Джоши С.Т. : другие произведения.

Лавкрафт: жизнь, глава 16

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Лавкрафт в Нью-Йорке. Страдания об уворованных костюмах. Расизм. Жены нет - гуляй, беднота! Кошмар в Ред-Хуке, который Джоши считает кошмарным, но это на его совести.

Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь

С.Т. Джоши

по изданию Necronomicon Press, 1996

16. Moriturus Te Saluto (1925-1926)

   31 декабря 1924 года я вселился в большую комнату приятных & изящных пропорций в доме 169 на Клинтон-ст., уг. Стейт, в той части Бруклина, что называется Хайтс или Боро-Холл, в доме ранней викторианской постройки с классическими белыми резными орнаментами & высокими окнами с сидениями под ними. Два алькова с портьерами позволяют сохранять чисто библиотечную атмосферу, & все в целом создает приятный одинокий приют для старомодного человека, щедро давая вид на ветхие кирпичные дома на ул. Стейт & Клинтон.
  
   Так начинается один из самых уникальных документов во всем своде текстов Лавкрафта: его "Дневник" за 1925 год. Если задать вопросом, почему этот документ, на первый взгляд настолько важный для понимания его жизни в этот переломный год, до сих пор не опубликован (учитывая, что практически каждый отрывок авторства Лавкрафта, не считая его писем, был напечатан, вне зависимости от его важности или ценности), ответ может заключаться в его довольно приземленном назначении. Он не имеет - и не задумывался таковым - литературной ценности аналогичных работ Пипса или Ивлина и велся исключительно ради "мнемонической помощи", в частности при сочинении писем к Лилиан. Писался он в ежедневнике за 1925 год, размером 2 Ґ на 5 Ќ дюйма, где на каждую дату было отведено всего четыре строчки; Лавкрафт хотя и не слишком усердно придерживался линеек (он ненавидел линованную бумагу), тем не менее, писал с такими загадочными сокращениями, что некоторые слова и выражения до сих пор остаются мне непонятны. Вот типовая запись, за 16 января:
  
   Проводил СХ - купил для СХ стол Забронировал СЛ комнату - поездки туда & сюда - нашел СЛ & РК в 169 - МкН & ДжК прибыли, разговор кафетерии перешли к СЛ - сюрприз - разошлись в 2 часа - ГК МкН & ГФЛ подземка - ГФ & ГК до 106 ул. Разговор - сон
  
   Не слишком увлекательное чтение. Но дело в том, что этот дневник служил чисто утилитарной цели, а именно - помощи при сочинении писем к Лилиан. Сама эта практика могла возникнуть за годы до того: во время своего пребывания в Нью-Йорке в конце лета 1922 г. Лавкрафт, в середине длинного письма к Лилиан, пишет: "Это письмо & дневник вместе взятые!" Позднее он, кажется, будет продолжать вести дневники подобного рода во время своих путешествий (хотя ни один из них, кроме этого, не был обнаружен). Вполне мог существовать и дневник за 1924 г., который прояснил бы многое, до сих пор остающееся туманным и неопределенным, о его жизни в том году.
   Дневник за 1925 г. без всяких преувеличений предоставляет нам ежедневную хронику жизни и деятельности Лавкрафта в том году, однако от подобной вещи мало проку. Хотя некоторые его письма к Энни и Лилиан - которые подробнее конкретизируют краткие пометки, сделанные им в дневнике, - действительно утеряны, и нам в качестве путеводителя по его повседневной жизни остался лишь скелет из дневниковых записей, его деятельность в любой отдельно взятый день все же менее важна, чем общая схема его существования. Впервые в жизни Лавкрафт жил совершенно один, и рядом с ним не было ни одного родственника, ни по крови, ни по браку. Разумеется, оставались его друзья; и 1925 г., определенно, стал временем расцвета Клуба Калем, члены которого порхали туда-сюда, из своих скромных апартаментов в чужие так, словно жили одной литературной коммуной. Тем не менее, Лавкрафт был предоставлен самому себе, как никогда ранее - ему приходилось готовить, заботиться о стирке своего белья, покупать новую одежду, словом, заниматься теми нудными бытовыми мелочами, которые большинство из нас принимает как должное.
  
  
  
   Позднее Лавкрафт признавался, что дом 169 на Клинтон-стрит был выбран "с помощью моей тетушки". Квартиру на первом этаже он нашел приятной, так как два алькова - один для одежды, другой с умывальником - позволяли придать комнате вид приличного рабочего кабинета. Ее план дан в письме к Морису Мо.
   Не вызывает удивления, что две стены полностью заняты книжными полками - как и то, что изрядное количество книг Лавкрафт хранил на складе. В квартире не было места для готовки. Он, как мог, старался поддерживать в ней порядок и, более того, объяснял Лилиан, что не тратит неоправданного количества времени на домашнюю рутину: "Я протираю пыль лишь раз в три дня, подметаю лишь раз в неделю & питаюсь так просто, что мне редко требуется мыть что-то кроме простой тарелки или чашки & блюдца, плюс пара металлических столовых приборов". Единственное, что Лавкрафт находил досадным (по крайней мере, на первых порах), - убогость самого района; но он понимал, что нищим выбирать не приходится. Квартира за 40 долларов в месяц была отличной сделкой, особенно с учетом того, что в нее вполне можно было вселять Соню - во время ее нечастых визитов, так как софа раздвигалась в двуспальную кровать. Когда Сони не было, Лавкрафт часто спал на диване, не раздвигая его, или дремал в мягком кресле.
   Любопытный факт относительно места действия - за последние два-три десятилетия процесс джентрификации [реконструкции] заметно облагородил Бруклин-Хайтс, превратив его в один из самых модных (и дорогостоящих) микрорайонов Бруклина; и наоборот, некогда фешенебельный район Флэтбуш, где на Парксайд-авеню стоит дом 259, превратился в унылый ряд дешевых магазинчиков. Иными словами, социоэкономический статус обоих районов Бруклина, в которых жил Лавкрафт, сменился на прямо противоположный. Однако с Клинтон-стрит - тогда, как и сейчас - легче было добраться на подземке до Манхеттена, так как эта улица гораздо ближе к Манхеттену, чем Парксайд-авеню, которая совсем по другую сторону Проспект-парка. Всего в нескольких кварталах от дома 169 на Клинтон-стрит находится Боро-Холл, правительственный центр Бруклина и пересечение двух из трех линий городского метрополитена, IRT (2, 3, 4, 5) и BMT (M, N, R); поезд F (IND) останавливается на Берген-стрит. Большинство этих линий уже работали во времена Лавкрафта, так что он легко мог добраться до дома в любой час дня или ночи с практически любой точки в Манхеттене - факт, достойный упоминания в связи с его многочисленными ночными прогулками в компании друзей.
   Для начала давайте точно оценим степень, в которой Лавкрафт в 1925 году был одинок. Работа Сони на Mabley & Carew, универмаг в Цинциннати, очевидно, позволяла ей каждый месяц на несколько дней приезжать в Нью-Йорк. Но уже в конце февраля Соня то ли была уволена, то ли уволилась с этой работы. Она также дважды, по разным причинам, провела непродолжительное время в частной лечебнице в Цинциннати. Таким образом, наиболее продолжительный период Соня провела в Бруклине в феврале и марте и тогда же запоздало решила взять шестинедельный отдых, рекомендованный ей докторами. Большую часть времени с конца марта до начала июня она прожила в доме женщины-терапевта из Саратога-Спрингс, в северной части штата Нью-Йорк; как ни странно, в апреле Лавкрафт вскользь пишет, что имеется некий "ребенок под ее руководством", тем самым намекая, что ее пребывание там подразумевало своего рода работу няней. Возможно, эта работа заменяла оплату или гонорар, так как Соня явно проживала в частном доме, а не в доме отдыха или санатории.
   Еще один продолжительный период в Бруклине Соня провела в июне-июле. В середине июля она нашла некую работу в шляпном магазине, либо универмаге в Кливленде, уехав туда 24-го числа. Однако к середине октября Соня снова то ли потеряла, то ли оставила работу (которая оплачивалась комиссионными). Самое позднее к середине ноября, а, вероятно, несколько раньше, Соня получила новую работу, на этот раз в Halle's, в то время (и вплоть до последнего десятилетия, когда он прекратил деятельность) главном универмаге Кливленда. На этой работе она, по всей видимости, продержалась до 1926 года.
   В результате Соня провела в доме 169 на Клинтон-стрит в сумме всего 89 дней из 1925 года, в следующих девяти случаях: 11-16 января, 3-6 февраля, 23 февраля - 19 марта, 8-11 апреля, 2-5 мая, 9 июня - 24 июля, 15-20 августа, 16-17 сентября, 16-18 октября. Она хотела приехать на рождественские праздники, но, видимо, работа в Halle's была слишком напряженной, чтобы это позволить. За три с половиной месяца, прожитых Лавкрафтом в Бруклине в 1926 г., Соня провела с ним около трех недель, с 15 января до 5 февраля. Другими словами, за пятнадцать с половиной месяцев пребывания Лавкрафта в доме 169 на Клинтон-стрит в 1925-26 гг. Соня в чистом итоге присутствовала рядом с ним чуть больше трех месяцев, разбросанных по разрозненным промежуткам времени; самый продолжительный визит пришелся на шесть недель в июне и июле.
   Если трудовая книжка Сони в тот период отличалась пестротой, у Лавкрафта она была безнадежной. Что в "Дневнике" 1925 г., что в 160 000 словах переписки с Лилиан за 1925-26 гг. есть всего три упоминания о просмотрах объявлений о работе в воскресной "Times"; ни одно ни к чему не привело. Очевидно, что после фактического исчезновения Сони Лавкрафт попросту бросил энергично искать работу. Не уверен, что это заслуживает критики: многие люди, длительное время страдающие от безработицы, в конце концов, перестают искать работу, а Лавкрафт, несмотря на неуклюжую неопытность, с которой он пытался устроиться на работу в 1924 г., предпринимал попытки с решительностью и рвением.
   Попытки трудоустройства Лавкрафта в 1925 г. происходили по большей части после разнообразных советов, получаемых им от друзей. Самой перспективной выглядела фрилансерская работа на экономический журнал, с которым Артур Лидс сотрудничал вместе с человеком по фамилии Йэсли. Это точно не похоже на работу, которая подошла бы Лавкрафту, хотя все, что реально требовалось, - это легкость письма, которая у него, определенно, была. Как ни трудно представить Лавкрафта, сочиняющего рекламный текст, перед нами есть неприложное свидетельство в виде пяти подобных текстов (видимо, неопубликованных), найденных среди его вещей. Р.Х. Барлоу объединил их под общим титулом "Коммерческие рекламки". Одного отрывка будет достаточно:
  
   Столярные Работы Кертиса выпускают как обычные строительные блоки, так и искуснейшие образчики встариваемой или обыкновенной мебели из числа книжных шкафов, комодов, сервантов и буфетов. Каждая модель задумана и выполнена с самым чистым искусством, зрелой ученостью и опытным мастерством, которое может предоставить энергичное предприятие; и строго соответствует архитектуре каждого отдельного типа дома. Цена, учитывая качество, удивительно низка; а фирменный знак на каждой вещи предотвращает мошенничество со стороны недобросовестных изготовителей.
  
   И так далее. Те немногие, кто прочел эти "рекламки", предсказуемо подвергли их тому же жгучему осуждению, которое обрушили на письмо Лавкрафта к работодателями 1924 года; но ведь 70 лет назад стиль рекламирования был совсем иными, особенно если речь идет о том типе продукции, с которым имел дело Лавкрафт. Многие подобные фирмы откровенно аппелировали к псевдоаристократическим вкусам среднего класса, и напыщенный тон Лавкрафта вполне соответствовал такому подходу.
   Но, к сожалению, затея не удалась и не по вине Лавкрафта. Ближе к концу июля он сообщает, что у проекта возникли трудности; вскоре после этого тот явно должен был потерпеть крах, ибо больше мы о нем ничего не слышим.
   В феврале Мортон находит место в музее Патерсона; оно сохранится за ним до конца жизни. Ближе к середине июля Лавкрафт упоминает о возможности того, что Мортон наймет его ассистентом, и эта довольно смутная перспектива будет время от времени всплывать вплоть до самого отъезда Лавкрафта из Нью-Йорка в апреле 1926 г. В этой неудаче повинно не отсутствие у Лавкрафта квалифицированных знаний о естественной истории - Мортону самому пришлось немало зазубрить в последний момент, чтобы сдать экзамен на должность, - но скорее тот факт, что члены правления в тот момент не собирались расширять штат музея. В то время музей располагался в бывшей конюшне возле публичной библиотеки, и члены правления с нетерпением ждали смерти престарелого жильца дома, примыкающего к конюшне, чтобы снести обе постройки и воздвигнуть на их месте совершенно новое здание музея; пока это не произошло, увеличение персонала было невозможно, и проблема так и не разрешилась за все время пребывания Лавкрафта в Нью-Йорке. После визита к Патерсону в конце августа Лавкрафт испытывал по этому поводу гораздо меньше сожалений.
   Разумеется, кое-какие деньги приносили "Weird Tales". У Лавкрафта в 1925 г. было опубликовано в журнале пять рассказов (а также его обработка "Глухого, немого и слепого" К.М. Эдди [апрель 1925 г.], за которую он, видимо, ничего не получил). Нам известны суммы, полученные за три рассказа: 35 долларов за "Праздник" (январь), 25 долларов за "Неименуемое" (июль) и 50 долларов за "Храм" (сентябрь); мы не знаем суммы, полученные за два остальных ("Показания Рэндольфа Картера" [февраль] и "Музыка Эриха Цанна" [май]), но они оба, вероятно, принесли в среднем по 30 долларов. Все эти рассказы, разумеется, были написаны за годы до того и, предположительно, были посланы в редакцию в конце 1924 или в начале 1925 года. В любом случае, за год они принесли около 170 долларов - что не эквивалентно даже квартплате за четыре месяца.
   Так откуда же брались другие деньги - на еду, прачечную, непродолжительные поездки, одежду, домашнюю утварь и, разумеется, на восемь месяцев квартплаты? Главным образом его содержала Соня, и его тети жертвовали, сколько могли. Однако Соня очень горько отзывается об этом в письме к Сэмюэлю Лавмену:
  
   Когда мы жили в 259 Парксайд, его тетушки присылали ему пять долларов ($5) в неделю. Они ожидали, что я буду его содержать. Когда он переехал на Клинтон-ст., они посылали ему $15 в неделю. Его квартплата была $40 в месяц. Еда, проезд и прачечная, и писчие материалы стоили более $5 в неделю. Именно это "более" и обеспечивала я. И когда через каждые две недели я приезжала в город, чтобы делать закупки для фирмы, я оплачивала все его расходы на протяжении этих поездок и его развлечения тоже. А когда я уезжала, то всегда оставляла ему щедрую сумму...
  
   Аналогичный пассаж в ее воспоминаниях написан не только для того, чтобы (как без обиняков заявляет Соня) поправить У. Пола Кука (который писал: "Его доход был почти нулевым, урезанным до примерно двадцати центов в день на еду - и он обычно тратил их на почтовые марки"), но косвенно и для того, чтобы посмертно отчитать его покойных теток за слабую материальную поддержку. И все же Соня сама немного утрировала. В декабре 1924 г. Лавкрафт все-таки попросил (и, видимо, получил) у Энни Гэмвелл 75 долларов на текущие расходы, включая переезд; и формулировка письма намекает, что это никоим образом не был первый случай подобной просьбы. Небрежное упоминание в письме к Энни от конца февраля о "всегда своевременных чеках" наводит на мысль, что Энни, если и не снабжала Лавкрафта деньгами, то, по крайней мере, была "менеджером по денежным операциям" - для него, а, возможно, и для Лилиан. Во время весеннего пребывания Сони в Саратога-Спрингс Лавкрафт признается Лилиан, что "Она, конечно, не сможет внести свою заранее оговоренную долю квартплаты", хотя и добавляет, что Соня присылает небольшие суммы - от 2 до 5 долларов, - когда может. В письмах Лавкрафт часто подтверждает получение (по большей части неуточненных) сумм от Лилиан, а Энни оплатила ему подписку на ежедневную газету "Providence Evening Bulletin". Другими словами, есть все причины полагать, что тетки давали, сколько могли, пускай львиную долю расходов Лавкрафта по-прежнему несла на себе, несомненно, Соня.
   Как велики они были? Квартирная плата составляла 40 долларов в месяц; но в октябре квартирная хозяйка Лавкрафта, миссис Бернз, решила, что жильцы отныне должны платить по 10 долларов в неделю, то есть, на 3 доллара больше в месяц. Если предположить, что этот новый тариф вступил в силу с 1 ноября, тогда квартплата Лавкрафта за год составила 490 долларов. Примерно в то время он заявляет, что тратит 5 долларов в неделю на еду (и, вероятно, прочие расходы), что дает около 260 долларов за год. Если мы добавим, как минимум, 20 долларов в месяц на дополнительные расходы (240 долларов в год), мы в итоге получим 990 долларов за весь год, из которых сам Лавкрафт вряд ли внес более 250 долларов (170 долларов от "Weird Tales" плюс 74.16 долларов арендной платы от Мариано де Магистриса), оставляя около 750 долларов на долю Сони и тетушек. Не думаю, что тетушки могли жертвовать по 15 долларов в неделю, ведь тогда бы Лавкрафт так не экономил; Соня, бывая с ним не слишком часто, могла недооценивать положение. Сами тетушки, попросту говоря, проживали наследство Уиппла Филлипса, так что, думаю, Соня немного несправедливо критикует их за якобы недостаточную щедрость.
  
  
  
   Отсутствие постоянной работы, разумеется, оставляло Лавкрафту куда больше времени на общение с приятелями. Год 1925-ой стал подлинным апофеозом Клуба Калем. Лавкрафт с Керком продолжают тесно общаться; Керк, хотя номинально и занимается своим книжным магазином, в действительности может устанавливать собственные часы работы и таким образом составляет очень подходящую компанию для ночной совы-Лавкрафта.
   Вряд ли во всем этом году был день, когда Лавкрафт не встречался с кем-нибудь из своих друзей - либо они приходили к нему, либо они встречались в каком-нибудь кафетерии на Манхеттене или в Бруклине или на формальных встречах по средам, когда собрания Мак-Нила по-прежнему чередовались с собраниями Лидса из-за продолжающегося конфликта между ними двоими. Неплохо для "эксцентричного отшельника"! И действительно, он столь был занят своими социальными обязанностями - и в равной степени, по-видимому, своей обширной перепиской по делам ОАЛП, - что за первые семь месяцев года он написал практически ничего, за исключением горстки стихов, и те, по большей части, были написаны по заданию клуба "Синий карандаш".
   6 февраля Керк пишет своей невесте о том, как клуб получил свое название: "Поскольку все фамилии постоянных участников нашего клуба начинаются с К, Л или М, мы планируем назвать его КЛУББ [KLYBB] КАЛЕМ. Полдюжины приятелей должны быть здесь сегодня вечером. По большей части, они зануды. Все кроме меня и ГФЛ..." Кляйнер в статье, написанной десятилетие спустя, объясняет название несколько иначе: "`Калем' был основан на буквах К, Л и М, которым посчастливилось быть инициалами имен членов первоначальной группы - Мак-Нила, Лонга и автора, - и тех, кто присоединился к клубу за первые шесть месяцев". Как бы там ни было, интересно, не имеет ли это название какое-либо отношения к старой кинокомпании 1905 г. под названием "Калем", названной точно по тому же принципу Джорджем Кляйном, Сэмюэлем Лонгом и Фрэнком Мэрионом. Вполне возможно, что некоторые участники подсознательно вспоминали это название, когда давали имя своему клубу. Странно, что Лавкрафт никогда в переписке того времени не упоминает участников клуба, как "Калемов", называя их попросту "шайкой" [the gang] или "Ребятами" [the Boys].
   Сперва Лавкрафт честно пытался проводить время с Соней во время ее нечастых визитов в город: он отмечает, что 4 февраля пропустил встречу с Ребятами, потому что ей было не очень хорошо. Но с течением времени - а особенно во время долгого визита Сони в июне и июле - он стал чуть менее добросовестен. Даже во время ее визита в феврале-марте Лавкрафт мог задержаться настолько, что приходил домой, когда Соня давно спала, а просыпался поздно утром (а то и в начале дня), чтобы обнаружить, что она уже ушла. Письма к теткам того периода редки, так что подчас по одному "Дневнику" трудно сказать, каково же было положение дел; но для 1 марта есть указание, что после посиделок "шайки" в комнате Керка часть ее отправилась в "Шотландскую булочную" (всего в паре кварталов оттуда), после чего Керк с Лавкрафтом вернулись к Керку и проболтали до самой зари. 10-го числа Лавкрафт и Керк (без Сони) посетили Элизабет, вернувшись через Перт-Эмбой и Тоттенвиль (Стейтен-Айленд). На другой день, после очередной встречи клуба у Лонга, Лавкрафт с Керком проговорили в гостях у последнего до 5.30 часов утра.
  
  
  
   Еще одна вещь, которую Лавкрафт мог делать в отсутствии Сони, - контроль над своими пищевыми привычками. Он рассказывал Мо, что после 193 фунтов он отказывался вновь взбираться на весы; но в январе он рьяно взялся за план похудания. В результате за несколько месяцев Лавкрафт похудел с почти 200 фунтов до 146; от размера воротничка 16 до 14 Ґ. Все его костюмы пришлось перешивать, и каждую неделю он покупал все меньшие и меньшие воротнички. Как рассказывает сам Лавкрафт:
  
   Как улетали фунты! Я помог курсу упражнениями и прогулками, и всякий раз, как друзья видели меня, они выказывали либо радость, либо оторопь перед таким поразительным усыханием. К счастью, я не был жирен столь долгие годы, чтобы кожа поневоле претерпела радикальное растяжение. Вместо того она точнехонько сжималась вслед за тканями под ней, оставляя плотную поверхность и легко восстанавливая утраченные очертания 1915 года... Это было драматично - напряженно - сенсационно - извлечение десятилетие как утраченной статуи из омерзительной грязи, которая так долго покрывала ее коркой.
  
   И какова же была реакция его друзей, семьи и супруги?
  
   Легко себе представить, что моя жена ужасно протестовала против этого якобы болезненного истощения. Я получал долгие бранчливые письма от своих тетушек и выслушивал строгие нотации миссис Лонг всякий раз, как приходил повидаться с Малышом Белкнэпом. Но я знал, что делаю, и продолжал держаться стойко... Ныне я всенародно заявляю о том, что в совершенстве владею диетой, и не позволяю жене раскормить меня выше определенного предела.
  
   Письма Лавкрафта к тетушкам конкретизируют этот рассказ. Как я уже отмечал ранее, очень неудачно, что у нас нет ни единого отрывка писем Лилиан и лишь несколько незначительных фрагментов писем Энни, хотя из ответов Лавкрафта становится вполне очевидно, что, по крайней мере, Лилиан писала ему весьма часто. Тема еды всплывает в конце весны и начале лета. Лавкрафт пишет:
  
   Диета & прогулки - вот штука, который напоминает мне, что с вечера я начал свою программу домашних обедов, потратив 30 центов на уйму пищи, которой должно хватить на три трапезы:
   1 буханка хлеба - 0.06
   1 средняя банка бобов - 0.14
   Ќ ф. сыра - 0.10
   Итого: 0.30
  
   Похоже, Лавкрафт написал это в попытке доказать свое умение экономить во время скудных времен, и, без сомнения, ожидал похвалы за свою бережливость; но следующее письмо наводит на мысль, что реакция была совсем иной:
  
   Что же до моей диетической программы - вздор! я ем достаточно! Просто возьмите буханку хлеба среднего размера, разрежьте ее на четыре равные части & додавьте к каждой из них Ќ банки (средней) бобов Heinz & добрый кусок сыра. Если результат - не полновесная, здоровая дневная мерка корма для Старого Джентльмена, я уволюсь из продовольственного комитета Лиги Наций! Это обходится всего в 5 центов - но не будьте пристрастны! Это хорошая здоровая пища, & множество бойких китайцев живут куда как меньшим. Разумеется, время от времени я буду менять "мясное блюдо", покупая что-нибудь вместо бобов - спагетти в банках, тушеную говядину, говяжью солонину & т.д., & т.д., & т.д. - & изредка буду добавлять десерт из печенья или чего-то подобного. Фрукты также возможны.
  
   Несомненно, это один из самых примечательных пассажей во всей переписке Лавкрафта. Он говорит о многих вещах сразу: об унизительной бедности, в которой он в то время жил (и, хотя и при несколько менее стесненных обстоятельствах, проживет остаток своей жизни после возвращения в Провиденсе); о том, что он из соображений экономии перестал питаться в ресторанах, даже в автоматических; и о совершенно мальчишечьем тоне всего пассажа, словно он - подросток, пытающийся оправдать свое поведение перед родителями.
   И все же диета Лавкрафта периодически разнообразилась экспериментами с новыми блюдами - либо при посещении ресторанов вместе с Соней, либо во время одиночных вылазок. В начале июля Соня сводила его в китайский ресторан (вероятно, не в первый раз), хотя заказана была прискорбно традиционная чоу-мейн. В конце августа он впервые попробовал суп минестроне и настолько его полюбил, что впоследствии не раз оправлялся в "Милан" на Манхеттене и устраивал пиршество трапезу из громадной миски минестроне за 15 центов. Примерно тогда же Лавкрафт заявляет, что его диета стала "удивительно итальянизированной".
   Однако была во всем этом одна гнетущая нота. В октябре Лавкрафту поневоле пришлось купить масляный нагреватель на зиму, поскольку отопления, предоставляемого миссис Бернз - особенно после начала всенародной угольной забастовки, организованной Союзом Шахтеров и продлившейся с сентября 1925 г. по февраль 1926 г., - было совершенно недостаточно. Обогреватель имел в своем комплекте плиту наверху, так что отныне Лавкрафт мог наслаждаться роскошью "приготовления горячих обедов. Больше никаких холодных бобов & спагетти..." Значит ли это, что первые девять с половиной месяцев года Лавкрафт питался холодной пищей, по большей части из банок? Вопреки более раннему упоминанию подогрева бобов на "sterno" (жестянка воскоподобной горючей субстанции), это кажется до боли вероятным - иначе с чего бы ему похвалялся перспективой горячих обедов?
   Комната в доме 169 на Клинтон-стрит на самом деле была весьма убогой, в захудалом районе с сомнительными обитателями, и наводненной мышами. Для борьбы с последней проблемой Лавкрафт по совету Керка приобретал пятицентовые мышеловки, "так как я могу выбрасывать их, не извлекая corpus delicti, - то, что я возненавижу проделывать с более дорогостоящими механизмами". (Позднее он найдет еще более дешевые ловушки - по 5 центов за пару.) Лавкрафта высмеивали за это чистоплюйство, но, по-моему, несправедливо. В его дневнике мыши описываются как "захватчики" [invaders] или сокращенно "захв." [inv.]. В сентябре освещению в алькове с раковиной потребовался ремонт, но мисис Бернз отказалась его чинить. Лавкрафт выражал большое раздражение этим, замечая, что "я не могу комфортно умываться, мыть тарелки или чистить свою обувь исключительно в неверных лучах внешнего освещения, просачивающимися сюда". Это тянулось до 1926 г., когда - во время приезда Сони в середине января - электрик из соседнего хозяйственного магазина наконец-то сделал ремонт. Возможно, это очередное указание на неспособность Лавкрафта справляться с бытовыми проблемами; правда, миссис Бернз сказала ему, что представитель компании Эдисона запросит сказочную сумму только за проверку проводки, что, возможно, заставило Лавкрафта откладывать дело, пока Соня не смогла разобраться с ситуацией.
   Последнее оскорбление было нанесено воскресным утром, 24 мая, когда, пока Лавкрафт спал на кушетке после целой ночи сочинительства, его одежный альков был взломан из смежной квартиры, и почти все костюмы вместе с некоторыми другими вещами были украдены. Воры снимали квартиру по соседству и, обнаружив, что засов на двери, ведущей в платяной шкаф Лавкрафта, не имеет задвижки, вскрыли ее и забрали три его костюма (1914, 1921 и 1923 годов), пальто (модное пальто 1924 г., купленное ему Соней), плетеный чемодан Сони (хотя его содержимое позднее было обнаружено в квартире, которую воры покинули, не заплатив) и дорогой, стодолларовый радиоприемник, который Лавкрафт хранил в алькове. Все, с чем остался Лавкрафт, - это тонкий синий костюм 1918 года, висевший на стуле в главной комнате, куда воры не добрались. Лавкрафт обнаружил кражу только в 1.30 ночи, в четверг 26-го числа, так как до того момента он не заглядывал в альков. Его реакция была предсказуемой:
  
   Я все еще не могу прийти в себя от шока - жестокая правда в том, что мне нечем прикрыть спину, кроме тонкого синего летнего костюма. Что я буду делать, если имущество не вернут, знает только Господь!
   Будь проклят небесно-синий цвет! Только-только я решил попытаться выглядить пореспектабельнее, храня свою одежду в пристойном порядке, как случился этот проклятый, инфернальный удар молнии, лишив меня коллекции из четырех костюмов и одного действительно приличного пальто, минимально необходимых для опрятного вида! К Гадесу все!
  
   Разумеется, вещи никогда не были возвращены, хотя явившийся полицейский детектив пообещал сделать все, от него зависящее. И все же Лавкрафт сумел отреагировать на все случившееся с удивительным юмором - всего два дня спустя он пишет Лилиан большое письмо об этом, в процессе посмеиваясь над сложившейся ситуацией:
  
   Увы одеяниям моей младости, бессмертным в своем великолепии, & ныне срезанным - или сорванным - в самом расцвете своих первых нескольких десятилетий! Они знали стройную юность былого & расширились, дабы вместить дородного господина среднего возраста - ах, & снова съежились, дабы облечь иссохшийся остов старика! И ныне они ушли - ушли! - а седой, согбенный их владелец по-прежнему жив, оплакивая свою наготу; собирая вокруг своих тощих боков пряди долгой седой бороды, дабы она служила ему вместо покровов!
  
   Сопровождает шутливые стенания забавный рисунок - Лавкрафт, наряженный только в пояс, застегнутый поверх волос до колен и бороды, который стоит перед магазином готового платья, где выставлены костюмы за 35 и 45 долларов, с плакатом "Я хочу свою одежду!"
   С этого момента началась пятимесячная охота на самые дешевые, но по возможности приличные костюмы, которые вкус Лавкрафта был способен вынести, в процессе которой он научился разбираться дисконтных одежных магазинах и даже приобрел зачатки умения торговаться. Лавкрафт не чувствовал себя комфортно без четырех костюмов - двух светлых и двух темных, соответственно для лета и для зимы. Он на самом деле не надеялся (после разговоров с Лонгом, Лидсом и прочими), что удастся приобрести хороший костюм дешевле 35 долларов, но решил попытаться. В начале июля, когда Соня была в городе, он увидел табличку на магазинчике из сети "Monroe Clothes", которая заинтриговала его, и таким образом сумел отыскать серый костюм достаточно консервативного кроя за 25 долларов. "Костюм в целом", - замечал он, - "имеет определенное приятное сходство с моим самым первым длиннобрючным одеянием, приобретенным в Browning & King's в апреле 1904 года".
   Этот летний костюм Лавкрафт немедленно начал носить. В октябре он решил купить плотный костюм на зиму, так как начало холодать. Он знал, что это будет куда сложнее, так как действительно хорошие зимние костюмы редко удавалось приобрести со скидкой. Мало того, у Лавкрафта были два категорических требования к костюмам: ткань должна быть без какого-либо рисунка, а у костюма должны быть три пуговицы, пусть даже верхняя пуговица (обычно спрятанная под лацканом) никогда не использовалась.
   К своему унынию после утомительных скитаний он обнаружил, что "В этот век хорошо протапливаемых домов мужчины перестали носить тяжелые одежды, которые носили раньше... так что несчастная жертва хозяйства, где имя Бернз применяется семьями вместо топлива, оставлена буквально на морозе!" Ткани, виденные Лавкрафтом в Monroe's и прочих магазинах, были едва ли плотнее ткани его летнего костюма; пиджаков без рисунка и с тремя пуговицами просто было не найти. Лавкрафт научился быть дотошным в своих суждениях об одежде и покрое: "Все дешевле примерно 35 долларов - либо тонкое & хлипкое [!], либо спортивного покроя, либо с нежелательным рисунком, либо отвратительной текстуры & качества... Ткани, кажется, рубили тупым топором, либо их кроил слепец с ржавыми ножницами!"
   В конце концов, он, кажется, наткнулся на искомое - за исключением того, что у костюма было всего две пуговицы. Это произошло в "Borough Clothiers" на Фултон-стрит в Бруклине. Лавкрафт проявил большую практичность, общаясь с продавцом: он заявил, что на самом деле ему нужен всего лишь временный костюм, пока он не подберет что-нибудь получше, таким образом намекая, что позднее может купить здесь еще один костюм (не уточняя, что может пройти не меньше года, прежде чем он это сделает); продавец в свою очередь посоветовался с начальством и показал ему более дорогой костюм, оценив его всего в 25 долларов. Лавкрафт, одев костюм, нашел, что тот "невероятно меня порадовал", но отсутствие третьей пуговицы его остановило. Он попросил продавца придержать костюм, пока он не проверит другие магазины. Продавец сказал Лавкрафту, что вряд ли он где-то найдет товар лучше, и, проверив еще несколько магазинов, Лавкрафт убедился, что это правда; он вернулся в Borough Clothiers и приобрел костюм за 25 долларов.
   Длинное письмо, в котором Лавкрафт излагает перипетии этого эпизода Лилиан, определенно, содержит более чем достаточно указаний на то, что сейчас называют обсессивно-компульсивным поведением. Повторяющийся акцент на обязательных трех пуговицах начинает звучать почти маниакально; и Лавкрафт был глубоко разочарован, когда портной, завершив переделку костюма, не сохранил обрезки, которые Лавкрафт хотел послать Лилиан. Тем не менее, он называл костюм "триумфом".
   Однако он быстро пришел к заключению, что ему необходимо обзавестись дешевым зимним костюмом с тем, чтобы не занашивать хороший, и в конце октября он предпринял еще один долгий поход по магазинам в поисках костюма дешевле 15 долларов для ежедневной носки. Первым местом, куда отправился Лавкрафт, стал торговый ряд на 14-й улице между Шестой и Седьмой Авеню в Манхеттене, тогда (и по сей день) приютивший магазины уцененной одежды. Пересмотрев "дюжину пиджаков разной степени невозможности", он обнаружил пиджак, который был "половой тряпкой; мятой, пыльной, перекрученной & неглаженной, но я увидел, что покрой, ткань & размер - те, что надо". Пиджак был частью распродажи по 9.95$; но проблема заключалась в том, что с ним в комплекте не было подходящих брюк. Все, что осталось - это пара брюк, которые были слишком длинными, и две пары, которые были слишком короткими. Продавец пытался убедить Лавкрафта взять короткие брюки, но тот предпочел длинные; после продолжительного торга Лавкрафт убедил продавца продать ему пиджак, длинные брюки и одну пару коротких - все по цене 11.95$. Со стороны Лавкрафта это была отменная ловкость; портной починил пиджак и брюки уже на другой день. Это приключение тоже было поведано Лавкрафтом в длинном и весьма игривом письме к Лилиан; в нем он разражается длинной тирадой на следующую тему:
  
   ...вообще, по-моему, я наметал глаз различать разницу между одеждой, которую джентльмен носит, & той, что он носить не должен. Отточило это чутье постоянное созерцание проклятых грязных толп черни, что заполонили улицы Н.Й., & чьи наряды столь принципиально отличаются от нормальных нарядов обычных людей на Энджелл-ст. & в вагонах на Батлер или Элмгроув-ав., что начинаешь испытывать громадную тоску по дому & алчно набрасываться на любого джентльмена, чьи одежды приличны & элегантны & напоминают скорее о бульваре Блэкстоун, нежели о Боро-Холле или Адской Кухне... К черту, лучше я буду в добром провиденсском духе, либо в шикарном халате!! Определенный покрой лацканов, ткани & мешковатость одежды все выдают. Меня изумляет, как некоторые из этих крикливых юных `придурков' [boobs] & иностранцев могут тратить целые состояния на разные дорогие наряды, которые они считают свидетельствами похвального вкуса, но которые на самом деле их подлинное социальное & эстетическое проклятие - ведь им недостает только плакатов, визжащих жирным шрифтом: "я - темная деревенщина", "я - полукровка-помойная крыса" или "я - безвкусный & бесхитростный мужлан".
  
   К чему он с полным простодушием добавляет: "И все-таки, возможно, эти создания, в конце концов, не стараются соответствовать совершенным художественным стандартам благородного сословия". Этот примечательный пассаж показывает неспособность Лавкрафта избавиться от дресс-кодов и вообще от социального поведения, внушенного ему в юности. Правда, теперь у Лавкрафта были его четыре костюма, и ему больше не требовалось об этом думать. Но не все его письма были такими маниакальными, как это; он по-прежнему сохраняет веселое расположение духа перед лицом бедности и лишений. В конце августа он говорит о своей обуви - "добрые старые Regals практически на грани эффектного распада", - а затем с удовольствием замечает, что новые ботинки Regal 2021, которые он приобрел в конце октября, произвели "подлинный фурор" на очередной встрече Калема.
  
  
  
   Безработица, как минимум, означала, что Лавкрафт мог гулять с приятелями практически в любое время, а также позволять себе небольшие путешествия. Его дневник и письма полны рассказов о походах в Ван Кортланд Парк, Форт Грин Парк, Йонкерс и так далее; были и обычные прогулки по колониальным районам Гринвич Виллидж и через Бруклинский мост.
   Дом каждого члена Калема, очевидно, был всегда открыт для других. В дневнике Лавкрафта от 15-16 марта есть странная запись, необъясняемая ни одним известным письмом, - о том, как Лавкрафт с Лонгом гуляли вдоль автотрассы Гованус возле портового района, а затем отправились на квартиру Лавмена, о чем Лавкрафт пишет: "занес ФБЛ наверх". Невозможно представить, чтобы Лонг был накачан алкоголем или чем-то подобным; вероятно, он заснул после долгой прогулки.
   В ночь на 11 апреля Лавкрафт и Керк, решив воспользоваться особым экскурсионным тарифом в 5$ до Вашингтона (округ Колумбия), сели в полночь на ночной поезд на вокзале Пенсильвания-стейшн и на заре прибыли в столицу. В их распоряжении были только утро и день, так что они решили извлечь из этого максимум. Благодаря присутствию двух товарищей, которые могли поработать гидами, Энн Тиллери Реншо (у которой была машина) и Эдварда Л. Сикрайста, компания всего за несколько часов осмотрела поразительное число достопримечательностей: Библиотеку Конгресса, Капитолий, Белый Дом, Монумент Вашингтона, Мемориал Линкольна, Джорджтаун (колониальный городок, основанный в 1751 г.), Церковь Христа (изысканное поздне-георгианское здание в Александрии), Маунт-Вернон (дом Вашингтона), Арлингтон (имение семьи Кастисов) и громадный Мемориальный Амфитеатр, законченный в 1920 г., который Лавкрафт считал "одним из самых колоссальных и зрелищных архитектурных триумфов Западного мира". Они успели на обратный поезд в 4.35 до Нью-Йорка как раз вовремя.
   Но к середине мая этот бесконечный раунд светского общения начал немного утомлять Лавкрафта. Он, действительно, исключительно мало творил в течение первых четырех месяцев года, написав всего пять стихотворений, его выпуск состоял только из пяти, два из которых - "Мой любимый персонаж" (31 января) и "Примавера" (27 марта) - были написаны для собраний клуба "Синий карандаш". Из трех других стихотворений два были незначительными: традиционное стихотворение ко дню рождения Джонатана И. Хоуга, в этом году написанное лишь накануне 10 февраля, дня рождения Хоуга, и столь же пустячное стихотворение ко дню рождения Сони, "Ксантиппе" (16 марта). Название довольно любопытно, и Соня объясняет его происхождение так: "Прозвища `Сократ и Ксантиппа' [!] были придуманы мной, поскольку с течением времени, пока наша переписка приобретала все большую интимность, я то ли увидела в Говарде, то ли наделила его мудростью и гением Сократа, так что, будучи в игривом настроении, я подписалась как Ксантиппа". Лавкрафт мог и не обладать мудростью Сократа; но Соня, очевидно, не знала, что Ксантиппа в древности имела репутацию мегеры, а значит, едва ли это прозвище кто-нибудь выбрал бы по своей воле.
   Последнее стихотворение, "Кошки" (15 февраля), - совершенно иное дело. Это дьявольски талантивое стихотворение в четверостишиях - один из самых эффектных фантастических стихов, дикий, неуправляемый порыв, раскрывающий всю пугающую мистерию племени кошачьих:
  

Legions of cats from the alleys nocturnal,

Howling and lean in the glare of the moon,

Screaming the future with mouthings infernal,

Yelling the burden of Pluto's red rune.

  
   Но этим и ограничилась работа Лавкрафта как автора-прозаика, поэта и даже эссеиста; и он отчетливо ощутил, что пришло время положить конец тому, что было им окрещено "ежедневными забеганиями на огонек и бездельничаньем в кафетериях", тому, на что он столь пагубно был соблазнен присутствием в городе великого множества друзей, но что, как было ему известно, стало "погибелью для любой индивидуальной интеллектуальной жизни или творческих свершений". Поэтому Лавкрафт взял привычку читать в платяном шкафу, выключив свет в главной комнате, чтобы создать впечатление, что его нет дома на случай, если кто-то придет. Во многих случаях Лавкрафт знал, что это надувательство не пройдет: они с Керком (который переехал в дом 169 на Клинтон-стрит вскоре после Лавкрафта) нашли очаровательный метод коммуникации - с помощью стука по батареям отопления, и порой Керк точно знал, что Лавкрафт дома, так что тому поневоле приходилось отвечать на сигнал. Лавкрафт также разработал стратегию приема посетителей в домашнем халате, с незастеленной постелью, или с бумагами и рукописями, разбросанными повсюду, чтобы отбить у них охоту непрерывно торчать у него в комнате. Но он все-таки не перестал ходить на еженедельные встречи "шайки" - это это показалось бы слишком необычным, да и в любом случае он получал от них реальное удовольствие.
   Лавкрафт сообщает о своем решении в письме к Лилиан от 20 мая. Кража 25 мая только укрепила его решимость - хотя бы потому, что у него был при себе всего один приличный костюм, и он должен был стараться его не износить. Но примерно через месяц его решимость, похоже - если верить его дневнику, - ослабла, и он принялся слоняться с приятелями не реже, чем раньше.
  
  
  
   Во время долгого пребывания Сони в Нью-Йорке Лавкрафт немного путешествовал вместе с ней. 13 июня они вдвоем отправились в Скотт-Парк в Элизабет. 28-го числа они отправились в Брин-Моур-Парк в Йонкерс, где они в прошлом году пытались приобрести участок под застройку; ни рассказа, ни объяснений этой поездки не появилось в письмах Лавкрафта к тетям. Его дневник лаконичен: "по-прежнему пленительно". В компании Лонга Лавкрафт опять посетил Клойстерс в Форт-Трайон-Парке, на северо-западной оконечности Манхеттена.
   2 июля Соня с Лавкрафтом отправились на Кони-Айленд, где он впервые попробовал сахарную вату. По этому случаю Соня получила свой силуэт, рисунок, сделанный чернокожим по имени Перри; у Лавкрафта тоже был свой силуэт, сделанный 26 марта. В последние годы он стал очень хорошо известен, и его точность (возможно, чуть льстивая) превратила профиль Лавкрафта в своего родв икону; с другой стороны, силуэт Сони так мало известен, что немногие вообще подозревают о его существовании.
   Еще одно излюбленное времяпрепровождение Лавкрафта и Сони - просмотр кинофильмов. Вероятно, эта форма развлечения больше интересовала ее, чем его, однако при случае Лавкрафт мог искренне восхититься фильмом, который соответствовал его вкусам и интересу к старине или ужасам. Конечно, в то время все они были немыми. В сентябре, посмотрев "Призрака оперы", он пишет:
  
   ...что это было за зрелище! Он был о присутствии, обитавшем в большом парижском оперном театре...но двигался так медленно, что я реально задремал несколько раз во время первой части. Затем началась вторая часть - ужас поднял свою уродливую голову - & я не смог бы уснуть при помощи всех опиатов в мире! Брр!!! Лицо, которое обнажилось, когда была стянута маска...& безымянный легион тварей, что неясно возник возле & за обладателем этого лица, когда чернь наконец загнала его в реку!
  
   Его дневник сообщает о просмотре "Затерянного мира" (адаптации романа Конан-Дойла) 6 октября, но нет соответствующего письма, которое свидетельствовало бы о его реакции на этот замечательный фильм, который, показывая динозавров в Южной Америки, стал поворотным пунктом в истории спецэффектов.
   24 июля Соня вернулась в Кливленд, но перед отъездом взяла с Лавкрафта обещание в тот же вечер посетить собрание клуба "Синий Карандаш" в Бруклине. Утром Лавкрафт написал свое литературное задание - юмореску "A Year Off", новую отменно удачную вещицу в духе vers de sociИtИ.
  
  
  
   Теперь, когда Соня больше не стояла на пути, а его работа в самиздате, по-видимому, была закончена (он сумел выпустить июльский "United Amateur" 1925 г. с опозданием лишь на несколько недель, а также помог организовать новую редколлегию с помощью выборов по почте), Лавкрафт ощущал, что пришла пора всерьез взяться за реальную творческую работу.
   1 и 2 августа он писал "Кошмар в Ред-Хуке" [The Horror at Red Hook], который в письме к Лонгу (который уехал на каникулы) описывает следующим образом: "...он повествует о чудовищном культе за шайками шумных молодых бездельников, чья вечная загадочность столь сильно впечатляет меня. Рассказ довольно длинен и бессвязен и, по-моему, не очень хорош; но он представляет, как минимум, попытку извлечь ужас из атмосферы, у которой вы отрицаете какие-либо качества кроме вульгарной серости". Лавкрафт прискорбно точен в своей оценке достоинств рассказа, ибо это одна из худших среди его длинных вещей.
   Ред-Хук - небольшой мыс Бруклина напротив острова Губернатора, примерно двумя милями юго-западнее Боро-Холла. Лавкрафт легко мог дойти туда от дома 169 на Клинтон-стрит, и действительно в его дневнике 8 марта мы находим лаконичную запись "Ред-Хук" (куда они с Кляйнером, очевидно, забрели). Это был - и есть - один из самых зловещих районов во всем мегаполисе. В рассказе Лавкрафт описывает его довольно точно, хотя и весьма желчно:
  
   Ред-Хук представляет собой убогий людской муравейник близ древних портовых кварталов напротив Острова Губернатора - с грязными автострадами, карабкающимися от причалов вверх по холму, чтобы наверху соединиться с обветшалыми, заброшенными улицами Клинтон- и Корт-стрит, которые ведут к бруклинской Ратуше. Здесь преобладают кирпичные здания, возведенные между первой четвертью и серединой девятнадцатого века, а некоторые наиболее темные улочки и переулки по сю пору хранят тот очаровательный старинный колорит, который литературная традиция именует не иначе как "диккенсовским".
  
   В действительности Лавкрафт чересчур доброжелателен (по крайней мере, в свете современного состояния района), ибо сейчас я не знаю здесь никаких старомодных улочек. Но, конечно, его интересовал не только материальный упадок:
  
   Состав населения выглядит неразрешимой головоломкой: сирийские, испанские, итальянские и негритянские элементы слились здесь воедино, и осколки из скандинавских и американских широт покоятся неподалеку. Это вавилонское столпотворение звуков и грязи, и странные крики вырываются порою из его недр, вплетаясь в равномерное биение покрытых мазутной пленкой волн о закопченные пирсы и в чудовищную органную литанию пароходных гудков.
  
   Вот, по сути, сердце истории; ибо "Кошмар в Ред-Хуке" ничто иное, как вопль ярости и ненависти против "чужаков", отобравшим Нью-Йорк у белых людей, которым тот якобы принадлежит.
   Соня в своих воспоминаниях претендует на знание источника вдохновения для рассказа: "Это случилось как-то вечером, когда он и, думаю, Мортон, Сэм Лавмен и Рейнхарт Кляйнер обедали в ресторане где-то на Коламбия-Хайтс, и туда вошли какие-то грубые, шумные люди. Он был так раздражен их хамским поведением, что из этого происшествия сделал "Кошмар в Ред-Хуке"". Лавкрафт мог упоминать это событие в письме к ней; однако я совершенно не уверен, что рождение истории дал один-единственный инцидент, а не гнетущая депрессия после полутора лет бедности и безнадежности в Нью-Йорке.
   Сюжет "Кошмара в Ред-Хуке" прост и представляет элементарный конфликт добра-и-зла в лице Томаса Малоуна, детектива полиции ирландского происхождения, работающего в участке Боро-Холла, и Роберта Сейдама, богача из старинного голландского рода, который становится эпицентром ужаса в этой истории. Первоначально Сейдам привлекает внимание тем, что "ошивается на скамейках возле Боро-Холла, болтая со стайками смуглых, бандитского вида иностранцев". Впоследствии он осознает, что нелегальную деятельность стоит замаскировать фасадом внешней благопристойности - и в итоге исправляется, срывает планы родни признать его недееспособным, прекратив встречаться с подозрительными иностранцами, и в качестве финального жеста женится на Корнелии Герритсен, "юной женщины прекрасного происхождения", свадьба с которой вписала "солидную страницу в светскую хронику". Все это довольно колкая сатира (совершенно неумышленная со стороны Лавкрафта) на бессмысленные классовые различия. Свадебные торжества на борту парохода у пристани Кунард-Пиэр, последовавшие за церемонией, заканчиваются кошмаром - молодую пару находят жестоко убитой и полностью обескровленной. Невероятно, но должностные лица следуют инструкциям на листке бумаги с подписью Сейдама и беззаботно передают его тело подозрительной компании, возглавляемой "арабом с омерзительно негроидными губами".
   С этого момента история принимает еще более макулатурный оборот - мы попадаем в подвал обветшалой церкви, превращенной в танцпол, где омерзительные чудовища совершают ужасные ритуалы во славу Лилит. Труп Сейдама, чудесным образом оживленный, приносят в жертву Лилит, однако он как-то ухитряется перевернуть пьедестал, на котором она восседает (в результате чего труп превращается в "зловонную массу, растекаясь по полу в состояние студенистого разложения"), после чего разверзается ад. За всем этим Малоун просто наблюдает исподтишка, хотя зрелище настолько его травмирует, что ему приходится провести много месяцев, приходя в себя в маленькой род-айлендской деревушке.
   Что поражает нас в этом рассказе, кроме банальности сверхъестественных проявлений, - это откровенная бедность стиля. Пылкая, пафосная риторика, в других произведениях приносящая вполне невинное наслаждение, здесь звучит натянуто и напыщенно. Лавкрафт не смог не закончить рассказ на угрюмой, тяжеловесной ноте ("Дух Зверя вездесущ и торжествующ"), прозрачно намекнув, что ужасы, которые якобы были уничтожены рейдом полиции, однажды еще вернутся: в последней сцене Малоун нечаянно подслушивает, как "смуглая косоглазая карга" обучает маленькую девочку колдовскому заклинанию. Это вполне стереотипный финал для истории, в которой нет ничего кроме стереотипов - одновременно расовых и литературно-мистических.
   Неоригинальность и вторичность этого рассказа воплощается тем фактом, что многие из магических "мумбо-юмбо" были целиком позаимствованы из статей "Магия" и "Демонология" (обе авторства И.Б. Тэйлора, прославленного автора знаменитой антропологической работы "Первобытная культура" [1871]) в 9-м издании "Британской Энциклопедии", которым владел Лавкрафт. В более позднем письме он пытается сделать перевод греко-иудейского заклинания, допуская при этом прискорбные ошибки (статья в энциклопедии не содержит перевода).
   Фигура Малоуна довольно интересна в связи с вероятным генезисом (или, по крайней мере, с конкретным воплощением) этого рассказа. Где-то до сочинения "Кошмара в Ред-Хуке" Лавкрафт отправил "Заброшенный дом" в "Detective Tales", журнал, основанный вместе с "Weird Tales", редактором которого был Бэйрд. Возможно, Лавкрафт посчитал, что Илайхья Уиппл достаточно похож на детектива, чтобы этот рассказ приняли для публикации. Несмотря на то, что "Detective Tales" время от времени действительно печатал произведения об ужасном и сверхъественном, Бэйрд не взял рассказ. К концу июля Лавкрафт заговорил о "романе или повести о салемских ужасах, который я смогу отлить до достаточно `детективному' шаблону, чтобы продать Эдвину Бэйрду для Detective Tales", но не похоже, чтобы он взялся за эту работу. Во всем этом есть, однако, намек на то, Лавкрафт, пускай и непрактично, пытался найти рынок сбыта помимо "Weird Tales" - и обратился к человеку, который в качестве редактора "Weird Tales" принимал все его произведения. Как и следовало ожидать, в начале августа Лавкрафт заговорил о планах послать "Кошмар в Ред-Хуке" в "Detective Tales"; сделал ли он это в действительности - неясно, но если сделал, рассказ явно был отвергнут. Позднее Лавкрафт напишет, что рассказ сознательно сочинялся в расчете на "Weird Tales", и, как и следовало ожидать, он появился в январском номере 1927 г. Но фигура Малоуна - куда более традиционного детектива, нежели любой другой персонаж в прежних (и, если на то пошло, в последующих) произведениях Лавкрафта, - возможно, была создана, по крайней мере, отчасти с оглядкой на "Detective Tales".
   В остальном "Кошмар в Ред-Хуке" интересен лишь любопытным местным колоритом, связанным со все более тесным знакомством Лавкрафта с Бруклином. Моделью для церкви-танцпола, вероятно, послужила реальная церковь (ныне снесенная) близ набережной в Ред-Хуке. Эта церковь, очевидно, действительно когда-то использовалась как танцпол. Резиденция Сейдама в рассказе находится на Мартенс-стрит (очень близко от дома 259 на Парксайд), неподалеку от Голландской Реформатской Церкви (с которой связан "Пес") с ее "двором нидерландских надгробий за железной оградой"; вероятно, автор не имел в виду какой-то определенный дом - и я не смог найти на Мартенс-стрит ничего даже близко похожего.
   "Кошмар в Ред-Хуке" представляет хорошую возможность рассмотреть развитие (если это можно так назвать) расовых взглядов Лавкрафта в тот период. Не возникает сомнений, что в то время его расизм разгорелся сильнее - по крайней мере, на бумаге (как видно из его писем к тетушкам) - чем в любой последующий период его жизни. Я уже отмечал, что мнимая парадоксальность брака Лавкрафта с еврейкой при том, что он был выраженным антисемитом, вовсе не парадоксален - ведь Соня соответствовала его внутреннему требованию, чтобы чужаки ассимилировались в американскую нацию, как это сделали евреи вроде Сэмюэля Лавмена. Тем не менее, Соня немало говорит об отношении Лавкрафта к этому вопросу. Вот один из самых известных комментариев:
  
   Пускай однажды он сказал, что полюбил Нью-Йорк и что отныне тот будет его "приемным штатом", скоро я узнала, что он ненавидит его и все его "чужеземные орды". Когда я протестовала, что я тоже одна из них, он говорил мне, что я "больше не принадлежу к этим ублюдкам". "Теперь ты - миссис Г.Ф. Лавкрафт из дома 598 на Энджелл-ст., Провиденс, Род-Айленд!"
  
   Давайте опустим, что Лавкрафт с Соней никогда не жили в доме 598 на Энджелл-стрит. Другое замечание еще более красноречиво: "Вскоре после того, как мы поженились, он сказал мне, что когда бы у нас не была компания, он оценит, если в ней будут преобладать `арийцы'". Она должна относиться к 1924 году, так как они не слишком много развлекались в 1925 г. Заключительное замечание Сони совершенно убийственно. Соня заявляет, что отчасти ее желание, чтобы Лавкрафт и Лавмен встретились в 1922 г., было продиктовано стремлением "вылечить" Лавкрафта от его предубеждения против евреев, заставив его реально встретившись с одним из них лицом к лицу. Она продолжает:
  
   К несчастью, часто о всем народе судят по характеру первого встречного. Но Г.Ф. заверил меня, что вполне "исцелен"; что, так как я столь хорошо ассимилирована в американский стиль жизни и американское общество, он чувствует уверенность, что наш брак будет удачен. Но, к несчастью (и здесь я вынуждена сказать то, что никогда не собиралась оглашать публично), где бы он не столкнулся с толпой людей - в подземке, или, в полуденные часы, на тротуарах Бруклина, или в давке, где бы он с ней не столкнулся (а люди обычно были рабочими из национальных меньшинств) - он весь синел от ярости и гнева.
  
   И опять ничто здесь не должно нас удивить; но, тем не менее, отношение Лавкрафта неприятно для современного мышления. И все же, вопреки намекам его предыдущего биографа, Л. Спрэг де Кампа, высказывания о чужаках сравнительно редки в его письмах к тетушкам того периода. Один печально известный пассаж относится к прогулке Сони и Лавкрафта в Пелэм-Бэй-Парк, громадный парк в дальнем северо-восточном углу Бронкса, на Четвертое июля:
  
   ...мы искренне мечтали об укромном сельском уголке, который вот-вот откроем для себя. Затем настал конец дороги - & иллюзиям. Мой Пит в Пегане, что за толпы! И это не самое худшее... ибо самым торжественным образом клянусь, пускай меня пристрелят, если трое из каждых четверых гуляк - нет, целые девять из каждых десяти - не были обрюзглыми, вонючими, скалящимися, тараторящими ниггерами!
  
   Интересно отметить, что и Соня, и Лавкрафт решили поспешно ретироваться - похоже, сама Соня не была (по крайней мере, не в то время) настолько свободна от расовых предрассудков, как она давала понять в своих мемуарах. Длинное письмо от начала января подробно разбирает принципиальную неассимилируемость евреев в американскую жизнь, утверждая, что "огромный ущерб причинен теми идеалистами, что поддерживают веру в слияние, которое совершенно невозможно". Когда далее он отмечает, что "В нас есть до дрожи физическая антипатия к большинству семитских типов" ("нас" - любопытный риторический прием), он нечаянно выдает самую суть проблемы, по крайней мере, своей собственной: вопреки всем разговорам о культурной неассимилируемости, реально отвратительно в иностранцах (или, беря шире, в не-"арийцах", так как многие представители этнических групп Нью-Йорка были уже иммигрантами во втором поколении) Лавкрафту было то, что они казались ему смехотворными и странными.
   Однако в этот ключевой момент следует сказать несколько слов в защиту Лавкрафта. Хотя я собираюсь отложить подробный анализ его расизма до несколько более позднего периода (только в начале 1930-х гг. он взялся за более подробное и полное философское и культурное обоснование своей версии расизма), здесь можно упомянуть, что такое длинное письмо о евреях необычно даже для его переписки с Лилиан; ничего подобного мы больше не увидим. На самом деле Лилиан позднее должно быть сама осторожно касалась данного вопроса - возможно, опасаясь, что Лавкрафт предпримет какие-то устные или физические действия против евреев или других "не-нордиков", так как в конце марта Лавкрафт пишет: "Между прочим - не воображайте, что моя нервная реакция на чуждых Н.Й. типов принимает форму речей, способных кого-то оскорбить. Кое-кто знает, когда & где можно обсуждать вопросы с социальным & этническим оттенком, & наша группа не замечена в faux pas или в необдуманных повторениях мнений".
   На этом последнем пункте сторонники Лавкрафта и основывают его защиту. Фрэнк Лонг заявляет: "За время всех этих бесед на долгих прогулках по улицам Нью-Йорка и Провиденса я ни разу не слышал, чтобы он допустил хоть одно уничижительное замечание в адрес любого представителя национального меньшинства, который прошел мимо него по улице или случайно вступил с ним в разговор, и чьи культурные или расовые предпосылки отличались от его собственных". Если и это противоречит тому, что пишет Соня, то, может быть, просто из-за того, что Лавкрафт не считал разумным говорить подобные вещи даже при Лонге. Мне кажется очевидным, что Лавкрафт мог, по крайней мере, помышлять о более действенных мерах против чужаков, чем громы и молнии, метаемые им в письмах, и это подтверждает поразительное замечание, сделанное им шесть лет спустя: "Население [города Нью-Йорка] - ублюдочная орда с явным преобладанием омерзительных монголоидных евреев, и со временем грубые лица и скверные манеры начинают утомлять столь нестерпимо, что хочется избить каждого проклятого мерзавца, попавшегося на глаза". Тем не менее, именно на этом предполагаемом отсутствии демонстративных проявлений, устных или физических, со стороны Лавкрафта по отношению к неарийцам, и строится защита, которую Дирк У. Мозиг предпринимает в письме к Лонгу, процитированному Лонгом в своих воспоминаниях. Мозиг находит три смягчающих обстоятельства:
   1) "...слово `расист' несет сейчас несколько иные коннотации, нежели это определение имело в первой трети столетия";
   2) "Лавкрафт, как и любой другой, заслуживает, чтобы о нем судили по его поведению, а не по частным заявлениям, сделанным без намерения задеть кого-то";
   3) "ГФЛ представлял разным корреспондентам разные позиции или `персоны'... Возможно, он... являлся своим тетям таким, каким они желали его видеть, что некоторые его `расистские' заявления были сделаны не от глубокого убеждения, но из желания быть конгениальным взглядам, которых придерживались другие".
   Боюсь, ни один этих агрументов не представляет особой ценности. Разумеется, расизм приобрел новые, более зловещие коннотации после Второй Мировой войны, однако чуть позже я покажу, что Лавкрафт в своих воззрениях попросту отставал от своего времени, упорно цеплясь за взгляды о биологической неполноценности чернокожих, принципиальной культурной неассимилируемости различных этнических групп и расовой и культурной несопоставимости разных рас, национальностей и культурных групп. Мерилом убеждений Лавкрафта должно служить не тогдашнее простонародье (которое тогда, как и по сей день, было вполне открыто и откровенно расистским), но образованная интеллигенция, для большинства представителей которой вопрос расы вообще не имел значения. То, что судить следует по поведению, а не по частным заявлениям, - это, разумеется, прописная истина; но Лавкрафт не перестает быть расистом только потому, что ему не привелось оскорбить еврея в лицо или избить чернокожего бейсбольной битой. Концепция "частных заявлений" переводит нас к третьему пункту защиты Мозига - о том, что, возможно, Лавкрафт говорил в письмах к своим лишь то, что они желали услышать; но любой, кто читал уцелевшую переписку систематически, вероятно, увидит ошибочность этого утверждения. Длинная тирада о евреях в январе 1926 г. явно был не ответом на что-то, написанное Лилиан, - ее почти случайно инициировала газетная вырезка, присланная ею, где говорилось о расовом происхождении Иисуса. Не возникает сомнений, что такие старомодные янки, как Лилиан и Энни, скорее всего, симпатизировали высказываниям Лавкрафта и, в целом, имели аналогичные убеждения; но осторожные расспросы Лилиан, отразившиеся в ответном мартовском письме Лавкрафта, наводят на мысль, что она и близко не разделяла его страстного отношения к этой теме.
   И, разумеется, враждебность Лавкрафта только обострялась его психологическим состоянием - все более неустойчивым по мере того, как его поглощала жизнь в незнакомом, недружелюбном городе, частью которого он, похоже, никак не мог стать и где у него было мало перспектив найти работу или душевный комфорта. Иностранцы выглядели походящими козлами отпущения, а город Нью-Йорк, и тогда и сейчас самый космополитичный и культурно разнородный город в стране, разительно контрастировал с однородностью и консерватизмом Новой Англии, знакомым ему по первым тридцати четырем годам жизни. Город, который издали казался подлинным воплощением дансенианского волшебства и очарования, превратился в грязное, шумное, перенаселенное место, которое наносило постоянные удары по его самооценке, отказывая ему в работе по способностям и заставляя убогой, наводненной мышами и населенной преступниками трущобе, где он только и мог, что сочинять расистские рассказы вроде "Кошмара в Ред-Хуке", чтобы дать выход своему гневу и отчаянию.
   Однако на этом творческая работа Лавкрафта не закончилась. Через восемь дней после окончания рассказа, 10 августа, он в одиночку отправился в долгую вечернюю прогулку, пройдя через Гринвич-Виллидж до Бэттери, затем сев на паром до городка Элизабет в Нью-Джерси, которого он достигал к 7 часам утра. В магазинчике он приобрел толстую тетрадь за 10 центов, пошел в Скотт-Парк и написал рассказ:
  
   Идеи приходили незванными, как никогда до того, & скоро реальная солнечная сцена затмилась пурпуром & багрянцем адской полуночной истории - истории о потаенных ужасах в дебрях допотопных переулков Гринвич-Виллидж - в которой я сплел воедино поэтичное описание & неизбывный ужас того, кто пришел в Нью-Йорк, как в волшебный цветок из камня & мрамора, но нашел лишь кишащий паразитами труп - мертвый город косоглазых чужаков, не имеющий ничего общего ни с собственным прошлым, ни с предысторией Америки в целом. Я назвал ее "Он"...
  
   Интересно, что в данном случае Лавкрафту понадобилось покинуть Нью-Йорк, чтобы написать о нем; согласно дневнику, он в первый раз отправился в Скотт-Парк 13 июня, и тот стал его излюбленным уголком. И если вышеприведенное описание звучит автобиографично, то это неспроста; ведь рассказ "Он" [He], чье качестве неизмеримо выше "Кошмара в Ред-Хуке", - столь же душераздирающий крик отчаяния, как и его предшественник, и это не секрет. Вот его знаменитое начало:
  
   Я увидел его бессонной ночью, когда в отчаянии скитался по городу, тщась спасти свою душу и свои мечты. Мои приезд в Нью-Йорк стал ошибкой - ибо я искал несказанные чудеса и вдохновение и во многолюдных лабиринтах старинных улочек, что тянутся, бесконечно петляя, от одних заброшенных дворов, площадей и портовых причалов до других дворов, площадей и причалов, столь же заброшенных, и в циклопических современных башнях и шпилях, что по-вавилонски угрюмо стремятся ввысь к ущербным лунам, но вместо того нашел лишь ужас и подавленность, которые грозили сломить, парализовать и уничтожить меня.
  
   Чтобы оценить силу этого отрывка, необязательно знать биографию Лавкрафта; но знание придаст дополнительную горечь этому прозрачному отражению душевного состояния Лавкрафта. Дальше рассказчик говорит, что сверкающие башни Нью-Йорка сперва пленили его, но
  
   Безжалостный дневной свет показывал одно лишь запустение, чужеродное убожество и нездоровый гигантизм карабкающегося, расползающегося камня там, где лунный свет намекал на очарование и древнюю магию; и полчища людей, которые бурлили на улицах, похожих на канавы, были коренастыми, смуглявыми чужаками с огрубелыми лицами и узкими глазами, расчетливыми иностранцами, лишенными мечтаний или родства с окрестными пейзажами, и не значили совсем ничего для голубоглазого человека из старого народа, в чьем сердце жила любовь к милым зеленым улочкам и белым новоанглийским деревенским колокольням.
  
   Такова социология Нью-Йорка от Лавкрафта: скопившиеся в городе иммигранты не имели с ним никакого "родства", поскольку город был основан голландцами и англичанами, а эти иммигранты принадлежали к совершенно иному культурному наследию. Такая софистика позволяет Лавкрафту заключить, что "этот город камня и грохота не есть живое продолжение Старого Нью-Йорка, как Лондон - старого Лондона, а Париж - старого Парижа, но он по сути мертв, а его распростертое тело дурно забальзамировано и кишит странными живыми тварями, не имеющими ничего общего с тем, каким он был при жизни". Иммигранты здесь низводятся до уровня личинок.
   Но почему рассказчик не бежит из подобного места? Он получает некоторое удовольствие от скитаний по более старым частям города, но все, что он может сказать о своем пребывании здесь, - что "я... оттягивал возвращение домой, к своей родне, чтобы не показалось, что я приполз обратно после постыдного поражения". Насколько правдиво это отражение умонастроение Лавкрафта - трудно сказать; но у меня будет возможность вернуться к этой фразе позднее, в частности, в связи с реакцией на нее Сони.
   Рассказчик, подобно Лавкрафту, обшаривает Гринвич-Виллидж - и именно здесь, августовской ночью, в два часа он однажды встречает "человека". Этот господин говорит на неестественно архаичном языке и носит в равной степени архаичный наряд, и рассказчик принимает его за безобидного эксцентрика; последний же немедленно чует в нем родственную душу. Он берет рассказчика с собой в долгую, кружную прогулку по старинным дворам и переулкам и, в конце концов, приводит к "затканной плющом стене частного владения", где проживает сам. Можно ли определить это место? В конце рассказа рассказчик приходит в себя "у входа в маленький черный двор на Перри-стрит", и этого указания нам достаточно, чтобы понять, что эта часть рассказа явно была навеяна очень похожей вылазкой, предпринятой Лавкрафтом 29 августа 1924 г., - "одинокий тур колониальных изысканий", который привел его на Перри-стрит, "в попытке разнюхать безымянный потаенный дворик, о котором в тот день написала Evening Post... Я обнаружил место без труда и насладился им тем паче, что видел его на снимке. Эти затерянные улочки старого города таят для меня крайнее очарование..." Лавкрафт упоминает заметку в "New York Evening Post" от 29 августа, в постоянной колонке под названием "Зарисовки о городе". Эта заметка содержала карандашный набросок "потерянного переулка" на Перри-стрит и его краткое описание: "Все, что касается его, утрачено - название, происхождение, любого рода отличия. Его самая примечательная деталь, старая масляная лампа у пары горбатых подвальных ступенек, выглядит так, словно она явилась, проведя долгие одинокие годы после кораблекрушения, с Острова Погибших Кораблей, и кажется еще более прискорбно неуместной, чем можно выразить словами". Действительно, провокационное описание - неудивительно, что Лавкрафт без промедления отправился на поиски. Он заявляет, что отыскал переулок (или улочку) без труда; действительно, как рисунок, так и упоминание в заметке, что улочка находится на Перри-стрит за Бликер-стрит, делает вполне очевидным, что подразумевается то, что сейчас обозначено, как "93 Перри-стрит", проход под аркой, который ведет к переулку между тремя строениями, по-прежнему крайне похожими на иллюстрацию к заметке. Еще важнее то, что, согласно исторической монографии о Перри-стрит, весь этот район был густо заселен индейцами (они называли его Сапоханикан), - и более того, что в квартале, ограниченном улицами Перри, Чарльз, Бликер-стрит и Западная Четвертая, в где-то между 1726 и 1744 годами был выстроен великолепный особняк, последовательно служивший резиденцией нескольким зажиточным горожанам, пока его не снесли в 1865 г. Лавкрафт почти наверняка знал историю района и искусно включил ее в свой рассказ.
   В поместье человек заводит рассказ о своем "предке", который занимался колдовством - отчасти благодаря знаниям, полученным от местных индейцев; позднее он удачно избавляется от них с помощью отравленного рома и с тех пор один владеет обретенными тайными знаниями. Какова природа этого знания? Человек подводит рассказчика к окну и, раздвинув занавески, открывает идиллический сельский пейзаж - это ничто иное, как Гринвич-Виллидж XVIII столетия, магическим образом представшая перед их глазами. Пораженный рассказчик обеспокоенно спрашивает: "Вы можете... вы смеете... зайти дальше?" С усмешкой человек вновь открывает занавески, но на этот раз перед рассказчиком предстает видение будущего:
  
   Я видел небеса, кишащие непонятными летающими объектами, а под ними - адский черный город гигантских каменных домов, где нечестивые пирамиды свирепо взмывали в подлунную высоту, и сатанинские огни пылали в бессчетных окнах. И омерзительно роящимися на висячих галереях я увидел желтокожих, косоглазых жителей этого города, облаченных в кошмарные шафранно-красные одежды и плящущих, как сумасшедшие, под буханье лихорадочных литавр, треск непристойных трещеток и маниакальные стоны засурдиненных труб, чьи безостановочные рыдания вздымались и падали, подобно волнам нечестивого асфальтового моря.
  
   Невозможно отрицать, что здесь также есть расистский момент - "желтокожие, косоглазые жители" не могут быть ничем иным, как уроженцами Востока, которые наводнили город то ли после его завоевания, то ли (что, с точки зрения Лавкрафта, еще хуже) после смешения с с белыми, - но, несмотря ни на что, образ неотразимо силен. Мне кажется, что сам эпизод позаимствован из приключенческого романа лорда Дансени "Хроники Родригеса" (1922), в котором Родригес с компаньоном совершают тяжелый подъем на гору к дому чародея, который попеременно показывает им в окнах войны прошлого и будущего (последними, разумеется, появляются титанические ужасы Первой Мировой войны, которая происходит в отдаленном будущем по сравнению со Средневековьем, где происходит действие романа).
   Если бы Лавкрафт здесь закончил рассказ, это было бы примечательное произведение; но ему взбрело в голову добавить бульварный финал, в котором духи убитых индейцев в образе черной слизи врываются в дом и расправляются со стариком (который, конечно же, никто иной, как пресловутый "предок"), а рассказчик переживает абсурдное падение сквозь несколько этажей и оказывается на Перри-стрит. Пройдет еще несколько лет, прежде чем Лавкрафт научится избегать подобной смехотворной напыщенности.
   Последние строчки рассказа с автобиографической точки зрения тоже горьки: "Исчез ли он, я не знаю; но я вернулся домой, к чистым улочкам Новой Англии, по вечерам овеваемым напоенным морской солью ветром". Томас Малоун из "Кошмара в Ред-Хуке" после пережитого шока был отправлен в Чепачет, Род-Айленд, в отпуск для поправки здоровья; здесь же рассказчик навеки возвращается в родной дом - и более прискорбного примера мечты трудно сыскать. Тем не менее, благодаря своей неторопливой прозе и апокалиптическим видениям безумного будущего "Он" остается негромким, но сильным рассказом; это самый мучительный вопль сердца, который Лавкрафт когда-либо писал.
   Фарнсуорт Райт принял рассказ вместе с "Кошками Ультара" в начале октября, и он появился в "Weird Tales" за сентябрь 1926 г. Как ни странно, Лавкрафт все еще не послал Райту "Заброшенный дом", но, когда он сделал это (вероятно, в начале сентября), Райт отверг рассказ, мотивировав тем, что у него слишком затянутое начало. Лавкрафт не делает по этому поводу никаких примечательных замечаний, хотя это первый отказ, полученный им от "Weird Tales", - и первый (но никоим образом не последний), сделанный Фарнсуортом Райтом. Он пишет, что перепечатал для Райта несколько ранних произведений и послал их частью в конце сентября, а частью - в начале октября. Райт также говорил о сборнике рассказов от "Weird Tales", который включал бы "Крыс в стенах"; но из этого ничего не вышло. Компания The Popular Fiction Publishing Company опубликовала один том в 1927 г. - "The Moon Terror", с рассказами Э.Дж. Берча, Энтони М. Руда, Винсента Старретта и самого Райта, взятыми из первых номеров "Weird Tales", - но он стал такой коммерческой катастрофой, что больше подобных книг не выходило.
   Сочинение "Он", однако, не положило конец творческим усилиям Лавкрафта. Собрание Калема в среду, 12 августа, разошлось в 4 часа утра; Лавкрафт немедленно отправился домой и набросал "сюжет новой истории - возможно, короткого романа", который он озаглавил "Зов Ктулху". Хотя он уверенно утверждает, что "само по себе сочинительство теперь будет сравнительно простым делом", пройдет больше года, прежде чем он напишет этот важнейший рассказ. Довольно грустно наблюдать, как Лавкрафт пытается оправдать свою хроническую безработицу, намекая Лилиан, что длинная история такого рода "должна принести чек очень приличного размера"; ранее он замечает, что запланировал повесть или роман о Салеме, который, "если [его] примут, принесет добрую сумму наличности". Кажется, что он отчаянно пытается убедить Лилиан, что он не зависит от ее (и Сониных) финансов, вопреки отсутствию регулярной трудовой занятости и непрерывным походам по кафетериям с приятелями.
   Где-то в августе Лавкрафта одарил идеей нового сюжета С.У. Смит, редактор "Tryout". Идея пересказана в письме к Кларку Эштону Смиту: "...гробовщик заточен в деревенском склепе, откуда он доставал зимние гробы для весеннего погребения, & его побег путем расширения оконца, достигнутого с помощью горы из гробов". Звучит не слишком многообещающе - да и сам факт, что Лавкрафт взялся писать такое, пусть даже с добавлением сверхъестественного элемента, наводит на мысль о сравнительном оскуднении его творческой фантазии в атмосфере Нью-Йорка. Результат - рассказ "В склепе" [In the Vault], написанный 18 сентября - хуже, чем "Он", но и близко не так ужасающе плох, как "Кошмар в Ред-Хуке"; он всего лишь средненький.
   Джордж Берч - небрежный и толстокожий гробовщик из Пек-Вэлли, вымышленного городка где-то в Новой Англии. Однажды он оказывается заперт в мертвецкой (где гробы, готовые к погребению, складируются на зиму, пока земля не станет достаточно мягкой, чтобы копать могилы) - дверь захлопывается ветром, а дряхлая защелка ломается. Берч понимает, что единственный способ выбраться из склепа - это взгромоздить друг на друга восемь гробов и вылезти через окошко. Несмотря на работу в темноте, он уверен, что получившаяся конструкция устойчива - в частности, потому, что он поместил на самый верх крепко сделанный гроб малорослого Мэтью Феннера, а не хлипкий гроб, который изначально предназначался для Феннера, но позднее был использован Берчем для тела рослого Асафа Сойера, злопамятного типа, которого гробовщик не любил при жизни. Взгромоздясь на свою "миниатюрную Вавилонскую башню", Берч обнаруживает, что выбраться в окошко он может, лишь выбив несколько кирпичей - иначе его крупное тело не проходит. В процессе его его ступни подавливают крышку верхнего гроба и проваливаются в гниющие останки. Он чувствует страшную боль в лодыжках (видимо, от щепок или торчащих гвоздей), но ухитряется пропихнуть свое тело в окно. Он не может ходить - его ахиллесовы сухожилия разорваны, - но доползает до кладбищенской сторожки, где его и находят.
   Позднее доктор Дэвис осматривает его раны и видит нечто странное. Отправившись в склеп, он узнает правду: Асаф Сойер был слишком велик, чтобы поместиться в гроб Мэтью Феннера, так что Берч хладнокровно отсек ему ступни по щиколотки, чтобы впихнуть его тело в гроб. Но он недооценил нечеловеческую мстительность Асафа - раны на щиколотках Берча были оставлены зубами.
   Это всего лишь банальная история о сверхъестественной мести типа "око за око". Кларк Эштон Смит доброжелательно писал, что ""В склепе"... обладает реалистичной жесткостью Бирса"; влияние Бирса на этот рассказ вполне вероятно, но Бирс не написал ничего, настолько простецкого. Лавкрафт пытается писать в более непритязательной, обыденной манере, но выходит неудачно. Огюст Дерлет, к сожалению, питал симпатию к этому рассказу, так что тот по-прежнему входит в сборники "лучших" произведений Лавкрафта.
   Судьба рассказа тоже была не слишком счастливой. Лавкрафт посвятил его К.У. Смиту, "чей совета подарил мне центральную ситуацию", и он увидел свет в "Tryout" Смита за ноябрь 1925 г. Это был последний случай, когда он позволит новому произведению (а не какой-то отклоненной профессиональным журналом истории) сперва выйти в самиздате. Разумеется, Лавкрафт стремился и к профессиональной публикации - и хотя казалось, что "В склепе", благодаря своей простоте и более традиционной макабрической тематике, прекрасно подходит для "Weird Tales", Райт отклонил его (в ноябре). Причина отказа, согласно Лавкрафту, любопытна: "его крайняя омерзительность не пройдет цензуру в Индиане". Это, конечно же, упоминание о запрете "Возлюбленных мертвецов" Эдди. Это был первый - однако не последний, - случай, когда шумиха вокруг "Возлюбленных мертвецов", неважно, помогла она или нет "спасению" "Weird Tales" в 1924 г., имела для Лавкрафта негативные последствия.
   Однако были и хорошие новости. Лавкрафт, очевидно, послал Райту "Изгоя" - просто для очистки совести, так как рассказ уже был обещан У. Полу Куку (видимо, для "Recluse", который Кук замыслил в сентябре). Райту рассказ настолько понравился, что он умолял Лавкрафта позволить его напечатать. Лавкрафт сумел уговорить Кука уступить, и Райт принял его к печати где-то в конце года; его появление в "Weird Tales" за апрель 1926 г. станет заметным явлением.
  
  
  
   Остаток года был проведен в компании Калемов, в приемах иногородних гостей и в одиноких, все более дальних путешествиях в поисках оазисов старины. Некоторые гости приезжали еще в начале этого года: Джон Расселл, былая немезида Лавкрафта из "Argosy", а ныне - его сердечный друг, приехал на несколько дней в апреле; Альберт А. Сандаски появился на пару дней в начале июня. 18 августа прибыла жена Альфреда Гальпина, француженка, на которой Гальпин женился за год до того, когда изучал в Париже музыку; она задержится до 20-го числа, после чего отправится в Кливленд.
   Лавкрафт продолжал, не покладая рук, трудиться гостеприимным хозяином для Калемов, и его письма показывают, как сильно ему нравилось угощать своих товарищей кофе, пирогами и прочими скромными деликатесами, сервированными на его лучшем голубом фарфоре. Надо сказать, что Мак-Нил жаловался, что некоторые хозяева не предлагают гостям никаких закусок (хотя он всегда так делает), и Лавкрафт был полон решимости не проявлять небрежности. 29 июля он за 49 центов приобрел алюминиевый судок, в котором приносил горячий кофе из магазинчика на углу Стейт и Корт-стрит. Он был вынужден это сделать, поскольку не мог делать кофе дома - то ли потому, что не умел, то ли потому, что него не было печки. Он также тратил деньги на яблочные пироги, обсыпной пирог [crumb cake], который любил Кляйнер, и прочие вкусности. Однажды Кляйнер не пришел, и Лавкрафт скорбно писал:
  
   Количество оставшегося пирога непомерно, & есть еще четыре яблочных пирожка - по сути, я вижу свои трапезы на два дня вперед! Ироничное обстоятельство - я приобрел пирог специально для Кляйнера, который его обожает, & в итоге он отсутствовал; так что мне, тому, кому он не особо люб, придется проглотить нескончаемые его количества в интересах экономии!
  
   Если кому-то еще требуется дополнительное доказательство бедности Лавкрафта, вот вот оно.
   Примерно в то же время на горизонте Лавкрафта появились новые знакомые. Один из них, Уилфред Бланч Тальман (1904-1986), был непрофессиональным автором, который, обучаясь в Университете Брауна, оплатил публикацию тонкого томика стихов под заголовком "Cloisonne and Other Verses" (1925), который в июле прислал Лавкрафту. Они встретились в конце августа, и Лавкрафт немедленно к нему привязался: "Он чудесный молодой человек - высокий, худой, легкий & аристократически привлекательный, со светло-каштановыми волосами & безупречным вкусом в одежде... Он происходит от самых древних голландских семейств юга штата Нью-Йорк, & недавно воспылал энтузиазмом к генеалогии". Позднее Тальман стал репортером "New York Times", а еще позже - редактором "Texaco Star", газеты нефтяной компании. Он совершал "нерегулярные вылазки" в профессиональное творчество, и позднее один из его рассказов попал (вероятно, случайно) для переработки к Лавкрафту. Тальман, возможно, стал первым человеком со стороны, вошедшим в ядро Клуба Калем, хотя он и не посещал его регулярно вплоть до самого отъезда Лавкрафта из Нью-Йорка.
   Еще более задушевных приятелем стал Врест Тичаут Ортон (1897-1986). Ортон был другом У. Пола Кука и в то время работал в рекламном отделе "American Mercury". Позднее он прославился в качестве редактора "Saturday Review of Literature", а еще позднее - как создатель каталога "Vermont Country Store". В то время он проживал в Йонкерс, но вскоре после отъезда Лавкрафта в Провиденс вернулся в родной Вермонт. 22 декабря он навестил Лавкрафта в доме 169 на Клинтон-стрит, и они провели вместе остаток дня и вечер - отобедали в облюбованном Лавкрафтом бруклинском ресторанчике, "John's", прогулялись через Бруклинский мост и добрались до вокзала Гранд-Централ, где Ортон в 11.40 сел на поезд до Йонкерс. Лавкрафт был чрезвычайно им увлечен:
  
   Свет не видывал более располагающей, приветливой & притягательной личности, чем он. В жизни невысокого роста, темный, изящный, красивый & стремительный, он чисто бреет лицо & щеголевато разборчив в одежде... Он признался, что ему 30 лет, но выглядит не старше 22 или 23. Его голос мягок & приятен... & его манера вести себя энергична & мужественна - беспечная сердечность хорошо воспитанного светского молодого человека... Янки до мозга костей, он происходит из центрального Вермонта, обожает свой родной штат и собирается вернуться туда в течение года & питает к Н.Й. столь же искреннее отвращение, как и я. Его происхождение безупречно аристократично - старая Новая Англия со стороны отца, & со стороны матери - Новая Англия, голландцы Никербокера & французские гугеноты.
  
   Может возникнуть подозрение, что Ортон был тем, чем хотел бы быть сам Лавкрафт. Он, вероятно, стал вторым почетным дополнением к Калему, хотя так же бывал на встречах очень нерегулярно вплоть до отъезда Лавкрафта из Нью-Йорка. Сам Ортон мало занимался литературной работой - он составил библиографию Теодора Драйзера, "Драйзерану" (1929), создал журнал библиофилов "Colophon", а позднее основал в Вермонте издательство "Stephen Daye Press", для которого Лавкрафт будет делать некоторую фрилансерскую работу, - и его почти не интересовала мистика. Тем не менее, его новоанглийское происхождение и неприязнь к Нью-Йорку дали им обоим немало пищи для разговоров.
  
  
  
   Помимо прогулок с товарищами вторую половину 1925 г. Лавкрафт провел в новых одиночных путешествиях. Всего три дня спустя после своей ночной прогулки, которая закончилась 10-11 августа в Элизабет (где Лавкрафт написал рассказ "Он"), он снова отправился в этот городок в ночь с 14 на 15 августа - на сей раз пешком пройдя через маленькие городки Юнион-Сентер (сейчас Юнион) и Спрингфильд, несколькими милями северо-западнее Элизабет, и вернувшись назад через общины Гэллопинг-Хилл-Парк, Розелл-Парк и Равэй. Это было огромное расстояние для пешехода, но Лавкрафт неутомим в своей охоте на старину.
   30 августа Лавкрафт нанес первый визит в Патерсон, чтобы в компании Мортона, Кляйнера и Эрнеста А. Денча принять участие в экскурсии на природу Пешеходного Клуба Патерсона. Сам город произвел на него неблагоприятное впечатление ("это, определенно, одно из самых безотрадных, ветхих & совершенно неописуемых мест, которые мне не повезло увидеть"), но цель путешествия, водопад Баттермилк-Фоллз, не разочаровал ожиданий:
  
   Есть восхитительная живописность & несказанная величавость в подобном зрелище - крутой обрыв, расколотая скала, прозрачный поток & титанические ярусы террас, обрамленных стройными колоннами из незапамятно-древнего камня; все купалось в бездонном молчании & волшебном зеленом сумраке глубокого леса, где солнечный свет, проникая сквозь ветви, пятнает палую листву & чудесным образом придает громадным диким стволам деревьев тысячи неуловимых & мимолетных обликов.
  
   И снова Лавкрафт демонстрирует острейшую чувствительность к красотам любого пейзажа - будь то город или деревня, пригород или лесной район, остров или океан. Всего шесть дней спустя, вечером 5 сентября, Лавкрафт, Лавмен и Кляйнер предприняли новое исследование Бруклина в окрестностях дома 169 на Клинтон-стрит, осмотрев Юнион-Плейс, маленькую, мощеную булыжниками улочку (ныне, как ни печально, уничтоженную), которая позднее послужит основой для одного из стихотворений в "Грибах с Юггота" (1929-30).
   9 сентября Лавкрафт с Лавменом присоединились к семейству Лонга для поездке на лодках вверх по реке Гудзон - до Ньюберга, расположенного где-то на двадцать миль севернее Нью-Йорка. По дороге они проплыли мимо таких городков как Йонкерс, Тэрритаун и Хейверстро - района, воспетого Вашингтоном Ирвингом в "Легенде Сонной Лощины" и других работах. У них было всего сорок минут на осмотр Ньюберга, но они использовали их наилучшим образом. Обратная дорога - на на другой лодке - прошла без приключений. 20-го числа Лавкрафт взял Лавмена в поездку в Элизабет.
   Одним из самых путешествий того сезона стала трехдневная поездка в Джамайку, Минеолу, Хемпстед, Гарден-Сити и Фрипорт на Лонг-Айленде. Джамайка тогда еще не была частью Квинса; остальные городки относятся к округу Нассау, что восточнее Квинса. 27 сентября Лавкрафт отправился в Джамайку, которая "совершенно поразила" его: "Везде, куда не кинешь взор, лежала настоящая новоанглийская деревушка - с деревянными колониальными домами, георгианскими церквушками & очаровательно сонными & тенистыми улочками, где гигантские вязы & клены стояли тесными & пышными рядами". Сейчас, боюсь, все здесь выглядит совсем иначе. После этого он отправился на север, к Флашингу, сейчас также вошедшему в состав Квинса. Это было голландское поселение (его название - англизация слова "Флиссинген"), которое тоже сохранило отрадные черты колониальной эпохи. (Боюсь, сейчас это сплошной бесконечный ряд дешевых кирпичных многоквартирных домов.) Он особенно мечтал найти одно здание - дом Бауна (1661) на углу Баун-стрит и 37-й Авеню, - и ему пришлось опросить немало полицейских (которые "не были очень хорошими знатоками старины, ибо ни один из них не видел и не слышал о подобном месте"), прежде чем тот наконец отыскался; дом восхитил Лавкрафта, но неуверен, что он реально заходил внутрь. Дело в том, что тогда дом еще не был открыт как музей. Лавкрафт задержался во Флашинге до сумерек, затем вернулся домой.
   На другой день он вернулся во Флашинг и Джамайку, осмотрев оба места более тщательно. Но лишь 29-го числа состоялось его великое путешествие на Лонг-Айленд. Сперва он пришел в Джамайку, где поймал трамвай до Минеолы; целью его путешествия был Хантингтон, но, не имея карты и не зная, как ходят трамваи, он не знал, как туда добраться. Дорогу до Минеолы он счел весьма скучной (путь был "почти непрерывно окаймлен современными постройками, что прискорбно свидетельствовало в равной степени о о расползании города & о нехватке вкуса & мастерства у зодчих жилых домов"), и сама Минеола оказалась немногим лучше. Оттуда он пешком проследовал на юг до Гарден-Сити, где увидел обширные, похожие на здания колледжа кирпичные строения издательства "Doubleday, Page & Co." - сейчас (после долгих лет как "Doubleday, Doran") просто "Doubleday"; издательство перевело свои редакционные отделы на Манхеттен, но до сих пор сохраняет заметное присутствие в родном городе. Продолжив пеший путь на юг, он дошел до Хемпстеда, который совершенно его пленил. И снова его очаровали в первую очередь церкви - епископальная Св. Георгия, методистская, первая пресвитерианская Христа и другие. Он провел немало времени в Хемпстеде (который, увы, заметно изменился с тех пор, как здесь побывал Лавкрафт - и не к лучшему), затем продолжил путь, дойдя до Фрипорта, который нашел милым, но ничем не примечательным с точки зрения древностей. Вся дорога должна была покрыть не менее десяти миль. Лишь после этого он сел на трамвай до Джамайки, а оттуда надземной линией добрался до Бруклина. Пятью днями позже, 4 октября, он отправился с Лавменом в Флашинг и Хемпстед (на сей раз, на трамвае).
   С приходом зимы путешествия Лавкрафта волей-неволей стали реже, хотя он и посетил Канарси, Джамайку (где осмотрел особняк Руфуса Кинга, великолепный дом с мандсардой 1750 года, чьи два флигеля стоят по сей день) и Кью-Гарденс (современная часть Квинса с приятной нео-елизаветинской архитектурой, которая сохранила свое очарование и по сей день) 13 ноября, вернувшись в Джамайку 14-го числа и снова съездив с Лавменом во Флашинг 15-го.
   Важность этих вылазок для психики Лавкрафта трудно переоценить. Сияющие небоскребы Манхеттена при более близком знакомстве обернулись гнетущим кошмаром; как он написал, когда отказался принять предложение редактировать "Weird Tales" в Чикаго, "колониальная атмосфера - вот то, что дает мне само дыхание жизни". У Лавкрафт, действительно, развилось сверхъестественное чутье к старине, будь она на Манхеттене, в Бруклине или на дальних окраинах мегаполиса. Постоянство, с которым он сравнивал то, что видел, с Новой Англией, вероятно, можно понять - Новая Англия всегда оставалась для него эталоном и мерилом многих вещей, - но не различим ли в этом скрытый призыв к Лилиан? Лавкрафт привычно переслал Лилиан три рассказа, написанных им в конце лета, действие одного из которых ("В склепе") происходит в Новой Англии, а герои двух других - "Кошмара в Ред-Хуке" и "Он" - в конечном итоге, на время или навсегда, оказываются там же.
  
  
  
   Я уже упоминал, что не позднее ноября 1925 г. Соня нашла место в универмаге Halle's в Кливленде. Компания "Halle Brothers" была основана в 1891 г. Сэльмоном П. и Сэмюэлем Галле. Изначально она изготавливала шляпы, кепки и вещи из меха, но позднее стала только их продавать. В 1910 г. было построено большое здание на углу Юклид и Восточной 12-й улицы; Соня, предположительно, работала там. Она надеялась приехать домой к Рождеству, но работа была такой напряженной, но что она не отлучалась в Нью-Йорк с 18 октября по середину января 1926 г.
   Лавкрафт в свою очередь провел очень приятный день Благодарения в компании Эрнеста А. Денча и его семьи в Шипсхед-Бэй (Бруклин). В конце августа он побывал на встрече клуба "Синий Карандаш"; заявленной литературной темой был новорожденный сын Денча, и Лавкрафт - к тому времени изрядно уставший от этих искусственных стимулов к литературной работе - написал неожиданно печальное, меланхоличное стихотворение "К инфанту", которое длинными александрийскими стихами в стиле Суинберна повествует о жестокости яви и о силе снов, способных победить ее. День Благодарения не потребовал прозаических или поэтических трудов, и Лавкрафт приятно провел время в компании Мак-Нила, Кляйнера, Мортона и Перл К. Меритт, на которой скоро женится Мортон.
   Рождество было проведено с Лонгами. Он прибыл в 1.30 дня, надев свой лучший серый костюм ("триумф"), и нашел здесь Мак-Нила и Лавмена. Родители Лонга купили для всех шелковые носовые платки, и каждый соответствовал индивидуальными вкусами гостя: платок Лавкрафта был приглушенного серого цвета, а Лонга - ярко-багряным. После обильного обеда с неприменной индейкой по кругу был пущен мешок с полезными вещицами, приобретенными в "Вулворте" - вроде пены для бритья, зубной щетки (которую Лавкрафт позднее счел чересчур жесткой для своих десен), тальковой пудры и тому подобного. После этого было состязание, кто из гостей сумеет опознать наибольшее число рекламных изображений, взятых из журналов. Вопреки декларируемому незнакомству с популярными журналами, Лавкрафт выиграл состязание, опознав шесть картинок из 25 (Лонг опознал лишь три, а Лавмен с Мак-Нилом - пять); как победитель, Лавкрафт получил коробку шоколадного ассорти. Все это ужасно смахивает на вечеринку в честь дня рождения мальчишки, но, без сомнения, гости отнеслись ко всему происходящему с юмором. За скучным двойным сеансом в местном кинотеатре последовал легкий ужин (на каждой тарелке был леденец!). В полночь Лавкрафт вернулся домой.
  
  
  
   После сентября у Лавкрафта снова начался творческий простой. За три последних месяца года он написал только сильное мистическое стихотворение "Октябрь" (18 октября) и приятный стишок ко дню рождения - "Джорджу Уилларду Керку" (24 ноябрь). Наконец в середине ноября Лавкрафт объявляет: "У. Пол Кук хочет мою статью об элементе ужасного & мистического в литературе" для своего нового журнала, "Recluse". Далее он пишет: "Я потрачу немало времени на подготовку"; и это было истинной правдой - пойдет почти полтора года, прежде чем он внесет последние штрихи в то, что станет "Сверхъестественным ужасом в литературе".
   Лавкрафт уселся за статью в конце декабря; к концу января он уже написал первые четыре главы (о готической школе до "Мельмота-Скитальца" Мэтьюрина включительно) и читал "Грозовой перевал" Эмили Бронте, собираясь писать о нем в конце главы V; к марту он напишет главу VII, посвященную По; а к апрелю пройдет "наполовину Артура Мейчена" (глава Х). Лавкрафт работал над проектом довольно необычным способом - он последовательно читал и писал о нужном авторе или периоде. Из первоначального упоминания не совсем ясно, что Кук хотел именно историческую монографию - статья "об элементе ужасного & мистического в литературе" вполне могла быть и теоретической, и тематической, - но Лавкрафт явно истолковал просьбу таким образом. Он оправдывает свой композиционный метод - или, скорее даже, объявляет его необходимым для дела - перед Мортоном:
  
   Из-за своей паршивой памяти я забываю детали половины вещей, прочитанных за последние шесть месяцев или год, так что прежде, чем дать какой-то разумный комментарий об выбранных мною "гвоздях программы", мне пришлось подвергнуть вышеуказанные вещи тщательному перечитыванию. Таким образом я добрался до самого "Отранто" ["Замок Отранто" Хораса Уолпола] и тут уж мне пришлось закопаться в проклятую штуку, чтобы понять, какой там на самом деле сюжет. Ditto "Старый английский барон". Когда же я дошел до "Мельмота", то внимательно перечел два отрывка из антологий, которыми дело и ограничилось - смех да и только, учитывая, какие рапсодии я распевал этому опусу, даже ни разу не проштудировав его целиком! Следующему беглому просмотру подверглись "Ватек" и "Эпизоды из Ватека", а позапрошлой ночью я вновь прочитал "Грозовой перевал" от корки до корки.
  
   Лавкрафт, действительно, временами бывал скрупулезен до безобразия. Он потратил три дня на чтение Э.Т.А. Гофмана в Публичной библиотеке Нью-Йорка, хотя нашел его скучным и в своей статье отделался от него половиной абзаца, назвав скорее гротескным, чем действительно страшным. Разумеется, Лавкрафт пользовался и упрощенным методом: его замечание о двух "отрывках из антологий", которые стали всем, что он прочел из "Мельмота-Скитальца" Мэтьюрина, относится к "Мистическим историям" Джорджа Сэйнтбери (1891), в которые вошли фрагменты из Анны Радклифф, М. Дж. Льюиса и Мэтьюрина, и к великолепной десятитомной антологии Готорна, "The Lock and Key Library" (1909), которую Лавкрафт приобрел в 1922 г. во время одной из своих нью-йоркских поездок. Он очень часто обращался к этому последнему сборнику: немногочисленные упоминания греко-римской мистической литературы (незначительные вещицы вроде страшного рассказа Апулея или письма Плиния) взяты именно оттуда, так же как и упомянутые им четыре рассказа французских соавторов Эркманна-Шатриана.
   К тому времени Лавкрафт, разумеется, уже прочел большую часть шедевров мистической литературы, но его все еще ждали открытия. На самом деле, двое очень высокоценимых им авторов попали в поле его зрения только тогда. Алджернона Блэквуда (1869-1951) он впервые прочел еще в начале 1920-х гг. по рекомендации Джеймса Ф. Мортона; однако, как ни странно, тогда Блэквуд совершенно его не заинтересовал. Лавкрафт впервые упоминает о нем в конце сентября 1924 г., сообщая о том, что читает "The Listener and Other Stories" (1907), в который входили "Ивы" - "возможно, самый чудовищный образчик сверхъестественно ужасной многозначительности, увиденный мной за десятилетие". Позднее Лавкрафт будет категорически (и, полагаю, справедливо) считать "Ивы" величайшим мистическим произведением среди написанных; следующими были "Белые люди" Мейчена. Снова Блэквуд упоминается только в начале января 1926 г., но к тому времени Лавкрафт успел прочел несколько его ранних сборников - "The Lost Valley and Other Stories" (1910), "Incredible Adventures" (1914) и пр. Он пока что не познакомился с "Джоном Сайленсом, медиком необыкновенных способностей" (1908), но скоро сделает и это; некоторые рассказы показались ему чрезвычайно мощными, но в ряде случаев подпорченными шаблонными ходами "паранормального детектива".
   Как и в случае с Мейченом и Дансени, Лавкрафту следовало обнаружить Блэквуда гораздо раньше, чем это произошло. Первая книга Блэквуда, "The Empty House and Other Stories" (1906), по общему признанию слаба, хотя и не без примечательных моментов. "Джон Сайленс", став бестселлером, позволил Блэквуду провести 1908-14 гг. в Швейцарии, где было написано большинство его лучших работ. "Incredible Adventures" (та книга, к которой Лавкрафт отнесся с прохладцей в 1920 г.) - один из лучших мистических сборников всех времен; позднее Лавкрафт скажет, что он являет собой "серьезное & сочувственное понимание процесса плетения людьми иллюзий, что ставит Блэквуда, как талантливого художника, куда выше многих выдающихся мастеров слова & художественной техники..."
   Блэквуд был искренним мистиком. В своей прекрасной автобиографии, "Episodes Before Thirty" (1923), - которая вместе с "Far Off Things" Мейчена (1922) и "Пятнами солнечного света" Дансени (1938) составляет трилогию автобиографий выдающихся авторов мистической прозы, - он признается, что испытал облегчение, сменив тяжелую консервативную религиозность своей семьи на буддистскую философию, а в конечном итоге пришел к удивительно пылкому и остро переживаемому пантеизму, который наиболее ярко проявился в романе "Кентавр" (1911), центральной работе его творчества и своего рода духовной версии автобиографии. В каком-то смысле Блэквуд, как и Дансени, мечтал о возврате к миру природы. Но поскольку он, в отличие от Дансени, был мистиком (который позднее - и, возможно, неизбежно - пришел к оккультизму), он видел в возврате к Природе избавление от моральных и духовных оков, которыми, с его точки зрения, сковывает нас современная урбанистическая цивилизация; поэтому конечной его целью было расширение сознания, которое, раскрывшись, сможет вместить всю безграничную вселенную с ее биением жизни. Несколько его романов - в частности, "Джулиус де Валлон" (1916), "Волна" (1916) и "Яркий посланец" (1921) - обращаются к теме реинкарнации, таким образом, можно преположить, что и сам Блэквуд, видимо, в нее верил.
   Таким образом, с точки зрения философии Блэквуд и Лавкрафт были далеки как небо и земля; но последнему это никогда не мешало (сколь бы враждебен он не был к философии Мейчена), а в творчестве Блэквуда есть от чего получить удовольствие, даже не соглашаясь с его мировоззрением. Но эти философские противоречия могут нести ответственность за недооценку Лавкрафтом некоторых менее популярных работ Мейчена. В частности, чувству любви отводится важная роль в таких работах как "Волна", "Сад выживания" (1918) и т.д.; ничего удивительного, что Лавкрафта они оставили равнодушным. Вдобавок, Блэквуд интересовался детьми - вопреки, или, возможно, по причине своего пожизненного холостого состояния, - что нашло свое отражение в таких изящных работах, полных чистой фантазии, как "Джимбо" (1909), "Образование дяди Пола" (1909) и т.д.; Лавкрафт, тонко оценив достоинства "Джимбо", был склонен отвергать остальное, как нечто невыносимо жеманное и сюсюкающее. С этим обвинением можно согласиться, если речь идет о таких слабых романах, как "Пленник Страны Фей" (1913) или "Лишний День" (1915), но оно несправедливо по отношению к лучшим работам Блэквуда в этом ключе. Зачастую Блэквуда, на самом деле, волновал вовсе не ужас - куда чаще он старался вызвать ощущение благоговейного трепета; если что-то и делает "Incredible Adventures" шедевром мастера, то именно это. В своих поздних работах Лавкрафт, в конце концов, попытается - и, возможно, успешно - проделать то же самое. Пройдет не так много времени, прежде чем Лавкрафт оценит Блэквуда, как ведущего автора мистической прозы времени, превосходящего даже Мейчена.
   Монтегю Родс Джеймс (1862-1936) - совершенно иной случай. Мистические произведения составляли лишь сравнительно малую часть его творчества и выглядели попросту побочными по сравнению с работой преподавателем, авторитетом специалиста по средневековым манускриптам и библеистике. Его версия "Неканонического Нового Завета" (1924) долгое время оставалась эталонной. Джеймс взялся рассказывать истории о призраках, пока был в Кембридже, и первые истории были прочитаны им на собрании Общества Тары-Бары (Chitchat Society) в 1893 г. Позднее он стал провостом Итона и начал развлекать своих юных питомцев историями на Рождество. В конечном итоге, они были собраны в четыре книги: "Ghost-Stories of an Antiquary" (1904), "More Ghost-Stories of an Antiquary" (1911), "A Thin Ghost and Others" (1919) и "A Warning to the Curious" (1925). Это сравнительно небольшое творческое наследие - оно заняло менее 650 страниц в последнем однотомнике "The Collected Ghost-Stories of M. R. James" (1931) - тем не менее стало важной вехой в мистической литературе. Как минимум, оно представляет собой утонченнейшую форму традиционной истории о призраках, и усовершенствование этой формы Джеймсом, видимо, ведет прямиком к возникновению психологических историй о призраках силами Уолтера де ла Мара, Оливера Онионса и Л. П. Хартли. Джеймс был мастером короткого рассказа; структура его более длинных работ подчас столь сложна, что между реальной хронологической последовательностью событий в произведении и их последовательностью в повествовании есть сильное расхождение. Джеймс также был одним из немногих авторов, способных писать об ужасном в крайне непринужденном, эксцентричном и шутливом стиле; Лавкрафт, хотя и восхищаясь этой чертой в Джеймсе, категорически не советовал своим юным товарищам пытаться ее скопировать. Подобно Лавкрафту и Мейчену, Джеймс обзавелся довольно фанатичной толпой поклонников. Однако, откровенно говоря, большинство работ Джеймса слабы и легковесны; у него нет собственной уникальной картины мира, какая была у Мейчена, Дансени, Блэквуда и Лавкрафта, и многие из его рассказов выглядят формальными упражнениями по измышлению ужасов. Лавкрафт, кажется, впервые прочел Джеймса в Публичной библиотеке Нью-Йорка в середине декабря 1925 г. К концу января 1926 г. он уже прочитал первые три сборника и собирался прочесть только что вышедший "A Warning to the Curious". Хотя его энтузиазм сперва был высок - "мастерство Джеймса в ужасах почти непревзойденно", - позже он остынет. Хотя в "Сверхъестественном ужасе в литературе" он помещает Джеймса среди "современных мастеров", к 1932 г. он сочтет, что тот "по-настоящему не в классе Мейчена, Блэквуда & Дансени. Он самый земной член `большой четверки'".
   Структура "Сверхъестественного ужаса в литературе" крайне изящна. Десять глав идут следующим образом:
  
      -- Вступление
      -- Зарождение литературы ужаса
      -- Ранний готический роман
      -- Расцвет готического романа
      -- Второй урожай готического романа
      -- Литература о сверхъестественном в континентальной Европе
      -- Эдгар Аллан По
      -- Традиция сверхъестественного в Америке
      -- Традиция сверхъестественного на Британских островах
      -- Современные мастера
  
   Вступление излагает теорию мистической литературы, как ее представлял Лавкрафт. Следующие четыре главы рассматривают мистическую литературу с античности до финала готической школы в начале XIX века, после чего следует глава об иностранной мистической литературе. Эдгару По отведено центральное место в историческом ряду, а его влияние на жанр раскрывается в последних трех главах.
   Ранее я упоминал сравнительно малое число критических работ, посвященных мистической литературе, созданных до того времени. Лавкрафт читал "Историю ужаса" Эдит Беркхед (1921), важнейшее исследование готической литературы; и, вопреки утверждениям Огюста Дерлета, вполне очевидно, что Лавкрафт многое позаимствовал из этого трактата для своих глав (II-V) о готике - как структуру своего исследования, так и некоторые моменты анализа и оценок. Лавкрафт открыто ссылается на Беркхед (а также на Сэйнтбери) в конце главы IV. Примерно в то же время, что и эссе Лавкрафта, вышел "Замок с привидениями" Эйно Райло (1927) - очень сильное историческое и тематическое исследование, которое Лавкрафт прочел с интересом и уважением.
   С другой стороны, единственным полным исследованием современной мистической литературы было "Сверхъестественное в современной английской литературе" Дороти Скарборо (1917), которое Лавкрафт не прочтет до 1932 г. - после чего вполне справедливо раскритикует за крайнюю схематичность тематического анализа и удивительную брезгливость по отношению к откровенным ужасам Стокера, Мейчена и других авторов. Таким образом, работа Лавкрафта как историческое исследование наиболее ценна и самобытна благодаря последним шести главам. Даже сейчас существует очень мало работ на английском, посвященных иностранной мистической литературе, и восхваление Лавкрафтом к таких авторов, как Мопассан, Бальзак, Эркманн-Шатриан, Эберс и другие, было новаторством. Объемистая глава об Эдгаре По, по-моему, один из самых проницательных кратких разборов среди написанных, несмотря на некоторую напыщенность его стиля. Лавкрафт без особо энтузиазма отнесся к поздним викторианцам Англии, но его длинные рассуждения о Готорне и Бирсе в главе VIII крайне познавательны. А его высочайшим успехом, вероятно, было определить четверку "современных мастеров" мистической прозы - Мейчена, Дансени, Блэквуда и М.Р. Джеймса; мнение, которое, вопреки придиркам Эдмунда Уилсона и прочих, было подтверждено последующими исследователями. Действительно, единственный "мастер", которого не хватает в этом списке, - это сам Лавкрафт.
   И даже помимо проницательных разборов отдельных авторов, помимо уверенности, с которой Лавкрафт обращается к вопросу исторического прогресса в этой сфере - и вспомните, что это был первый случай, когда была предпринята попытка исторического обзора жанра (работа Скарборо была тематической)! - "Сверхъестественный ужас в литературе" заслуженно известен благодаря своему вступлению, которое одновременно отстаивает мистическую прозу как серьезный литературный метод и развивает идеи таких более ранних работ, как эссе "В защиту Дагона", относительно того, из чего реально складывается "страшное произведение". О первой задаче Лавкрафт громко заявляет в первом же предложении: "Самое древнее и сильное из человеческих чувств - это страх, а самый древний и самый сильный вид страха - страх неведомого", "факт", который "должен на веки вечные утвердить подлинность и достоинство таинственного, ужасного повествования как литературной формы"; далее он упоминает, с неожиданно едким сарказмом, о борьбе литературы ужасов против "наивного, пресного идеализма, который осуждает эстетический мотив и взывает к дидактической литературе, дабы "возвысить" читателя до надлежащего уровня самодовольного оптимизма". Все это, как и в эссе "В защиту Дагона", ведет к защите странного и ужасного, как апеллирующего преимущественно "к умам обладающих достаточной чувствительностью" - или, как он заявляет в конце, "это узкая, однако существенная отрасль человеческого самовыражения, и она, как обычно, будет главным образом востребована лишь ограниченной аудиторией читателей с особенно чуткой восприимчивостью".
   В определение мистической литературы Лавкрафт внес вклад непреходящей важности. В этом решающем пассаже из "Сверхъестественного ужасе в литературе" он пытается провести различие между мистическим и просто ужасным: "Этот тип литературы ужаса не следует смешивать с типом, внешне похожим, однако с психологической точки зрения совершенно иным - с литературой, которая вызывает обыкновенный физический страх и обыденный, земной ужас". Упоминание психологии здесь критично - оно ведет прямиком к классическому определению Лавкрафта литературы о сверхъестественном:
  
   В истинной истории о сверхъестественном есть нечто большее, чем тайное убийство, окровавленные кости или нечто в саване, согласно правилам гремящее цепями. Определенная атмосфера напряженного и необъяснимого ужаса перед внешними, неведомыми силами должна быть в ней; и в ней должен быть намек, высказанный, как подобает, всерьез и зловеще, на самое ужасное понимание, способное зародиться в человеческом сознании, - о необыкновенной и пагубной приостановке или же полной отмене тех непреложных законов Природы, которые являются нашей единственной защитой против ярости хаоса и демонов неизведанных пространств.
  
   Вполне можно сказать, что это ничто иное, как оправдание задним числом собственной фирменной модели "космического ужаса"; но, полагаю, оно не сводится только к этому. В сущности, Лавкрафт утверждает, что для мистической литературы важна сверхъестественность, поскольку именно это отличает ее от всех прочих видов литературы, которые имеют дело исключительно с тем, что осуществимо, и следовательно имеют совершенно иной метафизический, эпистемологический и психологический оттенок. В "Сверхъестественном ужасе в литературе" Лавкрафт касается-таки несколько примеров несверхъестественного ужаса - "Человек толпы" Эдгара По, ряд мрачных, полных психологического напряжения рассказов Бирса, - но их немного; и он недвусмысленно отделяет conte cruel - то есть, истории, "которые душераздирающий эффект достигается посредством драматических танталовых мук, разочарований и ужасных физических мучений", - пусть даже сам восхищается многими его образчиками, например, произведениями Мориса Левеля, "чьи коротенькие эпизоды столь охотно подвергались сценическим адаптациям для "триллеров" Гран-Гиньоль".
  
  
  
   Лавкрафт признавал, что сочинение этой статьи дало два положительных эффекта: во-первых, "Это добрая подготовка к сочинению новой серии моих собственных мистических рассказов"; во-вторых, "Курс чтения & письма, который прохожу ради статьи Кука, - превосходная дисциплина для ума & чудесный знак демаркации между моим бесцельным, потерянным существованием в прошлом году & возобновленным отшельничеством в духе Провиденса, под сенью которого я надеюсь вымучить несколько баек, достойных записывания". Второй эффект - очередное звено в цепи последовательных решений прекратить круглосуточные блуждания в компании приятелей и засесть за реальную работу; насколько оно было успешным - трудно судить по причине отсутствия дневника за 1926 г. Что же до первого эффекта, то он принес свои плоды в конце февраля, когда, по всей видимости, и был написан "Холодный воздух" [Cool Air].
   "Холодный воздух" - последний и, возможно, лучший из нью-йоркских рассказов Лавкрафта. Это компактное описание вещей, тошнотворных чисто физически. Рассказчик, весной 1923 г. "подыскав себе дрянную и неприбыльную работенку в одном из журналов", оказывается в захудалом пансионе, чьей хозяйкой была "неряшливая, почти бородатая женщина по имени сеньора Эрреро"; обитают в нем преимущественно преставители низших классов - за исключением некого доктора Муньоса, культурного и интллигентного медика на пенсии, который непрерывно экспериментирует с химикатами и из странной эксцентричности поддерживает в своей комнате температуру около 55 градусов [Фаренгейта] с помощью охладительной установки. Рассказчик впечатлен Муньосом:
  
   Предо мной был невысокий, но превосходно сложенный человечек, облаченный в весьма строгий костюм - идеального покроя и подогнанный точно по фигуре. Породистое лицо с властным, однако не надменным выражением? было украшено короткой серо-стальной бородкой, а старомодное пенсне прикрывало большие, темные глаза, оседлав орлиный нос, который привносил мавританский штрих в эту, во всем остальном совершенно кельтско-иберийскую внешность. Густые, аккуратно подстриженные волосы - что свидетельствовало о тщательном выборе парикмахера, - были разделены элегантным пробором над высоким лбом; все это складывалось в портрет человека незаурядного ума, благородного происхождения и превосходного воспитания.
  
   Муньос явно воплощает идеальный тип Лавкрафта: человека, который принадлежит к аристократии по крови и по интеллекту; который высокообразован в своей сфере, но также и умеет хорошо одеваться. Как здесь не припомнить жалобы самого Лавкрафта, когда он лишился своих костюмов? По той причине подразумевается, что мы должны проникнуться симпатией и состраданием к бедственному состоянию Муньоса, который явно страдает от последствий некой ужасной болезни, поразившей его 18 лет назад. Когда через несколько недель его охладительная установка ломается, рассказчик предпринимает попытку ее починить, одновременно нанимая "замызганного попрошайку", что снабжать доктора льдом, который непрерывно требуется тому во все больших количествах. Но все тщетно: когда рассказчик, наконец, возвращается после поисков ремонтника кондиционеров, он обнаруживает пансион, охваченным паникой; когда же он входит в комнату, то видит "темный, слизистый след [который] тянулся от распахнутой двери ванной до входной двери" и "заканчивался неописуемо". В действительности, Муньос уже восемнадцать лет, как умер, и пытался сохранить себя при помощи искусственной консервации.
   "Холодный воздух" не поднимает серьезных философских вопросов, но некоторые из штрихов в нем необыкновенно хороши. Например, когда однажды Муньос переживает "спазм [который] заставил его зажать глаза ладонями и опрометью броситься в ванную", мы должны ясно понять, что от возбуждения его глаза чуть-чуть не выскочили из орбит. Безусловно, во всей этой истории есть (и, возможно, осознанная) комическая нотка - особенно когда Муньос, загнанный в ванну, полную льда, кричит сквозь дверь ванной: "Еще... еще!"
   Интересно, что позднее Лавкрафт признавался, что главным источником вдохновения для рассказа послужила не "Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром" Эдгара По, а "Повесть о белом порошке" Мейчена, где незадачливый студент нечаянно принимает снадобье, которое превращает его в "темную и зловонную массу, кипящую разложением и ужасающей гнилью, не жидкую и не плотную, но тающую и меняющуюся перед нашими глазами, и бурлящую маслянисто-жирными пузырями подобно кипящей смоле". И все же сложно предположить, что мистер Вальдемар, человек, которого после предполагаемой смерти месяцами продержали в полуживом состоянии с помощью гипноза - и который в конце концов обратился "полужидкой, отвратительной, гниющей массой", ни разу не приходил на ум Лавкрафту, когда тот писал "Холодный воздух". Эта история, в отличие от "Кошмара в Ред-Хуке", - самое удачное обращение Лавкрафта к ужасам, таящимся в многолюдном гуле и грохоте единственного подлинного мегаполиса Америки.
   Место действия рассказа, особняк из песчаника - дом 317 на Западной 14-ой улице (между Восьмой и Девятой авеню) в Манхеттене, который Джордж Керк занимал под жилье и одновременно под свой книжный магазин "Chelsea". Дом 169 на Клинтон-стрит Керк покинул еще в июне 1925 г., пробыв там менее пяти месяцев. Сперва он переехал вместе со своим деловым партнером, Мартином Кэймином, и женой Кэймина, Сарой, в дом 317 на Западной 115-ой улице в Манхеттене, а затем в августе, после недолгого возвращения в Кливленд, поселился в пансионе на 14-ой улице. Но и здесь он пробыл недолго, к октябрю переехав и перенеся свой магазин в дом 365 на Западной 15-ой улице. Здесь он оставался до свадьбы с Люсиль Дворак 5 марта 1927 г., после чего открыл книжный магазин "Chelsea" в доме 58 на Западной 8-ой улице и прожил здесь более десяти лет. Следовательно, Лавкрафт мог бывать в доме на 14-ой улице только в течении двух месяцев, но этого времени ему должно было хватить, чтобы близко познакомиться с ним.
   Фарнсуорт Райт - как это ни невероятно и необъяснимо, - отверг "Холодный воздух", хотя именно такого рода проверенная макабрическая литература ему всегда нравилась. Возможно, как и в случае со "В склепе", он был напуган его довольно отвратительным финалом. В любом случае, Лавкрафт был вынужден продать рассказ по очень низкой цене недолговечному журналу "Tales of Magic and Mystery", где тот появился в номере за март 1928 г.
  
  
  
   Единственный визит Сони в Нью-Йорк в первые три месяца 1926 г. имел место где-то между 15 февраля и 5 марта. Очевидно, это была ее первая продолжительная отлучка из Halle's; а по поводу ее отъезда Лавкрафт сообщает, что, если в магазине все пойдет хорошо, она вряд ли вернется до июня. Тем временем сам Лавкрафт наконец нашел кое-какую работу, пусть даже временную и, откровенно говоря, недостойную его. В сентябре Лавмен нашел работу в престижном книжном магазине "Dauber & Pine" на Пятой авеню и 12-ой улице и убедил свое начальство нанять Лавкрафта на три недели для надписывания адресов на конвертах - начиная, вероятно, с 7 марта. В 1925 г. Лавкрафт несколько раз помогал в этом деле Керку, работая задаром - из-за множества оказанных ему Керком услуг и любезностей; бывало, несколько Калемов дружно подписывали конверты, болтая, распевая старые песни и, в общем, превращая это занятие в развлекательный вечер. Плата за работу в "Dauber & Pine" составляла 17.50 долларов в неделю. Лавкрафт говорит об этом как о веселой шутке ("Moriturus Te Saluto! Прежде чем окончательно погрузиться в бездну, я собираюсь расплатиться со всеми своими задолжностями человечеству & вкратце ответить на твою высоко ценимую записку..."), но, скорее всего, он находил работу крайне утомительной, так как никогда не испытывал удовольствия от скучных, механических занятий такого рода.
   Сам Лавкрафт так и не признался Лилиан, нравится или не нравится ему эта работа. Возможно, он не желал, чтобы это сочли нежеланием зарабатывать себе на жизнь; а, возможно, к 27 марта у него на уме уже было нечто совсем иное. Его письмо к Лилиан от этого числа начинается так:
  
   Что ж!!! Все ваши послания дошли & получили признательный прием, но третье стало вершиной, которая предала все остальное забвению!! Ух! Бац! Мне пришлось тотчас поехать отпраздновать... & сейчас вернуться, чтобы ликовать & отвечать. Письмо ЭЭФГ тоже дошло - буйный симпозиум!...
   А теперь о вашем приглашении. Ура!! Да здравствует штат Род-Айленд & Плантации Провиденса!!!
  
   Иными словами, Лавкрафт наконец-то получил приглашение вернуться обратно в Провиденс.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"