Фазилова М. В. : другие произведения.

Жадина. Глава 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Негероическая фэнтези. Главный герой, молодой человек с нерусским именем Сууле Холиквест, "любимый племяш деревенского колдуна", ведет обычную жизнь уроженцы страны, которая просто Страна (иногда ее называют Аркадией, иногда - Коканью, иногда - Нигде-Никогда). Немного работает, немного колдует, в качестве любимого занятия - ловит рыбу на озере, носящем многозначительное название "Пустое". Проблемы начинаются после того, как озеро оказывается не совсем пустым и более того - имеющим собственные взгляды на рыбалку...

ЖАДИНА

(небывальщина Лесного края)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОЛЕСЬЕ

  
   Ловушка была хорошей, но не новой. Старый Человек, который жил у мельничной запруды, наверняка, сказал бы, что со времени ее плетения луна два раза сменилась на небе, но Сууле Холиквест подобными дурацкими подсчетами не баловался и просто держал в памяти, что ловушку он ставил уже одиннадцать раз. И всякий раз она исправно приносила рыбу - иногда лещиков, чаще голованов и плотву. Но, видимо, ее время наконец истекло, и когда Сууле в двенадцатый раз потянул мережу-хапужку из воды, вместо тяжеловесного плеска, столь приятного для уха рыболова, раздалось лишь какое-то жалкое хлюпанье.
   Сууле огорчился. К озеру он шел с расчетом на рыбу. Но мережа оказалась пуста, только водоросли запутались в прутьях. Оторванное днище ловушки зияло, как рот, приоткрытый в ленивом зевке, - лыко совсем измочалилось и порвалось, и добыча удрала. Приманка, жирные луговые черви, тоже исчезли изнутри.
   Вместе с крючками.
   Да жри тебя еж.
   Сууле сплюнул в воду и разболтал плевок ногой. Он стоял на озерном мелководье, и солнце уже вовсю жарило в спину - приближался закат. По всему получалось, что прогулялся он сегодня зазря - и рыбы не поймал, и ноги просто так о дорогу побил. И удочки, как назло, не захватил, чтобы лишнюю тяжесть с собой не таскать... и как теперь быть?
   Разве что по-быстрому нарезать лозы. И на скорую руку сделать плетенку...
   Топая от досады и громко плещась водой, он полез обратно на берег - в камыши, а из них, хватаясь за низкие ветки, - в заросли черемухи и ивняка. Здесь выбрал ветку потоньше и принялся пилить ее ножом, но лезвие вдруг соскочило, распоров Сууле большой палец. Это происшествие охладило рыболова. Посасывая ранку, он выбрался из кустов на прибрежный лужок. Отыскал молодой подорожник, поплевал и залепил им порез, обмотав сверху ниткой. Потом уселся поудобней, достал из кармана на шляпе трубочку и задымил. И постепенно утраченное спокойствие вернулось к нему. Досада по-прежнему будоражила сердце, но желание заниматься плетеньем пропало. Видать, не судьба сегодня рыбки поесть...
   Докурив, Сууле выколотил трубку о подошву, закинул сломанную мережу подальше в кусты и отправился себе обратной дорогой домой.
  
   Жил Сууле Холиквест, как положено любимой родне колдуна, на отшибе, можно сказать, на отдельном хуторе под косой горой. Почти за самым порогом его дома начинался безымянный ничейный лес, а, если забраться на горку, в ясную ночь можно было разглядеть, как на недалеком Савкином болоте гуляют бродячие огни. Когда Сууле добрел до дома, жена уже снарядила поесть и взялась точить рыбный нож - так что искры летели. На столе исходили паром овсянка, пареная брюква; в кухонном углу булькал на треноге котелок с водой, и Сууле сходу показал своей благолепной кулак - де, и не спрашивай, где рыбка-то.
   После ужина он подошел к слепому окну, которое выходило прямиком в склон горы. Здесь, в вечной сырости, проживал за занавеской домовой кумир.
   - Ну что, дедуля, - поинтересовался у него хуторянин, - не выгорело у меня сегодня с ушицей-то? Ловушка, верное слово, концы отдала?
   Кумир, разумеется, промолчал. Был он лепным, глиняным, с жидкими прядями блеклых волос на голове.
   - Может, у тебя подарки-то нынче забрать и со своего стола не кормить? - Грозно глядя на домовика, Сууле упер кулаки в бока. Потом смилостивился: - Ладно, дело такое... Все равно мережа-то... - он широко зевнул, - старая была.
   Поздним вечером, когда жена привычно полезла под бок, хуторянин только отмахнулся: мол, спать давай. Завтра ему предстояло ладить новую ловушку, а это было дело серьезное, можно сказать, хлопотное. Пропадал целый весенний день, который можно было провести гораздо приятней. Но - уха... жареные рыбьи головы... и плавнички... подвяленные (он невольно причмокнул губами). Да и мережа была снастью, в хозяйстве по-всякому необходимой и привычной. Дед рыбу ловил, и отец, и Сууле с детства привык, что в доме всегда чешуя по углам.
   Так что с утра предстоит собираться и идти за лозой, а потом...
   Прикинув, куда он завтра пойдет и что сделает - чтобы заранее подготовить себя к неизбежному, - Сууле в последний раз вздохнул и заснул.
  
   Лоза на мережку шла молодая - самая тонкая, гибкая и прочная. Сууле срезал ее на окраине болота. Работал, посматривая по сторонам, - хотя стоял ясный день, осторожность делу не мешала. Савкина топь тянулась до самого небоклона и дальше (конца ее Сууле никогда не видал); комкастая, кочковатая равнина зеленела травой и курчавилась свежими мхами, и казалось, что близкое небо ловит этот зеленоватый отсвет. Кусты и деревья стояли как в дымке, и, поглядев на ближние савы, Сууле прикинул: не добежать ли туда? за козложором, который по весне самый, что ни на есть, злой и ядреный? Потом решил, что лениво. Да и боязно лишний раз тревожить болотников, бегая по их выпасам и огородам. Над болотом стояла тишина, нарушаемая только комариным зуденьем да писком птиц-мухоловок, - ни одна водная птица отродясь не селилась на Савкиной топи. Даже местные жители ходили сюда с опаской и великой оглядкой - мало ли что может приключиться в подобном гиблом месте, где ни растет ничего съедобного и не водится полезная дичь.
   Словом, не местечко - дырка в кармане.
   Перед уходом Сууле закинул в кусты горсть речных ракушек: "я взял - я и отдал". Потом связал прутья, забросил их на плечо и краем болота потащился к дому Нисбет-Плетельщицы.
   Тетка встретила его, как всегда, неприветливо:
   - Чего приволокся-то?
   Хуторянин сдвинул шляпу на затылок.
   - Дело такое... Лыка бы мне, тетенька. Ловушку вот плести собираюсь.
   - Лы-ы-ыка... а сам-то чего не нарвешь? - Нисбет, широко расставив толстые ноги, сидела за плетельным чурбачком. Но не плела, а ловко мельчила ножом курительную травку. (Эва! то-то от кузовов и лаптей вечно табачищем несет.)
   - Да дай уже, не жадобься, - Сууле навалился на плетень, скорчил самую умильную физиономию. - А я тебе... я тебе черенок для трубки новый вырежу. Или еще чего-нибудь.
   Нисбет отложила нож и посмотрела на племянника. Вроде как с досадой: вот привязался, нудный. Хозяйство у Плетельщицы было одним из самых больших и крепких в деревне - трое сыновей, да пять их жен, да множество мелкой живности, приспособленной кормить, поить и шустрить по хозяйству. Говорили, при обмолоте она даже ветер в веялку вплетала, чтобы сдувал шелуху. Понятное дело, что своих бесшабашных племянников Нисбет считала лузгой и недотымками, а для дальней родни и вовсе не находила доброго слова.
   - В бочаге возьмешь. У дальнего сарая бочага-то выкопанная, смекаешь? Только через забор не скачи, задней калиткой ступай. - И в ответ на благодарности Сууле (страдающие, правда, некоторой неискренностью) буркнула: - Рыбой потом возвратишь, - и снова взялась за нож.
   Таким манером к за-полудню у хуторянина уже имелись и гибкие прутья, и моченое лыко, и даже горсть соленой клюквы-журавлики, которую он, ничуть не стесняясь, позаимствовал в теткином сарае. Клюкву он немедленно сжевал, ругая посол. Но очень уж с дороги кушать хотелось.
   Дома Сууле устроился на солнцепеке, развел костерок...
   Работа пошла ни шатко, ни валко, а самым правильным образом, с размышлениями и перекурами. Тонкая кожица лозин лопалась, шипя на огне, прутья гнулись легко и мягко, а обмотка из лыка ложилось ровно и плавно. Днище ловушки Сууле стянул даже не лубом, а куском медной проволоки - чтобы было легче его открывать. Продернул сквозь прутья толстые ссученые нитки, чтобы рыба путалась в них, как в дополнительной сети. Поднял ловушку на вытянутой руке - и залюбовался. Мережа вышла отменной, даже красивой. Жалко, что подобная ловкая и удобная штука просуществует всего с дюжину рыбалок, а потом придется выкинуть ее в кусты. Как всегда, глядя на дело своих рук - будь то мережа, или соломенная шляпа, или табуретка, - Сууле испытывал нечто вроде мимолетного приступа печали и жалости.
   А еще, разумеется, гордости.
   И предвкушения.
   - Жена! - прокричал он в сторону огорода, где среди зазеленевших плодовых кустов мелькала согбенная спина его благолепной. - Ты червяков с жуками ловишь ли?
   Жена выпрямилась и помахала выданной коробчонкой: ловлю, мол, ловлю.
  
   Вместо козложора он набил в ловушку прошлогодней синюхиной крапивы. Червяков и личинок понасаживал на щепки самых сочных. В воду набросал комьев позавчерашней овсянки; супруга не отдавала, выдирала горшок из рук, но Сууле был непреклонен: уха-то вкуснее, чем каша. Трапезы из осенних припасов, всей этой брюквы, забродившей капусты, моченого гороха и кабаньего сала, уже стояли у него поперек глотки. А идти за съестным на поклон к родне - так ведь могут не дать. Или стребовать взамен больше, чем честная совесть позволяет.
   "Плотву на веревку, сушиться", - прикидывал Сууле. - "Все прочее - в котелок. А мелочь и голованов Нисбет отдам, не жалко".
   Он был человеком щедрым, нежадным.
   Словом, все было сделано, как надо. Даже дорога, когда он шел к озеру, так ловко ложилась под ноги, что хуторянин и не заметил, как добрался до берега. Даже погода стояла отличная, клёвная - все вокруг предвещало проливной дождь: и облака, и пауки, и птицы.
   Хорошо бы, если грозу...
   Дождь ливанул еще до того, как Сууле домчался - наперегонки с иссиня-бурой тучей - обратно до дома. Первые капли ударили по листве, забарабанили по лопухам; тропа быстро покрылась темными пятнами. А потом размылась и заскользила под ногами, как ледяная дорожка.
   И-и-и-эхма!
   Когда жена выглянула за дверь, Сууле плясал на лужайке перед домом, размахивая пустым горшком в оплетке, как пращей. Громадная зеленая шляпа придавала ему странное сходство со взбесившимся грибом. Ливень валился с небес сплошной шумной стеной, стремительно превращая заросший двор в болотце.
   - Пойдет дело-то! - радостно закричал хуторянин супруге. - Готовь, жена моя, соль-то! Солить рыбу завтра начнем!
   И, вторя ему, вдалеке заурчал первый гром - будто проснулся и раскатисто зевнул громадный зверь. С черной шкурой, с огненными глазами.
  
   Ночью он еле спал, часто вскакивал, тревожа супругу, и высовывался в окошко. Дождь не унимался, гроза бесилась над лесом. В такую погоду Хозяйка мокрушу из-под кочки не выгонит; лесовики смирно сидят в своих дуплах и гнездах. Зато рыбке - самое то. Любит рыба весенние буйные грозы.
   Даже ловушку он, будто по чей-то подсказке, поставил в самом правильном месте - неподалеку от ручья-дичка, бегущего из непролазной бесчеловечной чащобы.
   По всему выходило, что дело верное, что быть ему завтра с отменным уловом...
   И как же ему не повезло!

***

   В мереже была дыра. Сууле сунул кулак - кулак провалился.
   Вся начинка из ловушки пропала. Концы проломленных прутьев расщепились и излохматились, словно их долго, старательно грызли. Скажем, большая собака... это какие же зубы-то надо иметь? К счастью, хоть медная проволока осталась, и хуторянин задумчиво размотал ее и накрутил на запястье на манер браслета.
   В общем, ловушка была безнадежно испорчена, пялься - не пялься. Пропал целый день труда... но рыболова, как ни странно, это не разозлило. Он в задумчивости пожевал губы, снова подергал расщепленные прутья: кто ж это так?
   Его отец всю жизнь ловил в лесном озере рыбу. И дед ловил. И дед деда. Другие желающие попытать удачу на Пустозере находились нечасто - здесь, в диком месте, не действовало ничего, кроме самых мощных колдовских заклинаний, и рыбаку приходилось полагаться лишь на везение, знание примет и капризы рыбьего нрава. То ли дело рыбалка в людных, обжитых местах! Например, в рыбных садках дядьки Каарана. Там и ловить-то особо не требовалось - купи себе рыбный свисток да знай подставляй... да хоть ведро, если достаточно одаришь хозяина. Сам же Сууле насчет рыбной ловли был тверд - отец здесь ловил, дед ловил, значит, и ему пристало.
   Да и невкусная она, эта ленивая, закормленная садковая рыба. Привкус не тот, жирка многовато... то ли дело дикий подлещик. Или линёк. Да хотя бы плотвичка! Одна только печаль - отродясь в Пустозере не водилось ничего крупнее карася или зубастее леща. Да и они не особо водились; если вдруг и попадались на крючок, то в доме Холиквестов наступал маленький праздник, и сухая рыбья голова потом вешалась на особый шнурок, рядом с другими "бусинами" - любуйтесь, мол, что хозяин подгорного хутора сам, без обмана, на удочку поймал. Дед иногда, особенно в подпитии, принимался рассказывать, как при отце его деда, знатном рыболове Куукше, в Пустом озере, откуда ни возьмись, завелась тьма-тьмущая неведомых рыбин. Тварей здоровых, свирепых и крайне мордатых, зеленых с синими полосами. Может, их икру принесли на лапах перелетные птицы; а, может, стая выплыла из подземелий или ее смыло дождем с чужедальних небес - кто знает... Но тогда к родовому озеру Холиквестов повадились бегать даже обитатели далеких Высевков. Рыбу били острогами, ловили на ежиное мясо и на жареного воробья. Оголодавшие твари кидались даже на голые крючки и, что скрывать, порой хватали неосторожных рыболовов за руки - за ноги. Но в Пустозере неведомые рыбы не задержались - закончилась осень, на воду лег ранний лед, и хищники тотчас пропали. Наверное, вымерзли - или вернулись, откуда приплыли. Оно, твердил дед, и к лучшему. И так потом полвесны даже плотву было трудно поймать - все напрочь подъели, охальники.
   И вот сейчас, при виде сломанной, прокушенной ловушки, рассказы деда стрижем пронесли у хуторянина в голове:
   "Неужто опять нездешние рыбы в гости пожаловали?" - Сууле почесал в затылке и поцарапал ухо торчащим концом проволоки... тьфу ты, еж твою меть! Он даже не знал, радоваться или огорчаться такому обороту событий.
   И тут, как будто нарочно, колоколец, привязанный к леске, тихонечко, вопросительно звякнул... клюет? Отбросив мережу, Сууле метнулся обратно к воде. Сегодня он решил сделать по-умному и прихватил с собой удочку. Разгорающийся день сулил быть исключительно жарким, и возвращаться домой раньше обеда хуторянин не собирался.
   Когда он добрался до удочки, колокольчик уже бренчал, не умолкая. И поплавок-буек, утиное перо, танцевал на воде - пытаясь утонуть, но все время выскакивая.
   Точно! Клюет! - Сууле подсек...
   И сразу понял, что попалась ему не плотвичка. На крючке сидело что-то тяжелое и... силь...ное. Хуторянин покрепче уперся ногами в глинистый бережок - леска тотчас натянулась, удочка ощутимо задергалась. Здоро...вый какой-то по...пал...ся. Напрягая спину и плечи - не от усилия, больше от старания не рвать, что есть мочи - Сууле принялся терпеливо, осторожно вываживать улов. Но тот не сдавался: удилище согнуло в дугу, потом повело, потянуло в сторону, к густым камышам и знакомой подводной коряге. Нет, вот этого нам вовсе не на...до! - Рыболов в ответ не сдавался, тянул в свою сторону. Только бы леска выдержала! Только бы не сорвался, поганец! Судя по силе рывков, на крючок повисло нечто необыкновенно большое и мощное... матерый лещ? Или, может (всяко бывает), сазан покормиться пожаловал? Да иди ж ты... на воздух, зверюга такая! Зверюга сопротивлялась и словно металась под водой. Никогда он такого не видывал, за все годы рыбалки на озере. Неужели... целая щука?! Ну и сильна, зараза такая!
   Теряя терпение, Сууле стал отступать, дергать удочку вверх, тянуть изо всех сил...
   Сопротивление начало поддаваться - рыбина уставала.
   Пош...!
   Что-то хлопнуло по воде - будто с размаху ударили веслом. И в тот же миг удочку выдернуло из ослабевших от неожиданности рук рыболова.
   К-к-куда?!
   Не совсем соображая, что делает (но чуя, что удочку он сейчас потеряет), Сууле плашмя рухнул в воду. Ударился животом, пропахал им дно, но боли совсем не почувствовал, потому что - повезло как! - чудом успел ухватить ускользающее удилище. Какое-то время он барахтался на мелководье, пытаясь подняться - и одновременно не упустить ни драгоценную снасть, ни проклятую рыбу... та тянула на глубину со злой, прямо-таки нерыбьей силой, и на воде вдруг обозначился и побежал прочь от берега четкий, двуусый бурун.
   И в следующий миг прочнейшая леска, плетенка из кобыльих волос и паучьих нитей, все-таки не выдержала и лопнула, заставив хуторянина опять рухнуть в воду - физиономией вниз. Когда он вылез на берег и проплевался, озеро опять стало тихим и ровным, как расстеленное полотно. Никаких хлопков и бурунов. Даже кругов не видать.
   Уплыла...
   Почесывая искарябанное пузо, Сууле с подозрением уставился на озеро. Вода посветлела, солнце вставало над лесом. Его шляпа, слетевшая во время борьбы с подводным противником, мирно колыхалась у самого берега, и, поколебавшись, рыболов все-таки полез обратно в прохладную воду, осторожно пробуя ногами илистое дно. Однако на ноги никто не набросился, и он благополучно вернулся на берег.
   Начинало припекать - время клева подходило к концу.
   Шляпу он повесил сушиться на удочку; леска порвалась высоко - пропал и крючок, и грузило, и поплавок. Но особого огорчения Сууле не испытывал. Мысли его занимало нечто иное...
  
   Дома он первым делом бросился к домашней кумирне и:
   - Извини, дедуля... - переставил домовика на пол.
   Под верхней доской божницы была спрятана пачка листков, пожелтевших, исчерканных рисунками и иероглифами. "Во вспоможение рыбарю" было написано на самом верхнем листке. Сууле вынул пачку из непромокаемого чехла - и долго сидел за столом, старательно разбирая тусклые значки.
   Жена поглядывала из-за кухонной занавески - муж шуршал бумагой, мотал головой, иногда разводил пальцы, будто что-то отмеряя... Хлопнул в ладоши, прислушался к звуку, чуть склонив голову на бок: похож, не похож? Поглядел на рисунок. Нервно почесал нос, что выражало высшую степень волнения. В третий раз перечитал страницу...
   - Сом, - произнес Сууле, наконец отваливаясь от чтения как от обеденного стола, с сытым, осоловелым - и весьма ошарашенным видом. - Вот чтоб мне так повезло -сомяра!
   В сказочных небесных рыб он не больно-то верил.
  
   - Дядюшка Яан, а дядюшка Яан...
   - Чего тебе, Коростель?
   Яан Тони-Вода, которого хуторянин почтительно нарек "дядюшкой", родней Сууле не был. Ну, разве что через прежнего Старого Человека, который когда-то по просьбе Ээйи Тони-Воды сотворил ей мужа из ивовых прутьев, а папаша Сууле тогда колдуну помогал. Муж получился, что надо - крепким, ловким и работящим, но говорить за все годы существования так и не научился. Зато Ээйя-Ээйка мела языком за двоих.
   Пока Сууле излагал свою просьбу, нареченная тетушка успела поведать ему про разбитую крынку, про позавчерашний послеобеденный сон, про утреннюю ломоту в костях, от которой лучше всего лечиться свежей печенкой, про мальчишку Собачеков, который из рогатки разбил ей хорошую крынку, про то, что деревенский колдун истолковал сон Ээйи как "к перемене погоды" - отсюда гроза, ну ты давеча видел, и у мамаши Собачек, чтоб ей полопалось, с чердака унесло свежепостиранное белье и вывалило прямиком в грязь, ай-яй-яй, беда-то какая, что ж они чердачную-то дверь не закрыли? - а также неоднократно посетовать на то, что Сууле редко к ним заглядывает.
   - Так зачем, говоришь, тебе коровий рог понадобился? - произнесла, наконец, мясничиха, складывая руки под грязным передником.
   Ух! Ну и сорока, голова просто кругом пошла.
   - Так это... я тараканов морить собираюсь, - уверенно соврал хуторянин. - И мошек вывести заодно. А то мошки, заразы, заели.
   И для убедительности почесал шею.
   Мясничиха прищурилась.
   - Мошки, говоришь... и живот тоже мошки ошкрябали?
   - Нет, - честно признался Сууле, на всякий случай скрещивая за спиной пальцы, - живот не мошки. Это я с крылечка упал.
   - На радостях, что ли? И много рыбы вчера наловил?
   Сууле даже сморгнул от неожиданности.
   - Нисбет давеча сказывала, ты у нее лыко просил, - произнесла мясничиха с довольным видом, - и рыбой отдать обещался.
   - А! лыко... нет, ничего не поймал, боги удачи не привели. И с крылечка вот навернулся опять же, - Сууле удрученно покачал головой, осуждая недружелюбных богов, зажавших удачу. - Так насчет рога-то... им, говорят, зубы хорошо чистить, если молотым. Еще, говорят, серебряным порошком хорошо, только где его взять-то?
   - Ну, да можно и мелом почистить.
   - Эва! Мелом...!
   - Тогда толченой ракушкой. В реке набери, истолки...
   - Проще всего, конечно, угольком, но больно пачкотно оно, угольком-то.
   - Или яичной скорлупой...
   Краем глаза Сууле заметил, что Яан всадил топорик в чурбачок для колки дров и вразвалку отправился в сторону дома.
   - Еще вареную смолу можно жевать. И мед, говорят, хорошо от зубов помогает.
   - Только мед надо с молоком и соли непременно положить.
   - Но самое верное средство, старики сказывают, - это волчий зуб на шее носить.
   - Сойдет и свиной клык, если свежий...
   - Или сушеную хвою прикладывать...
   - Мышиный помет...
   - Горелый козий потрох...
   - Зверобойную травку сыскать - и в настойку...
   - Но лучше всего на молоке...
   - Ты б заходил по-соседски-то, брал молочка...
   - Нет, спасибо, у меня от него с детства живот сильно крутит, - жалобно сморщась, Сууле похлопал себя по животу. - А вот коровьего рога не найдется ль, тетушка?
   - Так зачем тебе рог-то, запамятовала...
   - Зубы лечить. И тараканов морить. А если его растолочь и курить, он от утреннего кашля, говорят, помогает. В холодец опять же класть, вместо копыта. И вообще рог - вещь в хозяйстве полезная. Я вот сегодня с утра просыпаюсь и думаю, а чего мне в доме не хватает-то? По всему получилось, коровьего рога. А дай-ка, думаю, зайду к дядюшке Яану, он вроде корову недавно резал, ну, как рог какой-то остался... Вам ведь он все равно, поди, не нужен?
   Мясничиха поджала губы.
   "Ох, что-то ты все темнишь, Сууле", - было написано на ее тугощеком лице. - "Голову мне не морочишь ли?"
   - Отчего не нужен... - начала было она, но тут ее муж показался на пороге дома. На голове мясник - вот дела! - тащил рогатый коровий череп. Не обращая внимания на квохтанье супруги, Яан Тони-Вода протянул череп названному племяннику, как всегда молча ткнул его кулаком в плечо - дескать, бери, подарок-то (Сууле пошатнулся), - и вернулся к своему чурбаку, щепить лучину дальше.
   Сууле раскланялся, трогая шляпу, и в охапку потащил подарок прочь...
   - Стой! Погоди! - прежде чем он успел выйти на середину улицы, мясничиха догнала его и: - На-ка! - и пихнула чуть ли не в лицо большой тряпичный сверток. - Печенку возьми.
   - Это... спасибо.
   - Спасибом сыт не будешь, - сообщила Ээйя, потуже затягивая платок. - И рыбы твоей костлявой мне не надобно. Жене передай, чтоб горох сеять приходила. Мой-то совсем в последнее время одеревянил...
   И повела, и повела! Сууле еле отбрехался и убежал.
   Ох, недаром мамаша звала Тони-Воду ведьмачихой и, возвращаясь из гостей, вечно плевала через оба плеча, чтобы отвадить с подола незримых слухачек.
   Тьфу! Тьфу!

***

   Все предвещало ненастье.
   Паук забился в угол паутины и поджал голенастые лапы.
   Комары жрались, будто в последний раз.
   Посреди дня запел Яашмин кочет - звонкий крик прилетел из-за горы.
   Жена поглядела на небо и начала переставлять пустые горшки кверху днищами.
   Сууле даже сбегал на огород - трава-недотрога поджала листки и словно пожухла.
   Ох, быть дождю!
   Дождь ударил еще до захода солнца. Сначала неторопливо, потом все быстрее, задорнее - и, наконец, зашумел и полил, как из худого ведра. Сууле, поджав колени к груди, сидел в шалашике, связанном прямо из веток прибрежных кустов, - пережидал, пока непогода утихнет. Капли частили по промасленной ткани накидки; она защищала от дождя, но в щели у земли сквозило, и хуторянин скоро продрог. Высунул нос наружу: с озера тянуло холодным ветром, деревья на опушке порывисто шумели и вздрагивали, словно пытались в возмущении стряхнуть с себя надоедливые дождевые капли.
   А вдруг до утра будет лить? Так и простыть недолго... - Он отхлебнул из фляжки. - Да нет, вроде стихает.
   Хлопая себя по озябшим бокам, хуторянин побежал к воде. Плот покачивался у пологого берега - Сууле готовил его четыре дня, оставив свою обычную неторопливость, и успел как раз к новому дождю. Вытащив якорь, он начал заталкивать плот на глубину, и когда вода поднялась выше пояса, цепляясь за веревку, взобрался на мокрые бревна. Шест ткнулся в дно...
   Вокруг была почти непроглядная темень и ветер, плот раскачивало на озерной волне, но выпитая бражка придавала хуторянину бесшабашности. Он бы и спел, да рыба не любит пьяного ора. Вскоре шест перестал доставать до дна - началась глубина. Пустозеро традиционно считалось бездонным, с выходом аж в подземное царство, но нырять и выяснять, так это или не так, на памяти Сууле никто не пытался. Сам рыбак только и знал, что вода в озере может непредсказуемо меняться, становясь то зеленоватой, то глинистой, то очень чистой (а иногда - странно соленой), но лазить в нее, холоднющую, в поисках подводных ходов, конечно, не собирался.
   Он отложил шест, взялся за весло. Работа быстро разогрела застывшие мускулы. Мурлыкая под нос, Сууле гнал плотик вперед. Старался не слишком плескать веслом по воде. Дождь все не унимался, но на обвальный ливень уже не походил. Капли, колотя по воде, шуршали словно листва. Он оглянулся - черный неясный берег маячил вдали. Ладно, сойдет...
   На сома, конечно, стоило охотиться вдвоем, но Сууле, перебирая так и этак, не смог решить, кому из родичей достаточно доверяет: кто поверит, что в Пустозере водятся сомы? Грести и одновременно охотиться не получалось, поставить парус он не успел, поэтому просто закрепил весло и отдал плот во власть волн и незримых течений. Снасть на сома у Сууле - спасибо Яану! - была замечательная, и наживка весьма неплохая - полежавшая говяжья печенка. Лучше бы жареного воробья или ворону, но птичек хуторянин, если честно, жалел.
   А еще лучше - лягушку-квакушку (тоже жалко... да и брезгливо).
   Сомья снасть называлась похоже - квокушка. Потому что, брошенная в воду, она квакала.
   Урк! - будто в лохань сунули ковш, и он громко булькнул.
   Сууле прислушался - вроде правильный звук?
   Урк!
   Он вычистил подаренный рог, пробил раскаленным гвоздем (предположим, не сам, кузнеца попросил) в его верхушке дыру и пропустил сквозь нее самую крепкую леску.
   Урк!
   А потом учился квокать все четыре дня подряд - в лоханках, в бочке, в корыте для стирки, потом в речной воде (жена на третий день разозлись и погнала Сууле со двора полотенцем...)
   Он пошевелил леску - сом, как было написано во "Вспоможении", лучше всего шел живца. И снова сунул в воду квокушу:
   Урк!
   Плот покачивался на темной воде. Казалось, что он крутится на месте... не разобрать.
   Урк!
   Усердствовал Сууле долго. Успел несколько раз возвратиться к веслу и отгрести чуть в сторонку. Азарт постепенно пропал, но рыболов не сдавался. Может, сом глуховат? Или совсем сыт? Или осторожничает?
   Урк!
   Незаметно для хуторянина монотонная работа, плеск воды, шорох дождя и допитая бражка начали приводить его в странное замороченное состояние. Он вроде бы продолжал двигать рукой, уркать квокушей, но словно засыпал наяву. Холод отступил, а с ним - и усталость. Исподволь Сууле начало чудиться, что он не сидит на плоту, а будто неторопливо падает куда-то во мрак, и на него глядят чьи-то глаза...
   Уррррр!
   Очнуться его заставил раскат грома.
   Дождь, который якобы стих, вдруг припустился с новой прытью, и теперь его подгонял накатывающий из-за дальнего леса гром.
   Что за напасть! Заснул, никак, на плаву?
   Вдалеке вовсю сверкали зарницы - гроза надвигалась опасная, сильная. Сууле хотел уже выбирать снасть и грести к берегу, но - эээх! была - не была! - бухнул квокушу в воду в "самый последний разочек"...
   И бечевка дернулась, ускользая сквозь пальцы.
   "Неужели...?" - еще не успев толком подумать "неужели клюнуло?", он дернул ускользающую леску, подсек...
   Рука ощутила знакомую мощную тяжесть, потом ее повело в сторону и вниз - рыба тотчас пыталась уйти на глубину, и тогда Сууле что есть мочи вцепился в леску, в рогульку, на которую та была намотана, - и начал тихо, тихо-онечко тащить добычу наверх.
   Пот разом выступил у рыбака на спине: "Есть! Попался!"
   Какой же здоровый... да как ведёт... только бы опять не ушел...
   Он тащил сома на плот, а тот упирался, тянул вниз. Но рыболов был все же сильнее (а леска - покрепче порванной) и вскоре начал побеждать. Он стоял на плоту, припав на одно колено, и упрямо выбирал пальцами мокрую веревочку.
   Пош...шел!
   Сом был совсем близко к поверхности - рыбак это чувствовал по натяжению лески. Рука уже тянулась к колотушке на поясе, когда...
   Хлопок!
   Водой окатило как из ушата. На сей раз Сууле был к подобному обороту готов и бечевку не выпустил. Однако того, что случилось потом, никак не ожидал - и даже вспоминал впоследствии с непреходящим удивлением: как, мол, жив-то остался. Плот вдруг мощно качнуло - не на волне, а словно от удара о камень, и, потеряв равновесие, рыболов полетел на бок - только затрещали, ломаясь, поля шляпы.
   Какого еж...?!
   Пальцы полоснула резкая боль - бечевка враз натянулась струной, и, заорав, он ее отпустил. Плот колыхался. Сууле вдруг ощутил, как под ним вразнобой ходят бревна, вроде бы накрепко связанные... и в следующий миг, одновременно со вспышкой зарницы, его "суденышко" снова качнулось - да так, что край плота задрался над водой, словно приподнятый чьей-то рукой. Рука подержала - и отпустила, плот гулко хлопнул о воду.
   Ломая ногти, Сууле попытался вцепиться в тугую обвязку, скреплявшую бревна.
   Творилось что-то неладное... Что бы он не поймал - это был явно не сом!
   Существо, которое хуторянин так удачно подсек и чуть было не вытянул, снова дернуло плот - душераздирающе заскрипели бревна. Сууле попробовал встать, но не смог и просто пополз на четвереньках к веслу, путаясь в полах накидки. По дороге ему попался брошенный шест - хуторянин прошелся по нему коленями, взвыл от боли (крику вторил новый раскат), но не остановился.
   Подводная тварь мерно, словно играя, раскачивала утлый плотик; толкала - похоже, боками. Цепляясь за уключину, оскальзываясь на мокрых бревнах, Сууле кое-как поднялся. Попробовал налечь на весло... Послышался треск, но не весла - тьфу, тьфу, тьфу! - а, похоже, дальнего края плота. Будто что-то вгрызалось в него зубами.
   Самое странное, что особого страха он испытывал.
   Только обиду и злость.
   Нечто ломало его, собственноручно сделанный плот, и, отпустив весло, Сууле снова упал на колени. Тяжелый якорный камень будто сам сунулся под руку. Хуторянин поднял его - уж неведомо как - на плечо и метнул в сторону треска. Раздался грохот, плот подпрыгнул и опять заплясал.
   Попал?
   Хуторянин сорвал с пояса колотушку и уже вовсю нашаривал шест, когда длинная вспышка молнии залила все окрест - и озеро, и плот. И в этом ярчайшем безжизненном свете рыболов вдруг различил - странное бледное лицо с темными провалами глаз, которое пялилось на него, поднявшись над срезом плота.
   Совсем-совсем рядом.
   Неизвестно, что бы он вытворил от неожиданности. Может, заорал бы истошно и кинулся в воду - а, может, кинул бы в бледное лицо чем попало... Но миг - и оно беззвучно кануло вниз, словно уходя в прорубь. Мелькнули, сползая с бревен, длинные белые руки.
   Сууле застыл, потрясенный. Но его оцепенение длилось всего ничего - почти сразу хуторянин отмер, схватился за весло и как безумный погреб к ближайшему, кот его знает какому, берегу. Молнии ярились над головой, гром не умолкал. Когда рыболов в очередной раз оглянулся, то сквозь потоки дождя различил: нечто белесое маячило над водой и будто покачивалось.
   А потом - рывком - поднялось высоко над волнами и, кажется, погрозило ему вслед кулаком.
  
   Какое-то время спустя он очутился на берегу.
   На четвереньках, спотыкаясь, хватаясь руками за траву, отбежал подальше от воды.
   Забрался под развесистую березу...
   Он промок с головы до пят и перемазался в глине; хорошая шляпа пришла в негодность, и плотик, наверняка, предстояло перетягивать... если его до завтра не унесет. Плот остался в воде незаякоренным, но о том, чтобы лезть обратно, не могло быть и речи. Хватит с него на сегодня воды!
   Квокуша тоже пропала, но и эта утрата в настоящий момент не слишком занимала Сууле.
   Он сидел на безопасном расстоянии от озера и покачивался, баюкая свою печаль: а ведь так хорошо здесь было недавно - голованы да лещики, ракушки с водорослями...
   Похоже, приключилось самое страшное.
   В Пустом озере завелся бог.

***

   Сколько он себя помнил, его окружали боги, божки и божата, и, учась жизни, он неминуемо учился общению с ними. Некоторые божества были добродушными или безвредно-назойливыми, другие неласковыми, а с третьими и вовсе не стоило пересекаться. Пиррет-Странница, возвращаясь из очередного похода, приносила в котомке байки о том, как в иных краях люди сами приваживают к себе богов - точь-в-точь, как рыбак или ловчий прикармливает будущую добычу. Рассказывала про волшебные камни, служившие богам временными телами; про полевые и приречные кумирни, увитые цветами; про то, как в городах люди вешают под потолком особые бутыли, и домашние божки зарождаются в этих сосудах, как пчелы в ульях или рыбы в садках.
   Жителям Заболотья такое было чудно. Весь строй жизни учил их, скорее, отваживать богов подальше от жилья.
   - Да ну... унесут что-нибудь или поломают, - гласило общее мнение.
   Не со зла навредят - от непонимания обыденных смертных забот.
   А уж почитать или хвалить диких богов заболотцы и вовсе считали делом никчемным. Ну, не восхваляет же сорванец хозяина, к которому лезет в сад за яблоками? А если хвалит (потихоньку), то за хорошие яблоки или за непробудно крепкий сон. Так и с богами - не мешают они и слава... богам. Приходилось сельчанам и ругаться, глядя на собирающийся не ко времени дождик, либо на злобно палящее солнце. Но без особой страсти - мол, что боги хотят, то и творят, известное дело.
   Солнышко-то лично против тебя ничего не имеет, так и ты в него не плюйся - обратно на голову упадет.
   Словом, богами Сууле Холиквеста удивить было сложно. Он и сам, как легко догадаться по имени, был не чужд божественной крови. По семейному преданию, его прапрапрапрабабка сидела на завалинке и лущила горох, когда мимо проходил некий лихой миротворец. Слово за слово... прабабка вскорости понесла. Родичи кое-как удержала ее муженька, рвавшегося к роженице в мыльню с колом наперевес. (После того, как ему со всей дури одели на голову шайку, предок до конца дней заикался и дергал левым глазом.) Но младенец получился самый обычный, разве что покрытый густым рыжим пушком. До конца своей жизни Доорми по прозвищу Холиквест ничем особенным себя не запятнал, только с тех самых пор в роду Холиквестов нет-нет да появлялись лопоухие уши, рыжеватые волосы и иные нездешние признаки. Сам-то Сууле был темной масти, с нормальными карими глазами. О далеком (и непрямом) родстве с иномирцами он привычно помнил, но им не гордился и никакого проку от него не ждал. (В том числе и сейчас.) Словом, удивляться богам или сильно бояться их Сууле Холиквест не привык. Но от этого ему было не легче.
  
   - Рыба моя... ой, рыба моя... да ешь меня еж!
   Сууле страдал и в знак своей скорби раскачивался на табуретке. Пока неудачливый рыболов добрался до дома, он успел десять раз вообразить, что ему просто помстилось - и десять раз с ужасом и обреченностью понять, что ничего подобного, что все так и было - и треск плота, и белесая голова, покачивающаяся на волнах...
   И что теперь делать, к кому за подмогой бежать? Или хотя бы за дельным советом? К родне? Но чем они помогут, засмеют, разве что... В добродушие односельчан он не больно-то верил, в способность дать толковый совет - тоже.
   Жена при виде Сууле отбросила ухват и кинулась следом за ним в горницу - затирать грязные следы. Выглядел хуторянин - чучело чучелом, впору на огороде ставить. Сломанный край шляпы свисал понурым собачьим ухом, правая щека была расцарапана, но он, поглощенный своими переживаниями, похоже, этого не замечал...
   Жене пришлось пару раз пнуть Сууле по ногам, чтобы он догадался подобрать их на перекладину табурета.
   - Там теперь бог... - вымолвил наконец Сууле, глядя неведомо куда несчастными, больными глазами. - Ловушки порвал, плот чуть не съел, крючки я из-за него растерял... что делать-то, жена моя?
   Жена вздохнула, уронила тряпку на пол и прижала голову Сууле к своему твердому животу.

***

   Утреннее озеро курилось туманом. Оно выглядело совсем привычно - тихим и безобидным, но теперь-то он знал, что это впечатление крайне обманчиво. Знакомое озеро казалось рыболову собакой, обычной дворовой пустолайкой, которая вдруг взбесилась и может в любой момент напасть и покусать. Хотя никаких признаков чужого присутствия вроде бы не замечалось - вода да камыши... ни подозрительных шорохов, ни странных всплесков.
   Прячется.
   К озеру он шел, как к кузнецу - выдирать зуб. И поворотить хочется, и ноги сами несут - скорей бы добежать и отмучиться. Плота у берега, конечно, не обнаружилось, только пара притопленных бревен одиноко мокла в камышах. Хорошо, что парус тогда не успел поставить.
   Как ни в чем не бывало, Сууле устроился на бережку - расстелил кусок непромокаемой кожи, уселся, выбил из башмака колючий песок...
   Первый комок приманки с бульканьем канул в воду. На сей раз Сууле тратиться на приманку не стал - хлеб с кашей и самому сожрать можно, - а наскреб из бочки прошлогодних отрубей, накопал червяков и личинок и все это перемешал с жирной огородной землей. Вышло вроде неплохо.
   Дожидаясь, пока рыба распробует лакомство, он успел выкурить пару трубок и побродить по светлой окраине леса. Жена просила нарвать щавеля на похлебку, но щавеля он не нашел и вместо него надрал молодой неедкой крапивы. И пригорюнился - что, опять на обед будет пустая похлебка?
   Вот прадеды дубовые-еловые! Не могли заделаться охотниками или скотину разводить? И откуда у них что пошло? Объяснение, как и почему будущие Холиквесты взялись рыбачить на Пустозере, а не ставить, скажем, ловушки на зверя или не ловить, скажем, раков, настолько терялось во мраке былого, что хуторянину только сейчас пришло в голову: а чего это они, кстати? Хотя сам он с детства привык, что озеро - его родовая вотчина и менять ее ни на что не собирался. Да и иметь дело с лесовиками или болотниками - не пироги с икрой кушать. (Ух, не надо о пирогах!) Лесовик человечьего общества обычно не ищет и людского духа не любит, но и среди них такие озорники и пройдохи попадаются, что ей-ей!
   Нет, в чащу лазить - не на берегу с удочкой мирно сидеть.
   По крайней мере, так было до недавнего времени.
   Сууле и рад бы был убедить себя, что ему просто почудилось, что никакая морда не глядела на него из воды, но он привык доверять собственным глазам.
   Хотя... может и пронесет? Вот сидит он себе тихо-мирно, забросив удочку в спокойную воду, следит, как по мелководью скользят жуки-водомерки, и никого не...
   Поплавок вдруг покачнулся, нырнул... Клюнуло. У Сууле разом пересохло во рту - что, опять?! - но он все-таки дернул удилище вверх, готовый в любой момент бросить его и задать стре... сорвалась.
   Тьфу ты, пропасть!
   Еще не хватало остаться без рыбы, потому что рыбак позабыл, как ее надо на сушу тягать.
   До следующего поклева ждать пришлось долго; он даже начал позевывать, почесывать шею и вообще заметно расслабился. Но вот поплавок снова стало раскачивать и подергивать вниз. Мигом напрягшись (как кот, учуявший мышку), Сууле выждал, пока рыба не увлечется как следует завтраком, и только после подсек.
   Ага!
   На крючке забилась, серебристо сверкая боками, плотвичка. С этого момента дело внезапно пошло на лад. Солнце не успело подняться на ладонь выше корявой сосны, как у Сууле в кузовке очутились две плотвы, три голована, подлещик-недоросток и даже полосатый окушок. Настроение у рыболова неуклонно улучшалось - погода была вовсе не клевной, однако рыба так и перла на крючок; похоже, к нему наконец-то явилась удача. Он уже подумывал поставить донку и отправиться в тенек - немного вздремнуть, как вдалеке сильно плеснуло: бу-ум! Будто громадная рыба ударила хвостом по воде, и по ней пошла рябь. Сууле, давно забывший про осторожность, чуть не подпрыгнул. Глянул в воду - поплавок скакал на поднятой волне. Он торопливо смотал удочку - крючок, тьфу-тьфу-тьфу, остался на месте, на нем болтался снулый червяк.
   Может, просто рыба плеснула?
   Ну да, как же... но понадеяться-то можно?
   - Эй, - позвал рыболов. - Есть тут кто?
   Но никто (если кто-то и был) не ответил.
   Тьфу, ежа тебе в портки! Напугал...
   На всякий случай Сууле попятился. С водными божествами он ни разу не сталкивался, но тем более не мешало поосторожничать. Особенно с тем, кто недавно пытался тебя утопить. Ладно, хоть рыбы себе наловил, на котелок ушицы хватит...
   - Ладно. Спасибо за рыбу! - на всякий случай промолвил Сууле, отвешивая озеру низкий поклон. Спину и язык ему от лишней вежливости никогда не ломало.
   Поднял кузов с уловом и...
   Кузовок оказался удивительно легким. Рыболов недоверчиво потряс его, повертел - не прохудился ли? - но лыковый коробок был целехонек. Все еще недоумевая, он полез рукой внутрь, зашарил...
   И через мгновение, с ошалело вытянувшимся лицом, вывернул короб на землю.
   Водоросли...
   Водоросли?! Только одинокая плотвичка тяжело дышала среди травы. А остальная рыба-то где?
   Ничего не понимая, но чувствуя себя нагло обманутым, Сууле принялся рыться в скользких комках водорослей и тины. Нашлись четыре мелких улитки и пара жуков.
   Волшебство...
   Тихий смешок, похожий на журчание, донесся до хуторянина, и тот обернулся. Громадный переливчатый пузырь вздулся неподалеку от берега. Немного покачался - и с чмоканьем лопнул. Рука Сууле сама собой потянулась к защитному амулету с горсткой домашней земли, но он удержался и только пошевелил в кармане пальцами.
   - Колдуем, да? - спросил он с дрожью в голосе. - Вместо рыбы мне травы насовал? Да вот на! - забирай свою траву, мне она без надобности! - И швырнул комок водорослей в сторону озера.
   Тот недолетел, шмякнулся на прибрежный песок.
   - И это забирай! - новый комок упал чуть ближе к воде. - И это!
   Сууле рысью вернулся к мокрой куче, сгреб, выдирая траву, еще пучок водорослей и с разбегу зашвырнул его в озеро. Он кидал и кидал, пока на месте заколдованной кучи не осталось лысое пятно земли (и единственная плотвичка), и только тогда успокоился и замер, упираясь руками в колени и отфыркиваясь...
   Лицо глядело на него из воды под обрывом - очень бледное, нелюдское лицо, притворяясь обманчиво причудливым подводным камнем. Он не сразу и понял, что на него взаправду глядят - вода была темной, зеленоватой с чернью, и лицо, мнимый камень, рябой от игры мелких волн, терялось в ее глубине. Вернее, в какой глубине? - там ведь по колено, не больше!
   Сууле изумленно сморгнул, и в тот же миг лицо исчезло, растаяло, будто уйдя еще глубже, - да так ловко, что секунду спустя рыболов уже сомневался, видел ли он действительно чью-то физиономию - или это был, скажем, бок остановившейся рыбы?
   Да чтоб тебя...
   Его пробрала холодная дрожь, и он потихоньку попятился прочь от воды. Подобрал кузовок; наощупь, не сводя с озера глаз, зашарил по земле в поисках своей последней плотвички...
   На этот раз не было ни всплесков, ни тихих смешков. Бог просто поднялся из озера - словно купальщик, бредущий по мелководью к берегу. Правда, оттуда до берега было саженей за двадцать, и "стоять" он мог только над глубиной.
   - Здрасте, - только и смог вымолвить хуторянин.
   Божество плавно покачивалось над водой. Неведомо отчего, но Сууле почудился в нем зверь не зверь, рыба не рыба, а большое растение: стебель - нечеловечески длинное тело, руки - две тонкие ветви, верхушка кроны - голова, а на ней зеленые длинные патлы. А внизу у него вместо ног - рыбий хвост, что ли? Не разобрать. Но наверху тело божества оказалось гладким, белесым и совсем не чешуйчатым.
   Не сводя с человека темных (вроде бы) глаз, бог протянул руку и помахал длиннющими пальцами, явно подзывая его ближе.
   Э-э, нет, шалишь! - Сууле было шагнул вперед, но тут же опамятовался и остановился. С ухмылкой покачал головой: не пойду.
   - День тебе добрый, - он сдернул шляпу и слегка поклонился. - Вернее, еще утро, так значит - доброго утречка. Вода у вас, верно, холодная, так что я не полезу, спасибо.
   Вместо ответа бог поднял длинную руку и постучал себя кулаком по голове. Сууле даже рот приоткрыл - до того выразительным вышел божественный жест. А водяник опять протянул руку и помахал пальцами: давай-давай.
   - Не понял?
   Бог громко вздохнул - стон пронесся над озером, вздрогнул камыш, - и ткнул пальцем в Сууле.
   - Меня? - Сууле тоже ткнул пальцем в себя.
   Бог замотал головой и еще настойчивее, чем раньше, показал в его сторону.
   Сууле оглянулся: кузовок, удочка, накидка...
   - Рыбину, что ли?
   Бог сложил руки на груди и склонил голову набок: ну и? я жду!
   Недоверчиво ухмыляясь - "я это чего... с богом болтаю?", - Сууле поднял полудохлую, обвалянную в песке плотвичку за хвост и швырнул с берега: бульк. И в тот же миг божество - без единого всплеска - столбом нырнуло под воду.
   Озеро сомкнулось над ним, и все стихло.
   - Эй... - позвал Сууле немного погодя. - Э... а... а как же...? Ды... ры... А-а-а! Ах, ты! Ах, ты! Рыба же! Моя! Ты!
   Где тут камень?
   - Рыбу верни! - орал обманутый хуторянин, швыряясь в озеро подвернувшимися камнями, ветками и горстями земли. - Рыбу, ты! Макитра болотная! Недопырка подводная! Нечестно! Кто крючки стырил, кто плот разломал? Зараза нездешняя! А каша-то, каша овсяная?! Верни улов, слякоть!
   Но никто, конечно, не отозвался.
  
   - Дед, беда у меня!
   Старый Человек, дремавший на мельничном колесе, от неожиданности едва не свалился с него в пересохший ручей.
   - Ах ты, пропа... Стой, Коростель, чего раскричался?
   - Беда у меня... - Сууле уперся руками в колени, пытаясь отдышаться. Дорогу к колдовской мельнице он преодолел шустрой рысцой - только скинутая с головы шляпа колотилась за спиной. - Давай, дед, помогай... одна надёжа...
   - В дом пойдем. Нечего тут-то, - коротко бросил старик и полез на желоб, по которому при колдовском помоле текла вода (а, может, и не совсем вода).
   - Ага... - Сууле обежал мельницу кругом, сунулся в сени.
   - Башмаки-то сымай, - гулко прокричали из недр ведмачьего дома, - грязи натопчешь.
   - Ага!
   Когда хуторянин вошел в полутемную горницу, Старый Человек уже сидел на лавке и задумчиво вертел в руках глиняный горшок.
   - Треснул вроде... на, Коростель, погляди, у тебя глаза молодые.
   - Старик, ты что, какой горшок? Беда у меня, слышишь ли?!
   - Так что за беда-то? Забор обвалился или печка дымит?
   - Де-ед! - взвился хуторянин. - Ну что ты как этот? Какая печка?! Ну, ёж меня мети, скажешь тоже - печка! Плот! Плот он сожрал, представляешь ли?! По бревну раскатал! Зубы - во! Морда - во! - он широко раскинул руки. - Да еще и ржет, собака такая!
   - Собака ржет?
   - Какая собака, к мокрухам болотным? Бог водяной! С вот такими зубами! Улов ему отдай, представляешь? Я ж как дурак думал... а он! Одна рыбина была, и ту нагло отхапал! - Сууле потряс кулаками. - Да где ж это видано? Я ему - кашу с червями, а он...!
   - Погоди, не части... погоди, говорю! Кому, говоришь, ты кашу-то отдал?
   - Божеству водяному, кому же еще? - произнес Сууле, глядя на колдуна как на глухонемого дурачка: только что ведь все рассказал.
   Старый Человек только крякнул.
   - Нда... Ну-т-ка, погоди.
   Пока колдун шарил за занавеской, Сууле по своей привычке вертел головой, оглядываясь по сторонам. Колдовской дом был здоровым, наверное, самым большим в округе, но словно бы не жилым. Даже пахло в нем как в старом сарае. Ну, понятное дело, Старые Люди всегда жили бобылями, когда не вдовцами, - кому тут с хозяйством возиться и порядок наводить? Мышам, разве что...
   От нечего делать - Старик все чем-то звякал за отгородкой, - Сууле поднял с лавки горшок, покрутил...
   - Ага, - сообщил он колдуну, когда тот вернулся в горницу. - Точно, треснул твой горшок... ма-аленькая такая тре...
   - На-т-ка, выпей.
   - Чего это? - Сууле принюхался. - Самогонка, никак?
   - Травки разные, - неопределенно сообщил колдун, забирая у хуторянина горшок.
   Сууле принял стакан, отхлебнул...
   И долго, со слезами на глазах перхал, расплескивая настойку из стакана. Ух, крепкая оказалась зараза!
   Остальное он дохлестал, отчаянно морщась, но в два глотка.
   - Еще? - спросил Старый Человек.
   Сууле быстро подставил стакан.
   - А теперь, значит, - колдун степенно уселся на лавку, - рассказывай, что у тебя приключилось.
   - Бог, - решительно сообщил хуторянин (несколько заплетающимся языком). - В Пустом озере. Такие дела.
   - Стой, давай по порядку: какой бог, откуда... да не ори ты опять! И на табуретку садись, а то половицы сейчас проломишь... вишь, распрыгался...
   - Значит, как по порядку... - Сууле задумался. - Бог. В Пустом озере. Я сперва думал - сомяра ловушки мне жрет, а какое там! Пошел на него на плоту - я-то думал, оно просто сом! - а он мне... плот, - он стал загибать пальцы, - раздербенил, удочку сорвал... вернее, две удочки, если с прошлым разом считать... и рыбу сегодня отнял... и это я еще не сказал про ловушки-то! Две мережи он мне поломал, помнишь, я у тебя козложора просил, а ты не дал, сказал, весь сопрел? Ну, вот ту ловушку первой и поломал. Ладно, думаю, она старая была, сама истрепалась. Поставил новую... а наутро - раз! - и дырка в ловушке. Такенная! И удочку, поганец, чуть не утопил. Что за дела? Сорвал, значит, лесу мне с удочки. Ну, думаю, сом, не иначе. Он еще плещет совсем по-соминому... вот мне сначала-то и показалось, что это сом... а дай, думаю, я тебя, зверюгу, поймаю... то есть, сома, не бога, конечно, поймаю - кто же знал, что он бог! Отродясь в Пустозере никакой небывальщины не водилось, уж я-то бы знал! Значит, плыву... Ночь. Плот. Плыву... - Сууле уже вовсю показывал, как он плывет. - Ночь, темнотища, дождь хлещет. Я - на плоту. Подплыл к ямам, начал сома квокушей вабить. И тут он мне ка-ак! хлясть! Да как - хвать! Я ползком-ползком, плот качается, волна плещет. А еще гроза с заката идет. Все, думаю, край мне приходит. Кинул в него якорем, хотел багром вмазать да не достал... смылся, проклятый! - Сууле всем видом показал свое возмущение. - А сегодня улов мне сыгошил, слякоть такая. Тащил - вроде рыба, сунулся - тина да трава. Хорошо хоть, домой не поволок, на берегу в кузовок сообразил заглянуть. Боги миловали, сам вроде жив, но рыба-то, рыба?! Похлебку мне чем заправлять? А, дед? Это ж невиданное дело, чтобы в нашем родном Пустозере! боги! водились! Словом, раз ты - колдун, то давай помогай.
   - Да-а... - протянул Старый Человек и поскреб заросший подбородок. - А ты уверен, что это был бог?
   - А чего же еще-то? Карась? С такими зубами?!
   - Погоди, ты сам-то его хоть видел?
   - Дед, ну, что ты как прямо... видел, конечно, а как же!
   - Погоди, не ори. Чего видел-то?
   - Так бога! Бога и видел...
   - И каковский он из себя?
   Сууле скорчил недовольную физиономию.
   - Ты мне не веришь, что ли?
   - Тьфу на тебя, - беззлобно произнес колдун (но Сууле на всякий случай отпрянул - а ну как действительно плюнет?) - Ты толком ответить-то можешь? Или хотя бы на пальцах чего показать?
   Сууле задумался:
   - Ну, это... какой... да как все! Морда там, зубы... белесый он, во! - как рыбье брюхо. И лысый. И тощий. На морду - кажись, человек человеком. А что еще отвечать-то?
   - Ладно, - колдун снова поднялся, - посиди-т-ка.
   Вернулся он нескоро (хуторянин весь обвертелся), стирая на ходу молочные усы.
   - Ты вот что мне скажи, - произнес Старый Человек, не давая Сууле и рта раскрыть, - ты с ним по-хорошему разговаривать пробовал? С богом своим?
   - А то! - уверенно сорвал рыболов. - Только он то ли глухой, то ли немой, то ли все сразу. В смысле, не отвечает, только кулаками, поганец, машет.
   Колдун как-то очень задумчиво посмотрел на родственничка, но Сууле этот взгляд невозмутимо выдержал.
   - Ладно. От меня-то чего требуется?
   - Как чего? Делать-то мне с ним что?
   Колдун развел руками.
   - Дед, так рыба же! Чем кормиться прикажешь? Он ведь ловить не дает. Одна плотва была - и ту отнял!
   - Кормись, откуда все. Хочешь, я тебе карп...
   - Ты что, не понимаешь? Это наше озеро, Холиквестово. И рыба в нем наша. Прадеды испокон веков на Пустозере рыбачили, а тут завелся какой-то и ловушки ломает. Он их ставил? Он их делал? Так какого... он в этом озере забыл?
   - Ты, мил-человек, не скачи, - посоветовал колдун спокойно. - Ты сам головой понимай: озеро это - вообще-то его. Не твое. Водяник в нем хозяин, как ты на своем огороде. Тебе бы понравилось, кабы к тебе за капусткою шастали... помолчи, говорю! За капусткой да за горохом с морквою. Потому что кушать-то хочется, а оно само вроде как из земли растет.
   Сууле презрительно хмыкнул.
   - То-то же. Никто не любит, когда его капустку без спросу таскают. Водяной бог в своей уделе - такой же огородник. Рыбу пасет. Следит, чтобы вода чистой была. Через него озеро процветает и богатым становится...
   - Рыба в Пустозере всю жизнь сама плавала, - упрямо возразил Сууле. - Без каких-то богов. Даже очень прекрасно она там без них обходилась. А может, он ее сам теперь жрать будет? И не говори мне про капусту. Лучше скажи - он ту рыбу сажал... в смысле, кормил-разводил?
   - Дела богов, - изрек Старый Человек тоном, который хуторянин терпеть не мог: ну, пошел старик читать по-писанному, - неисповедимы для смертного разума. Возьми домовую мышь - думаешь, понимает она, откуда сыр в кладовке берется? Поди тоже считает, что сам он заводится, без людского участия...
   Тьфу ты! Сперва вором обозвали, теперь мышью.
   - Ты поможешь мне чем или как? - напрямик поинтересовался Сууле.
   Колдун громко вздохнул.
   - Чем тут помочь? Могу дать совет - поговори-ка ты с ним по-хорошему, ничем не кидаясь.
   - А кто кидался-то? Да я...!
   - Стой, говорю... на-т-ка, еще выпей. Подойди к нему по-хорошему, подношение принеси...
   - К-ка-а-акое? - простонал Сууле.
   - Какое... Ты вот знаешь, чего - карпика ему отнеси. Карпика я тебе дам.
   - Может, ему еще каши? - сыронизировал рыболов.
   - Каши тоже можно. Да тебе виднее, что рыбы едят.
   - Ну, рыбы...!
   - Принесешь, подаришь с поклоном, потом разговорить попытаешься.
   - А если не ответит?
   - Должен. Ты, главное, не пожадобься, отдай ему карпа. Спроси его, значит, откуда он взялся, как прозывается... да вежливо, без этих своих...
   - А зачем?
   - Что - зачем?
   - Ну, про имя понятно, зачем, а про откуда - зачем спрашивать?
   - Узнаешь, откуда он в озере взялся. Может, тебе повезло и он заблукался, с богами такое бывает. Скажем, с неба с тучки упал. Или озера перепутал. Тогда твое дело - ему объяснить, уговорить вернуться обратно, откуда пришел.
   - Погоди, дай запишу... Листочка нет? А уголька?
   - На, царапай... Записал?
   - Сейчас... ага, записал. А если он... не приблудный?
   Колдун подергал седыми бровями.
   - Тогда ничего не поделаешь. Только договариваться остается. Хотя я тебя сразу скажу - пустое это занятие. Своенравнее водяных только громовики, но тем вообще никто не указ. Помнишь, Полянихин брод... хотя откуда тебе... завелась в нем однажды такая лягушка не лягушка, а малое божество. И пропал брод - ни скотину перегнать, ни самому перейти.
   - И чего?
   - Осушили речку. Пустили воду в обход. Давно это было, еще до тебя.
   - А если...?
   - Про это и думать забудь! Дикое озеро никто тебе не спустит - ради такой-то безделицы! Разве что Лядуница... хотя у нее власти над лесными озерами все равно нету, а звать ее в Пустозеро - потом в нем только лягух да пиявок ловить.
   Сууле задумался. Что можно потолковать с Хозяйкой, он в голове не держал, но теперь на всякий случай запомнил.
   - Вот еще что, - продолжал тем временем колдун, - если узнать, кто этого бога туда подсадил...
   - Это как это?
   - А вот так это. Как хозяйки лягушек в горшок с молоком, бывает, сажают. Ну, или по дурости.
   Сууле заморгал, переваривая колдуновы слова.
   - Говорил я тебе про Полянихин брод-то? Так вот, - тут Старый Человек поманил рыболова поближе, - когда осушили мы речку-то, нашли на дне такой... вроде горшок, а вроде - стеклянную банку. Ну, а внутри - хлам всякий, дрянцо... ты стой, не пиши, - нашел, что писать! Значит, внутри была болотная травка и... крючки, что ли. Такие крючки, что ни я, ни дядька мой, ни деревенский кузнец никогда не видали. Я мальцом еще был, но крепко то дело запомнил...
   И колдун замолчал.
   Сууле перевел дух.
   - Ну... ну, а дальше-то что? Ну, горшок, ну, крючки, а причем здесь...?
   - Да при том, огородная твоя тыква, что горшок этот кто-то же в речку закинул. Понимать надо!
   Сууле старательно попытался понять:
   - А... а... а-а-а! ага! Это как Странница, помню, врала про городских богов, которых...
   - Вот тебе и "ага".
   - А кто...?
   - А сие, как в сельскую книгу вписали, осталось неведомым. В том смысле, что не признался никто.
   Хуторянин снова задумался.
   - Это ты, дед, не к тому ли ведешь, что мне кто-то нарочно напакостил?
   Вместо ответа Старый Человек поднялся с лавки.
   - Вечерять пора.
   Вечерять? Только что же утро закончилось? Сууле кинул взгляд в низкое полуслепое окно горницы. Потом не сдержал любопытства - подскочил, вытер с него грязь рукавом. За окошком не то, чтобы надежно смеркалось, однако ясный белый (только что!) день как-то погрустнел и насупился. По всему выходило, что на мельнице он просидел часа три, не меньше.
   Колдовство.
   За спиной застучало, зацокало. Покачиваясь и припадая на короткую ножку, вошел дряхлый колдунов стол. На его спине, дребезжа, елозили плошки, горшки и стаканы. В грязной горнице мигом уютно запахло едой...
  
   Похлебка у колдуна была очень наваристой, на петушиных гребешках - Сууле ел да нахваливал. После горячего Старый Человек выставил бочонок - старый стол только закряхтел, - и подбросил к нему связку соленых баранок. Сууле сперва посмотрел на бочонок с сомнением, потом вспомнил, что супруга как раз сегодня ушла к Тони-Водам сеять горох, а значит, вернется не раньше вечерней зори, и решился.
   В бочонке оказалось очень темное и густое пиво. Для полного счастья не хватало, наверное, только сушеной рыбы, и, вспомнив о рыбе (которую теперь не половишь), Сууле опять заскучал: вот не было печали!
   - Старик, а старик, - промолвил неудачливый рыболов, грустно подпирая щеку кулаком, - я вот все думаю - на кой ляд эти боги вообще нужны?
   - И на кой?
   - Так я и спрашиваю! Как бы без них хорошо... Вот, скажем, домовик - это понятно. Он всем в доме родня и следит, чтобы чужие без спросу по дому не шастали. Или Хозяйка... С ней тоже понятно - кому ее болото сдалось, по-хорошему-то? А без ее власти всякая мерзость по лугам и полям, того и гляди, расползется. Нет, с Хозяйкой понятно...
   - А с лесовиком? - усмехнулся колдун.
   - А что лесовик? От него тоже толк есть, если разобраться-то. Он, к примеру, грибы сторожит. И ягоды. А то кой-кому только волю дай, все сожрут или вытопчут. Но остальные-то боги - зачем?
   - Однако вопросы у тебя, Коростель.
   - Да какие уж есть! Вот скажи мне...
   - Ты пей-пей, а то мне одному многовато.
   - Спасибо, конечно. На землянике настаивал?
   - На болотной воде.
   - Ну?!
   - Смеюсь я... ты пей, не опасайся.
   Пробурчав "да я ничего", Сууле допил стакан. Нацедил новый.
   - Вот про богов ты пытаешь, - произнес колдун задушевным голосом, - а спроси себя лучше - зачем человек?
   - Как это? - поразился Сууле.
   - А вот так вот.
   - Это загадка такая, что ли?
   - Отчего же загадка. Ты меня спрашиваешь - зачем нужны боги. А я тебя спрашиваю - ну, а люди зачем?
   - Ну, дед... ну, ты скажешь!
   - Да нет, ты ужом не вертись, ты на вопрос отвечай.
   - Ерундовый какой-то вопрос. Как это - люди зачем?
   - А боги?
   - Боги... ты мне нарочно, что ли, голову морочишь? Лучше прямо скажи - зачем нужны боги?
   Колдун развел руками:
   - Выходит, за тем же, зачем и люди. Непонятно зачем. Как непостижимое явление природы.
   - Может, кому-то и непонятно, - оскорбился рыболов, - а мне понятно, зачем я.
   - Ну и зачем?
   Сууле аж засопел.
   - Рыбу ловить! - буркнул он наконец и обиженно замолчал. На пару стаканов.
  
   - Не дело ты затеял, мил-человек. Помнишь Кираана? Того, что заповедную ветлу срубил - дескать, телеге проехать мешала? Ну, и где он теперь? Так до сих пор и стоит у дороги, ветками машет. Как говорится, природа вещей не терпит пустоты.
   - Так я его топором и не буду, еще чего! Мне бы простой оберег. Не верю я, что от водяника оберег сделать нельзя!
   - Оберег... это, мил-человек, штука такая... вот скажи, чем можно подкупить лесовика?
   Сууле с подозрением поглядел на собеседника - де, знаем мы ваши вопросы с подковыркой, - но все же ответил:
   - Одеждой?
   - Правильно, - невозмутимо подтвердил колдун. - Дырявой одеждой. Или просто старыми тряпками. Главное, иголку ему не давать, тогда лесовик надолго починкой обновки займется. А от перекати-поля как отвязаться?
   - Ножом в него кинуть. Или даже гвоздем.
   - Тоже верно. А от болотника?
   - Ты чего меня пытаешь-то, с подвохом или в наследники готовишь? Если в наследники, то я не пойду... я молодой еще, с женой не пожил, можно сказать.
   Колдун словно не обратил на его последние слова внимания.
   - Вот гляди. От лесовика откупаются. От перекати-поля острое железо помогает. Болотник бузинного прута, кремня и крепкого слова не любит - это так, между прочим. А водяной бог? Чего он боится? Огня не боится, железо вода ржавчиной ест, одежда ему без надобности... рыба ведь! Холода разве что. Камень потонет, дерево сгниет. Ну и? Из чего оберег делать прикажешь? Из утиных костей?
   - Откуда я знаю, я ж не колдун!
   - А я - колдун. И так тебе скажу - не из чего. Не боится вода ничего, кроме сильного холода и засухи. Но над этим мы, люди, не властны.
   - А если...?
   - Чего?
   - Да так, ничего... помстилось. Осталось там что-то в бочонке?
   - Осталось-осталось.
   - Бездонный он у тебя, что ли?
   - Вроде того. Неисчерпаемый.
   - Эва! А оберег смастерить не умеешь... Старик, - Сууле грудью навалился на стол, - послушай, а дай мне хороший рыбный свисток!
   - Ась?
   - Ну, дай! А я тебе стол починю - вон ножка, похоже, отваливается.
   - Прилипчивый ты, Коростель, право слово.
   - Какой есть. Хочешь, стол починю? За свисток-то?
   - Ложись-ка ты, мил-человек, спать. Я здесь, на лавке тебе накрою.
   - Не-е, мне к жене надо.
   - Ничего... Ты ложись, а я за ночь особый свисток тебе вырежу.
   - Верное слово?
   - Верное, верное.

***

   Старый Человек поднял хуторянина на самом ранней заре - еще вторые петухи не отпели. Сууле еле глаза продрал. Ночью он скатился с узкой лавки на пол, но, кажется, даже не проснулся.
   Сейчас отлежанные бока чесались, а зевота неудержимо раздирала рот; Старый же Человек, напротив, был бодр и трезв, будто не пил вчера до полуночи.
   - Опохмелиться бы... - заикнулся Сууле, но колдун строго заметил, что не стоит. Пришлось обливать голову водой из бочки, чтобы немного оклейматься.
   К озеру они отправились не привычной Сууле тропинкой, а через песчаный бугор, где росли сосны и в траве, среди сухих иголок отцветала земляника. Старый Человек шел торопко - Сууле, молодой, здоровый парень, едва за ним поспевал. Если бы колдун не останавливался подновлять вешки, он, может, и вовсе бы отстал. И даже прилег бы под куст, досыпать. Места вокруг были незлобные, обжитые - на кустах болтались тряпочки, отмечая проторенный путь, а на стволах нет-нет и проглядывал затянувшийся, в каплях окаменелой смолы правильный знак, от древности больше похожий на простые трещины в коре. Знаки колдун и подновлял, ловко орудуя кривым ножиком.
   Солнце вставало в розоватой дымке - день снова обещал быть жарким; от сосен шел густой, терпкий дух. Один раз в подлеске сильно затрещало и мелькнул темный косматый бок - Сууле решил, что это лесовик, но оказалось, что всего-навсего кабан.
   Про вчерашнее они с колдуном не разговаривали. Старый Человек делал вид, что просто решил проводить родственника и испытать новый свисток, но Сууле понимал, что старику загорелось самому посмотреть на незнакомого бога. Такой оборот событий был хуторянину только по нраву - как он вчера ни хорохорился, но общаться со своенравным божеством один на один все-таки побаивался. То ли дело - на пару с деревенским колдуном!
   Под бугром начался полузнакомый осинник-березник, а там уже потянуло тинистой озерной прохладой. К Пустозеру они вышли не со стороны хутора, а сильно правее, и Сууле был бы не прочь еще немного пройти по берегу, поближе к "своей" стороне, но колдун решительно остановился.
   - Расчехляй ведро.
   Складное ведро хуторянин всю дорогу нес на голове (а сачок - за поясом); Старый же Человек двигался налегке, обремененный разве что посохом. Пока Сууле развязывал ремешки на ведре, колдун неподвижно стоял у кромки воды. Водяника, похоже, высматривал...
   - Готово!
   - Не кричи, - строго сказал колдун. - Ты где его видел-то?
   Сууле огляделся - "ближние" камыши темнели далеко слева, напоминая кучу воткнутых стоймя удочек. Прикинув на глазок (то бишь, наугад), рыболов показал - там, там и здесь.
   - Ладно... держи ведро-то, - проговорил колдун и смело двинулся в воду.
   Сууле даже рот приоткрыл: Старый Человек шел по воде, как посуху - только под ногами похлюпывало. На ногах колдуна, откуда ни возьмись, появились мокроступы - снасти вроде болотных лыж, но перепончатые. Отойдя от берега шагов на двадцать, колдун потыкал в воду посохом (посох ушел с концами), и лишь потом достал из жилетного кармана деревянную трубочку. Встряхнул рукой - трубочка начала удлиняться, становясь здоровенной как шест.
   - Ну-т-ка, лови!
   Брошенный посох вонзился в песок, а Старый Человек тем временем погрузил более широкий конец "шеста" в воду. Надул щеки. Не раздалось никакого свиста (ни даже бульканья), настолько узко было горлышко свистка. Немного погодя Старый Человек оторвался от своего занятия, отдышался, по-новой набрал воздуха в грудь и опять принялся дуть. Сууле глядел с берега, от нетерпения помахивая ведром - вроде идет дело-то? как надо? может, не с пустыми руками уйдем? Про озерного бога он (пока что) и думать забыл...
   Вот, казалось бы, такая ерунда на первый взгляд - дудочка или простая полая тростинка. А сила у нее над рыбой невероятная. Глохнет от нее рыба, дуреет и всплывать начинает. Иногда кверху брюхом. Вот тут не зевай (повинуясь кивку колдуна, Сууле уже лез в воду) и начинай ее, родимую, хва...
   ...тать!
   Свисток Старый Человек действительно сделал душевный, рыбы тот поднял великое множество. Сууле едва поспевал - рыба довольно быстро очухивалась и пыталась удрать. Но и того, что он успел, хватило, чтобы наполнить ведро на две трети.
   На бережок рыболов выбрался мокрым по шею, но довольным как кролик. Колдун, скрестив ноги, сидел на траве и курил.
   - Гляжу, не показался твой водяник...
   - Чего? - Сууле заскакал на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
   - Водяника, говорю, твоего не видать.
   - А-а... - хуторянин поглядел на озеро (куда ткнул черенок колдуновой трубки). - Вроде нет, не видать...
   А потом до него дошло, что старик щурится и вроде бы посмеивается. Не иначе решил, старый, что родственничек все навыдумал. Скажем, чтобы хороший свисток себе отхватить.
   - Спит он, наверное, - буркнул рыболов.
   "Или тебе испугался".
   - Собрал улов-то?
   - На, сам посмотри, - Сууле сунул колдуну ведро под самый нос.
   - Хорош ли мой свисток? - лукаво поинтересовался Старый Человек.
   Сууле всем видом показал, что так хорош - просто слов нет.
   - Так-то... - колдун легко поднял ведерко. Сууле заметил, что старик стал заметно меньше ростом, чем спозаранку, - ведь солнце поднялось, и тени стали короче. - Ладно, бери его, Коростель, и владей. - С этими словами он протянул Сууле свисток, опять ставший размером с ладонь. - А мне домой пора. Пойду потихоньку-то, пока не припекло. Будь здоров, родич.
   - И тебе того же, - откликнулся Сууле, разглядывая подарок.
   - Только гляди - не свиристи, где попало. Свисток этот, конечно, особый, озерный, но лучше не надо.
   - Да чтоб я...!
   - Ну гляди...
   - Обижаешь!... Дед, а как же... эй, дед, постой!
   - Чего еще, Коростель?
   - Карпа ты мне вчера обещал, запамятовал?
   Колдун взмахнул рукой - словно собираясь хлопнуть себя по лбу.
   - Как из головы вон. Ну-т-ка... - он закопался за пазухой, - подставляй ладонь.
   - Чего это? - Сууле с сомнением уставился на нечто, завернутое в ветхую тряпицу. - Камень, что ли? Или свиристелка?
   - Это-то? Ты ж вчера оберега просил...
   - Сделал?!
   - Да что ты перебиваешь все, рот твой неуемный? Сухарь это. Пряник особенный. Кинешь в воду - он и размокнет. И рыбам корм, и богу твоему подношение.
   - Он не мой. Что ты, дед, заладил "твой"! "твой"! будто он мне тут сдался...
   Узловатые костяшки стариковских пальцев крепко постучали его по лбу.
   - Помни, что я говорил. Сразу его не кидай. Только в нужном, - колдун поднял палец, - случае.
   Сууле повертел "камешек" в руках. Наконец, его озарило:
   - Отравленный, что ли?!
   - Волшебный.
   - Эээ... и чего делает?
   - А вот захочешь ты со сво... с богом этим озерным потолковать...
   - Я?!
   - Цыц! Я в него слова зашептал. И запек. Верные слова, надежные. Будь твой бог хоть глухой, хоть немой, а растает верное слово в воде - и заговорит он, и тебя слушать станет. Вот и потолкуете с ними. Ну, прощай, солнце уже высоко...
   - Про... постой! А, может...
   Но не успел Сууле толком сообразить, о чем бы еще попросить колдуна, как того и след простыл. Словно тот сквозь землю провалился.
   - ...я сейчас, при тебе и кину? - докончил хуторянин.
   Но рядом никого уже не было.
  
   Правду говорят, что колдуна о чем-то просить - как решетом воду носить. И штаны замочишь, и с пустыми руками останешься. Чего не попросишь - и того нельзя, и этого неможно. Просил оберег - получил поболтанку. Сууле и сам такие делал, бывало - велика важность! Заговариваешь слова в горшок, потом запечатываешь. Любой толковый малец сумеет... - Сууле подкинул дареный сухарь на ладони - тот был увесист, даже тяжелехонек. Видать, нелегкие слова наговорил туда старый колдун. Больше всего подарочек напоминал не хлеб, а плоскую глиняную рыбку с разинутым ртом; оттиснутые на боках чешуйки слюдянисто поблескивали.
   Кинуть, что ли?
   Хуторянин уже и примерился, и руку отвел, но потом спохватился: а ну как, и правда, вылезет, жадоба озерная? Только сейчас он сообразил, что остался совершенно один, что колдун вернулся на мельницу - хорониться от полуденного солнца, которого их братия, как известно, опасается. Часть улова Старый Человек все-таки оставил ему, и Сууле пристроил плотвичек в снятую шляпу, обложив для верности травой. На этом можно было и идти восвояси, однако...
   Свисток сам, ловко лег в руку. Был он красивым - залюбоваться, в расписных замысловатых узорах. В верхней части имелись насечки... одна, три... получалось, колдовства в нем всего на пять рыбалок. Или на четыре, если посчитать пробную? Или ее не надо считать? Колдун все-таки рыбу манил, не простой поселянин.
   Э-эх, не спросил, не додумался...
   А кто виноват?
   Знамо кто - бодяга озерная.
   Ишь, затаился - ни булькнет, ни хлопнет.
   Может, и верно, заснул? Надо ж когда-нибудь и божествам отдыхать?
   Такие мысли посещали голову Сууле Холиквеста, пока он потихоньку-полегоньку подбирался к воде. Но не в саму воду (лазили - знаем), а на удобный, довольно высокий обрыв над бочагой, где лес, владение боровой нечисти, подступал совсем близко к берегу, и приземистая кривая сосенка торчала над обрывом, словно примериваясь - шагнуть или не стоит? У ее корней Сууле и устроился.
   Не с первого раза, но свисток раскрылся. Сууле встряхнул его (раз и другой), пока конец манка не достал до воды. Ощущался он при этом, как ни странно, все тем же легким свисточком размером с ладонь.
   Ну, боги домовые, боровые, такие и сякие, только не помешайте!
   Сууле сплюнул (суеверно - ни в воду, а в сторону), набрал воздуха и ду-у-у-у-у-у-у-у-у-нул.
   Ух! Прямо в глазах потемнело!
   Свисток между пальцев дрожал; рыболов так и чувствовал, как воздух, с трудом вталкиваемый в узкое горло манка, в воде превращается в облако пузырьков. Свистеть (с непривычки-то) было непросто, но дело того стоило. Не прошло и четверти часа, как вода под обрывом стала напоминать похлебку, которую только-только поставили на огонь, - рыба всплыла вперемешку с илом и водорослями. Часть рыбы была неподвижна, часть (покрупнее) носилась кругами, будто ополоумев. Ее-то Сууле и старался хватать. Сачка у него больше не было, но он, не пожалев рубашки, приспособил ее, завязав узлом.
   ...Домой рыболов возвращался, почти торжествуя (моя взяла! с уловом остался!) и чуть не приплясывая; таща шляпу в руке, а мокрую рубаху - за плечом, на манер мешка. Никаких лиц под обрывом ему не являлось. Никто не маячил ни вдалеке, ни вблизи; не выпрашивал улов; не грозил кулаками. По дороге хуторянин пару раз совал нос в "мешок" (а вдруг там снова трава?!), но рыба никуда не девалась. И выглядела самой обычной рыбой, ничем не примечательной.
   Только в самом конце рыбной ловли, когда он уже выбирался обратно на берег, холодок вдруг побежал по спине - почудился пристальный, нехороший, изучающий взгляд. Но когда Сууле обернулся, то никого не увидел. Если бог и смотрел на него, то, похоже, сам предпочитал не показываться.
   Ладно-ладно, гляди... за погляд ничего не берут.
   Хуторянин был так развеселен удачной рыбалкой, что почти и не испугался. Даже шутливо отвесил Пустозеру поклон, прежде чем убраться восвояси.
   Убрался он, впрочем, весьма торопливо, едва не бегом.
   Как ни старался Сууле считать, что озеро это - его, родное (и таким и останется навсегда), все же, чем дальше, тем сильнее оно вызывало в нем неуютное, знобкое чувство, в глубине которого таился заурядный страх.
  
   Уха. И пироги. И погоды настали пригожие, жаркие - мелкая рыба сохла с отменной скоростью.
   Жена, правда, ворчала, что непрерывное вёдро губит ее огород, но Сууле только посмеивался:
   - Зато белье хорошо высыхает. И воду для мытья греть не надо.
   А в прилипок, последний день седмицы, взял и засел за обустройство приогородного колодца; и всего через пять дней вода побежала по желобу, подгоняемая починенным водяным насосом. Жена только ахала. Хуторянин до того расщедрился, что вернул Нисбет свой несерьезный должок за лыко, - отдал ей пару плотвиц из числа пойманных колдуном. Плетельщица пренебрежительно хмыкнула, но долг приняла.
   Словом, настроение у Сууле Холиквеста сделалось самым приподнятым. Целыми днями он или сидел в теньке на завалинке, занимаясь мелкой починкой вещей, или болтался по деревне, задирая собак и развлекая сородичей досужими разговорами. Иногда для него находилась небольшая работа, и хуторянин брался непривычно охотно за все - будь то склейка воздушного змея или починка худого плетня. Все-то у него спорилось и ладилось, и вечерами, перед отходом ко сну он даже с каким-то наслаждением припоминал, что назавтра обещался вдовым сестрам Мокушам наколоть пол-поленницы дров... а на послезавтра загадал сбегать к дядьке Каарану, выпросить соли.
   Новый поход к Пустозеру, таким образом, все откладывался и откладывался.

***

   Отгремели ранние грозы - весна менялась на лето.
   В тот день Сууле проснулся с первой зарей. Зари, правда, как не было - за окном накрапывал дождик, и его негромкий голос, похоже, и разбудил хуторянина.
   "Сыро сегодня... сапоги надо... и сачок не забыть..."
   - Жена-а! - Супруга Сууле сонно приподняла голову - муж возился за кухонной отгородкой, роняя посуду. - Жена, говорю! Тьфу, не разберешь тут у тебя ни ежа... Где позавчерашняя каша?... Каким поросятам, чьим?... Да не маши ты руками, не бью я твой несчастный горшок! Видишь, целехонький?... Ну, треснул немного, делов-то... Залеплю... залеплю, тебе говорят!... Ладно, ежик с ней с кашей, сачок мой куда задевался?
   Дом Каарана стоял на восходе, до него было с полчаса неторопливой ходьбы. Прежде чем отправиться в путь, Сууле немного постоял у калитки, на распутье дорог. Одна уводила за гору, в сторону Савкиных топей; другая шла по направлению к деревне; третья - прямо.
   С неба капало. Темень стояла такая, словно на дворе была не поздняя весна, а поздняя осень.
   У Каарана, наверняка, еще дрыхнут...
   "Ладно... я быстро... только взгляну и сразу вернусь..." - подумал Сууле.
   И пошел прямо вперед.
  
   Домой он вернулся далеко за полдень.
   Явился тихо, без песен с плясками и без воплей "Жена моя, тащи скорей корыто!"
   На лице рыболова была написана какая-то нехорошая, настороженная, даже опасливая задумчивость.
   А за спиной, на шесте, подвешенные за жабры, болтались два здоровенных как поленья, матерых карася.
  
   - Жена моя, соль у нас где?
   Сууле собирался в такой спешке, словно Пустозеро за время его сборов могло подхватить берег, как юбку, и куда-то сбежать. В заплечный мешок уже полетела колотушка-глушилка, складной сачок, хлеб с салом (на завтрак), горшок с прикормом и верная непромокаемая накидка. Тесак, которым супруга обычно разделывала мясо, хуторянин повесил на пояс (отчего вид у него стал неожиданно бравый и даже разбойничий).
   - Мало соли-то, - произнес он, заглядывая в принесенный мешочек. - Сбегай к соседям, еще одолжи. Да не засиживай там... не засиживайся, тебе говорю! Я сегодня вечерять приду... а, может, и полдничать. Ну, бывай, не горюй. - И торопливо чмокнув жену в жесткую щеку, рыболов рванул прочь из дома.
   Вчерашний улов сох под особым навесом в окружении чеснока и связок пижмы, отгоняющих мух. Больших карасей его благолепная выпотрошила и запихала в самый низ студеного погреба; рыболов все никак не мог решить, что с ними делать - зажарить, высушить или, может, вообще закоптить? Но судьба карасей была делом десятым. Куда сильней, до бессонницы, хуторянина тревожил вопрос "что происходит?" Вторая рыбалка - а озерного новосельца ни слуху, ни духу; не показывается, проклятый, только из-под воды посматривает. Если действительно посматривает, а не мерещиться.
   Может, водяник все-таки передумал мешать?
   Или - крамольная мысль - колдунов свисток его отпугивает?
   Сууле даже попробовал рассмотреть дареный свисток на просвет. Внутри, как обычно, серебрилось подобие паутинки. (Сууле полагал, что это и есть заклинание, заговоренный волосок - когда он, наконец, оборвется, тогда колдовству и конец.) Словом, на вид "особый" свисток ничем не отличался от обыкновенного.
   И рыба, пойманная с его помощью, - тоже.
   Казалось бы, лови да радуйся... Но хуторянин не привык ждать чего-то хорошего от диких богов, и бездействие озерного божества его откровенно пугало и настораживало. Хоть бы раз морду высунул, проклятый! Но "проклятый" не высовывался, даже хвостом не плескал. Каверзу готовит... - Сууле Холиквест чуял это так же отчетливо, как старики чувствуют приближенье ненастья. Может быть, таким образом, сверхъестественным чутьем, и давала о себе знать чужая, иномирная кровь. Однако другая его половина, добротно-людская, настаивала, что ломать голову над поведением водяного божества не стоит - все равно не понять, - а стоит хватать удачу за хвост. Позволяют тебе рыбу ловить (или яблоки у соседа таскать) - ну, и лови на здоровье. Запретят, поймают - тогда и посмотрим.
   Именно на этом осторожном (и безнадежном) "посмотрим" Сууле в конечном итоге и остановился.
  
   - Я ведь знаю, что ты на меня смотришь, - бормотал рыболов, пытаясь достать рыбешку сачком. - Зна-аю...
   Взгляд божества напоминал холодное, мокрое прикосновение - от него озноб пробегал по спине и хотелось встряхнуться.
   - Что ж ты пялишься все... нет бы, поболтать, что ли, вылез...
   Улов и на этот раз обещал быть превосходным - громадный карась, два подлещика, без счета мелкой плотвы и ненужных теперь голованов. Все это заманчиво плавало под обрывом, подставляя солнцу бока. И надо было лезть вниз, собирать рыбу, пока не очухалась...
   Между тем, лихорадочное возбуждение, овладевшее рыболовом с утра, все никак не проходило. По дороге он выронил и едва не потерял свисток; а, решив перекурить, обнаружил, что забыл дома и кисет, и трубку. В другое время он бы решил, что день не заладился (и, возможно, повернул бы обратно), но сейчас словно неведомая неодолимая сила притягивала его к озеру. Казалось, он знает - если не сегодня, то, возможно, уже никогда.
   Он еле запомнил, как выманил рыбу; казалось, будто что-то все время его отвлекает. Даже солидный размер карася совершенно его не обрадовал. Тем не менее, в воду Сууле полез - все с той же дерганной суетливостью, с какой собирал утром вещи. В воде было холодно; глубина в бочаге доходила до груди, а если немного пройти вперед - можно было ухнуть вообще с головой. Но лезть вперед рыболов не собирался. У него был с собой раскладной сачок, и он принялся орудовать им с ловкостью, которая была подпорчена только спешкой. С третьего раза он подхватил карася, с первого - дальнего подле...
   Вода забурлила.
  
   Он очутился в кипящем котле - только вода в нем была не горячей, а зверски холодной.
   Следующие несколько мгновений растянулись как бесконечность. Сууле рванулся к берегу... но что-то скользкое подвернулось под ногу, и он грохнулся в воду, провалясь с головой. В ушах загудело, дно ушло из-под ног. Сууле барахтался и молотил ногами, но дно ускользало. Наконец, пятки ушли в мягкий ил; он рванулся, ударил руками - и поплавком выскочил на поверхность. Он по-прежнему был в тени под самым обрывом, и упавший сачок плавал перед самым носом, а самодельная лесенка свешивалась с торчащего корня сосны - только руку протяни.
   Сууле - рывком - потянулся... и снова упал. Левую ногу внезапно свело жуткой судорогой; он завопил (больше от ярости и возмущения) и опять забарахтался. Дно ускользало, как крутой глиняный обрыв, размытый дождем. В воде, казалось, мелькали узкие тени - ее почему-то стало по грудь, а потом и по горло; она клокотала, заливаясь уши и рот. Сууле орал и плевался. Сквозь шум, плеск и бульканье ему чудился странный неровный тонюсенький писк.
   В какой-то момент рыбаку показалось, что все, доловился...
   Мокрый конец веревки скользнул по руке. Даже толком не разобрав, что это есть - змея или ветка? - Сууле мертвой хваткой утопающего вцепился в нее. Веревка была толстой, грубой и крепкой. Рыболов потянулся - сведенная нога онемела, вода не пускала. Казалось, холодные руки вцепились в одежду и тащат обратно. Подвывая от напряжения, он сильно рванулся вперед и с трудом полез вверх по веревке, по узлам и перекладинам; пятки оторвались от воды с таким смачным чмоканьем, словно внизу была болотная топь.
   Ёж тебя меть!
   Кривая сосна показалась Сууле самым надежным местом на свете. В ушах все еще стоял гул, и он затряс головой, стараясь от него избавиться.
   Отползя подальше от обрыва, Сууле сорвал с пояса тесак. После шума и плеска воды тишина казалась звонкой, почти оглушающей. Сууле в последний раз сплюнул и поднялся на ноги. Пошатнулся - правая по-прежнему ныла и подворачивалась; он охромел. Назад, к воде совсем не хотелось, но всякие желания-нежелания были тут ни при чем...
   Грозно взмахнув тесаком, хуторянин двинулся в сторону обрыва. Но на половине дороги запнулся - назойливый звон, который, казалось, просто мерещился, вдруг обрел четкость, став негромким, но пронзительным свистом. А затем в нем проступила мелодия - монотонная и навязчивая, как зубная боль.
   Сууле затряс головой, и мелодия опять притворилась посвистом ветра.
   "Давай! Выходи!" - хотел заорать хуторянин, но его отвлек громкий шорох. Толстый карась, которого он оглушил и сразу вытащил на берег, вдруг забился и заплясал, как на сковородке, а потом, извиваясь, пополз к обрыву, явно собираясь удрать...
   Стой! К-куда?! - Сууле рванулся за ним, но тут свист вернулся, возрос до протяжного гула - и в следующий миг кривая сосна резко вздрогнула, качнулась и начала крениться вперед. Раздался яростный треск, потом громоподобное "плюх!" Застыв в оцепенении, Сууле смотрел на опустевшее место - туда, где секунду назад был край берега и росла сосенка. И, к слову сказать, лежали его вещи.
   А затем в тишине снова прорезался тихий и трепетный свист.
   "Вот я сейчас подойду - а он там, возле берега..."
   Упавшая сосна валялась кроной вниз, комлем вверх; вода в бочаге сделалась мутной и вспененной...
   Бог лежал на глади озера, небрежно опираясь на локоть, - бледное тело было по пояс погружено в воду. В руках водяник держал тонкую, длинную дудочку и наигрывал на ней (только пальцы сновали), в такт мелодии покачивая головой.
   При виде человека он вскинулся и издал пронзительную, дрожащую прощальную трель, от которой у Сууле потемнело в глазах и страшно заболела голова.
  
   Из всего добра у него уцелел только рыбный свисток, да и тот больше не действовал. Паутинка внутри порвалась, и внешний узор потемнел, став тусклым и грязным.
   Ну, а еще остался особый колдовской сухарь...

***

   - Голову держи... да не наклоняй ты голову, горе таковское!
   Приговаривая "и где же тебя так угораздило?", Улада-Знахарка лечила троюродному племяннику ухо...
   Сууле заметно оглох и частично ослеп - перед глазами все мельтешили, не улетали назойливые черные мухи. До хутора он добрался с превеликим трудом, спотыкаясь и налетая на деревья, которые почему-то все время оказывались посреди дороги. Но как-то добрался и сумел попасть в дверь. Жены в доме не было. Сууле ощупью отыскал в кумирне заговоренные медные монеты, забрался на постель, положил монеты на глаза, укутался целебным покрывалом из собачьей шерсти и начал отлеживаться. Когда жена вернулась домой, муженек крепко дрых, зарывшись в перину. У него был несильный жар, который к утру обернулся полновесной простудой - с забитым носом, слезящимися глазами и ломотой в суставах.
   Тем не менее, до старой травницы хуторянин кое-как дохромал (подвернутая вчера на рыбалке нога тоже болела). Знахарка немедленно разохалась:
   - Как же ты так? В такое-то пекло простыл? - Потом догадалась: - Купался, небось?
   Сууле ответил:
   - Ну да... - собственный голос, придавленный глухотой, звучал странно, словно из-за стенки.
   Если лекарка и заметила в хвори племянника что-то необычное, то ничего не сказала. Впрочем, наверняка, не заметила. Старушка была подслеповата, а из-за крайне почтенного возраста относилась к младшим родичам так, словно они по-прежнему были малолетними неслухами, а не степенными женатыми мужиками.
   Потрескивал, топясь, барсучий жир; плавали в горшке голодные пиявки... От кровопускания Сууле отмахался, но лекарства образцово выпил. Отвары, как всегда, жутко горчили - знахарка, не скупясь, бухала в них целебную желчь. Сууле выхлебал горькие снадобья, зажевал прошлогодним чесноком... Выслушал наставления бабки - малорослой знахарке пришлось встать на цыпочки и кричать сидящему племяннику прямо в ухо:
   - И подержать день в закрытом горшке в темноте и холоде, смекаешь ли?
   Сууле смекал.
   - А ты, матушка, я гляжу, все порядок наводишь?
   - Чего глядишь?
   - Гляжу, порядок!
   В доме знахарки, не в пример колдуновой берлоге, было очень чисто и даже ничем особенно не пахло. Разве что свежей побелкой. Но Сууле с детства помнил, что травы знахарка держит в отдельной сараюшке. И что двор по ночам охраняет кобель, который в разные годы бывал разной масти, но неизменно отличался злобным неприветливым нравом. Впрочем, на собаку имелась управа. И Сууле как раз собирался ее отыскать...
   - А внуки твои где же?
   Оказалось, что старшие внуки (точнее, правнуки) бабки Улады, на редкость озорные ребята, с позднего утра ушли на охоту. А, может, присматривать себе жен по соседним деревням - этого бабка точно не знала, но навестить ее сегодня внуки не обещались... Удача! Все складывалось, как нельзя лучше, и Сууле приободрился.
   - Матушка, а не дашь ты мне этого... как его... как трава от насекомых называется?
   - От блох, что ли?
   - Да нет, от тараканов. Я тараканов морить собираюсь.
   - Тара... ты мне смотри, не нанес ли?
   - Да я? Да откуда?! - Сууле задрал ногу и посмотрел на подошву башмака, словно к ней действительно мог прилепиться раздавленный таракан.
   - Что же хозяйка-то твоя в доме пакость развела?
   - Да они сами разводятся, чего сразу хозяйка-то?
   - Того, что полы-то мыть надо. Я на тебя погляжу - так и норовишь в дом в башмаках завалиться. - Старушка укоризненно покачала головой. - Ай-яй-яй!
   - Вот я и говорю, - как ни в чем не бывало, бодро продолжил Сууле (давно привычный к такой старческой воркотне), - дай ты мне травки против тараканов-то. И от мошек. Мошки меня заедают. А я отплачу...
   - Козлеца, что ли?
   - Во-во, его самого!
  
   - Ого! - в некотором одурении Сууле разглядывал ряды банок, баночек и мешочков. Ничего себе, порядок...
   - Вот тебе козелец. Как готовить-то, знаешь? Слова помнишь?
   - Ага, - произнес Сууле, не отрывая взгляда от банок. Словно нарочно - никак не помеченных и не подписанных. (Впрочем, почему "словно"?) И как знахарка в них разбирается? - Ты вот что, матушка... дай мне еще мяун-травы. Я мышей погоняю. А должок я вечерком тогда занесу... или лучше назавтра?
   При необходимости голова у Сууле Холиквеста работала на редкость быстро и четко.
  
   С дозорного места на пригорке было неплохо видно, что происходит во дворе знахаркиного дома. Не происходило там ровным счетом ничего. Младший бабкин правнучек уже с полчаса как прибежал со стороны речки и сейчас сидел на пороге заветного сарая и перекладывал травки.
   Сууле терпеливо ждал, покусывая травинку.
   Наконец, дверь дома открылась, калитка скрипнула - знахарка (несмотря на жару - в плотной шали) отправилась по своим лекарским делам. Сууле выждал, пока она не скроется из виду (и еще чуть-чуть, для надежности) и только тогда вылез из кустов и начал спускаться с холма.
  
   - Здорово, малой!
   "Малой" сощурился, глядя против света, - Сууле стоял над ним, засунув большие пальцы за пояс. Младший правнучек знахарки был конопатым, как и все семейство Собачеков, а еще щербатым, и со временем явно обещал вырасти в такого же разбойника и лоботряса, как и его старшие дядья. Однако в настоящее время гроза плодовых садов и соседских собак сидел (прямо на земле) возле бабкиного сарая, а перед ним на чистой холстине были разложены разнообразные стебли и корешки. В руке у Лемме-младшего имелся ножик, а сбоку стояла бадья с грязноватой водой. Похоже, знахарка на время отлучки приспособила внучка то ли чистить овощи на похлебку, то ли готовить ингредиенты для очередного зелья - на манер того, как за неимением замка дверь иногда подпирают колышком или подвязывают веревочкой. Надо признаться, что особого желания работать физиономия Лемме не выражала; однако малец примерно продолжал возиться с выданной ботвой. Говорят, на такие случаи бабка Улада знала особое слово - и с его-то помощью и приводила младших Собачеков к покорности. Некоторые, впрочем, в ведовское слово не верили, а грешили на различные хитрые травки. Так или иначе, но в ответ на чужое "здорово" младший Собачек ничего грубого не гавкнул, а довольно вежливо ответил:
   - А бабки нету, - голос у него ломался. - Ушла бабка-то. Надо чего?
   - Ушла, говоришь... - Сууле огорченно поцокал языком. - А я вот ей рыбки в отдарок принес.
   С этими словами он развернул тряпку и сунул "отдарок" малому под самый нос.
   (Выбор стоил Сууле некоторых размышлений. В конце концов, он решил, что целый карась за пустяковое лечение - это слишком жирно, а значит, и подозрительно, и остановился на недосохшей плотве.)
   - Вы ее где-нибудь на веревку повесьте, она сыровата еще... Когда, говоришь, бабка вернется?
   Вместо ответа малой пожал плечами и снова принялся строгать ножом причудливый корень, похожий на безголового трехногого человечка. Сууле подумал и уселся напротив, тоже прямо на землю.
   - Ух, жарища... - Он вытер лоб рукавом. - Покрынь, что ли? - Сууле кивнул на недочищенный корень.
   Малой что-то неразборчиво буркнул.
   - Что говоришь? - Слух к Сууле, спасибо знахарке и ее припаркам, уже вернулся, но некоторая глуховатость осталась.
   - Откуда я знаю...
   - Что же ты так?
   Лемме только сплюнул через щербину между зубами.
   - А у меня полюй-трава есть, - сообщил Сууле самым заманчивым тоном - в душе молясь, чтобы малолетний нахал все-таки поймался на такую простую уловку.
   Малой недоверчиво хмыкнул.
   - Верное слово, - заверил Сууле. - Третьего дня отыскал, на Пустозере. А ты думал, откуда плотва-то? Теперь вся рыба моя будет - с полюй-то травой!
   И не дожидаясь ответа, он вытащил из-за пазухи небольшой мешочек-кисет:
   - Вот, сам погляди... Но-но, руками-то не хватай!
   Малой мельком поглядел на "волшебную травку" и, покачав головой, протянул:
   - Не-е, дядя, это не полюй-трава.
   - А что же тогда?
   - Ну... ирный корень.
   - Скажешь тоже! - Сууле прикинулся глубоко оскорбленным. - Корень! Да что бы ты понимал-то?
   На это малой ничего не ответил, только шмыгнул носом, и хуторянин ехидно добавил:
   - Да ты полюй-травы, наверняка, ни разу в глаза не видел, просто так сбреханул! Э-э, что с тобой разговаривать! - И он досадливо махнул рукой.
   Лемме Собачек опять промолчал, но несколько насупился.
   - Да откуда у вас полюй-то трава? - горячился Сууле. - А если и есть, то бабка, небось, тебе не показывала. Ирный корень! Придумал еще! Самая настоящая рыбья затравка, верное слово.
   Малой упрямо покачал головой. Вид у него стал досадливо-скучный - как у человека, к которому пристают с сомнениями в простых, самых очевидных вещах (а он не имеет возможности послать надоеду к ежам).
   - Ирный корень это.
   - Еще скажи, ты сам полюй-траву видел!
   - Ну, видел...
   - Сам?!
   Малой скорчил рожу.
   - И какая она?
   - Другая.
   Сууле почесал за ухом.
   - Ох, не верится что-то... Откуда у вас полюй-трава возьмется?
   - Ее зимой под снегом собирают, - сообщил Лемме ломающимся тенорком. - А летом она не растет.
   - Ха! Будто бы есть она у вас?
   - Ну, есть... - словно нехотя ответил Лемме.
   Сууле притворился, что думает, потом хлопнул себя по коленям:
   - Спорим, что нет у вас никакой полюй-травы!
   Малой посмотрел на докучливого дядьку без особого энтузиазма, но выражение его рябой физиономии мигом переменилось, когда Сууле извлек из кармана на шляпе истраченный рыбный свисток.
   - Спорим?
   Совершенно бесполезный для рыболова, для мальчишки двенадцати лет волшебный свисток представлял изрядную ценность. Особенно не простой, а "особый".
  
   - Вот...
   В сараюшке Лемме потыкал пальцем, пошевелил губами и, наконец, снял с третьей полки справа большую белую банку. С усилием, прижимая банку к животу, сорвал притертую крышку. В сарае тут же запахло чем-то странным и весьма неприятным - тиной не тиной, а словно зацветшей стоячей водой.
   - Вот. Это полюй-трава.
   Сууле заглянул в банку.
   - Да ну? А по мне - так обычное сено. - Пресловутая "рыбья затравка" действительно напоминала комок высохшей травы. Только вместо обычных метелок ее стебли заканчивались побуревшими кистями мелких цветочков.
   Малой насупился.
   - Полюй это. А то, что у тебя, дядька, - простой ирный корень.
   Сууле с сомнением покачал головой.
   - Ох, не верится что-то. Этак и я покажу... да что угодно! И скажу, что оно заколдованное. Скажем, оберег от диких зверей или летучая мазь. Испытать сперва надо!
   Но его везение, видимо, на этом закончилось. Повторив:
   - Полюй это, - тоном "ну, ты, дядя, совсем дурак!", невежливый младший Собачек ударом ладони насадил крышку обратно.
   Не помогло даже заманчивое верчение свистка в руках - насупленный малец поставил банку на прежнее место. Сууле, впрочем, ни на чем не настаивал. Не хватало, чтобы ушлый мальчишка заподозрил неладное. И без того - вон как зыркает...
   - А ты, дядя, бабку-то подожди, - предложил, между тем, малой. - Вернется бабка-то, она недалеко пошла, до Попри-Камней...
   - Да нет, не останусь, - Сууле принял самый беспечный вид. - И без того задержался, а солнце-то низко. Бывай, малой. Передавай бабке, что я заходил и отдарок принес. Хотя нет, постой... - И он щедрым жестом протянул малому рыбный свисток. - Забирай.
   - Чего это так? - Лемме посмотрел на него с подозрением.
   - Мне-то он все равно не нужен. - И Сууле чуть ли не силой впихнул манок мальчишке в руку. - Да забирай, не бойся. Считай, всё твоё.
   Благодарить его Лемме не стал. Просто сунул свисток в карман и снова вернулся к занятию, от которого его отвлекло появление гостя. Впрочем, и сам Сууле не стал дожидаться от мальца благодарности - повернулся и пошел себе прочь.
   - Эй, дядька, погоди! - вдруг раздалось за спиной.
   "Неужели передумал?" - Сууле обернулся.
   Малой улыбался, показывая щербатые зубы.
   - Ты, дядька, ночью наступи на свою травку голой пяткой и погляди...
   - Зачем?
   - Затем, что не полюй-трава это. Полюй-то колется, если на него наступить.
   Хуторянин почти ждал, что знахаркин правнук выдаст еще что-нибудь полезное, но тот только буркнул:
   - Полю-юй... скажет тоже... - и принялся строгать очередной корешок.
  
   "Бутылка... нет, бутылка не пойдет, от нее осколки останутся, а если не разобьется - ищи ее потом... да и жалко - бутылку-то! И горшок не пойдет. А вот если..." - Сууле вытащил из-за пазухи волшебный сухарь и критически посмотрел на него. - "Если и впрямь сделать поболтанку - из хлеба?"
  
   По-хорошему, надо было выждать хотя бы пару деньков - а лучше целую седмицу, - но у Сууле не было сил ждать. Весь вечер он просидел как на ежиных иголках. Взялся плести для домашней кумирни свежий венок, но даже такая простая работа валилась из рук - стебли не сплетались, цветы осыпались.
   Жена недовольно гремела на кухне посудой - непутевый муженек выпросил у нее половину ржаного каравая и зачем-то обмазал его глиной, перепачкав обеденный стол.
   Наконец, смеркалось. Как на заказ, время шло к новолунию, и лишь тоненький серпик луны обгрызенной коркой валялся на черной скатерти неба в окружении крошек - мелких звезд. Но вот ночь дожевала его - наползли облака, похолодало.
   До знахаркиного дома, тоже стоявшего на отшибе, но со стороны тихой, хотя и вертлявой речки Егозы, идти было весьма далеко. Вдобавок Сууле пробирался окольным путем, в обход основной части деревни и ее брехливых собак, так что к Уладину хутору он подошел далеко за полночь. Темнота была - выколи глаз. Однако ирный корень помог, и вместо непроницаемой тьмы Сууле окружали смутные тени, окаймленные колдовским сероватым мерцанием. В этом неверном свете приречные холмы торчали как косматые горбы, а хутор, с его круглыми соломенными крышами, сверху, с пригорка, напоминал кучку приземистых поганок.
   Сууле тихонько, едва не ползком спустился с холма; за спиной болтался полупустой мешок. Кобеля было не видно - не слышно, но рыболов чувствовал, что за ним дело не станет, что подлая зверюга просто притаилась. Он поставил ногу на плетень - тот захрустел, и следом Сууле услышал (совсем рядом, на той стороне плетня) тихое предостерегающее ворчание. Готовое перерасти в злобный лай.
   Ну, боги домовые...
   Закаменевший после обжига каравай не разламывался, но Сууле от души врезал по нему прихваченным камнем. Потом размахнулся - и кинул.
   Глухой стук - "гостинец" ударился о землю. Больше не раздалось ни звука, но знахаркин кобель вдруг выскочил из-под плетня и бросился следом за караваем, во двор. Сууле, наконец, различил его в темноте - зверюга казалась здоровенной и лохматой; ее окружал блеклый розовый ореол.
   Ну, не выдай трава!
   У мяун-травы имелось ценнейшее свойство - оставленная в доме по углам, она лучше любого кота заставляла мышей покидать родные норы и отправляться куда подальше. И имелось свойство менее ценное - она безумно бесила собак.
   Кобель волчком завертелся на месте, роя передними лапами и поддевая что-то носом... Сработало! Сууле махнул через плетень - но не там, где лез сначала, а немного левее, ближе к сараю. Побежал вдоль стены, ведя по бревнам рукой. За спиной нервное рычание вдруг взорвалось яростными брехом, но Сууле уже нащупал дверь сарая и рванул ее на себя. К счастью, дверь, как обычно, была незаперта.
   Первая полка, вторая...
   Где же оно? - Он вслепую пересчитывал банки, сбился, начал считать по-новой.
   Хуторянин надеялся, что гостинца кобелю хватит надолго, что пока зверюга его распотрошит - и (желательно) сожрет, уничтожая улики, - он успеет отыскать нужную травку. И добежать обратно до плетня.
   Вот, вроде и о...
   Недоброе глухое ворчание раздалось за спиной. Сууле успел обернуться - и через плечо разглядеть две тусклые красные точки, словно повисшие в непроглядной тьме... а потом, рыча от ярости, сторожевой кобель кинулся на непрошенного гостя. Каким-то чудом Сууле успел отскочить в сторону, и собачьи зубы вместо того, чтобы сомкнуться на ноге, цапнули только штанину. Хуторянин заорал и принялся наугад бить ногой - кобель повис на штанах, разъяренно мотая башкой.
   Закусает! Или народ перебудит... - Что хуже, Сууле не знал.
   Знал только, что всяко будет паршиво.
   Страх, как всегда, придал силы, отняв остатки ума. Сууле вцепился в мелкую сетку, затягивающую верхние полки, и попытался по-кошачьи вскарабкаться наверх. Но кошкой он не был - сетка тотчас лопнула, полка перекосилась и ее содержимое, все эти банки и склянки, с грохотом посыпались вниз. Стук и звон бьющейся посуды перекрыл пронзительный визг - какой-то горшок, похоже, заехал кобелю по спине. Хватка на штанине ослабла, Сууле наконец-то вырвался и...
   Банка подвернулась под ногу. Он взмахнул руками, но равновесия не удержал и рухнул. Если бы на пол! - спиною о полки. И затылком - только зубы клацнули. В голове загудело, полки покачнулись, и на какой-то миг показалось, что все сооружение сейчас свалится ему на голову, погребая под собой.
   Но полки устояли.
   А некоторые банки - все-таки нет.
   Сарай наполнился звоном и грохотом, и следующее, что понял Сууле, - он лежит на полу, вокруг пахнет словно бы подгнившим сеном (и еще чем-то, трудно определимым, вроде мокрой сопрелой шерсти), а псина...
   Кобель скулил. Негромко и как-то очень жалобно.
   Потом мокрый холодный нос ткнулся Сууле в щеку. Тот хотел поднять руку, отогнать пса - но рука отчего-то поднималась плохо, и вместо того, чтобы ударить, просто легла собаке на голову. Собачий нос шумно сопел под ухом.
   - Кыш... пшел отсюда... - пробормотал Сууле.
   Нос исчез.
   Убрался...
   Внезапно, кот знает почему, утратив к ночному гостю весь интерес, сторожевой кобель повернулся и, как ни в чем не бывало, потрусил прочь, за дверь.
   Какой-то кот, может, и знал, что случилось, но Сууле ломать над этими странностями голову не собирался. Голова у него и без того болела, прямо раскалывалась. С трудом, держась за затылок, хуторянин начал подниматься. Наверняка, проклятая псина успела перебудить лаем всю округу. Пора было делать ноги, но...
   Третья полка оказалась полупустой. Она накренилась - одни банки сдвинулись, другие попадали вниз. Сууле шарил и шарил по ней, пока не очнулся - считает он банки, а толку-то? Разве что всё собрать и с собой утащить? Так неподъемное выйдет!
   И хуторянин мысленно плюнул, проклял свою кривую удачу, все-таки кинул в мешок пару банок (наугад) и бросился к двери. Верней, попытался - да вот только в спешке зацепился ногой за ногу. Но, к счастью, не рухнул (снова обо что-нибудь головой), а просто споткнулся. Упал на колени... и сдавленно взвыл. Сперва ему показалось, что он со всей дури попал ладонью на гвоздь. И только мгновение спустя (когда боль также резко отхлынула) Сууле понял - болью пронзило не руку. Кольнуло глаза. Или где-то внутри головы - точно так же бывает, когда в жаркий день глотнешь студеной воды.
   Ну, что еще за напасть?
   Он протянул руку, тронул замусоренный пол - и опять едва не завопил в голос. Казалось, что в правый глаз ткнули иголкой. Сууле схватился за лицо, пощупал - ничего. Никаких иголок.
   Неужели на заговор от воров угодил? Вот не было печали!
   Может, перескочить?
   Или, может...?
   По неведомому наитию он обмотал руку мешковиной и снова прижал ладонь к полу - зашуршала сухая трава. Боль не замедлила вернуться, но на этот раз была заметно слабее - кончики пальцев обожгло, как крапивой.
   Нет, похоже, не заклинание. Но что?
   Он вытянул левую руку (голую), осторожно тронул пол. Ничего. Трава. В траве битые черепки.
   Правую. Снова кольнуло.
   Кольнуло...
   А что если...?
   Сквозь подошву - вообще ничего. Ну, почти ничего.
   Он попрыгал на месте.
   Как там нахаленок сказал - "наступи на свою травку голой ногой"?
   "И увидишь".
   Круги от боли перед глазами увидишь, вот так-то.
   Ах ты...! - Сууле даже не знал, ругать ему мальца или благодарить. Ведь правильно все паршивец сказал. Колется. Ночью. Действительно, колется!
   Он уже сидел на корточках и лихорадочно ("потом, потом разберу"), кое-как обмотав ладони распущенными рукавами рубахи, не обращая внимания на жгучие крапивные уколы, сгребал с земляного пола сарайчика сухую траву. Ту или не ту - в темноте было, конечно, не разобрать.
   Набил с треть мешка. Вскочил, бросился в дверь.
   - Вон он! вон! лови!!!
   Ах ты, ежиная снасть! К нему бежали - не от дома, со стороны дальней пристройки-пригородки, где была сооружена летняя кухня.
   - Лови, уйдет! Хватай поганца!
   Плетень. И бегом, галопом, придерживая заплечный мешок снизу рукой, - в кусты. И не на горку, а под горку, в разлог, где даже в засуху стояли гнилые болотца, а значит, кончалась любая человеческая, домовая власть. Бегал Сууле очень даже неплохо, и, хотя в темноте было не разобрать почти ни ежа, ног на бегу не переломал, только пару раз упал, пачкаясь в грязи и тине. Болотца не выдали, а, может, и помогли - хуторянин швырнул в первую же встречную лужу осколки битой банки (которые случайно сгреб вместе с лечебной травой), прошептал скороговоркой заговор от погони - и полез, благословясь, в кусты.
   Отсиделся.
   Погоня прошла совсем рядом - спасаясь от комаров, Сууле натянул на голову ворот рубахи, но все равно прекрасно слышал, как бабкины внучята ломают кустарник и ругают грязищу. Чтоб их ежи зажевали! Все-таки принесла окаянцев нелегкая к бабке заночевать.
   Хорошо хоть, что не сразу проснулись, гуляки...
   - Посвети-ка туда!
   - Глянь-ка, жаба! Тьфу, тьфу! Теперь бородавки полезут...
   - Юрке, а собака-то что?
   - Сам не видишь? Возьмет она тут след, как же!
   - Эх ты, сторож!
   Кобель нервно взвизгнул - похоже, его пнули в бок.
   Подождав, пока голоса совсем отдалятся, Сууле стянул с головы ворот рубахи и на четвереньках пополз дальше. Всю округу от родной Косой горки до Полати-Прилесной он еще мальцом излазил вдоль и поперек и помнил, где из глубокого оврага можно выбраться по отвесной "стене" - там, где, скорее всего, никто не сторожит и не ждет.
   Ничего, отыскал заросшую тропку и вылез. Напоследок трижды плюнул вниз, на собственный след.
   Ушел дальними огородами.
   Оторвался.
  
   - Дверь прикрой! Прикрой дверь, тебе говорю, сквозит!
   Сууле уже битый час сидел в погребе и при мерцанье свечи разбирал принесенные травки. На руки он натянул рукавицы - во избежание неприятностей. Добыча по большей части превратилась в труху, но даже останься она невредимой, вряд ли хуторянин распознал бы среди своего улова что-то кроме нескольких травок. Вот вроде бы подорожник... а это полынь - понятно по запаху. А это...? Он повертел перед глазами неказистый тощий стручок.
   - Жена, а жена! Поди сюда, глянь!
   Супруга Сууле заглянула в лаз - муж ухмылялся от уха до уха.
   - Видишь? Я-то думал, отчего пес отстал! А это же воротень... ну, отворотень собачий, чего ты уставилась? Он собак отгоняет. Ну, поняла? Эх, что с тобой говорит! Иди лучше карася дожарь, есть хочу. Ну, надо же - воротень...
   Сууле шмыгнул носом, потом с ухмылкой покачал головой: бывает такая удача! В одной из разбитых банок оказалась знаменитая "песья трава". Она-то и спасла Сууле Холиквеста от собачьих зубов - он отделался только порванными штанами да шишкой на затылке.

***

   На озере, как всегда, было тихо. Только ветер с восхода слегка ерошил-гнал воду. Впрочем, даже будь на Пустозере шумно, как возле мельницы, Сууле вряд ли бы это смутило - сегодня он предусмотрительно заткнул уши воском.
   Нос тоже был крепко заложен, но уже не по человеческой воле - после ночной прогулки на рыболова опять навалилась простуда, и он целые сутки провел на горячей лежанке, раскочегаренной несмотря на жару. Пропотел. К утру трясца кое-как угомонилась, Сууле кончил осыпать ругательствами озерного бога, который "вот как пить дать" навел на него порчу ("чтоб этой слякоти облезнуть и волдырями пойти"), выбрался из банной пристройки и стал собираться на рыбалку.
   Жена разохалась - Сууле нехотя прикрикнул на нее. Его охватило какое-то недоброе глухое спокойствие, совершенно не похожее ни на изначальную оторопь, ни на недавнюю лихорадочную суетливость. Что-то в душе Сууле наконец примирилось с тем, что в озере живет божество - и с этим необходимо считаться. Ощущение было прегадостным, но на редкость спокойным, даже мирным: бог есть, ничего не попишешь...
   Правда, ничего писать Сууле не собирался.
   Он собирался поколдовать.
  
   На первый взгляд Пустозеро выглядело как всегда - тихим и чистым. Только ветер перебирал камыши да покачивались раскрывшиеся кувшинки. Зрелище не вызывало ни тревоги, ни страха, однако присутствие бога - неуловимое, рассеянное, потаенное - казалось, сталось над водой как туман.
   Выжидает, слякоть такая...
   Ну, была не была!
   Сууле сел на древнее, трухлявое, замшелое бревно, набрал в грудь побольше воздуха...
   И запричитал.
  
   - Озеро моё любимое! - рыболов хлюпнул заложенным носом (вышло весьма убедительно). - Знать, не судьба нам с тобой снова свидеться. Не ловить мне, видать, больше в тебе рыбки, не плавать на плоту... Оставайся ты без меня! - Он чуть не добавил "и гори ясным пламенем". - Ухожу я отсюда, на речку рыбачить.
   Что бы еще такого сказать?
   - Ухожу, говорю! Ну, прощай. - Он отвесил озеру поясной поклон, выметя краем шляпы траву. Немного помялся. - Вот такие, значит, дела...
   И, привычно закинув шляпу за спину, Сууле повернулся и зашагал прочь - понурая, ссутулившаяся, словно придавленная тяжким бременем неизбывного горя, фигура. Шел медленно, шаркая ногами. Труднее всего было не оборачиваться - не смотрит ли кто-нибудь вслед? Но он с честью выдержал испытание и не обернулся.
   Но вот и граница леса (Сууле не удержался, поддел носком башмака еловую шишку, и та улетела с тропинки). Пустозеро осталось позади, во впадине; вместо пронзительной, озерной прохлады навалилась влажная лесная жара. Совсем недавно над лесом промчался торопливый, разговорчивый ливень, и земля еще не успела толком просохнуть. Пахло земляникой и мокрой корой; лесные пичуги заполошно тенькали и чирикали в ветвях деревьев, и, словно соревнуясь между собой, вели неистовую барабанную дробь неугомонные дятлы.
   Всего этого Сууле не чуял и плоховато слышал. Стоило привычной тропинке свернуть под-за бугор (а, значит, озеру - скрыться из виду), как в хуторянине произошла разительная перемена. Он перестал уныло горбиться; плечи расправились. С каждым пройденным шагом его походка становилась размашистей и энергичней; на ходу он что-то неслышно бормотал - может, заговоры, а, может, ругательства...
   Где-то на тридцать втором шаге Сууле вдруг словно ударило в спину. Он запнулся, но не остановился - только перестал бормотать-считать и, наконец, сорвался на бег. Присутствие озерного бога исчезло - как рвется гнилая веревка... или нитка, на которой безобразник-мальчишка водит майского жука. Жук улетел восвояси - Сууле кинулся в лес. На бегу подхватил оставленный в придорожной траве мешок; в другую руку удобно легла острога - родовая, прапрадедова, с наконечниками из добротной стали. С вечера хорошенько наточенная и обернутая промасленной тканью.
   Лес вокруг озера был хоть и редким, однако ничьим, почти диким, и от него можно было ждать неприятностей. Но из-за последних неудач хуторянин впал в такой раж, что попадись ему поперек дороги лесовник - он, пожалуй, не испугался бы, засветил острогой по мохнатому рылу.
   Ах, грызи тебя ёж!
   Какой-то мелкий божок действительно высунул из дупла усатую морду - поглядеть, что за наглец с пыхтением топчет его ягодную делянку. Поглядел-поглядел да и порскнул в древесную крону смешной рыжей белкой. Верно, решил не связываться...
  
   Испокон веков Пустозеро питали десятки ключей и ручьев, но не все они существовали постоянно. Некоторые текли только по весне, когда сходил снег, или появлялись дождливой осенью. Другие внезапно выскакивали из-под земли в разгар лета, промывали себе руслице среди сухой бурой хвои и подушек кукушкина льна - но лишь для того, чтобы зимой окаменеть, стать ледяной дорожкой в скользких буграх и наплывах... и, видимо, снова убраться под землю. Кто их считал и искал, эти капризные дикие ручьи? Разве что звери лесные. Правда, был среди них один, не совсем безымянный и не то, чтобы мелкий. Пожалуй, даже не ручеек, а небольшая речонка. В роду Холиквестов его звали дичком.
   Туда-то Сууле и кинулся.
   Исток ручья был неведом - его скрывала густая, нехоженая южная чаща. Но, достигая приозерного леса, дичок потихоньку разливался, становясь неглубокой речушкой, что довольно неспешно катила воды свои по земляному, глинистому руслу. Тенистая полоска земли между ручьем и лесом была ничейной, здесь рос только чертополох и прочие сорные травы. Сууле уселся на бережку. Скинул с ног деревянные башмаки; поддернул и высоко закатал штанины. Восковые затычки он давно расковырял и извлек из ушей - по его расчетам, досюда власть озерного бога не доходила, а, значит, бояться было нечего. Дичок негромко журчал - словно мурлыкал; по его мутноватой воде бежали тонкие стрелки течений. Сууле развязал мешок, зачерпнул горсть "снадобья" и швырнул в воду.
   Его отец, наверняка, не одобрил бы подобного способа лова. Дед, пожалуй, за него бы выпорол. Но они никогда не имела дела со зловредными богами. Им никогда намеренно не рвали сетей и удочек, не ломали плотов. И не пытались (Сууле опять передернуло как от озноба) внаглую утопить.
   Он кинул в ручей еще горсть безумной смеси из утащенных трав, для веса перемешанных с огородной землей и опилками. Потом плюнул и вытряс в воду всю котомку. Если верить списку со старинного цветника, пятидесяти жеребьев полюя должно было хватить на озеро размером в три на три поприща. Сколько это в пересчете на обычные мерки, Сууле не знал, но полагал, что содержимого разбившейся банки будет достаточно, чтобы свести с ума озерную рыбу. Может быть, даже с лихвой.
   Но что будет дальше, когда полюй попадет в Пустозеро, хуторянин, откровенно говоря, не знал. В цветнике говорилось, что полюй дает власть над всякой рыбой (и, к слову, над водяной птицей), но в чем заключалась эта власть? И как ею пользоваться? И как узнать, что колдовство подействовало? Наверняка, стоило сперва испытать травку - скажем, на соседских гусях, - но Сууле, честно сказать, побоялся. Ведь недаром же полюй называют не только поплюем, но и "рыбьей затравкой", то есть отравой? Вот всплывет, чего доброго, вся озерная живность брюхами кверху... и поделом. Не он первый начал. Да и всяко - чего уж теперь!
   Дело было сделано. По ручью, вниз по течению потянулась мусорные дорожки - сухие стебли, цветочки и мелкая травяная труха. Хуторянин выскреб из углов и складок котомки последние крошки и комочки земли, потом все-таки вывернул ее, потряс над водой...
   Плеснуло.
   Справа, ниже по течению.
   По крайней мере, так ему показалось.
   Нет, точно плеснуло!
   Он на всякий случай подобрал острогу. Ну, если опять эта проклятая плес...!
   И тут на глазах изумленного рыболова дикая речка изменила свой бег.
  
   Рыба не плыла - рыба шла.
   Да нет, просто пёрла!
   Такого Сууле не видал отродясь. Он, разумеется, знал (со слов папаши), что в неведомых дальних краях водятся красные рыбы, которые, когда мечут икру, поднимаются вверх по рекам, преодолевая любые преграды. Но чтобы против течения, неистово молотя плавниками, лезла простая плотва?
   Нет, определенно, такого рыболов в своей жизни еще не встречал. Да и предки его, наверное, тоже. И верно - взбесилась рыба, не соврали предания!
   Ах, цветики-цветочки! Спасибо, родимые!
   Сууле так обрадовался, что мысленно поклялся завтра же отнести бабке Уладе часть улова. Да что там - пойти и починить знахарке хлипкие полки. Или навесить на дверь сараюшки приличный замок. За такое везение не жаль было и схлопотать от старухи клюкой по шее - вся лесная речушка, "в полплевка переплюнешь", "колен не замочишь", теперь кипела и кишела живностью, словно спускаемый рыбный садок. В солнечном свете речная вода заиграла живым серебром и призрачной чернью; рыбы стремились вверх по ручью, в спешке едва не выпрыгивая из воды.
   Целое... стадо! - Сууле не знал, за что и хвататься. Схватился сперва за острогу, принялся бить, пронимать рыбу, за-раз накалывая на острие до двух-трех рыбешек, - но с непривычки у него быстро устала рука. Да и какая острога? Тут ловушку... сеть надо было! Перегородить ручей сетью... а лучше с двух сторон сразу...
   Вот ведь, не догадался... но кто знал, что такой клев пойдет?!
   Между тем, рыба, казалось, все пребывала, и Сууле наконец-то заметил, что дальше она не идет - в паре десятков шагов вверх по ручью вода остается такой же, как раньше, неторопливой и практически гладкой, подернутой лишь мелкой рябью. Но вот вблизи... Теперь он отчетливо видел границу, где движение вверх по ручью замирало, и вода начинала бурлить и кипеть, взбиваемая десятками... нет, сотнями хвостов и плавников. Рыбы вертелись и бились - стараясь удержаться на месте. Как по наитию Сууле сделал по берегу пару осторожных шагов...
   Потом побежал.
   И - ну, надо же! - рыбья стая двинулась следом. Как привязанная. Наперегонки!
   Ай, да трава! - Сууле замер (и рыбы снова застыли на одном месте) и от избытка чувств с силой хлопнул себя по коленям: - Ну, сильна!
   А если назад отступить?
   Но, видимо, власть полюй-травы на землю не распространялась, так что, к некоторому огорчению рыбака, на берег рыбы не полезли. А ведь было бы так замечательно - кабы они сами дружно повыпрыгивали из речки. Но, хотя рыбы, как по свистку, и устремились к низкому берегу и принялись жаться к нему, выбираться на землю они явно не собирались. Значит, все же придется ловить.
   Только чем?
   Ох, прав был старый колдун - не голова у Сууле, а тыква огородная.
   Особого выбора не было. Хуторянин подхватил опростанный мешок, полез в мелкую, прогретую воду и начал черпать.
   Вода сочилась сквозь прорехи в мешковине, текла по рукам; рыбы бились внутри котомки. Их и ловить-то не приходилось. Они сами лезли в руки, едва не отталкивая друг друга. Разевали рты, топорщили жабры. Казалось, что стоишь по щиколотку в рыбной куче (-мале) - так плотно набилась в неширокий ручей озерная живность. В этой мешанине Сууле едва различал, что именно хватает, что черпает котомкой, но продолжал черпать, не различая, охваченный диким азартом, - и никак не мог успокоиться и насытиться.
   Конечно, это была не рыбная ловля.
   Это была бы, скорее, рыбная бойня - если бы Сууле потрудился чем-нибудь бить свой улов. Но он себя не утруждал и просто выкидывал рыбу на берег, раз за разом опорожняя мешок.
   Надо сказать, что и на суше рыба продолжала трепыхаться и извиваться, стараясь поползти поближе к "хозяину". Сууле это немного пугало - однако не сильно. Он просто принялся оттаскивать рыбу подальше от ручья - чтобы потом не ловить ее, неугомонную, во второй раз.
   Сколько раз он таким манером сбегал туда-сюда, осталось несчитано. Рыбы, между тем, не убывало. В какой-то момент рыболов заметил, что воды в ручье вроде бы стало побольше (почти по колено), и она уже не мурлыкает, а громко шумит, - но в пылу азарта даже особенно не озадачился этой переменой. Ведь было ясно, что живая плотина отчасти перегородила течение и подняла уровень речки; там, где движение рыбы замирало, теперь бурлил и бился довольно высокий бурун - словно под водой неожиданно выросли камни. Но что с того, что вода прибывает? (Он остановился, громко высморкался в два пальца.) Утонуть невозможно - и ладно. Главное только, не посколь...
   ...знулся!
   Тьфу, чтоб вам пропасть!
   Да сколько ж здесь рыбин?
   Эй... эй! в рукав-то зачем? И в штаны - тоже не надо!
   Мокрый по пояс Сууле выскочил из воды и брезгливо затряс ногой - ему почудилось, что какая-то особенно юркая рыбка умудрилась проскользнуть внутрь раскатавшейся правой штанины. Наверное, это его и спасло.
  
   Что было дальше, с перепугу запомнилось скверно. А могло бы и совсем не запомниться - если бы он не стоял, как пришибленный, а сразу догадался бы кинуться прочь, под защиту запретного для водяных обитателей леса.
   А запомнилось - вот что:
   Волна, только что лизавшая босые ступни, вдруг исчезла, и, вскинув голову, он обнаружил, что вода ни с того ни с сего отступила. И мало того - узкая, хилая речка внезапно (и явственно) вздулась... действительно вздулась - горбом, как надувается ветром длинный кусок холстины, если его сильно встряхнуть... поднялась, задышала - вверх-вниз, зашумела, заклокотала, плюясь взбитой пеной, помчалась быстрей, заскакала, словно испуганный заяц по покосу... Мелкий божок, рыжей белкой сидевший на почтенной старой березе, неистово застрекотал и единым прыжком перелетел на соседнюю сосенку.
   - Да беги ж ты, двуногий пенек, что уставился! - похоже, хотел сказать божок человеку. Но тот стоял, разинув рот, и явно не слышал предупреждения. - Ой, глядите, что деется! - Водяной хозяин Пустозера, раздраженный бестолковым людским колдовством, вцепился в устье ручья и принялся дергать и тянуть его на себя, заставляя поток надуваться и мчаться с утроенной, с удесятеренной скоростью. Подземный исток ручейка, видимо, не выдерживал такого напора - и внезапно ручей начал мелеть, иссякать, утончаться... и рваться, как пряжа у нерадивой, чересчур торопливой хозяйки. Обнажилось грязноватое вязкое дно. Зачарованных рыб в ручье уже не было - вода подхватила их и поволокла, крутя и вертя, назад, в лоно озера. Лещи и плотвицы, как могли, сопротивлялись течению, но власть воды оказалась сильнее - и их унесло. Однако на этом гнев водяника не успокоился. Сууле уже потихоньку пятился от взбесившейся речки (он с детства привык полагаться на свои резвые ноги, и сейчас они сами, по многолетней привычке, несли его прочь - пока глаза все никак не могли насмотреться на творящиеся чудеса), когда река совершенно иссякла, став тонюсенькой ниткой, еле пробивающейся сквозь камешки и земляные наносы бывшего дна. А потом где-то справа, вдали, за деревьями раздался удивительный звук - глубокий пронзительный вздох... или дрожащий зевок? И после томительной паузы, что наступила вслед за диковинным звуком, у устья ручья зародился и, нарастая, помчался вверх по течению рокочущий гул, от которого вздрогнули и затряслись береговые осины...
   Выдох.
  
   "Куда ты, пенек? Драпать надо!" - От избытка чувств белкобожок застрекотал как кузнечик и трижды подпрыгнул на ветке, распушив свой роскошный, рыжий с пропалинами, хвост. Услыхав рев разъяренного озерного божества, человечишко наконец-то очнулся и дернул в кусты. Вернее, почти дернул - запнулся, завертелся... и метнулся обратно к ручья. - "Что, что ты там позабыл?!"
   Оказалось, что забыл человечишко длинную палку с зубьями на конце. Но надо отдать ему должное - схватив свою глупую палку, двуногий дунул в сторону доброго леса с такой поистине заячьей скоростью, что белкобожонок снова запрыгал от возбуждения и азартно зацокол, хваля бегуна.
   Хуторянин успел добежать до гущи кустов чернотала, когда "выдох" озерного бога - мощный поток, втрое, если не вчетверо, шире прежней речонки, - хлестнул по деревьям. Окажись человек на пути воды - боги ведают, что бы случилось. Впрочем, может быть, и ничего особенного. Поток поломал кустарник и посбивал листья с низко росших ветвей, но в целом не причинил лесу большого вреда. Сууле, очертя голову ломившегося через подлесок, настигло его злобное гусиное шипение... а потом рыболова с головы до ног обдало вихрем из холодных, жалящих брызг. Он не удержался и обернулся: между деревьями повисла искристая морось, похожая на тончайшую дымку. Все кругом стало мокрым (деревья - по пояс, кустарники - с маковкой) и под жарким полуденным солнцем мигом начало парить и куриться. За деревьями водный поток, расплескавшись, рухнул обратно в пустое русло ручья и после недолгой запинки снова потек, унося на своей серой спине захваченный прибрежный мусор - плыла, распластавшись, пустая котомка, покачивался на легкой волне деревянный башмак... Что касается пойманных - и брошенных в лесной траве - рыб, то их участь осталась неясной. Скорее всего, бог Пустозера не оставил их своими заботами и, следующим могучим вдохом-выдохом промыв в лесной земле новый берег, затащил-таки своих украденных "овечек" в ручей и унес обратно в родные омуты, пастись на подводных пажитях.
   Но этого Сууле уже не увидел.
   А мелкий божок, если что-то и видел, то поделился своим восторгом и возмущением (человеческой дуростью и соседским самоуправством) только с деревьями да с другими лесовиками.
  
   - Эй, Холиквест!
   - А?!
   Сууле словно очнулся. И вдруг обнаружил, что стоит в двух шагах от собственного дома. Чуть поодаль, у калитки его плетень подпирали двое орясин, в которых хуторянин немедленно опознал самых старших правнуков Улады-Знахарки. Ююре - или попросту Юрке Конопатый - стоял, заткнув пальцы за кожаную опояску, а его сводный братец Тарве по кличке Удод лузгал семечки, ловко забрасывая их в рот.
   - Чего надо? - буркнул Сууле. Он устал и продрог (несмотря на жарящее солнце), и на вежливость у него сейчас не было ни желания, ни сил. Тем более, на вежливость с кем!
   Но братцев было не просто сбить с толку.
   - Ты недавнего дня к бабке нашей ходил?
   - Ну, положим, ходил...
   - Положишь ты сам и в тенек. Говори, ходил ли?
   - А кто спрашивает-то?
   Удод выплюнул шелуху и, отряхнув ладони, встал плечом к плечу с братом.
   - Мы. У тебя.
   - А-а. Дай пройти.
   - Погоди... - Юрке вытянул руку, едва не ткнув Сууле в грудь. Но не достал. - Стой, говорю!
   "Собаке своей поприказывай..."
   Супруга Сууле выглядывала из-за дверной занавески. Лицо у благолепной было встревоженным, в руке она грозно сжимала ухват.
   - Погодь!
   Сууле успел повернуться, прежде чем его цапнули за плечо.
   - Ты к бабке Уладе ночью ходил? - Юрке выпятил грудь, став похожим на боевитого петуха. Судя по всему, он наладился драться. - Верное слово, ты ходил, больше некому.
   - Чего? - переспросил хуторянин, которым умом понимал, что братцы пришли ловить его на ночной татьбе - а значит, надо как-то отвираться, - но от усталости и расстройства соображал исключительно туго. Весь позавчерашний кавардак с разгромленным сараем сейчас казался ему настолько далеким и маловажным (и, как оказалось, совершенно бессмысленным), что он почти недоумевал, зачем эти лоботрясы приперлись к его дому и чего они добиваются. И почему так горячатся... - Чего надо-то?
   Тарве хмыкнул и мотнул головой.
   - Ты бабкин сарай обнес? - угрожающе понизив голос, спросил его братец. - Ты у нашего малого про травки выспрашивал?
   Сууле зверски хотелось присесть. Или лучше сразу прилечь. И чего-нибудь выпить.
   - Жена, кваса нет ли?
   - Ты нам зубы не заговаривай, - посоветовал Юрке. - Ты отвечай...
   - Чего вам надо-то?! - наконец, взорвался Сууле. - Чего пристал, окаянный?! Какая трава, какой сарай?! Что ты лезешь на чужой двор, тебя сюда звали? Вот я колом сейчас! Домового спущу! - Братцы попятились. И продолжали пятиться, потому что Сууле наступал на них, потрясая кулаками.
   - Но-но... ты чего это...?
   - Валите отсюда, кому говорят! Шляются всякие, потом горшков недосчитаешься! Порушу к свиньям! Удачу всю со двора унесли! Жизни лишили! Шляются! - орал Сууле, в кои-то веки едва соображая, что и зачем кричит; в голове вдруг сгустился плотный туман, и внятные мысли в нем просто терялись, обращаясь бессвязными выкриками: - Долби вас всех пестом поперек! Ежи вас заешь! Удача моя! Унесли! Сглазили, подлые!
   В такую же странную ярость согласно семейной легенде впал его пращур-пасечник, когда однажды обнаружил среди любимых ульев лакомящегося медведя. Косолапый сбежал, обгоняя собственный визг; но братья Собачеки были то ли покрепче, то ли поглупее и только пятились от повихнувшегося односельчанина.
   - И не ходите сюда больше! - проорал наконец хуторянин, захлопывая перед чужими носами калитку - и едва не снося ее, хлипковатую, с петель. - Поганцы!
   - Дурной совсем, что ли? - неуверенно подал с той стороны голос Конопатый.
   Сууле молча замахнулся острогой, которую все это время сжимал в руке, и Собачеки дунули прочь, на бегу выкрикивая непонятные угрозы и бестолковые ругательства. Преследовать их Сууле стал. Какое-то время он стоял посреди двора, отдувая, как после долгого бега, и машинально сжимал-разжимал кулаки. Наконец он фыркнул, встряхнул головой и побрел к огороду, где в лохани стояла, натекая из-под насоса, ключевая вода. Жена ошеломленно глядела на него с крылечка. Он отставил острогу, набрал в ладони тепловатой воды, хотел опустить в них разгоряченное, мокрое лицо...
   Но вдруг замер.
   Вода переливалась в руках. Была она чистой и абсолютно прозрачной - но призрачное отражение бледного лица с темными как провалы глазами внезапно почу...
   С диким воплем Сууле взмахнул руками и пинком опрокинул лохань.

***

   "Все лежишь?"
   "Лежу".
   "А что так?"
   Он почесал нос.
   "Да так вот... как-то".
   По бревенчатой стене шустро бежал черный жучок. Он сначала решил - таракан, но это оказался обычный жук, забредший сюда со двора. Жука стоило отнести на улицу, выпустить в траву, но Сууле было лень подниматься, и он просто сбросил букашку на пол - пусть ищет дорогу самостоятельно.
   С тех самых пор, как озерный бог прогнал его с ручья, Сууле захворал. Правда, хворь его была не из тех, что лечатся травами или простыми заговорами, - и он строго-настрого запретил жене ходить к колдуну и знахарке. Казалось, что в нем надорвалась какая-то жилка из числа тех, что держат душу внутри, и теперь душа Сууле Холиквеста трепетала и волновалась, как птица, пойманная ловчей петлей. Металась туда-сюда, не искала и не обретала покоя. По-хорошему, надо было прийти в себя, умыться, сходить повиниться перед знахаркой или, скажем, проведать Старого Человека... Но им владела такая тоска, похожая на невыносимую лень, что головы было невозможно поднять. Раз за разом он перебирал в памяти подробности своих неудачных рыбалок - с того дня, как порвалась первая мережа... мысли путались и рассыпались, как бусы, и в какой-то момент он готов был поверить, что его попросту сглазили... а в другой - что Пустозеро вообще не больно-то ему и сдалось.
   И что там колдун говорил о подброшенных крючках... о странных горшках?
   До недавнего времени Сууле полагал, что старик по колдуновской привычке просто заплетает плетень и подпускает лясы. Может, кто-то и испакостил старый Полянихин брод, но Пустозеро-то перед кем провинилось? Вернее, перед кем провинился он, тамошний рыбак? Сууле не чувствовал себя ни в чем виноватым. Кроме обычного мелкого озорства (яблоко там, горсть клюквы здесь, выкрашенный в зеленый цвет поросенок...), за ним не числилось никаких провинностей, способных вызвать злость и неприязнь односельчан. Да еще такую! Это ведь не козла в огород запустить и не заколдовать дворовую печку, чтобы пища в ней подгорала. Это ж такое дело!
   Вздумай, скажем, он, Сууле Холиквест, напакостить, предположим, Каарану-Рыбоводу, напрочь испортив тому драгоценный сазаний садок, как бы он взялся за подобное дело?
   Попросил колдуна.
   Но Старый Человек, похоже, действительно, не ведал колдовства, способного призвать в озеро настоящего бога, - только видел его однажды. Да и стал бы он вредить любимому (мог бы, к слову, и прийти навестить...) племяннику?
   В этом Сууле сомневался. Он вообще предпочитал верить в людское добросердечие.
   Лядуница? Но как? Разве что Хозяйка выжила со своей топи случайного, пришлого божка. Однако такого ежа лысого выживешь... вон как ручьем размахался... шум бы стоял на всю округу - почище, чем на вороньей свадьбе.
   Тогда, может быть, кто-то из односельчан?
   Но кто?
   Например, за деревенской травницей сроду не числилось никаких злокозненных странностей. Да и мамаша Сууле, облака ей пуховой периной, кабы заметила за кем-нибудь из знакомок и родственниц склонность к дурному ведьмовству - к любому ведьмовству вообще, будь то умение выкликать ветер или склонность взглядом сквашивать молоко в чужом подойнике, - то без промедления поведала бы об этом "всему", как выражался папаша Холиквест, "почтенному обществу". Уж он-то, Сууле, первым узнал бы! Мамаша чуяла ведьм и охотно делилась своими наблюдениями, чтобы прочие люди не попадали впросак. Она б, наверняка, угадала... Эхма!
   Он перевернулся на другой бок, взбил кулаком нагретую подушку. В приоткрытую дверь падали лучи вечернего света, оставляя на полу мыльни теплые пятна цвета топленого масла.
   Как не крутился, не вертелся Сууле на тюфяке, его душа не успокаивалась. Как не проворачивал ситуацию в голове, ничего толкового не выходило. Получалось, что ни одна собака в деревне (кроме собачековского кобеля) не имела на него явного зуба. Все его жаловали - или, по крайней мере, не любили не больше обычного.
   Сделали пакость из простой вредности или дурости?
   Нашел, скажем, тот же младший Собачек на дороге странную склянку... и решил посмотреть, что будет, если подкинуть ее... нет, малой бросил бы находку в речку или к ближним соседям в сарай. А плестись за три перелеска до дикого озера - желающих надо еще поискать.
   Вот беда-то какая.
   Неужели некий чужак виноват?...
   В этом месте мысли Сууле, и без того блуждавшие, словно пьяные в потемках, обычно сворачивали на прежнюю дорожку и принимались тянуться, как по наезженной колее: но почему? откуда? и как?
   По-хорошему, надо было встать, умыться и занять руки делами, дав отдых душе.
   Надо бы...

***

   - Дождик, дождик, гуще! Заливай пущу! Заливай ельник! Нам-мочи ве...
   - Детвора, хозяйка-то дома ли? Эй!
   - Дома...
   - В подполе...
   - А почто ты, дяденька, спрашиваешь?
   - Она на чердак, погоду сеять пошла.
   - Чего привираешь?
   - Я?! Да ты сам! Да вот тебе в ухо!
   - На чердак, на брусок, на высокий конек!
   Двое мальчишек, на посторонний взгляд совершенно неразличимых, сцепились и принялись валяться в свежей грязи, осыпая друг дружку неуклюжими тумаками. Остальная троица уставилась на побоище, подбадривая драчунов одобрительными восклицаниями.
   Сууле помялся - разнять, не разнять... - но решил, что не стоит, и на всякий случай (грязи-то сколько) попятился.
   Пиррет по прозванию Странница и сама была с сильной чудинкой, и детишками обзавелась очень странными. Начать с того, что все пятеро были близняшками. Да еще темными как сажа, от чего всякий намек на различия между ними окончательно терялся. Пиррет всегда говорила, что возиться с мелкотой ей недосуг, и потому завела сразу пятерых ребятишек, притащив их из очередного странствия. Маняша Верти-Гора, чем дом был на южной околице, увидела тогда их первой: Странница шла, помахивая батожком, а за ней гуськом трусила эта орава. Сперва на деревне решили, что это не дети, а этакий морок - или, упаси домовой, упырята! - уж больно черны были детки и слишком непонятно галдели. Но ни при полуденном, ни при закатном солнце черныши не пропадали, не таяли, тени примерно отбрасывали (обычные, темные тени), и горстка заветной земли из-под божницы никак на них не влияла. Козлов они тоже не опасались. И постепенно пересуды умолкли - малые вели себя вполне мирно, людей не задирали, коров не заезживали... Пиррет с помощью Улады-Знахарки обпекла сыновей в печке, чтобы они не болели; с тех пор пошли шуточки, что, де, братья-Лесята по бабкиному небрежению подгорели и даже обуглились. Но, в конце концов, деревенские сошлись на том, что малые все-таки двоедушники, а то и настоящие выходцы. Кто хоть раз видел, чтобы Странница брала их с собой в путешествие? Никто, она всегда уходила одна и налегке. Ни родне, ни соседкам сыновей на попечение не оставляла. На дворе после ее ухода они никогда не появлялись. Сердобольная Ирефа, пастушья жена, как-то зимой, пока Пиррет странствовала по иным краям, сунулась в ее избу - внутри было пусто, не по-жилому чисто и давно нетоплено. Она заглянула под голик и в печку, зашла в баньку (тоже нетопленую); наконец, оставила на видном месте горшок с пшенной кашей... Через три дня каша оказалась нетронутой. Казалось, шебутные Лесята исчезли, как ночной блазн. Но вот Пиррет вернулась - и в тот же день мальчишки, как ни в чем не бывало, принялись носиться по проселку.
   Значит, провозгласило общее мнение, малые без присмотра возвращаются туда, откуда пришли. Может быть, в чужедальние страны. Или в колдовской лес, если они все-таки мары-оборотни. А, может, и прямиком на тот свет, где Пиррет их выкупила и откуда вывела с помощью неведомого колдовства. Сами мальчишки помалкивали; а, возможно, действительно, ничего не помнили и не подозревали.
   Словом, немудрено, что росли Лесята втрое медленнее, чем обычные дети. Сколько Сууле их помнил, они оставались мелкими головастиками и только к этому лету стали вытягиваться в крепких и стройных ребят.
   - Дядька!
   Его крепко дернули за рукав.
   - А, дядька... - Один из близняшек глядел на него; ярко-белые зубы сверкали на черном лице. - В доме маманя-то, вечерять, верное слово, готовит.
   И не успел хуторянин его поблагодарить, как оголец бросился в гущу драки, в самую лужу, подняв тучу грязных брызг - с утра кропил долгожданный, пускай и мелкий дождик, и давняя колдобина возле дома Пиррет превратилась в свиную лежанку. Следом за ним с улюлюканьем кинулись последние двое Лесят. Образовалась веселая куча-мала.
   Вот сорванцы, горе матушкино...
   Впрочем, подумалось, на таких чумазятах все равно грязи не заметно, отчего бы в ней и не поваляться?
  
   Чего ждать от девчонки, которая умудрилась летом заблудиться в соседнем лесу? И выйти к людям только на пятый день, когда ее уже и искать бросили - решили, что ушла непутевая к лесовикам в приживалки?
   В детстве Сууле, как и всех ребят, пугали сказками про медвежью избушку да про зверьков-буряков, которые уносят непосед, что. обы защекотать до смерти. Пугали волком-железные зубы и коварной сонной травой. Предупреждали о том, что лесные хозяева обманом нанимают людей к себе в услужение - а работа у них не по человеческим силам, вроде "пересчитывать шишки на елках" или "красить по осени листья"... о последней опасности говорили уже на полном серьезе, добавляя, что со временем такие злополучные наймаки обрастают дикой шерстью и становятся никем иным, как медведями. "Тут главное выкупиться до первого снега, когда лесовики ложатся в берлоги...", - объяснял дед, пока Сууле внимал, развесив уши. Впрочем, за местными божками таких безобразий никогда не водилось; они предпочитали жить по старинке - охранять да пугать. Тем более, что детишек лесовики не обижали, кормили ягодами и обычно выводили прямиком на опушку - если, конечно, у ребенка хватало смекалки пойти вслед за игривым зайцем или белкой. А жителей Полесья предки смекалкой, естественно, не обидели. Так что всерьез потеряться Пиррет, Лови-Ветрина дочка, не могла никак! Однако потерялась. И нашлась только на пятый день. Вышла на овсяное поле - в волосах были алые ленты, в руках - ненастоящий заяц, который, однако, выглядел как живой.
   - Загуляла, - постановил прежний Старый Человек, которому Лови-Ветры предъявили пропащую дочку. - Теперь не удержишь.
   Так и пошло. Каждый год Пиррет, которую после первого раза прозвали Лесовичихой, исчезала, уходила в неведомые дали. Держать и отговаривать ее никто не пытался. Только однажды Энна Лови-Ветер по совету мимохожей ведуньи завязала заговоренную веревку в затейливые узлы и спрятала у дочери под подушкой. Однако чары не помогли. Пиррет вскоре снова ушла - чтобы вернутся через одиннадцать дней, принеся с собой удивительный запах нездешних цветов и гладкое стеклянное зерцало, которое ее матушка от беды подальше (вдруг душу вытянет?) закопала под бузинным кустом. Веревка же позднее обнаружилась во дворе Сонны-Пустельги. На ней висело белье, но матушка Энна опознала свой оберег по двум уцелевшим узлам - хотя Пустельга недоумевала, как же волшебная веревка очутилась под ее простынями и полотенцами.
   Год утекал под землю за годом, и Пиррет уходила все чаще, пропадала все дольше. Возвращалась худая и загорелая, с прядями чужого ветра в растрепанных волосах. Мало-помалу ее стали просить (сначала с неловкостью, со временем - открыто и бойко) принести из чужедальних краев "подарочков". Иногда подарком оказывалась красивая домашняя утварь, иногда непривычная пища, часто - никчемные безделушки, которые одаренные не знали, куда и пристроить, и почти неизменно - новые рассказы. Знахарка обзавелась кучей удобных банок и пузырьков; мальчишки мастерили змеев и орликов из разноцветных бумажных листов; и хозяйки по всему Полесью, Залесью и далее вплетали в ветроловки пестрые перья...
   Пиррет никогда не отказывалась, хотя частенько приносила ёж знает что. Как правило, вовсе не то - или не совсем то, - о чем ее попросили.
   Но потом взялась разносить посылки и письма, и тут уж ошибок не допускала.
   Судя по всему, ей было на роду начертано стать Странницей.
  
   Всему приходит конец. И жаре, и тоске. Вот и надорванная жилка в душе Сууле Холиквеста в какой-то момент утихомирилась и срослась. Но он уже не была прежним.
   Притворяйся, не притворяйся, ничто уже не было прежним.
  
   - Приболел?
   Ужин Пиррет не готовила. По крайней мере, не так, как прочие хозяйки. Не тянуло кухонным чадом, от печки не шло сытое тепло. Печку она вообще не растапливала.
   - Плохо выглядишь.
   Искать взглядом лавку или табурет Сууле не стал. Он знал, что в доме Странницы их нет и в помине. Уселся на пол, на жесткую плетенку, положил на колени шляпу...
   - Здравствуй, сестра.
   - Привет, братец, - голос у Пиррет был низкий. И густой как смола. Длиннющая черная коса падала до пола и там сворачивалась в кольцо, как змея. - Чаю будешь?
   Он покачал головой, но Пиррет уже поднялась. Принесла котелок и деревянные чашки. Запахло вареной травой. Он невольно повел носом - никак, крапива?
   - Да я, в общем-то, сытый...
   - Хлебный плод, - объяснила Пиррет, ловко освобождая нечто длинное и пупырчатое от зеленоватой в полосочку кожуры.
   Прикуска к чаю росла прямо в углу комнаты - на разлапистом кусте, смутно напоминавшем лопух. Потолок над кустом был частично разобран, соломенная кровля раздвинута, а просвет закрыт чем-то вроде тончайшего стекла; сквозь него падал столб яркого света. Под куст Странница, видимо, натаскала земли. Или убрала часть пола, издалека было не понять.
   Внутри плода оказались черные семечки, и хозяйка принялась ловко выковыривать их ножом.
   - Сейчас пожарю, будет хлеб. Масло бери, Имма принесла.
   Сууле поколупал ногтем одно семечко, потом сунул его в рот... горько. Он отхлебнул из чашки и едва не обжегся - чай был разогрет до крутого кипятка. Пиррет, тем временем, побросала ломти "хлеба" в низкую жаровенку и стала переворачивать их щипцами.
   - Если тебе что-то принести или передать, то имей в виду - я недавно вернулась. Раньше Яблочных Наливок опять не пойду. Письма лучше с почтовиками передавай. Вот, - она поставила плашку с прикуской на пол, на подстеленный круглый коврик, - решила попробовать. Хлебное дерево. В прошлом году принесла. Оно в Моррихэ растет по всем дорогам, рви - не хочу. А рядом всегда растет качумай. Он воду накапливает.
   - Повезло им там, в этой...
   - Моррихэ.
   - Во-во, - он покивал.
   - Повезло... - Пиррет отставила чашку. Взгляд стал далеким, мечтательным. - Идешь по тропинке по олло-обайхе... по-нашему, по опушке леса... а над головой как птички перекликаются. Тэньк. Фьюиииивить, - она виртуозно засвистела, - чу-чу-чук. Тэньк! Только это не птицы, а такие... белки летающие. И не лес не такой, как у нас. Колючий, весь в длинных шипах, неприветливый, настороженный. Сойдешь иногда с тропинки... - И она закивала головой, словно с чем-то соглашаясь.
   - Ты, верное слово, во всех краях побывала... - неловко кашлянув, промолвил Сууле.
   Странница рассмеялась - то ли довольно, то ли насмешливо.
   - Ну, не во всех. - Она сыто потянулась, ослабила кушак. - Всех никто не обходил. Кроме ветра и, может, волшебников.
   Сууле не утерпел - ухмыльнулся. Волшебников он считал далекой сказкой. Они, разумеется, существовали - как и зверьки-буряки. Однако (подобно бурякам, тварям злобным, кусачим, но на самом деле не очень-то страшным) были с точки зрения хуторянина простыми, хотя и очень искусными колдунами. Или, возможно, божками. Или и вовсе обманщиками. Да и кто их видел-то?
   Пиррет не обратила на его ухмылку внимания. Когда Странница принималась сказывать, при ней можно было хоть на голове стоять. Правда, потом она это все-таки припоминала...
   - Уйдешь на Закат, свернешь на Восход. С каждым днем солнце ярче, а дни короче. Наверное, это правильно. Иначе ослепнешь. Но даже за длинную ночь земля едва остывает. Спать можно под любым кустом, не замерзнешь.
   - А хозяева...?
   - Пошаливают. Только в тех краях они добрее, чем в наших. Не такие бестолковые и жадные.
   Сууле немного обиделся за родных лесовиков, но вслух ничего не сказал.
   - Иногда днем смотришь - стоит в глубине леса. Руки сложил, носом уткнулся в бороду, а борода длинная... как моток пряжи. Ночью, конечно, отмирает, начинает бродить и искать воду. Роет ямы, собирает росу. Ты ешь, - она кивнула на блюдо с намасленными ломтями. - Мне лешак семечко подарил. Вот, выросло.
   Леша-ак? Он с новым сомнением поглядел на съестное. Но вежливость не позволяла отвертеться, и хуторянин осторожно поковырял один кусок. Положил "хлебный" катышек в рот. Как и ожидалось, хваленая чужая еда оказалась невкусной - что-то вроде старой вялой картошки, но более сладкой. Сверху ломоть покрывала подгорелая корка. Никакого сравнения с самым простым караваем!
   - Там много всего растет, - продолжала, между тем, Странница. - Без еды не останешься. Подойди к любому дереву и сорви, что понравится.
   - И местные, что же, ничего не сажают?
   - Почему? Конечно, сажают. Прямо в обайхе. Иначе нельзя - лес придет и проглотит поле. Их лесовики не любят железа и огня. Один раз потерпят, а на второй - разорят.
   - Тяжело им...
   - Да нет, хорошо. Еда общая. Вода - воды у них мало. Посевы. Правда, засушливым летом лесовики иногда сражаются за влагу. Тогда очень шумно. И в матерую чащу лучше не заходить... - Она стала собирать со "стола". - Будешь допивать?
   Он вздрогнул и торопливо отдал чашку.
   - У тебя-то самого как дела? - произнесла Странница, усаживаясь обратно на циновку. Скорее всего, чужие дела ее совершенно не интересовали; спрашивала она без любопытства, исключительно ради поддержания разговора.
   Сууле пожал плечами.
   - В деревне говорят, тебя обокрали.
   - Кто говорит?!
   - Собачеки.
   - А... ну да... это...
   - Значит, врут, - постановила Пиррет, затягиваясь.
   - У меня... - Сууле толком не знал, как подступиться к делу. Откровенно говоря, он был бы не против, если бы Пиррет продолжила болтать про чужие края. - Тут такое... у меня в озере бог завелся. В Пустозере, то есть.
   - Бывает.
   Сууле хотел обидеться, но не смог.
   - Я вот что пришел-то... - Он потеребил край шляпы. - Ты... никому... ничего не приносила? Такого, чтобы...?
   - Нет.
   - Ты погоди, - он замялся. - Я тут подумал... Он ведь рыбу ловить не дает, а так бы я как-нибудь...
   Пиррет невозмутимо попыхивала длинной трубкой. Под ее взглядом Сууле почувствовал себя каким-то жалким. Злосчастным.
   - Может... ты что-то такое сюда принесла... игрушку какую-нибудь... манок... оберег? Ты никому ничего не дарила? Необычного, странного?
   Странница пожала плечами.
   - Помнишь, ты говорила про домашних божков... которые могут делать холод... или неугасимый огонь... и как городские растят их в бутылях...
   - Улеле.
   - Что? А! Колдун сказал, что такое бывает... что, если бросить такую бутылку в озеро...
   - И ты решил, что это сделала я? - Голос Странницы звучал на удивлением весело. Пожалуй, даже насмешливо.
   - Сестрица...
   - Что я принесла из города камма-улеле?
   - Колдун сказал.
   Пиррет расхохоталась. Потом затрясла головой.
   - Извини, Коростель, но я ничего такого не приносила. Зачем здесь кому-то божедомница?
   - Откуда я знаю?! - воскликнул Сууле в отчаянии и раздражении. - Молоко холодным держать! Так ты приносила или нет, ответь толком-то?!
   Вместо прямого ответа Странница хмыкнула и принялась чистить трубочку, выбивая ее прямо в пустую чашку.
   - Этот бог из озера требует почитания?
   - Какого?
   - Любого. Он просит, чтобы ты его кормил? Или, может, пытается скушать тебя?
   - Вроде нет... - осторожно произнес Сууле. Он не был уверен насчет ответа на последний вопрос и на всякий случай уточнил: - Утопить только пытался... - И поскольку Пиррет промолчала, воскликнул: - Ну, пускай не этот твой "леле"! Любая чужедальная штука! Перо самописное! Кукла говорящая! Пузырек с этими... с духами! Вдруг в нем божонок сидел? Ты же носишь оттуда всякие цацки... а если кто-нибудь эту цацку в озеро кинул и... и все!
   Он готов был поспорить, что Пиррет задумалась.
   - Возможно. Все может быть. Однажды я видела, как колдун рассек себя на части, а потом сложил обратно. Видела, как облака зарождаются в высоких горах. Пещеру, где затерялся смех древних богов. И как появляются улеле, я тоже видела. Я не приносила сюда божедомниц. В дороге божка надо кормить кровью и мясом - зачем мне такая печаль? Я не люблю мясо. Но если это все-таки улеле, он скоро проголодается и начнет есть озерную рыбу. - Сууле поперхнулся. - Если его не кормить. Если кормить, он отдаст ее тебе. Попробуй с ним договориться. Улеле не злые, просто глуповатые.
   При всей неприязни, которую хуторянин испытывал к новосельцу, эпитет "глуповатый" как-то с ним не вязался. Но Сууле все-таки предпринял последнюю попытку:
   - Но из чего-то еще бог не мог вывестись, а? А вдруг...?!
   - Не знаю. Все возможно. - Пиррет со вздохом поднялась: - Посмотри сам.
   На колени (на шляпу) Сууле упала пара свернутых берестяных трубочек. Он жадно вцепился в них, развернул, пробежал глазами... Зеркальце. Нож-саморез. Нисбет просила заговор от боли в желудке. Синие бусы для Меньшей Ирефы. Морские раковины. Пузырек на сто капель. Погремушки. Книга с картинками, в помощь охотнику. Дудочку или губную гармошку.
   - Ничего необычного не заказывали, - подытожила Пиррет.
   Сууле нервно поскреб нос. Разговор, которого он искренне опасался, ничего не прояснил, только запутал дело. Он подумал, о чем бы еще спросить - или попросить, - но вопросы как-то не складывались. Исподволь к хуторянину снова подкралась тоскливая апатия: зачем он здесь сидит? что выгадывает?
   - Спасибо за угощение. - Он положил бересту и встал. - Пойду я, сестрица.
   Даже если в его несчастьях был повинен один из подарков Странницы, что теперь с этим поделаешь? Назад его не отдаришь. Или...?
   - Хотя погоди... если все-таки... улеле можно как-то при...? - он скомкал последнее слово, но Пиррет прекрасно его поняла.
   - Мне говорили, что можно. Разбить его камму. Домик. Хотя, скорее всего, от этого он станет бродячим божеством и будет чинить неприятности. Пересадить тоже можно. Но способа я не знаю. Спроси Старика. Но это, определенно, не улеле.
   Сууле скорбно посмотрел на нее. Установилось молчание.
   - И что собираешься делать? - наконец, поинтересовалась Пиррет.
   На что он честно ответил:
   - Не знаю.
  
   Дом Холиквестов стоял на распутье дорог. Одна уводила в деревню, к людям. Другая - в болото. А третья шла прямо, была самой привычной...

***

   В деревне Сууле не показывался уже несколько дней. Даже не потому, что боялся, что в него станут тыкать пальцами и посмеиваться за спиной. В конце концов, про озерного бога доподлинно знали только колдун да Странница. Но колдун не станет болтать... вот кабы он нашел на зловредное божество управу! А Пиррет разболтает легко и не задумываясь, но только если к слову пришьется. Нет, заспинных шепотков Сууле не опасался. Пускай гадают и сплетничают, сколько угодно. Его волновало другое, но он не мог понять, что именно. Мысль ускользала, как верткая рыба из рук, оставляя после себя одну чешую и запах слизи.
   Он чего-то не сделал?
   Или, наоборот, сделал что-то зря?
   Порой в голову приходило, что зря он вообще на свет народился. Семейная удача на нем закончилась. Вот, как свет бел, закончилась!
   Однако, воображая, что он в глухом тупике, Сууле Холиквест на самом деле стоял на жизненном перепутье. Стоял - и никак не мог выбрать, куда повернуть. В какой-то момент он, несомненно, мог взять себя в руки и, наконец, вычеркнуть проклятое Пустозеро из своей жизни. В конце концов, что он при этом терял?
   Привычку? Но, скажем, в детстве у него имелась привычка надувать жаб через соломинку (и ковыряться в носу), и где она теперь? Без стыда про нее и не вспомнишь.
   Родовое занятие? Это, конечно, было обидно. Но ведь не всегда Холиквесты занимались именно рыбной ловлей. Один предок разводил медовых пчел, другой - вообще странствовал. А семейные предания донесли до нынешних дней, что когда-то их род (тогда еще не Холиквесты, а Закрайчики) обходился исключительно тем, что дарили поле, огород и плодовый сад. Может, просто пришло время сменить занятие?
   И кто сказал, что он непременно должен бросить рыбную ловлю? Оставалась речка Егоза. Существовал дальний Никишин пруд. (Правда, в нем никогда не плавало ничего крупнее плотвицы...) Были, наконец, рыбные садки Каарана! К слову, у бездетного дядьки в хозяйстве всегда имелась нужда в рабочих руках; он вряд ли откажется принять помощь от дальнего родича. Позабыть про злосчастное озеро, перейти из рыболовов в рыбоводы... возить еж знает откуда соль на возке, ездить в Заборье за особыми смолянистыми дровами... а потом по осени отправляться с соленой и копченой рыбой на крутогорскую ярмарку... чем не жизнь? Он почти въяве видел, как правит возком - кааранова савраска трусит себе неспешно, - а сверху жарит доброе солнышко, а вокруг только поля да перелески и жаворонок в небесах. А каково мчаться зимой на розвальнях, поднимая поземку? Все не пешком ноги ломать! А ловить рыбку можно и в свободное от поездок время, коли так на сердце запало.
   Или взять не Каарана, а Старого Человека. Уж не прочит ли колдун его в наследники? В самых безумных мечтах Сууле представлял, что соглашается. Ночует на мельнице, изучает всякое колдовство, превосходит умением старого наставника... и, наконец, находит способ выжить проклятую мокреть из Пустозера.
   Чтоб неповадно было.
  
   Но даже в самых прочувствованных размышлениях хуторянин не доходил до мысли, что вместе с озером теряет ничто иное, как свободу. Пускай не всю, а лишь малую ее часть.
   Перед ним по-прежнему лежали воля и простор; расстилались десятки дорог - гуляй не хочу, хоть на закат, хоть на восход, хоть камень на шею и в болото... он был волен отправиться куда угодно - кроме знакомой лесной тропинки.
   В том-то и была суть. Как обезноженному невыносимо хочется погулять, а постящемуся - покушать сальца, так и рыболову хотелось именно к Пустозеру, а не куда-то еще. Привычка не отпускала, словно застарелый недуг. Сууле исхудал. В глазах появился лихорадочный блеск. Даже Пиррет это тотчас заметила, хотя самому Сууле было недосуг обращать на свой облик внимание. Зеркал он в доме не держал, а к колодезной воде суеверно старался не приближаться; запретил было своей благолепной стирать, но она так размахалась руками, что Сууле отступил - пусть ведет хозяйство, как знает. К счастью, с середы зачастили дожди, и он долго стоял на дворе в чем мать родила - отмокал. И потом обмывался только из затхлой дождевой бочки, пугая водяных мошек. Странно, что снова не простудился.
   Но всему, как уже было сказано, приходит конец - в свой черед. В том числе и болезням (хотя им - конец не всегда хороший и приятный). Со временем хуторянин, скорее всего, переболел бы своей странной душевной хворью. И измыслил бы себе новое занятие, которое постепенно вошло бы у него - и его потомков - в привычку...
   Беда заключалась в одном - Сууле ну совершенно не желал выздоравливать.
  
   - Я утоплюсь. Слышишь, ты!
   Пустозеро пылало раскаленным серебром - он впервые за долгие годы пришел к нему на закате. Пришел неожиданно - просто ноги в какой-то момент понесли его прочь со двора, и, только выйдя с помойным ведром, супруга обнаружила, что мужа, вроде бы только что мечтавшего о чем-то своём на завалинке, и след простыл. Она кинула ему вдогонку горсть огородной земли, благословение предков, и сделала знак, отгоняющий скверные мысли, которые, как известно, возвращаются болезнями и неудачами. Больше она ничего не могла для него сделать, да он и не просил. Он неторопливо шел по лесу, подмечая, как тот пожух и посветлел после недавнего зноя, и как мало в этом году выросло травы... а потом деревья раступились, и блестящая гладь дикого озера растеклась по зеленой травяной скатерти.
   Солнце, распухший оранжевый шар, каталось вниз по небесной горке; тишину нарушал только звон комаров да шелест листвы. Сууле сел на пригорке и посмотрел на небо. Воздух порозовел и стал по-вечернему мягким и плотным; уютным будто старая шаль... Но неласковой знобкой прохладой тянуло от озера, и он невольно поежился. Казалось, что они с Пустозером расставались на тысячу лет, и теперь оно больше не узнает какого-то там Холиквеста - вода равнодушно блестела, и в нее не тянуло залезть. Ни чтобы искупаться, ни чтобы попугать рыбу. Озеро смотрелось настолько незнакомым и непривычным, что он едва не засомневался - туда ли завел его лес, не запутали, часом, лесовики старую тропку, затащив пешехода неведомо куда.
   Мысль была глупой и быстро исчезла.
   - Вот возьму и утоплюсь, - не столько мстительно, сколько грустно сообщил Сууле. - Прям в твоем озере. Что тогда делать станешь?
   Ответа не было.
   Он живо представил, как входит в закатную воду, и та расступается, чтобы сомкнуться за ним и над ним, становясь из зеркальной - пронзительно-темной... или сигает с обрыва, а что происходит потом, творится уже не с ним, но с каким-то иным существом. Может, чужая кровь поможет, и он тоже очнется водяным божеством? И сумеет вытеснить из Пустозера наглого проныру? Почему-то казалось, что вряд ли. Скорее всего, он превратится в обыкновенного заложного покойника, и до скончания века будет служить хозяину озера. Разумеется, служить кое-как, не на совесть, но ведь придется! Если, конечно, его не вытащат и не выкупят у водяника. И именно этот образ - унылая жизнь под водой, а потом возвращение на берег в виде несимпатичного раздутого трупа, который, наверняка, и на деревенском поле не разрешат похоронить (самое лучшее - под кустом бузины и солью присыплют), - окончательно избавил Сууле от желания мстить. Точнее, мстить таким способом. Нет, он не будет топиться. Не доставит этой слякоти подобного удовольствия.
   Он еще, можно сказать, не пожил!
   Или, как приговаривал, бывало, папаша, "всей своей рыбы не выловил".
   - Вылез бы, что ли? Разговор к тебе есть... - Сууле поднялся, глубоко засунул руки в карманы. - Эй, я по-хорошему зову!
   Озеро молчало. Ловило последние солнечные блики.
   - Эй! - Он облизнул губы и свистнул. - Вылезай, не боись! Я без удочки!
   Приближаться к воде не хотелось (а ведь только что собирался топиться...), но он все-таки переборол себя и пошел к ней, ступая нарочито спокойно и несуетливо. Волны тихонько плескались о берег. Не дойдя до них десятка шагов, Сууле встал и опять свистнул, в два пальца.
   - Фью! - Воздух глушил звук, словно пуховое одеяло. - Я с добром, верное слово! Я подарок принес! Мириться хочу!
   И с этими словами - не то, чтобы полностью неискренними, - он вытащил из кармана "пряничную" рыбку. Размотал замусоленную тряпицу.
   - Вот! Смотри! Знатная штука!
   То ли ему почудилось, то ли ветерок немного усилился? Казалось, что озеро испустило длинный, досадливый вздох.
   - Это тебе подношение, добрый озерный хозяин! - совсем не своим голосом проорал хуторянин, чувствуя, что его пробирает сильная дрожь - и отнюдь не от холода. - Прими и, как положено, отдари!
   И, отведя руку назад, с силой швырнул поболтанку в безразличную воду. Бульк - и она сгинула. Сууле еле-еле задавил желание отскочить от воды, в которую запулил этаким камнем (божество ведь могло рассердиться, решив, что человек снова колдует, пытаясь украсть его рыбу). Однако он удержался - будь что будет, а бегать больше нет сил. Если вздумает, мокрохвостый, за честный подарок шутки шутить, то ему же потом прилетит! Все знают, что худо от неблагодарности будет, ибо на добро можно отвечать только добром.
   Но все-таки он немного попятился...
   - Ааааааааааааааах, - тихо вздохнул ветер. А потом протянул: - Спаааааааааааал.
  
   В самом тишайшем, безлюднейшем месте дольнего мира все равно все пронизано звуками.
   Даже в тех отдаленных краях, куда не залетают перелетные птицы и нет ничего, чтобы осмысленно двигалось или дышало.
   Грохочет прибой. Насвистывает, ведя свою песенку, ветер, и ему, запевале, вторят травы, волны или пески. Скрипит, трескаясь, лед. Стонет, вздыхая, земля. Гудит сок под корою деревьев. Даже облака и солнечный свет имеют свой голос.
   Но кто его слышит, кто им внимает?
   Будь Сууле колдуном, он бы, возможно, сумел заметить, как приозерная тишина, распадаясь, становится звуками. Однако для обычного уха все приключилось "как вдруг":
   Внезапно он осознал, что слышит некие голоса. Голоса были странными. Сначала они напоминали очень ровный, слитный, совсем неразборчивый ропот... а в следующий миг также внезапно распались на отдельные возгласы - четкие, но совершенно бессвязны. Казалось, что очутился он в двух шагах от запруженной площади - но ее беспорядочный гул был приглушен неведомым чародейством и звучал словно из-под войлочного колпака. Стоило отступить, как шум исчезал как отрезанный. Стоило приблизиться к озеру - и он возвращался, с каждым шагом делаясь громче и четче, загадочнее. Понадобилось некоторое (по правде сказать, немалое) усилие, чтобы связать то, что видят глаза - с тем, что начали различать уши. Сперва он заметил, что каждый протяжный возглас - или зевок? - непременно сопровождается порывом ветра. Или это зевает сам ветер? Порой звук казался обманчиво близким, раздавался прямо под ушом, но стоило заозираться: откуда...? - как он отдалялся, рассеивался: нигде, ниоткуда... везде и всегда. Казалось, что этот неосязаемый голос развевается в воздухе как полоса легкой ткани, то - громче - взмывая наверх, то - тише и задушевнее - опускаясь поближе к нечаянному слушателю. И сам возглас-выкрик-зевок непрерывно менялся. Вот он обрел внезапный напор, даже ярость... а следом - упал до оскорбленного бормотания. Иногда он принимался лениво, бессвязно перебирать восклицания:
   - Ба! Да! Ах! Ну! - чтобы через миг опять разъяриться и превратить последнее в долгий пронзительный вой: - НУУУУУУУУУУ!!!
   Сууле знал, что ветер "свистит" и что он "поет", но до сего момента не подозревал, что ветер умеет ругаться. Слушать его, если честно, было не радостнее, чем бред полоумного пьяницы, спорящего со стенами и приходящего в раж оттого, что его невнимательно слушают. На кто бы не вызывал негодование ветра, этот "кто-то" никак не давал о себе знать - ответным криком или ворчанием. Но что если настоящий разговор ветра с неведомым "кем-то" происходил за многих лиг от Пустозера, а сюда доносились одни его отзвуки? Загадка... Между тем, обнаружилось, что охи и выкрики ветра не остаются без отклика - всякий раз им вторил, подхватывая, дружный многоголосый хор.
   Камыши теперь не шуршали - они оживленно судачили, обсуждая поведением ветра. Когда тот особенно распалялся и принимался в гневе мять их и рвать, камыши отвечали не шелестом, а возмущенными стонами и громким ропотом:
   - Ай! Ой! Какой! - И очень знакомым: - Тише! Тише!
   Но то камыши! А кто издавал прочие звуки?
   К примеру, чьим было негромкое, нежное, ровное - будто кто-то непрерывно мычал на одной ноте - пение? А этот спор - он кого и с кем? Сууле отчего-то решил, что первое - это кувшинки, а во втором случае спорщики прячутся где-то под водой - голоса звучали, как приглушенное бульканье, полное очень смешной, глубокомысленной важности. Может быть, то спорили рыбы?
   Ну, а это "пфе, пфе" - чей тонкий, с посвистом храп? (Если храп...)
   И, наконец, совсем непонятными (и до ужаса странными) были одиночные звуки, которые, казалось, срывались с водной глади, чтобы растаять в восклицаниях ветра:
   - Оооо! Аааа!
   Они походили на пузырьки - такие же пустые, округлые и гладкие. Пожалуй, если бы у самого Пустозера были уста, оно бы разговаривало именно так.
   Помимо всех этих криков, пения, лепета, шелеста и храпа от озера доносились и иные звуки и голоса - кто непрерывно зевал, кто бубнил "ла-ла-ла"... - и Сууле почувствовал, что если не перестать к ним прислушиваться, то сам, чего доброго, свихнешься с ума и начнешь бессмысленно лопотать. Тем более, что, как он уже понял, в общем хоре Пустозера кое-кого недоставало. А ведь колдун обещал, что это кое-кто заговорит по-человечески, а не примется булькать или бессвязно ругаться.
   - Эй! - заорал Сууле, теряя терпение. - Знаю, что слышишь! Выходи наконец! Разговор есть! - "Трусливая ты слякоть..." - Снизойди до меня! Добром прошу, как человека...!
   И доорался.
   Озеро громко закричало в ответ.
  
   Озерный бог лежал на поверхности вод, пристроив подбородок на руки, - точь-в-точь как ребенок, лежащий на печке. Подбородок был острый, а руки - тонкими, с узкими перепончатыми пальцами; от плеч вниз к локтям бежали дорожки переливчатых пятен. В густеющих сумерках лицо озерного бога светилось ровной, яичной белизной, и было оно очень тонким, нечеловечески правильным. Про себя хуторянин решил, что божественная физиономия выглядит преотвратительно. Было в ней что-то до крайности рыбье - невыразительный нос с узкими щелками вместо ноздрей, поджатые бесцветные губы и рот уголками вниз, из-за чего бог выглядел брезгливым и недовольным. Однако глаза у хозяина озера оказались не рыбьи. Но и не человечьи - громадные, выпуклые, чуть ли не в четверть физиономии, очень темные и, похоже, совсем без белков. На свою длинную лысую голову бог нахлобучил зеленый убор из водяных трав. Сууле также приметил на его голове среди прядей травы что-то вроде тонких выростов-рожек, но решил не приглядываться.
   Ну и урод. Ни ушей, ни носа, ни губ...
   И откуда он такой взялся?
   - Я - человек Коростель, - хуторянин ткнул себя пальцем в грудь. - Приветствую тебя, добрый озерный хозяин. - Он снял шляпу и нарочито поклонился в пояс. - Вот, пришел сказать тебе доброе слово... Были между нами всякие обиды и недоумения. - Сууле довольно долго продумывал свою речь и решил, что это слово звучит куда красивее, чем "свары" или "драки". - Но теперь я мириться хочу. Я принес тебе хороший подарок, волшебный подарок и жду, что ты меня ответно отдаришь...
   - Какой?
   Сууле моргнул - не ожидал. С того момента, как разнородные звуки, издаваемые заколдованным озером, вдруг снова слились в неразборчивый шум, сошлись в одну точку, вода в ней гулко вскипела и забурлила, переливаясь напевами-вскриками, и озерный хозяин поднялся из Пустозера в ореоле жемчужного света, закатных огненных брызг и унисонного пения вод, волшебные голоса опять замолчали. Сууле было решил, что колдовство поболтанки иссякло и снова все вышло зазря, но тут бог взял и ответил.
   Голос у него оказался не булькающим - прозрачным и звонким; слова падали словно капель.
   - Чего - какой?
   - Ты хочешь подарок?
   - Я... это... конечно, хочу! Кто же не...
   - Какой ты желаешь подарок? - деловито спросил бог. Теперь его длинные пальцы гладили воду, как драгоценную ткань.
   Сууле торопливо прикинул, чего бы ему пожелать. В сказках не раз говорилось о том, как ловкому умнику удалось обхитрить жадного лесовика или глуповатого Полевого Деда. Но в полезность сказок Сууле верил исключительно мало. И в своей ловкости что-то в последнее время засомневался.
   - Рыбу мне, а? - Он решил идти напролом. - Вернее, как? Не надо мне рыбу носить! Ты мне просто позволь ее здесь половить... удочкой, то есть... ну, скажем, разок в два-три дня, у тебя ее все равно - хоть уешься, а мне много не надо...
   Бог склонил голову набок.
   - Зачем?
   - Что - зачем?
   - Зачем тебе рыба?
   Хуторянин даже хмыкнул.
   - Чтобы есть, зачем же еще!
   Бог уставился на него во все глаза. Казалось, мысль о том, что люди едят рыбу, его озадачила. Неужели в этом все дело? - и водяник просто не знал, что рыба нужна человеку для пропитания?
   - Кушаем мы ее. Понимаешь, едим! - Сууле сложил пальцы щепотью и сделал вид, что кладет что-то в рот. - Еда! Вкусно! - Он погладил себя по животу. - Хорошая штука, сытная...
   - Ты ешь рыбу? - переспросил бог с живым интересом.
   - Ну да!
   - Почему?
   Теперь настала очередь Сууле удивленно уставиться на собеседника.
   - Как это - почему?
   Бог плеснул ладонью, как плавником.
   - Ты - землеживущий. Рыба - вододышащая. Вы нигде не встречаетесь и не делите ни пищи, ни жизнеосновы. Ты ходишь по сухому миру рядом с другими людьми. Рыба ходит по водному миру рядом с другими рыбами. Зачем тебе ее есть? На вашей земле никакой рыбы нет. А в этом озере нет людей. Так как ты же можешь есть рыбу, если вы обитаете в разных мирах?
   "Легко, жри тебя ежик!"
   - Ты не пища для рыб, - продолжал тем временем бог. - Они едят водоросли, травы, червей. Ты же питаешься тем, что живет и растет на вашей земле. Рыба тебе не нужна. Ты не создан, чтобы ею питаться.
   - Люди едят рыбу, - упрямо промолвил Сууле. - А вот если я упаду в воду и утону... - тут ему пришло в голову, что водяник может не понимать, что значит "утонуть", - перестану дышать... ну, с концами... скажешь, твои рыбы меня не схарчат? Да за здорово живешь!
   Водяник и бровью не повел.
   - Если ты попадешь в воду, ты станешь частью озера. Но рыбы не выходят на берег. Значит, ты поступаешь с ними неестественно.
   - Но я их ем! С детства ем! Люди вообще едят рыбу. Они вытаскивают рыбу на берег, потом едят. Что в этом странного?
   - Это неправильно.
   - Но все так делают! Всегда! От прадедов завещано!
   - Рыбе нечего делать на берегу, - отрезал водяник. - Если она пожелает выйти на берег или окажется на нем случайно, тогда она действительно станет частью суши и пищей для вас. Ты же, если желаешь, кушай лягушек - они принадлежат двум мирам и сами выбирают, где их съедят...
   - Ну, спасибо!
   - А хочешь, - бог всплеснул руками, - я сделаю тебя озерным жителем...
   - Утопленником?! Нет уж!
   - У тебя вырастут красивые жабры и плавники. И ты сможешь спокойно есть рыбу, если она так тебе нравится.
   - Эй! Нет! Не надо! - Сууле замахал руками - с водяника действительно сталось бы превратить его в плавникастое чучело, от которого все будут шарахаться. - Я не хочу! У меня, знаешь, семья на земле и дом с огородом!
   - Значит, ты не настолько хочешь есть рыбу, - безжалостно произнес хозяин озера.
   Сууле с хрустом мял шляпу в руках.
   - А если... может... может, сделаешь так, чтобы какая-то рыба выходила на берег? Совсем немного, мне много...
   Водяной расхохотался.
   - Какая разумная рыба захочет на воздух? Там ей жарко и нечем дышать. Разумеется, я не могу заставить рыбу так мучить себя! Зачем?
   У Сууле возникло ощущение, что он бьется головой о стенку и та упорно не желает поддаваться. Может, водяной бог и не был особо зловредным, но, сидя в своей луже, явно не понимал очевидных вещей. И понимать, судя по всему, не желал. Что же делать? И какой просить подарок, чтоб уж совсем не с пустыми руками...?
   - Ты вот чего... - произнес он решительно, хотя на самом деле никакой решимости не ощущал. - Не надо мне твоего подарка-то. Считай, что побол... волшебство я тебе за-так подарил. Просто, чтобы с тобой поговорить. Как-никак все же соседи, а ничего про друг друга не знаем...
   Он умолк в ожидании, что озерный бог подхватит беседу, но тот промолчал - откинулся на спину, выставив напоказ гладкий голый живот, который оказался покрыт чем-то вроде панциря (как пить дать, чешуя... и не иначе, рыбий хвост у него, паразита).
   - Если тебе еще какой-то подарок... или в твоем хозяйстве в чем-то нехватка - ты только скажи, так я сразу...!
   Божество опять расхохоталось. Изумительно звонко - и до боли обидно.
   - О нет, человек-Коростель. Мне ничего не нужно от жителей суши. Все, что мне может понадобиться, мне приносит вода и судьба.
   - Судьба, говоришь? - Сууле уцепился за знакомое слово. - Слушай, озерный хозяин: мой род от отца до неведомых прадедов ловил на этом озере рыбу. Судьба у нас, значит, такая. Был, то есть, кому-то из предков знак от судьбы, вот он и начал здесь рыбачить и рыбу прикармливать. Мы больше, чем надо, не ловим, верное слово! Вон цапли с утками рыбку едят - ты и уток топить, может, станешь? Погоди-ка, дай доскажу! Это я все к тому, что мы с этим озером давно... сроднились, чтоб мне пропасть! Поспрошай свою рыбу, если не веришь - наверняка, всякая скажет, что мы ее не обижаем, ловим по-честному, кашей подкармливаем. Даже, верное слово, ловим без колдовства. А что я тут недавно чу... так ты пойми, ты ж мне все ловушки порвал и удочки переломал! Удочки-то тоже на дороге не валяются, а трудом достаются...
   - Значит, все дело в этом? - живо переспросил бог. - Ты хочешь, чтобы я вернул тебе удочки?
   Сууле было задумался - хочу-не хочу... - однако бог тут же добавил:
   - Но у меня нет ничего твоего. Оно не требовалось озеру, и я все отдал лесу и земле. Однако я могу подарить тебе частицу озера. - Бог поднял ладонь. На ней заблестела осколком стекла, играя ярким красками, громадная капля - молочная... огненно-алая. - Если бросить ее на сухую землю, из земли забьет ключ.
   - Спасибо, - ответил хуторянин, скривив рот, - воды-то у нас, право слово, хватает. Вот, скажем, речка...
   - Тогда возьми эту ракушку. Она позволит тебе слышать голоса воды без всякого глупого чародейства.
   Предложение выглядело по-своему заманчивым, но сбить Сууле с толку было не так-то легко, и он лишь замотал головой.
   - Нет, озерный хозяин. Мне рыба нужна. Для еды. Как цапле. Сам же сказал: если рыба окажется на берегу - значит, она отныне наша. Вот затем-то мы удочки с ловушками на нее и мастерим. Рыба сама в них идет, без всякого чародейства, а мы ее просто на берег вытаскиваем. Что ж ты ее ловить запрещаешь? Разве все не по-честному? Так корми свою рыбу получше, чтобы она на крючки не бросалась, а удочки-то разве в чем виноваты?
   Бог снова склонил голову набок.
   - Значит, ты будешь не против, если тебя самого станут ловить?
   - Как это? - опешил Сууле.
   - Ты закидываешь свои снасти в воду и пытаешь поймать мою рыбу. Я закидываю свои на берег и пытаюсь поймать тебя.
   - Ты это... озерный хозяин...!
   - Так ведь будет по-честному?
   - Я - рыбу - ем. А тебе-то я на кой сдался?!
   - Ну, не знаю... - Хозяин озера поболтал в воде пальцами. - Возможно, ты окажешься вкусным. Возможно, мне понравится людское мясо.
   - Но-но...!
   - Тогда я позволю землеживущим ловить рыбу в моих угодьях. Да, так будет честно - я ем вас, вы едите меня.
   - Эй, эй! - закричал Сууле. - Такого уговора не будет, и думать не смей! Где это видано, чтобы боги людьми питались? Может, ты не из наших краев, потому как у нас про такое отродясь не слыхали! Чтобы боги - людей! - Как ни странно, он был скорее возмущен, чем напуган, отвратительным предложением божества. Возможно, потому что никогда не сталкивался с подобным безобразием, только слышал о нем от Странницы. А, может быть, потому, что не чуял в голосе водяного хозяина угрозы себе - по крайней мере, немедленной. - Говорят, городские божки всякое непотребство творят, но чтобы озерные боги...
   - Вот, значит, как? - произнес бог с явственным злорадством. - Ты желаешь есть мою плоть, но не хочешь делиться своей?
   - Так я рыбу ем! Не тебя! Разве ты рыба?
   - Конечно.
   Сууле, заранее открывший рот, чтобы немедленно возразить на очередную претензию, так и застыл. Посмотрел на небо в поисках подходящего ответа, но облачные божества, которые посылают людям необычные, нежданные мысли, видимо, успели уйти на Тот Свет, к обитателям Ночи. Небосвод из ярко-желтого, багряного и розоватого сделался темно-синим, прощальным, печальным; на нем появилась первая звездочка, потусторонний глазок. Эхма, стоишь как дурак, соображая, чтобы еще ляпнуть, а над тобой - вечное небо, и ему нет дела до переживаний и бед простых человечков. Оно высоко, не докричишься, не доберешься...
   Бррррр! - Сууле встряхнулся, отгоняя ночной морок.
   - Слушай, озерный хозяин... - начал он нерешительно. - Вот чего я скажу... коли я выловлю... ну, три, пять рыб - разве тебе от этого будет великий убыток? Ты их, небось, по сорок штук в день теряешь... как человек теряет, - на него наконец снизошло вдохновение, - волосы! Волосы у нас выпадают, верное слово. - Он подергал себя за волосы, но, увы, не выдрал ни волоска; шевелюра у Холиквестов всегда была густой и очень крепкой. - Ты - вон какой здоровенный, а я-то? Словом, давай я тебе волосами платить стану? Ну?! Честная мена!
   Божество громко вздохнуло.
   - Волосы... хорошо, бери за них мои водоросли и камыши.
   - А рыбу?!
   Бог Пустозера покачал головой.
   - Ты ничегошеньки не понимаешь.
   - Да уж! Как есть! - вскричал Сууле, несколько разъяряясь - разговор с божеством напоминал ему бесконечную сказку про мочало и был таким же полезным. - Раньше-то здесь было честное озеро, и в нем ловилась хорошая рыба! А теперь вместо честного озера завелось неведомо что! И рыба-то по-прежнему на крючок лезет! Сама! Без колдовства! Только кое-кто ее с крючка, вишь ли, снимает...!
   Бог слушал его вопли невозмутимо и, кажется, даже скучая; подбородок упирался в ладонь. Когда человек наконец прокричался и умолк, переводя дыхание, бог плавно развел руки и одним гребком оказался возле самого берега. Сууле стоял, насупясь от обиды. Пятиться он и не подумал. Хватит, напятился...
   - Посмотри, человек-Коростель. - Бог поднял левую руку - теперь она казалась не белой, а, скорее, полупрозрачной. Внутри нечеловеческой плоти текли и переливались смутные тени. - Что я есть?
   - Ну, это... бог, - помолчав, буркнул Сууле.
   - Это по-вашему. А еще?
   - Еще, еще... может, не будем в загадки-то играть? Право слово...!
   - Я - озеро, - торжественно провозгласил озерный хозяин.
   Сууле досадливо фыркнул.
   - Да я понимаю, что...!
   - Не понимаешь.
   - Ты - озеро, - упрямо повторил рыболов. - Это я понял. Только раньше озеро давало нам рыбу. Худого слова не говоря. А теперь, - он предусмотрительно проглотил слово "ты", - не дает.
   Бог неторопливо откинулся на спину, вновь показав свой гладкий, серебристый живот.
   - Сам-то, небось, рыбку-то ешь... - мрачно и мстительно заключил хуторянин.
   Установилось молчание. Хуторянин катал ногой камешек, борясь с желанием запустить им в проклятую слякоть.
   - Я не помню, когда появился на свет, - внезапно произнес бог. - Кажется, я был всегда. Времени не было, лишь перемены. - Он прикрыл глаза. - Снаружи, внутри... Все было взаимосвязано, но я не осознавал эту связь. Я был всего лишь озерной водой, мертвым камнем... травой и течениями, но все-таки был. Постоянный и медленный, как... - Не договорив, бог громко вздохнул. - Дикие звери выходили из леса и пили мою воду. Прилетали дожди и шептали о небе и дальних горах. Надо мною текли облака. Листья плыли как...
   "Да когда ж ты заткнешься?" - непочтительно подумал Сууле, но озерный хозяин и не думал заканчивать свой рассказ.
   - ...лед сковывал воду, спирая дыхание. Так продолжалось годами, веками, и я от рождения ведал, что есть неизменность, не понимая ее. Моими мыслями были одни только юркие рыбы. Но, хотя рыбы мудры и многое знают, они изучают лишь воду и дно, а о чем-то ином не желают разузнавать.
   Казалось, я спал! Лишь иногда мне удавалось ненадолго проснуться и не просто узреть, но постичь отражение мира в себе... на мгновение, на ничтожнейший миг. Прости, человек, ваш язык слишком слаб и неточен, чтобы хорошо объяснить, чем я был. Однако я был. А потом что-то случилось...
   - Что? - спросил Сууле, который, хотя и мялся с ноги на ногу, но потихоньку оказался захвачен рассказом.
   Бог широко улыбнулся. Зубы у него оказались острые и чуть загнутые внутрь. Сууле даже не удивился.
   - Это был миротворец.
   "Ага!" - чуть не завопил хуторянин. - "Так и знал! Прямо чуял!"
   - Он спал там, на берегу, среди ивовых зарослей. До того земноживущие казались мне просто тенями, чем-то весьма быстротечным и несущественным. Однако его я почувствовал словно... - бог подвигал перепончатыми пальцами, видимо, подбирая слова, но слов не нашел. - Его я различил. А потом - все, что его окружало. Под его головой была шляпа - такая же, как у тебя, человек. Он лежал на боку и глядел прямо в меня. Но его взгляд был рассеян, а мысли блуждали...
   - Ты же сказал, что он спал! - нагло прервал божий рассказ рыболов.
   - Он не просто спал, - божество слегка покачало головой. - Он не мог пробудиться. Что-то держало его душу между мирами. Он был и здесь - и одновременно там, на чужом берегу, и не мог вырвать из плена неведомых чар. О, как он страдал и вырывался!
   "А это точно был миротворец?" - усомнился Сууле. Но промолчал, разумно решив не встревать с вопросами.
   - Я ощущал его боль и отчаяние. Это было ужасно и непривычно. Раньше я знал только мерный ход перемен, только привычное чередование душной тяжести льда и жгучего солнца, но эта боль...! Вовсе не сразу я понял, что боль - не моя, а всего лишь отражение боли во мне. Страдал миротворец, не я. Полагаю, пребывая между мирами, он все-таки смутно видел меня - и невольно вплетал в свое бытие, придавая моему существованию неожиданную достоверность. И, возможно, я стал для него тем же, чем последняя полынья - для рыбы суровой зимой, и он стремился ко мне, вырываясь... Так или иначе, он увидел меня - и, как он сам отражался во мне, так и я отразился в нем. - Бог помолчал. - И вот, когда я понял, что происходит и чья эта боль - я начал истинно быть, а не просто существовать. Пылинка подлинного бытия, что таилась во мне, наконец превратилась в жемчужину. Я осмысленно огляделся, пытаясь постичь свое новое состояние. Все стало совершенно иначе. Увы, этого тоже не описать.
   - Вот жалость-то какая... - пробормотал Сууле под нос.
   - Какая-то время я упивался собой. Раньше я чуял ключи и мыслил как рыбы, будучи рыбами. Ныне я легко завивал ключи в косы и сгонял плотву в косяки. Но что-то мешало мне наслаждаться обретенной свободой. Нечто чужеродное и неприятное. Оно отвлекало. Я опять огляделся. У края воды стояла плетенка из прутьев, и в ней билась рыба. Теперь-то я знал, что это такое, - ловушка. Именно в ней заключалась неправильность. Плетенка мешала. Рыба билась. И тогда я разорвал ловушку и выпустил рыбу на волю.
   Сууле чуть не схватился за голову.
   - А миротворец?!
   - Ах да! Он проснулся. Внезапно. Мы говорили...
   - И это... о чем?
   Бог поморщился (по воде пошла сильная рябь).
   - Мне были бессмысленны земные слова. Помню, он швырнул в меня камнем, и я, поглотив его, стал даже сильнее, чем раньше. А еще он нарек меня именем...
   - И каким же? - быстро поинтересовался Сууле.
   Но бог отмахнулся:
   - Неважно. Я все равно его не запомнил. Но он подарил мне нечто более важное, нежели имя, - я обрел понимание мира. Теперь-то я знал порядок вещей, а не просто пребывал в нем. Я мог выбирать. Этому человеку я благодарен... - И бог склонил голову.
   "А мне, видать, нет..."
   - Никто не будет ставить здесь ловушек, пока не изменится порядок вещей и суша вновь не смешается с водой, - торжественно проговорил водяной бог, чьи черты уже едва различались в лесном полумраке.
   Плеснула вода.
   - Никто, человек-Коростель...
   - Может, ты сам мне рыбу-то приносить будешь? - тоскливо промовил Сууле. - Лишнюю, снулую, а? А я никого не стану ловить, верное слово. А если чего-то понадобится, ты только ска...
   Но божество не ответило.
  
   Ладно.
   Вражда так вражда.

***

   Савкино болото давно отцвело. От жары мхи сделались бурыми, словно лежалая пакля, и листва на редких кустарниках подвяла и стала дряблой. Но, к счастью, гарью с топей не тянуло (летом здесь нет-нет да случались пожары).
   Однако стоило отойти подальше от края болота, как все менялось. Воздух делался душным и влажным; водяные оконца проглядывали среди кочек. Мхи наливались непривычными красками, из бурых делаясь веселыми, яркими - лиловыми, синеватыми, алыми; а порой обретая цвета, которым и названия-то простого не подбиралось: цвет ранней зари, цвет вечернего инея... И сам мох тоже менялся - становясь пышнее и кучерявее, превращаясь в рощицы крохотных елочек или стелясь словно ковер из легчайших перьев. Порой среди него попадались кусточки, вообще на мох не похожие, - с отростками, похожими на короткие толстые пальцы. А иногда над моховыми подушками покачивались стебельки с повислыми блеклыми колокольчиками, и когда Сууле проходил мимо, колокольцы чутко поворачивались и тянулись в его сторону.
   Такие места он обходил с особенным тщанием.
   Встречались и иные приметы обжитого мирка:
   Белые камешки кругом - похоже, оградка. Но приглядишь: это не камешки - шляпки грибов.
   Обычный резной воротный столб, вбитый в кочку, - ветхий, трухлявый и, словно веревками, обвитый жилистыми лозами.
   Косточки (к счастью, всего-навсего птичьи), любовно прикрученные к веткам кустарника.
   Ржавое ведро донцем вверх, сквозь которое проросла одинокая, чахлая березка.
   Попадались также "глазки", небольшие водные ямы (или пруды), окруженные лягушачьим кваканьем и густым комариным жужжанием.
   Сууле шел осторожно, обходя самые яркие моховины и нащупывая дорогу бузинным прутом. Однако вскоре болотных садов стало так много, что он плюнул и двинулся, почти не разбирая дороги. Под ногами опасно чавкало, твердая земля осталась далеко позади. Но широкие болотные лыжи и невысокие кочки примерно держали человеческий вес.
   ...К этому походу хуторянин готовился, как к поездке на ярмарку и даже тщательнее. Переломил себя, прошел по деревне. Шел даже гордо, заткнув пальцы за пояс. Завалился в дом к Луули, племяннице Нисбет, чей муж промышлял тем, что топил возле Иуллиной савы поленца, из которых позднее щепились несгораемые лучины. С порога потребовал лыжи. Вид у него был такой нехороший, что Луули покрутила пальцем у виска:
   - Эва! Глядит бирюком, или взыграло чего? Да на, забирай, шебутной! - и отдала лишние, непарные лыжи, не потребовав возврата или отдачи.
   Следом он отправился к Знахарке, принялся отвешивать бабке поясные поклоны и клясться огнем и землей, что сарай ее разнес по пьяной дурости, а на самом деле ничего худого не желал. Бабка всплеснула руками и предложила внучку пожевать корень марьяна - от запоя и "черной кручины". Сууле в ответ попросил ладанку с травой, отгоняющей гнус. Когда он уходил, Улада долго, скорбно качала ему вслед головой и делала обережные знаки.
   Дальше был Старый Человек. Ему Сууле вкратце, не углубляясь в свои переживания, пересказал судьбу поболтанки. Затронул и свою борьбу с хозяином озера за власть над диким ручьем. Колдун крякал и хлопал себя по коленям, но говорить не мешал. А как дошло до рассказа водяника о своем происхождении, старик так разволновался, что достал самописное перо и принялся черкать им в толстой книжице, то и дело переспрашивая и уточняя. Когда же Сууле закончил рассказ словами "такие дела", старик тотчас предложил сходить на озеро вместе. Дескать, возможно, ему удастся опять разговорить божество.
   - Это же такая удача! Такой редкий опыт!
   Но Сууле прикинулся чурбаном. Сделал тупое лицо, поскреб шею.
   - Не-а, дедушка, я лучше на савы пойду...
   - Да к чему ж тебе савы-то? - опешил старик.
   - Так ведь... клюква скоро поспеет, буровика по закраинам... Осенью собирать начну, а пока - пойду места отмечать. Я с поклоном к Хозяйке решил, такие дела. Хозяйка, она людскую нужду понимает, не то что всякие...
   Старый Человек, скорее всего, ему не поверил. И врал-то Сууле, в основном, по привычке и из некоторой скрытности - негоже до времени забалтывать сложное дело. Родня не родня, но ведь сглазят, удачу заговорят... Пытать его дед, впрочем, не стал. Оберег от болотников дал и подношение Болотной Хозяйке положил сверху. Сууле поблагодарил, довольно скупо. На том и расстались.
   Он заглянул было к Пиррет, но странница успела куда-то исчезнуть. Дверь оказалась подперта поленом, а на нем на веревочке красовалась доска с надписью "Не тревожить". Сууле не стал.
   К его возвращению с колдовской мельницы весть, что Коростель, бедолага, совершенно свихнулся, уже облетела многие хозяйства. Луули добежала до тетушки, кто-то из "внуков"-правнуков Знахарки поспешил пересказать новость приятелям... И пошло, и поехало, только успевай пазуху под россказни подставлять. Где-то посредине деревни, у Марьянина колодца, слухи столкнулись, и их начали сравнивать и перевирать. Выходило, что Коростель обнес старую бабушку, похитил разрыв-травку, либо ужовник, и теперь собирается утечь в угодья Хозяйки и заделаться кладоискателем. Говорили, что в хуторянине наконец взыграла чужедальняя кровь и теперь он, наверняка, примется куролесить, болтать на иных языках и бродить по крышам при полной луне. Да мало ли, что говорили! - все равно Сууле об этом никогда не узнал. Однако, когда он опять показался на улице, не попрятались только куры да самые глупые шавки. Люди пялились из окон и поверх заборов, сквозь щели в которых блестели любопытные ребячьи глаза. Добрый Яан Тони-Вода помахал Сууле рукой, потом показал сжатый кулак - мол, держись, племянничек! - и супружница ткнула его локтем в бок.
   Впрочем, Сууле было плевать на мнение родичей.
   Не тем у него была занята голова.
  
   Мох. Кустики журавлиной травы. Ёлки-хвощи. А выше, на саве, похожей на хребет утонувшего зверя (даже каменный гребень на вершине удивительно напоминает обглоданный, голый костяк), - луговая трава, занесенная туда то ли ветром, то ли чьей-то неведомой волей. Седые лишайники. Камни. Корявая сосенка, невесть как забредшая в земли болотников. И снова - мхи да завязи ягод, круги из камней и поганок. Над низиной густо вилась мошкара, но не кусалась - спасал талисман. Кроме того, Сууле натер лицо чесноком.
   Пару раз он устраивал привал, перекусывал хлебом с луком и молча дивился: сколь велика эта топь. До сегодняшнего дня он не представлял ее истинного размера. Он шел по ней с раннего утра, с самого первого света, а она не кончалась и почти не менялась. Сидя на кочке, Сууле вспоминал давние сказки о том, что где-то в болоте покоится, скованный, страшный железный змей, которого неторопливо есть ржа. Или что посреди Савкиной топи лежит настоящее озеро, обширная, но безжизненная водная гладь, давно не знавшая присутствия рыб или птиц и заросшая густым тростником. Дескать, из этого озера и зародилось болото, а Хозяйка когда-то была водяницей, неудачно решившей отгородиться от алчных соседей, что тянули из озера чистую воду. Соседей давно поглотила и погребла в себе топь, а от выморочного озера осталось только название (впрочем, за давностью лет очень сомнительное) - Вырь-озеро. Говорили, что тот, кто назовет это имя, порадует Лядуницу и получит от нее щедрый подарок. Сама-то она давно позабыла, чем правила в былые века.
   На привалах хуторянин разворачивал сверток и разглядывал бусы. Они были красные, из рябиновых ягод, но постукивали как деревянные. Сууле взял со старика смертную клятву, что бусы не таят в себе чар. Он не собирался заколдовывать Хозяйку, он хотел договориться с ней по-честному. Старик поклялся, но дома Сууле все-таки бросил бусы в лоханку с дождевой водой - утонут или нет? Бусы опустились на дно, но неохотно. Значит, серьезное колдовство их не отягощало. Можно было еще пронести бусы через печной огонь, но он не решился - вряд ли Болотнице понравится запах живого огня.
   При полуденном свете топи казались мертвыми - одна черная вода да моховины. Птицы здесь не селились. Унылую плоскую пустоту нарушали лишь редкие савы. Все они шли в одну сторону, вглубь болота, и постепенно начало чудиться, что это не звериные спины, а ходы, прорытые громадными червями, чудовищные выбросы земли вдоль их пути. Может, и верную правду говорят про железного змея? Кот его ведает! Единственное, что Сууле доподлинно знал, - надо идти вслед за савами и попадешь в заповедные земли Хозяйки. Вот он и шел, хлопая лыжами, а болотных делянок и садиков, между тем, становилось все больше...
   Вот придет вечер, опустится ночь, выглянут звезды и болотники выйдут водить хороводы. Тогда в кочках приоткроются крохотные оконца, загорятся фонарики - размером с ноготок, а савы, если ночь выпадет безоблачно ясная, засияют словно Веселая Горка в праздник Равноночия. Сууле не раз и не два видел эти синеватые, зеленоватые огоньки, когда поздним вечером поднимался на горку полюбоваться простором. Но видел - только издалека. Горе тому, кто приблизится к савам в ночи, кто помешает болотному танцу! Заиграют, захороводят, мертвым падешь, а на траве, на снегу (если дело зимой) останутся кровавые пятна. На памяти Сууле такого еще не случалось, однако истории о погибших по неосторожности путниках упорно ходили. Сам хуторянин по опыту знал, что от пляски болотных огней ужасно трудно отвести даже рассеянный взгляд. Особенно, когда с топей вдруг доносится смутная музыка, и огоньки начинают особенно резво и ловко скакать.
   (Интересно, на чем они здесь - на лягушачьих волынках играют? На кузнечьих скрипочках? На дудочках из тростника?)
   Однако сейчас, светлым днем болотный люд, наверняка, отсыпался и отъедался. А, может, рыл потайные ходы на сухих участках-релках. Сууле несколько раз чуть не провалился в такие подкопы (не позволили лыжи). Но ход всякий раз оказывался пустым, и в ноги наглецу никто не вцеплялся. Впрочем, кто видел болотников? Может, у них и зубов-то нет, как у лягушек? Бывальщины об этом умалчивали. Сказки врали туманно: мол, болотники столь малы, что греются от гнилушек, пашут на жабах, а стаи комаров держат вместо пчел - собирать бурый моховой мед. Другие сказки твердили, что болотные жители тянут из-под земли руды и знают, где спрятаны древние клады. И если найти верную кочку - приметы указывались самые разные - и выворотить ее, то на корнях обнаружится сверкающий желтый песок; от него и удача, и счастье.
   Но драгоценный песок Сууле не интересовал - не до того ему было. Шел он давно и успел притомиться. Однообразный пейзаж не радовал, не отвлекал. Вязкая грязь хлюпала под ногами, налипала на лыжи - идти с каждым шагом было все тяжелее. Где же Хозяйка? Сууле отчего-то считал, что стоит вторгнуться во владения савовых, как она тотчас объявится. Не тут-то было! Лядуница не спешила навстречу незваному гостю и даже не насылала на него своих присных - комары не кусались, пугаясь ладанки и чеснока, лягушки благоразумно не лезли под ноги и никаких подозрительных звуков не раздавалось в угрюмой глуши. Сууле успел испугаться, что застрянет в топях до вечера, когда уже поздно будет поворачивать вспять - и что тогда? Отмахиваться заветным прутом, пока сил хватит? Он оглянулся, поискал глазами свою Косую Горку - край болота курился сизой дымкой, которая коварно скрадывала даль. Хуторянин понадеялся, что там не пожар - его еще недоставало! Но в воздухе по-прежнему пахло только болотной тухлятиной и совсем не чуялось гари.
   Ладно, взялся идти - так иди.
   Однажды, еще сопливым мальчишкой, он видел, как сторожка болотной хозяйки бредет через ближние топи, еле переставляя голенастые ноги-ходули. Но это было давно, и с тех пор он Лядуницу нигде не встречал...
   Да есть ли у этого бестолкового, гиблого места какой-нибудь край?!
   Не поймешь. Не различишь. Блеклое небо да кочки, которые вдалеке сливаются в одно мутное марево.
   - Эге-гей! Хозяйка!
   Крик не покатился над топями, а словно упал в них и стих.
   - Эгей! - Сууле приложил ладони ко рту. - Я с добром к тебе, тетушка!
   Тишина была сонной, ленивой и невозмутимой: можешь драть глотку, пока не осипнешь, мне-то что за беда?
   - Я подарок принес! - не сдаваясь, разорялся Сууле. - Хозяйка! Разговор к тебе есть! Низко им кланяюсь!
   - Принес, - раздалось за спиной, - так клади.
   Сууле едва не подпрыгнул...
  
   ...а когда оглянулся, за спиной никого, конечно же, не оказалось. Он было решил, что ему поблазнилось - от усталости, но тут рядом решительно произнесли:
   - И пшел вон с моего стола!
   Сууле вздрогнул и очумело уставился под ноги. Никакого стола под ним, разумеется, не было. Была очередная топяная делянка, как кружевом, покрытая густой белой ска...
   Скатертью?
   Ну да. Густой, кружевной, толстой, розетчатой скатертью из белых лишайников. Которых он точно не видел (или попросту не приметил) пару мгновений назад. Следом хуторянин вдруг ощутил, что стоит не на кочке, а на чем-то до крайности зыбком, неверном - как будто на тоненьких досках, которые плавут по незримой воде, колыхаясь при малейшем движении.
   Он зашатался, нелепо взмахнул руками... и немедленно потерял равновесие.
   Его падение вызвало чей-то короткий смешок - не радостный и не злорадный, а, скорее, досадливо-равнодушный, как будто весельчаку давно надоело смеяться над чужой неуклюжестью, но он продолжает хихикать по дурной привычке. Смешок был поганым, недобрым. Сууле рухнул с невидимых досок, ударился плечом обо что-то мнимо мягкое, но на самом деле - ужасно твердое, больно ушибся - и забарахтался. Там, где мгновение назад была зыбкая, но все-таки почва, внезапно разверзлась трясина. Его неудержимо затягивало; широкие плетеные лыжи, недавнее подспорье, теперь только мешали, цеплялись за что попало. Он ухватился за ближнюю кочку, подтянулся и навалился грудью, но та не выдержала и под его весом ухнула вниз.
   "Да что же такое?" - успел возмутиться какой-то невероятно спокойный кусочек души Сууле Холиквеста (пока остальные ее части вопили: "Спасите! Конец! Погибаю!") - "Один чуть не утопил, и эта туда же?!" - И даже сделать из этого некие далеко идущие выводы...
   Но тут что-то с чавканьем обвилось вокруг его ног, обхватило, мягко стиснуло - и резко дернуло вниз.
   Болотная жижа сомкнулась над ним.
   Он утонул.

***

   В избушке Болотницы было не сказать, чтобы темно - но как-то не по-хорошему мрачно. Свет ее заливал не дневной и не свечной, а неживой, голубоватый, печальный. Шел он тоже странно - из подпола, пробиваясь сквозь огромные щели в полу; мутными лучами уходил под потолок и там сгущался, становясь сизой дымкой - вроде той, что наверху затмевала топяной окоем. Такая же дымка стлалась по углам, из-за чего обширная горница казалась наполненной дымом. Горелым, впрочем, не пахло и здесь. И обычным жильем, домашним очагом - тоже. Пахло в избе не по-человечески, гадостно: замшелым болотом, торфом, червивыми грибами и какой-то совершеннейшей мерзостью вроде сто лет как протухших яиц. Последним, к счастью, только немного подванивало.
   Лядуница сидела на кочке, как на мягкой подушке, и пальцами расчесывала свои седые космы. Иногда в волосах попадалось нечто занятное - болотница хватала это ногтями и ловко забрасывала в пасть. Пасть у нее была длинная, белогубая, почти лягушачья, но не настолько, чтобы утратить сходство с человеческим ртом. По бокам рябого лица болтались висюльки из потемневших колец, которые, стоило болотнице повернуть голову, едва не проваливались в ее широченный рот.
   Ох, страшна ты на человеческий взгляд, тетушка Топь!
   Сверху - плоское, скучное; а понизу - тьма, трясина.
   Но что удивительно: если водяник Пустозера, несмотря ни на что, казался неведомой озерной живностью, которая зачем-то притворяется человеком, то Лядуница смотрелась - женщина женщиной. Только очень уродливой и неопрятной.
   Одно слово - ведьма...
   Подарок Сууле лежал у нее на коленях, на засаленном подоле.
   - Бусики. - Хозяйка подцепила их когтистым ногтем и потрясла. - Дешевый подарочек, не переломишься. Но так и быть. Так чего в гости пожаловал?
   - Я... - открыл рот хуторянин.
   - Цыть! - сипло выкрикнула Болотница, вскидываясь, и затрясла кулаками. - Цыть! С "яй" беседу не начинай! Чтоб я не слышала!
   Сууле виновато умолк.
   (Он сидел на полу, шевеля босыми пальцами ног. Лыжи куда-то пропали, вместе с обувкой. Исчезли даже носки. А штанины были перемазаны тиной и неведомой слизистой пакостью.
   Откусили, получается, лыжи-то...
   Спасибо, ступни не оттяпали.)
   - Имя! - проворчала болотница и мотнула висюльками. - Больно нужно мне чье-то там имя... с клюквой его, что ли, съесть... сковородки жиром обмасливать... Что замолчал? Говори, раз приперся!
   - Тетушка Топь...
   - Какая я тебе "тетушка", жабина ты волосатая?
   Ну, и как с такой разговаривать?
   - Как скажешь, тёту... мату... Уж прости меня... - Он готов был сказать "неразумного", но удержался. Стащил шляпу: - ...гостя незваного, прямо не знаю, как к тебе обращаться-то... дело к тебе! У меня!
   Болотница не перебивала и вроде бы слушала - пальцы перебирали дареные бусы, - так что хуторянин приободрился.
   - Дело такое - бог водяной меня донимает. - И он на всякий случай умолк.
   Болотница тоже молчала. Сидела - пень пнем, уставясь в пол.
   Сууле облизнул губы.
   - Бог водяной. Появился, значит, он в озере. А озеро наше, Хол... ну, родовое оно, право слово. И дед-то мой в нем рыбу ловил, и прадед, и многие прочие. Я тоже... пока он не пришел. То есть, правду сказать, он не пришел, а, выходит, завелся (мироходец, говорит, его увидел - и р-раз!), но все одно... Рыбу он мне ловить не дает, тёту... Хозяйка Болотная! И утопить не раз порывался. Я, правда, не дался, но было же! пробовал! Я ему говорю - давай поменяемся, честно на честно, я тебе - волосы или такие дары, какие попросишь, а он мне...!
   - И чашку мне грохнул, - задумчиво произнесла ведьма. - Хорошая чашка... была.
   Сууле осекся на полуслове. На полу у ног Болотной Хозяйки и верно валялось что-то белесое, круглое, с темными дырами. Он присмотрелся, сам того не желая: это был череп. Наверное, даже людской.
   - Я возмещу, - выдавил Сууле.
   - Чем? Голову снимешь?
   Хуторянин и рад был бы попятиться, но получалось, что некуда. Окон и дверей в горнице, прямо скажем, не наблюдалось.
   - Только тащят и носят, - забормотала Хозяйка, тряся седыми патлами, - будто им велено. Удержу нет. Велено? Прошено с них?! Только б себе ухватить да прибрать, а там хоть камыш не расти... И все ракушками, цветочками откупаться пытаются, рухлядь кидают... да сдались мне их хлам и рванина! Помойка вам здесь? Приперся тут, ходкий такой, палкой помахивая. Вот проглотить бы тебя, обглодать - а потом на чашки-то с ложками! - Хозяйка подняла голову - внутри жутких глаз пылали синеватые огоньки. - Все выйдет прок.
   Сууле хотел - не хотел, а затрясся.
   - Да ты не боись, гостенек. - Лядуница оскалилась, показав очень мелкие, редкие, темные зубы. - Ништо - беру твои бусики. Сейчас в ответ отдарю.
   Хуторянин потихоньку выдохнул. Топить его Хозяйка, кажется, всерьез не собиралась. Правда, не такого разговора он ждал... а какого? Да кот его знает! Никто на его памяти не ходил к Хозяйке в гости; даже сказки не врали про таких смельчаков. Только в бывальщинах упоминалось, что прадед такого-то сумел вернуть с топи убежавшую козу, чья-то прабабка - вместо клюквы сыскать древний венец с самоцветами, а мимохожий скрипач - поиграть-поплясать у топяного народца на свадьбе и даже сапог не истоптать... Сууле уже пять раз пожалел, что полез на гнилое болото. Видимо, на него с горя нашло помрачение. Сейчас между ним и блажной Лядуницей стоял только подарок Старого Человека. Стоял, конечно, надежно - приняв его, болотница уже не могла просто так обидеть гостя. По крайней мере, хотелось верить, что не могла.
   Хозяйка, тем временем, возилась в куче разнообразного мусора, наваленной прямо на пол. Летели по сторонам заскорузлые тряпки, веревки, осколки горшков... Сууле нервно вытянул шею: неужели, и правда, - отдарит? Вот не было новой печали! Он не был уверен, что отдарок болотницы ему прямо так нужен. Даже в том, что он сможет взять его в руки, он не был уверен. Правда, деваться, похоже, было некуда.
   - Так чего ты там про водяного квакал? - вдруг произнесла болотница, не оборачиваясь. - Где он, говоришь, обосновался?
   - В Пустозере он. А озеро, значит, мое...
   - Твое!
   - Родовое... семейное!
   - Твое?
   - Хозяйка любезная, - заторопился Сууле, поняв, что слово "мое" применительно к озеру болотной богине явно не нравится, - кот его ведает, чье оно, только я на нем еще вот таким мальчонкой рыбачил. Все берега сам облазил. Рыбу прикармливал. Плавал - и на лодке, и так. Никаких в нем богов никогда не водилось. А этот - тьфу! пришлый... недавний. - Ведьма выпрямилась, сжимая в лапе башмак. - Мироходец какой-то его зародил. Верное слово, вечно пакость от них! - На время Сууле сумел позабывать, что сам он - в каком-то смысле родня упомянутым пакостникам. - Я с ним и договориться пытался, подарок принес, честь по чести. А он - сожрать пригрозил. Мол, говорит, лови на здоровьичко рыбу, а я буду - тебя... и плевать мне, что боги людей не едят. Не-ет, такую напасть только залетный чужак...
   - А от меня-то что надо? - нетерпеливо перебила болотница.
   Сууле готов был упасть на колени - ради пущей убедительности.
   - Тетушка Топь, - завел он проникновенно, прижимая руки к груди и с хрустом комкая шляпу, - ты здесь давно обитаешь. Сызвека, можно сказать. Старики стариков не упомнят, когда твоя топь завелась. Говорят, раньше было здесь озеро... сам-то не видел, конечно, но люди болтают. Ты уж прости, если чего скажу не так... но болтают еще, что была ты когда-то - озёрницей и в озере том обитала. Вырь оно называлось... - Он выжидающе уставился на ведьму, но та ничуть не смягчилась. (Хуторянин мысленно сделал зарубку, что про название озера - это собачья брехня). - И, дескать, повадились лесовики из него воду без отдачи тянуть... или как там все вышло - про то ты сама лучше знаешь. Только ты-то на них ух! - управу нашла. Верное слово! С той самой поры нет в округе хозяина крепче тебя. А еще говорят, тайны тебе разные ведомы - кладов и прочего всякого. Только клады-то мне не нужны, Топяная Хозяйка. Мне бы тайну узнать. - Момент был самый ответственный. Эх, была - не была... - Как на озерного бога управу найди. Кому это знать-то, как не тебе! Помилосердствуй, Хозяйка, или совсем про...!
   - Утопись.
   Сууле враз поперхнулся.
   - Чего?
   - Утопись, говорю. Коли озеро любишь... свое! Если твое - заборешь водяника и сам станешь Хозяином.
   Хуторянин замялся. Он не мог сообразить - то ли Лядуница насмехается над ним, то ли предлагает всерьез. И не знал, как бы повежливее объяснить - богине-то! - что он не собирается становиться водяником, а хочет просто ловить рыбу. Сетями или на удочку. Как деды и прадеды.
   Но Хозяйка, видимо, все и так поняла - по выражению его физиономии - и перекривилась.
   - Э-эх, ты... рыба-арь. Вся ваша порода жабья ухватистая - дай да положь. Всякую ложку оближут, на любой каравай рот раззявят, надо - не надо... мне ли не знать! Озе-ерница... придумали тоже. Да не озеро это было, - произнесла она с неожиданной злостью, - прудок! Но мне-то хватило... Дура я, дура была... бо-огиня! - и головою с мостков... Видал, каково? - она потрясла свой грязный подол. - Сама вышивала, глаза перепортила, узоры у луга, у поля выспрашивала... зачем? Все теперь мхом поросло и ряской покрылось. Одна только радость осталась - Хозя-яйка... И не стало прудка. И много чего... Ох, попадись ты мне прежде, в мои времена!
   Хуторянин сидел, обмерев. Болотница - бледное, оборванное чучело - смертельно пугала его. И она, похоже, оценила его испуг - лягушачий рот растянулся в ухмылке.
   - Такой же кудрявый он... был. Только где он теперь, этот кудрявый? И костей не осталось. От них от всех не осталось костей, и чашки-ложки те сгнили давно. А я вот - живу. - И, словно смилостившись, бросила: - Утопилась я, дурень. И ты, если хочешь забрать свое озеро, - топись и живи.
   - Я-я...
   - Что? Не хочешь? - Ведьма уже откровенно смеялась. Смотреть на нее было мучительно жутко. - Эх ты, рыбарь... а туда-а же! Эй, фью, накося, жри!
   И, засвистев как собаке, швырнула в его сторону рваный башмак. Сууле дернулся, но оказалось, что зря - метили не в него. Обувка упала у кочки, что служила Лядунице сидением. Вернее, не успела упасть - кочка разинула бурую, клыкастую пасть, выбросила длинный язык, подхватила и с чавканьем заглотила подачку.
   Сууле хотел заорать "чур меня!", но горло как-то не вовремя перехватило.
   Обманная кочка, тем временем, приподнялась - на неожиданно голенастых и тощих ножонках, - по-куриному потопталась на месте и опять угнездилась, обращаясь обыкновенной болотной кочкой.
   Ах, мети тебя ёж через четыре колена! Неужели это уродище - и есть болотник? И приплюснутая кочка - точно как те, по которым он недавно так бодро вышагивал, - это его голова? (С вот такими зубами и пастью объемом в ведро.) То-то их при свете дня сроду не видели. Увидишь такого! А если и увидишь, то не заметишь - пока он за пятку не схватит.
   А савы, - стукнулась беспокойная, неуютная мысль, - с их линялыми боками и костяными хребтами? Вдруг и они...?
   - И савы. - Хозяйка, похоже, угадала его мысли. - А то! Ничего-то вы, дурни болтливые, взаправду не знаете. Это как водится.
   "С концами. Утопит, поганка болотная, чтобы тайны ее не разболтал".
   - Ну, и чем мне тебе отдарить, гостенек? - Болотница снова любезно оскалилась; скрестила руки под дырявым платком. - Обувку твои мои деточки скушали, не обессудь. А так - проси, чего хочешь.
   Сууле был бы и не прочь проявить бескорыстие, но чуял, что ответ "ничего твоего мне не надо" Хозяйку никак не устроит. Чего доброго, даже обидит эту тварь полоумную.
   "Если выберусь... ёж меня жри... дальше порога - ни-ни... и только кукиш без соли сюда..."
   - Ты уж, Хозяйка, - начал он, старательно подбирая слова, - сама отдари, чем пожелаешь. Мне-то что хошь подойдет, ей же ей... раз уж иной управы на озерного бога нету - ну, иной, чем топиться. Потому что в утопленники - не согласен я, пра...
   - Кто сказал - нету?
   Хуторянин опять подавился словами. С тех пор, как кривая судьба завела его на болото, он успел с дюжину раз пропотеть, ошалеть и ощутить себя чем-то вроде нетесаной чурки, которой только и успели, что прорезать глаза - и она, знай себе, изумленно ими моргает, дивясь на белый свет, но не в силах ничего сказать. Обычная находчивость и разговорчивость как по колдовству оставили его.
   - Управа-то есть, - меж тем, пробормотала болотница - и опять отвернулась к развороченной мусорной куче. - На любого с белого полудня до черной полуночи свое средство найдется, а то!
   Сууле прямо спиною чуял подвох.
   - Чего замолчал?
   - К-какое? - выдавил хуторянин.
   Болотница медленно выпрямилась. Высоко подняла косматую голову. (В этот момент в ней проступило какое-то злое величие - не только болотная жуть.)
   - Верное.
   - В смысле... болото на него навести?
   - Можно и так. ...Или не хочешь - болото?
   Хуторянин всем видом заизвинялся.
   - Да не юли ты, словно ужак. Не хочешь по-топяному, можно и по-другому. Вот только... - И она произнесла то, чего Сууле давно ожидал: - Цена.
   - Какая?
   Глаза Лядуницы вдруг сделались узкими-узкими.
   - Сам-то как думаешь? Или решил - не узнаю тебя, кучерявого? Будет тебе, любимый племяш колдуна, управа на жадного бога. Только - мое мне отдай.
   - Это чего это?
   - Мое - мне - отдай, - повторила болотница, глядя на него с жуткой, загадочной пристальностью.
   - Это... душу, что ли?!
   - Дурень! Сдалась мне твоя - тьфу! - душа. Горшки, что ли, ею накрывать?
   Как ни странно, Сууле обиделся за свою душу:
   - Откуда я знаю - может, нужна?
   - Мое. Мне. Отдай.
   "Клюкву? Лозу? Козложор? Так их спокон веков все спокойно брали и горя не ведали. "Отдай"... Свихнешься с ума с этой ведьмой".
   - Да что я у тебя брал-то?
   - Или не помнишь?
   - Не ведаю я, и чем хошь поклянусь!
   Болотница уперлась руками в бока.
   - Жену мне отдай.
   - Чью? - снова не понял Сууле.
   - Вот дурак бестолковый... Свою!
   - Это зачем?!
   - А затем и отдай! Что без спроса взял, что украл - то отдай, а всякого вашего хлама мне вовсе не надобно.
   И только тогда до хуторянина наконец дошло...
  
   ...Родился он, надо сказать, очень поздно, когда и не ждали, - и, рано, до зрелого возраста осиротев, женился тоже исключительно рано. Другие парни в такие лета еще играли в чушки и пальчики и на праздник ходили по дворам с ведром и малярной кистью, грозясь ославить мазней на заборе, если не угостят, - а он вдруг заделался женатым. Но такова была посмертная воля мамаши - чтобы он, пустоголовая бестолочь, не остался без надежного пригляда, - а мамашу Сууле всегда уважал. И немного побаивался. Кроме умения выглядывать ведьм Рююна Холиквест (в девичестве - Выверни-Нос) обладала безупречной способностью с ходу определять, сколько рюмок принял папаша, отлучившись к дружкам "помочь со всякой-разной работой", - хотя тот и зажевывал запах перепреем и чесноком, - и чем опять отличился ее сынок-неслух. Было в этой способности что-то, прямо сказать, сверхъестественное. Случалось, Сууле только-только вели за ухо по направлению к дому, а мамаша Холиквест уже была тут как тут: стояла в воротах и набирала воздуха в грудь, чтоб отчитать "поросенка", а заодно дать супостату, крутящему уши кровиночки, надежный отпор. И по сей день Сууле-Коростель, бывало, вздрагивал, когда на чело солнца вдруг наползала суровая туча, и поскорей притворялся чем-нибудь занятым. С мамаши сталось бы приглядывать за ним и с блаженных небес...
   Словом, тогда он предпочел не перечить и обещание - на земле и огне - поскорее жениться честно и искренне дал.
   И женился.
   Жена ему, к счастью, досталась отличная. Старый Человек постарался для родича. Три дня мастерил обереги, еще пять - дожидался погоды, и лишь на шестой, когда ударил звонкий морозец и осенние лужи за одну ночь затянуло ледком, досветла стукнулся в дверь. Сууле, сидевший у стынущей печки и щипавший себя за щеки и нос, чтоб не уснуть, торопливо открыл.
   Вместе отправились на Савкину топь.
   Сууле, конечно, остался на твердой земле, у охранного камня, и видел только одно - как над черной водой, над побуревшими кочками, среди унылых кустов вдруг заклубился, пополз, а потом, на границе болота, встал, как вкопанный, колыхаясь, как простыня на ленивом ветру, непроглядный и тихий туман. Знать, это было сонные чары. Уходящий колдун пропал в них, как в белой ночи. Дожидаясь его, Сууле сначала озяб, потом продрог; и уже почти, поджимая, не чувствовал пальцев на окоченевших ногах, когда старик наконец воротился. На плече он с нестарческой силой и легкостью нес большую колоду - даже, пожалуй, бревно.
   - Ну-т-ка, склянку бросай.
   Сууле неловко, скрюченными от холода пальцами, достал из-за пазухи и швырнул в мутную стену тумана пузырек с заговоренной кровью. Не раздалось ни шума, ни вскрика, ни потустороннего гула. Просто склянка вдруг вспыхнула, как огонек (отчего-то напомнив Сууле о переполненном кровью комарином брюшке); огонек плавно упал, помигал - и потух, съеденный мглой. На том они с колдуном и ушли прочь от топи.
   Колода была мокрой, черной, разбухшей; она пахла гнилью, крошилась и сильно пачкала руки.
   - Дуб, что ли? А, дед?
   - Какое... береза.
   Он еще не поверил - береза мгновенно бы сгнила в болотной воде, - но спорить не стал (болтать мешала тяжесть колоды).
   Так все и произошло.
   Супруга, в конце концов, вышла слегка темнокожей, немного корявой и довольно сырой, но зато совсем не боялась воды и огня. Сууле сперва невероятно дичился, потом попривык и даже начал гордиться своим состоянием, как гордятся обновой или удачной работой. Ведь сколько он крови отдал - едва сам под лавку не стек. А змеиная кожа? А гончарная глина? А девичьи ногти и волосы, которые он по деревням собирал? Нет, была в этом деле толика и его, Холиквеста, участия - не только волшба Старика.
   Но вспомнить о гордости он не успел.
   Не успел возмутиться, рассердиться, встрепенуться: Да как же так? Супругу, привычную, единокровную, такую разумную и надежную - взять и отдать?
   Не успел даже вспомнить, как все было три года назад: болото, туман, розоватое солнце и сухую, пришибленную стужей траву с поникшими стеблями (только на миг ощутил что-то вроде тоскливого холода)...
   ...как его губы, будто сами собой, задвигались, и голос, тоже без всякого участия воли, неторопливо, с наглой ленцой произнес...
  
   - Не-ет, Хозяйка, больно много ты просишь.
   Установилось молчание.
   Ведьма одарила его долгим, пристальным взором. Потом отвернулась - только брякнули кольца.
   - Ступай. Убирайся.
   Чары спали. Сууле вскочил.
   - Не сойдемся с тобой.
   - Благодарствуй! Спасибо, что приветила...
   "Дверь-то здесь где?"
   - Мне чужого не надо. Но свое - должно быть вот тут, - с внезапным остервенением Болотница стукнула себя кулаком в грудь. - Слышишь, ты, пустобрех?
   Сууле поскорее кивнул.
   - Никому нельзя отдавать своего.
   Он снова кивнул (шея-то не переломится).
   - А то налетят, по кускам разорвут...
   "Ну, опять понеслось..."
   - Так не вернешь?
   Взгляд у Болотницы был едким как щелок. Но, вопреки безумным словам, странно спокойным. И цепким.
   "А она-то, на самом деле, не сумасшедшая", - вдруг дошло до него, - "только нечеловечески злобная..."
   - Не отдашь?
   - Помилосердствуй, Хозяйка... как я отдам - в ней же моя кровь. Нельзя... нехорошо... И потом, я же скля...
   Лядуница вдруг запрокинула голову, широко разинула рот и неистово расхохоталась. К счастью, смех ее продолжался недолго.
   - Жадный ты, - и она повторила с нажимом: - Жадный, как неведомо кто.
   Сууле не посмел возразить. Он вообще наконец решил поотмалчиваться...
   - Озеро, вишь ли, его.
   ...и промолчал.
   - Крови своей пожалел.
   (И опять промолчал.)
   Так же внезапно, как развеселилась (если это было веселье), Болотница успокоилась. И в который раз помрачнела, насупилась.
   - Тогда в город ступай, - сиплый голос стал отрывистым; резким, как злое воронье карканье. - Разыщи там волшебника. Пусть он тебе средство против озерной небыли наколдовывает. Если, конечно, - ехидно добавила ведьма, - не забоишься.
   - Чего? - не удержался Сууле.
   Болотница хмыкнула.
   - А того. Увидишь волшебника - сразу поймешь. Душа в самые пяточки рухнет, руки отнимутся... Пожалеешь, дорогой гостенек, ох, обо всем, что сотворил и чего не сделал, пожалеешь - ан поздно...
   Голос ее будто бы стал отдаляться, делаясь мрачным и гулким.
   Сууле заморгал, пытаясь разогнать сгущающуюся темноту.
   - Погоди... Хозяйка болотная!
   - Убирайся.
   - К какому волшебнику?!
   Дымка мгновенно сгустилась и стала зеленой, и в ней светляками во мгле плавали два расплывчатых синих пятна. Пол вдруг сильно тряхнуло - покатилось, забрякав, пустое ведро.
   - Куда мне идти, хоть скажи!
   - Ступай...
   Под ногами опять колыхалась трясина. Он вытянул руки, зашарил по сторонам, но вокруг было пусто - только дым и нестерпимый запах болота.
   - Куда?!
   - В город... в город...
   - Ох, пронеси меня конь!
   Он уже не различал собственных рук; не видел дальше кончика носа.
   - Спасибо большое, - чтоб тебя, гадину... - Тетушка Топь!
   - С-ступай, - прошелестело травой, просвистело змеей, а следом утробно булькнуло: - Но бойся. Волшебник поможет, - звенело, шипело, вилось мошкарой. - Иди в большой город - за летом, за осенью, за последним дождем. Там - правду найдешь.
   - Спаси...!
   Дымка распалась - брызнул яростный свет.

***

   Сууле стоял и моргал, словно филин, проснувшийся в полдень. Он очутился у края болота, у пограничного камня. Справа было дикое поле; слева подступала лесная опушка - белели стволы, темнела листва. Свет больно резал глаза. Оглянувшись, сквозь подступившие слезы он успел различить что-то вроде клока тумана или низкого облака - оно стремительно неслось прочь, стелясь над трясиной. Но Сууле снова моргнул - и "облако" стало громадным столбом мошкары.
   Потом разлетелось.
   Его котомка спокойно висела на сучке, на замшелой рогатой коряге.
   Возле коряги валялась помятая шляпа, и на ней, потрясая брюшком, сидела громадная, с палец длиной, стрекоза.
   И башмаки обнаружились неподалеку, рядом с дырявым, насквозь проржавевшим ведром. Похоже, их кто-то усердно жевал.
   (Но вот штанины были сухими. Только сильно обтрепанными...)
   В целом, пропали только дареные лыжи да бузинный прут, который Сууле прихватил с собой для защиты от болотников (хотя не больно-то он и помог).
   Сууле привычно нахлобучил шляпу на лоб. Наклонился поднять башмаки, но внезапно перед глазами поплыло, и, чтобы совсем не упасть, он опустился на траву.
   Сидел. Отходил.
   Достал из-за пазухи трубку, но вспомнил, что не захватил табака.
   В голове было до изумления пусто - словно и не разговаривал он битый час с Болотной Хозяйкой, и не узнал много такого, о чем большинство за всю жизнь не прознает. Вот только вспоминать разговор - ну, совсем не хотелось. Хотелось сидеть и обсыхать на блаженном летнем солнышке.
   А то пекло не на шутку, и, задрав голову, хуторянин прикинул: самый полдень... может, чуть позже. Время обеда или около того.
   Но ведь, когда он угодил в сторожку Хозяйки, было уже хорошо за-полдень, и солнце на целую ладонь сдвинулось в закатную часть небосклона. Значит, либо время вернулось вспять, либо - что гораздо правдоподобнее - он провел в гостях у Болотницы полный день.
   Если не больше...
   Может, и неделя прошла. Или - вдруг - целый год!
   Мысль отчего-то совсем его не встревожила. Прошел и прошел, чего уж теперь...
   Проклятые боги; вечно все с ними через левое колено.
   На самом деле, в глубине души Сууле Холиквесту было мучительно стыдно, хотя, если б кто-нибудь его спросил "отчего", он, наверняка, не смог бы ответить. Возможно, потому что он так испугался злобной Болотницы; а, может, - оттого, что перенесенный испуг ровно ни к чему не привел, и он как был, так и остался с пустыми руками, с дырявым ведром.
   И что теперь делать?
   Вставать не хотелось, но он все же поднялся. Надо было возвращаться домой. Вот только куда? В какой стороне искать свой дом? Солнце, если задрать голову, светило, скорее, левее - значит, в той стороне, вероятно, был Закат. А за спиной, за Савкиной топью был, получается, север. К нему-то Сууле и повернулся лицом. Загородился ладонью от солнца. Даль посветлела, коварная дымка больше не затмевала горизонт. Видно было весьма далеко - на все четыре стороны, - только что видно? По сторонам, куда не кинь взор, рос ольховый, березовый лес, а за ним, темнея, вставали холмы, но никаких знакомых примет не бросалось в глаза - вот они мы! ждем не дождемся твоего возвращения... Впереди же, точно как в начале путешествия в гости к Болотнице, простиралась бескрайняя топь - правда, здесь не кочкастая и замшелая, а сырая, заросшая рогозом, с осколками мелких озёрец.
   Не пройдешь.
   Да и не больно-то хочется.
   Словом, место было совсем незнакомым, и только судя по солнцу, родной хутор стоило искать в дополуденной стороне. Ему даже померещилась в отдалении Косая горка, но как он не присматривался, не смог различить - она это или просто похожая? Расстояние скрадывало все приметы.
   - Ладно, дойду потихоньку. - Он закинул на плечо полупустую котомку, на другое - башмаки, связав их ремешками, и действительно пошел.
  
   - Эй! Стой! Погоди!
   Мирно дремавший возница едва не упал с облучка. Спросонья не сразу нашарил поводья...
   - Ах ты ведь... тпру!
   Соловая остановилась. Сууле, прижимая локтем котомку, чтоб не болталась, бегом добежал до возка.
   - Вечер добрый, - солнце уже приближалось к верхушкам деревьев, - я тут заплутал невзначай. Не подскажешь ли, дядюшка, в какой я сейчас стороне-то?
   Возница степенно погладил широкую пегую бороду. Был он в добротном расшитом жилете, в рубахе с красными "разговорами" на рукавах.
   - А куда тебе надо, малый?
   - Надо... на ту сторону болота, - он махнул наугад. - Там еще неподалеку речка течет. В Заболотье-Веселое, может слыхал невзначай?
   - Эка! Это тебя хорошо занесло.
   - Да сам знаю...
   - Там вот, - старик показал кнутовищем вперед, - будут Ямки. Версты три пешим ходом. Поближе - пожалуй, один Соннин хутор, но тебе туда не с руки, крюк выйдет хороший. Через Ямки, как ты, верно, смекаешь, идет дорога на Крутогорье. Вот если в Ямках свернуть за-через Жваканный бор, тогда...
   Но Сууле уже еле слушал. Он понял, где очутился - действительно, по ту сторону Савкиной топи, на ее дальнем правом краю. Где он за свою жизнь был только раз - и теперь, получалось, второй. Короткого пути до деревни здесь действительно не было, ибо в топи с той стороны клином врезался бесчеловечный дремучий ельник-Сурог, где водились медведи и выворотни, а лесовики (если верить бывальщинам) больше напоминали коряги с глазами и были такими же милыми и гостеприимными. А у него ведь с собой не было ни лишней тряпочки, ни оберега, ни обманного камня. Значит, Сурог отпадал. Надо было идти кот знает куда, через кружные дороги, через лешачьи угодья, а если не прямиком через леса - то и вовсе через Яблонную Падь. А там - на паром. Было еще Крутогорье, но это совсем далеко - все равно, что нести ложку ко рту через плечо.
   Хотя... Крутогорье...
   - ...малый?
   - А?
   - Говорю, не лесовой ли тебя, часом, так поводил-то?
   "Нет, одна жаба болотная..."
   Он замялся. Врать не хотелось; говорить правду - тем более.
   - Просто дорогу случайно посеял. А что здесь - пошаливают?
   Возница подергал поводья.
   - Да не то, чтобы очень. Однако ты, малый, нездешний да с топей идешь. А третьего дня неподалеку волки теленка задрали. У лесовых-то, смекаешь ли, нынче свадьбы творятся, потому звери бесятся, люди плутают, а ночью вообще не пройдешь. Нехорошо нынче в диких полях одному-то.
   - Спасибо, дядюшка, за предупреждение. Тогда, может, до Ямков меня довезешь? Только мне отблагодарить будет нечем...
   - Однако, садись. Нехорошо нынче в диких полях одному.
  
   Кобылка трусила, махая белым хвостом. Стучали горшки под рогожей. Сууле сначала сидел на тряском облучке, постукивая босыми пятками о бортик, потом потихоньку сдвинул горшки и прилег. Шляпу положил на живот. Он думал, старик начнет донимать разговорами, но тот, после пары вопросов и совета "в Ямках посидеть у печного огня", отвернулся и замолчал; только изредка щелкал поводьями и беззлобно покрикивал на соловую, на что та не обращала никакого внимания.
   И то хорошо. Трепать языком ему совсем не хотелось.
   Они ехали через пустые поля, где росли только ромашки, бурьян да одинокие подсолнухи. Дорога немного петляла, обегая бугры и ямины; гремели на кочках горшки...
   Что ж ты, дедок, их чем-нибудь не переложил?
   Впрочем, его ли, пришлого, дело?
   Лучше подумать, как поскорее до дома добраться.
   Хотя, что там думать, - никак!
   Его хутор сейчас в двух днях пешего хода, даже если бежать или идти по ночам. Только если разжиться конем, выйдет короче. Но нечем ему отплатить за коня - в котомке, в карманах "мышь с горюшка сдохла". Нет, придется пешком...
   Или можно дошагать до Крутогорья - по большаку обязательно кто-то поедет, а в попутчики можно напроситься и за-так, - а оттуда, отыскав земляков или просто компанию, вернуться домой. В Крутогорье на рынке вечно люди толкуются, из других деревень и поселков. Не только с Полесья, но и из залесных краев. Там протекает широкая Псёла, по которой плывут нескобленные бревна, связанные в плоты. Гонит их бойкий народ, плотогоны, - из засечных поселков вниз по Псёле иногда аж до самого Моря. На рынке можно встретить захожих ведуний и травников, седых колдунов под заговоренными зонтиками и обычных скитальцев. Сууле был на большой ярмарке всего дважды, мальцом, и вынес из этих поездок ощущение праздника - незлой толчеи, бестолкового гама, вкуса сахарных леденцов.
   А благолепной - можно подарок. Подушку или платок или...
   Тьфу ты, мети тебя еж, менять-то подарок на что? На "спасибо"?
   Он раздраженно заерзал. Закинул руки за голову.
   Небо было как синее озеро, и по нему текли облака. Пролетела ворона; а, может, и ворон...
   Эх, обернуться бы птицей. (Не вороной, конечно, а, скажем, соколом или быстрым стрижом.) Расправить оперенные плечи. Взлететь. Ветер бил бы в крылья, поднимая все выше и выше - пока земля не стала бы плоской, словно тарелка, лес не начал торчать густой зеленой щетиной, а речки не превратились бы в тонкие нити. Заглянуть за окоем. Пробить облака. Перья гудели бы, как в ветроловках... Наконец, среди зелени проблеснул бы яркий продолговатый глазок - Пустой озеро.
   Почему человек не летает как сокол, а вынужден ползать, бить ноги, носить башмаки?
   Почему вообще все?
   Наверное, кто-то знает верный ответ.
   "Волшебник", - сказала Болотница. - "Пусть он..."
   Волшебник, наверное, и летать может. Когда не хочет ходить пешком.
   Лошадь трусила - похоже, привычной дорогой; возница оставил в покое поводья.
   Сууле вдруг сделалось мирно и очень спокойно - солнце спускалось за лес, уводя за собою тугую жару. Было томительно душно и сонно. Звонкий, сухой, раскаленный липень стоял на пороге - год приближался к вершине. Минует Розовоцвет, отгорят лихие костры Веселой Горки, начнутся покосы...
   И его позовут.
   Как же - без него-то.
   - Гроза, что ли, будет... - пробормотал Сууле, жмурясь на солнышко.
   - Верно, будет, - откликнулся возчик.
   "Хлеб вроде в котомке остался... башмаки есть... и ножик... ничего - среди людей не пропаду".
   И губы будто сами собой произнесли:
   - Не знаешь, дядюшка, нет ли тут города неподалеку?
  
   Вот так он ушел.
   Сорвался внезапно, без размышлений, мучений и проводов.
   Словно кто-то бросил ему под ноги волшебный клубок, и тот покатился, повел за собой, потащил на заколдованной ниточке.
   Переночевал он в Ямках, ладной и пестрой деревне, населенной, кажется, одними кузнецами и плотниками. С утра распрощался с радушным хозяином (тот был гончаром, а не возчиком) и отправился дальше. Теперь у него был с собой каравай, кусок свиной колбасы, кисет с табаком и куча счастливых напутствий. Путь до Крутогорья занял у хуторянина три с лишним дня. Он никуда не спешил. Если предлагали подбросить - садился и ехал; потом также легко спрыгивал с воза, махал напоследок рукой и убегал.
   Он не знал, что на хутор приходили посыльные от деревенских, чтобы узнать, куда же его унесло, но жена не пустила их дальше порога.
   И не знал, что Старик ходил на Савкину топь и вернулся весьма озабоченным; а когда решил погадать о судьбе внучатого племянника на воде, собаки в деревне вдруг подняли дружный, пронзительный вой.
   Широкое, бойкое Крутогорье он без лишний раздумий обошел стороной, с проселка сразу свернув на большак. Ему не улыбалось столкнуться на местном торгу с кем-нибудь из земляков и после радостного узнавания и хлопанья по плечам быть увлеченным домой. На время он словно забыл, что у него есть какой-то там дом. Дорога была перед ним - запруженная большая дорога до горизонта, где ворочались грозы и откуда прилетали ветра.
   Сууле поднялся на холм-одинец и смотрел - далеко-далеко.
   Но горизонт был насуплен и непрогляден. Что за ним - знала только дорога.
   Куда-то она заведет?

***

   Все было точно так, как рассказывала Странница: путь разворачивался перед ним, будто расстилаемое праздничное полотно. Не было ни тревоги о завтрашнем дне, ни печали о прожитом. Вот так от начала веков срывались из дома и уходили в бесконечный полет - через земли, через моря, за предел - путешественники и свободные странники. Поворот за поворотом, гряда холмов - за грядой, и каждый шаг неотличим от другого, и каждый способен перенести в новое царство - даже в то, что лежит по ту сторону неба, за Солнцем и Луной. Глаза не насыщаются зрением, но взирают с нездешним, потусторонним спокойствием на разворачивающиеся (словно красочный свиток) мирские чудеса. Ведь краткий миг - и любое диво исчезнет за очередным поворотом, и останется только вещая седая дорога, уводящая к новым, невиданным чудесам...
   Главное - не оглядываться.
   Он ночевал в сараях, на постоялых дворах и иногда - на деревьях. Потом в свеженаметанных стогах. Поселяне выносили ему крынки с молоком и простоквашей, краюхи хлеба. Подчас просили отплатить историей о том, что лежало вдали; изредка - что-нибудь куда-нибудь занести. Если путь совпадал, он соглашался. Пару раз он задерживался на одном месте, но через несколько дней начинал мяться и тосковать и, не успев вспомнить свой хутор, жену или озерного бога, опять срывался в дорогу.
   Через пару недель башмаки совсем развалились, и он сплел себе лапти, а после выменял пять суток работы на постройке дома на новые, деревянные башмаки.
   Сильно стер ноги.
   Доехал до Шар-горы на скрипучей телеге, запряженной не лошадьми, а грузными волами.
   Здесь угодил прямо в толпу, как ему объяснили, паломников, мокрых, перемазанных красками и горланящих дикие песни. Даже попробовал влезть на намасленный шест, чтобы достать задорного кочета, который топтался на колесе наверху, - хотя зачем, скажите на милость, ему в дороге мог пригодиться петух?
   А язык мира вокруг постепенно менялся, но он всегда уходил, не успев толком прислушаться и разговориться. Вскоре "бог" стало звучать для него как нелепое "бах", а следом - и вовсе как "дий" или "див".
   К началу второго месяца странствий он, наконец, увидел полевые часовни, о которых так много рассказывала Пиррет, и различил танцующих вокруг алтарей крохотных духов цветов. Поля были затоплены пронзительно-синим морем лаванды; пшеница стояла на заглядение - колосок к колоску.
   На берегу Нисы он сел на деловитый речной корабль, но не выдержал близкого соседства воды и сошел с него, так никуда и не доплыв.
   И опять потянулись дороги, проселки и шляхи.
   Пару раз к горизонту сизыми тучами подступали высокие горы, но туда его не тянуло, и он оба раза повернулся к горам спиной.
   В предгорных долинах, до краев полных осенним багрянцем, богов называли "готтан", а на расспросы о волшебнике отвечали плавными кивками, что здесь означало "нет" и "не знаем".
   На перекрестке торных дорог исполин-влак стоял на коленях, опираясь на костяшки непомерных рук, и вперивался в прохожих единственным глазом - угольно-черным, без зрачка. Сууле, осмелев, ударил его в бок окованным посохом; камень ответил глухо, но взгляд великана стал страшен. Говорили, что это работа волшебника.
   Говорили еще, что волшебники скачут на черных людоедах-конях, сеют смерчи, жнут бури; а в других местах - что волшебника не отличить от обычного смертного (разве что по неприятному взгляду), от простого бродяги, но если его обнести или не пустить ночевать... дальше начинались всякие страхи.
   Он верил - пока не уходил.
   А уходил он ныне всегда.
   Лишь иногда он будто бы просыпался...
   Или, может, еще плотней засыпал? И чуял сквозь сон - рыбацкие лодки на Нисе; столб искр, опадающих пеплом, от сожженного чучела заломницы-Прожити, которую здесь называли Изгирь; внезапный взблеск латунного золота меж витых прутьев оконной решетки; стук полных кружек; радужный солнечный зайчик - сквозь разноцветный крылатый витраж; и над всем - гудение струн, вдруг обрывающееся...
   Он в истоме потягивался. Приподнимал гудящую голову - и наконец понимал, как чудовищно далеко забрался от дома. Даже если обернуться сейчас...
   Если вернуться...
   Что толку...
   Столько времени утекло.
   У него была крыша над головой и котомка под головой, крепкие башмаки, неплохая еда и - при желании - дорожная компания. Дом мог подождать. Все, что стояло на месте, могло подождать. Потом он, наверняка, найдет, что сказать в свое оправдание.
   Только одно спасало Сууле Холиквеста от окончательного ухода за грань - он всегда четко помнил, что идет не просто так, а куда-то, и свои расспросы о волшебнике не оставлял.
   И, наверное, потому, неведомо сколько времени спустя, дорога наконец сжалилась и отпустила его, оборванного и усталого, у ворот большого города.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МИДД

  
   Красные стены Мидда вздымались на высоту сорока человеческих ростов...
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"