Аннотация: Первый из рассказов,в котором наблюдается переход от одного рассказчика к нескольким, потому он мне так дорог. можно сказать, итог всей моей тридешки, потому как к чему-то подобному я и должен был прийти в итоге этой книги
Игорь Федоровский
РК
рассказ
Посвящаю моему отцу
От автора: Сначала я хотел назвать этот рассказ "АЕ", но потом подумал, что это примитивно и тогда всем сразу всё будет ясно. И все последующие страницы легко можно пропустить, заметив только город и год. Когда я пишу рассказы, то пытаюсь развить в них несколько идей. Самые первые (а часто они же самые главные) никогда не выпирают наружу - слишком это будет жирно для них.
И.Ф.
P.S. Полынная дорога существует на самом деле, но не пытайтесь там пройти, у вас всё равно не получится.
Просыпаюсь, падаю в сегодняшнюю серость, но как обычно удерживаюсь и обнаруживаю себя в этом дне. Как это неожиданно, блин, кто бы только знал! День как всегда пропитан запахами сырости, гнили и старья, привычными, в общем-то, ароматами общаг. Хотя мне удалось побывать в той новой, на Юго-Восточной, Галка ведь туда переселилась. Так там вроде всё прилично, и занавесочки в коридоре висят. "Да повесьте и у себя", - предложила Галка. Вот и сразу показала, что дура. Если здесь их утром повесить, то к обеду уже и не доищешься - поди догадайся, кто взял. А что? Клавке безносой их просто сбыть да несколько монет получить на опохмелку. Весь первый этаж алкаши, а некоторые ещё чем посерьёзнее балуются.
Поднимаюсь и охаю, вспоминая. Да точно моя очередь выносить ведро. Законы этой комнаты паршивые и совсем пещерные. Мне кажется, какой-то дурак ещё сто лет назад их придумал. Туалет далеко в противоположном крыле второго этажа, наш благополучно заколотили да и забыли о нём. Только запах постоянно пробивается сквозь доски, ну запах, никуда от него не деться. Так вот и ночью... никуда не денешься, но тащиться на второй этаж по холоду никому не в кайф. К тому же и темно - в десять выключают свет, не разбежишься. Вот мы и ночью делаем свои дела в ведро - кто бы знал как это унизительно. Особенно мне: у меня же имя королевское. А на днях Даймон по пьяни взял да и опрокинул ведро - до сих пор коврик у дверей воняет, и я стараюсь на него не наступать. Уже два раза Женька выносил за меня это чёртово ведро, но сегодня, держу пари, даже и не почешется. Лениво посапывает боров в своём углу и Светка эта дура у него на груди. Здесь всё слышно, не думайте, что за лёгкими занавесочками можно чувствовать себя так, как и в комнате. Всё это придумали люди, которым даже здесь хочется чувствовать себя настоящими людьми.
Я порой жалею о том, что ушла из дома, особенно когда здесь совсем не греют батареи и мне приходится выглядывать из этого мира, закутавшись в одеяло. Ну, просто снусмумрик какой-то, пусть даже и с королевским именем. Только тепло рано или поздно приходит, и я перестаю жалеть. Лучше помёрзнуть пару деньков, чем всю жизнь видеть перед собой лицо отчима, жирное, противное, с взглядом, приклеенным к твоей груди. Он стал ко мне липнуть, когда начал работать дома - вот этого я и не стерпела. Дома ни секунды нельзя было побыть одной. Наверное, он исчезал из квартиры, когда уходила я, и все свои дела успевал сделать быстро, чтоб обязательно быть дома, когда я вернусь из универа, уставшая, полная ненужных знаний и сплетен. Он шутил, не стесняясь рассказывать мне похабные анекдоты, а глаза его всё так же беспокойно бегали и попадали туда, куда не надо. Я не хотела ничего рассказывать матери и Кириллу, потому что это только бы ухудшило ситуацию. Мать бы начала визжать, а Кирка ещё бы пошёл бить морду отчиму, чего уж никак нельзя было допускать. Потому я просто ушла. Провела бессонную ночь у своей подруги по универу Соньки, постаралась не рассказать ей ничего лишнего. Просто конфликт в семье - с кем не бывает? Просто хочу жить одна, вот и все дела.
Сонька подсказала мне адрес этой дешёвой общаги на Кипарисной. Денег мне даже на неё не всегда хватало. Но всё равно долго я здесь жить не буду. В этом году получу диплом и всем в этой комнате утру нос. А уже в марте Кирилл что-нибудь придумает, и мы будем жить вместе. Так он мне говорит.
А пока я здесь, не решаюсь подняться, зная, что меня ждёт ведро.
Воскресное утро пришло, вернее утра как такового я не ощущала, так как мне достался угол без окна. Хорошо хоть осенью законопачивать щели не надо, а то Даймон говорит, что из окон дует и в морозные дни сквозняк охлаждает его пыл. Да и мне ещё перепадает, особенно если кто из наших забудет плотно закрыть дверь.
Что говорит Вика по поводу сквозняков, я не знаю, да и вряд ли знает кто-то в нашей комнате. Она всегда молчаливая, спокойная, казалось бы безразличная ко всему, что в мире творится. Волосы у неё какие-то серые и коротко постриженные. Она скуластая и очень некрасивая, даже губы не красит. Дуть на неё должно ещё больше чем на Даймона, так как со своей стороны она щели не затыкала.
Выхожу, выношу ведро, стараясь не глядеть по сторонам, чтоб не расплескать ненароком. Да и всё здесь так знакомо и смотреть особо не на что. Только на стене возле лестницы едва различимы две буквы Р и К. Плюс почему-то стёрся первым, исчезло и то, чему равна эта формула. А может, и не было там слова "любовь", разве влезло бы оно сюда? Места ведь мало.
Задумалась и едва не споткнулась со всеми вытекающими последствиями. Пол-то неровный: дерево под ногами горбится, грязные половички кое-где больше напоминают тряпки. Да и проку от них нет, только ноги путаются в этой так называемой ковровой дорожке.
Поднялась на второй - найди десять отличий! Да, здесь малость почище, только стены все исписаны неприличными словами. На первом-то этаже боятся писать - вахтёр рядом, а здесь уже никого не стесняются. "А всё-таки Кирка написал РК на первом этаже", - вздохнула я. Не хотелось бы моему королевскому инициалу соседствовать хотя бы с одним из этих.
На обратном пути я, нисколько не стесняясь, громыхаю ведром. Утро пришло - пусть всё серое вещество, все мои соседи, что живут в этих комнатушках, окончательно проснутся!
А вместе с ними проснусь и я.
Окажусь в старом, засыпанном снегом сквере, вернее даже отдельной группе деревьев, так как тропинки между ними прочищают не дворники, а протаптывают прохожие. Вернее случайные бродяги, которым делать больше нечего. Впрочем, таких много. Например, я.
Иду к отцу. Вообще-то я не знаю, впустит ли он меня. Я пытаюсь его вызвонить, а он не отвечает. Просто утром во вторник у него обычно нет уроков, вот я и пробиваюсь через этот сквер в надежде его застать.
Дорогу, по которой я иду, называют полынной. Вернее вру: так называю её только я. Просто после сквера надо сразу же выходить на железную дорогу, по краям заросшую полынью. Поезда здесь сто лет не ходят, а я ещё пытаюсь. Правда теперь всё там в снегу, боюсь что я стану там кем-то вроде первопроходца и наберу немного снега в свои ботинки.
Ключей от отцовской квартиры у меня нет: я не прошу, а сам он никогда не даст. Однажды пришлось мне быть в его районе, так я полчаса тупо торчал под дверью, ждал, что он откроет. Всё, блин, свободное время на него потратил. Правда, позвонил в дверь всего пару раз. Отец был дома, я слышал, что он опрокинул что-то у себя, но мне так и не открыл. Наверное, он знал, что это я и просто не хотел меня видеть.
Снега здесь оказалось на удивление немного, и мой след был неглубок. Сразу же его заметёт, я чувствовал приближение ветра. Пока он крался за мной лёгкой кошачьей поступью, но я знал, что это ему скоро надоест. Ненароком вспоминаю, что на мне лёгкая, ещё осенняя куртка и ускоряю шаг. Нет матери и некому следить, чтоб я тепло одевался. Но к ней я не поеду. Ни за что на свете.
Моя мать давным-давно полюбила другого человека. В общем, они и не жили с отцом, ей сразу "удалось" выйти замуж за директора нашего нефтезавода, а потом, когда всех директоров вдруг поснимали, она бросила его, так как уже давно у неё наладились контакты с кем-то повыше в Москве. Переехала мама туда скоро и меня звала, расписывая радужные перспективы, но мне исполнилось уже в ту пору восемнадцать, и я мог сам решать.
Я остался здесь, сначала жил в студенческой общаге, потом мы с друзьями нашли квартиру на Солнечном острове. Это был самый центр города, тяжёлый огромный дом стоял возле Потёмкинского сквера, и по утрам я там бегал, если, конечно, мне хватало силы воли подняться утром. Зимой солнце показывалось поздно, а будильник не всегда мог одолеть мои сны.
Диан со мной не бегал. Он всегда поднимался рано без всяких будильников и уже малевал что-то в студии. Мы жили в комнате втроём, у каждого был свой угол, а лишний по общему согласию превратили в студию. Она была заляпана краской, а от обоев уже и следа не осталось. Но я любил приходить сюда, потому что здесь было хорошо. Может, потому наши углы были тёмными, что солнце навсегда поселилось здесь. Лика постоянно была в жёлтой краске, она всю жизнь рисовала только одну картину "Всё солнце", и она у неё не выходила. Лика плакала, размывала слезами жёлтую краску, сама становилась похожей на солнце, а Диан и я как могли, утешали её. Честно, не люблю, когда кто-нибудь плачет. Особенно если этот "кто-нибудь" живёт с тобой в одной комнате и делает ещё более хмурым и так тусклый день.
Солнца не было даже в завязке, вчерашний его узелок пропал, так и не распутавшись на множество лучей. Отец не отвечал на мои звонки, да и звонил-то я скорее от упрямства, нежели от большого желания поговорить с ним. Всё равно если он дома, хоть парой слов мы перекинемся. Мне кажется странной и удивительно пустой вся его жизнь. По-моему он всегда работал учителем рисования в сто пятнадцатой школе и картины свои держал в чулане под толстым слоем пыли. Я однажды утянул одну и показал Диану, а тот похмыкал немного и сказал, что это, безусловно, талантливо, и умей он так рисовать, то давно бы уже персональную выставку организовал. Но отец не думал о славе, а работал в школе учителем рисования. В его комнате постоянно занимались какие-то ученики, нелепые угловатые подростки, которые и пары слов-то связать не могли. Но я глядел на их незавершённые, иногда просто забытые картины, и что-то менялось во мне, светлое врывалось в мою пустоту, ненависть к людям растворялась в сухих выцветших красках, будто бы картина отдавала мне последний свой цвет, чтоб угаснуть самой и оказаться в конечном итоге в отцовском чулане.
После моего рождения отец как-то сразу женился на другой женщине, но и с ней не прожил и года. У него была дочка, но она умерла, кажется от полиомиелита. Отец не любил говорить про неё, потому я ничего о ней и не спрашивал. Но иногда я представлял, какой бы она была сейчас, останься в живых. Выходило у меня что-то не очень: сестра оказывалась уродливой и горбатой. Наверное, это потому, что в моей жизни существовала только одна женщина - Регина, а всех остальных я видел не в лучшем свете.
- Я никогда не смотрю на женщин. Стоит мне посмотреть на них, как я влюбляюсь. Потому не могу с тобой бегать, - говорил Диан, а я смеялся, не понимая, как это можно любить всех.
- Так ты и беги с закрытыми глазами, - посоветовал ему я, - или сосредоточься на чём-то чётком в конце пути - лучше будет.
Полынная дорога выходила на гараж-одиночку, на котором кто-то уже давно-давно изобразил портрет Виктора Цоя. Похоже, даже грусть в глазах настоящая. Летом портрет пропадал в полыни, ветки клёна щекотали задумчивое лицо, уберегали от солнца. Сейчас Цой был виден, и я шёл к нему как к маяку. Потом пробирался между гаражей, запинаясь о ветки. Чёрт, здесь же нормальные люди в туалет ходят, а мне понадобилось срезать путь. Не глядя на снег, я нырнул ещё в одну дырку и вышел к перекрёстку. Теперь осталось перейти на другую сторону и забраться во двор. Там в заборе есть неприметная такая дырка, про которую знаем только я и отец, а больше, наверное, никто на этом свете.
Был момент, когда цвета на светофоре вообще не было, и я глядел в его пустые глаза и не знал, что мне делать. Потом подумал и зашагал вперёд, а на середине дороги меня чуть не снёс на обочину шальной лихач. Как здесь отец каждый день пробирается - ума не приложу. Ведь его школа за гаражами чуть в сторону. И какие-то ребята из его дома наверняка ходят в ту школу.
Отец открыл мне дверь и, не говоря ни слова, кивнул. Это означало, что он в хорошем настроении и можно рассчитывать на успех.
- Ключ дашь? - спросил я будто бы между прочим, и отец хмыкнул в ответ. Это хорошо. Значит, завтра я могу привести Регину сюда.
Если бы я хоть немного умел рисовать, то изобразил бы отца неотделимо от его мира. Из конопляных зарослей выбиваются глаза, заросли уже тронуты снегом, а земля где-то изъезжена, где-то выжжена, где-то расцвечена упавшей радугой. Но нигде, нигде не стёрта, всюду чёткие линии, смелые мазки, даже на пиджаке давнишняя бурая клякса.
Но в комнате у него порядок: кисти краски и незавершённые работы не валяются где попало, как у нас в студии. Отец всегда знает, где у него что лежит. В каждом его движении по комнате чувствуется спокойная уверенность, а без него этот мир будет пустым, и даже мы с Региной не сможем его заполнить.
Я здесь ненадолго. Не представляю, как кто-то может прожить на Кипарисной целую жизнь да ещё думать, что всё идёт благополучно. Мне осталось дождаться лета, получить диплом и навсегда распрощаться с долбанным универом и этой халупой. Но сегодня я обещала себе не думать ни о чём скучном. Есть такой хороший чудный день, называется "завтра", про все другие дни я не знаю. Мне нужно сдавать послезавтра первый вариант дипломной работы, но я начну возиться с ним только завтра, сегодня и не почешусь. Выходя из общаги, снова повторяю про себя, что Кирилл любит меня. Он наверняка ждёт уже на Дмитриева, где живёт его отец. Сегодня мы с Киркой пойдём туда и квартира будет пустая. В нашей общаге, где людей как сельдей в бочке, забудешь, как и выглядит свободная комната.
Я еду. Знаю, что будет тот кондуктор, что пялится на меня да ещё и всячески пытается это скрыть. Совсем ещё молоденький мальчик. Беру детский билет за шесть рублей. Любого кондуктора мы с Киркой именуем Пал Савич, так уж пошло с незапамятных времён. Так вот этот Пал Савич, этот мальчуган, которому ещё бы в школе задницу протирать, долго смотрит на меня, но детский билет всё-таки отрывает. Наверное, он не хочет терять микроскопическую свою надежду. Мне его жаль, только дуры сейчас клюют на кондукторов.
Пересаживаюсь в центре. Там много новых маршрутов, которые я никак не могу выучить. Влезаю в один такой неизвестный, непонятный, чёрт знает какой автобус. Вроде идёт дотуда, а вроде и нет.
- На Дмитриева едете? - спрашиваю.
- Зачем вам в такую глушь? - улыбнулся парень в красной куртке, - Поедемте ко мне, у меня веселее.
Оглядываю его. Мрак - куртка старая, нечищеная, шапка огромная прямо на глаза съезжает. Ничего интересного. Кирка в миллион раз лучше. И почему это Дмитриева - глушь? Не всем же жить на Солнечном острове.
- Хорошо, - говорю, поехали. Усаживаюсь рядом.
Парень смутился. Такого он никак не ожидал. Он отодвинулся от меня, как-то сжался, будто бы желая совсем исчезнуть, и протиснулся к выходу.
- Куда ты? - только и смогла окликнуть его я.
- Я вспомнил он не едет на Дмитриева, - пробурчал он. Ещё что-то совсем уж неразборчиво. А потом его и не стало: мелькнула в дверях красная куртка и исчезла. Кончился его эпизод.
Вот так всегда. Только пялиться и способны. На что-то большее их не хватает. Автобус идёт плохо: сначала разгонится и несётся как угорелый, а потом останавливается и думает по три минуты, словно бы размышляет, а не оставил ли он чего там позади? Уж ехал бы одинаково, а то так и мысли во что-то цельное не соберёшь.
- Можно мы с Кириллом сядем к окошку?
Наверно было нельзя, но Регину это не особо смутило. Да место у окна лучшее, но ведь и у неё имя-то королевское. Иногда мне казалось, что у Регины всё было можно. Она умела убеждать, отдавала за просто так своё единственно верное мнение. Да ещё иногда улыбалась наивно, по-детски как школьница. Я вбирал в себя всю её, чтобы выпустить потом. Наполнялся ей, чтоб не так тошно было в часы разлуки. Но это было потом в отцовской квартире. Сейчас мы ехали в кино, я с трудом наскрёб в своих карманах на два билета. Можно было пойти на дневной сеанс тогда дешевле, но Регина отказалась, заявив, что туда ходят одни лишь нищие. Я лишь вздохнул, понимая, что завтра придётся снова занимать у Диана и всю неделю питаться его продуктами. Вряд ли до понедельника подвернётся какая-нибудь подработка.
Регине о моих проблемах лучше было не знать. Она смеялась, рассказывая что-то глупое про Светку, но я так ничего и не понял, видно в этот момент был ещё глупее. Я почему-то думал, что автобус старый, что не сегодня так завтра он сломается, будет торчать в гараже и то, что из задней двери сквозит, не будет иметь никакого значения. Сейчас на меня дуло, даже от набившейся в автобус толпы не было тепла, и Регина могла заметить, что я стучу зубами, бросая ей пустые фразы в ответ.
- Пойдём, купим мороженое, - наконец, предложила она, когда мы вышли из автобуса. Наверное, заметила, что я её не слушал. От Регины ничего невозможно было скрыть.
- У тебя есть деньги? - удивился я, на всякий случай ещё раз ощупав пустые карманы.
Она показала смятую бумажку и две монетки. Видно опять продала свой билет кому-то, когда мы выходили. Говорил же ей столько раз, что это нехорошо. Но сейчас вспомнил тёплый маленький зал кафе в подвале кинотеатра и кивнул.
- Что б ты делал без меня, - улыбнулась Регина, и мы пошли есть мороженое. Нам не хватило даже на один шарик, но моя прелесть с королевским именем довольно высокомерно заметила продавцу, что сорок копеек в наши дни не имеют никакого значения.
Я убирал центральную площадь в ночь после дня города. Она была засыпана мишурой, обрывками буклетов, монетами. Мой напарник Кондаков сказал, что наверняка найдёт здесь рублей сто дополнительного заработка. Да и мне попадались грязные кругляши, но я не подобрал ничего. Это были чужие вчерашние монеты, от которых надо было поскорее избавиться. На них всех был налёт уже отзвеневшего веселья.
Утром здесь должен был пойти автобус, развозя на работу граждан. Нам нужно было успеть, но времени уже не было. Кондаков говорил что-то про Регину, но я отмахивался, мне хватало своих проблем с Надей, о которых я не решился бы рассказать случайному человеку.
В три сорок утра нам обещали принести поесть, но никто не пришёл, о нас забыли. Только в четыре к нам подбежал Вадька Белов - он работал на другом конце площади - и сказал, что удалось кой-чего раздобыть.
- Мороженое, - проговорил он, - есть только мороженое, правда сейчас не совсем сезон, - он поднял воротник своей куртки, - но больше нет ничего. Будете брать?
И тут я заметил, как на губах Кондакова появилась улыбка. Невольная, какая-то злая, вызванная случайным воспоминанием. Он всё время ходил согнувшись, уверяя всех, что так теплее, а сейчас вдруг выпрямился и оказалось, что он выше меня ростом, совсем великан. Но скоро его улыбка исчезла, и мой напарник снова стал самим собой, пришибленным тихим и незаметным.
- Придётся ждать до утра, - со вздохом пробормотал он, - каких-то полчаса всего осталось. Мороженым я не наемся.
- Я убью тебя, - сказала Регина утром, - убью, потому что ты никогда ни о чём не думаешь.
Я молчал. Она ещё вчера прекрасно знала, что денег у меня больше нет, и кричала сейчас просто потому, что ей необходимо было показать свою власть надо мной.
- Ты же знаешь, что я могу залететь, - продолжала она, - и кто будет нянчить ребёнка? Твоя Лика? Вы же с ней спали и после нашей встречи, что не так?
Тут она уж хватила через край. С Ликой у меня никогда ничего не было. Мы общались как друзья, которым волею судьбы досталась общая комната. Самым интимным моментом нашего общения я считал тот, в котором иногда вытирал ей слёзы вместе с краской своим носовым платком.
Регина прошлась по коридору ухнула на пол полочку с кремом для обуви, поняла, что меня этим не возьмёшь и разозлилась ещё больше.
- Иногда мне хочется тебя убить, и я не знаю почему, - сказала она, - меня вот один парень, ты его не знаешь, давно приглашает в кино, вот возьму и брошу тебя.
Я знал, что она ничего подобного не сделает. Ей очень хочется убраться из своей общаги, а я как раз обещал её забрать оттуда. Ничего, первое время можно пожить на Солнечном - Диан с Ликой потеснятся.
- Олег Ермаков, он помощник своего отца, у них строительная фирма, - надрывалась Регина, перечисляя мне достоинства своего нового обожателя. Я равнодушно улыбался, показывая, что всё это ерунда. Регина не выдержав, прошла в комнату что-то ещё там опрокинула и, не прощаясь, ушла, громко хлопнув дверью.
Я поднял полочку, собрал рассыпанную мелочь, положил на место сапожный крем, а потом пошёл в комнату, чтоб там навести порядок и подсчитать причинённые Региной убытки.
Оказалось, упало несколько картин, прислонённых к стенке. Отец для чего-то на днях вытащил их из чулана. Какие-то нелепые не сформировавшиеся ни во что цельное мазки, отчаянно рвущиеся в жизнь, но не понимающие своей убогости. Может, отец собрался всё это выбросить, а то в чулане места было мало. Я снова поставил картины вплотную к стене, надеясь на то, что рамы не пострадали. Хотел уже двигать к себе на Солнечный, но заметил, что на полу лежит какая-то фотография. Отец любил хранить снимки вместе с картинами, просто потому, что изредка писал портреты своих умерших родичей.
Я сразу узнал её. Узнал, хотя прошло двадцать лет. Её нельзя было спутать с кем-то другим. Прошло лишь двадцать минут с тех пор, как она ушла отсюда, хлопнув дверью. Я смотрел на эту карточку, ничего ещё не понимая, но ощущая странную дрожь по всему телу. Я ещё хотел ошибиться, понимая, что это единственное спасение.
- Да, - сказал отец, - это она. - Я всегда хотел нарисовать её, но у меня так ничего и не получилось.
Он вошёл неожиданно: я не слышал, как поворачивался ключ, не слышал осторожных неуверенных шагов по коридору, даже грохот войны сейчас оставил бы меня безучастным. Я начал осознавать, что слишком мало знал своего отца, а он, скорее всего, нуждался во мне, потому что больше близких людей у него не было. Но всё это я понял гораздо позже, а сейчас пробубнил что-то и вышел.
Мне пришлось несколько месяцев прожить в общаге на Кипарисной в две тысячи десятом. Может, здесь прошло и несколько моих лет - время тут текло вяло, лениво переваливаясь на новую минуту. Здесь можно было жить никто не доставал по ночам, не доносилась громкая музыка и люди гордились своим здешним существованием. Правда Даймон попытался в первый же день облапать Надьку, но получил от меня по морде и утих.
Регину Ермакову я не помнил. Потому когда Кондаков забрасывал меня вопросами о ней, мне нечего было сказать. Помню лишь дребезжание ведра тонкое похожее на старушечий смех да намеренный лёгкий её стук в каждую из дверей второго этажа. Да и не любил я говорить о чужих девушках - с меня хватало и того, что Надька стала частенько захаживать на первый этаж, и я стал её ревновать ко всем подряд и в первую очередь к самому Кондакову. Мало ли кто и когда у него был - это дело прошлое, а туда лучше не возвращаться.
Дорогу, по которой я иду, называют полынной. Нет, конечно, вы не найдёте этого обозначения на картах города, так называю её только я. Это самый короткий путь на остановку. Только после железной дороги надо сразу выходить на сквер, а то, блин, собьёшься, как со мной один раз было. Начались какие-то разрушенные корпуса завода, просто стены, из первых этажей насмешливо выглядывали кусты, а об остановке не было и речи. Мне сегодня тоже хотелось сбиться, зайти неизвестно куда, чтоб потом Кирка искал меня с собаками. В общагу идти не хотелось, в универе не было сегодня занятий, о родительском доме я не могла думать.
"Если бы мой отец так рано не умер, то искал бы меня, - подумалось мне, - и было бы куда приткнуться".
Но его могила где-то далеко, в другом городе. Как это можно было уехать туда, когда я осталась здесь? Даже мама вспоминает о нём неохотно, ясно, что в её памяти мысли о нём завалены очень большими шкафами, и нужно потрудиться, освобождая их и выбрасывая, в общем-то, уже никому не нужные вещи.
- Здесь живут мои друзья художники, - объяснила Лика, когда я без сил рухнул на диван. Только запомнил, что это был частный дом похуже и победнее соседних, и кусок неба над ним остался в памяти в волдырях и язвах вместо облаков.
- А почему не домой? - пробормотал я, но у меня вырвалось лишь бессвязное бурчание.
Лика пожала плечами. Последние несколько метров она просто тащила меня на себе. Потом я не понимал, как ей, такой маленькой и хрупкой, хватило сил дотащить меня даже сюда. Увидела Кирилла Рогожина вдрызг пьяного без сознания на улице и не прошла мимо, хотя не терпела алкоголь даже в кефире.
Меня затошнило. Лика приволокла откуда-то ржавое ведро и отвернулась. Потом я что-то промычал и забылся. Не знаю, рассказал ли я ей в чём дело, но когда очнулся Лика по-прежнему сидела рядом. Только стало темнее, и я был способен повернуть голову и оглядеться. Ясно, что здесь жили художники: вокруг увеличенная в несколько раз наша студия, те же холсты краски и кисти. Кажется, мне никуда не деться от них. Правда, рассмотреть картины я не мог - было темно. И почему-то всюду оказывались куртки и на холстах, и на дверях, и даже на окне вместо занавески висела куртка. Я понял, что отопления здесь нет, а топить художникам лень, вот они уже с осени запаслись тёплой одеждой.
- Курток столько, так хоть в Америку, - хищно улыбнулся я, почувствовав себя лучше, - а что света здесь нет? Мне бы посмотреть вашу... академию художеств.
Мне не нужен был никакой свет, просто Лика должна была повернуться ко мне. А потом я повалил её на старый продавленный диван. Я искал губами её лицо, тыкался носом в диванную подушку, пытался сорвать всё лишнее. Лика молча освободилась, сбросив меня на пол, словно куль овса.
- Прости, тебе и так больно, - произнесла она и сама помогла мне подняться.
- Почему? - пролепетал я, - Тебе это не нужно?
- Нет, - ответила она, - это не нужно тебе.
Я хотел выругаться, но сказал что-то совсем несусветное, язык меня не слушался. И тогда я заплакал первый раз со времён своего детства, а Лика сидела рядом и своим огромным в краске и олифе платком вытирала мне слёзы.
И когда под вечер все набивались в это и без того переполненное солнце, оно не выдерживало такой тяжести сваливалось за горизонт. В этот момент солнце было всем и нами, пустыми внутри, но способными наполняться собственным светом, и хулиганами, у которых было по солнцу вместо кулаков, и автобусами, всегда обгоняющими его восход. Солнце рвалось из жёлтой краски в серый мир, а из брюха у него торчал город, а самый внимательный из нас мог увидеть и полынную дорогу, и Солнечный остров, и старую добрую общагу на Кипарисной...
Моя очередь выносить воду. Посчитал по пальцам на всякий случай, чтоб зря не вставать. Раза два или три пока я болел Женька выносил за меня ведро. Мы превращаемся в молчунов: за время моей болезни не сказали друг другу и пары слов. Но сегодня я е стану отрывать его от Светки. Наверное, им хорошо вместе. Пытаюсь сосчитать, сколько месяцев они вместе, но пальцев не хватает, и я оставляю эту затею.
Вика спит рядом у стенки. От каждого моего движения она начинает стонать ровное её дыхание становится рваным и совсем пропадает, по телу пробегает дрожь. Наверное, она боится, что я уйду от неё, хотя самое дальнее место, куда я могу смыться, - туалет на втором этаже.
Поднимаюсь с надеждой, что вот наконец увижу эти две буквы Р и К. Их ещё можно различить несмотря на то, что весь первый этаж тоже исчёркан. Теперь не боятся никого, да и я сам мог бы на стене написать всю эту историю, и никто бы не почесался. Вахтёрша не решается даже заглядывать в наше крыло.
Комната грязна и из разбитого окна, заколоченного фанерой, сильно дует. Здесь уже нет никаких попыток отгородиться и создать свой угол. Живут как-то вперемешку по десять человек в одной комнате. К нам недавно заселились албанцы какие-то далёкие знакомые Даймона или что-то вроде того. Я не возражал - чем больше людей, тем теплее. Лишь бы не лезли, а к постоянным их пьяным выкрикам я уже привык.
Раза два или три забегал Диан, сожалел, что я больше не живу с ними на Солнечном. Да, впрочем, и они скоро съезжают оттуда. Жалко студию и комната хорошая да что поделать, они с Ликой собираются пожениться. Снимут что-нибудь попроще, подешевле вроде комнаты в частном доме, ведь на свадьбу столько денег уйдёт!
Когда он произносил слово "свадьба" я тупо смотрел на него, шевелил губами, будто хотел чего-то сказать, но никогда не говорил, даже боялся, что он поймёт, угадает это имя. Но Диан никогда не догадывался, а улыбаясь, часто спрашивал меня.
- Разве ты не замечал, какими глазами она на меня смотрит?
Я покачал головой. Я ничего не замечал. Только спросил, закончила ли Лика "Всё солнце". Хотелось бы посмотреть. Диан не знал, очень уж был занят своими картинами, сказал, что какие-то подвижки вроде есть и вновь забубнил своё.
- Лика ведь сама как солнце, она вся из тонких линий...стоит хотя бы на минуту забыть и всё сотрется, и ты уже ничего не вернёшь.
Наверное, Регина тоже была из тонких линий. Или даже совсем в ней этих линий не было. Проклятый полиомиелит, нашёл к кому прицепиться...
Я слышал о ней: встречается с Ермаковым, ждёт ребёнка, уже назначен день свадьбы. У нас мало осталось общих знакомых, но кое-что мне удаётся выудить. Она говорит, что это не мой ребёнок, но я ей не верю. Верней не ей, а тем людям, которые пытаясь меня унизить, рассказывают про неё. Последний раз я видел Регину в двухлетнем возрасте на отцовском портрете.
Выношу ведро, на обратном пути останавливаюсь и долго смотрю на буквы Р и К. Не хочется думать, легче стоять здесь целую вечность и водить пальцами по уже почти стёршимся буквам. Почему-то когда-то давно Бог создал Адама и Еву и от них пошёл род человеческий. Но так далеко в прошлое сложно заглянуть. Я не разучился видеть, я просто закрыл глаза. Придёт время, и я их открою. Но пока мой разговор с вами окончен.
Я выхожу из дома, сажусь в автобус. Наша остановка третья с конца, но обычно кондуктор появляется только на нашей. Пал Савич сухой повзрослевший, теперь у него не проедешь за шесть рублей. Да и мне уже больше лет, у школьников не бывает таких усталых измученных лиц и тупого бессмысленного взгляда, в котором нет ничего дельного. Захлопываются двери, одна из них не полностью, но я теперь не такой дурак, чтобы стоять на самом ветру. Закрываю глаза и подрёмываю возле печки в своём уголке. Какой бы не была дорога, я еду. И обязательно приеду куда-нибудь.