Семка сладко спал посреди заливаемого дождем поля, усеянного рытвинами и ухабами. Дождь прибивал к земле дым пожарища, душил сладкую гарь и полынную горечь, запахи перегоревшей смазки и еще какой-то запах - трудноуловимый, напоминающий о мясной лавке.
Семка не чувствовал дождя, как не чувствовал и все свое тело - от кончиков пальцев до ресниц, но слышал его мерный шелест, вкрадчивый шепот.
Не было ничего, кроме сладкой истомы и едких запахов. Семка пытался раскрыть глаза, но не смог. Отдался на волю забытья.
Он лежал так - не ведая времени - бесконечно долго, пока кто-то не позвал его. Тихо, но настойчиво:
- Вставай, Семка. Вставать пора.
Тогда Семка вспомнил, что был убит картечью, лично ведя 1-й Ярконный в атаку на адриумские позиции под Гейтердорфом.
Он не мог вспомнить ни своего имени, ни того, какой нынче день. Помнил лишь боевую задачу, вспышки выстрелов, свист ветра, жужжание мускульных приводов своего ярконя, гул и жар раскаленного котла за спиной...
Яркони неслись вперед, на немчинскую батарею. Восьминогие машины смерти, гибрид мортифицированной плоти и механики. Отчаянный семкин Моровик в бешеной скачке скалил черные зубы, ронял клочья пены, нагнув бронированную башку, прижимал острые уши, целил вперед издающим хищный вой рогом-сверлом. Установленные по бокам картечницы, израсходовав весь боезапас, бешено крутились. Грязь веерами брызг разлеталась окрест...
Потом все пропало.
Еще почему-то всплыл в сознании образ безымянной женщины, в платье с открытыми плечами с россыпью черных мушек. Со светлыми волосами, собранными в высокую прическу, украшенную бриллиантами. Она светилась, будто вся пронизана была электрическими разрядами. Бесплотный призрак воспоминаний.
Эта женщина значила нечто важное для Семки, но что именно - он не мог вспомнить, как ни силился.
Он раскрыл глаза. Дождь холодил лицо. Над ним плыли тяжелые черные тучи, стремительно и бесшумно скользили, пересекая небосвод. Казалось, окружающий мир утратил все свои краски.
Над землей стелился, прибиваемый дождем, туман вперемешку с дымом.
На поле Семка был не один. Повсюду спали люди - навзничь и ничком, вповалку, вместе с лошадьми, в перепачканных черных и серых мундирах.
Было тихо. Доносился лишь некий смутный звук. Немыслимый здесь, не подходящий под пейзаж, но с каждым мгновением становящийся все более отчетливым. Это был тоненький детский голосок, выводящий незамысловатый мотивчик. Песня без слов.
Среди скрюченных судорогами трупов и разбитого оружия не спеша брела маленькая девочка в простом темном платьице. Напевая себе под нос, срывала чудом уцелевшие полевые цветы, сноровисто вплетала в венок. Цветы она выбирала белые.
На ее личике лежал грим на манер машкерадного - слой белил, вокруг глаз черные круги, обозначающие впадины глазниц. Черное перевернутое сердечко было нарисовано на кончике носа. По щекам шли алые завитки узора. Абрис губ скрыт белой помадой.
Поравнявшись с Семкой, она остановилась. По-птичьи наклонив головку, посмотрела на него насмешливым и лукавым взглядом.
- Вставай, Семка. Пора.
Тогда он начал вспоминать.
***
...Звали его Семка Каян, родом из деревеньки Придолье Чишевского наместничества.
С детства отличался ростом да широтой кости, это от отца передалось. Да и, пожалуй, более ничем. С лошадями разве что ладил, да только много ли в Придолье лошадей? Все свиньи да куря, да коровы.
Робок был Семка, молчун, девок сторонился. Когда в возраст вошел - через костер прыгать на Смеходень - ни одна на него глаз не положила.
Когда пришла на деревню погибель-рекрутчина, отец рассудил: старшего (а ему как раз срок пришел) отдать, смекалистого Микулу, первейшего на деревне кузнеца - считай, все хозяйство погубить. И среднего, Гвиню, жалко - уж больно востер умом, надежа отцовская. Младших двоих хорошо бы - что постоянно дерутся, горланят, пса за хвост тянут, да лягух надувают через соломину. Жаль только возрастом не вышли.
Кого же государевым вербовщикам отдать? Тут и вспомнили про него. Между средним умницей и младшими разбойниками затесался Семка, хмурец и тихоня. Вспомнив, тотчас его выставили - забирайте от греха. Авось, не сгинет. Заступник ежели захочет, так, может, чему выучиться, человеком станет. А пропадет - так и, грех сказать, не жалко!
В Чишевске определили Семку к гарнизонным конюшням. Даже стричь-брить не стали - только серый ополченский кафтан выдали поношенный, с цифирью на рукавах. Служба простая - принимай (с поклоном почтительным) у курьеров да господ офицеров по служебной надобности повод, навоз таскай ведрами из стойл на огород господину маиору, да поилки вовремя наполняй, да овес подкладывай в ясли.
Он и в Придолье то же самое делал. Только без кафтана, и кормили похуже.
Порой лежал на сеновале, травинку кусал да смотрел в облака - красота невозможная! А ежели ночью - ярко мерцают алмазные россыпи звездные. Загадал Семка себе звезду - сиреневую такую, лохматую. Название ее все хотел узнать, да куда там - ближайший Обсерваториум в губернском Хворейске, а это дней пять пути в хорошую погоду.
Загадал Семка, глядя на мохнатую лиловую звезду - вышел бы мне Случай! Из тех, что в раскрашенных яркими картинками лубках описывают. Вроде, как у Лександра Навского, основателя императорской династии, или Тимофея Сапога, покорителя Курумани.
Вот, думал, начнется, война...С немчинами, к примеру! Ну, или с джаферами - с ними-то завсегда. Или вистирцы, змеи обманчивые, союзнички, опять удумают против нас что. Сперва, конечно, никак не сможем сладить с вражьей силой! Тут, его, Семку и позовут. Из самой Столицы прискачет имперский курьер в расшитом галунами камзоле, в парике напудренном. Выручай, Семушка! Мочи нет, одолевает ворог!
Тут-то он и поднимется с сеновалу. Плечи с хрустом расправит, сплюнет на сторону. Ну, держись... Ну, ужо выноси всех Духов-Охранителей, да каравай с солонкой!
Сядет он на ярконя (про тех зверей в лубках тоже было, если по картинкам судить - страсть, что за звери!), да и поскачет Родину спасать. Всех разгромит, понятно.
Принцесса Катарина Прекрасная, скажет ему: "Хоть ты, Семка, и невысокого звания, голь подзаборная... а все ж спаситель Отечества, посему бери какой ни пожелаешь подарок! Камни куруманьские самоцветные да кафтаны фарлецкие расшитые, вина сабинейские, да шелка хынькайские. Так сказать, от души...И уж изволь с теперешнего дня со мной на "Ты", без всяких этих..."
А он в ответ, эдак в духе фарлецких романов - изящный поклон, башкой к полу, и шапкой туда-сюда мотыляет, будто сапоги обмахивает, мол, и мы людя с пониманием: "Прекраснейшая из девиц, не оскорбись отказом, но ничего не надобно мне из твоих сокровищ, а награды от тебя лишь единой смею просить..."
И ну тростью поучать, скотина! А иногда и ногой добавлял, деревянной, вместо той, что оторвало ядром при Курумани.
Семка не злобился. Всяко, тяжелей отцовской рученьки - во всем наместничестве не сыскать, а то и в губернии. А от одноного пьяницы-маиора поучение да брань - это смешно сказать даже. Чтоб успокоить его, охотно шел к лошадям. Любил их больше, чем людей. А как свободное время появится - опять на сеновал и травинку в рот. И снова мечтать. Упрашивал и Заступника, и родовых покровителей, сурового Бынчу и милостивую Каланицу, упрашивал лиловую звезду - пошлите мне Случай...
Будто услышали они его молитвы.
Прибыл к наместнику некий его старый знакомец, гусарский ротмистр. Днями накануне, проездом, прикупил у барышника-тарчаха гнедого жеребца. Красивого - не описать, дикого - страсть! На дворе гарнизонных конюшен, при большом скоплении прислуги, на глазах у сонного караула и обнимающихся после долгой разлуки друзей - наместника и ротмистра, взбеленился конь, заржал, принялся бить копытом. Раскидав слуг, бросился прочь... А на пути его барышня, наместникова дочка пятнадцати лет, при кружевном зонтике, шляпе с превеликими полями и изящном сиреневом платье с воланами. Намарафетилась девица - вышла красавца-гусара встречать.
Семка один не растерялся. С лету оказался у жеребца на спине, обхватил, уцепился, сбил с пути дикую конягу - не дал затоптать барышню.
Жеребец ярился, ржал да копытом бил. Семка, крепко обхватив за шею, держится, не падает. Знай, нашептывает в ухо гнедому.
У него свой подход давно был наготове.
Коня-то успокоил, а в наместниковом дворе - паника. Барышня бледнее полотна, толстяк-наместник, когда унесли нюхательные соли, обтираясь кружевным платком, все хлопотал вокруг нее. Ротмистр, звеня шпорами, крутя ус - прямиком к Семке. За ним, кривя свекольного цвета лицо, поковылял маиор, на ходу поудобнее трость перехватывая.
Но ротмистр в обиду не дал, маиора отстранил, к Семке: "Кто таков, герой? Как звать? Какого года службы? Ишь.. Откуда родом? Где так выучился с конями обращаться? Ишь..."
Уезжал ротмистр из Чишевска в сопровождении нового денщика. В противовес своему невысокому званию, тот ехал на яром гнедом жеребце. Все равно конь более к себе никого не подпускал, а ротмистр рассказал - там, куда мы едем, тебе хороший конь понадобится.
Хороший конь и еще много удачи.
Хорошо, Военное министерство пороху и пуль не жалело. День и ночь алым огнем горят печи, черным дымом исходят трубы каброгорских заводов. День и ночь лязгают кирки на углегорских рудниках. Не то что адриумскому военному атташе или ихтинским шпионам - любому дураку ясно: Его Величество собирается воевать. Желает соответствовать славе великого пра-пра-(...)-прадеда и своего тезки.
Звался он Лександр VI Благодаритель. Прозвище дали остроумцы при дворе - за "успешное" завершение начатой еще дедом (Лександром V) кампании против Пшетского герцогства, по итогам которой потеряли Талан и половину Лиртии, и за отдачу полуострова Ливадан джаферам. Был он сыном Павела III Незлобливого, набитого дурака и труса, за которого правила двоюродная бабка. Она и женила отца (при дворе, впрочем, ходили сомнения) нынешнего императора на одной из бесчисленных лиртийских принцесс. Такая же судьба уготована была и Лександру. Ему прочили принцессу Катарину Остиниановну, прозванную Прекрасной. По крови немчинка, по облику - красивей во всем свете не сыскать. По возрасту была она младше государя на девять лет, по уму превосходила лет на сто.
***
Заныла спина. Он попробовал повернуться набок, заворочался, хлюпая в размягченной дождем грязи. Раскрыл глаза.
Девочка вопросительно смотрела на него.
- Меня убило картечью, - сказал Семка. - В атаке на Гейтердорф.
Как бы виновато. И рад, мол, встать, но увы...
Девочка кивнула:
- Так и было. Но теперь атака кончена. А мы ждем тебя.
- Чем закончилось? Где мой полк? За кем позиция?
- Это не имеет значения, Семка. Им теперь не до тебя. А вот мы - ждем...
К нему вернулась боль. Он провалился в забытье.
***
На той стороне долины рокочут громы, клубы дыма окутывают вражеские батареи. Над ними мерцают вспышки в корзинах корректировщиков, удерживаемых лоснящимися воздушными шарами.
Сотни ядер, снарядов, огненных шаров, разрывают морозный воздух. Врезаются в снег, разрывают плетни редутов, разносят в щепу сосновые стволы, с хрустом, с хлюпом сминают оказавшуюся на пути податливую человеческую плоть.
Вдоль шеренги идет, отмахивая узкой ладошкой, генерал-полковник Сирен-Ордулак. Он сутул и худ, невысокого роста, облачен в потрепанную солдатскую шинель, на бесцветных волосах - вязаный колпак с кистью, на манер кальмбергских рыбаков. У него сморщенное лицо капризного мальчика.
В строю - характерное лихорадочное оживление, предчувствие атаки. По рядам передают фляги, кто-то ветвисто матерится, кто, бормоча, поминает Заступника.
При появлении Ордулака смолкают и те, и другие. Вытягиваются, расправляют ноющие спины. На изученных, перепачканных сажей и кровью лицах появляются улыбки. В тусклых от усталости глазах загорается огонь. Побелевшие пальцы крепче сжимают ружья.
По левую руку от генерал-полковника следует его денщик Прошка, в косматой папахе и клюквенном казачьем кафтане, храбрец и балагур, герой многочисленных анекдотов. По правую - Семен Каян-Булатов, молодой адъютант, чей "дракуловский" мундир украшали полный бант Боевой Ярости и Коловрат с мечами. Прибывший из штаба с запечатанным воском конвертом и устным приказом командующего ("Держаться!"), он изъявил желание остаться на передовой. Ему не перечили, теперь каждый человек был на счету.
Сирен-Ордулак готовится вести остатки своей дивизии в контрнаступление. Нынешний бой решит судьбу кампании и судьбу страны. У него в распоряжении - две конно-артиллерийских батареи, остатки 2-го Мукшинского гвардейского, 19-го гренадерского бесстрашного полковника Бараньяка и 4-й сводной сотни Славоярского ополчения.
Горсть людей.
Измотанные недельными боями, потерявшие более половины личного состава...
Им противостоят два отборных корпуса фарлецкой армии, усиленные механистами и воздушным флотом.
Сирен-Ордулак, сохраняя прежний темп, вылезает на бруствер - землю рвут осколки, барабанит комьями земли ударная волна, злыми осами жужжат шальные пули.
Генерал-полковник, стоя под огнем, сбрасывает на руки Прошке свою солдатскую шинель, открывая черный мундир, усыпанный орденами. Рыбацкий колпак заменяет парадной шляпой с высоким плюмажем из черно-красных перьев. Принимает от денщика золотую шпагу.
Ветер плещет изорванное пулями гвардейское знамя - оскаленный череп под сенью скрещенных рогатин, растопыренная пятерня и серебром по черному бархату шитый девиз: "Чествуем тебя ныне погибелью врагов твоих"
Сутулая мальчишеская фигура Ордулака видна всем.
Он с лязгом вытягивает из ножен шпагу - тонкая, искрящаяся в огненных всполохах, она кажется игрушечной.
- Заступник, помилуй... Штыки примкнуть!
- Примкнуть шты-ы-ыки!! - на разные голоса орут взводные.
- Музыканты... заводи!
- Заво-о-оди...
К слитному рокоту пары дюжин барабанов, примешивается снегириная трель флейты.
- И-и-и... Вперед! Ша-а-агом...
- Первая линия...мА-а-арш!
Пехота трогается с места, слитно хрустя по снегу коваными сапогами.
Между Навью и Явью наступает Сирен-Ордулак, верша судьбу мира. Между навью и явью, великий изначальный закон - Правь.
В тот день, на том изрытом ядрами снежном поле под Таланом, следуя впереди войск, по правую руку от генерал-полковника, слыша как рвутся - слева, справа, позади - снаряды, как истошно кричат раненные, видя впереди, сквозь рваные полотнища черного дыма, блеск штыков наступающих фарлецких цепей, Семка познал имя предвечной Прави, завещанной ему от века.
Имя ее было - война.
***
Он пришел в себя. Девочка по-прежнему была рядом. Усевшись на разбитый лафет, возилась со своим венком из белых цветов.
- Вставай, Семка, вставай, мы ждем... - повторял ее голос. Убаюкивал, как колыбельная.
- Все-таки не узнал! Какая жалость. Знаешь, открою тебе маленький секрет... Иногда мне бывает очень одиноко. Мне так нужны верные друзья... Ты, Семка, показал себя хорошо. У тебя вольная душа и храброе сердце. К тому же, мы старые приятели...
Девочка насмешливо прищурилась.
- Не понимаю... О чем ты говоришь? Кто ты такая?
Девочка ответила звонким смехом:
- Я говорю о соглашении. Всего лишь небольшое соглашение. У тебя появится второй шанс. Не печалься, я помогу тебе...
- Поможешь мне?
- Помогу. Но не просто так...
- Погоди... да ведь ты... Этот грим, как наряжаются девицы в канун Величальных дней... И мы - старые знакомые... Я знаю тебя! Ты -...
- Ну, наконец-то! - захохотала девочка. - На этот раз ты угадал. Я твоя самая могущественная союзница и самая надежная помощница! Тебе нужно было сразу обратиться ко мне, а не надеяться на собственные силы. Впрочем, это так свойственно вам, людям...
Семка пристально смотрел в черные мерцающие глаза. Зрачки ширились, маслянисто-черными кругами наползали на радужку, на белок - тьма полностью затянула глаза девчонки:
- Еще не поздно изменить ход событий в нашу пользу.
Семка усмехнулся, покачал головой:
- Только мертвец способен разговаривать со смертью, да?
Он вспомнил имя той, что явилась ему. Та блондинка с высокой прической, усеянной звездами бриллиантов. Призрачная красавица. В результате переворота взошедшая на престол чужой ей страны, в час выпавшего на ее долю величайшего испытания. Катарина Остиниановна, взошедшая на трон, заточив своего неспособного мужа Лександра VI Благодарителя под домашний арест в его мукшинском имении, где вскоре скончался он апоплексическим ударом. Бильярдного кия.
Позднее эту эпоху окрестили Великой Рознью.
Он, Семка, был в первых рядах ее. В Хворейском гусарском начав с Лиртийской кампании, позднее адъютантом отличившись под Таланом, присягнув новой императрице Ладийской, он не мыслил себя без службы ей и в войне нашел свое истинное призвание.
От пыльных степей Любшицы - до выверенных строгим немчинским глазом адриумских трактов. В карпахских снегах, в блистательном Горном походе Сирена-Ордулака, князя Буконийского, графа Хиризтанского. С ним же - высаживаясь десантом в жарких каярратских песках.
Семен Каян-Булатов встал во главе 1-го Ярконного, военного подразделения, далеко опередившего свою эпоху, совместившего передовые достижения морттехник и военной тактики, не ведавшего поражений.
После взятия Рюгге он превратился в легенду. Слава ярконницы гремела по всей Ладии. Они стали символом ладийского военного могущества. Они олицетворяли жажду реванша и надежду на перемены.
На изломе эпох он сопровождал генералиссимуса Сирена-Ордулака в походе на Фарлецию, чтобы при Шнеебурге встретиться с передовыми частями рубберов, армии вторжения, прибывшей из-за океана в ответ на смелую экспедицию покойного авантюриста Коламбуса.
97-летний полководец не потерял хватки, на века вперед определив место своей державы - не сателлита, какими стали ослабевшие в войнах соседи, но равного партнера Материковой Латоксы.
Тогда они заявили прямо и недвусмысленно: Ладия будет жить.
Но все это будет после, после...
Теперь он, Семка Каян, лежал посреди смертного поля, сладко спал, не ведая об уготованной ему судьбе. Вслушивался в нежный, убаюкивающий девичий голосок:
- Вставай, Семка...
Он, наконец, узнал ее.
Мать-Уравнительница. Та, которой посвящены Величальные дни середины Осени, когда люди зажигают свечи, вспоминая своих мертвецов. Когда ярмарки заполняют лотки с карамельными черепами и сахарными скелетиками.
Та, что вершит судьбы.
Та, что обрезает нити.
Та, что ставит точки.
Та, чье покровительство преумножает славу Ладии - первой и единственной державы, следующей некрократическим курсом.
Это была она. Смерть.
Следуя ее зову, сопротивляясь мучительной боли, Семка поднялся с заваленного мертвецами, заливаемого дождем поля.
Сделал шаг навстречу ей...
***
Царство белого, белое на белом. Хруст накрахмаленных простыней. Треск крыльев мошкары, бьющейся о стекло керосиновой лампы. Разговоры шепотом. Шелест белых халатов. Смешанные запахи аптеки и нужника...
Он пришел в себя. Лежал на больничной койке, туго спеленатый бинтами. Лицо тонуло в наслоениях марли. Темные силуэты медиков расплывались в воспаленных глазах.
- Господин полковник? Я - военврач Тауберг. Я оперировал вас. Как ваше самочувствие?
- Собственно, господин полковник...Об этом я и хотел...
Каян-Булатов попытался растянуть губы в улыбке. Мышцы не поддавались. Что-то изменилось в нем. Внутри.
- Мортификация, господин военврач...? Вы меня мортифицировали?
- Так точно.
Заскрипела, раскрываясь, невидимая оконная створка. Показалось, что сквозь суету нянечек, бросившихся закрывать его, ворвавшийся в палату влажный ветер принес негромкий девичий смех.
- Рано радуешься, подруга, - сказал Каян-Булатов вслух.
- Господин полковник???
- Тауберг, голубчик... Могу попросить вас об одолжении. Как офицер офицера?
- Слушаю, господин полковник.
- Не поверите... До смерти хочется "жженки".
Ярконник
Семка сладко спал посреди заливаемого дождем поля, усеянного рытвинами и ухабами. Дождь прибивал к земле дым пожарища, душил сладкую гарь и полынную горечь, запахи перегоревшей смазки и еще какой-то запах - трудноуловимый, напоминающий о мясной лавке.
Семка не чувствовал дождя, как не чувствовал и все свое тело - от кончиков пальцев до ресниц, но слышал его мерный шелест, вкрадчивый шепот.
Не было ничего, кроме сладкой истомы и едких запахов. Семка пытался раскрыть глаза, но не смог. Отдался на волю забытья.
Он лежал так - не ведая времени - бесконечно долго, пока кто-то не позвал его. Тихо, но настойчиво:
- Вставай, Семка. Вставать пора.
Тогда Семка вспомнил, что был убит картечью, лично ведя 1-й Ярконный в атаку на адриумские позиции под Гейтердорфом.
Он не мог вспомнить ни своего имени, ни того, какой нынче день. Помнил лишь боевую задачу, вспышки выстрелов, свист ветра, жужжание мускульных приводов своего ярконя, гул и жар раскаленного котла за спиной...
Яркони неслись вперед, на немчинскую батарею. Восьминогие машины смерти, гибрид мортифицированной плоти и механики. Отчаянный семкин Моровик в бешеной скачке скалил черные зубы, ронял клочья пены, нагнув бронированную башку, прижимал острые уши, целил вперед издающим хищный вой рогом-сверлом. Установленные по бокам картечницы, израсходовав весь боезапас, бешено крутились. Грязь веерами брызг разлеталась окрест...
Потом все пропало.
Еще почему-то всплыл в сознании образ безымянной женщины, в платье с открытыми плечами с россыпью черных мушек. Со светлыми волосами, собранными в высокую прическу, украшенную бриллиантами. Она светилась, будто вся пронизана была электрическими разрядами. Бесплотный призрак воспоминаний.
Эта женщина значила нечто важное для Семки, но что именно - он не мог вспомнить, как ни силился.
Он раскрыл глаза. Дождь холодил лицо. Над ним плыли тяжелые черные тучи, стремительно и бесшумно скользили, пересекая небосвод. Казалось, окружающий мир утратил все свои краски.
Над землей стелился, прибиваемый дождем, туман вперемешку с дымом.
На поле Семка был не один. Повсюду спали люди - навзничь и ничком, вповалку, вместе с лошадьми, в перепачканных черных и серых мундирах.
Было тихо. Доносился лишь некий смутный звук. Немыслимый здесь, не подходящий под пейзаж, но с каждым мгновением становящийся все более отчетливым. Это был тоненький детский голосок, выводящий незамысловатый мотивчик. Песня без слов.
Среди скрюченных судорогами трупов и разбитого оружия не спеша брела маленькая девочка в простом темном платьице. Напевая себе под нос, срывала чудом уцелевшие полевые цветы, сноровисто вплетала в венок. Цветы она выбирала белые.
На ее личике лежал грим на манер машкерадного - слой белил, вокруг глаз черные круги, обозначающие впадины глазниц. Черное перевернутое сердечко было нарисовано на кончике носа. По щекам шли алые завитки узора. Абрис губ скрыт белой помадой.
Поравнявшись с Семкой, она остановилась. По-птичьи наклонив головку, посмотрела на него насмешливым и лукавым взглядом.
- Вставай, Семка. Пора.
Тогда он начал вспоминать.
***
...Звали его Семка Каян, родом из деревеньки Придолье Чишевского наместничества.
С детства отличался ростом да широтой кости, это от отца передалось. Да и, пожалуй, более ничем. С лошадями разве что ладил, да только много ли в Придолье лошадей? Все свиньи да куря, да коровы.
Робок был Семка, молчун, девок сторонился. Когда в возраст вошел - через костер прыгать на Смеходень - ни одна на него глаз не положила.
Когда пришла на деревню погибель-рекрутчина, отец рассудил: старшего (а ему как раз срок пришел) отдать, смекалистого Микулу, первейшего на деревне кузнеца - считай, все хозяйство погубить. И среднего, Гвиню, жалко - уж больно востер умом, надежа отцовская. Младших двоих хорошо бы - что постоянно дерутся, горланят, пса за хвост тянут, да лягух надувают через соломину. Жаль только возрастом не вышли.
Кого же государевым вербовщикам отдать? Тут и вспомнили про него. Между средним умницей и младшими разбойниками затесался Семка, хмурец и тихоня. Вспомнив, тотчас его выставили - забирайте от греха. Авось, не сгинет. Заступник ежели захочет, так, может, чему выучиться, человеком станет. А пропадет - так и, грех сказать, не жалко!
В Чишевске определили Семку к гарнизонным конюшням. Даже стричь-брить не стали - только серый ополченский кафтан выдали поношенный, с цифирью на рукавах. Служба простая - принимай (с поклоном почтительным) у курьеров да господ офицеров по служебной надобности повод, навоз таскай ведрами из стойл на огород господину маиору, да поилки вовремя наполняй, да овес подкладывай в ясли.
Он и в Придолье то же самое делал. Только без кафтана, и кормили похуже.
Порой лежал на сеновале, травинку кусал да смотрел в облака - красота невозможная! А ежели ночью - ярко мерцают алмазные россыпи звездные. Загадал Семка себе звезду - сиреневую такую, лохматую. Название ее все хотел узнать, да куда там - ближайший Обсерваториум в губернском Хворейске, а это дней пять пути в хорошую погоду.
Загадал Семка, глядя на мохнатую лиловую звезду - вышел бы мне Случай! Из тех, что в раскрашенных яркими картинками лубках описывают. Вроде, как у Лександра Навского, основателя императорской династии, или Тимофея Сапога, покорителя Курумани.
Вот, думал, начнется, война...С немчинами, к примеру! Ну, или с джаферами - с ними-то завсегда. Или вистирцы, змеи обманчивые, союзнички, опять удумают против нас что. Сперва, конечно, никак не сможем сладить с вражьей силой! Тут, его, Семку и позовут. Из самой Столицы прискачет имперский курьер в расшитом галунами камзоле, в парике напудренном. Выручай, Семушка! Мочи нет, одолевает ворог!
Тут-то он и поднимется с сеновалу. Плечи с хрустом расправит, сплюнет на сторону. Ну, держись... Ну, ужо выноси всех Духов-Охранителей, да каравай с солонкой!
Сядет он на ярконя (про тех зверей в лубках тоже было, если по картинкам судить - страсть, что за звери!), да и поскачет Родину спасать. Всех разгромит, понятно.
Принцесса Катарина Прекрасная, скажет ему: "Хоть ты, Семка, и невысокого звания, голь подзаборная... а все ж спаситель Отечества, посему бери какой ни пожелаешь подарок! Камни куруманьские самоцветные да кафтаны фарлецкие расшитые, вина сабинейские, да шелка хынькайские. Так сказать, от души...И уж изволь с теперешнего дня со мной на "Ты", без всяких этих..."
А он в ответ, эдак в духе фарлецких романов - изящный поклон, башкой к полу, и шапкой туда-сюда мотыляет, будто сапоги обмахивает, мол, и мы людя с пониманием: "Прекраснейшая из девиц, не оскорбись отказом, но ничего не надобно мне из твоих сокровищ, а награды от тебя лишь единой смею просить..."
И ну тростью поучать, скотина! А иногда и ногой добавлял, деревянной, вместо той, что оторвало ядром при Курумани.
Семка не злобился. Всяко, тяжелей отцовской рученьки - во всем наместничестве не сыскать, а то и в губернии. А от одноного пьяницы-маиора поучение да брань - это смешно сказать даже. Чтоб успокоить его, охотно шел к лошадям. Любил их больше, чем людей. А как свободное время появится - опять на сеновал и травинку в рот. И снова мечтать. Упрашивал и Заступника, и родовых покровителей, сурового Бынчу и милостивую Каланицу, упрашивал лиловую звезду - пошлите мне Случай...
Будто услышали они его молитвы.
Прибыл к наместнику некий его старый знакомец, гусарский ротмистр. Днями накануне, проездом, прикупил у барышника-тарчаха гнедого жеребца. Красивого - не описать, дикого - страсть! На дворе гарнизонных конюшен, при большом скоплении прислуги, на глазах у сонного караула и обнимающихся после долгой разлуки друзей - наместника и ротмистра, взбеленился конь, заржал, принялся бить копытом. Раскидав слуг, бросился прочь... А на пути его барышня, наместникова дочка пятнадцати лет, при кружевном зонтике, шляпе с превеликими полями и изящном сиреневом платье с воланами. Намарафетилась девица - вышла красавца-гусара встречать.
Семка один не растерялся. С лету оказался у жеребца на спине, обхватил, уцепился, сбил с пути дикую конягу - не дал затоптать барышню.
Жеребец ярился, ржал да копытом бил. Семка, крепко обхватив за шею, держится, не падает. Знай, нашептывает в ухо гнедому.
У него свой подход давно был наготове.
Коня-то успокоил, а в наместниковом дворе - паника. Барышня бледнее полотна, толстяк-наместник, когда унесли нюхательные соли, обтираясь кружевным платком, все хлопотал вокруг нее. Ротмистр, звеня шпорами, крутя ус - прямиком к Семке. За ним, кривя свекольного цвета лицо, поковылял маиор, на ходу поудобнее трость перехватывая.
Но ротмистр в обиду не дал, маиора отстранил, к Семке: "Кто таков, герой? Как звать? Какого года службы? Ишь.. Откуда родом? Где так выучился с конями обращаться? Ишь..."
Уезжал ротмистр из Чишевска в сопровождении нового денщика. В противовес своему невысокому званию, тот ехал на яром гнедом жеребце. Все равно конь более к себе никого не подпускал, а ротмистр рассказал - там, куда мы едем, тебе хороший конь понадобится.
Хороший конь и еще много удачи.
Хорошо, Военное министерство пороху и пуль не жалело. День и ночь алым огнем горят печи, черным дымом исходят трубы каброгорских заводов. День и ночь лязгают кирки на углегорских рудниках. Не то что адриумскому военному атташе или ихтинским шпионам - любому дураку ясно: Его Величество собирается воевать. Желает соответствовать славе великого пра-пра-(...)-прадеда и своего тезки.
Звался он Лександр VI Благодаритель. Прозвище дали остроумцы при дворе - за "успешное" завершение начатой еще дедом (Лександром V) кампании против Пшетского герцогства, по итогам которой потеряли Талан и половину Лиртии, и за отдачу полуострова Ливадан джаферам. Был он сыном Павела III Незлобливого, набитого дурака и труса, за которого правила двоюродная бабка. Она и женила отца (при дворе, впрочем, ходили сомнения) нынешнего императора на одной из бесчисленных лиртийских принцесс. Такая же судьба уготована была и Лександру. Ему прочили принцессу Катарину Остиниановну, прозванную Прекрасной. По крови немчинка, по облику - красивей во всем свете не сыскать. По возрасту была она младше государя на девять лет, по уму превосходила лет на сто.
***
Заныла спина. Он попробовал повернуться набок, заворочался, хлюпая в размягченной дождем грязи. Раскрыл глаза.
Девочка вопросительно смотрела на него.
- Меня убило картечью, - сказал Семка. - В атаке на Гейтердорф.
Как бы виновато. И рад, мол, встать, но увы...
Девочка кивнула:
- Так и было. Но теперь атака кончена. А мы ждем тебя.
- Чем закончилось? Где мой полк? За кем позиция?
- Это не имеет значения, Семка. Им теперь не до тебя. А вот мы - ждем...
К нему вернулась боль. Он провалился в забытье.
***
На той стороне долины рокочут громы, клубы дыма окутывают вражеские батареи. Над ними мерцают вспышки в корзинах корректировщиков, удерживаемых лоснящимися воздушными шарами.
Сотни ядер, снарядов, огненных шаров, разрывают морозный воздух. Врезаются в снег, разрывают плетни редутов, разносят в щепу сосновые стволы, с хрустом, с хлюпом сминают оказавшуюся на пути податливую человеческую плоть.
Вдоль шеренги идет, отмахивая узкой ладошкой, генерал-полковник Сирен-Ордулак. Он сутул и худ, невысокого роста, облачен в потрепанную солдатскую шинель, на бесцветных волосах - вязаный колпак с кистью, на манер кальмбергских рыбаков. У него сморщенное лицо капризного мальчика.
В строю - характерное лихорадочное оживление, предчувствие атаки. По рядам передают фляги, кто-то ветвисто матерится, кто, бормоча, поминает Заступника.
При появлении Ордулака смолкают и те, и другие. Вытягиваются, расправляют ноющие спины. На изученных, перепачканных сажей и кровью лицах появляются улыбки. В тусклых от усталости глазах загорается огонь. Побелевшие пальцы крепче сжимают ружья.
По левую руку от генерал-полковника следует его денщик Прошка, в косматой папахе и клюквенном казачьем кафтане, храбрец и балагур, герой многочисленных анекдотов. По правую - Семен Каян-Булатов, молодой адъютант, чей "дракуловский" мундир украшали полный бант Боевой Ярости и Коловрат с мечами. Прибывший из штаба с запечатанным воском конвертом и устным приказом командующего ("Держаться!"), он изъявил желание остаться на передовой. Ему не перечили, теперь каждый человек был на счету.
Сирен-Ордулак готовится вести остатки своей дивизии в контрнаступление. Нынешний бой решит судьбу кампании и судьбу страны. У него в распоряжении - две конно-артиллерийских батареи, остатки 2-го Мукшинского гвардейского, 19-го гренадерского бесстрашного полковника Бараньяка и 4-й сводной сотни Славоярского ополчения.
Горсть людей.
Измотанные недельными боями, потерявшие более половины личного состава...
Им противостоят два отборных корпуса фарлецкой армии, усиленные механистами и воздушным флотом.
Сирен-Ордулак, сохраняя прежний темп, вылезает на бруствер - землю рвут осколки, барабанит комьями земли ударная волна, злыми осами жужжат шальные пули.
Генерал-полковник, стоя под огнем, сбрасывает на руки Прошке свою солдатскую шинель, открывая черный мундир, усыпанный орденами. Рыбацкий колпак заменяет парадной шляпой с высоким плюмажем из черно-красных перьев. Принимает от денщика золотую шпагу.
Ветер плещет изорванное пулями гвардейское знамя - оскаленный череп под сенью скрещенных рогатин, растопыренная пятерня и серебром по черному бархату шитый девиз: "Чествуем тебя ныне погибелью врагов твоих"
Сутулая мальчишеская фигура Ордулака видна всем.
Он с лязгом вытягивает из ножен шпагу - тонкая, искрящаяся в огненных всполохах, она кажется игрушечной.