Аннотация: Философский, грустный, но с наждинкой в конце
УЛИЦА БЕЗ ДОЖДЕЙ
Мы все рождаемся, чтобы умереть, и умираем, чтобы родиться. Зеленые листья, бодрые и живые весной, осенью становятся сухими, и мы топчем их своими безжалостными ногами. А весной снова на деревьях появляются листья, рождаются, чтобы умереть.
Мне осталось жить только три месяца, и я больше не увижу, как вновь нальются жизнью листья моих любимых яблонь. Я уйду холодной зимой, в доме, который все позабудут, обходя его стороной, боясь, что кому-нибудь из них придёт счёт за мои похороны. У меня нет родных, а в карманах моего грязного серо-зелёного пальто только немного хлебных крошек, которыми я угощаю нахохлившихся воробьёв на улице. У меня есть дом, который, когда-то выбрала Рахиль, намереваясь свить здесь уютное семейное гнёздышко. Но это было давно, я уже потерял счёт годам, помню только, что нам было хорошо здесь. Нам... Потом Рахиль попала под грузовик, возвращаясь от знакомых с Чёрного бульвара, и я остался один, и дом старел вместе со мной: он бывало слушал мои мысли по ночам и тихо вздыхал, жалуясь на побитые окна и протекающую крышу. Знакомые стали меня сторониться, поговаривая, что я постепенно схожу с ума на своей вилле. Даже доктор появлялся редко, забегая на минутку, потому что нужно забежать, а уж почтальон и вовсе проходил мимо: некому было мне писать и не от кого ждать ответа.
Каждый день я беру свою тяжёлую палку, понимая, что настанет день, и я просто не смогу её поднять. Левая моя нога уже не чувствует ни боли, ни холода: она вообще ничего не чувствует, а лишь волочится по дороге, как какая-нибудь ненужная ноша. Мальчишки обзывают меня оловянным солдатиком, они хорошие мальчишки, потому что читали Андерсена, любимого писателя моего детства. Взрослые с презрением смотрят мне вслед, норовя выкрикнуть какое-нибудь ругательство. Но я не слышу плохих слов, а хорошие мне сейчас никто не скажет.
Мне тридцать семь, но я старик, не брившийся лет сто, опирающийся на палку, в единственном серо-зелёном пальто, которое добрый хозяин давно выбросил бы на свалку.
И каждый день я хожу на одну и ту же улицу.
На этой улице никогда не было дождей. Сухой почерневший асфальт, на котором дети играли в классики, чудом выжившие кусты... Здесь не росли деревья, они боялись этой улицы, боялись хозяйничавшей здесь пыли, ненавидели обжигающе-голубое небо с ядовитым солнцем посредине. А я приходил, опускался без сил возле пересохшего колодца, глядел, как дети играют в классики. Порой даже смеялся. Случалось, какая-нибудь любопытная девочка оборачивалась и глядела на меня, а я улыбался ей и махал рукой, надеясь дождаться ответной улыбки. Но дети боялись меня, боялись моих воспалённых жёлто-зелёных глаз, которые цеплялись за каждого встречного, пытаясь хоть в ком-нибудь найти понимание. Но меня боялись и презирали, и только старый пересохший колодец всегда меня понимал. Мы были похожи с ним: как и меня, его обходили стороной, как и я, он мог отражать солнце и нести радость людям, да кончились наши силы, и ничего мы уже не могли. Оставалось только ждать... Мне - три месяца, а ему, может, больше, пока песок и мусор окончательно не сравняют его с землёй.
Мы все рождаемся, чтобы умереть. Все думают, что солнце вечно, но когда-нибудь и оно погаснет, устав от вечной работы. И эта улица исчезнет: я вижу здесь пустыню, холодную, мёртвую, беспощадную. Ничего не будет, только ветер, песок и вечная ночь без слёз и улыбок.
Мы все умираем, чтобы родиться. Я иногда бываю у соседей, там родилась маленькая девочка. Это Рахиль. Я узнаю эти огненно-чёрные глаза, которые когда-то свели с ума меня. Но мне не дают приблизиться к девочке, а она тянется ко мне своими маленькими ручонками, словно пытается что-то сказать. Но не может. А я обречён и уже не услышу, как она произнесёт первое слово, кто знает, может это будет моё имя. Но мне этого никогда не узнать.