Говорят, что воспоминание о прошлых жизнях может всплыть в памяти, если ты побываешь в месте, в котором когда- то жил. Прикоснешься к предмету, который тебе принадлежал лет двести назад. А вероятно, произойдет и другое. Увидишь в толпе знакомое лицо и пройдешь мимо, так и не поняв, что рядом прошла твоя вторая половинка. Твой близкий, родной человек, с которым вас связывали тесные, прочные узы на протяжении многих веков. Совсем не обязательно, что в этой жизни вы встретитесь еще раз. Судьба к нам до - жестокости равнодушна. Но когда это происходит, твоя жизнь приобретает смысл.
После того, что со мной приключилось, я уверен, что эта встреча обязательно произойдет. Пусть и не в этом мире. Итак ...
Я не буду рассказывать о себе. Боюсь, это вызовет даже у меня легкую зевоту. Обычная, серая, однообразная жизнь. Без резких внутренних всплесков и волнительных перипетий судьбы. Все, как у большинства людей. Казалось, что еще при рождении, твою жизнь расписал какой- то ипохондрик - бог.
Суть дела в одном - жизнь прошла, как один унылый, безрадостный понедельник. Получилось, что к пятидесяти годам я остался без жены. Дети разъехались и я коротал одинокие вечера в своей двухкомнатной квартире, в компании старого кокер - спаниеля Макса. Иногда, нашу мужскую компанию разделял мой сосед по лестничной площадке - Григорий Абрамович Фенхель. Хитрющий еврей, но невероятно интересный собеседник. Он приторговывал антиквариатом и у него в арсенале была уйма любопытных историй. В тот вечер, который изменил мою бесцветную жизнь, я читал книгу, устроившись в кресле, под теплым пледом. Мое идиллическое одиночество нарушил сосед. Он пришел с початой бутылкой настоящего армянского коньяка. Я быстро нарезал закуску. Расположившись на диване, мы лениво болтали о прежних, славных временах. Смысл беседы сводился к извечной теме - О, времена! О, нравы! Раньше жилось намного лучше. Не знаю, как наша задушевная беседа плавно перешла на тему войны. Тут Григорий Абрамович оживился и полез в карман своего, замусоленного на локтях, махрового халата. Наконец он извлек из него какой- то предмет и протянул мне.
- Посмотри, что за вещицу принес мне один человек. Он копал карьер и вырыл эти часы из земли.
Прикосновение к холодному металлу вызвало у меня приступ неосознанного страха. И вместе с тем, меня неудержимо влекло к этому предмету.
Я стал вертеть его в руках. Часы - медальон прекрасно сохранились и только небольшое окисление мешало открыть их заднюю крышку. Время на часах застыло на одиннадцати.
- Эти часы из чистого серебра. Какого они года, мне так и не удалось узнать. Датировка стерлась. Я пошел к одному специалисту. Так вот - он сказал, что этим часам не менее семидесяти лет - словно издалека, донесся голос соседа.
Я мысленно подсчитал в уме.
- Времена Великой Отечественной - я не отрывал взгляда от часов.
- Вот именно. Очень любопытная вещица.
Я уже ни о чем не мог думать, как только о часах, которые словно маленькая пичуга, согрелись и теперь уютно дремали в моей ладони. В голове засела одна навязчивая мысль - во что - бы не стало завладеть этим сокровищем. Я предложил соседу за них хорошую цену. Антиквар заупрямился. Я был красноречив, как Цицерон. Наконец старый пройдоха сдался, когда в придачу к деньгам, я ему предложил старинный, столовый гарнитур, на который он бросал алчные взгляды. Я едва дождался, когда опустеет бутылка коньяка. Наконец сосед ушел, донельзя довольный выгодной сделкой.
Я остался в одиночестве. Положив часы на тумбочку и разобрав кровать, я быстро юркнул под теплое одеяло. Мысли вертелись вокруг своего нового приобретения. Я чувствовал какое- то неясное томление в груди. В комнате, погруженной в полутьму, слышалось только тихое сопение моего кокер - спаниеля, устроившегося на кресле хозяина. И тут я весь превратился вслух и даже затаил дыхание. Да, несомненно. Мне не почудилось! Со стороны тумбочки слышалось мерное тиканье механизма. Я сразу покрылся холодным, липким потом. Протянув руку, я дрожащими пальцами нащупал гладкий металл и поднес часы к лицу. Загадочный, лунный свет скользнул за штору и упал на блестящий циферблат часов. Выпучив глаза, я смотрел на секундную стрелку. Она шла! Только двигалась она против часовой стрелки! Часы отсчитывали обратный ход времени.
Тик - так! Тик - так! Звук тикающих часов набирал высоту и превращался в гулкий, нарастающий набат. Минутная и часовая стрелка тронулись с места и завертелись перед глазами. Сноп ослепительно белого света ударил в лицо. Я словно провалился в пустоту и увидел нечто потрясающее. Я вновь пережил события своей прошлой жизни!
Я, Генрих Кельнер хочу поведать вам о моей бренной жизни. Представьте себе высокого, хорошо сложенного молодого человека, двадцати двух лет. С высоким, чистым лбом, ясными голубыми глазами, прямым носом и твердой линией губ и подбородка. Я мог гордиться своей внешностью и только черные, как смоль, длинные волосы портили мой чистокровный, нордический тип. Ну что- ж. Пусть и так. Бонзы Третьего рейха тоже не были блондинами. Я попал на Восточный фронт осенью сорок первого. Тогда, когда наша доблестная армия разгромила русских и безудержно катила к Москве. Я был причислен стрелком к пехотной роте, входившей в состав пятнадцатой дивизии группы армии ,,Центр,,
Россия встретила меня грохотом товарняков, сизоватым облаком над каким- то полустанком и невероятной сумятицей, царившей на станции. Мы двинулись вглубь загадочной земли, которую я мечтал посетить не в качестве солдата. Моя профессия - учитель русского языка и литературы. Я был буквально влюблён в Есенина и Пушкина, зачитывался романами Толстого, Достоевского, Чехова и Куприна. Моя мечта увидеть родину великих сочинителей, воспевших русскую душу, осуществилась, правда не таким образом, как я рассчитывал. Я пришел на эту землю завоевателем!
Встреча с русскими состоялась возле одной из деревушек Брянской области и ее нельзя было назвать дружественной. Мы столкнулись с остатками разгромленной армии большевиков, пытавшихся выйти из окружения. Вот тогда я первый раз понюхал порох и убил несколько земляков моих горячо любимых классиков. Наша рота понесла первые большие потери. Теперь она была меньше на один взвод. К тому - же роковая судьба уже отметила нас. Когда дивизия, уничтожив, перемолов гусеницами бойцов Красной армии, двинулась вперед, нашей роте пришлось закончить свое победное шествие. Командование решило оставить нас в одном брянском селении. Дело в том, что там осталась стоять на приколе дюжина сломанных танков и мы понадобились танкистам в качестве охраны. Попрощавшись с друзьями из дивизии и обещая их догнать дней через пять, мы в приподнятом настроении ( хотя- бы не придется маршировать пешком) были размещены на грузовики и двинулись в путь. Он пролегал по широкой проселочной дороге, вдоль которой чернела покореженная техника большевиков, а в канавах лежали трупы вражеских солдат. Многие из нас смеялись, указывая на них. Гордость за непобедимую мощь немецкого оружия прямо распирала глупцов. Наш обер- лейтенант Вильгельм Дитрих и гаупт - фельдфебель Пауль Кригер пылили впереди на офицерском фольце. Наше веселье немного остудил начавшийся дождь.
Трясясь на ухабах и кочках, мы заехали в село со странным названием Жухово. Нас встретил лишь здоровенный пес, который сорвался с цепи одного из домов и перемахнув через высокий забор, огромными скачками кинулся к Кригеру, как раз вышедшему из машины и услужливо открывшему дверь перед нашим командиром. Лохматое чудовище уже собиралось закусить им, когда обер- лейтенант выхватил пистолет и разрядил в пса всю обойму. Зверюга проехался по земле брюхом и ткнулся оскаленной мордой в сапоги гаупт- фельдфебеля, забрызгав их кровью.
Мой лучший приятель Ганс ..... многозначительно заметил, что собаки лучше всех чуют дерьмо. Ребята, ехавшие с нами в грузовике, тихо рассмеялись. Кригера, которого втихомолку прозвали шписсом( длинным носом) недолюбливали, но опасались его мстительного характера. Он был прекрасным доносчиком и с завидным постоянством строчил кляузы и докладные на провинившихся перед ним солдат. С ним приходилось считаться. Ведь от него зависело, подаст - ли он начальству твое прошение об отпуске домой.
Кригер услышал смех и одарил нас свирепым взглядом, хотя предательская бледность, что нахлынула на его вечно багровую физиономию, говорила о том, что его смелость на собак не распространяется.
Кто нас и рад был видеть - так это ребята из танковой дивизии. Еще - бы! Я понимал их состояние. Бревенчатые, приземистые избы, закопавшиеся в землю, нелюдимые жители, в основном старые женщины, дети и старики. А позади широкой реки, над темнеющими вдали полями, сплошной зеленой стеной нависал необъятный, дремучий лес. Он как- раз и холодил кровь. В его мрачных, угрюмых чащобах мерещились партизаны. Это кому угодно подействует на нервы.
Мы занялись нашим обустройствам на новом месте. Половина роты разместилась в доме сельсовета. Остальные поселились в домах сельчан.
Потянулись дни томительного ожидания. Наш обер, засевший в доме председателя колхоза, который сбежал с отступающими частями Красной армии, проводил время с гаупт- фельдфебелем Кригером в компании местного самогона.
Я с Гансом и пятью солдатами из второго взвода расположился на постой в избе одной вдовы, которую звали теткой Агафьей. У нее было сравнительно чисто, хотя и убого.
Агафья относилась к нам по- доброму и мы старались ее не обижать. Она снабжала нас самогоном и каждый вечер заканчивался, так - же, как у офицеров - хорошей пьянкой. Иногда и крепкой дракой. Я был чемпионом своего университета по- боксу и с легкостью заслужил уважение новых товарищей. Труднее пришлось моему приятелю Гансу - он был поэтом и этим все сказано. Пришлось разбить пару носов, чтобы тщедушного поэта оставили в покое. Теперь Ганс, в перерывах между застольной беседой, декламировал нам стихи Гетте, Шиллера и еще бог знает кого. Думаю, что это были стихи его собственного сочинения. Слишком жалкими они казались на фоне блестящих перлов мастеров. Естественно, я не поделился своими догадками с другом, боясь ранить его тонкую, чувствительную натуру.
Проходили относительно спокойные деньки. Танкисты починили танки и теперь дело оставалось за горючим. Машины снабжения так и не приходили. Фронт уходил все дальше от нас на восток, что приводило всех в отчаянье. Неужели война закончиться без нас?! С той быстротой, с которой наша военная машина катила по России, перемалывая гусеничными траками целые армии, это было вполне возможно. Я совершенно искренне боялся, что не заслужу рыцарского креста. О, dummkopf! ( болван)
Тогда моей честолюбивой мечте конец. А ведь даже во сне, я видел картины моего возвращения на родину. Вот я сижу возле уютного камина, в компании друзей и, попивая превосходное вино, рассказываю о подвигах своих товарищей. Конечно- же и себя не забываю. Слушатели будут внимать мне , затаив дыхание. Глядя на мои посеребренные виски и палочку( я буду обязательно ранен в ногу, в одном из жарких сражений) они будут шептаться - Бедный Генрих! О, дева Мария! Сколько он пережил испытаний!
А рядом со мной будет сидеть Мартина. В ее больших голубых глазах, скрашивающих несколько простоватое лицо, будут сверкать слезы.
И вот, теша свое самолюбие такими сопливыми иллюзиями, я вторил своим товарищам, проклиная нерасторопность начальства и мечтая о параде на Красной площади. О, бог! Если ты есть, то слушая нас, ты вероятно громко смеялся.
Тем временем, вместе с дождями наступила осенняя хандра. Я только помню насквозь промокшую одежду, гнойные нарывы на ногах некоторых товарищей, от которых в горнице стоял невыносимый, тяжелый смрад. Тянулись дни, недели, а горючие так и не подвезли. Танки сиротливо стояли на колхозном поле, задрав к хмурому небу зачехленные стволы и жалуясь танковым богам на свою незаслуженную участь.
Все ходили точно пришибленные, кое- как выполняя свои служебные обязанности. Жители относились к нам вполне миролюбиво. Многие из них испытали на себе жестокость Сталина. Кто был раскулачен, кто отсидел в лагерях или потерял в них своих близких. Хотя солдаты и относились к ,,низшей расе,, с легким пренебрежением, конфликтов с местным населением не возникало. Продуктов, реквизируемых на богатых подворьях, нам пока хватало. Единственное, в чем мы действительно нуждались, так это в женской ласке. Почти все мы были молодыми парнями и в душе каждого из нас горело неистребимое желание любить. Или сказать проще и честнее, в такие промозглые вечера хотелось обладать горячим, женским телом. В этом плане везло лишь некоторым ,,счастливцам,, Я их так называю с чувством легкой иронии, потому - что не хотел оказаться на их месте. Несмотря на сексуальный голод, я совсем не испытывал влечения к крупным, ширококостным бабам, запеленатым в свои цветастые платки и бесформенную одежду так, что их истинный возраст было невозможно определить. Кто - то был не так привередлив. Откровенные рассказы ловеласов вызывали во мне приступы тошноты. Иногда меня подмывало сказать, чем вызвана их неотразимость. Я знал, почему местные бабы податливы. Они боялись за своих дочерей, которых прятали от нас. Мне первый раз пригодился русский, когда забежавшая в гости к тетке Агафьи соседка, шепнула ей, что спрятала дочерей от супостатов на конюшне и ей пришлось уступить немцу, жившему у нее. Он стал совать свой длинный нос всюду. Ей пришлось идти на грех, чтобы он забыл обо всем. Надо уводить моих девонек от этого борова. Иначе не миновать беды - горько вздохнула она и, метнув в нашу сторону испепеляющий взгляд, быстро шмыгнула в сени. Не знаю, что меня удержало, чтобы не выдать товарищам ее тайну. Возможно, что тем жирным боровом был никто иной, как наш шписс Кригер. А может быть нечто такое, что зовется обыкновенной человеческой совестью.
С приближением зимы, хандра усилилась. Теперь она граничила с отчаяньем. Нам казалось, что мы никогда не выберемся из этой глуши. Про нас окончательно забыли. Стыдно признаться, но я плакал, когда однажды тетка Агафья, ставя на стол котелок с дымящейся картошкой, посмотрела на нас, орущих, горланящих песни, играющих в карты и декламирующих стихи своими кроткими, мудрыми глазами и, смахнув уголком платка набежавшую слезу, тихо сказала - Эх, дитятки. Совсем молодые, а вас уже черти в ад зовут. Вот горе, матерям- то!
И было в ее голосе столько жалости и скорби по чужим детям, что я прикусил ладонь до крови, чтобы не зарыдать вслух. Наверное, в эту минуту мне было жаль сопливого мальчишку, мнившего себя героем. А возможно, я уже предчувствовал свой близкий конец.
И не знал я, что моя серая жизнь скоро измениться. Это было предопределенно. Тот вечер я запомнил во всех подробностях. Решив немного остыть от глупого спора с добродушным верзилой Франсом Коххом, показавшем свою чудовищную неосведомленность в области истории, я вышел на двор. Пронзительный, морозный воздух согнал с моей головы хмельной, свинцовый груз. Не знаю, что меня подвигло на то, чтобы выйти на улицу. Вероятно провидение. Разглядывая тусклый свет лампад, мерцавших в окошках изб, и слушая басовитую ругань соседских собак, я внезапно увидел невдалеке одинокую фигуру. Она двигалась в моем направление петляющей походкой. Очевидно какой- нибудь подгулявший солдат - подумал я и ошибся. Когда человек приблизился, я увидел перед собой нашего гаупт- фельдфебеля. Я решил ретироваться, но было поздно. Несмотря на темноту и нетрезвое состояние, Кригер заметил меня.
- А - а, вот ты мне и нужен - его обрюзгшее лицо расплылось в идиотской улыбке.
- Что вам угодно, гаупт - фельдфебель? - учтиво поинтересовался я.
- Ты пойдешь со мной - сказал он тоном, не терпящим возражение и, схватив за рукав, потянул за собой. Мне ничего не оставалось, как подчинится.
Долго блуждать с пьяным,, шписсом,, не пришлось. Подойдя к высокому забору одного из домов, он забарабанил в него руками.
- Открывайте, жиды! - кричал Кригер - Иначе я вас сожгу, евреи проклятые!
Хотя он и кричал это на немецком языке, ворота открыли с большой поспешностью .Кригер буквально ввалился вовнутрь. Я прошел вслед за ним и увидел перед распалившимся фельдфебелем плотную фигуру хозяина дома. Он что - то почтительно говорил, но Кригер его не слышал. Громко стуча подкованными сапогами, и подталкивая хозяина впереди себя, он поднялся на крыльцо и пинком распахнул двери. Когда я вошел в комнату, то смог разглядеть вжавшихся в стену хозяев дома. Это была семья из трех человек. Пожилой, однорукий мужчина, сухонькая женщина в черном платочке и мальчик двенадцати лет.
Фельдфебель сидел перед ними на лавке и, широко расставив ноги, гипнотизировал их страшным взглядом. Его мутные от беспробудного пьянства, выпуклые глаза, перебегали с одного бледного лица на другое.
- Переведи им Генрих! - крикнул Кригер мне - Я узнал, что они прячут дочку. Скажи им, что я дам им возможность пожить, если они покажут, где укрывают ее.
Я перевел слова фельдфебеля. Мужчина еще сильнее побледнел, но ни сказал и слова. Его жена заплакала.
- Господь с вами, господин офицер - через всхлипы вымолвила она - Наша дочка учиться в Москве. Ее здесь нет.
- Врешь, свинья! - зарычал Кригер, когда я перевел - Значит, не хотите сознаваться? Ну, хорошо.
С быстротой, неожиданной для его тяжелой комплекции, он подлетел к мальчику. В его руке оказался пистолет. Он упер дуло в висок ребенка и прошипел - Скажи им, что я считаю до пяти. А потом они увидят мозги своего сына.
- Зачем вам это нужно?
- Молчи. Ты не знаешь, какая- это девка. Конечно, если полицаи не врут - ответил фельдфебель и взвел курок.
Я быстро перевел его слова. Мужчина глухо проговорил - Она в сарае. Будь он проклят.
Последнюю его фразу я не стал переводить. Торжествующий Кригер схватив горевшую лампаду со стола, отправился на поиски девушки, толкая впереди ее мать. Я остался в горнице вместе с мужчиной и всхлипывающим мальчиком. Стараясь не смотреть на них, я бесцельно рассматривал иконы в потемневших ризах, висевшие в углу избы. Когда в горницу зашла женщина и заголосила в полный голос, я не выдержал и выбежал из дома. Ноги сами привели меня в сарай. Из приоткрытых дверей слышалась какая- то возня. Я зашел вовнутрь и почти сразу натолкнулся на два тела, боровшиеся на соломе. Фельдфебель подмял под себя девушку и пытался овладеть ей.
Минуту я в полном отупении смотрел на стройные, белые ноги девушки, между которыми возился этот мерзкий слизень. Кригер шумно сопел, запустив свою волосатую ручищу под задравшуюся юбку девушки. В полумраке, царившем в сарае, я едва мог разглядеть ее внешность. Но того, что я увидел, хватило, чтобы оценить ее красоту. Я привык описывать людей по - звериному типу. Наш ефрейтор Франс напоминал добродушного английского бульдога. Мой друг Ганс походил на благородную лань- да простит он мне это сравнение! Фельдфебель Кригер имел поразительное сходство с ожиревшим, злым боровом. Но вот его жертва, которую он примял к соломе, напоминала мне прекрасную, рассерженную рысь. Ее большие глаза сверкали с такой яростью и вызовом, что я невольно вздрогнул.
Она вдруг заговорила прерывистым голосом, в котором было столько ненависти, что даже насильник остановился.
- Фашистские ублюдки! Так вы решили вдвоем повеселиться? Давайте, действуйте! Только дорого вам выйдет это веселье, мрази! - выкрикнула она и плюнула в рожу фельдфебеля.
Кригер взревел и с размаху отвесил ей звонкую оплеуху. Пышные каштановые волосы рассыпались по лицу девушки. На мгновение она потеряла сознание. Кригер вновь приступил к активным действиям. С мерзким хрюканьем он разорвал на ней нижнее белье.
Звук пощечины, животные хрипы, издаваемые негодяем, треск рвущейся ткани - все эти звуки вывели меня из состояния ступора. Горячая волна гнева и стыда тяжело ухнула в голове. Я не хотел, не хотел становиться таким- же зверем, как фельдфебель! Плохо соображая, я подлетел к нему и, схватив за воротник, рывком откинул назад. Кригер запнулся в собственных ногах и всем весом обрушился на бревенчатую стену сарая. Удар пришелся на его жирный затылок. Кригер всхрапнул и медленно осел на землю. Я взмолился богу, чтобы он сломал себе шею.
Я шагнул к сеновалу и, протянув руку, замер, натолкнувшись на затравленный взгляд девушки.
- Не бойся меня - только и смог сказать я.
Девушка была удивлена.
- Ты русский?
Я отрицательно покачал головой.
Она вздохнула, но взялась за мою протянутую руку. Я легко поднял ее на ноги вот тут, мы оказались лицо к лицу. Чистое, теплое дыхание касалось моих губ, вызывая приятную дрожь от копчика до лопаток. Я заглянул в бездонные, изумрудные глаза и понял, что погиб. Рысьи глаза, впитавшие в себя зелень лугов и леса, смотрели даже не на меня. Они проникали мне в душу!
Бесконечно долго я всматривался в родное, знакомое до малейшей черточки лицо. Даже маленькая родинка над верхней губкой, будило во мне сладкие, давно забытые воспоминания. Мне казалось, что я тысячу раз целовал эту красивую мушку, называя ее своей путеводной звездой. Боясь спугнуть наваждение, я осторожно коснулся кончиками пальцев ее родинки и выдохнул - Ты?!
Она ничего не ответила. Лишь изумруды в ее глазах засияли еще ярче.
И только взглянув мне за спину, она крикнула - Осторожно!
Я обернулся. Кригер стоял сзади и отстегивал кобуру.
- Ублюдок! Проклятый предатель! - прошипел фельдфебель и в его лапе тускло блеснул вальтер.
Сейчас я думаю, что для Кригера пришло время, чтобы отправиться в преисподнюю. Тогда у меня времени думать не было. Не сводя взгляда с поднимавшегося дула пистолета, я выдернул из соломы вилы и шагнул к фельдфебелю. Прежде чем он прицелился, я вогнал ему вилы в грудь. Четыре острых зубца с хрустом вошли в его плоть, словно в мешок с гнилой картошкой. Кригер беззвучно раскрыл рот и сполз на пол, в изумлении таращась на меня. Я продолжал давить на вилы, а он, сидя на жирной заднице, отчаянно сучил ногами, сгребая под себя солому. Наконец он затих и я почувствовал, как черная, жизненная энергия ушла из тела фельдфебеля. В воздухе стало прохладней. Я зябко передернул плечами. Одним ударом я перечеркнул свое будущее. Я стал для своих врагом.
Кто - то мягко прикоснулся к спине. Это была она. В ее голосе не звучало волнения, когда она сказала - Мы должны избавиться от него. Подожди.
Она выскользнула из сарая и я остался наедине с убитым мною командиром.
Стараясь не смотреть на него, я уселся на тюк соломы и принялся часто дышать на стынущие, мелко подрагивающие пальцы. Не знаю, сколько я так просидел.
Она привела отца. Вместе мы выволокли неимоверно тяжелое тело фельдфебеля из сарая и оттащили его в конец огорода. Здесь протекала шумная, сернистая речушка. Не сговариваясь, мы скинули Кригера в воду. Течение тут- же подхватило его и унесла прочь, вероятно в сам ад.
Так - же молча мы вернулись во двор. Здесь вдруг мужчина шагнул ко мне и протянул здоровую, левую руку.
- Спасибо, сынок - с чувством сказал он и крепко пожал мне руку.
Мое волнение мгновенно улеглось. Плевать, что этот подонок носил ту - же форму, что и я. Разве такого поступка можно было стыдиться? Главное, что я спас ее! Не переставая думать о ней, я покинул дом слегка огорченным. Она так и не попрощалась со мной. Пройдя несколько дворов, я услышал позади торопливые шаги. В груди сладко заныло. Это была она! Вероятно на моем лице отразилась такая радость, что она улыбнулась. При этом она молчала, предоставив мне сделать первый шаг.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Мария.
Я повторил ее имя, смакуя его на вкус. Мария. Да, так и должны были звать мою возлюбленную в прошлых и будущих жизнях. Я вдруг с поразительною ясностью понял, что пришел в Россию не за рыцарским крестом. Не за почестями. Нет. Я пришел за моей Марией! Мы быстро договорились о встрече и расстались, чтобы увидеться на следующий день
Утром обыскались исчезнувшего фельдфебеля. Было выдвинуто множество версий. Поговаривали о партизанах и их пособниках среди крестьян. Взбешенный обер - лейтенант хотел арестовать десяток подозрительных лиц, но нашлись очевидцы среди солдат, которые видели Кригера, направлявшегося к реке. Решили, что он утонул по пьянке. На всякий случай обер ввел комендантский час и усилил патрули. И все- же, можно было сказать, что убийство фельдфебеля мне сошло с рук.
В эти дни я совершенно позабыл о своих обязанностях. Я ходил, что- то делал, разговаривал с товарищами, но все это походило на сон. Я был точно лунатик. Меня не радовали вести о наших победах, разговоры о том, что Москва будет взята через неделю и тогда конец войне. Я глупо улыбался и, еле дождавшись, когда стемнеет, крался к голубятне, стоявшей на школьном дворе. Здесь меня поджидала моя Мария. Наша первая встреча закончилась бурным, страстным сексом. Родство душ и тел несло нам неслыханное наслаждение. Ни одного неловкого движения. Ни одного лишнего слова. Даже боль, которую причинил ей вначале, не нарушило нашего безграничного счастья. В ее горячих объятьях я словно очутился в давно покинутом, но желанном отчем доме. Нами владела жажда. Жажда по родной душе, которая лишена всякой политичности. Лишена глупых предрассудков и противоположных мировоззрений. Солдат - оккупант и девушка - комсомолка, люто ненавидевшая нацизм не могли быть вместе. Но были ,потому - что всегда были вместе. Во все времена.
Но внешний мир жестоко и бесцеремонно вторгался в нашу хрупкую идиллию.
Местные полицаи из добровольцев обнаружили в одном из домов двух раненных красноармейцев. Один из солдат был сыном крестьянина, который их укрывал. Обер - лейтенант не стал разбираться. Он велел расстрелять всех троих.
Стоял хмурый день. Возле дома сельсовета, собрался народ. Полицаи ударами прикладов винтовок подвели троих приговоренных к стене амбара. Я смотрел на жалких, в оборванных шинелях красноармейцев и не испытывал к ним ненависти. Они напоминали скорее бродяг- нищих, чем заклятых врагов жидов- коммунистов.
На крыльцо сельсовета вышел наш обер - лейтенант. Перекрикивая жалобные причитания баб, он с пафосом произнес речь, которую я был вынужден переводить. Смысл ее сводился к тому, что так будет со всеми врагами рейха и так- же беспощадно будут расстреляны все те, кто будет укрывать коммунистов у себя.
Среди множества безликих женских лиц, хмурых, бородатых мужских лиц, мелькнуло родное личико Марии. Я почувствовал на себе ее обжигающий взгляд и густо покраснел. У меня возникло чувство, что я ее предал. Глупое чувство. Я ведь солдат и нахожусь на вражеской территории. Кому и переживать, так это полицаям, которые были местными. Когда- то они были сопливыми мальчишками с соседних домов. Они выросли и превратились, как метко заметил мой Ганс , в шакалов. В их грубых, уголовных рожах действительно было что- то звериное, шакалье. Лишь один из них смущал меня немного. Звали его Петька по кличке - Хлыст. Он удивительно походил на нашего фюрера. Не хватало только френча и усов. Так вот эти ,,свои парни,, теперь стояли привалившись к общественному колодцу и посмеиваясь, лузгали семечки. Их совершенно не трогали ненавидящие взгляды земляков.
К этому времени красноречие обера иссякло. Он махнул фельдфебелю второго взвода Отто Хаупу. Тот вывел из строя солдат десять человек. Среди них был Ганс.
Мой друг выглядел не лучше приговоренных к расстрелу. Его шатало, руки тряслись и он кое- как взял винтовку. Фельдфебель отдал приказ - Целься! Бабы заголосили во весь голос. Грянул короткий, сухой залп. Даже с десяти метров наши стрелки умудрились попасть только в одного солдата и крестьянина. Это были отец и сын. Они ,казалось, с облегчением упали на глинистую, разбухшую от дождей землю. Большинство пуль засели в бревенчатой стене амбара. Я думаю, что одна из пуль была Ганса. Он стрелял с закрытым глазами.
Фельдфебель побагровел и дал команду. Клацнули затворы и, когда последовал залп, красноармейца буквально подкинуло в воздух.
Народ расходился в мрачном, угрюмом молчании. На месте казни остались полицаи и избранный нашим командованием староста Фролов. Оживленно переговариваясь и хохоча, они погрузили тела расстрелянных на подводу и увезли за село.
Ганс впервые напился местного самогона. Он залпом осушал полные стаканы и даже не морщился. Только его чистые, голубые глаза все больше стекленели. Я пытался успокоить его, говоря о чувстве долга, о чести, наконец о том, что мы на войне, а не в театре. Мой голос был голосом вопиющего в пустыни. Ганс меня совершенно не слушал. Перед тем, как отрубиться, он сказал - Послушай, Генрих. Я только сейчас понял, что мы не вернемся домой. Я видел глаза солдата, в которого стрелял. Знаешь что я там увидел? Наш приговор. Правду говорят - если пролил кровь русского, то тебе уже не уйти отсюда. Земля тебя не отпустит. Проклятый ведьмин край. Все кончено.
Он залился пьяными слезами и уснул. Я уложил его на печку. Дождавшись девяти часов, я поспешил на старую голубятню, где меня уже ждала любимая. Она была как- никогда печальна и задумчива. Я не посмел к ней прикоснуться. Так мы и сидели на прошлогодней, перепрелой соломе и под курлыканье голубей задумчиво смотрели на мерцавший в окошке чердака полный диск луны. Неосознанная тревога закралась мне в сердце.
Когда пришло время расставаться, Мария неожиданно схватила меня за руки и горячо прошептала - Ты должен уйти от них! За ними идет смерть. Поверь мне. Сама жизнь отторгнет их! Ты должен уйти!
- Куда уйти?! - я отступил на шаг - Ты разве забыла, что я солдат? Ты предлагаешь стать мне предателем?
Мария с горестным видом покачала головой.
- Я сердцем чую беду, Генрих. И она случиться с тобой, мой милый. Обязательно случится. Если ты не покинешь этих убийц.
- Это война. На войне убивают - возразил я - Разве ваши солдаты не расстреливают немцев, попавших в плен?
Мария посмотрела на меня печальными глазами, словно на несмышлёного ребенка.
- Это не просто война. Это бесчеловечное истребления рода людского. Вы творите преступления! Не перебивай меня. Лучше я тебя спрошу, разве ты сам не слышал, что творят твои бравые солдаты в наших селах, деревнях, городах? Не слышал. Так я тебе расскажу. В пяти километрах отсюда, в деревне Скобцы твои благородные воины поймали одну девушку. Привели ее своему офицеру. Когда он удовлетворил свою похоть, то отдал ее солдатам. Они все ротой изнасиловали ее. А потом ..- Мария сглотнула тяжелый ком в горле. Было видно, как трудно давались ей слова - Ваши цивилизованные солдаты прибили ей гвоздями к дереву руки и ноги. А после отрезали ей груди и смеялись над ее криками, пока она умирала. Этой девоньке было всего лишь пятнадцать лет. И это не исключение. В Больших березках согнали жителей в один амбар и закололи всех штыками. Маленьких детей закопали живьем в землю. Это по - твоему война?
Я молчал. Мне было нечего сказать в оправданье. Невероятные слухи о жестокости немецких солдат на захваченной территории русских , доходили и до нас.
Мария, обнадеженная моим молчанием, заговорила с большей убедительностью.
- Ты не должен быть с ними. Ты чист, благороден, храбр, мой Генрих. Ты всегда был такой. Такого я и любила тебя. Я не хочу, чтобы эти лютые звери утащили тебя за собой в ад.
Она гладила мои волосы, целовала, что- то шептала, а я продолжал молчать. Наконец я стряхнул оцепенение и глухо произнес - Невозможно. Мне некуда идти. Я не могу и не хочу так поступать со своими товарищами. Не хочу, чтобы на родине меня считали предателем. И потом, куда мне идти? Наша армия у стен Москвы. Через неделю или две - конец войне.
Мария покачала головой. В ее взгляде было что- то зловещее, колдовское.
- Вы не возьмете Москву. С вами произойдет тоже, что и с другими захватчиками. Только для вас все закончиться намного ужасней.
От ее мрачных предсказаний я похолодел. Казалось, со мной в эту минуту говорит сама пифия- прорицательница.
- Пусть так. Но я не побегу, поджав хвост - сказал я надтреснутым голосом и первым направился к выходу с чердака. Мы спустились с лестницы в полном молчании. Мое сердце разрывалось от боли, когда стройная фигурка Марии растворилась в ночи, так и не сказав мне на прощанье ласковых слов.
Это была наша первая размолвка. За эти долгие дни, что мы не встречались, многое произошло. Во- первых, как и предсказывала Мария, наша военная машина забуксовала у стен Москвы. Через нас проехала колонна раненных. Мы узнали многое такое, о чем молчала наша пропаганда. Там творился настоящий кошмар. Раненные уезжали на родину, чувствуя себя счастливцами.
В селе, отношение местного населения изменилось в худшую сторону. Первая человеческая кровь, пролившаяся здесь, была только началом настоящему кровопролитию. Парни из второго взвода убили одного деда, всего лишь за то, что он не хотел им отдавать последнюю свинью. Часовым был застрелен девятилетний ребенок, лазивший по танку.
Ненависть русских буквально душила нас. От этого мы еще больше сатанели и многие из солдат теряли человеческий облик и превращались в кровожадных дикарей. Староста Фролов развил бурную деятельность. Вскоре были предоставлены списки проживающих в селе жителей. Матерям пришлось выводить из подполья своих дочерей. Я стал жутко бояться за Марию, когда перепившие солдаты изнасиловали одну девушку на глазах ее родителей. А после подожгли их избу.
Изнасилования, грабежи, избиения и даже убийства участились. У меня возникло чувство, что мрачное предчувствие надвигающейся катастрофы будила в наших солдатах самое худшее и низкое, что может быть в душе человека. Село тоже меняло свой облик. Оно казалось вымершим. Только из- за занавесок домов, за нами всегда следил чей- то колючий, холодный взгляд. Взгляд настоящего врага, готового убить.
Этому казалось, наступил конец, когда пришло известие, что к нам едут машины с горючим. Мы вздохнули с облегчением. Наконец- то на фронт! В этот вечер все напились.
Я не выдержал и побежал к дому Марии. Хотел поделиться новостью. Хотел видеть ее глаза. Наконец хотел обрести надежду, что после окончания войны, мы с ней обязательно встретимся. Но на стук в ворота, вышел ее отец. Он развел руками, говоря, что не знает, где дочь. Врываться и устраивать обыск мне не позволила совесть. Я бросился к голубятне, теша себя надеждами. Марии там не оказалось.
К своим пьяным и веселым товарищам я вернулся в совершенно угнетенном состоянии духа. Утром произошла катастрофа. Стало известно, что колонна снабжения подверглась нападению партизан. Никто не привезёт нам горючее. Следующей ночью сгорело два бронетранспортёра и три танка. Теперь партизаны были для нас не какой- то абстракцией. С опаской мы вглядывались в темневшие за рекой угрюмые, брянские леса. Старались ночью не ходить по одиночке, и все- же пропали несколько солдат из хоз- обслуги, когда пошли на реку за водой.
Дитрих пришел в бешенство. Он устроил в селе повальные облавы, но ничего подозрительного не удалось обнаружить. Тогда он арестовал две еврейских семей и их расстреляли неподалеку от леса. Глупое, бессмысленное решение. Разве партизана можно было испугать такими действиями? Не думаю. Разве что, только больше озлобить.
Я буквально кожей чувствовал напряжение, которое витало в воздухе.
Даже тетка Агафья обронила как- то выходя из горницы - Скоро нехристи вы ответите за грехи свои.
При этом она в упор смотрела на меня, прекрасно понимая, что я понял ее.
Я отвел взгляд.
На следующий день мне выпало дежурство возле дома обер- лейтенанта. Возле забора я увидел роскошный мерседес. У Дитриха был гость. Его давнишний приятель штандарт фюрер СС. Из открытого окна долетали их пьяные голоса. Я приплясывая и хлопая себя руками, чтобы не замерзнуть, ходил около распахнутого окна из которого доносилась музыка из патефона и слышались громкие голоса обера и эсесовца. То, что я услышал, заставило меня озябнуть еще сильнее.
- Ты Вилли меня убиваешь своим гуманизмом- говорил штандартфюрер - Русские - это раса недочеловеков. К ним нельзя относиться, как к полякам и французам. Фюрер сказал предельно ясно - нам нужны русские земли без русских.
- Ну бог с ним с пленными, Карл. Я согласен, что они нам в обузу. Но, гражданские. Я чувствую себя палачом, а не солдатом - жаловался Дитрих.
Послышался раскатистый смех эсесовца.
- Нет, ты меня точно доконаешь. Мне, например, совсем не жалко эту азиатскую сволочь. По первому плану мы должны уничтожить не менее тридцати миллионов русских. Я думаю, что будет больше. Но я тебя успокою, мой дорогой Вилли. Через неделю, в область прибудут ребята из дивизии ,,Мертвая голова,, Они зачистят эти деревни. Твоя честь офицера не пострадает. Так что давай выпьем за смерть жидов- коммунистов и нашу победу!
Я почувствовал, как ледяной пот заструился между лопаток. Зачистить означало одно - полное истребление местных жителей! Представив Марию в руках эсесовцев, я помертвел от ужаса. Едва дождавшись рассвета, я сменился и прямиком бросился к ее дому. В этот раз в моем лице было что то такое, что ее отец не посмел мне отказать увидится с дочерью. Он пропустил меня во двор и указал на сарай, крыша которого была покрыта кукурузными стеблями. С гулко бившимся сердцем в груди, я подходил к приоткрытым дверям сарая, из - под которых выбивался тусклый, желтоватый свет. Звонко ударила в ведро струя молока. Мария доила корову, которой посчастливилось не стать ужином для немецких солдат по одной причине - обер- лейтенант любил с похмелья выпить парного коровьего молока. Моя возлюбленная сидела спиной к входу, но по ее вмиг напрягшейся спине, я понял, что она почувствовало мое присутствие. Я подошел и обхватил ее сзади, с наслаждением вдыхая аромат ее тела.
Мария встала и обернулась.
- Я скучала по тебе - просто сказала она и улыбнулась.
Я сгреб ее в охапку. Как хотелось в это мгновение очутиться на другой планете. В другом, справедливом мире.
Вспомнив, зачем пришел, я торопливо рассказал о случившимся. Мария слушала не перебивая и по ее решимости в глазах, было видно, что она что- то задумала.
- Ты должна уходить с родителями из села. Я возьму у старосты для вас пропуск. У меня есть деньги. Правда немного. Но на первое время вам хватит. Пробирайтесь на юг или еще куда - нибудь. Только уходи отсюда.
Мария отстранилась и, приняв решение, сказала тоном, не терпящим возражения - Сегодня вечером приходи на наше место. Я буду тебя ждать в десять. Там и поговорим.
- Ты не пройдешь патрули.
Мария улыбнулась.
- Глупый. Здесь прошло мое детство. Все закоулки мне известны. Я приду.
Обратно я шел несколько успокоенный. Поспав несколько часов, я вместе с Гансом подвизался на работу. Мы кололи дрова для нашего обера. Поэт немного отошел от нервного потрясения и болтал без умолку о своем детстве. Рассказывал, как ходил с дядей на охоту и о том конфузе, что с ним приключился. Я настолько ярко представил маленького Ганса убегавшего от разъярённого медведя и наделавшего в штанишки, что смеялся вместе с ним до слез.
День был на удивление хорош. После полудня с молочно- кипельного неба сорвались мелкие, сверкающие снежинки. Кружа, они падали на черный погост, накрывая легкой вуалью пашни и серебря верхушки деревьев. Воздух был пронзительно чист и свеж. Я с удовольствием поймал ртом несколько снежинок. На горячих губах, они превратились в капельки прохладной россы. Мы как- раз закончили складировать дрова возле стены избы и я уселся на пень, чтобы передохнуть. Ганс устроился рядом и мечтательно засмотрелся на припорошенные вдали леса. Во дворе текла обычная мирная жизнь. Мы с завистью посмотрели вслед личному повару обера, который нес в дом кастрюлю, испускавшую на всю округу смачный аромат борща. Возле крыльца собрались мотоциклисты. С громким смехом они рассказывали анекдоты. Наше спокойствие было нарушено звуками выстрелов, доносившихся с опушки леса. Все тревожно загалдели. Обер выскочил на крыльцо и начал раздавать команды посыльным. Стрельба быстро смолкла, но возле сельсовета уже построилась рота и вместе с обером мы направились в сторону леса. Вскоре мы увидели бежавшие в нашу сторону две фигуры. Это были полицаи. Они бежали пригнувшись и на их посеревших лицах читался страх. Хоть какое- то человеческое чувство было присуще подонкам!
Они доложили нашему командиру, что натолкнулись на партизан и в ходе перестрелки потеряли двоих своих людей. Мы пересекли реку по мосту и, растянувшись цепью, стали приближаться к угрюмым соснам и елям, в темных провалах которых нам мерещились бородатые мужики с автоматами. Когда мы подошли к месту встречи полицаев с партизанами, то увидели необычную картину. Один полицай лежал лицом в землю. Его правая нога была согнута в колене, словно он еще куда- то бежал. А вот второй.... Мы робко приблизились к фигуре, покачивающейся на веревке. Даже невозмутимый фельдфебель Кохх прошептал молитву. На сосне висел наш фюрер! Конечно - же это был никто иной, как Петька - Хлыст. Но сходство с нашим вождем было поразительное. Партизаны обладали чувством юмора. Они подрисовали дегтем усы висельнику.
Обер - лейтенант велел снять Петьку с сука, но преследовать партизан не решился.
- Ничего. Эти грязные свиньи скоро за все ответят. Вот придет батальон СС и тогда мы славно поохотимся - пообещал он нахохлившимся деревьям и увел нас обратно в село.
Мы возвращались в мрачном настроении. Образ Петьки, раскачивающемся на веревке, с синим, распухшим языком, преследовал вероятно не только меня.
Уже смеркалось, когда я с Гансом и пятью товарищами из второго взвода вернулись в дом Агафьи. Хозяйки нигде не было видно и нам самим пришлось заботиться об ужине. Мы разогрели в печи чугунок с картошкой и поставили его на стол. Тут - же появилась огромная бутыль с самогоном. Наш практичный ефрейтор Отто Хауп, любивший вкусно поесть, достал откуда- то копченый окорок в замасленной бумаге. Среди оголодавших бойцов это вызвало бурю восторга. На огненно- рыжую голову ....... посыпались шутки и остроты. Он только смущенно отмахивался.
Внезапно я почувствовал руку у себя на плече. Обернувшись, я увидел Ганса. Он видно отлучался на двор и теперь по его раскрасневшимся щекам стекали таявшие снежинки.
- Тебя там ждет девушка - негромко сказал он, чтобы никто не слышал - Она очень ждет. Иди.
Я сломя голову, вылетел из избы. Возле ворот стояла она.. Моя Мария.
Ее роскошные волосы выбились из - под платка и она учащенно дышала. Сразу было видно, что она долго бежала.
Я кинулся к ней и, холодея от дурных предчувствий, воскликнул - Что?! Что случилось?! Тебя кто- то обидел?
Она прижалась ко мне. Заговорила жарко, прерывисто -
- Нет. Нет, мой милый Генрих. Со мной все хорошо. Только ты должен уйти со мной. Бежать прямо сейчас.
Я обхватил ладонями личико Марии и заглянул в ее широко- раскрытые глаза. В них плескался страх. Страх за меня.
Меня охватило ощущение, что надвигается что- то темное, страшное и необратимое.
- Ты мне наконец объяснишь, что произошло?
Мария замотала головой.
- Не могу. Просто поверь мне. Пока не поздно, нам нужно уходить.
И тут меня осенила страшная догадка. Я отступил на шаг и едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, спросил - Ты предупредила партизан? Верно Мария?
Она задрожала всем телом. Опустила голову на грудь и съежилась, как под ударам плетей.
- Я не хочу тебя терять - донесся до меня ее тихий голос - Мы только нашли друг- друга. Это очень больно, но я не могла поступить иначе.
Мой гнев уступил месту жалости и любви. Я привлек ее к себе и гладя по шелковистым волосам, шептал, баюкая - Все будет хорошо. Мы с тобой всегда будем вместе. Ты мне как- то сказала, что я не похож на них. И это верно. Как и ты. Ведь все деревенские и городские девки, мизинца твоего не стоят. Ты всегда была моей королевой, а я твоим верным рыцарем. Ну, не плачь, дурочка - я чувствовал, как ее слезы текут по моей шее.
Я еще что- то говорил, успокаивал, целовал в соленые от слез губы, но было видно, что я прощаюсь.
Наконец она смогла говорить.
- Генрих, я прошу тебя. Оставь мне надежду - голос ее звучал сдавленно - Нет. Не говори сейчас ничего.
Ее ладонь мягко зажала мне рот.
- Я буду ждать тебя в десять, возле мостика, где наши бабы полощут белье. Буду очень тебя ждать. Помни об этом.
Я кивнул, не отводя от нее восхищенного взгляда. Как она была прекрасна в загадочном, лунном сиянии. Настоящая королева! Я поцеловал ее в носик, в ямочки на щеках, чувствуя безмерное счастье. Ведь я навеки овладел сердцем самой красивой женщины на земле. Ее душа принадлежала только мне! Из - за этого стоило и умереть. В наше время умирают за глупые, чужие идеи. Умереть из - за любви было не так бессмысленно. Я все уже решил для себя. Я не мог пойти с ней. Уважала - бы она меня после этого? Любила- бы? Конечно- же да. Но ее любовь носила- бы отпечаток материнской жалости. Я не мог такого позволить себе. Пусть я буду глупым, но не слабым.
Я поцеловал ее в губы, наслаждаясь их сладостью в последний раз.
- Иди, любимая. Я подумаю - сказал я и, развернувшись, зашагал к крыльцу.
- Генрих!- она стремительно ко мне подбежала и что- то протянула.
- Что это? - я с недоумением смотрел на блестевший в ее ладошке круглый, предмет.
- Это часы. Мой подарок тебе. Вот смотри - она нажала на кнопку и, щелкнув, открылась задняя крышка часов.
Я увидел на крышке маленькую фотографию любимой.
- Будешь смотреть на мое фото и вспоминать, что я тебя жду. Пожалуйста только, приди.
В ее голосе было столько мольбы и надежды, что моя решимость ослабела. Я молча кивнул, сунул часы в карман брюк и на деревянных ногах направился к крыльцу. Не смея обернуться, я вошел в двери, чувствуя на себе взгляд Марии.
Зайдя в жарко натопленную горницу, я первым делом плеснул себе самогону. Никто не обратил на меня внимания. Только Ганс присел рядом и задал неожиданный вопрос - Ты никуда не уйдешь?
Я в изумлении посмотрел на друга.
Милый, добрый мальчик. Он все понимал! Как- же несправедлива и жестока судьба! В отличие от меня, поэт ничего, кроме собственной гибели, в чужой земле не найдет. Угрызения совести закрались мне в душу. Правильно - ли я поступаю, что не предупредил о своих подозрениях товарищей? Но я быстро стряхнул с себя сомнения. Сердце самый верный советчик.
Дрожащей рукой я плеснул нам в кружки самогона. Мы молча стукнулись и выпили.
- Я никуда не уйду, мой друг - твердо сказал я.
Ганс успокоился.
- Давай тогда будем веселиться, как наши предки перед битвой - предложил он и штык- ножом подцепил со стола кусок окорока.
- Хорошо. Только держи винтовку рядом с собой - посоветовал я.
Ганс прислонил к столу винтовку. Я стянул со стены автомат, принадлежащий соседу- ефрейтору. Он и ухом не повел, увлекшись игрой в карты.
Когда я нащупал в кармане брюк подарок Марии и незаметно достал его, то увидел, что стрелки давно миновали цифру десять. Мария вероятно не дождалась меня и ушла домой. Сквозь хмель, окутавший сознания, послышался внутренний голос, исполненный надежды - А может все обойдется? Ну откуда у партизан может быть столько силы, чтобы напасть на целую роту? Мария просто испугалась за меня и больше накрутила себе.
Я кивнул собственным мыслям.
- Возможно и так. Но я не ударил перед ней в грязь. Показал себя настоящим храбрецом.
Ганс толкнул меня в бок и прошептал - Ты помнишь того полицая, что партизаны вздернули на ветке? А ведь это знак. Нашего фюрера ждет тоже самое.
Я в ужасе посмотрел на друга.
По счастью, никто не слышал его кощунственных слов. Вдруг я представил эту поразительную картину - фюрер болтавшийся на веревке с высунутым языком, в коротких штанишках, из под которых выглядывали грязные, рваные носки.
Мы с Гансом посмотрели друг на друга и неожиданно громко рассмеялись.
Наши товарищи прервали игру и поинтересовались, что нас так развеселило.
- Генрих вспомнил один хороший анекдот про еврея. Я сейчас вам его расскажу. Только вначале мы выпьем - поэт привстал и потянулся к почти опустошенной бутыли самогона.
В этот момент тихо звякнуло стекло и со двора послышался звук выстрела. Бутыль выпал из рук Ганса. Я посмотрел на него и вздрогнул. В его лбу зияла аккуратная дырочка. Струйка крови потекла по лицу моего друга, хранившее выражение крайнего удивления. Ганс умер мгновенно. Хоть в этом над ним сжалилась судьба.
Не успели мы понять, что произошло, как оконце разлетелось в дребезги и пули принялись кромсать тела моих товарищей. Сам я успел упасть на пол. Рядом дико закричал ефрейтор. Схватившись за залитое кровью лицо, он бросился к дверям. Рывком распахнул их и сделал шаг. Вместе с порывом ледяного ветра в горницу ворвался грохот выстрелов. Отто дернулся и покатился по ступеням крыльца. По его телу уже топали тяжелые ноги. Я вскинул автомат и пустил очередь в грудь бородатого мужика в овчинном тулупе, показавшегося на пороге. Он выронил ружье и завалился на мертвого ефрейтора. Тут- же мрак, подступивший к приоткрытым дверям, озарился вспышками огня. Я оглох от пальбы, свиста пуль, предсмертных криков моих товарищей. Я нажимал на курок, пока не закончились патроны. Пули продолжали сбивать побелку с печи. Разбивать в дребезги посуду, сочно впиваться в мертвые тела. Брызнула во все стороны последняя уцелевшая лампада и горница погрузилась в темноту. Я подобрался к окну и хотел было выпрыгнуть из него, но тут, прямо перед лицом, пролетел какой- то небольшой предмет. Я испуганно шарахнулся в сторону. За спиной послышался металлический стук об половицы. Я обернулся и в это время грянул оглушительный взрыв.
Ослепительная вспышка ослепила меня. Последовал мощнейший удар в голову и наступила звенящая тишина. Кругом меня обступила чернильная, бесконечная пустота. И этот звон. Он нарастал, становился прямо невыносимым. Вдруг оборвался на самой высокой, пронзительной ноте. Сразу стало легко. Я не чувствовал тяжести своего тела. Не испытывал ни страха, ни боли. Только безграничную легкость и облегчение. Дальше меня словно что- то подхватило и я медленно вылетел из разбитого окна. Проскользнул мимо мужиков, бежавшим к избе. Поднялся высоко в небо. Снизу доносилась стрельба, горела ярким огнем машина обер- лейтенанта и пылал дом сельсоветов, из которого выбегали солдаты и тут- же валились на белую землю, под свинцовым дождем пулеметов.
Меня уже не волновало это. Незримая сила влекла меня к темнеющей вдали полоске реки. Я пролетел над поникшими, разлохмаченными верхушками камыша и очутился у тихой заводи. Здесь на узком мостике стояла она. Моя Мария. Я нежно прикоснулся к ее мокрому от слез лицу и задохнулся от переполнявшей меня нежности к ней.
- Не плачь, милая. Мы обязательно встретимся - прошептал я, но мой голос был только шепотом ветра в озябшем камыше.
Мария смотрела сквозь меня и плакала навзрыд. Она поняла, что я ушел.
Та- же незримая сила мягко, но неуклонно потянула меня вверх, к таинственно - мерцавшим крупным звездам. И покидая этом мир, не переставая смотреть на уменьшавшуюся фигурку любимой, я вдруг понял, что я частичка божественного света, которая была погружена во тьму. Но наконец- таки я вновь возвращаюсь к свету. Я и есть - свет!
Тот человек, которым я оказался в нынешней жизни, очнулся от кошмарного сна. Вытер липкий пот со- лба и облегченно вздохнул. Он включил ночник и тени отступили. Но что- то мешало ему вновь улечься в кровать. Он вдруг разглядел на ковре маленький, блестящий предмет. Он поднял часы и попытался открыть заднюю крышку, но она не поддавалась. Тогда он прошел в прихожую и вскоре вернулся с отверткой. Усевшись на кровать, он стал колдовать над часами. Наконец, истыкав в кровь пальцы, ему удалось справиться с крышкой. Щелкнул механизм и она открылась. Он молча смотрел на часы. Затем осторожно поставил раскрытые часы на тумбочку. Мягкий свет ночника ложился на их заднюю крышку. С небольшой фотографии, на мужчину смотрела невероятно красивая девушка с небольшой родинкой над верхней губой. Он глухо застонал. Застыв в скрюченной позе на кровати, он так и просидел до утра.