Темный мотоциклетный шлем слегка заглушал слова. Его грубый, жесткий рычащий голос приводил ее в ужас, но еще больше пугало то, что он говорил.
- Я должен делать то, что делаю, - его голос стал еще суровее. - Эта миссия не важна для меня, просто я от нее никуда не денусь. Если сейчас я сяду и буду просто сидеть, то через минуту неведомая сила сорвет меня с места, и я опять окажусь там, где мне предписано. Потому-то мне и не дано чувствовать, переживать, ощущать. Я в вечном анабиозе. Мне даны лишь скудные крошки былого человеческого величия. И я беден, как последний нищий. И в том моя сила.
Потому я повторю вопрос - что я плохого сделал?
Она молчала сдерживала слезы, потому как не знала, что ответить. Он не должен задавать ей такие вопросы. Есть толпа людей, которые могут разложить его мотивы и поступки по полочкам, которые смогут дать оценку и возвести до величия или растоптать в порошок идеалы, постулируемые им. Есть ненавидящие его до глубины души, и те, кто нарекал его новым пророком. Теле- и радиоэфиры лопались от количества программ, интервью, аналитической информации, документальными фильмами о нем. Все от мала до велика обсуждали его. Обсуждали, потому что не понимали, боялись, уважали, ненавидели, оскорбляли, мечтали о мести - и все эти эмоции так или иначе связывали с ним. Наверное, он первый за историю человечества, кто всколыхнул целую нацию, каждого без исключения, если не считать библейских героев. Никто не оставался равнодушным к нему.
- Первый раз я убил полтора месяца назад. Это было в жуткую грозу. Я вообще не понимал, что происходит, потому что этого не должно было происходить вообще. Гром молотил по мозгу тяжелым кузнечным молотом. Он прям стучал мне в голову, как по наковальне. Ты не представляешь, какую жуткую боль я испытывал от раскатов грома. А молнии... глаза резало острой бритвой. Я слеп после каждой молнии минут на пять, не меньше. Я шатался по улицам, в том костюме, пугая прохожих своей странностью. Вроде бы кто-то предложил вызвать скорую или обещал милицию вызвать - не помню. Помню, что кричал на кого-то. Дико кричал. Хотел гром перекричать. Наверное, тот добрый человек испугался и отстал от меня. Я промок весь до нитки. Одежда липла к телу, меня бил то озноб, то хватал жар. Я залез под какой-то куст и свернулся там калачиком, но вода все текла и текла, сквозь щели в одежде, смешавшись с потом. Я был потерян, не соображал ничего. И, слава богу, если бы я тогда был в полном сознании - с ума бы сошел. Я не знал, куда мне податься. Я тогда вообще не мыслил такой категорией. Просто лежал под кустом, впал в беспокойный сон. Лишь гром и яркие вспышки через закрытые глаза будили меня.
Не знаю, сколько провалялся, но гроза все не унималась. Ты должна помнить, это была воистину ужасная гроза. Самая ужасная.
Она помнила, дороги в низинах тогда затопило по самое колено.
- В очередной раз меня разбудил чей-то крик. Я тогда подумал, что кого-то убивают, настолько он был отчаянный, и почему-то манил меня. Словно меня кто-то звал через этот крик. Словно этот крик стал моим именем. Тем более что настоящее не мог вспомнить. До сих пор вспоминаю.
Я вылез из кустов, хоть это и стоило больших усилий. Голова сразу же закружилась, озноб скрутил меня как заправский борец. Там сквозь пелену дождя я увидел нечто неприятное. Один мужик бил другого. Сильно, ногами. Он просто вбивал того в песок. Прямо пяткой, а обут он был, как я потом посмотрел, в тяжелые берцы. Я не знал, из-за чего было это избиение, но он бил настолько ожесточенно, что никакого оправдания для этого быть не могло. Подошва берца прошлась по всему телу бедняги, от ног до головы. А голове он уделил особое внимание. Он так со вкусом впечатывал рисунок подошвы в висок того мужика, что мне показалось, что тут замешана не сколько обида или гнев, но еще и наслаждение процессом. Он прямо удовольствие получал, как ты от музыки или книги. Тот мужик, он уже перестал кричать и лишь тихонько стонал. Он, наверное, уже и не соображал ничего, просто начал умирать. А этот и знать ничего не знал, все бил и бил. Я сам не помню, как оказался рядом с ними. Во мне вдруг вспыхнула мысль, что этого урода надо убить. Она засветила с такой силой, что потянула меня на действие. Прошел озноб, исчезла головная боль. Передо мной появилась цель, и я даже знал, как я его убью. К сожалению, я не успел спасти того бедолагу. И так и не узнал, что они не поделили. Но это уже все равно. То убийство было первым моим шагом к тому, что происходит сейчас. Это был обряд инициации: я был куском болезненного мяса, и вдруг, подобно бабочки из куколки, стал смертельным оружием. Тот урод съел-таки свои берцы. Конечно, он не выражал желания, и я не чувствовал в нем аппетита, но он их съел. Я помню, что как безумный орал тогда, скармливая ему его обувь кусок за куском. Он не особо сопротивлялся, просто не мог. Даже кричать от ужаса не мог. То ли от того, что видел мое лицо, то ли от того, что вообще с ним происходило. Умер он тихо, хотя и мучительно. Пришлось разорвать рот, а то еда не пролазила, он то ли задохнулся, то ли умер от кровоизлияния... Помню он кровью рыгал.
Тебе приносят боль эти подробности? Я понимаю, что они крайне неприятны, но для меня тогда они были очень важны. Они формировали меня. Меняли. Я осознавал простые истины и становился сильнее, видя его мучения. И самое главное, что эти мучения не вызывали у меня ни радости, ни отвращения. И сострадания тоже не было. Так же как не было сострадания у этого ублюдка, когда он убивал человека.
Мне в тот момент казалось, что я стал зеркалом. Зеркалом всего омерзительного, что может быть в человеке. Эти отбросы при встрече со мной изумлялись моей жестокости, но я знал, что я не ожесточеннее их. Что я отражал то все плохое, что было в них и что они натворили в своей отвратительной жизни. Они молили о пощаде так же, как молили о пощаде их жертвы. И я оставался так же глух, как они к своим жертвам. Я всего лишь безумное отражение человеческих отбросов, - в его голосе не проскочило ни капли сожаления или грусти, он просто утверждал то, что считал истиной. - Это открытие стало для меня самым значимым событием. Оно объяснило мне многое в моем поведении и в моем предназначении. Я осознал себя с другой стороны. Но это все позже пришло. Под влиянием других убийств. А это, первое, стало моим заявлением миру, что я явился.
Она помнила это "заявление". Два мертвых тела обнаружили в соседнем квартале прямо на детской площадке. Один и вправду был забит до смерти, другой с кусками берцев в глотке и разорванным ртом валялся рядом. Это было самое первое, но далеко не самое жестокое его убийство.
- Ты осуждаешь меня? - спросил он. - Это все к вопросу - что же плохого я сделал? Я знаю, что есть люди, которые считают меня новым святым. Что мои дела - это дела самого бога. Что они оправдывают любую мою жестокость. Ты же не согласна с этими людьми? Я прав.
Она не ответила. Но он ответил за нее.
- Я знаю, что не согласна. Ты считаешь их глупцами. И, думаю, что они таковыми являются. Я не посланник бога или дьявола. Я не карающая длань божья. Я не вершу какое-то там правосудие и не несу справедливость. И не мщу за всех обиженных и обездоленных. Мне плевать на них! Я просто есть. Я просто делаю, что делаю, потому что такой по природе. Эта природа извращенная, но она вложила в мои руки силу. Она вернула меня с определенной целью. Она не наделила меня оценкой моих поступков. Нравственность для меня пустое слово. Я, если честно, забыл, что оно значит. Мне даже все равно на твои мысли. Мне не к чему знать, как ко мне относятся люди, потому что это мне не поможет двигаться моим путем. Я просто есть, - повторил он. - Как есть дождь или снег. Как есть ураганы и землетрясения. И я не нуждаюсь в самокопаниях и рассуждениях. А даже если все они правы, то мне так же плевать. Кто я - не тот вопрос, на который я хочу получить ответ. Он для меня бессмысленный. И ты знаешь, тот, кто меня создал или то, что меня создало, поступило чертовски умно, лишив меня интереса относительно моей природы.
Но теперь я хочу рассказать тебе о других убийствах. Не зажимай уши руками, тебе не уйти от этой правды и вообще глупо от нее уходить. Она окружает тебя и вообще всех, и скрываться от нее - глупое и безнадежное занятие. Уход от проблемы не есть ее решение.
Я сначала охотился на уличных грабителей, среди которых было очень много наркоманов... Мне кажется, что многие из них до самой смерти считали меня своей страшной галлюцинацией. На уродов, готовых покалечить за косой взгляд, и которые были покалечены мной из-за своей безмерной наглости. Я выслеживал как охотник добычу насильников. Они любили насиловать слабых и беззащитных девушек и женщин, но почему-то им не нравилось, когда насиловали их. Я пользовался тем, что под руку попадется: толстые ветки, бутылки, металлические трубы, камни... И старался быть изобретательным. Потому как понял, что неизвестность пугает. Они больше боялись, потому что не знали, как именно я буду их убивать или калечить.
Наверное, это было благородно с моей стороны - избавлять улицы от этих подонков. Но я не гордился своим благородством. Какое благородство может быть в истязании человеческого тела. Тут в любом случае руки будут в крови. А когда по локоть испачкан в других людях, пусть они являются отбросами, ни о каком благородстве речи быть не может.
Довольно быстро я понял, что я работаю по мелочи, что есть те, кто избегает встречи со мной. Те, кто руководят грабителями, наглецами, наркоманами и иногда даже насильниками. Те, кто пользуются человеческой мерзостью, чтобы облагородить себя и окружить благополучием. И именно с ними нужно больше общаться. Первой ступенькой на пути наверх, стал мужик по кличке Вискарь. Он занимался всем понемногу: наркотиками, угонами автомобилей, прессовал по указке мелких бизнесменов. У него была своя компания молодых и борзых парней, что любили легкую наживу и не гнушались замарать руки. Ох уж эти молодые и борзые. Ты бы знала, скольких я избавил от сомнительной радости дальше проживать свою гнилую жизнь на этом свете. Кто-то бы сказал, что это заблудшие овцы, что им нужен направляющий свет, но я скажу, что это были волки, и они вполне себе ориентировались в жизни. Они сознательно выбирали путь преступника: кто из представлений о моде, кто из-за воспитания, кто из-за своих искаженных идеалов. Вискарь был уже немолодым, под пятьдесят. Он любил выпить, и любимым напитком был, ты уже понимаешь что... Я утопил его в его собственной рвоте. Сначала накачал алкоголем, а когда Вискаря начало рвать, окунул в тазик. Рвоты было недостаточно, но я разбавил её алкоголем так, чтобы погрузить голову Вискаря наполовину. Его последышей я так же перебил, всех до единого. Но в его квартире я нашел этот клинок, и с самого первого взгляда понял, что теперь он будет главным моим оружием.
Она видела этот клинок. Вроде бы он назывался катаной, чуть изогнутый с круглой гардой в черных матовых ножнах.
- Мне нравится это оружие, потому что я через него ощущаю их смерть. Оно настолько сближает меня с жертвами, насколько это вообще возможно.
Его рассказ увлекал. Он вызывал у нее тошноту, она хотела даже закричать, чтобы он остановился, но не смогла - рассказ зачаровал ее. Она уже не боялась этого нечеловеческого голоса, не боялась того, что скрывалось под темным стеклом мотоциклетного шлема. Она просто слушала, и понимала, что он не уйдет, пока не договорит.
- Смерть Вискаря вызывала какую-то цепную реакцию. Я узнал, что на меня охотятся. Что я кому-то перешел дорогу. А, значит, оказался на верном пути. Тот, кто занервничал, еще не знал, насколько близка развязка его жалкой жизни. Для того чтобы заставить его больше нервничать, я отправлял ему посылки с частями тела его ищеек. Вот тут-то меня и объявили вне закона. Милицию спустили с поводка. Я задел какую-то важную шишку там наверху. Шишкой оказался помощник губернатора. Насколько я тогда смог узнать, этот милый человек помогал одиноким старым людям лишаться своих квартир. Зная об их бессилии, он обманом выселял их в общежитие, забирая квартиры в личное владение. Еще он имел отношение к производству некачественного, но дешевого алкоголя. О взятках и кумовстве даже говорить не стану. Конечно, все это делал он через многочисленную армию своих выкормышей. Кстати, вопрос по ликвидации незаконной продажи контрафактной водки ему поручил курировать на одном из совещаний наш покойный губернатор. Я уже тогда понял горькую иронию. И был удивлен, насколько зараза проникла во все инстанции власти. Этот человек, заместитель губернатора, был отменной сволочью, лжецом и подонком. Он пользовался своим положением, и не исполнял обязанностей. Он жил в свое удовольствие, но не из-за этого я его убил, а из-за того, что его удовольствие начиналось там же, где начинались страдания обманутых им людей. Я так и не запомнил его имени-отчества. Просто пришел однажды к нему домой и проткнул насквозь несколько раз. Он умирал и звал жену, детей. Он хотел им что-то сказать. То ли прощения попросить, то ли он уже с ума сошел. Он просто их звал. Я спокойно на него смотрел, как он мучается, истекая кровью. Его дорогущий ковер весь замарался его кровью, дорогой паркет оставил на себе отпечатки и следы того, как он ползал по большущей комнате среди изысканных вещей. Эта сцена запомнилась мне. Но не потому что мне стало жалко его, а потому что я вдруг понял - со смертью этого человека разорвалась маленькая ниточка зла, одна из миллионов, что пронизывают этот мир. Я был удовлетворён верным направлением. Но так же понимал, что это самое начало пути.
После этого я затих на неделю. Город будоражили новости об убийстве важной шишки. Был даже траур. Обо мне стали говорить по телевидению, и не только по региональному, но и по федеральному. Я стал знаменитостью, пусть пока что и не мелькала моя фотография. Однако сведения обо мне были столь противоречивыми и запутанными, что людей больше вводили в заблуждение, чем рассказывали обо мне. Мной пользовались, чтобы формировать общественное мнение, мной пользовались, чтобы набирать политические баллы. И ни один из телеканалов не объяснил истинную причину смерти важной шишки. Никто официально не заявил о его преступной деятельности. Я видел обозленные лица простых людей, что живут обычной жизнью. Они злились на меня, хотя и не знали моих мотивов. Меня это не задевало, но я понял в этот момент, что мое послание им было искажено, было невнятно. Да и не было никакого послания, было просто убийство. И их будут держать в неведении, чтобы сохранить лицо преступной власти, чтобы вводить в заблуждение и отвлекать от главной мысли - почему одни стремительно богатеют, а другие все теряют и не могут выбраться из болота нищеты.
Но затих я на неделю не из-за поднявшейся шумихи. Мне она не мешала. На то была другая причина. И исходом моего затишья однажды стало то, что я подвез к областному управлению министерства внутренних дел самосвал, битком набитый мертвыми телами. Это были главари преступных группировок. Практически все семейные люди. А вот что я тебе скажу по поводу этих семейных людей. Эти главари преступников очень любят свои семьи, они прям до одержимости озабоченны благополучием своих родственников и своих наследников. Они боготворят семейный очаг и всеми силами стараются его сберечь. Но разве оправдывает это их перед теми семейными очагами, что они разрушили? Разве те дети, что остались без родителей должны понять, что так произошло из-за благополучия другой, неизвестной им семьи? Почему они ставят своих превыше других? Чем заслужили их семьи такого трепетного отношения? И целый самосвал мертвых преступников-семьянинов был подтверждением того, что ничем! Когда их жены под испуганный плач детей вопрошали: "За что?!", я отвечал: "Спроси у сотен жен и детей тех, чью жизнь он искалечил". Когда они вопили о несправедливости и жестокости, я говорил им, что точно так вопят те, кого он изуродовал. И их гораздо больше, их страдания в сто раз сильнее. Когда они молили о пощаде, я возражал, что их мужья так же были глухи к мольбам других. Так чем же их оправдывает их любовь к своим женам и детям? Тем, что это любовь? Но если эта любовь становится смертью для других? Если эта любовь отбирает последние крохи у нуждающихся и наносит смертельные раны невиновным? Если от одного человека страдают сотни? Разве в таком случае можно говорить о моей несправедливости? На эти вопросы у меня были свои ответы. И отвечал за меня мой клинок.
Я ни в коем случае не утешал их жен и детей. Я давал им понять, что умолять меня бесполезно. Я хотел, чтобы они сами поняли истинные причины, хотя, по большому счеты, мне было все равно. Естественно, никто ничего не понимал.
Самосвал мертвецов... Видела бы ты лица тех, кто туда полез! Слышала бы ты их! Я тщательно подписал каждый из мешков, в которых разложил то, что оставалось от каждого главаря. Но я полагаю, что каждый труп все равно был проверен. Что ж, похвальная предосторожность.
Понятно, что никакой благодарности не последовало. Мой рейтинг среди разыскиваемых убийц взлетел выше некуда. Самосуд карается законом, но, к их великому сожалению, я считал себя выше закона. Мне показалось так же забавным, что среди прочих преступлений на меня повесили угон самосвала. Конечно, я угнал его самым наглым образом, но все равно забавно.
Она помнила и эту историю с самосвалом. Тем более что она отгремела две недели назад, но уже успела затмиться новыми свершениями таинственного убийцы. И ей до сих пор не хотелось верить, что именно он причастен ко всем этим убийствам. Что он стал таким, каким сейчас сидит перед ней. Что его рассказ правда от начала и до конца. Что он теперь совсем не такой, кого она когда-то знала. Совсем не такой. И от этого становилось горько.
- Их усилия были обречены. Я не тот, кого можно выследить по отпечаткам пальцев. Нет у меня отпечатков. Я не тот, кого можно пробить по базе данных. У меня даже имени не осталось. Никакого другого имени, кроме предсмертного крика невиновного человека. Я уже говорил об этом. Но именно тогда я понял, что зовут меня именно так. Я стал воплем умирающего, воплем несправедливости и беспомощности против жестоких и жадных. И все эти вопли я слышал день ото дня. Каждую минуту кто-то вопрошал о помощи. Кто-то оказывался в безвыходной ситуации, что ему ничего не оставалось, кроме как орать что есть мочи. И этот крик я слышал. Он не вызывал у меня сострадания. Я повторюсь, что не знаю, что это, хотя и часто слышу это слово. Я просто шел на этот крик и делал то, что делал.
Меня разыскивали, устраивали облавы, проверяли всех и везде. Ты же знаешь, наверняка, несколько раз сама попадала на эту процедуру. Но тщетно. Меня не найти. Я нигде не живу, ничего не ем. Мне не нужно в магазин, у меня нет родных, я не хожу на работу или учебу. Даже моей фотографии не было, кроме общего описания моей комплекции и одежды.
И, несмотря на ожесточенные поиски, я не бросил своего занятия. В городе воцарился хаос. Преступный мир лихорадило. Кто-то попытался начать передел власти, но был остановлен моим клинком. Я даже не понял, что это был за человек, но то, что он хотел по-быстрому срубить большой куш - было ясно. Начался беспредел среди оставшихся смельчаков, спешивших заполнить освободившиеся места, но так же быстро и закончился. И когда я слышал их оправдания: "Такова жизнь!", я говорил: "Таков я!" И убивал. Всего несколько смертей тех, кто решил разгуляться без хозяйского поводка, охладили пыл к приключениям у остальных.
Этих подонков надо держать в постоянном страхе, потому что нет других методов воспитания. Потому что пока они будут признавать только силу, лишь страх возмездия сможет управлять ими. Милиция даже немного помогла, поймав нескольких, особо неосторожных.
Но помимо организованной преступности, обнаружилось, что есть иной вид человеческой мрази. Это были обычные пьянчуги, одиночки. Мужчины или женщины, но те, кого алкоголь доводил до исступления. Те, кто был не способен отвечать за себя и кто спокойно мог поднять руку на ближнего своего лишь от помутнения рассудка. Вот с этими я до сих пор не знаю, что делать. Они не поддаются контролю, они не поддаются воспитанию, и от них нет никакого действенного метода. Сначала мне казалось, что они становятся такими из-за условий, нищая заработная плата, невезение в семейной жизни. Но теперь мне кажется, что они все равно будут стремиться к такой жизни, даже если ты поместишь их в благоприятные условия. Они все разрушат, и опять уйдут в бессознательное состояние.
Помимо этого я осуществил одно важное дело. Я исправил ситуацию с дезинформацией.
Она понимала, о чем он будет говорить дальше, но все равно слушала, не смела перебивать. Пусть он говорит, что ему плевать на нее - но зачем то он все это говорит. Зачем-то он сюда пришел. А, значит, пусть говорит. Она понимала, что ему необходимо выговориться кому-то, и раз эта доля досталась ей, она исполнит все, что требуется.
- Интернет поддался моим манипуляциям на удивление легко. Я даже не ведал, что творю, и до сих пор не ведаю. Но те видеозаписи, что я выложил, закрепились там на века. Их невозможно удалить, сайт нельзя заблокировать, доступ никаким образом не запретишь. Что это? Какая-то магия? Но я не занимался магией. Однако это свойство оказалось крайне полезным. Видимо, оно было той же природы, что и моя ловкость, неуловимость и способность переносить огромные физические нагрузки. Все это было лишь орудием для выполнения дела, для следования пути.
Я уже полностью понимал, как зараза преступности овладела городом. И так же понимал, что следующим моим шагом должен стать решительный удар по чувству безопасности преступников, пробравшихся во власть. Для этого я и убил губернатора.
Там никто не оказался порядочным. Все были замешаны и повязаны. Один больше, другой меньше. И все заботы они сваливали на тех, кто вообще был не при делах и пытался честно заработать на хлеб. И виноватыми делали их же. Все это показалось мне настолько примитивным, что я уж подумал, а не впали ли эти люди в детство - неужели они не понимают, во что играют? Их осознание ситуации могло бы меня испугать, обладай я способностью испытывать страх. Они с легкостью разваливали то, что до них с упорством и трудом строили другие, отбирали последние крохи у населения, а с миру по нитке и на рубаху наберешь. Так, они и скапливали свои миллионы. И я видел, к чему это все приведет. Они в любом случае были обречены, пусть и гораздо позже, но обречены. Я лишь ускорил их конец.
И я так же видел, что избери они другой путь, то он был сделал их стократ богаче, несмотря на честность и отказ от воровства. Но эта система была настолько исковеркана, что занимать руководящий пост и быть честным было невозможно. Что ни о какой чистоте рук и думать нельзя. Если ты хочешь пробраться наверх, будь добр, убивай, грабь, обманывай - и все в угоду себе и твоим хозяевам.
У меня на руках были все доказательства преступной деятельности главы области. Все его подписи, все печати, имена, цены, предметы договоров, задние числа, платежки и прочее - все это я размножил и разослал по всем информационным агентствам области и некоторым руководствам федеральных каналов. Я понимал, что кто-то из них после того, что должно произойти расскажет правду, хотя бы отчасти, хотя бы небольшой фрагмент, но правду. И тогда люди очнутся.
Я похитил губернатора из его особняка и привез в подвал. Ты, скорее всего, видела ту запись. Это был мой дебют. Мое послание. Первое. Потом их будет значительно больше. Я знаю, какими путями идти дальше, и знаю, что за этим последует еще большая волна страха и воодушевления. Моя цель не озлобить людей, но дать понять, что они сами стали причиной происходящего. Их личное бездействие, страх и эгоизм породили целую паразитирующую на их мечтах и идеалах прослойку, которая осмеливается называть себя элитой общества, и которая, что страшнее всего, руководит всем обществом.
А, скажи мне, что может вырасти под таким руководством?
- Это нам ты уже сообщил, - слабо сказала она.
- Правильно. Эта вся грязь выросла на вас с вашего же позволения, - подхватил он. - И пока я понимал эту немудренную истину, пока я к ней шел, этот паразит во власти уже дрожал от страха перед лицом надвигающейся опасности.
В подвале губернатор был не похож на того, кто каждый день мелькает на экранах телевизора. Вся его важность, весь его лоск и спесь исчезли. Остался жалкий человек, который кроме своего эгоизма и узкого мышления, ничем не обладает. В нем нет ничего выдающегося. И думается мне, что не такой должен быть руководитель, на ком ответственность за десяток миллионов судеб. Он, кроме одной судьбы, ни о ком больше не заботился. Ты помнишь, что я зачитал приговор, ты видела его лицо, ты слышала его голос. Его смерть была выставлена напоказ. Он умер в назидание остальным - и это единственное достойное, что он смог сделать за свою жизнь. Да, он умирал в мучениях, но, поверь, в них не было и сотой доли всех тех мучений, причиной которых он стал за всю свою жизнь. Его смерть была обязана стать публичной. Потому что он публично воровал и обманывал вас, хоть вы и не до конца это понимали. Он был связующим звеном всех местных преступных кланов, а с его смертью, их деятельность приостановилась. Будем надеяться, что некоторые одумаются и не вернуться к грабежам и убийствам.
Когда я вышел из подвала, меня окружили вооруженные люди. Бог знает, как они нашли меня, возможно, у губернатора был какой-то передатчик. Это был спецназ милиции. Человек тридцать. Они стояли, не двигаясь, боясь ко мне подойти и даже выстрелить в меня. Они действительно боялись меня и не знали, как себя вести. Тридцать здоровых, обученных убивать мужиков. Стояли и смотрели как с моего клинка медленно стекает густая кровь губернатора. Но потом один из них, наверное, главный, стал кричать, чтобы я бросил оружие и лег на землю. Кричать-то он кричал, но никто пока что не подходил. Я ответил, что если они попытаются остановить меня, то мне придется их всех убить, как до этого я убил не одну сотню человек. Я сказал им, что многие из тех, кого я убил, были вооружены и имели вооруженную охрану, но их это не спасло. Он слушали меня и не двигались. Тогда я сказал им, что их начальство тоже погрязло в преступности, и что для их начальства это является отягчающим обстоятельством, ведь они поклялись защищать закон. Они молчали, но я видел, что они понимают, что я говорю. Более того, они конкретно представляют тех людей, о ком я говорю. Я сказал, что если они будут покрывать свое начальство и исполнять его преступную волю, то мне не останется ничего другого, как сделать их смерть болезненной. Я сказал им подумать о близких, что ждут их дома, о родителях, друзьях и о тех мечтах, которые могут никогда не исполниться, примени они свое оружие против меня. Мне ответили, что угрожать представителям закона уже само по себе преступление. Я сказал, что покрывать бандитов и служить под началом бандитов - преступление еще более ужасное.
Эти люди оказались разумными и дали мне уйти. К сожалению, через день я узнал, что их начальника посадили за содействие, а их всех уволили. И вчера утром в камере, где сидел начальник спецназа, оказался судья. Я снял с него всю одежду и написал на теле "за содействие бандитам". Это пришлось на радость другим заключенным.
Знаешь, а сегодня я говорил с тем начальником, которого я освободил. Я не думал, что наткнусь на такую реакцию. Я полагал, что этот человек не поощряет моих дел, но чтобы он отторгал мою помощь. Этого мне не понять никогда. Он орал на меня, что я самодовольный глупец, баран и идиот. Что я развязал преступную войну и оставил кучу трупов. Что я не вижу дальше собственного носа, и что ничего изменить нельзя. Что моя природа, хоть дьявольская, хоть божественная может идти в задницу, потому что я нарушил привычный ход жизни. Да, говорил он, эта жизнь была дерьмовая, но он привык жить в ней именно так, он учился жить в ней. А теперь, говорил он, он не знает, что делать и как быть. И было то, что меня удивило больше всего в его речах, он сказал, что направится обратно в камеру, потому что обязан. Мне кажется, что он так цепляется за ушедшую прошлую жизнь. Я не успокаивал его, хотя он был полностью потерян. Милиция дезорганизована. Вчера вечером я перебил всех из руководства, кто имел отношение к ее развалу в области. Сегодня ночью ты сможешь увидеть видео их казни и доказательство причастности к преступному сообществу.
Но милиция не нужна. Потому что уже больше трех недель никто, кроме меня не совершает убийств, нет грабежей, никто не калечит судьбы других в выгоду себе. Во всяком случае, в этом городе. Во всяком случае, уже целых три недели. Я не слышу ни одного вопля здесь. Вся страна исходит диким предсмертным криком, но этот город очистился. На время, но очистился. Теперь вам надо только осознать смысл моих посланий, понять, как жить и действовать дальше, а я помогу вам, пойдя дальше, очищая все наше общество от недостойной швали.
У вас есть фора для осознания своей природы. Я свою осознал и принял, теперь очередь за вами.
Так теперь скажи мне, разве я совершил что-то плохое? - опять спросил он.
Она сидела и не могла сказать ни слова. Его рассказ, нет, не рассказ, исповедь, была вызвана куда более глубокими причинами, нежели просто интерес и желание выговориться. Где-то там, в своем угасающем подсознании былой жизни, к нему, вероятно, приходят воспоминания о ней. А вместе с воспоминаниями тепло, которое она ему дарила. Но, он же и говорил, что эмоции чужды для него, он не понимает их, и они лишь слегка касаются его омертвевшей души. Вот одно из таких касаний его и привело к ней.
Она чувствовала внутри себя боль, которая до сих пор не угасла после того, как он ушел. Эта боль разгорелась сейчас с большей силой, но он не чувствовал, что был ее причиной. Он был глух к ее страданиям, потому что не принимал их в расчет. Это она тоже чувствовала. И объяснять ему это было бесполезно. Лучше она постарается ответить на его вопрос, удовлетворит его любопытство и станет свидетелем затухания в нем слабого воспоминания о ней. Ей не зачем цепляться за отмершие чувства, не зачем их оживлять. Потому пусть уходит, оставляя ее с вернувшейся болью. Но рано или поздно боль тоже уйдет.
- Ты совершил много плохого, - ответила она. - Но ты не мог иначе. Твои дела бесчеловечны, но ты не человек. К тебе нельзя подходить с общей меркой, и вообще не надо измерять тебя и твои дела. Ты просто есть, как дождь и снег, как ураганы и землетрясения. И от этого факта никуда не деться. Никто не винит природные бедствия так, как винят человека. Так что иди своей дорогой. Иди и не оборачивайся на наше мнение. Хотя оно будет разным и будет бросаться тебе поперек дороги. Но ты - дождь и снег, ураган и землетрясение, ты сметешь это мнение и пойдешь дальше.
- Хороший ответ, - сказал он. - Ты мудрая девушка.
Твоя смерть сделала меня такой, хотела сказать она, но не сказала.
- Теперь я понимаю, почему тот, прошлый я, хотел быть рядом с тобой. Но сейчас я этого не хочу. И сомневаюсь, что ты тоже хочешь.
Она вообще не понимала, зачем говорить об этом, но, видимо, он говорил это для себя, не для нее. Внутри него велась борьба. Слабые импульсы былых переживаний пытались прорваться наружу, но у них ничего не выходило. Так, лишь небольшие колебания.
- Я не помню, как умер, - сказал он. - Расскажи мне об этом.
Он не понимает, что творит. Он вызывает в ней все больше боли. Но ничего, она и это выдержит.
- Тебя убили, когда ты возвращался с работы. Это были какие-то отморозки. Что им надо было, они даже потом сказать не могли, когда их судили. Просто они пристали к тебе, а ты не смог им дать отпор. Они и не хотели убивать, но так случилось. Тебя ударили головой о стену и несколько раз ножом. Один из них вошел в раж. Другие пытались его остановить, но не успели.
Опять подступали слезы, но она не давала им выхода. Пусть, он уйдет, и она все выплачет.
- Спасибо, - сказал он. - Это важно, чтобы я помнил. Я не знаю, какая сила призвала меня обратно и сделала из меня того, кем я являюсь сейчас, но эта сила несет людям свет.
Она не хотела судить о его поступках, но цена этого света показалась ей неимоверной завышенной.
- Ты хочешь увидеть, что сталось со мной? - спросил он.
Она поняла, что он имеет в виду. Если он снимет шлем, это будет последним ударом по ее выдержке. Она была уверена, что слезы прорвутся через истощающуюся оборону, и ее захлестнет горе в самом чистом виде. Она боялась силы этого горя, но все же кивнула.
- Ты смелая девушка, - он снял шлем.
Твоя смерть сделала меня такой, хотела она сказать, но не сказала.
Его плоть была обнажена, за исключением нескольких мест, где кость была свободна от плоти. Его лицо было покрыто всеми возможными красками разложившегося мяса, кое-где висели истлевающие кусочки кожи. Глазные яблоки, невероятно большие, казалось, вывалятся от малейшего движения. От носа не осталось ничего, кроме двух темных дыр.
Она вскрикнула и отвернулась.
- Ты действительно смелая, - повторил он. - Некоторые из мужчин, что хотели меня убить, теряли сознание от моего вида.
Ее захлестнули слезы. Она громко зарыдала, высвобождая боль, гнев, горе, печаль, страдания. Ее вывернуло наизнанку эмоциями, которые сковали ее после смерти любимого человека. И она отдалась во власть этого мощного потока. Она ничего не видела и ничего не слышала. Это был своего рода транс, полный переживаний, сердце остро отзывалось на любое движение, ныло в солнечном сплетении, ноги не слушались, а руки обмякли и бессильно упали на стол. Нарыв, который она долго лелеяла и боялась вскрыть, лопнул. И это было хорошо. Рано или поздно, но эти слезы принесут облегчение. И это лучше, чем жить, избегая ворошить прошлое, прокладывая обходные тропки в своих мыслях и огораживая целую секцию памяти огромной бетонной стеной.
Потихоньку она обрела способность видеть и слышать. Она вытерла слезы, проложившие себе мокрый маршрут на ее лице.
Он уже ушел. Пропал в никуда, так же как и явился из ниоткуда. Еще одно вновь приобретенное свойство, которым он, как ни кстати воспользовался. Чего бы она не перенесла, так это долго и мучительного прощания.
А на столе лежал квадратик бумаги с одним словом, написанным от руки. Он прошел через смерть и обновление, но почерк был до боли знакомым.
"Прощай".
Ураган и землетрясение
- Разве я совершил что-то плохое? - спросил он.
Темный мотоциклетный шлем слегка заглушал слова. Его грубый, жесткий рычащий голос приводил ее в ужас, но еще больше пугало то, что он говорил.
- Я должен делать то, что делаю, - его голос стал еще суровее. - Эта миссия не важна для меня, просто я от нее никуда не денусь. Если сейчас я сяду и буду просто сидеть, то через минуту неведомая сила сорвет меня с места, и я опять окажусь там, где мне предписано. Потому-то мне и не дано чувствовать, переживать, ощущать. Я в вечном анабиозе. Мне даны лишь скудные крошки былого человеческого величия. И я беден, как последний нищий. И в том моя сила.
Потому я повторю вопрос - что я плохого сделал?
Она молчала сдерживала слезы, потому как не знала, что ответить. Он не должен задавать ей такие вопросы. Есть толпа людей, которые могут разложить его мотивы и поступки по полочкам, которые смогут дать оценку и возвести до величия или растоптать в порошок идеалы, постулируемые им. Есть ненавидящие его до глубины души, и те, кто нарекал его новым пророком. Теле- и радиоэфиры лопались от количества программ, интервью, аналитической информации, документальными фильмами о нем. Все от мала до велика обсуждали его. Обсуждали, потому что не понимали, боялись, уважали, ненавидели, оскорбляли, мечтали о мести - и все эти эмоции так или иначе связывали с ним. Наверное, он первый за историю человечества, кто всколыхнул целую нацию, каждого без исключения, если не считать библейских героев. Никто не оставался равнодушным к нему.
- Первый раз я убил полтора месяца назад. Это было в жуткую грозу. Я вообще не понимал, что происходит, потому что этого не должно было происходить вообще. Гром молотил по мозгу тяжелым кузнечным молотом. Он прям стучал мне в голову, как по наковальне. Ты не представляешь, какую жуткую боль я испытывал от раскатов грома. А молнии... глаза резало острой бритвой. Я слеп после каждой молнии минут на пять, не меньше. Я шатался по улицам, в том костюме, пугая прохожих своей странностью. Вроде бы кто-то предложил вызвать скорую или обещал милицию вызвать - не помню. Помню, что кричал на кого-то. Дико кричал. Хотел гром перекричать. Наверное, тот добрый человек испугался и отстал от меня. Я промок весь до нитки. Одежда липла к телу, меня бил то озноб, то хватал жар. Я залез под какой-то куст и свернулся там калачиком, но вода все текла и текла, сквозь щели в одежде, смешавшись с потом. Я был потерян, не соображал ничего. И, слава богу, если бы я тогда был в полном сознании - с ума бы сошел. Я не знал, куда мне податься. Я тогда вообще не мыслил такой категорией. Просто лежал под кустом, впал в беспокойный сон. Лишь гром и яркие вспышки через закрытые глаза будили меня.
Не знаю, сколько провалялся, но гроза все не унималась. Ты должна помнить, это была воистину ужасная гроза. Самая ужасная.
Она помнила, дороги в низинах тогда затопило по самое колено.
- В очередной раз меня разбудил чей-то крик. Я тогда подумал, что кого-то убивают, настолько он был отчаянный, и почему-то манил меня. Словно меня кто-то звал через этот крик. Словно этот крик стал моим именем. Тем более что настоящее не мог вспомнить. До сих пор вспоминаю.
Я вылез из кустов, хоть это и стоило больших усилий. Голова сразу же закружилась, озноб скрутил меня как заправский борец. Там сквозь пелену дождя я увидел нечто неприятное. Один мужик бил другого. Сильно, ногами. Он просто вбивал того в песок. Прямо пяткой, а обут он был, как я потом посмотрел, в тяжелые берцы. Я не знал, из-за чего было это избиение, но он бил настолько ожесточенно, что никакого оправдания для этого быть не могло. Подошва берца прошлась по всему телу бедняги, от ног до головы. А голове он уделил особое внимание. Он так со вкусом впечатывал рисунок подошвы в висок того мужика, что мне показалось, что тут замешана не сколько обида или гнев, но еще и наслаждение процессом. Он прямо удовольствие получал, как ты от музыки или книги. Тот мужик, он уже перестал кричать и лишь тихонько стонал. Он, наверное, уже и не соображал ничего, просто начал умирать. А этот и знать ничего не знал, все бил и бил. Я сам не помню, как оказался рядом с ними. Во мне вдруг вспыхнула мысль, что этого урода надо убить. Она засветила с такой силой, что потянула меня на действие. Прошел озноб, исчезла головная боль. Передо мной появилась цель, и я даже знал, как я его убью. К сожалению, я не успел спасти того бедолагу. И так и не узнал, что они не поделили. Но это уже все равно. То убийство было первым моим шагом к тому, что происходит сейчас. Это был обряд инициации: я был куском болезненного мяса, и вдруг, подобно бабочки из куколки, стал смертельным оружием. Тот урод съел-таки свои берцы. Конечно, он не выражал желания, и я не чувствовал в нем аппетита, но он их съел. Я помню, что как безумный орал тогда, скармливая ему его обувь кусок за куском. Он не особо сопротивлялся, просто не мог. Даже кричать от ужаса не мог. То ли от того, что видел мое лицо, то ли от того, что вообще с ним происходило. Умер он тихо, хотя и мучительно. Пришлось разорвать рот, а то еда не пролазила, он то ли задохнулся, то ли умер от кровоизлияния... Помню он кровью рыгал.
Тебе приносят боль эти подробности? Я понимаю, что они крайне неприятны, но для меня тогда они были очень важны. Они формировали меня. Меняли. Я осознавал простые истины и становился сильнее, видя его мучения. И самое главное, что эти мучения не вызывали у меня ни радости, ни отвращения. И сострадания тоже не было. Так же как не было сострадания у этого ублюдка, когда он убивал человека.
Мне в тот момент казалось, что я стал зеркалом. Зеркалом всего омерзительного, что может быть в человеке. Эти отбросы при встрече со мной изумлялись моей жестокости, но я знал, что я не ожесточеннее их. Что я отражал то все плохое, что было в них и что они натворили в своей отвратительной жизни. Они молили о пощаде так же, как молили о пощаде их жертвы. И я оставался так же глух, как они к своим жертвам. Я всего лишь безумное отражение человеческих отбросов, - в его голосе не проскочило ни капли сожаления или грусти, он просто утверждал то, что считал истиной. - Это открытие стало для меня самым значимым событием. Оно объяснило мне многое в моем поведении и в моем предназначении. Я осознал себя с другой стороны. Но это все позже пришло. Под влиянием других убийств. А это, первое, стало моим заявлением миру, что я явился.
Она помнила это "заявление". Два мертвых тела обнаружили в соседнем квартале прямо на детской площадке. Один и вправду был забит до смерти, другой с кусками берцев в глотке и разорванным ртом валялся рядом. Это было самое первое, но далеко не самое жестокое его убийство.
- Ты осуждаешь меня? - спросил он. - Это все к вопросу - что же плохого я сделал? Я знаю, что есть люди, которые считают меня новым святым. Что мои дела - это дела самого бога. Что они оправдывают любую мою жестокость. Ты же не согласна с этими людьми? Я прав.
Она не ответила. Но он ответил за нее.
- Я знаю, что не согласна. Ты считаешь их глупцами. И, думаю, что они таковыми являются. Я не посланник бога или дьявола. Я не карающая длань божья. Я не вершу какое-то там правосудие и не несу справедливость. И не мщу за всех обиженных и обездоленных. Мне плевать на них! Я просто есть. Я просто делаю, что делаю, потому что такой по природе. Эта природа извращенная, но она вложила в мои руки силу. Она вернула меня с определенной целью. Она не наделила меня оценкой моих поступков. Нравственность для меня пустое слово. Я, если честно, забыл, что оно значит. Мне даже все равно на твои мысли. Мне не к чему знать, как ко мне относятся люди, потому что это мне не поможет двигаться моим путем. Я просто есть, - повторил он. - Как есть дождь или снег. Как есть ураганы и землетрясения. И я не нуждаюсь в самокопаниях и рассуждениях. А даже если все они правы, то мне так же плевать. Кто я - не тот вопрос, на который я хочу получить ответ. Он для меня бессмысленный. И ты знаешь, тот, кто меня создал или то, что меня создало, поступило чертовски умно, лишив меня интереса относительно моей природы.
Но теперь я хочу рассказать тебе о других убийствах. Не зажимай уши руками, тебе не уйти от этой правды и вообще глупо от нее уходить. Она окружает тебя и вообще всех, и скрываться от нее - глупое и безнадежное занятие. Уход от проблемы не есть ее решение.
Я сначала охотился на уличных грабителей, среди которых было очень много наркоманов... Мне кажется, что многие из них до самой смерти считали меня своей страшной галлюцинацией. На уродов, готовых покалечить за косой взгляд, и которые были покалечены мной из-за своей безмерной наглости. Я выслеживал как охотник добычу насильников. Они любили насиловать слабых и беззащитных девушек и женщин, но почему-то им не нравилось, когда насиловали их. Я пользовался тем, что под руку попадется: толстые ветки, бутылки, металлические трубы, камни... И старался быть изобретательным. Потому как понял, что неизвестность пугает. Они больше боялись, потому что не знали, как именно я буду их убивать или калечить.
Наверное, это было благородно с моей стороны - избавлять улицы от этих подонков. Но я не гордился своим благородством. Какое благородство может быть в истязании человеческого тела. Тут в любом случае руки будут в крови. А когда по локоть испачкан в других людях, пусть они являются отбросами, ни о каком благородстве речи быть не может.
Довольно быстро я понял, что я работаю по мелочи, что есть те, кто избегает встречи со мной. Те, кто руководят грабителями, наглецами, наркоманами и иногда даже насильниками. Те, кто пользуются человеческой мерзостью, чтобы облагородить себя и окружить благополучием. И именно с ними нужно больше общаться. Первой ступенькой на пути наверх, стал мужик по кличке Вискарь. Он занимался всем понемногу: наркотиками, угонами автомобилей, прессовал по указке мелких бизнесменов. У него была своя компания молодых и борзых парней, что любили легкую наживу и не гнушались замарать руки. Ох уж эти молодые и борзые. Ты бы знала, скольких я избавил от сомнительной радости дальше проживать свою гнилую жизнь на этом свете. Кто-то бы сказал, что это заблудшие овцы, что им нужен направляющий свет, но я скажу, что это были волки, и они вполне себе ориентировались в жизни. Они сознательно выбирали путь преступника: кто из представлений о моде, кто из-за воспитания, кто из-за своих искаженных идеалов. Вискарь был уже немолодым, под пятьдесят. Он любил выпить, и любимым напитком был, ты уже понимаешь что... Я утопил его в его собственной рвоте. Сначала накачал алкоголем, а когда Вискаря начало рвать, окунул в тазик. Рвоты было недостаточно, но я разбавил её алкоголем так, чтобы погрузить голову Вискаря наполовину. Его последышей я так же перебил, всех до единого. Но в его квартире я нашел этот клинок, и с самого первого взгляда понял, что теперь он будет главным моим оружием.
Она видела этот клинок. Вроде бы он назывался катаной, чуть изогнутый с круглой гардой в черных матовых ножнах.
- Мне нравится это оружие, потому что я через него ощущаю их смерть. Оно настолько сближает меня с жертвами, насколько это вообще возможно.
Его рассказ увлекал. Он вызывал у нее тошноту, она хотела даже закричать, чтобы он остановился, но не смогла - рассказ зачаровал ее. Она уже не боялась этого нечеловеческого голоса, не боялась того, что скрывалось под темным стеклом мотоциклетного шлема. Она просто слушала, и понимала, что он не уйдет, пока не договорит.
- Смерть Вискаря вызывала какую-то цепную реакцию. Я узнал, что на меня охотятся. Что я кому-то перешел дорогу. А, значит, оказался на верном пути. Тот, кто занервничал, еще не знал, насколько близка развязка его жалкой жизни. Для того чтобы заставить его больше нервничать, я отправлял ему посылки с частями тела его ищеек. Вот тут-то меня и объявили вне закона. Милицию спустили с поводка. Я задел какую-то важную шишку там наверху. Шишкой оказался помощник губернатора. Насколько я тогда смог узнать, этот милый человек помогал одиноким старым людям лишаться своих квартир. Зная об их бессилии, он обманом выселял их в общежитие, забирая квартиры в личное владение. Еще он имел отношение к производству некачественного, но дешевого алкоголя. О взятках и кумовстве даже говорить не стану. Конечно, все это делал он через многочисленную армию своих выкормышей. Кстати, вопрос по ликвидации незаконной продажи контрафактной водки ему поручил курировать на одном из совещаний наш покойный губернатор. Я уже тогда понял горькую иронию. И был удивлен, насколько зараза проникла во все инстанции власти. Этот человек, заместитель губернатора, был отменной сволочью, лжецом и подонком. Он пользовался своим положением, и не исполнял обязанностей. Он жил в свое удовольствие, но не из-за этого я его убил, а из-за того, что его удовольствие начиналось там же, где начинались страдания обманутых им людей. Я так и не запомнил его имени-отчества. Просто пришел однажды к нему домой и проткнул насквозь несколько раз. Он умирал и звал жену, детей. Он хотел им что-то сказать. То ли прощения попросить, то ли он уже с ума сошел. Он просто их звал. Я спокойно на него смотрел, как он мучается, истекая кровью. Его дорогущий ковер весь замарался его кровью, дорогой паркет оставил на себе отпечатки и следы того, как он ползал по большущей комнате среди изысканных вещей. Эта сцена запомнилась мне. Но не потому что мне стало жалко его, а потому что я вдруг понял - со смертью этого человека разорвалась маленькая ниточка зла, одна из миллионов, что пронизывают этот мир. Я был удовлетворён верным направлением. Но так же понимал, что это самое начало пути.
После этого я затих на неделю. Город будоражили новости об убийстве важной шишки. Был даже траур. Обо мне стали говорить по телевидению, и не только по региональному, но и по федеральному. Я стал знаменитостью, пусть пока что и не мелькала моя фотография. Однако сведения обо мне были столь противоречивыми и запутанными, что людей больше вводили в заблуждение, чем рассказывали обо мне. Мной пользовались, чтобы формировать общественное мнение, мной пользовались, чтобы набирать политические баллы. И ни один из телеканалов не объяснил истинную причину смерти важной шишки. Никто официально не заявил о его преступной деятельности. Я видел обозленные лица простых людей, что живут обычной жизнью. Они злились на меня, хотя и не знали моих мотивов. Меня это не задевало, но я понял в этот момент, что мое послание им было искажено, было невнятно. Да и не было никакого послания, было просто убийство. И их будут держать в неведении, чтобы сохранить лицо преступной власти, чтобы вводить в заблуждение и отвлекать от главной мысли - почему одни стремительно богатеют, а другие все теряют и не могут выбраться из болота нищеты.
Но затих я на неделю не из-за поднявшейся шумихи. Мне она не мешала. На то была другая причина. И исходом моего затишья однажды стало то, что я подвез к областному управлению министерства внутренних дел самосвал, битком набитый мертвыми телами. Это были главари преступных группировок. Практически все семейные люди. А вот что я тебе скажу по поводу этих семейных людей. Эти главари преступников очень любят свои семьи, они прям до одержимости озабоченны благополучием своих родственников и своих наследников. Они боготворят семейный очаг и всеми силами стараются его сберечь. Но разве оправдывает это их перед теми семейными очагами, что они разрушили? Разве те дети, что остались без родителей должны понять, что так произошло из-за благополучия другой, неизвестной им семьи? Почему они ставят своих превыше других? Чем заслужили их семьи такого трепетного отношения? И целый самосвал мертвых преступников-семьянинов был подтверждением того, что ничем! Когда их жены под испуганный плач детей вопрошали: "За что?!", я отвечал: "Спроси у сотен жен и детей тех, чью жизнь он искалечил". Когда они вопили о несправедливости и жестокости, я говорил им, что точно так вопят те, кого он изуродовал. И их гораздо больше, их страдания в сто раз сильнее. Когда они молили о пощаде, я возражал, что их мужья так же были глухи к мольбам других. Так чем же их оправдывает их любовь к своим женам и детям? Тем, что это любовь? Но если эта любовь становится смертью для других? Если эта любовь отбирает последние крохи у нуждающихся и наносит смертельные раны невиновным? Если от одного человека страдают сотни? Разве в таком случае можно говорить о моей несправедливости? На эти вопросы у меня были свои ответы. И отвечал за меня мой клинок.
Я ни в коем случае не утешал их жен и детей. Я давал им понять, что умолять меня бесполезно. Я хотел, чтобы они сами поняли истинные причины, хотя, по большому счеты, мне было все равно. Естественно, никто ничего не понимал.
Самосвал мертвецов... Видела бы ты лица тех, кто туда полез! Слышала бы ты их! Я тщательно подписал каждый из мешков, в которых разложил то, что оставалось от каждого главаря. Но я полагаю, что каждый труп все равно был проверен. Что ж, похвальная предосторожность.
Понятно, что никакой благодарности не последовало. Мой рейтинг среди разыскиваемых убийц взлетел выше некуда. Самосуд карается законом, но, к их великому сожалению, я считал себя выше закона. Мне показалось так же забавным, что среди прочих преступлений на меня повесили угон самосвала. Конечно, я угнал его самым наглым образом, но все равно забавно.
Она помнила и эту историю с самосвалом. Тем более что она отгремела две недели назад, но уже успела затмиться новыми свершениями таинственного убийцы. И ей до сих пор не хотелось верить, что именно он причастен ко всем этим убийствам. Что он стал таким, каким сейчас сидит перед ней. Что его рассказ правда от начала и до конца. Что он теперь совсем не такой, кого она когда-то знала. Совсем не такой. И от этого становилось горько.
- Их усилия были обречены. Я не тот, кого можно выследить по отпечаткам пальцев. Нет у меня отпечатков. Я не тот, кого можно пробить по базе данных. У меня даже имени не осталось. Никакого другого имени, кроме предсмертного крика невиновного человека. Я уже говорил об этом. Но именно тогда я понял, что зовут меня именно так. Я стал воплем умирающего, воплем несправедливости и беспомощности против жестоких и жадных. И все эти вопли я слышал день ото дня. Каждую минуту кто-то вопрошал о помощи. Кто-то оказывался в безвыходной ситуации, что ему ничего не оставалось, кроме как орать что есть мочи. И этот крик я слышал. Он не вызывал у меня сострадания. Я повторюсь, что не знаю, что это, хотя и часто слышу это слово. Я просто шел на этот крик и делал то, что делал.
Меня разыскивали, устраивали облавы, проверяли всех и везде. Ты же знаешь, наверняка, несколько раз сама попадала на эту процедуру. Но тщетно. Меня не найти. Я нигде не живу, ничего не ем. Мне не нужно в магазин, у меня нет родных, я не хожу на работу или учебу. Даже моей фотографии не было, кроме общего описания моей комплекции и одежды.
И, несмотря на ожесточенные поиски, я не бросил своего занятия. В городе воцарился хаос. Преступный мир лихорадило. Кто-то попытался начать передел власти, но был остановлен моим клинком. Я даже не понял, что это был за человек, но то, что он хотел по-быстрому срубить большой куш - было ясно. Начался беспредел среди оставшихся смельчаков, спешивших заполнить освободившиеся места, но так же быстро и закончился. И когда я слышал их оправдания: "Такова жизнь!", я говорил: "Таков я!" И убивал. Всего несколько смертей тех, кто решил разгуляться без хозяйского поводка, охладили пыл к приключениям у остальных.
Этих подонков надо держать в постоянном страхе, потому что нет других методов воспитания. Потому что пока они будут признавать только силу, лишь страх возмездия сможет управлять ими. Милиция даже немного помогла, поймав нескольких, особо неосторожных.
Но помимо организованной преступности, обнаружилось, что есть иной вид человеческой мрази. Это были обычные пьянчуги, одиночки. Мужчины или женщины, но те, кого алкоголь доводил до исступления. Те, кто был не способен отвечать за себя и кто спокойно мог поднять руку на ближнего своего лишь от помутнения рассудка. Вот с этими я до сих пор не знаю, что делать. Они не поддаются контролю, они не поддаются воспитанию, и от них нет никакого действенного метода. Сначала мне казалось, что они становятся такими из-за условий, нищая заработная плата, невезение в семейной жизни. Но теперь мне кажется, что они все равно будут стремиться к такой жизни, даже если ты поместишь их в благоприятные условия. Они все разрушат, и опять уйдут в бессознательное состояние.
Помимо этого я осуществил одно важное дело. Я исправил ситуацию с дезинформацией.
Она понимала, о чем он будет говорить дальше, но все равно слушала, не смела перебивать. Пусть он говорит, что ему плевать на нее - но зачем то он все это говорит. Зачем-то он сюда пришел. А, значит, пусть говорит. Она понимала, что ему необходимо выговориться кому-то, и раз эта доля досталась ей, она исполнит все, что требуется.
- Интернет поддался моим манипуляциям на удивление легко. Я даже не ведал, что творю, и до сих пор не ведаю. Но те видеозаписи, что я выложил, закрепились там на века. Их невозможно удалить, сайт нельзя заблокировать, доступ никаким образом не запретишь. Что это? Какая-то магия? Но я не занимался магией. Однако это свойство оказалось крайне полезным. Видимо, оно было той же природы, что и моя ловкость, неуловимость и способность переносить огромные физические нагрузки. Все это было лишь орудием для выполнения дела, для следования пути.
Я уже полностью понимал, как зараза преступности овладела городом. И так же понимал, что следующим моим шагом должен стать решительный удар по чувству безопасности преступников, пробравшихся во власть. Для этого я и убил губернатора.
Там никто не оказался порядочным. Все были замешаны и повязаны. Один больше, другой меньше. И все заботы они сваливали на тех, кто вообще был не при делах и пытался честно заработать на хлеб. И виноватыми делали их же. Все это показалось мне настолько примитивным, что я уж подумал, а не впали ли эти люди в детство - неужели они не понимают, во что играют? Их осознание ситуации могло бы меня испугать, обладай я способностью испытывать страх. Они с легкостью разваливали то, что до них с упорством и трудом строили другие, отбирали последние крохи у населения, а с миру по нитке и на рубаху наберешь. Так, они и скапливали свои миллионы. И я видел, к чему это все приведет. Они в любом случае были обречены, пусть и гораздо позже, но обречены. Я лишь ускорил их конец.
И я так же видел, что избери они другой путь, то он был сделал их стократ богаче, несмотря на честность и отказ от воровства. Но эта система была настолько исковеркана, что занимать руководящий пост и быть честным было невозможно. Что ни о какой чистоте рук и думать нельзя. Если ты хочешь пробраться наверх, будь добр, убивай, грабь, обманывай - и все в угоду себе и твоим хозяевам.
У меня на руках были все доказательства преступной деятельности главы области. Все его подписи, все печати, имена, цены, предметы договоров, задние числа, платежки и прочее - все это я размножил и разослал по всем информационным агентствам области и некоторым руководствам федеральных каналов. Я понимал, что кто-то из них после того, что должно произойти расскажет правду, хотя бы отчасти, хотя бы небольшой фрагмент, но правду. И тогда люди очнутся.
Я похитил губернатора из его особняка и привез в подвал. Ты, скорее всего, видела ту запись. Это был мой дебют. Мое послание. Первое. Потом их будет значительно больше. Я знаю, какими путями идти дальше, и знаю, что за этим последует еще большая волна страха и воодушевления. Моя цель не озлобить людей, но дать понять, что они сами стали причиной происходящего. Их личное бездействие, страх и эгоизм породили целую паразитирующую на их мечтах и идеалах прослойку, которая осмеливается называть себя элитой общества, и которая, что страшнее всего, руководит всем обществом.
А, скажи мне, что может вырасти под таким руководством?
- Это нам ты уже сообщил, - слабо сказала она.
- Правильно. Эта вся грязь выросла на вас с вашего же позволения, - подхватил он. - И пока я понимал эту немудренную истину, пока я к ней шел, этот паразит во власти уже дрожал от страха перед лицом надвигающейся опасности.
В подвале губернатор был не похож на того, кто каждый день мелькает на экранах телевизора. Вся его важность, весь его лоск и спесь исчезли. Остался жалкий человек, который кроме своего эгоизма и узкого мышления, ничем не обладает. В нем нет ничего выдающегося. И думается мне, что не такой должен быть руководитель, на ком ответственность за десяток миллионов судеб. Он, кроме одной судьбы, ни о ком больше не заботился. Ты помнишь, что я зачитал приговор, ты видела его лицо, ты слышала его голос. Его смерть была выставлена напоказ. Он умер в назидание остальным - и это единственное достойное, что он смог сделать за свою жизнь. Да, он умирал в мучениях, но, поверь, в них не было и сотой доли всех тех мучений, причиной которых он стал за всю свою жизнь. Его смерть была обязана стать публичной. Потому что он публично воровал и обманывал вас, хоть вы и не до конца это понимали. Он был связующим звеном всех местных преступных кланов, а с его смертью, их деятельность приостановилась. Будем надеяться, что некоторые одумаются и не вернуться к грабежам и убийствам.
Когда я вышел из подвала, меня окружили вооруженные люди. Бог знает, как они нашли меня, возможно, у губернатора был какой-то передатчик. Это был спецназ милиции. Человек тридцать. Они стояли, не двигаясь, боясь ко мне подойти и даже выстрелить в меня. Они действительно боялись меня и не знали, как себя вести. Тридцать здоровых, обученных убивать мужиков. Стояли и смотрели как с моего клинка медленно стекает густая кровь губернатора. Но потом один из них, наверное, главный, стал кричать, чтобы я бросил оружие и лег на землю. Кричать-то он кричал, но никто пока что не подходил. Я ответил, что если они попытаются остановить меня, то мне придется их всех убить, как до этого я убил не одну сотню человек. Я сказал им, что многие из тех, кого я убил, были вооружены и имели вооруженную охрану, но их это не спасло. Он слушали меня и не двигались. Тогда я сказал им, что их начальство тоже погрязло в преступности, и что для их начальства это является отягчающим обстоятельством, ведь они поклялись защищать закон. Они молчали, но я видел, что они понимают, что я говорю. Более того, они конкретно представляют тех людей, о ком я говорю. Я сказал, что если они будут покрывать свое начальство и исполнять его преступную волю, то мне не останется ничего другого, как сделать их смерть болезненной. Я сказал им подумать о близких, что ждут их дома, о родителях, друзьях и о тех мечтах, которые могут никогда не исполниться, примени они свое оружие против меня. Мне ответили, что угрожать представителям закона уже само по себе преступление. Я сказал, что покрывать бандитов и служить под началом бандитов - преступление еще более ужасное.
Эти люди оказались разумными и дали мне уйти. К сожалению, через день я узнал, что их начальника посадили за содействие, а их всех уволили. И вчера утром в камере, где сидел начальник спецназа, оказался судья. Я снял с него всю одежду и написал на теле "за содействие бандитам". Это пришлось на радость другим заключенным.
Знаешь, а сегодня я говорил с тем начальником, которого я освободил. Я не думал, что наткнусь на такую реакцию. Я полагал, что этот человек не поощряет моих дел, но чтобы он отторгал мою помощь. Этого мне не понять никогда. Он орал на меня, что я самодовольный глупец, баран и идиот. Что я развязал преступную войну и оставил кучу трупов. Что я не вижу дальше собственного носа, и что ничего изменить нельзя. Что моя природа, хоть дьявольская, хоть божественная может идти в задницу, потому что я нарушил привычный ход жизни. Да, говорил он, эта жизнь была дерьмовая, но он привык жить в ней именно так, он учился жить в ней. А теперь, говорил он, он не знает, что делать и как быть. И было то, что меня удивило больше всего в его речах, он сказал, что направится обратно в камеру, потому что обязан. Мне кажется, что он так цепляется за ушедшую прошлую жизнь. Я не успокаивал его, хотя он был полностью потерян. Милиция дезорганизована. Вчера вечером я перебил всех из руководства, кто имел отношение к ее развалу в области. Сегодня ночью ты сможешь увидеть видео их казни и доказательство причастности к преступному сообществу.
Но милиция не нужна. Потому что уже больше трех недель никто, кроме меня не совершает убийств, нет грабежей, никто не калечит судьбы других в выгоду себе. Во всяком случае, в этом городе. Во всяком случае, уже целых три недели. Я не слышу ни одного вопля здесь. Вся страна исходит диким предсмертным криком, но этот город очистился. На время, но очистился. Теперь вам надо только осознать смысл моих посланий, понять, как жить и действовать дальше, а я помогу вам, пойдя дальше, очищая все наше общество от недостойной швали.
У вас есть фора для осознания своей природы. Я свою осознал и принял, теперь очередь за вами.
Так теперь скажи мне, разве я совершил что-то плохое? - опять спросил он.
Она сидела и не могла сказать ни слова. Его рассказ, нет, не рассказ, исповедь, была вызвана куда более глубокими причинами, нежели просто интерес и желание выговориться. Где-то там, в своем угасающем подсознании былой жизни, к нему, вероятно, приходят воспоминания о ней. А вместе с воспоминаниями тепло, которое она ему дарила. Но, он же и говорил, что эмоции чужды для него, он не понимает их, и они лишь слегка касаются его омертвевшей души. Вот одно из таких касаний его и привело к ней.
Она чувствовала внутри себя боль, которая до сих пор не угасла после того, как он ушел. Эта боль разгорелась сейчас с большей силой, но он не чувствовал, что был ее причиной. Он был глух к ее страданиям, потому что не принимал их в расчет. Это она тоже чувствовала. И объяснять ему это было бесполезно. Лучше она постарается ответить на его вопрос, удовлетворит его любопытство и станет свидетелем затухания в нем слабого воспоминания о ней. Ей не зачем цепляться за отмершие чувства, не зачем их оживлять. Потому пусть уходит, оставляя ее с вернувшейся болью. Но рано или поздно боль тоже уйдет.
- Ты совершил много плохого, - ответила она. - Но ты не мог иначе. Твои дела бесчеловечны, но ты не человек. К тебе нельзя подходить с общей меркой, и вообще не надо измерять тебя и твои дела. Ты просто есть, как дождь и снег, как ураганы и землетрясения. И от этого факта никуда не деться. Никто не винит природные бедствия так, как винят человека. Так что иди своей дорогой. Иди и не оборачивайся на наше мнение. Хотя оно будет разным и будет бросаться тебе поперек дороги. Но ты - дождь и снег, ураган и землетрясение, ты сметешь это мнение и пойдешь дальше.
- Хороший ответ, - сказал он. - Ты мудрая девушка.
Твоя смерть сделала меня такой, хотела сказать она, но не сказала.
- Теперь я понимаю, почему тот, прошлый я, хотел быть рядом с тобой. Но сейчас я этого не хочу. И сомневаюсь, что ты тоже хочешь.
Она вообще не понимала, зачем говорить об этом, но, видимо, он говорил это для себя, не для нее. Внутри него велась борьба. Слабые импульсы былых переживаний пытались прорваться наружу, но у них ничего не выходило. Так, лишь небольшие колебания.
- Я не помню, как умер, - сказал он. - Расскажи мне об этом.
Он не понимает, что творит. Он вызывает в ней все больше боли. Но ничего, она и это выдержит.
- Тебя убили, когда ты возвращался с работы. Это были какие-то отморозки. Что им надо было, они даже потом сказать не могли, когда их судили. Просто они пристали к тебе, а ты не смог им дать отпор. Они и не хотели убивать, но так случилось. Тебя ударили головой о стену и несколько раз ножом. Один из них вошел в раж. Другие пытались его остановить, но не успели.
Опять подступали слезы, но она не давала им выхода. Пусть, он уйдет, и она все выплачет.
- Спасибо, - сказал он. - Это важно, чтобы я помнил. Я не знаю, какая сила призвала меня обратно и сделала из меня того, кем я являюсь сейчас, но эта сила несет людям свет.
Она не хотела судить о его поступках, но цена этого света показалась ей неимоверной завышенной.
- Ты хочешь увидеть, что сталось со мной? - спросил он.
Она поняла, что он имеет в виду. Если он снимет шлем, это будет последним ударом по ее выдержке. Она была уверена, что слезы прорвутся через истощающуюся оборону, и ее захлестнет горе в самом чистом виде. Она боялась силы этого горя, но все же кивнула.
- Ты смелая девушка, - он снял шлем.
Твоя смерть сделала меня такой, хотела она сказать, но не сказала.
Его плоть была обнажена, за исключением нескольких мест, где кость была свободна от плоти. Его лицо было покрыто всеми возможными красками разложившегося мяса, кое-где висели истлевающие кусочки кожи. Глазные яблоки, невероятно большие, казалось, вывалятся от малейшего движения. От носа не осталось ничего, кроме двух темных дыр.
Она вскрикнула и отвернулась.
- Ты действительно смелая, - повторил он. - Некоторые из мужчин, что хотели меня убить, теряли сознание от моего вида.
Ее захлестнули слезы. Она громко зарыдала, высвобождая боль, гнев, горе, печаль, страдания. Ее вывернуло наизнанку эмоциями, которые сковали ее после смерти любимого человека. И она отдалась во власть этого мощного потока. Она ничего не видела и ничего не слышала. Это был своего рода транс, полный переживаний, сердце остро отзывалось на любое движение, ныло в солнечном сплетении, ноги не слушались, а руки обмякли и бессильно упали на стол. Нарыв, который она долго лелеяла и боялась вскрыть, лопнул. И это было хорошо. Рано или поздно, но эти слезы принесут облегчение. И это лучше, чем жить, избегая ворошить прошлое, прокладывая обходные тропки в своих мыслях и огораживая целую секцию памяти огромной бетонной стеной.
Потихоньку она обрела способность видеть и слышать. Она вытерла слезы, проложившие себе мокрый маршрут на ее лице.