзя. Я вздохнул и сказал себе: "Что ж, пришло время
спускаться вниз!". И я начал путь назад, в деревню.
	Поклонившись так долго ютившим меня горам и попрощавшись со своими
звездами, я сопровождении друзей - медведя и орла - отправился вниз тропой,
которая, как и прочие, была известна мне до мелочей. Вскоре мы спустились с гор
и попали в страну вечных туманов. Отдавшись своему чувству направления, я шел
вперед. В долгих прогулках по горам, я научился обходиться без пищи, поэтому не
беспокоился о том, сколько дней мне придется провести в пути. Орел часто улетал
вперед, на разведку, и на третий день его крик сообщил мне, что деревня близка.
	Я вошел в деревню на восходе солнца, когда все были на центральной
площади. Толпа псевдо-людей, как всегда, прилежно молила о хлебе насущном,
однако эти бескрылые мухи мне были неинтересны. Я ясно чувствовал тяжелую,
придавливающую к земле чужую волю, лежавшую на этих пресмыкающихся
беспозвоночных. Именно эту волю я задался целью уничтожить. Я решил разрушить
колодец.
	Я остановился перед ним и задумался. Что я решил разрушить? Сорвать
завесу, застилающую глаза, злого шептуна, заставляющего лизать ему руки, не
дающего человеку ожить? Да будет так. И я шагнул вперед.
	Но случилось неожиданно. Дорогу мне преградил медведь. Шерсть его
встала дыбом, глаза сверкали на меня недобрым огнем. И медведь заговорил:
	- Осторожнее! Зачем ты собираешься разрушать? Создай прежде что-то
новое, прежде чем получить право казнить. Воздух, которым ты дышишь, не для
всякой груди! Некоторые простудятся и замерзнут на высотах твоих. Что дашь ты
взамен разрушенного, высокий судия? Нет, не спеши разрушать. Должно быть темным
безднам, чтобы дух мог из них подняться за сияющие облака. Не для всех твой
путь. Некоторые и не должны стать людьми.
	Потрясенный, я выслушал речь друга. Медведь стоял, глядя на меня и
ожидая моего решения. Орел сел на мое плечо. Я ответил:
	- Что ж! Ты прав, друг, поэтому будь по-твоему. Не мне разрушать давшее
мне дорогу к крыльям. Пусть же среди них воспрянет новый живой духом.
	Я шагнул к колодцу и опустился на одно колено:
	- Благодарю тебя, черная бездна, за то, что из твоих глубин ярче
видится небо.
	Я встал и обернулся к замершей вокруг толпе.
	- А вам... Вам - проклятие!
	Мы двинулись прочь из этого сонного царства. К новым солнцам, к новым
горам, которые будут выше прежних.