Аннотация: О нелегком выборе между оперной примадонной и квартирной хозяйкой.
(Мемуары московского Казановы - XXIII)
Une âme revoltée1
Мэтр Джоакино Россини был на высоте. Во всех смыслах.
"Путешествие в Реймс" воспринималось сегодня публикой на ура, певицы лихо брали самые высокие ноты, а финал в модернистской постановке Маннгеймского оперного театра был оптимистическим настолько, что герои сумели все-таки отправиться в вожделенный город, на коронацию Карла X, поднявшись для этого в небо на воздушном шаре. Но тут ведшая весь спектакль солистка, исполняющая партию Коринны, широким жестом обвела ладонью зрительный зал - и на долгие два такта задержала взгляд лично на мне, скромно расположившемся в гостевой ложе.
Причем она проделывала это уже далеко не в первый раз за истекшие два часа. Хотя подозреваю, что интересовал ее не столько я сам, сколько моя спутница. Ведь бурные сцены ревности входят в обязательный репертуар любой оперной примадонны - наряду с красотой, любвеобильностью и пышным нарядами. Noblesse oblige.
И теперь, кажется, настала пора произнести её имя вслух: Инесса Галанте.
Инесса была тогда и остается по сию пору прекрасной певицей, очаровательной женщиной и огромнейшей души человеком - превосходные степени всех прилагательных русского языка меркнут перед ее еврейско-латышским обаянием и талантом. Покинув родную Ригу на излете советских времен, она обрела пристанище в Маннгейме и перепела в здешнем театре едва ли не все сольные партии своего диапазона до одной - начиная с Недды и вплоть до Виолетты и Мими.
- Ах, ну почему же мои героини непременно падшие женщины и трагически гибнут в финале?! - риторически вопрошала Инесса своим прекрасно поставленным и отточенным сопрано, заламывая руки в полном отчаяния театральном жесте. Всем видом отчетливо намекая при этом, что лично она до собственного неизбежного финала готова пасть еще не раз и не два. В частности, и со мной тоже.
Ничего не могу сказать про возможные подковерные интриги в родных стенах, но вне оперного пространства знаменитая примадонна оставалась предельно открытой и доброжелательной к любым творческим устремлениям своих знакомых. Вот и мои стихи, прочитанные на какой-то юбилейной профессорской пьянке, где мы имели честь познакомиться - они ей, к счастью, тоже понравились. После чего я и стал желанным гостем в небольшой уютной квартире неподалеку от знаменитых цветомузыкальных фонтанов, которые вместе с примыкающей к ним водонапорной башней составляли одну из наиболее известных достопримечательностей города на слиянии Рейна и Некара.
"Светоч наших очей и сердец в хмурой и глупой Германии" - так написала она обо мне однажды, отнеся саму себя к сонму почитательниц "миллиона его талантов". Хорошо, отнесем это к художественным преувеличениям артистической натуры, но взоры Инессы были благосклонными и многообещающим, а поцелуи в щечку при расставании более чем нежными. И я несомненно попытался бы сделать дальнейшие шаги в известном направлении - если бы мои эротические помыслы и место в постели на данный момент уже не были отданы другой, пусть и не столь яркой женщине. Своей квартирной хозяйке, сколь бы приземленно это не прозвучало. Милой и отзывчивой Дорис.
Ах, Дорис... Эта девушка придерживалась широких взглядов на жизнь, весьма лево-зеленых политических убеждений и, в принципе, хотела бы осчастливить все человечество разом. Но при этом, желательно, за чужой счет. Сама она, разумеется, нигде не работала и жила на социальное пособие, перебиваясь случайными подработками и почасовой оплатой за то, что вывозила погулять в кресле-каталке одного своего хорошего знакомого по имени Генрих. Спала моя квартирная хозяйка с Генрихом, правда, совершенно за бесплатно, но насколько часто и в каких геометрических конфигурациях, учитывая его инвалидность - об этом ни я, ни ведомство по делам безработных ведать не ведали.
Крепкая, мускулистая, грубо сработанная, с низким прокуренным голосом - она полностью соответствовала чужестранным представлениям об истинной арийке. Но при этом была завсегдатаем авангардистских культурных салонов, общественных чтений на животрепещущие темы и, в особенности, пикетов и демонстраций в защиту прав всех и всяческих меньшинств. Дополнительными же приработком было для Дорис и то, чтобы сдавать комнату в своем доме студентам-иностранцам, изучавшим премудрости немецкого языка в местном Гёте-институте. При этом честно помогая своим жильцам погружаться в немецкий быт, в немецкие традиции и культуру. А также, как выяснилось довольно скоро, и в физиологические глубины настоящей немецкой фрау тоже. Но все это померкло перед одним внезапно открывшимся обстоятельством. Оказывается, что помимо меня и Дорис, здесь в доме жил еще и призрак.
Призрак полуторалетнего мальчика, небрежно задушенного в собственной постели.
- А ты знаешь, его уже выпустили из тюрьмы, - печально сказала мне женщина об убийце своего сына, обводя рукой стены комнаты, от пола до потолка увешанные фотографиями очаровательного карапуза. В распашонке и с голой попкой, на маминой кровати и в манежике, упирающегося руками в стену и радостно восседающего в детском автомобильном сиденье. Розовощекий, темноволосый, чуть смугловатый...
- Ну, слава богу, что не негр, - улыбнулась мне тогда Дорис. Благо шанс был, и вполне реальный: ее предыдущим любовником перед отцом Томаса состоял рослый спортивный сенегалец, цветом кожи более всего напоминавший переспелый баклажан. К счастью, незамужней девушке хватило разума и конфоромизма выбрать в отцы своему ребенку европеоида и даже немца. Все эти фотографии хранились в альбоме, и безутешная мать показывала их мне в тот вечер одну за одной, смущенно перелистнув с молниеносной скоростью автогонок "Формулы I" лишь единственную страницу:
- Ну, тут я... В общем, в костюме Евы.
Разговаривали мы тогда на немецком и только на немецком, принципиально, об этом я настойчиво попросил свою квартирную хозяйку при первом же знакомстве. Английский был бы для обоих гораздо проще, но я приехал в Маннгейм именно для того, чтобы изучать язык Шиллера и Гёте! Хотя, если точнее, то язык Веерштрасса и Кирхгофа, Штаудингера и Циглера - корифеев, веками взращивавших "Германии туманной учености плоды" на радость пушкинскому герою. Благо оплачивала мне все это удовольствие стипендия гумбольдтовского фонда, рассчитанная на молодых иностранных ученых, а "Wes Brot du ißt, des Lied du singst"2. И я честно погружался в атмосферу правопорядка, пива и футбола, составлявших суть современной Германии - а также в донельзя гостеприимные недра достойной представительницы этой донельзя гостеприимной страны.
Честно признаюсь, что вокруг да около мы с Дорис ходили довольно недолго. Недели две, не больше - после того, как я на следующий же день прокрался в ее комнатку и сунул нос в те самые фотографии. В костюме Евы моя квартирная хозяйка выглядела очень даже соблазнительно, и не откликнуться на ее неявно высказанное приглашение я как джентльмен просто не мог. Но "вокруг да около" ходили мы со вкусом - по роскошному парку в пяти минутах ходьбы от ее дома. Катались на лодке по маленькому декоративному прудику, говорили о жизни - а гордые и величавые цапли вышагивали вокруг нас, нисколько не пугаясь человеческого присутствия и принимая его как неизбежное зло на окраинах своего волшебного птичьего царства.
Там же, в парке, мы в первый раз и поцеловались - торжественное подписание протокола о намерениях, каковые оба намеревались воплотить в жизнь в ближайшее же время. Для самой Дорис периодические и заведомо ограниченные по времени связи с постояльцами из числа студентов Гёте-института были, как я понял, необходимой отдушиной из тянувшихся уже долгие годы отношений с Генрихом. Погуляли, оттянулись с крепким и физическим здоровым иностранцем - и назад в бюргерские будни. Благо пример брать было с кого.
Её лучшая подруга Вальтраут - тоже крупная и статная блондинка, в лучших национальных традициях! - была знаменита тем, что раз в пару лет шумно, со скандалом уходила от мужа... к женщине. Несколько месяцев наслаждалась нежной сапфической любовью под девизом "Все мужики сволочи", после чего снова разворачивалась на 180o и с поджатым хвостом возвращалась к законному гетеро-супругу. До следующего виража. А муж привык и только посмеивался, с чисто арийской невозмутимостью.
Столь же невозмутимо целовалась и моя квартирная хозяйка в последующие дни: поначалу в парке, а потом уже и дома. Добротно, крепко, со знанием дела; сплетая языки, чуть покусывая вспухшие губы: "Фрау такая-то? Рад познакомиться" Сперва просто целовались, а через пару дней уже потихонечку заползая руками девушке под блузку, чтобы вобрать в ладонь всю изобильность её грудей - весьма достойных по размеру и всё еще свежих, несмотря на отчетливые следы былой беременности и кормления. О эти очаровательные отметины, отличающие женщину от девушки: беленькие незагорающие ниточки растяжек по смуглой и веснушчатой в целом коже; набухающие и вырастающие от малейшего прикосновения мужских губ соски, готовые напоить страждущего любовника своим молоком. Крепкие мускулистые бедра, накачанные многочасовыми пешими походами с каждодневной ездой на велосипеде впридачу - и гостеприимно распахнутая глубина между ними, которая уже нетерпеливо содрогается под ударами мужского языка, настойчивого и неутомимого... Тяжелый товарный поезд наших с Дорис отношений набирал скорость медленно, но неотвратимо; остановить его было не под силу уже никому.
Даже оперной примадонне с профессионально поставленным чарующим голосом и сотнями поклонников, ожидающих с пышными букетами у театрального подъезда. Хотя её сопранное величество Инесса этого, казалось бы, вполне заслуживала.
Чем я вообще привлек эту небожительницу, коротающую свои вечера с Пуччини и Прокофьевым, возлюбленную Чайковского и Верди, купающуюся в лучах прожекторов и в рокочущем море аплодисментов? Сам не знаю. Но похоже, что обитающая в небесах примадонна была свершенно не приспоблена к унылой земной жизни с её бытовыми реалиями. И требовался кто-то, кто возьмет на себя эти докучливые заботы. Благо заплатить певице было чем: отблеск славы, приобщенность к богеме, те же контрамарки на лучшие спектакли.
Сколько я помню, в доме у Инессы постоянно толпились какие-то странные и сомнительные личности. Та же Долли, например - энергичная девушка лет двадцати пяти, которая до поспешной эмиграции в Германию работала у рижских напёрсточников подсадной уткой, доказывая простакам своим примером, что честный выигрыш якобы возможен. И честно сдавая потом эти деньги обратно мошенникам. Подлинного имени этой девушки я так и не узнал, хотя часами катался с ней на велосипеде, неоднократно бывал в гостях и один раз даже целовался, по обоюдной пьяни.
И далеко не она одна. Некая Эллочка, ханыжница и хапуга, доподлинно знающая, где что купить по дешёвке, но при этом небрежно заимствующая вещи из твоего дома, - так, на денёчек попользоваться - а потом "знать не знаю, ничего не брала, не одалживала, ищите в другом месте!" С её отмороженным сыночком я даже репетиторствовал по химии и поначалу, за бесплатно, был лучшим другом. А как только намекнул, что по дружбе могу это делать только когда могу, а вот чтобы каждый четверг с 16:00 до 18:00 уже денег стоит, тут же стал злейшим врагом.
Мужчины вокруг Инессы - это вообще отдельная песня. Я, конечно свечки не держал, но одного распавшегося брака с коллегой по певческому цеху оказалось достаточно, чтобы больше таких экспериментов не повторять: капризны, избалованы и донельзя ревнивы - не как мужчины, боже упаси, но к творческому успеху. А на другом краю её маленькой личной вселенной - какие-то порно-фотографы да профессиональные жиголо, на которых пробы ставить не где. И в финале, забегая вперёд, пресловутый "Игорёк", назовем его так - ушлый торгаш, успевший к моменту своего появления в жизни героини сделать уже пару ходок на нары.
Но об этом позже. Пока же отметим, что помимо двух крайностей, существовала и золотая середина. Люди по-своему творчески состоявшиеся, но самой оперной солистке не конкуренты. А потому приятные и надёжные в общении - до поры до времени, разумеется, но ничто не вечно под луной. Итак, скрипачи и пианисты, преподватели и переводчики, так или иначе вписавшиеся в немецкую реальность... Еврейская община "квадратного" города Маннгейма, успешно вписанная в самой серединке, F3 по тамошней шахматой нумерации, предоставляла достаточно возможностей для выбора.
Вот в эту "промежность" между высоким и низким, очевидно, и угодил молодой перспективный учёный из Москвы, сочиняющий между делом неплохие стишки и что-то такое еще умеющий на гитаре, в бардовском стиле. С таким и пообщаться приятно, и пококетничать. А не кокетничать, не флиртовать со всеми подряд Инесса просто не могла - издержки профессионализма. "Сердце красавицы склонно...", как поётся в известной опере: брошенный между делом взгляд, такой нежный и многообещающий... Стройная нога в туфельке на выском каблуке сквозь высокий, до бедра, разрез на домашнем халатике. Выглянувшая на мгновение из декольте грудь в полупрозрачном бюстгальтере. Причем грудь основательная и донельзя роскошная, как у любой профессиональной певицы: должен же голос на что-то опираться! Она делала это почти автоматически, сама того не замечая - или же наоброт, откровенно и сознательно? Не догадаетесь и не должны: атмосфера загадочности тоже входит в малый косметический набор любой уважающей себя оперной дивы.
Такой она была для меня, моя Инесса: предмет для обожания, приют в храме духовности и мощная инъекция тестостерона при каждой встрече - три в одной. А что же я сам?!
Когда первый раз попадаешь из дышащего уже на ладан, но все-таки еще живого СССР в командировку на настоящий Запад, которым столько лет пугали с газетных передовиц и дразнили во время традиционных посиделок на полночных кухнях... Попав туда первый раз, живешь одной лишь заботой: чтобы пригласили во второй. И выкладываешься на работе так, что ничего вокруг уже не видишь. Оно и для заработанной валюты полезнее - всё до последнего пфенига домой привезешь в нательном кошельке, жене на колготки да деткам на молочишко.
Во вторую командировку думаешь только о том, чтобы обеспечить себе здесь надежный плацдарм. Зацепиться на подольше и основательнее, а не на птичьих правах приглашенного по чужому проекту - сегодня ведь тебя, а завтра кого другого. И опять наслаждаться жизнью некогда, надобно связями обзаводиться да контакты налаживать. Но уж в третий-то раз...
Четыре месяца в Маннгейме, для обучения языку, были лишь ни к чему не обязывающей разминкой перед годом грядущей работы по собственной теме. Каникулы честно заработаные и более чем заслуженные. И я позволил себе оттянуться по полной. Оказалось, что если не жаться над каждым грошом - а уж душеприказчиков барона фон Гумбольдта, в смысле распорядителей фонда его имени, в скупости не упрекнешь... Если скинуть с себя нищенские лохмотья советского командировочного, то можно смело записываться в любимцы Фортуны. И всех прилагающихся к ней женщин заодно.
Оперы и концерты по контрамаркам той же Инессы. Авангардные выставки и пиршество контркультуры с подачи профессиональной бунтарки Дорис. Рестораны и пивные в компании собратьев по стипендии: "Я вот химик, а ты? Океанолог? Вау, Гаити-Таити... А вы, миссис? Что, специалист по репродуктивной биологии приматов?"
Отвисшая челюсть, а потом робкий вопрос на вольной смеси немецкого с английским:
- Пардон, мадам, но поскольку вы как-никак замужем, позволю себе спросить: а у обезьян, по сравнению с людьми, оно как? Отличий много?
Понимающая улыбка на лице молодой биологини сменяется сосредоточенным поиском корректного научного ответа.
- Ну, вы понимаете, обезьяны - они как люди, даже еще сложнее. У каждой по-своему, наверное, за всех скопом не скажешь...
Вот и женщины в окружении баловня судьбы - тоже самые разные. Бальзаковского возраста скрипачка и аккомпанирующая ей на фортепиано дочь (как же, как же, Свиридов, "Метель") отмечены национальным колоритом настолько, что с них можно смело писать двойной портрет Лии и Рахили. Юная темпераментная мексиканка, самозабвенно щелкающая кастаньетами с трибуны на концерте учащихся Гёте-института после того, как я сам развлекал публику отечественным фольклором, на радость присутствовавшему там же российскому культурному атташе. "Вы думаете, майне дамен унд херрен, русское народное - это Калинка, Катюша и Подмосковные вечера? Да ни херра вы не знаете!" И со всей дури в замерший зал:
- Ох уж ты, Порушка-Пораня, ты пошто любишь Ивана?
Восхищенная Мексика аплодировала - и тогда, и позже у меня на квартире Иосифу Бродскому с Мирзаяном под гитару:
- Что, мулатка? Да-да, конечно, была такая у императора Максимилиана, из-за нее он трон-то свой и про...
А ведь были еще и не к ночи упомянутая выше Долли, и крутая девушка Ира (супруга того самого океанолога), зажигавшая не в переносном, а в прямом смысле - толстенные пахучие сигары, чтобы прижимать потом тлеющий мучительной болью огонёк к загадочной точке "хэ-гу" на моей левой руке, потому как была специалистом по иглоукалыванию и по китайской медицине вообще:
Снова и снова вонзаешь
Иглы любви в мое тело
Муж храпит за стеной
Но весь этот стремительный поток легкого флирта и мимолётных увлечений так и не смог пронести меня мимо двух величайших искушений того памятного лета. Я был обречен снова и снова оказываться зажатым между Сциллой нежной романтики и Харибдой грубой чувственности, между ангельским пением и хриплым зовом из преисподней, между вспышкой слева и вспышкой справа...
Между Инессой - и Дорис.
И, не раздумывая, бросился в пролив. В бурный водоворот страстей, где клокотали высокое и низкое, невыразимо прекрасное и банально рядовое, романтика и цинизм... Капитан, на корабле - мятеж!!!
Вечера в гостях у примадонны были упоительны. Соблазнительная женственность буквально сочилась из всех её пор, пропитывала каждый жест, каждый произносимый звук, каждую улыбку - и совершенно неважно, любуешься ли ты певицей из гостевой ложи в переполненном оперном зале или принимаешь из её тонких холёных рук чашечку кофе на одинокой холостяцкой кухне. Легкий поцелуй в щёчку, случайное прикосновение ладони, чуть распахнувшаяся пола домашнего халата, лишь на мгновение приоткрывающая - где? Что? "Ах, извините", и уже закрылось... Инесса ежедневно и ежеминутно продавала желание и соблазн - но порой, кажется, сама ненавидела себя за это, взрываясь бурными приступами негодования по самым незначительным, вроде бы, поводам. Допинг для эмоций, новый заряд творческого вдохновения... Мятежная душа, она искала бури, что твой лермонтовский парус.
И, к несчастью своему, получила.
Это случилось уже в Дюссюльдорфе, куда влекомая поиском лучшей доли и лучших партий переехала Инесса. Переехала сама и увезла своего мужчинку - того самого "Игоря", который стал для нее импрессарио, финансовым агентом, личным шофёром, кухонным мужиком и жеребцом для постели, источником целительного эликсира для её натруженных на сцене голосовых связок. Всё в одном лице.
Неплохо, казалось бы? Увы, в договоре с дьяволом всегда читай до конца написаное мелким шрифтом! Пока нежная сиамская кошечка блистала на сцене, её послушный мыш обращался за спиной не то что в крысу, а едва ли не в самого Крысиного Короля. Тёмные гешефты, левые делишки с контрабандой, а по слухам, еще и с травками-порошочками-таблеточками. И всё под залог её доброго имени, если даже не имущества...
Но бравые Щелкунчики водятся не только в балете Чайковского, а крысоловы в погонах встречаются далеко за пределами Гаммельна. В том же Дюссельдорфе, применительно к случаю. И в какой-то момент пуля в собственный лоб показалась заигравшемуся супермену предпочтительнее судебных процессов и высылки из страны. Оставив Инессу в одиночестве расхлебывать все душевные и финансовые потери.
Впрочем, всё это было уже потом, равно как и триумфы в Германии, в родной Риге и во всему миру - спросите только Гугл с Википедией, и воздастся вам. Но пока что чаровница и властительница дум моих просто исчезла с горизонта, оставив на память восхитительную "Ave Maria" Каччини - неожиданная, редко исполняемая и раскрывающая всё богатство её голоса, щедрой души и запредельной, заоблачной чувственности ария: 'Богородице Дево, радуйся!'
Совсем другое дело Дорис.
Если вечера в гостях у Инессы я рискнул бы уподобить изысканной итальянской кухне - изобилующей приправами, полной неожиданностей и претендующей на заслуженные три звёзды от Мишлена, - то регулярные часы постельных утех по возвращении домой сравнил бы скорее с добротной немецкой гастрономией: капустный салат прелюдии и свинина с жареной картошкой как основное блюдо. В школе камасутры моя Дорис навсегда застряла в первом классе, как максимум во втором, но упражнения свои выполняла регулярно и старательно.
Целоваться мы начинали обычно ещё на кухне, и раздевать друг друга тоже, но потом плавно перемещались на матрасик, который заменял мне кровать. Раз-два, легли на спинку, ножки врозь - и добро пожаловать в Германию, дорогой гость! А гость старался из всех сил, по заветам великого Гёте:
Жёны, что сердитесь вы, что на девушку мы загляделись?
Ночью достанется вам то, что разбудит она.
Это Инесса могла демонстративно ревновать меня к немецкой подруге, бросая косые взгляды со сцены на нашу ложу в промежутках между вокальными номерами. А Дорис оставалось только спасибо сказать, ведь именно на неё выплескивался сейчас весь заряд моей неудовлетворенной чувственности, разбуженной невинным флиртом со знаменитой певицей часом раньше. На неё - или прямо в неё, как женский календарь подскажет. Хотя для начала ту Германию следовало хорошенечко распробовать на вкус.
А целовать мою партнершу в самоё средоточие женственности, проходиться язычком вдоль её нижних губок, изрядно уже сработавшихся за бурные, полные сексуальных эскапад прошлые годы, вылизывать ей роскошную жемчужину надо входом в темные глубины подсознания - всё это было сплошным удовольствием. Зрелый ли возраст тому причиной или знаменитая немецкая обстоятельность, но на чистоте и гигиене своих интимных областей Дорис была буквально помешана. Пару раз я даже наблюдал это воочию, когда мы вместе принимали душ, переодически предаваясь исступленным поцелуям и скользя друг по другу намыленными телами... "Но воду пока выключим, она же денег стоит!"
И теперь она с энтузиазмом подставляла моему языку свои свежевымытые и пахнущие пряным дезодорантом губки. А потом приглашала вовнутрь и с неменьшим усердием подавалась навстречу мужским рывкам и толчкам. Учитесь, мол, иностранцы-язычники, как это делают настоящие миссионеры. Истово и самозабвенно!
- Мне хорошо с тобой! - Это ритуальной фразой и нежным поцелуем наш секс-час завершался, и Дорис удалялась из моего сада земных радостей обратно к себе, в храм памяти невинно убиенного младенца. Там мы не занимались любовью никогда, да и вообще за четыре месяца жизни бок о бок я бывал приглашен зайти в её комнату лишь считаные разы. Такое вот "Богу богово, а слесарю слесарево".
Что само по себе странно, ибо вне пределов собственного дома Дорис была отчаянной бунтаркой, не признававшей никаких табу и внешних установлений. "Мятежная душа" - это ведь о ней сказано. Истинное дитя поколения студенческих бунтов и хипповских коммун, девушка и по сию пору таскалась по альтернативным выставкам контр-искусства, не пропускала ни одной демонстрации в защиту меньшинств и даже, один раз (был грешок) проголосовала на выбрах за коммунистов. Но в постели этого как-то не чувствовалось.
Надеюсь, ей действительно было со мной хорошо. По крайней мере, всплакнула в ночь перед моим отъездом. А потом несколько раз навещала уже в Дармштадте, к вящему любопытству тамошней квартирной хозяйки, которая только что к нам в постель нос не сунула, а так врывалась в мою комнату и вечером, и утром, под любыми предлогами. Какое-то время мы даже переписывались с Дорис, но всё реже и реже, пока она наконец не растаяла в безвестности, оставив в моей памяти лишь знаменитую песню протеста в исполнении не менее знаменитой протестантки Джоан Баэз: 'А цветочки-то где?'
Да вот девушки их все собрали, говорят...
"Вот между этими двумя женщинами и разрывалось моё сердце и мужское достоинство в те памятные мангеймские дни"... Хотелось бы так сказать, но это было бы неправдой. А правда заключалась в том, что я отчаянно изменял им обеим с третьей - с самой изменчивой из женщин, которая хоть раз, да изменила любому. Имя же ей - Память.
После каждого полного туманными намёками вечера с прекрасной примадонной и следовавшего за ним добротного траха, иначе не скажешь, с соседкой по квартире я садился за стол, включал лампу и предавался воспоминаниям о прошлых годах и былых увлечениях, исписывая мелкими буковками лист за листом. Именно там, в маленькой комнатке между полным живности Луизен-парком, где так приятно прогуливаться с Дорис, и величавыми сводами концертного зала Розенгартен, где так приятно слушать Инессу - именно там и были написаны самые первые рассказы моих мемуаров. "Куда ты уехала, Сьюзен", например. А перед этой новеллой - ещё одна, настолько откровенная и экстремальная, что я даже не рискнул включить ее в книгу эротических воспоминаний. Хотя наибольшей популярности в сети удостоился именно этот эксперимент в области высокого порно под названием "Наедине".
Я ведь тоже, по-своему, мятежная душа. Только вот подходящую музыку к ней подберет уже кто-нибудь другой. Когда-нибудь, после... Ну, в общем, вы поняли.
![[]](/img/c/cimmerman_j/23_une_ame_revoltee/inessa.jpg)