Аннотация: Мистическая новогодняя история, произошедшая с юным барином после встречи с проезжим иностранцем. Действие происходит в декабре 1829 года.
Под Колышлейкой
"Ах, Аннушка, ах, чаровница!.." - дочка городского почтмейстера не шла из головы Матвея. После бала, данного в губернском городе полтора месяца назад, сердце Матвея было совершенно разбито. Эти глаза, так смотревшие на него во время четвёртой кадрили, а потом ещё и мазурка! Да-да, мазурка была отдана именно ему. "И ведь как кружились, как кружились! Наверное, и в Петербурге немногие так танцуют. Положительно, весной надо будет снова объясниться с отцом. Не сейчас, сейчас сам-барин, чтобы знали, даже на Рождество не поехал, а весной. Ну в самом деле, мне уже двадцать будет, а сижу тут, под Колышлейкой, и что?.. Ведь всё мимо, мимо меня, так и буду тут сидеть, как дядья, сидеть, спать, пить, а там жизнь, а кузен старший, Миша, во флотском экипаже... А старик-почтмейстер, ууу... Гадкий старик, гадкий... "Чем жить изволите?.." Петербург..." Матвей заснул, но так как заснул в кресле, перед столом, пребольно ударился носом о тарелку, в которой к тому же был недоеденный ужин.
Подскочив от неожиданности, Матвей замахал руками и чихнул. От взмаха рук закачался и упал стаканчик, в котором ещё оставалось немного вина. Вино было кислое и, по правде сказать, довольно скверное, но юный помещик твёрдо верил, что все уважающие себя столичные дворяне за ужином не обходятся без бутылки мадеры или сотерна. Да только где и, главное, на что в Колышлейке или даже в Пензе раздобыть добрую мадеру или сотерн...
За дверью послышался громкий разговор дядьки Михалыча с каким-то мужиком. Дверь распахнулась, и дядька, оправляя поддёвку, вошёл в столовую.
- Матвей Петрович, Порфишка сей час на санях ехал, нашёл людей каких-то в степи. Заплутали и замёрзли сильно. Кучер-то ладно, а вёз какого-то... Вроде иностранца какого-то. Тут его уже несут, в кабинете у вас его разместим. Эх, не помер бы... - Михалыч, огромный крепкий старик, развернулся и пошёл было прочь.
- Иностранца? В степи заплутали? Так конечно, давай, давай. А где, как он...
Дядька обернулся в дверях, кивнул и, ничего не сказав, вышел, прикрыв дверь. "Ох, в степи нашли. Иностранца. А точно иностранца? Ничего себе, у нас в степи, под Колышлейкой-то... Небось из Саратова ехал... Или напротив, в Саратов..." За дверью уже бухали обувью мужики, что-то гремело, звякало сбитое ведро и вдруг раздался грохот падения и крик: "Ай, каналья!" "Ну, точно иностранец", - уверился Матвей.
Юный помещик выскочил из столовой в коридор и сразу, впотьмах зацепившись за что-то ужасно загремевшее ногой, рухнул, взмахнув руками. И снова невеликий барский дом огласил отчаянный вопль боли. Потом чьи-то могучие руки (Михалыча, чьи же ещё) подняли Матвея и отставили к стенке. Слышно было, как со вздохом дядька прошёл мимо и вскоре появился со свечой, заботливо прикрываемой от зимнего сквозняка. Матвей разглядел стоящего на карачках деревенского мужика Порфишку и пятившегося куда-то в темноту кабинета толстяка в шубе.
- Ну, не балуй, не балуй, куда лезешь-то. - Михалыч в три шага подошёл к толстяку и преградил ему дорогу в глубь комнаты. Показалось сверкание кремня и вот свет восьми или десяти свечей уже озарил кабинет. Толстяк дико озирался и прижимал руки к груди.
- А! Аа.. Щто это? Где есть я?"
"Ну, точно иностранец, - подумал Матвей. - Точно".
- Je m'appelle Mathieu... - Как дальше, Матвей не мог вспомнить.
- Paese selvaggio, - бормотал толстяк. - Я есть Джакопо Маялерубато. Эти остолопи сломать моя рука. Они наступать на рука, idioti. Рука!
- Ну ничего, ничего, - с облегчением перешёл на русский Матвей. - Пожалуйте ко мне домой... в кабинет то есть. Ой нет, не в кабинет, тут же холодно. В столовую давай, Михалыч!
Михалыч было снова подошёл к толстяку, на что тот мелко подпрыгнул и отскочил назад, ударившись поясницей о край стола.
- В столовую прошу, в столовую. Там тепло, и что кушать будете? У нас сегодня...
Матвей уже и сам не понимал, что говорит. Он схватил было толстяка за руку и потянул в коридор, но тот дико взвизгнул и руку отдёрнул. Матвей схватил гостя за другую руку. Озираясь на Михалыча, толстяк засеменил за юным властителем поместья.
В столовой Матвей начал смахивать со стола на пол бумаги, потянулся было к чернильнице, но ту перехватил невесть откуда взявшийся Михалыч, Матвей же смёл прочь корки хлеба, поставил лежавший стаканчик для вина перед севшим уже толстяком, опомнился, что стаканчик несвеж и обернулся к буфету, столкнулся с Михалычем, доставшим уже чистый стаканчик, обернулся вновь, оббежал вкруг стола и наконец сел напротив неожиданного гостя.
Толстяк испуганно осматривался по сторонам.
- А давайте я вам вина сейчас...
- Не надо ему вина, - прозвучал бас дядьки. - Сидите уж, барин.
Раздался звук пробки, покинувшей бутылку, и в стаканчик гостя полилась водка.
- Михалыч, ты бы это, похлопочи там о еде, чтоб, ну, гостю чтоб...
- Да уж указал, Хавронья делает. Будет скоро. Вы, барин, поговорите с господином по-ихнему, а то он с мороза как чумной. Будет готово, принесу скоро. - Тяжело ступая, Михалыч вышел из комнаты, притворив за собой, и в столовой сразу повисло молчанье.
- А вам холодно, да? Ну ничего, сейчас согреетесь, у меня тут печка топится. А вы снимайте шубу-то, шуба холодная, давайте, давайте, - не слезая со стула, вдруг оживился Матвей и замахал, как мельница, руками.
Иностранец, хлопая глазами, оглядывался. Щёки его были ярко-красные, в свете свечей бросался в глаза малиновый кончик носа. Наконец взгляд гостя остановился на стаканчике. Замерев на секунду, толстяк поднёс его к полным, чуть вывороченным губам и медленно, глоточками, выпил.
- Ооо... Оаа... Ох, ох... - И в ту же минуту человек начал растирать себе щёки, нос и уши. - Ох, ооо... - Видно было, что с мороза кожа только начала отходить в тепле жарко натопленной столовой и боль, терзавшая толстяка, была очень значительна.
- А давайте я вас сейчас натру. - Матвей было вскочил, но не рассчитал, животом толкнул стол вперёд, на гостя, стаканчик, только минуту назад полный, упал и покатился, уткнувшись в шубу страдальца. Матвей растерялся и быстро сел обратно.
Ошалело растираясь одной рукой, гость глядел на хозяина дома.
- Idioti. Ecco tutti gli idioti. Paese di orsi e idioti. - Толстяк бормотал что-то себе под нос.
Матвей хлопал глазами, не понимая ни слова. "Нет, не француз. Может, португал какой или итальянец?"
Тут снова распахнулась дверь, и взволнованный свет свечей запрыгал по стенам. Михалыч поставил перед гостем горшок и снял крышку.
- Пельмени это. Ешьте давайте. Вам хорошо сейчас будет, от пельменей-то.
Аромат заполнил комнату.
- Михалыч, а мне пельменей? И что стоишь, водки ещё принеси! Человек-то замёрз, не видишь чай... И не стой, не стой, что ты...
Дядька с укором посмотрел на барина, вздохнул, пробормотал что-то вроде "Петру Матвеичу скажу всё...", вытащил откуда-то початую бутыль и удалился. Толстяк, видно, уже начал приходить в себя, попеременно поглядывая на бутыль и на горшок. Взяв ложку, он помешал пельмени. "Paese di orsi e ravioli per orsi", - пробормотал гость и, подув на пельмень, отправил в рот. Потом выразительно посмотрел на Матвея и на бутыль.
- Ах, ну да, ну да. - Матвей наполнил оба стаканчика.
Толстяк перегнулся через стол, взял свой и уже одним махом выпил. Матвей тоже выпил и скривился: водку он не любил и пил очень редко. Когда жил с родителями, мать запрещала, а когда отец отселил Матвея "на своё хозяйство", в деревеньку на двадцать дворов, где не то что пить, разговаривать-то было не с кем... Право, гадость же, кислючая мадера и та лучше. Но вот перед лицом юного помещика проплыл и опустился на стол ещё один горшок. Дядька откашлялся и посмотрел на водку.
- Ну не стой, иди, право, иди, Михалыч, - отмахнулся и несколько жалобно попросил Матвей.
Толстяк помахал в воздухе ложкой, разбрызгивая капли бульона, и указал на бутылку.
- Ага, сейчас-сейчас, - торопливо сказал Матвей и разлил ещё.
Иностранец на этот раз медленно взял стаканчик, поднял, посмотрел на хозяина, на свечи, потом медленно поставил обратно на стол. Встал, скинул на пол шубу.
"О, верно, согрелся", - подумал Матвей.
- Per il tuo fottuto inverno, - криво усмехнувшись, промолвил толстяк.
После второго стаканчика Матвей почувствовал в себе силы объяснить иностранцу всё, что угодно. Достаточно было говорить погромче и помогать себе руками.
- Je m'appelle Mathieu... Я живу тут, - и Матвей потыкал пальцем в стол. - Это моя деревня. Les gens... Мои. - Матвей похлопал себя по груди и повторил: - Мои.
Толстяк, развалившись на стуле, осоловело глядел на хозяина.
- Я говорить... molto pocho... по-русски... Я ехать из Нищщни в Саратов... Дела, si. А, Джакопо Маялеруббато. - Гость положил пятерню на грудь и кивнул.
- Mathieu. Королёв Mathieu. - Матвею стало вдруг очень приятно, что он так хорошо стал понимать иностранца. - Ещё подлить, да?
Толстяк вскинул брови и кивнул.
И началась настоящая взрослая беседа. Матвей рассказывал про себя, про своих родителей, про то, что теперь он сам помещик и с крестьянами строг (хотя не был он строг, и крестьяне его почти и не замечали), что хозяйство ведёт исправно (хотя жил он от родителей отдельно всего пятый месяц), что он не бирюком живёт, а бывает в Петровске и Пензе. А потом... Потом Матвея понесло. Он, доверительно перегнувшись через стол, заявил, что он не только не бирюк, а ещё и не фетюк, да-да, не фетюк, и что ему очень нравится Аннушка, дочь городского почтмейстера Ивана Кузьмича Шпекина, что Аннушка с ним танцевала кадриль и делала глазами авантаж, а сам Иван Кузьмич - сухарь, циркуль и спрашивал, сколько денег даёт поместье... Но Аннушка ужасно, совершенно ужасно хороша, и он бы... Матвей подмигнул и завращал глазами... Он бы... Погладил небольшие усишки, чёрные и смазанные маслом для блеску... Да, вот через три недели будет бал у судьи, у Аммоса Фёдоровича, и он бы... Да, он не фетюк какой...
Толстяк расслабленно кивал и иногда облизывал губы. Потом вдруг ухмыльнулся и покрутил в воздухе кистью, тени запрыгали по стенам.
- Ti piace una donna? Bene, molto bene, - Задумался на мгновение, потом забормотал под нос: - Nuovo anno ... Tre giorni. - Хмыкнул, пожал плечами и улыбнулся. - Трри ночь вечер сиди тут, - указал пальцем на стол. - Тут. Вино есть?
- Да, сейчас. - Матвей неожиданно тяжело поднялся и достал из буфета бутылку мадеры. Пол смешно ходил ходуном. Толстяк с усилием вытащил пробку, понюхал и скривился. Из кармана сюртука вытащил мешочек и стал в нём копаться, что-то напевая под нос, пока не нашёл маленький пузырёк, который ловко открыл и вылил содержимое в бутылку с вином.
- Тут трри ночь вечер сиди и думай. Bella donna думай. И всё быть buono, si. - Толстяк осклабился крупными белыми зубами, вдруг зевнул и исчез. То есть не только толстяк исчез, вообще всё исчезло. Матвей провалился в сон.
Сон был исключительно странный. Снилась Аннушка, и это было очень приятно. Она делала глазками авантаж, а потом на ухо пригласила посмотреть на халатик, который ей прислала тётушка из Вологды. Взяла за руку Матвея и повела к стенному шкафу. Дверца шкафа отворилась, и оттуда вышел Артемий Филиппович, попечитель богоугодных заведений. Он снял с плеча Матвея пылинку, похлопал по руке, сказал: "Держитесь, молодой человек, держитесь", - аккуратно притворил дверцу и ушёл. Матвей снова открыл дверцу шкафа и увидел двух, неестественной величины, чёрных крыс. Крысы сидели на лавочке и играли в карты. Оторвавшись от партии, одна совершенно фамильярно сказала: "Молодой человек, не вас ждём, дверку, дверку прикройте, merci" Потом же завертелась совсем какая-то чертовщина. Maman голосом Михалыча интересовалась, когда же Матвей вернёт шестую главу "Евгения Онегина". Прибегали Порфишка и Хавронья, говорили, что уходят искать сбежавшего Наполеона. Его-де видели в степи, с бородой и в заячьем тулупчике, пробирающегося на Яик. Потом Матвею вдруг самому захотелось поймать Наполеона, он даже отправился на конюшню и стал выбирать себе лошадь. Лошадей в конюшне было великое множество, но все были худые, и от самого вида их во рту сделалось гадко. От этого гадкого вкуса во рту Матвей и проснулся.
За окошком из серого неба сыпался снег. Всё тело ломило, и ужасно хотелось пить. Сколько ни надрывался Матвей, Михалыч так и не явился. Сунув ноги в туфли и накинув зимний ватный халат, молодой барин, покачиваясь, вылез из постели и вышел из спальни. На кухне, напившись воды из самовара, Матвей подцепил пару пельменей, видно, оставленных Хавроньей для себя. Из сеней послышался топот дядьки.
- Эй, Михалыч, а где гости-то? Как себя месье... э, да как его... Как себя месье чувствует, завтракать что будем?
- Да какой завтрак-то, барин, ужин уж скоро... Уехали только что мусьё, торопились очень. Курицу просили им приготовить и с собой дать, только не дал я. Нам и самим курица пригодится. Пусть копчёного осетра едят, не подавятся, чай. Уехали, кланяться велели. Торопились они, значит, а куда, я у кучера не спросил.
- Вот тебе раз, такой интересный человек - и уехал. Ах, как жаль, как жаль. Ведь славный же собеседник, и такие истории рассказывал...
Остаток дня пролетел быстро. Поев, Матвей уселся в столовой с недочитанным "Онегиным", которого действительно пора было и отдать. Но мудрёные стихи не лезли в голову, и мысли всё время убегали. Думалось о бале, о том, что надо бы поинтересоваться, хватит ли дров до весны, о том, сколько осталось кур, не холодно ли курам зимой в курятнике и как они греются. Мысли сменяли одна другую с необыкновенной лёгкостью. В конце концов, захлопнув брошюру, Матвей подошёл к буфету и достал бутылку мадеры. За окном было черным-черно, дядька куда-то ушёл, предварительно натопив печь, и в усадьбе стояла полная тишина. Налив стаканчик, Матвей пригубил вина и стал думать об Аннушке. Но как-то не думалось. Мысли скакали, и почему-то вместо юной чаровницы представился её отец, Иван Кузьмич. Представился удивительно ясно, будто сидел прямо перед Матвеем на стуле, там, где сутки назад сидел иностранный гость. Пламя свечей в канделябре затрепетало, и Матвей обмер - напротив него сидел почтмейстер Шпекин, в ночной сорочке и в колпаке, сидел с выпученными глазами, уцепившись руками за стул. Матвей икнул от ужаса и лишился чувств.
Наутро юный помещик очнулся в своей постели. Рассказывать Михалычу, что ночью ему являлся почтмейстер, к тому же в ночной рубахе, было неловко, поэтому была сочинена история, что стулья в столовой очень неудобные и даже опасные, если начнёшь на них качаться, сразу падаешь и бьёшься затылком об пол. Дядька посмотрел так, что рассказывать дальше расхотелось, но ничего не сказал.
Пасмурный день пролетел быстро, а вечером Матвей снова засел в столовой при свечах, с мадерой и стаканчиком. Хоть и страшно было после вчерашнего, но чувство приобщения к тайне, а может быть даже, боязно сказать, к масонской тайне, было сильнее. "А вдруг странный незнакомец был членом секретного общества? А вдруг он бежал? Скрывался... За ним гнались, но он, волею случая, остановился у Матвея, проникся его рассказом и решил помочь?.. Ах, как благородно, как франкмасонски благородно... Ведь Матвею очень, очень нужна помощь! Во-первых, этот почтмейстер..."
Пламя свечей затрепетало. Матвей очнулся от мечтаний и увидел, как в темноте, по другую сторону стола, из мрака всё чётче проступает фигура Шпекина, снова в колпаке и рубахе. Ни слова не сказав, почтмейстер с перекошенным от ненависти лицом перегнулся чрез стол, схватил стаканчик и ловко метнул его прямо в лоб Матвею.
Утром говорить дядьке ничего не хотелось. Синяк вышел преизрядный, и чугунок, взятый у Хавроньи, не помогал. Настроение было мрачным и решительным. Чуть начало смеркаться, как дом опустел: святочным вечером вся деревня вышла на улицы, за окном раздавались весёлые песни и звуки нехитрой музыки. Когда, сопя и оглядываясь на Матвея, вышел из дому Михалыч, юный помещик снова шагнул в столовую. Третий вечер, решительный вечер. Сейчас или никогда.
И вот снова пламя свечей осветило стол, а в углах комнаты будто зашевелились чудища из сказок няньки Агафьи. Матвей одним махом допил мадеру, убрал подальше стаканчик и уставился на противоположную стену. Потом вдруг вспомнил и убрал со стола пустую бутылку. Ничего не происходило.
"Ага, никого! Значит, я победил! Никого. Ну и ладно... Жаль, конечно. Эх, как тебя, Джакопо... Что же ты мне, братец, хотел показать... Ну, братец, а что такого? Мы с тобой, Джакопо, почитай на брудершафт пили... Кажется... Значит, как он там говорил... Белла донна... Аннушка..."
Воздух напротив будто шелохнулся.
"Аннушка, и какой же у тебя противный папаша... Такого гадкого папашу и врагу-то не пожелаешь! Ирод прямо и сухарь. И циркуль..."
И только тут Матвей увидел, что на него в упор смотрит почтмейстер Шпекин. Лицо его было ужасно, ночной колпак сдвинут на сторону. Почтмейстер не говорил, а сипел от ярости.
- Молодой человек! Да чёрт возьми, что это такое? Я не знаю, что тут творится, но, ей-богу, я Аммосу Фёдоровичу про вас такого наскажу, он вас в тюрьму упечёт! В Сибирь, в кандалах пойдёте! Да что же такое... Я человек не молодой, да-с... И только ляжем, только мы... Я же не каждый... Да как вы... Да за что же вы меня так...
Матвей вжался в стул.
- Я... Простите меня, я тут... Я ничего, я просто подумал...
- Да вам, молодой человек, думать меньше надо! У вас думать не получается! Да кто вы такой, чёрт побери? - наконец заорал в полный голос Шпекин.
- Я... Матвей Королёв, я... Я с вашей дочкой... - не договорив, Матвей вскочил и опрометью бросился вон из дома.
А в холодном, свежем воздухе улицы медленно кружились большие снежинки. Мгновение, и наступил новый, 1830 год...
Меня зовут Матье (фр.).
Дикая страна (ит.).
Идиоты. Тут кругом одни идиоты. Страна медведей и идиотов (ит.).