Даскалова Мария : другие произведения.

Случилось нечто невиданное

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга "Случилось нечто невиданное" посвящена значительному событию в национальной истории Болгарии - русско-турецкой войне 1828-1829 гг. Военно-политические, социальные, дипломатические, национальные и другие события того времени, связанные с этой войной, до сих пор слабо популяризированы в болгарской литературе. Автор использует значительный архивный и документальный материал для воссоздания подготовки и хода войны, отношения к ней русской общественности, активного участия болгарского народа, деятельности многих исторических личностей, которые достоверно описаны.

Случилось нечто невиданное

[]

Annotation

     Исторический роман «Случилось нечто невиданное» посвящен значительному событию в национальной истории Болгарии — русско-турецкой войне 1828–1829 гг. Военно-политические, социальные, дипломатические, национальные и другие события того времени, связанные с этой войной, до сих пор слабо популяризированы в болгарской литературе. Автор использует значительный архивный и документальный материал для воссоздания подготовки и хода войны, отношения к ней русской общественности, активного участия болгарского народа, деятельности многих исторических личностей, которые достоверно описаны.
     (Аннотация оригинального издания).

Мария Даскалова СЛУЧИЛОСЬ НЕЧТО НЕВИДАННОЕ Исторический роман

* * *

[]

     Название оригинала: Случи се нещо невиждано
     Автор: Мария Даскалова
     Държавно издателство «Народна просвета»
     София
     1979 г.

     Перевел с болгарского: Виктор Федин

Глава I
Русский Черноморский флот готовится к отплытию

1
     В течение всего декабря ветры дули с юга, с моря. Минувшая зима была мягкая, необычайно теплая, и к концу марта губернский город Николаев утопал в буйной нежной зелени кустов и деревьев. Мартовское солнце ослепляло, отражаясь от глянцевой поверхности воды, на фоне которой были четко видны силуэты стоявших на рейде кораблей русского Черноморского флота.
     Молодая женщина наблюдала это зрелище с явным удовольствием. Облокотившись на мраморные перила главной лестницы адмиралтейства, она ожидала окончания разговора двух мужчин, стоявших неподалеку от нее. Сегодня в адмиралтействе было особенно оживленно. По лестнице кто степенно, а кто поспешно сновали морские офицеры. Стройная фигура молодой дамы, ее распущенные, не собранные в какую-нибудь модную прическу волосы — ветер развевал их, а солнечные лучи создавали в них золотые искры — привлекали внимание проходивших офицеров. Один из них, стремительно спускавшийся по лестнице, едва не налетел на двух мужчин в цивильном облачении. Он собрался походя принести извинения, но задержался и улыбнулся.
     — О, Карл Христофорович, это вы! Простите, но…
     — Что случилось, дорогой друг? Адмиралтейство сегодня как пчелиный улей, — воскликнул низенький полный мужчина, которого офицер назвал Карлом Христофоровичем.
     — Разве не знаете? Мы же…
     Смущенный присутствием чужого человека, он неловко усмехнулся. Знакомый Карла Христофоровича быстро попрощался и ушел, а молодой офицер пожал протянутую руку своего приятеля.
     — Выходим в море, Карл Христофорович, убываем…
     — Так внезапно?.. А мы собрались навестить адмирала. Да и вас хотели поискать. — Карл Христофорович расстроено взирал сквозь очки. Его близорукие глаза добродушно смотрели на офицера. — Но, в сущности, ваше отплытие не так уж и внезапно, приказ давно ожидали… Значит, получили, — добавил он.
     — Да, этим утром. Нас созвал адмирал. Объявлена готовность…
     — Понимаю. И все же подобные вести смущают.
     Было заметно, что Карл Христофорович сильно разволновался. Молодая дама, повернувшись к ним лицом, внимательно смотрела на них. Поймав ее вопросительный взгляд, он сказал:
     — Софья, милая, позволь тебя представить моему другу и лучшему ученику по астрономии. Знаете, Александр Иванович, я хотел по случаю ее приезда пригласить вас и адмирала на ужин. А выходит, что ужин будет прощальным. Да-а… Жалко!
     Молодая дама приблизилась и подала руку офицеру.
     — Моя племянница, Софья Петровна, — представил ее Карл Христофорович. — Она, как и вы, увлекается астрономией. Да я ведь рассказывал вам о ней.
     Девушка покраснела, неловко улыбнулась и посмотрела с укором на дядю. Тот продолжал говорить, выражая сожаление, что с уходом офицеров астрономический кружок распадется, и работа с картами, так хорошо начавшаяся, прекратится. Совершенно ясно, что по-другому Карл Христофорович не мог реагировать — ведь он был директором астрономической обсерватории Черноморского флота.
     Софья Петровна, на которую смотрели серьезные темные глаза офицера, спросила:
     — Разве война уже объявлена?
     — Манифест еще не оглашен, но мы должны быть готовы, — ответил он.
     Александр Иванович и в самом деле был заочно знаком с племянницей астронома. Знал, что девушка увлекается не только астрономией, но и математикой, интересуется морскими открытиями и тому подобным. Именно поэтому сейчас он так внимательно смотрел на нее. Ему открылось и другое: в ней не было и следа кокетства, того женского лукавства, которое его раздражало и заставляло избегать дамского общества. Синие очи девушки блистали чистотой и непосредственностью. Но Александр Иванович спешил и вынужден был прервать приятную встречу. Он помахал рукой и пообещал провести среди друзей последний вечер на берегу.

     В приемной вице-адмирала военные и гражданские лица ожидали своей очереди, чтобы к нему попасть. Карл Христофорович, хорошо знакомый большинству из них, кивком приветствовал собравшихся. Взволнованная Софья Петровна присела на канапе. У вице-адмирала находилась делегация Богоявленской парусной фабрики. Адмирал был недоволен последней партией и принимал срочные меры к улучшению качества поставляемой продукции. Карл Христофорович, который был в курсе событий, объяснял это своей племяннице, которая, непонятно почему, несколько побледнела.
     — Таков он. Взыскателен и неуступчив во всем, что касается флота. Точен, аккуратен, не терпит и малейшей небрежности.
     — Может, сейчас не самое удобное время для визита, — сказала Софья.
     — Да мы только на минутку. Вот те господа справа, — продолжал Карл Христофорович, — с Херсонского литейного завода. Я уверен, что они принесли пробные отливки. Алексей Самуилович разбирается во всем. В литейном деле, в кузнечном, в литературе, архитектуре, медицине, астрономии — не могу даже представить, в чем он не разбирается. А ты не волнуйся. Мы у него не задержимся.
     Но девушка продолжала то бледнеть, то краснеть.
     — Может, лучше подождем снаружи, — предложила она.
     В этот момент дверь губернаторского кабинета отворилась и из него вышла делегация, сопровождаемая самим вице-адмиралом.
     Генерал-губернатор двух приморских городов — Николаева и Севастополя — вице-адмирал Алексей Самуилович Грейг, высокий, худой, с лысеющим затылком и большими светлыми глазами, произвел на Софью Петровну сильное впечатление. Не таким она его представляла. Заметив низенькую, крепко сбитую фигуру Карла Христофоровича, Грейг, приветливо улыбаясь, направился к нему. Софья встала, сердце ее забилось, она задыхалась от волнения. В своем смущении она едва поняла, что следует подать руку, так как адмирал уже протянул ей свою. Позднее в его кабинете, сидя в большом мягком кресле, она не пошевелилась все то время, пока продолжался разговор.
     Алексей Самуилович с радостью принял приглашение. Если бы его не ждали другие дела, если бы время, изменившееся со спокойного мирного на напряженное военное, не напоминало о себе, то он со своим приятелем вряд ли бы устоял перед искушением погрузиться в беседу о больших научных проблемах, над которыми они работали совместно.

     Выйдя из адмиралтейства, Карл Христофорович и его племянница решили прогуляться и направились к приморскому бульвару. Карл Христофорович не только желал познакомить девушку с достопримечательностями города, но и решил дать ей возможность успокоиться, прийти в себя, так как от его проницательного взгляда не избежали изменения, произошедшие с ней. Он старался найти причину этих изменений. Он хорошо знал племянницу. По своей природе Софья была спокойна и рассудительна, что, по его мнению, сильно отличало ее от современных барышень.
     Софья Петровна рассеянно слушала объяснения своего дяди. Карл Христофорович показывал рукой на залив и говорил о вице-адмирале. Благодаря тому этот обмелевший от наносимого рекой ила залив стал судоходным. Его углубляли паровыми землечерпалками. А вот там расположен новый судостроительный завод. И он тоже его рук дело. А еще двенадцать лет назад здесь не было ничего. Сегодня же все корабли новые. Вице-адмирал приступил также к строительству пароходов. Вон там стоят три парохода — «Везувий», «Метеор» и «Молния».
     — Названия им мы придумывали вместе. Хорошо подходят, не правда ли?
     Софья Петровна кивнула. Ее взгляд остановился на большом белом корабле. Дядя воскликнул:
     — О, Софушка, это же «Мария». Наш новейший фрегат. Он и «Рафаил» — наиболее удачные корабли этого типа, получше даже и английских. Построены по чертежам Алексея Самуиловича.
     Имя адмирала звучало без перерыва. Софья узнала, что и школа для матросских детей, и новая больница, и обсерватория, и морская библиотека были делом его рук…
     Она смотрела, слушала и молчала. Как долго она мечтала об этой встрече. Какие только фантазии и выдумки не посещали ее голову, когда ночной порой она засыпала над книгами, наполненными героическими морскими приключениями. Разве можно рассказать все это милому Карлу Христофоровичу. Он бы страшно удивился и, конечно, быстро бы понял, что к интересу своей племянницы к вице-адмиралу он сам причастен в немалой степени. Восхищенный своим удивительным другом, он при посещении родных в Петербурге часами рассказывал о нем. Так вице-адмирал превратился в кумира этой девочки. Потеряв отца, единственного своего друга и наперсника, Софья находила утешение в книгах, преимущественно по морской тематике. Она искала в них смелых и дерзновенных личностей, покорителей стихий. Грейг для нее был одним из них. Едва ли сам адмирал смог бы описать свою биографию так успешно, как это сделала бы Софья Петровна. Она знала, что сразу после рождения тот был произведен в чин мичмана благодаря большим заслугам своего отца перед Россией. В войне со шведами его отец, Самуил Карлович Грейг, проявил себя геройски: умелыми операциями, решительными действиями он преградил дорогу шведскому флоту к Петербургу и нанес ему сокрушительный удар. Его новорожденный сын получил офицерский чин, что определило его дальнейшую судьбу. Софью удивляла и восхищала жизнь маленького Грейга. Вместо детских игр он в девятилетнем возрасте уже бороздил моря и океаны, в тринадцать лет занял место пьяного капитана и спас от гибели экипаж и фрегат. В двадцать два года, когда другие молодые люди только заканчивали Морской кадетский корпус, он был уже капитаном первого ранга. А в возрасте тридцати лет за флотоводческое искусство и победу в морском сражении ему было присвоено звание контр-адмирала.
     Софья Петровна создала себе образ этого необыкновенного моряка в романтично-героическом свете, и со всей своей девичьей чистотой и пылом, сама не зная как, увлеклась им. Она приняла предложение своего дяди и преодолела огромное расстояние от далекой северной столицы до черноморских берегов, ведомая непреодолимым желанием увидеть его. Она знала, что Алексей Самуилович имеет в Петербурге семью. Жены его Софья не знала, но слышала, что та предпочитает петербургское общество.
     Встреча состоялась. Но… Софья шла рядом с дядей смущенная и расстроенная. Может, оттого, что ее представления разошлись с действительностью: пожилой, усталый, с добродушными веселыми глазами человек совсем не походил на того морского героя, которого создала ее фантазия.
     Весенний день как-то помрачнел, залив уже не выглядел таким чудесным, вода была мутная от половодья на реке. От холодного ветра Софью охватила дрожь. Она прижалась к спутнику. Карл Христофорович, заметив это, повел ее к дому.

2
     Дом астронома Карла Христофоровича не смущал гостей роскошью обстановки, и, может быть, поэтому вице-адмирал любил его посещать. Свободное время, которым он редко располагал, он проводил здесь, не отягощенный условностями, присущими светскому обществу. Тепло и уют, создаваемые хозяйкой дома Клавдией Ивановной, располагали к приятному отдыху, а в разговорах между адмиралом и астрономом рождались полезные идеи.
     Когда в 1816 году Алексей Самуилович покинул Петербург, чтобы занять должность главного командира Черноморского флота и генерал-губернатора Николаева и Севастополя, он нашел флот в жалком состоянии. Его предшественник, маркиз де Траверсе, человек приятной внешности и веселого нрава, вероятно, не имел достаточно свободного времени для забот о флоте. Занятый балами, приемами, охотой и прочим, он довел флот до такого состояния, что корабли гнили и тонули прямо на рейде. Алексей Самуилович сменил француза, которого за такие «заслуги» поставили министром.
     Убедившись в том, что стал главным командиром негодных кораблей, измученных голодом и наказаниями матросов, офицеров, в значительной части негодных к службе из-за плохих знаний или пьянства, Грейг энергично принялся за работу. Он превратил флот в школу, а личный состав — матросов и офицеров — в учеников. Сам лично проводил проверки. Улучшил питание и обмундирование матросов, пресекал злоупотребления, запретил своеволие и чрезмерные физические наказания. Занялся огромной строительной деятельностью: верфи, заводы и фабрики для флота, причалы, оборонительные сооружения, новые общественные постройки — больницы для моряков и школы для их детей, морская библиотека и, наконец, астрономическая обсерватория. Директором этой обсерватории он без колебаний, по рекомендации своего друга академика Струве, назначил одного молодого человека, еще студента. Этим студентом был Карл Христофорович Кнорре. В то время он был в ужасной депрессии из-за внезапной смерти своего отца, известного профессора Кнорре. Предложение вице-адмирала стало спасительным для него. Так началась большая дружба между Алексеем Самуиловичем и Карлом Христофоровичем.
     И этот вечер, как и прежде многие вечера за последние восемь лет, они провели вместе. Но в этот раз вечер был прощальным. Настало время испытаний. Для таких испытаний они и создавали в течение двенадцати лет устойчивый к природным и международным бурям Черноморский флот, желая восстановить славные традиции адмирала Ушакова, загубленные легкомысленным чужеземцем. За знакомым столом, накрытым заботливой и умелой хозяйкой, два приятеля пили чай, расстилали на нем морские карты и отмечали на них опасные мели и течения. А в последнее время они часто усиленно обсуждали такую важную проблему, как девиация магнитного компаса — так называемый «компасный вопрос». А сегодня в этом доме все как будто изменилось, все выглядело как-то иначе. Даже Карл Христофорович, всегда бодрый и оптимистично настроенный, сейчас был каким-то торжественно-грустным, растерянным и даже печальным. Его близорукие глаза беспокойно вглядывались в лица гостей. Проворная светловолосая Клавдия Ивановна, бросившая свое любимое занятие живописью ради создания условий для научной работы и отдыха супруга, обыкновенно тихая и сдержанная женщина, сегодня шуршала своим модным шелковым платьем, говорила повышенным тоном о разных пустяках и то приседала рядом со своим дальним родственником мичманом Кутузовым, то беспокойно вскакивала и бежала на кухню. Рядом с Софьей Петровной сидел ее новый знакомый, лейтенант Александр Иванович, а справа от Карла Христофоровича сидел сам вице-адмирал.
     — Эх, жалко! Надо было бы усиленно поработать над компасным вопросом, — сказал астроном. — Сейчас девиация стала нашим вторым противником.
     — О, Карл, такой вечер, а ты опять про девиацию, — укоризненно сказала Клавдия Ивановна.
     — Знали бы вы, мадам, какие неприятности однажды создало мне это коварное явление, — с улыбкой обратился к ней Казарский. И, чтобы познакомить сидевшую рядом с ним барышню с этим явлением, он доходчиво и обстоятельно стал объяснять, как при определенных условиях магнитная стрелка может вести себя неправильно.
     — Расскажите про этот случай, — тихо произнесла Софья Петровна, чувствовавшая себя среди гостей несколько неудобно.
     — Были мы тогда в крейсерстве вдоль Абхазии. Берега там крутые, и в то же время изобилуют мелями. Налетел шторм. Было принято решение штормовать дальше в море, чтобы не разбиться о скалы или не сесть на мель. Ветер раскидал корабли эскадры. — Александр Иванович рассказывал просто, не увлекаясь и не приукрашивая пережитые опасности. — После бури я определил положение корабля, но компас нас подвел. Курс оказался ошибочным и мы едва не попали волку в пасть. Нас вынесло к Геленджику, под турецкие орудия.
     Александр Иванович усмехнулся. То, что когда-то стоило ему немало нервов и здоровья, теперь казалось смешным происшествием.
     — Это и есть существо компасного вопроса, — сказал адмирал. — Проблема, которую следует непременно решить.
     — Дядя, я впервые узнаю, что вы работали над этим вопросом, — вмешалась Софья. — Знаете… француз Пуассон тоже занимается компасами… Он известный математик, приятель моего отца… Они переписывались.
     Вице-адмирал, астроном и Александр Иванович с удивлением смотрели на девушку. Она говорила смущенно, короткими фразами, но слова ее произвели сильное впечатление.
     — А дальше, милая? Продолжай! — подбодрил ее Карл Христофорович.
     Софья объяснила, в чем суть исследований Пуассона.
     Александр Иванович, покраснев, слушал ее рассуждения. Ведь буквально минуту назад он самым примитивным образом рассказывал ей о том, о чем она со знанием дела беседовала с таким ученым человеком, как Алексей Самуилович. С изумлением смотрел на нее и мичман Кутузов. «Какая современная барышня», — говорили его глаза.
     — Софья Петровна, вы говорите, что Пуассон хотел составить уравнения взаимодействия сил магнитного поля Земли и магнитного поля корабля. То есть создать математическое обоснование теории магнитной девиации.
     — Да, — ответила Софья. — Возможно, он уже это сделал.
     — Известны ли тебе его вычисления? — спросил дядя.
     — Нет. Мы с папой… — она умолкла и опустила глаза, затем продолжила, — мы с Александром Дмитриевичем тогда занимались другими вычислениями.
     — О каком Александре Дмитриевиче идет речь?
     — О генерале Засядько. Знаешь его?
     — Отлично знаю. И какими вычислениями вы с ним занимались? — спросил Карл Христофорович.
     — Мы решали задачи, связанные с расчетом траекторий боевых ракет. Вам ведь известно, что генерал Засядько является изобретателем боевых ракет? Не сигнальных, не для фейерверков, а боевых. Он положил начало созданию нового вида артиллерии — ракетной артиллерии.
     Клавдия Ивановна с удивлением слушала слова своей племянницы. С лиц лейтенанта и мичмана исчезли улыбки.
     — Александр Дмитриевич, — продолжала Софья, — видит в этом новом оружии будущее артиллерии. Но он идет еще дальше: говорит, что этим сделан первый шаг к полету на Луну.
     — Э, Карл Христофорович, что вы на это скажете? А мы все еще ломаем головы над компасным вопросом. — Адмирал усмехнулся своему приятелю и перевел взгляд на двух офицеров. — То, о чем говорит Софья Петровна, есть сущая правда. Я раз присутствовал при испытаниях боевых ракет на учебном полигоне. Теперь это уже не тайна. В предстоящей войне их проверят, и, если их достоинства подтвердятся, то в первую очередь вооружим ими дунайскую флотилию. А вы, милая Софья Петровна — истинно самородное золото. Неограненный алмаз… Впрочем, что я говорю! Отшлифованный, и то идеально.
     Слова Алексея Самуиловича взволновали девушку. Она не знала, как себя повести после этой неожиданной похвалы от вице-адмирала. Бокал красного вина, задетый ее неловким движением, расплескался на вышитой скатерти, и Софья едва не расплакалась.
     На помощь ей пришла Клавдия Ивановна. Она утешила тем, что белым вином можно свети пятно, поставленное красным вином, и между делом, вздохнув, сказала:
     — Кем бы они ни были — математиками, астрономами, вообще гениями, но женщины останутся женщинами. Женский долг — это семья, дом, дети. Не так ли? Не пристало женщине заниматься оружием.
     — Клавдия Ивановна, — возразил Александр Иванович, — все так, но если у нее есть талант, надо ли его закапывать только потому, что она женщина?
     Клавдия Ивановна пожала плечами. Ведь и она сама была небесталанна, но принесла его в жертву во имя семьи.
     — Ей-богу, я сам почитатель талантов, — встрял в разговор мичман, — но мне представляется, что одного таланта мало. Припомнился мне один талант-самоучка — граф Лаваль. Он на примере самовара построил паровую машину, не зная, что та давно уже изобретена. Нужны еще и знания, а в тех у моей дражайшей кузины, по всему видно, недостатка нет. Вот и капитан-лейтенант Стройников является общепризнанным талантом. Он с большим умением регулярно обыгрывает меня в карты.
     Клавдия Ивановна звонко рассмеялась и подхватила разговор о симпатичном капитане Стройникове. Она сожалела, что этот интересный, воспитанный и пользующийся успехом в высшем обществе офицер не смог принять приглашения из-за занятости служебными делами. Молодым гостям она тем временем предложила пройти в ботанический сад, и даже послала горничную принести туда мороженое. В остекленной оранжерее, которую Клавдия Ивановна претенциозно называла ботаническим садом, росли редкие южные цветы. Особенно гордилась она орхидеями. Но сегодня ни фиолетовые, ни бледно-розовые с красными пятнами орхидеи не цвели, и хозяйка сожалела, что не могла обратить внимание гостей на тонкий ванильный аромат, испускаемый ими во время цветения.
     Провожая глазами молодых людей, Карл Христофорович внезапно постиг тайные замыслы своей супруги. Ее настоятельная просьба пригласить трех офицеров, долгий подбор туалетов Софьи, а сколько потрачено времени на прическу…
     Когда он вернулся из Петербурга с племянницей, то передал вместе с подарками письмо Клавдии Ивановне от ее сестры, матери Софьи. Нет никаких сомнений, что его жена исполняла поручения своей старшей сестры, изложенные в письме. На Карла Христофоровича внезапно накатило раздражение. «Кого же из трех приглашенных офицеров она имела в виду? Александр Иванович ей не нравился. Она находила его сдержанным, бесстрастным, слишком серьезным. Не нравился ей его иронический взгляд, строгое выражение лица. На своего дальнего родственника мичмана, — продолжал анализировать создавшееся положение Карл Христофорович, — она вообще не глядела серьезно, считала его весельчаком, гулякой. Хотя и было у него честное и открытое сердце, Юрий не мог стать подходящей партией для Софьи. Клавдия имела заметную слабость к капитану Стройникову: красивый, элегантный, блестящий собеседник и компаньон, при том с хорошим состоянием. Но несмотря на все это, он никогда не был мне приятен. Хорошо, что служба помешала ему прийти…»
     От этих досадных мыслей его отвлек голос Алексея Самуиловича.
     — Впервые в нашей морской истории флот и пехота будут действовать совместно, — говорил он. — Нам предстоят комбинированные операции по взятию крепостей Анапа, Варна, Бургас, Созопол… Осадные действия, десантные операции… С двенадцатого года мы не воевали…
     Вице-адмирал вгляделся внимательно в задумавшегося приятеля. Карл Христофорович оставался в городе. Жизнь его вряд ли претерпит перемены. Так же останутся с ним морские и звездные карты, только будет он больше интересоваться изменениями погоды, ураганами и штормами, которые налетают внезапно и подвергают опасностям корабли, будет раздумывать над тайнами отклонений компасной стрелки. Ему будет помогать умная очаровательная Софья… Орхидеи Клавдии Ивановны зацветут… А для него, уже далеко не молодого человека, наступало другое время — время тяжелых испытаний. Он сделал все, чтобы быть к ним готовым. Жил трудно, напряженно, боролся с косностью и консерватизмом, хладнокровно воспринимал клевету и анонимные доносы и работал… работал… работал. Целых двенадцать лет все — силы, здоровье, личную жизнь, талант и чувства — он отдавал своему любимому делу — русскому флоту. Сейчас требовалось превозмочь многолетнюю усталость и спокойной рукой перевернуть страницу прошлого этапа своей жизни и открыть новую.
     — Пришло время начать эту войну. Продолжать отмалчиваться было бы для нас позором, — продолжил свои мысли вслух вице-адмирал. — Балканы превратились в кровавую арену… но, с другой стороны, война с таким противником, как Турция, которую я считаю равной по силам, требует солидной подготовки. И только сейчас я могу сказать, что наш флот полностью готов к боевым действиям.
     Карл Христофорович кивнул в знак согласия. Ему припомнилось, что всего несколько месяцев назад адмирал под свою ответственность заменил все устаревшие орудия на новые. Устранил разнокалиберность, внедрил орудийные замки, и теперь корабли могли давать мощный одновременный бортовой залп. Да, астроном тоже считал, что флот полностью готов.
     Он встал и наполнил бокалы вином:
     — Пью за ваш успех, дорогой друг! За победу! Верю в нее.

Глава II
Феликс Петрович отправляется на войну

1
     Для служащих Министерства иностранных дел война была делом уже решенным. Официальные и тайные переговоры, которые велись между европейскими державами, дипломатами России и Турции по Восточному вопросу, были предметом постоянных, оживленных и бурных разговоров среди служащих министерства. Еще не было известно, кого направят в дипломатическую миссию при штаб-квартире главнокомандующего. Такую ответственную работу, как составление статутов, статей, мирных договоров, можно было доверить только опытным, с неоспоримым авторитетом дипломатам, мужам с международной известностью и уважаемыми именами, поскольку было известно, что сразу же с объявлением войны иностранные посольства пошлют своих представителей в штаб-квартиру. И то не каких-то, а в ранге посланников. Следовательно, и русские дипломаты, принимающие участие в войне, должны быть достаточно высокого ранга. Поэтому известие о том, что молодой, только начинающий дипломатическую карьеру Феликс Петрович включен в состав этой дипломатической миссии, вызвало удивление. Сам Феликс Петрович не скрывал своего восторга и всем подчеркивал, какое великое счастье его постигло. Еще когда только заговорили о войне, он стал жить с мечтой попасть на фронт. Теперь его мечта сбылась, в чем ему помог его дядя, дипломат Антон Антонович Фонтон, назначенный начальником дипломатической миссии при штаб-квартире. Феликс Петрович, опьянев от радости, что покидает скучный ему Петербург и идет на войну, носился по городу, делая покупки и навещая приятелей и знакомых. По совету дяди он приобрел коня и повозку, пошил форменный костюм (в точном соответствии с предписаниями устава) и вообще изменил стиль своей жизни, которая прежде текла неспешно и размеренно.
     Все мужчины в семействе Феликса Петровича были дипломатами. И дед, и отец, и дядя. Всю свою жизнь они были связаны с Восточным вопросом и, следовательно, с Болгарией. Детство Феликса прошло на цветущих берегах Босфора. Его дед, также как потом и его отец, много лет занимал важные посты в русском посольстве в Царьграде. С малых лет он владел турецким и греческим языками. Часто играя с сыном посольского кучера-болгарина, он не только освоил язык, но и увлекся болгарским фольклором. От этого болгарского семейства Феликс много узнал о болгарах, об их страданиях под чужеземным игом, и со временем он стал любить и уважать болгарский народ. Феликс Петрович был знаком с большим болгарским патриотом Софронием Врачанским, приятелем его деда Антона Фонтона. Старый русский дипломат и дедушка Софроний, как звал его тогда Феликс, развивали бурную совместную деятельность. Софроний Врачанский всегда возлагал свои надежды на Россию. Он глубоко верил, что свободу его родина обретет только из ее рук. За помощью он обращался только к России. Все его просьбы, воззвания, прошения и меморандумы, направляемые царю и правительству, проходили через руки Антона Фонтона. И вот пришло время, когда внук друга Софрония отправлялся на Балканы. Наверно, поэтому Феликс Петрович был так сильно возбужден. Ему хотелось поделиться своей радостью со всеми приятелями, подчеркнуть, хоть и в шутку, что находится среди немногих избранных счастливцев. Если бы он только знал, что уже через два года будет собственной рукой писать депешу о падении Адрианополя… И то как! Преклонив одно колено, положив бумагу на верх военного барабана… Если бы он знал это, он держался бы солиднее, строже, как подобает человеку, на которого возложена ответственная миссия.
     Когда Феликс заглянул к поэту Дельвигу, то застал там еще две знаменитые личности — Пушкина и Баратынского. Ему нравилась эта тройка поэтов. Вот и сейчас в руках Феликса была только что купленная очередная книжка поэмы «Евгений Онегин». Поэма издавалась отдельными главами, так как она еще не была завершена.
     Феликс Петрович сравнивал нежного поэта Дельвига с лучезарным ручьем, текущим среди цветущих лугов, Баратынского — с плакучей ивой, склонившей ветви над тяжелой озерной водой, а о Пушкине говорил как о бурном потоке, который рушит утесы, пролагая новые пути. Ураганом влетев в дом Дельвига, он впал в восторг при виде такого собрания и закричал:
     — Отправляюсь на войну! С Богом, друзья! Прощание может быть скромным, но встречать меня извольте не иначе как с лавровым венком.
     Пушкин отвечал в подобном тоне. Он тоже собирался отправиться на войну, только не на Дунайский фронт, а на Кавказский. На Кавказе лавр растет, так что о венке можно не волноваться.
     Два других поэта, которые не одобряли войны как средство разрешения международных проблем, приняли заявление своего приятеля не столь горячо.
     — Да и пора уже покончить с этой убийственной скукой, — продолжал Феликс Петрович. — Здесь в Петербурге от скуки человек может заржаветь. Каждый день одно и то же. Довольно! Днем в министерстве переливаем из пустого в порожнее, а вечером делаем то же самое в окружении блестящего общества. Все! И прощайте! Как уже сказал, еду на войну! Если хотите знать — не только военные, но и дипломаты кормятся от войны. Если бы не было войн, то и наше министерство не понадобилось бы. Боже упаси! Как тогда закричат военные: а как же воинская честь, слава отечества…
     Пушкин звонко рассмеялся. Ободренный этим, Феликс Петрович продолжил:
     — А сейчас мы, дипломаты, устроили военным золотое времечко: навоюйтесь от души, покройтесь славой аж до некуда. А потом что будет? А потом мы, дипломаты, заключим блестящий мир. Позвольте же, милые поэты, оставить вас.
     Наконец, уверив приятелей, что будет регулярно писать письма с фронта, он попрощался и отбыл.
     И еще с одним человеком попрощался Феликс Петрович, память о встрече с которым он хранил глубоко в сердце. Сирена — так он называл одну из красивейших женщин столицы — подарила ему обаятельную улыбку, а в ее загадочных зеленых глазах он прочитал не только интерес и расположение, но и кое-что другое, о чем он и не смел надеяться. Феликс был безумно влюблен в супругу генерала А. Б., который также отправлялся на фронт. Умело скрывая свои чувства, он прогуливался с ней под руку на последнем приеме у графа Билибина в его великолепном доме на берегу Финского залива.
     Так что Феликс был наисчастливейшим человеком на свете — но так ведь и само имя Феликс означает счастливчик.
     Наконец для молодого дипломата-стажера настал долгожданный день. Ранним утром в новенькой необмятой походной форме он уселся в повозку, управляемую старым казаком Иваном Ильиным, и тронулся в путь. Мать и старая няня благословили его словами «да хранит тебя Бог», и нелегко было оторваться от них перед трудным путешествием по разбитым русским дорогам от Петербурга до Одессы.

2
     — Нет, сударь, не могу я вам дать лошадей. И ночлега предоставить не могу. Видите, что здесь происходит.
     — Но мне необходимо срочно догнать свою часть.
     — Понимаю, но не могу. Такие дела.
     — Но ведь у вас есть и лошади, и места для ночлега…
     — На станции есть военный комендант. Обратитесь к нему.
     — Но это ваша обязанность — предоставлять смену лошадей. Для того вас здесь и поставили.
     — Вы же не фельдъегерь с особыми поручениями?
     — Нет.
     — Вот видите? Не фельдъегерь. А я именно для них придерживаю лошадей.
     — А комнаты?
     — И с теми та же история, сударь. Проезжают полковники, генералы…
     Феликс Петрович слушал этот нервозный разговор сначала рассеянно, а потом со злорадным удовольствием. Он также прошел через разговор с усатым краснощеким станционным цербером, и не получил ни лошадей, ни комнаты. Этого путника ожидала та же судьба, хотя на внешность тот был настоящим Голиафом.
     Феликс Петрович поднялся со стула, чтобы лучше рассмотреть новоприбывшего. То был молодой человек, может быть, его сверстник, но сущий исполин. Огромный плащ еще увеличивал его размеры. И этот Илья Муромец стоял беспомощно перед станционным смотрителем маленького роста, но с громадными — «для авторитета» — усищами. Феликс подошел к великану.
     — Нет смысла спорить с этим человеком, сударь. Все равно ничего не выйдет.
     — Тогда у коменданта…
     Феликс Петрович посоветовал не тратить напрасно время, так как сам уже прошел по этому пути. А так как одному было скучно, он позвал молодого человека к столу, где он сидел, подал руку и представился.
     — Антон Антонович не ваш ли отец? — заинтересовался новоприбывший, услышав фамилию Феликса.
     — Нет, это мой дядя. Он ожидает меня на следующей станции.
     — Меня зовут Андрей Николаевич Муравьев, — в свою очередь представился молодец и усмехнулся добродушно. — Назначен служить в канцелярии вашего дяди.
     Два молодых человека сразу же почувствовали взаимную симпатию и сели за стол. Их ожидали манерка вина, куски успевшего зачерстветь хлеба, сало и остатки домашнего пирога.
     — Выходит, что нам предстоит и ехать вместе, и работать вместе, — сказал Феликс Петрович и подал манерку своему новому знакомцу. Утолив голод, он решил утолить и любопытство, для чего стал расспрашивать Андрея.
     — А какую специальность вы имеете?
     — Специальность? Никакой не имею. Готовился к военной службе, хотел стать офицером, — говорил Муравьев, поглощая огромные куски хлеба с салом. — Но из этого ничего не вышло. Началась война, и недоучившиеся офицеры никому не нужны. А после войны и смысла нет становиться офицером. Знаете, меня очень интересуют история и география. Привлекают путешествия… Наконец восток… Сдается мне, что в конце концов я подамся в священники.
     «Ну и попутчик попался», — подумал развеселившийся Феликс Петрович. — «Офицер, священник, путешественник… в настоящем член дипломатической миссии при штаб-квартире главнокомандующего. И при всем том настоящий библейский Голиаф. Этот без труда вытащит повозку из грязи».
     Под влиянием этой мысли он сказал:
     — По нашим дорогам трудно путешествовать. То еще занятие… Последние пятнадцать верст проехали за пятнадцать часов. Верста в час. Повозка постоянно утопает в грязи, а сверху все льет и льет. — Феликс Петрович вздохнул. — Второй день без остановки. Мой Иван только и делает, что отыскивает окрестных мужиков. Соберет десяток, и хоть платим им, но все равно толку мало. Плохо дело, брат, плохо!
     — В одном американском журнале я читал про строительство железных дорог, — подхватил Муравьев. — По ним будут двигаться паровозы. А у нас… господи… или глубокая грязь, или огромный слой песка, или непроходимые сугробы.
     — Может и позднее, но и здесь появятся такие дороги, — ответил Феликс Петрович. — Какие чудесные люди есть у нас. Огонь! Например, барон Шиллинг. Славный человек! Служит в нашем министерстве. Слышали о нем? — И не дожидаясь ответа, продолжил: — Настоящий изобретатель! В этой войне он будет взрывать крепости с помощью электричества. Наверняка вам, как и мне, собственно, слово «электричество» ни о чем не говорит. Для меня это темный лес, но для барона нет. Скажу вам, я верю в человеческий прогресс, но сейчас нам придется ехать до Одессы на моей повозке по разбитым дорогам.
     Со двора донеслись возгласы и ржание лошадей — верные признаки прибытия экипажа с важным начальством. Станционный смотритель вылетел как стрела, и через некоторое время в задымленный и душный зал станции — бывшего постоялого двора — вошел генерал в сопровождении адъютанта и ординарцев. Смотритель кланялся до земли нахмуренному генералу и бегом побежал по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, где предложил генералу отдельную комнату, деревянную кровать с соломенным тюфяком и компанией хорошо откормленных клопов. Феликс Петрович узнал генерала и внезапно покраснел. Адъютант на мгновение замер, окинул опытным взглядом столы и лавки и, увидев Феликса Петровича, махнул ему рукой.
     — Какая приятная встреча! Скучать сегодня не придется. Устрою его превосходительство и вернусь. Вижу, карт у вас нет. Вот мои, — сказал он и, вытащив из кармана колоду, швырнул ее на стол и поспешил вслед за генералом.
     — Кто это? — спросил Муравьев.
     — Ленька Егоров, — неохотно ответил Феликс Петрович. Ему не хотелось объяснять Муравьеву, что за птица этот Егоров. Наглец, кутила, опытный картежник и известный дуэлянт. При этом адъютант генерала А. Б., супруга Сирены.
     — Красавец, — вздохнул Муравьев. — И форма ему к лицу.
     Феликс Петрович вяло усмехнулся на эти слова. Ему не по душе была встреча с обоими — и генералом, и адъютантом. Тем более ему не хотелось провести ночь в карточной игре. Но человек не властен над обстоятельствами. С возвращением Егорова сразу началась игра в вист. Но другого выбора и не было. Дождь стучал по крыше, барабанил в окна, ночь была темна, и если двинуться в путь, то непременно увязнешь в глубоком липком черноземе. Уж лучше за партией в вист в компании Егорова, хоть и неприятен тот Феликсу Петровичу.
     Егоров раздал карты. Феликс Петрович и Муравьев сначала ставили понемногу, но когда им стало везти, повысили ставки. Банк держал Егоров. Его ловкие руки быстро и сноровисто управлялись с деньгами и картами, и в то же время он успевал отпускать остроты в адрес того или другого. Время шло. Кое-кто из присутствовавших засыпал сидя, начинал храпеть и встряхивался, потом засыпал снова. За другими столами также спокойно играли в карты — благо, что большое начальство давно почивало наверху. Пахло обувью, потом, влажной одеждой и еще черти чем, но Феликс Петрович и Муравьев увлеклись игрой. Они выигрывали, но это не отражалось на хорошем настроении адъютанта. После полуночи, однако, счастье переметнулось на другую сторону. Но это не повлияло на молодых людей — они продолжали делать ставки. Егоров, со своей стороны, угощал их хорошим вином (вероятно, из генеральских запасов), подшучивал над ними, а руки его, работая как будто сами по себе, действовали безошибочно, прибирая деньги, производя расчеты, раздавая карты… Почти одновременно кошельки Феликса Петровича и Муравьева оказались пустыми. На подзуживания Егорова продолжать делать ставки они только беспомощно пожимали плечами. Егоров зевнул, собрал колоду карт (деньги он перед тем спрятал поглубже — они ему в Одессе пригодятся) и сказал:
     — Что поделаешь, господа. Когда везет, а когда нет. Кому не везет в карты, тому повезет в любви.
     При этом он так посмотрел на Феликса Петровича, что молодого человека пробрала дрожь от злого холодного взгляда. Что хотели сказать эти глаза, Феликс не разобрал, но в них было столько недоброжелательства и явной ненависти, что даже Муравьев это заметил. Ясно было, что Егоров сводил личные счеты.
     — Да-а… Список отпадает, — произнес Муравьев, провожая взглядом удалявшегося Егорова.
     — Что за список?
     — Да я наметил купить кое-что в Одессе.
     Феликс Петрович печально улыбнулся:
     — Не беспокойтесь. Уверяю вас, мой дядя нас профинансирует. Он чудесный человек, вот увидите.
     Приближался рассвет, дождь прекратился, их больше ничего не задерживало. Восход солнца застал их уже в степи. Давно потерявший связь с природой (он был городским мальчиком) Феликс Петрович задыхался от волнения. Никогда раньше он не встречал восхода солнца в степи. Ему показалось это великим таинством. Он попытался разбудить Муравьева, но не смог. Тот спокойно спал в повозке, забыв про недавнее невезение. Феликс пробовал поговорить с Иваном, но говорливый по природе казак сейчас не имел настроения. Он только пробормотал, что солнце каждый день всходит одинаково, и продолжал полусонно править повозкой. А Феликс Петрович не успокаивался. В его привычках было делиться своими радостями и тревогами. Он собрался написать хотя бы одно письмо, в котором можно было бы дать описание великолепия восхода солнца. Кому оно будет отправлено — Сирене, приятелю Кривцову в Берлин или поэту Дельвигу, Феликс еще не решил, но уже составлял в уме текст этого поэтичного послания. Солнце — главное божество для всякой жизни на свете. Он согласился с фараоном Эхнатоном, который пытался ввести культ Солнца, и сравнил степь с морем. Но потом он решил, что такое сравнение слабо и нужно сравнивать степь с океаном, что небо горит пожаром на утренней заре, и даже попытался изложить эти мысли в стихотворной форме, но не заметил, как задремал на неудобном сидении вопреки немилосердной тряске.
     Наконец 14 апреля 1828 года повозка с двумя молодыми стажерами-дипломатами, утомленно скрипя после тысячеверстной дороги, въехала на улицы Одессы. Город, переполненный частями Второй армии, волновался и шумел. Поплутав изрядно, Феликс Петрович и Муравьев нашли дипломатическую миссию и представились Антону Антоновичу, которого они так и не смогли догнать в пути.
     В тот же самый день 14 апреля в Петербурге императорская канцелярия выпустила в свет долгожданный манифест о начале войны. Правительственные фельдъегеря повезли манифест в Николаев, штаб Черноморского флота, командующему Кавказским фронтом и в Одессу, где уже находилась штаб-квартира Второй армии. Вместе с манифестом император подписал и разослал всем европейским посольствам в столице еще один документ: декларацию правительствам европейских держав. Австрия и Англия в последнее время явно и недвусмысленно выражали свое враждебное отношение к России и зорко следили за каждым ее шагом во внешней политике. Чтобы уберечь себя от новых противников (вполне хватало Турции), Россия предложила вниманию европейцев эту декларацию, в которой разъясняла им свои намерения. В ней говорилось, что война ведется для уточнения русско-турецкой границы в районе Дуная, за восстановление нарушенных статей Бухарестского мирного договора, за восстановление автономий княжеств Валахия, Молдавия и Сербия, за свободу судоходства через проливы Босфор и Дарданеллы, за умиротворение положения на Балканском полуострове, за предоставление автономии многострадальной окровавленной Греции, которая уже семь лет вела борьбу за свою свободу. Россия объявляла о своих претензиях на крепости Анапа и Поти и заявляла, что не имеет никаких других целей.
     Декларация в какой-то степени успокоила правительства Австрии и Англии. Какие-то две крепости не стоят разговоров, но за сохранением условий декларации они будут следить. При том они дали понять, что о создании нового княжества или просто автономной области на Балканах (имелась в виду Болгария) не может быть и речи. Если Россия станет поддерживать повстанческие настроения в Болгарии, то она наткнется на австрийские штыки. Иностранные посольства, получив эти два документа, напряженно следили за развитием событий и незамедлительно уведомляли свои правительства о каждом шаге, сделанном Россией.
     Таким образом, давно ожидаемая война с Турцией, подготавливаемая в течение последних двух лет, была объявлена.
     Через несколько дней русские войска перешли пограничную реку Прут. Первое селение на правом берегу, помеченное на карте названием Фалчи, было взято. Переправившись через реку, войска Второй армии согласно намеченному плану должны были разделиться.
     В списочный состав знаменитой Второй, или, как ее еще называли, Дунайской, армии входило сто пятнадцать тысяч человек. Семьдесят пять тысяч пехоты, пятнадцать тысяч кавалерии и четырнадцать тысяч казаков. Остальное — нестроевые.
     Русская разведка располагала почти точными сведениями, что Турция готова выставить против русских войск стопятидесятитысячную армию. При том все еще сильная держава имела мощные крепости, как то: Браила, Силистра, Варна, Шумла и другие. Естественные препятствия — река Дунай и горный хребет Стара Планина — также были ее преимуществами. Амбициозный султан Махмуд II вопреки бурной феодальной реакции старался провести определенные реформы, преимущественно военные. Иностранные инструкторы стремились ввести в армии европейские порядки. До определенной степени им это удалось.
     Главнокомандующим Второй армией был фельдмаршал Витгенштейн, добродушный старик, давно исчерпавший свои силы. Зато начальником штаба при нем был умный и энергичный генерал Киселев, о котором многие отзывались с большим уважением. Кто-то считал его хитрым, кто-то гордым человеком, но истина была в том, что он не пользовался императорским благоволением.
     После Фалчи Вторая армия разделилась: седьмой корпус направился к Браиле, а четвертый резервный кавалерийский корпус остался в Валахии — прикрывать армию от темных замыслов недоброжелательного Меттерниха. Остальные войска должны переправляться через Дунай у села Сатуново, после чего должны взять крепости Тульча и Кюстенджи. Затем им предстояло двинуться в трех направлениях: к Шумле, Силистре и Варне. Черноморский флот получил приказ после взятия Анапы незамедлительно отправиться к Варне.
     Итак, взят первый неприятельский населенный пункт. Первые пленники — два старика — были доставлены в штаб для допроса, который должен будет проводить ни кто иной, как Феликс Петрович.
     Вот и в самом деле началась война.

Глава III
Помолвка в смутное время

1
     Георгий Арнаутов по прозвищу Кормщик бросил задумчивый взгляд на «Катерину». Порожняя гемия[1] слегка покачивалась, стоя у причала. Последние мешки с рисом и сахаром и последние бочонки с маслинами были уже выгружены на телеги и отправились в город, так что Кормщику на причале делать было нечего. Он шел домой помрачневший, с озабоченным лицом. Последнее время забот стало невпроворот. Его гемия нуждалась в ремонте, а портовые власти мобилизовали его на перевозку зерна из Каварны и Балчика в Варну. Но не только его. Такое же распоряжение получил и его крестник капитан Никола. А у того «Св. Анна» тоже была не в лучшем состоянии — требовала тимберовки[2]. Никола строил новую гемию, но все что-то мешало, и стройка шла плохо.
[]

     Шел Кормщик, озираясь по сторонам, но все больше глядел под ноги — на причале царил беспорядок: тут и там куски железа, груды соли, рассохшиеся бочки, груды камней, пылища… До недавнего времени так не было, имелся какой-никакой, а порядок. В Варненском порту находилось много иностранных судов, и стоял веселый гомон разноязыких моряков, которые пели по вечерам, развеселившись от доброго варненского вина. Но пошли слухи о надвигавшейся войне, и иностранные суда исчезли. Вместе с ними исчез и постоянный шум, сопровождавший процесс погрузки и выгрузки товаров. Сейчас на причалах хозяйничали аскеры[3], и Георгий знал, что больше рейсов в Царьград не будет. Но не это его заботило. Его мучила мысль, что он, ожидавший с нетерпением начала этой войны, вынужден подчиниться требованию властей перевозить зерно для турецкого войска. Что он будет делать вклад в укрепление обороны крепости Варна. Получается, что он сам будет помогать неприятелю против своих братьев. Погруженный в невеселые мысли, он не заметил лужицы от протекающей бочки с тухлым жиром и поскользнулся. Опершись рукой о кучу соли, он в сердцах выругался.
     — Держитесь, бачо[4] Георгий, держитесь! — раздался сзади голос высокого красивого человека с закрученными усами.
     — А… Никола!.. Ну и как, будем возить зерно для пашей? — спросил его Кормщик, отряхивая ладони от налипшей соли.
     Никола, капитан гемии «Св. Анна», нахмурился. От ворот порта к ним направилось несколько стражников. Сейчас будут проверять документы! Капитан Никола рассердился. Он и так-то был весьма горделивым человеком. Накинув куртку на одно плечо, он продолжал шагать, бросив лишь мимолетный взгляд на стражников. Белая рубашка и повязанный вокруг талии красный кушак, казалось, едва сдерживали силу, стремящуюся вырваться наружу. И буйный черный чуб, и торчащие усы выглядели вызывающе.
     Глядя на него, Кормщик усмехнулся. Любил он Николу как собственного сына, потому и стал ему крестным отцом. Любил и его молодую красивую жену Раду.
     — Никола, вечером, как стемнеет, приходите к нам. Ждем и Раду, и твоего отца.
     — Время ли сейчас по гостям ходить? — заколебался Никола.
     Кормщик остановился, огляделся: ведь в городе полно злых глаз и ушей.
     — Я зову вас на помолвку, — сказал он. — Ну и… предстоит нам важное дело. Бойчо Богданов с Батовицких мельниц также придет. Сказал, с доверенным лицом.
     — Что, что? — замер на месте изумленный Никола. — Помолвка… доверенное лицо… — Капитан смотрел на крестного, удивленный его словами.
     — Все так. Но это моя вина, что выложил тебе все вместе. Вижу, ты посчитал меня за сумасшедшего. Объясню. Тебе хорошо известно, что где есть молодежь, там и помолвки бывают, и свадьбы, и крестины, какое бы ни было время. Война не мешает людям ни жениться, ни рожать детей. Я правильно говорю?
     И Кормщик вкратце поведал Николе, что они вдвоем с Йовчо-лавочником давно хотели породниться, а сейчас решили, что время пришло. Его сын Атанас и дочь Йовчо Деспина, хоть еще и малы, но будут помолвлены, потому что никто не знает, что там ждет впереди. Каймакам[5] дал разрешение на то, чтобы в доме собралось много народа (с началом приготовления к войне власти запретили собираться вместе большому количеству народа). А помолвку именно в это время решили сделать, чтобы не бросалось в глаза прибытие атамана Бойчо с доверенным лицом. Капитан Никола кивнул с пониманием. Приведет и старого, и Раду. Ему тоже было о чем поговорить с крестным. Что тот мыслит о доставке зерна для войска? Сам он кое-что придумал, но хотел бы услышать и мнение крестного.
     Двое мужчин помолчали. Сверху к гавани, гремя по мостовой подкованными башмаками, направлялась рота низамов — солдат недавно созданной регулярной турецкой армии. В глаза бросались новомодные красные войлочные шапки на головах.
     — Чучела огородные! — пробормотал Кормщик.
     Султан разобрался с непокорными и опасными янычарами, истребив их всех, и вместо них создал новую регулярную армию. Обмундировал ее по-новому, но не все получилось так, как он хотел. То ли денег ему не хватило, то ли сам он, хотя и был поклонником европейских порядков, не смог отказаться полностью от восточных обычаев, среди которых и сам вырос — но реформа вышла половинчатой. И сейчас его низамы маршировали к порту, сопровождаемые насмешливыми взглядами двух капитанов, потому что они представляли смешную смесь старого и нового, европейского и азиатского: русские куртки, анатолийские шаровары, красные пояса, а недавние чалмы были заменены красными войлочными шапками — фесками. Говорили, что сам султан носил на голове такую же шапку с кисточкой.
     Низамы прошли и скрылись в облаке поднятой ими пыли.
     — Помолвка! — усмехнулся Никола, но глаза его оставались серьезными. — Что ж, хорошо, сделаем… но мне кажется, что ваш парнишка мечтает не о свадьбе, а об учебе. Все меня спрашивает, где какие школы есть. Я бы послал его в Одессу.
     — Он и так пишет и говорит по-турецки и по-гречески, да и в счете силен… И в нашем письме разбирается, — вяло возражал Кормщик.
     Никола презрительно махнул рукой. Что за дела! Ни хорошей школы, ни приличного ученого человека здесь нет. Ходжа знает только Коран, греческий учитель Коста может научить читать и писать по-гречески, не больше, а наши попы просты и невежественны, учительствуют в захолустных селах, где нет греческих попов. Другое дело в Одессе. Из их школ выходят ученые люди. А невеста подождет.
     Вытирая обильный пот с лица, Кормщик слушал слова капитана Николы. Знал, что тот прав, и сам он не раз раздумывал о том же, но…
     — Время ли сейчас для учебы. Видишь, что творится.
     Капитан Никола ему отвечал, что шторм длится день-два, война — год-другой, а после нее Болгарии понадобятся ученые люди. Он помахал рукой на прощание. Срочное дело, сказал. Нужен ему корабельный плотник для ремонта своей гемии, а не то, попавши в шторм, пойдет на дно.
     — Подожди, Никола, — остановил его Кормщик. — Слышал, ты схватился с Дервишем. Так ли это?
     — Так, верно.
     — Из-за новой гемии?
     — Из-за чего же еще, — с усмешкой ответил Никола. — Он испугался, что моя гемия будет больше, чем его. Пугал меня султаном, проклятая собака. Кричал, что строить большие гемии запрещено. Настаивал, чтобы я продал ему новую гемию. Для него она не большая. Ему султан разрешает.
     — Вот что я тебе скажу — берегись Дервиша Сулеймана.
     — Послушайте, бачо Георгий. Новая гемия нужна мне как можно скорее. Я тороплюсь, и все деньги вложил в нее. На старой идти в дальний путь я не рискну. Вы сами говорили, что надвигается большая война, так ведь? Тут скоро вместо дождя будет падать огонь. Новая гемия нужна мне, чтобы отвезти на ней Раду.
     — Куда? — спросил удивленный Кормщик.
     — Куда-то туда… Туда, куда глядят все болгары. Мало ли наших живет в Одессе и вокруг нее. Ну ладно, вечером поговорим. Ну и послушаем, что скажут Бойчо и доверенный.
     Никола пошел. Георгий Кормщик провожал его глазами, пока тот не скрылся. Вот оно как, значит. Вот почему спешил Никола поскорее построить новую гемию. Хорошие паруса купил для нее в Царьграде… Но прав ли он? Хоть и старался Георгий оправдать его действия, но все же ему казалось, что что-то здесь не так.
     Припекало. И солнце уже на закате, и весна только началась, а уже тепло. Кормщик посмотрел на море. Вода в заливе горела от лучей заходящего солнца. Южнее зеленел высокий берег Галаты. Ослепительно блестели на стенах крепости орудия, жерлами обращенные к морю. Тревога гнездилась не только в сердце Кормщика. Она была растворена в воздухе, в багрово-алом закате, таилась даже в спокойных водах Черного моря.
     Кормщик шел, размышляя о Николе. Молод, красив, разве что буен и вспыльчив. Сможет ли устоять перед алчностью Дервиша Сулеймана? Все в городе боялись его. И христиане, и мусульмане. Семь лет назад, во время великого восстания[6], сколько христианских душ загубил его отец! Напился крови и награбил досыта. Тогда его прозвали Джанавар-беем[29]. И сын его, Дервиш Сулейман, был не лучше. Стремился быть первым в морской торговле, не терпел никого выше себя. О другом сыне Джанавар-бея, офицере Эммине, плохого не говорили. Он учился в Царьграде и Франции на морского офицера. Сейчас командовал одним из военных кораблей, стоявших на рейде Варны. Но последнее время о нем поползли тревожные слухи. Кормщик не мог понять — верить в них или нет. До него долетела молва, что этот Эммин заглядывается на Раду. Никола в море, а Эммин то и дело прогуливается верхом мимо Радиных ворот. Кто знает! Злых языков везде хватает, но и веры негодяйским сынкам нет. Ведь они — негодяевцы и им подобные — были хозяевами Варны. Город красив, богат, двухэтажные дома, мраморные фонтаны и турецкие бани с обилием горячей и холодной воды, мечети, сады, виноградники, бесчисленное количество летних домиков среди зелени на морском берегу… но чье все это?
     Красивый, богатый, известный город! Все дороги проходят здесь. От Вены, Белграда и Русы через Варну в Царьград. Из Молдавии и Валахии в Царьград опять же через Варну. И от северного края болгарской земли — Добруджи — дорога ведет в Варну. Варненские торговые ряды сравнивают с царьградскими, а иностранные суда приходят за варненским лесом. Привозят рис, сахар, бархат и атлас для турчанок, апельсины и хну с востока и юга, увозят добруджанское зерно, овечью брынзу, бастурму и суджук, орехи, миндаль, фундук, живую птицу, яйца, мед, воск и другие продукты, произведенные работящими болгарскими руками. Такой всегда была Варна. Что дальше будет — посмотрим…
     С такими мыслями шел Кормщик в болгарский квартал. На самом деле он таковым не был. Жили там всяческие христианские народы: болгары, греки, гагаузы, армяне, а также евреи. Теснились друг к другу потемневшие деревянные домики с небольшими двориками вдоль моря до самой крепостной стены.

2
     Большая комната была полна гостей. Поверх полосатых ковров были постелены длинные белые скатерти. Богатая трапеза ожидала только прибытия невесты Деспины и сватов — родичей Йовчо-лавочника, чтобы начать пировать. Пахло сладким пресным свежеиспеченным хлебом, медные подносы блестели и ждали, когда их наполнят вкусным угощением. Витые пироги с золотистой корочкой, крупные царьградские маслины, тонко нарезанные бастурма и суджук. Печеный петух с распростертыми крыльями обращал на себя внимание. Чего только еще не было на трапезе в доме Георгия Кормщика. Чем полнее стол на помолвке, тем плодоноснее будет жизнь молодых.
     Пришел брат Деспины с другом и сказал, что тетки уже нарядили невесту и тронулись с ней в путь. А эти — два нетерпеливых холостяка — поспешили вперед. Тогда дед Атанас, старший Арнаутов, снял со стены годулку[7] и присел к Раде. Забренчал струнами, настраивая ее для игры, и начал договариваться с женой капитана Николы о песнях, так как Рада славилась своим голосом.
     На почетное место за столом усадили Бойчо Богданова — мельника с Батовицких водяных мельниц. Рядом с ним, облокотившись о пеструю подушку, молча наблюдал за присутствующими сухопарый, почерневший от странствий, видный мужчина неопределенного возраста с темными строгими глазами. В тех глазах таилось какое-то напряжение, нечто, будучи выраженное в словах, смутило бы людей, но гость молчал и смотрел на мужчин в комнате, как бы прикидывая, кто сколько весит. Около него находился жених. Смущенный, подавленный, юноша сидел, опустив глаза. Толи его что-то угнетало, толи стыдился он чего-то…
     — Пока ждем сватов, ты бы начала, а, Рада? — спросил старый Арнаут.
     Рада посмотрела на Николу и, увидев в его глазах согласие, улыбнулась старому:
     — Говори, что петь.
     — Станкину песню, — и дед Атанас, подкрутив усы, начал играть, а Рада запела:
Эй, красавица Станка,
Ты сидишь на перекрестке путей,
На маяке посреди моря как в аду.
Не скажешь ли ты, Станка,
Сколько гемий проплыло мимо
Наверх в Одессу, вниз к Стамбулу…

     Голос Рады, такой же прекрасный, как и она сама, теплый и нежный, чистый и сладкий, то взвивался, то падал и ласкал слух своими переливами.
     — Давай, Рада, пой, девонька! — воодушевленно вскричал Кормщик. — Коли у нас помолвка, так пусть и веселья побольше будет!
     Он был прав. Все же помолвка, а присутствующие не выглядели веселыми: ни жених, ни капитан Никола, да и у хозяйки дома Пауны сердце сжималось. Притихшим сидел и сирота Васильчо — сын убитого брата Кормщика. Его дочь Катерина сидела за столом, похожая на икону — худая, с ввалившимися большими черными глазами. Муж ее, зять Кормщика, Коста Македонец, молодой болгарин с сабельным шрамом на лице, смотрел невесело, углубившись в собственные мысли. Ну и помолвка! Хорошо хоть, что старый заиграл, а Рада запела.
     Бойчо и пришедший с ним мужчина заслушались пением Рады. По их строгим, задумавшимся лицам трудно было понять, нравится ли им пение, трапеза…
     Бойчо Богданова здесь хорошо знали. Знали его как человека необычного — замкнутого, вспыльчивого, несговорчивого. Но знали также, что стал он таким не от хорошей жизни. Большая беда привела его к изгнанию из родного травненского края. Некий чорбаджий [8] Чушко разорил семейство Богданова. Что там точно случилось, не знали (не след ковырять живую рану), только отправился этот чорбаджий собирать беглик[9]. В доме Бойчо оказалась только жена, и она сказала чорбаджию, чтобы тот пришел позже, когда вернется хозяин. Лютый чорбаджий набросился на нее, колотил, пинал, и от побоев беременная женщина скончалась. Там был еще один ребенок, у которого от страха и плача разорвалось сердце. От такой страшной беды как громом поразило его старую мать, и она умерла. Что застали дома вернувшиеся Бойчо и два его брата, невозможно описать. Известно только, что они поклялись отомстить травненскому чорбаджию. Раскаявшегося кирджали[10] Бойчо еще мог бы и простить, но травненскому чорбаджию за содеянное — пощады нет! После три брата оставили мертвый дом, покинули родной край и отправились в Добруджу — самый отдаленный и захолустный край, в Батовицкие леса, на Батовицкие водяные мельницы.
     Человеку, путешествовавшему из Варны в Хаджиоглу-Пазарджик[11], открывался вид на слегка всхолмленную, засушливую и пустую добруджанскую ширь. Где-то посредине от основного шляха отходила направо узкая, разбитая сельская дорога. Она вилась между турецкой усадьбой и небольшим сельцом, населенным батраками бея, а затем внезапно начинался спуск. Перед глазами удивленного путника как из-под земли появлялись поросшие лесом долины, потонувшие в зелени и цветах. Сухая равнина оставалась наверху, а в Батовицких лесах склоняли ветви вековые деревья, журчали ручьи, и несла свои быстрые воды река Батова. На ней как нанизанные на веревке располагались водяные мельницы. В этих местах турки не любили оказываться застигнутыми темнотой.
     С наступлением весны работы на мельнице было мало, и на Благовещение Бойчо посещал своих знакомых в Варне. Он гостил день-другой у Кормщика и исчезал. Говорил, что есть дела то в Царьграде, то в своем крае. Возвращался он к концу сбора урожая. Тогда по Варне ползли грозные слухи. Ужасные дела случались на дорогах Добруджи. Некая справедливая рука творила правосудие в селах и усадьбах, несла возмездие, наказывала душегубов и насильников. Из-за нее теряли сон беи, корсердары[12], стражники и злые болгарские чорбаджии. Говорили, что это дела большой дружины гайдуков из Батовицкого и Делиорманского лесов. Многие догадывались, кто был воеводой этой дружины, но молчали.
     Сейчас Бойчо Богданов сидел на трапезе и слушал, как поет Рада. Обыкновенно колючее выражение его глаз смягчалось, когда он бросал на нее взгляд. Напоминали ли ему что-то ее изогнутые брови, походили ли ее глаза на чьи-то другие — кто знает, но на лице его виделась тихая печаль.
     Рада замолкла, прекратилось бренчание годулки, и в помещении воцарилась тишина.
     — Спасибо тебе за прекрасную песню, — услышали все голос гостя. Потом он повернулся к старому и спросил, сколько тому лет. Похвалил, что тот играет по-молодецки — видно было, что кровь в жилах еще не остыла. Арнаут разгладил усы и ухмыльнулся — похвала пришлась ему по сердцу.
     — Сколько лет? Не сказать, что много, но и не мало. Да и не вернешь их. А дело в том, что пока я могу держать годулку, то и ружье тоже удержу. А ты сам-то откуда, говоришь, прибыл?
     — Иду я из Валахии, — ответил гость и замолчал.
     — Из Валахии? Надо же. У меня там полно знакомых, — не отставал старый.
     — Кто же они?
     — Да ты их наверняка знаешь. Валахия земля немалая, и все они по ней рассеяны, как птенцы. Помоложе они меня… Воевали мы там в ополчении вместе.
     Гость бегло усмехнулся, но ничего не сказал. Арнаут продолжал:
     — Был один русин, молодой, поэтому прозвали его Батька Рус. Другой… Иван Чолака… весельчак, прихрамывал немного… А уж капитан у нас был — огонь! Человек-гора. Георгий Буюкли.
     — А Василя помнишь? Василь Даскала.
     — Да как же его не помнить.
     — И он тебя помнит. Помнит, как фельдмаршал вручал тебе орден. Как хвалил тебя перед всеми, говорил, что годы не мешают храбрым, главное, чтобы в груди билось молодое сердце… Так было?
     — Подожди… подожди… А ты… Василь, ты ли это?
     Встретились старые товарищи. Атанас Арнаут засыпал гостя вопросами. Узнал, что Василь живет в Бухаресте, как и многие другие волонтеры ополчения: капитан Буюкли, Батька Рус, Иван Чолака и другие.
     — Рассказывай, браток, рассказывай! Что будет? В городе полно солдат. Еще прошедшей зимой султан разослал по санджакам[13] фирман о войне с Россией. Скажи, придут ли к нам русские?
     Глаза всех присутствующих уставились на Василя из Бухареста. Лица их были напряжены, как будто они ожидали, что из уст гостя изойдут не слова, а пороховой взрыв.
     Василь понял, что пора открыться:
     — Придут, братья! Россия придет к нам. Поэтому мы и здесь с Бойчо — посоветоваться, что делать. Пусть все соберутся, заодно и помолвку справим.
     Но помолвки не случилось, родственники невесты не прибыли. С верхней части квартала долетел шум, гвалт. Выстрелы и вопли нарушили спокойствие весенней ночи. Мужчины вскочили и бросились наружу. Недалеко от них разгорался пожар. Все бросились туда.
     Горел дом Йовчо-лавочника. Весь христианский квартал сбежался, чтобы затушить пожар. Рядом обезумевшие женщины рвали на себе волосы и рыдали. Трудно тушить старое деревянное здание, да к тому же воду приходилось носить ведрами издалека. Дом полностью сгорел.
     Родные Йовчо рассказывали, что, когда повели невесту, у самых ворот налетели конные. Схватили Деспину, набросились на ее отца и увезли обоих. Как загорелся дом, кто его поджог — в суматохе не заметили. Сестры Йовчо, тетки Деспины, плакали и визгливо причитали, проклинали похитителей, а также сватов за то, что настояли провести помолвку в доме жениха, а не невесты. Где это видано, чтобы помолвка проходила в доме жениха… Они протестовали, но Йовчо настоял на своем, и они отступили. И года не прошло, как умерла его жена. Николай, брат невесты, бледный от отчаяния, слушал плач женщин и клял себя за то, что ушел раньше.
     Никто не сомневался, какова будет участь похищенных. Не первый раз такое случалось. Продавали ли их, или они исчезали в гаремах местных беев — только никто из них не вернулся. А от обещаний каймакама, что, мол, примет меры, найдет и накажет злодеев, ничего не выходило.
     Дом сгорел. На тлеющие его останки пала темная ночь. Страх заставил притаиться жителей христианского квартала.
     Мужчины с потемневшими от горя и бессильного гнева лицами снова собрались у Кормщика.
     — Такие дела, братья, — взял слово Василь. — Это и есть неволя. Убивают, жгут, похищают, надругаются — а мы молчим, немые и бессильные. Но сейчас уже виднеется конец порабощению. Двинулись русские, и никто не сможет их остановить. Но есть такая поговорка: «Бог то бог, да и сам не будь плох». Греки бьются за свободу уже семь лет. А как же мы, братья? Даром никто свободу не даст.
     — А то не знаешь! — разговорился Атанас Арнаут. — Как тронется русский воин против агарянина, то и я пойду с ним. В двух войнах я участвовал, теперь и сыновей пошлю воевать. Даром свободу не получишь, только бы дожить до нее хотелось бы.
     — Да все поступят как ты, — вмешался Бойчо. — Развел тут турусы на колесах. Праздная болтовня.
     — Болгарский народ — это одно, а чорбаджии и прочие мироеды, которые позорят имя болгарина — это другое. Их я причисляю к нашим врагам, — сказал Василь. — Но их немного. А когда придут русские, то народ поднимется.
     И он рассказал, как болгары во многих городах и селах готовятся к восстанию. В Сливенских горах молодежь училась стрелять, старики лили пули, женщины сушили сухари.
     — В Сливии всякое болгарское сердце ждет русских братьев. Как и в других местах: во Враце, в Елене, в Тырново, в Котеле… Я сам котельский и скажу вам точно, что народ там волнуется и ждет. То же и в Айтосе, и в Карнобате, и в Малом Тырново, и везде. Как только русская нога ступит на болгарскую землю, народ восстанет.
     — А наше… наше старое ополчение?
     — И оно собирается. Наши братья, которые рассеялись по землям Валахии и Бесарабии, сейчас стекаются в Кишинев и Бендеры, чтобы услышать волю русского царя.
     — Когда-то отец Софроний и Атанас Некович подавали прошение императору по вопросу свободы Болгарии, — произнес задумчиво Кормщик. — А сейчас найдутся ли такие?
     — Есть такие, — уверил его Василь. — Александр Некович, племянник Атанаса Нековича, подаст прошение, подписанное многими видными людьми в Болгарии и эмигрантами в Бухаресте, как только узнаем, где будет располагаться главная штаб-квартира… А вы, братья? Как вы будете встречать русских?
     Мужчины в комнате замолчали. На этот вопрос каждый давно уже искал ответ. Сейчас уже не было никакого сомнения, что предстоят судьбоносные события, что жизнь каждого совершит крутой поворот, и путь, по которому пойдет она, будет новым, трудным, тернистым, но идти по нему они были уже готовы.
     Бойчо Богданов знал, что поведет свою дружину в помощь русским войскам. Николай, брат похищенной Деспины, и его друг Тодор молча раздумывали, как утром будут собирать дружину из варненских юношей, и каждый из мужчин составлял собственные планы так, как им подсказывало сердце.

3
     Уже заполночь Никола и Рада возвращались домой. Путь их проходил мимо руин дома Йовчо, от которых все еще поднимались тонкие ленивые струйки дыма. Возле пепелища выла хозяйская собака, как по покойнику. Ей вторили тревожные крики чаек.
     Никола прижал Раду к груди, чувствуя, как стучит ее испуганное сердце. Прижавшись к нему на жестком ложе, она сдерживала дрожь, не желая выказывать свой страх. Никола должен был отдохнуть, так как утром он собирался в дорогу. В комнате было совсем темно. Ветер шевелил ветви миндаля, и те стучали в окно, как будто кто-то постукивал по стеклу пальцами. Рада слышала, что в ночь перед Пасхой по дорогам бродят русалии. Эти коварные существа, злобные и мстительные, завлекают припозднившихся путников и губят их. Или плачут, как брошенные младенцы, привлекая молодых матерей, а то и лают как собаки, выманивая наружу хозяев. Или стучат в ворота, как нищие, просящие подаяния. Не дай бог столкнуться с таким…
     Раде показалось, что кто-то крадется под окнами. Прислушалась. Залаяла собака. Она шепотом спросила Николу, запер ли он дверь.
     — Запер, — уверил он ее. — Спи спокойно. Я же с тобой.
     Собака замолчала. Наступила тишина. Ветер стих, и ветви перестали стучать в окно. Рада закрыла глаза и положила голову на плечо мужа. Хорошо ей было так. Вспоминались ей прошедшие часы, такие прекрасные, что от одних воспоминаний ее охватывала истома. Повторятся ли они когда-нибудь? И неизвестно почему припомнилось ей…
     Она перенеслась на морской берег, очутившись среди дубрав и цветущих полян неподалеку от монастыря Св. Константина. Каждый год в мае христиане из города отправлялись туда, чтобы участвовать в монастырском празднике. После литургии в небольшой церквушке начиналось веселье. Толпы людей, музыка, песни, огни… Несется запах жареного ягненка… Два года назад на том празднике Рада отдала свое сердце Николе. На следующий год они пошли туда уже молодоженами. Целый день они бродили по лесу, бегали по теплому песку на берегу моря, а ночь провели на поляне за монастырем. Поверх мягкой травы они постелили толстый ковер и утонули в аромате тимьяна. Над головами их мерцали огоньки звезд, подпевал им шепот волн… Этой ночи Рада не сможет забыть.
     Погрузившись в воспоминания, Рада задремала. Снилось ей, что она снова там, на поляне возле монастыря. Собралось много народу. Играли волынки, танцевала молодежь, а она, затерявшаяся в толпе, искала Николу. В длинной белой сорочке она ступала босиком по густой траве, которая оплетала ее ноги. Потом кто-то сказал ей, что Никола женится, венчают его в монастыре. И тут же увидела: стоит Никола перед алтарем весь в белом, но не венчают его попы, а отпевают.
     Рада застонала во сне. Никола прижал ее к груди, поцеловал в лоб. Он хотел было сказать ей что-нибудь ласковое, но по тяжести ее головы и по ровному дыханию понял, что она спит и ей снится сон. А то, что она стонет во сне — так ведь чего только не случилось сегодня.
     Капитану Николе исполнилось тридцать лет. Если бы не встреча с Радой, кто знает, когда бы он остепенился. Беззаботный, свободный, то в Солуне, то в Царьграде, то в Пирее… Но Рада возникла в его жизни, и капитан предпочел ее вольной холостяцкой жизни. Он отказался от дальних рейсов, ходил только в Царьград и быстро возвращался, всегда с подарками один другого краше: красные туфельки, шелковые головные платки, пояски с серебряными пряжками, расшитые узорами царьградские тапочки, разные бусы и ожерелья — и все ему казалось, что мало.
     Прижав к груди Раду, он решил отказаться от новой гемии. Не хотел, чтобы постройка задерживала его здесь. Как только вернется из Бальчика, он, чего бы оно ему ни стоило, увезет отца и Раду из этого оплота бесчинств и господского своеволия. Решил так и успокоился. Задремал, но скоро разбудил его лай сторожевого пса. Не вор ли залез к ним во двор? Сейчас в городе полно всякого сброда. Он бесшумно поднялся и подошел к окну. Пес перестал лаять и заскулил задушено, как будто горло ему перехватило собственной цепью. Никола вышел из дома. Снаружи все было спокойно, только пес как-то давился и хрипел. Никола поспешил к животному. Он не увидел, как из мрака отделились две тени, налетели на него как вороны черные и вбили ему в спину два острых клюва. Разверзлось над капитаном Николой черное небо и рухнуло на него.

Глава IV
Положение флота становится опасным

1
     Из-за плохой погоды корабли Черноморского флота задержались на переходе из Севастополя. На подходе к мысу Херсонес их застал шторм, который бушевал целых восемь дней. Только на девятый день они прошли меридиан Аю-дага. Через два дня после этого перед ними открылся скалистый, выступающий в море острым мысом берег Анапы. Корабли отдали якоря в заливе напротив крепости и принялись ожидать подхода сухопутного отряда под командованием полковника Перовского.
     В генеральном штабе придерживались теории: тот, кто держит в руках крепости Анапа и Поти, владеет Кавказом и в целом положением на Востоке.
     Вице-адмирал был согласен с такой постановкой вопроса, но в данном случае основным театром военных действий армии был не Кавказ, а Балканы, и он считал, что флот должен находиться у болгарских берегов Черного моря. Анапу и Сочи можно будет взять дипломатическими усилиями, когда придет время для обсуждения условий будущего мира. А данное отвлечение сил флота на восток вице-адмирал Грейг считал напрасной потерей времени.
     Мнение князя Меншикова, начальника Морского штаба, было другим. Он одобрял действия при Анапе и торопил со взятием этой крепости.
     Грейг и князь Меншиков беседовали в красивой, стильной и удобной адмиральской каюте на флагманском корабле «Париж». Между тем, волнение на море было довольно сильным. Качка корабля никак не отражалась на Алексее Самуиловиче, но князь был бледнее обычного. Генерал-адъютант Меншиков, красивый элегантный мужчина с веселым приятным нравом, прежде всего был амбициозным человеком. Он пользовался доверием императора, доказав тому свою полную преданность. Он умел говорить увлекательно, забавно и остроумно, но глубокими знаниями морского дела не отличался. Князь Меншиков торопился поскорее взять крепость Анапу, после чего должно последовать признание его полководческого таланта, а также награды и популярность. Ведь именно он — после того, как полковник Перовский прибудет с сухопутным отрядом, а Грейг высадит десантные части — возглавит осадный корпус.
     Перовский приближался к Анапе, флот уже находился поблизости, а вице-адмирал медлил с высадкой десанта, к недоумению Меншикова. Неужели хваленый адмирал оказался обыкновенным трусом? Или английская кровь его отца дала о себе знать? Англичане никогда не были искренними друзьями России.
     Такие мысли промелькнули в уме князя, но все-таки Грейг был его приятелем, и он отмахнулся от них.
     — Знаете, в прошлую войну наши войска взяли Анапу за два дня, — заметил князь.
     Адмирал усмехнулся:
     — Да, но и султан, вероятно, знает об этом, и постарался сделать так, чтобы прошлое не повторилось. Вы рассматривали крепостные сооружения?
     — Да, — ответил Меншиков. — Стены укреплены, обновлены защитные сооружения, много новых артиллерийских гнезд. Но все же я считаю, что пора приступить к высадке десанта. Перовский прибудет чуть ли не через несколько часов. Считаю, что оснований для промедления нет.
     Меншиков во второй раз высказывал это мнение.
     — Предлагаю выйти на палубу, — сказал Грейг. — Наши парламентеры должны уже вернуться из крепости.
     Князь был раздражен словами адмирала: тот снова не дал ответа на его предложение.
     — Парламентеры? — Меншиков забыл про них, так как не относился серьезно к ультиматуму, посланному Грейгом турецкому паше. — Неужели вы придаете какое-то значение ультиматуму?
     — А вдруг паша не любит кровопролития, — ответил Грейг. — Если он способен рассуждать разумно, то поймет, что регулярная турецкая армия двинулась уже в сторону Болгарии, а не в сторону Анапы.
     Меншиков скрестил руки на груди. Он с трудом отличал шутки от серьезных слов вице-адмирала. Вслед за ним князь вышел на палубу.
     Грейг не хотел тревожить Меншикова, но весь его многолетний опыт мореплавателя говорил о том, что надвигается беда.
     Берег, перед которым они находились, был ему знаком: скалы перемежались с выступающими песчаными отмелями. Если ветер поменяет направление и начнет дуть прямо от веста, то он неминуемо помешает кораблям выйти из залива и штормовать в открытом море. Ураганный западный ветер поволочет их к берегу — к коварным мелям, враждебным скалам, к неприятельским бастионам. И крепостные орудия завершат дьявольскую работу штормовой погоды.
     Грейг вполне владел собой, со штормами и ураганами он был знаком с ранней юности. Ему не хотелось смущать Меншикова своими предсказаниями.
     — Вы твердо уверены, что нам грозит опасность шторма? — тревожным тоном спросил князь.
     — Мне представляется, что мы уже наблюдаем его предвестники. Но давайте сначала послушаем парламентеров.
     — Но если вы действительно считаете, что шторм неизбежен, то нам грозит опасность. Не время ли уже выходить в открытое море?
     — Вы бесспорно правы. Когда разразится шторм, будет поздно, — спокойно ответил Грейг, пристально всматриваясь в мглистый горизонт. — Но как вы считаете, можем ли мы бросить отряд Перовского? Он подойдет через пару часов. Представляете, какова будет его участь, если мы покинем залив? У него всего около тысячи штыков, а неприятеля в крепости не менее двадцати тысяч.
     Все более высокие волны набегали в залив со стороны моря, ветер крепчал, корабли раскачивались на якорях.
     Запутавшись в противоречивых мыслях, Меншиков стоял на палубе, не замечая, что совсем промок. В самом деле, что за человек этот Грейг, не без тревоги спрашивал он сам себя. Разве можно ради тысячи человек подвергнуть смертельной опасности целый флот с многочисленным десантным отрядом, провалить планы командования по взятию Анапы. А может, действительно в нем заговорила английская кровь. До сих пор князь не обращал внимания на десятки анонимных писем, присылаемых из Николаева и Севастополя. В тех писали, что Грейг действует как умелый и скрытый враг. Его действия в должности как генерал-губернатора, так и главного командира флота вступали в полное противоречие с существующими порядками. А Меншиков, ведомый дружескими чувствами к этому опытному, искушенному в морских делах человеку, вместо принятия мер предупреждал адмирала об этих письмах. А тот действительно занимался чудачествами. Своевольно отменил телесные наказания. Его забота о матросских детях походила на демагогию. Он открыл для них школу и настаивал на создании больницы для матросских жен. Одни только неоправданные расходы на новую форму матросов чего стоят. И что он хочет сказать этими своими действиями? Дорогие мои матросы, ваши главные враги это те, кто держит вас голодными, раздетыми и босыми, бьет смертным боем? Не подрывает ли он этим императорский авторитет, а ослепленный князь продолжает водить дружбу с ним? А сейчас не собирается ли он одним махом уничтожить весь черноморский флот?
     Баркас с парламентерами подошел к «Парижу». Чиновник министерства иностранных дел титулярный советник Иван Ботьянов и флаг-офицер лейтенант Рогуля поднялись по штормтрапу.
     — Вернемся, князь, в салон, — позвал князя Грейг. — Послушаем ответ паши.
     Вице-адмирал Грейг не сомневался в том, каков будет ответ, но ему хотелось услышать от двух парламентеров их впечатления от посещения крепости. Те были посланы для вручения ультиматума главного командира флота, в котором он предлагал коменданту сдать крепость без боя, чтобы избежать напрасного кровопролития. Парламентерам была также поставлена задача: осмотреть, насколько возможно, состояние крепости, бастионов, орудий. И еще Грейг хотел понять, что за человек комендант крепости: фанатик, волевой или бесхарактерный, и тому подобное. Всем этим живо интересовался адмирал.
     Паша отверг ультиматум. В ответ он просил аллаха осенить его благодатью, чтобы он мог насладиться плодами своей победы. Адмирал получил ожидаемые сведения: крепость действительно была переустроена, укреплена, хорошо защищена, в ней было полно аскеров. Посланники собственными глазами видели, как через крепостные ворота поступали новые подкрепления от черкесов и других горцев.
     От запада с головокружительной скоростью надвигалась буря. Порывы ветра раскачивали корабли, на них обрушивались огромные волны, но все-таки истинный шторм был еще впереди. Важно было его выдержать, не позволить штормовому ветру выбросить корабли на отмели, маневрировать так, чтобы не приблизиться на орудийный выстрел из крепости. Важно было не оставить в одиночестве Перовского, который уже подал сигнал ракетами, что находится в двух верстах от крепости.
     К заходу солнца стихия разгулялась. Было одиннадцать часов вечера, когда вахтенный офицер занес в шканечный журнал флагманского корабля сдержанную, но тревожную запись: «Положение флота становится поистине опасным. Ветер, дующий прямо в залив, не дает возможности действовать парусами. Наблюдается дрейф в сторону песчаной отмели перед крепостью. Двести орудий на стенах крепости повернуты в нашу сторону в ожидании, что нас снесет на расстояние орудийного выстрела. Положение сухопутного отряда еще хуже. Он находится на открытой местности, с одной стороны горы, с другой стороны крепость и тысячи черкесов…»

2
     Софья Петровна смотрела в окошко. Дождь лил как из ведра. Девушка испытывала непреодолимое желание выйти наружу и бегать под дождем долго-долго, до изнеможения, чтобы дождь смыл с ее души всю накопившуюся в ней муку.
     «Какая я неблагодарная», упрекала она себя. В доме Карла Христофоровича она нашла тепло и сердечность, могла снова отдаться любимым занятиям, но, несмотря на это, в ее сердце поселилась какая-то пустота. Ночами она тонула в ней, исполненная страданием и отчаянием, сама не ведая, почему.
     В комнату вошла Клавдия Ивановна и села на канапе, умостилась поудобнее, вынула из сумочки рукоделие и стала подбирать нужные для гобелена нитки.
     — Какая противная погода, да, Софи? — вздохнула она. — А знаешь, к Карлу Христофоровичу зашел человек, посланный адмиралом. Пришел транспорт с ранеными…
     Софья обернулась. Она подошла к тетушке и присела рядом с ней, ожидая продолжения. Клавдия Ивановна сосредоточенно вдевала нитку в тонкую иголку и бормотала:
     — Как жалко… Ах, как жалко!
     — Вы о раненых, тетя?
     — И о них, конечно, а еще о том, что война помешала моим планам. Я хотела познакомить тебя с одним прекрасным молодым человеком, а оно вот как вышло.
     Софья сложила руки и усмехнулась. Она уже не обижалась и не сердилась на тетушку. Сначала ей было тяжело, она даже плакала украдкой. Потом научилась быть терпеливой, молчать, чтобы не задеть тетушку, чьи добрые намерения были налицо.
     — Кого вы имеете в виду? — спросила она с легкой усмешкой.
     — Стройникова, милая, Семена Михайловича Стройникова… Элегантный, представительный, хорошо воспитанный. Свободно изъясняется на французском и итальянском… Забавен, умен…
     — Разве не достаточно того, что меня познакомили с Юрием Кутузовым, с Александром Ивановичем?
     — О, Юрий еще сущий мальчишка. Притом он наш родственник. А Александр Иванович… да… он интересен, конечно, но не в моем вкусе. Человек со странностями. Суровый… Сдается мне, что у него тяжелый характер.
     И Клавдия Ивановна принялась обсуждать лейтенанта Казарского. Он был сыном какого-то витебского чиновника в отставке. Что-то таинственное, непроницаемое проглядывало в его обличье.
     — Наблюдает, молчит, усмехается иронично… За женщинами не ухаживает. Бежит от наших барышень как от огня. Презирает их. Похоже, что он пережил большое разочарование.
     Вошел Карл Христофорович с письмом в руках.
     — Софья, танцуй! — произнес он с широкой улыбкой.
     Девушка вскочила и вопросительно посмотрела на него. Лицо ее залилось предательским румянцем.
     — Мне письмо?
     — Тебе. Давай выкуп.
     Софья наклонилась и поцеловала дядю в обе щеки. Взяв письмо, она внимательно его осмотрела. Письмо было адресовано ей, а отправителем был мичман Кутузов. От него она ожидала послания меньше всего. Девушка села, распечатала конверт и стала читать вслух:
     «Здравствуйте, дорогая Софья Петровна! Вот и начались наши боевые действия под Анапой…»
     Карл Христофорович и Клавдия Ивановна с интересом слушали послание мичмана. Софья подняла взгляд, посмотрела на них, улыбнулась и продолжила чтение:
     «Анапский паша отказался капитулировать. Что ж, тем хуже для него. Наш «Соперник» вместе с другими кораблями обстреливал крепость. Перед вчерашним штурмом мы с нашим командиром Александром Ивановичем разговаривали о вас, вспоминали тот прекрасный вечер, проведенный у Карла Христофоровича. Но свободного времени у нас сейчас почти и нет, непрерывно ведем упорные и ожесточенные сражения. Наш командир в бою сущий дьявол — управляет огнем орудий, одновременно маневрируя и уходя от ответного огня крепости. А еще с приходом к Анапе мы пережили очень напряженную ночь. Та ужасная ночь как бы все предприняла для нашей погибели, но она не приняла в расчет возможности и умения нашего адмирала. Своими приказами и удивительными действиями он снова показал большое мастерство и спас нас от неминуемой гибели. Я и ранее был наслышан о дерзкой храбрости Алексея Самуиловича. В борьбе со стихией он всегда выходил победителем. Рассказы о его действиях всегда казались мне преувеличением. Но сейчас мы оценили уроки, которые он нам давал. Мы, его ученики, не подвели нашего адмирала, устояли. Крепостная стена была усеяна черкесами с факелами в руках. Несмотря на бурю, они стояли и ждали момента, когда смогут насладиться видом нашей гибели. Но этого не случилось…»
     — Смотри-ка, а мне Алексей Самуилович ничего об этом не написал. Софья, читай дальше, — отозвался Карл Христофорович.
     Софья продолжила:
     «Сейчас я твердо уверен, что с нашим адмиралом нет такого положения, из которого не было бы выхода. Неприятель в крепости численно превосходит нас многократно, но никто не сомневается в предстоящей победе. Я пропустил написать, что в ту страшную ночь, когда вода и небо слились в единое целое, а ослепительные молнии, оглушительный гром и проливной дождь дополняли картину — тогда на наш сухопутный отряд налетели тысячи черкесов. Представьте себе! Но наши славные воины, возглавляемые полковником Перовским, отразили их атаку. На следующий день после бури оказалось, что ни один из кораблей не пострадал. И мы успешно высадили десант. Может, в следующем письме я напишу, как протекала операция по взятию крепости.
     Посылаю это письмо с транспортом «Змея». Он повезет первых раненых…»
     Софья умолкла, читая про себя последние строчки.
     — Это все? — спросила тетушка, не поняв нежелания Софьи читать дальше вслух.
     Пришлось ей продолжить:
     «Итак, уважаемая Софья Петровна, я буду счастлив, получив от вас ответ. Еще несколько слов. Транспорт отправится обратно сразу же, как загрузится припасами и продовольствием. Передавайте сердечный привет и искреннее уважение…»
     Мичман передавал привет Карлу Христофоровичу и Клавдии Ивановне и снова просил Софью Петровну ответить, так как письмо на фронте доставляет большую радость.
     — Милый мальчик! — вздохнула Клавдия Ивановна. — Отпиши ему, Софья, хорошее, сердечное письмо. Прямо сейчас. Когда уходит эта «Змея»? — растревожилась она.
     — Я тоже сейчас же напишу ответ Алексею Самуиловичу, — сказал Карл Христофорович. — А ты, Софья, напиши несколько слов мичману. Он твой родственник, да и человек не злой. А я сегодня же отнесу оба письма.
     Девушка встала и неохотно пошла в свою комнату. Там она еще раз прочитала письмо мичмана, села за письменный стол, достала лист бумаги и задумалась. Потом взяла перо и написала: «Алексей Самуилович, как мне хочется писать это письмо Вам…» Она положила перо и засмотрелась в окно. Дождь прекратился. Тучи разредились, и сквозь них стало проглядывать голубое небо. Софье припомнился случай, который с особенной силой врезался в ее память. Он сильно напоминал случившееся при Анапе. «Ретвизан», корабль под командованием молодого Грейга, сел на мель вблизи голландского берега. Бушевал шторм, и начинался отлив. Корпус корабля трясся под жестокими ударами волн, но сдвинуться с места не мог. Казалось, гибель была неминуема. Отчаяние охватило матросов, но не их капитана. Со всем хладнокровием и решительностью он приказал поставить стаксели. Под напором штормового ветра корабль сдвинулся с места и начал движение, подскакивая и ударяясь о грунт. Сколько бы ни была ужасна его неподвижность, но движение было еще страшнее. Громада корабля, потерявшего перо руля, стала игрушкой свирепых волн и ветра, бороздя килем песок отмели. Но какова была всеобщая радость, когда вышли на глубокую воду и все поняли, что спасены!
     Софья читала в морском журнале описание того плавания много раз. Ей представлялось, что и она была там, и тогда она нашла в капитане «Ретвизана» свой идеал. Нет, нет! Она не могла писать мичману. Этот веселый юноша, легкомысленный, беззаботный и поверхностный, не был тем человеком и другом, о котором она мечтала. Если уж надо, то скорее она написала бы его командиру — сущему дьяволу, как охарактеризовал его кузен, — но тот не прислал ей ни строчки… Софья Петровна стала жалеть себя, решив, что она глупая сентиментальная девица, живущая в миражах.
     Девушка очнулась, когда вошел Карл Христофорович и спросил, готово ли письмо. Он собрался сегодня же навестить транспорт.
     — Я не могу, дядюшка, не могу, уверяю вас, — разрыдалась она.
     — О, это не дело, милая! Зачем обижать обходительного человека? Давай напиши ему несколько строчек. Война ведь. А случится с ним что, жалеть будешь, я же тебя знаю… Мучиться будешь…
     Софья скомкала предыдущий лист, взяла новый, вынула из манжет платья белый батистовый платочек, промокнула глаза и принялась писать: «Уважаемый Юрий Васильевич, спасибо за письмо…»

Глава V
Первые фронтовые впечатления

1
     Минули последние часы первого дня войны. Жаркий и пыльный, он казался утомленным и страдавшим от жажды солдатам бесконечно долгим. Они толпились перед небольшим колодцем и терпеливо ждали своей очереди, чтобы плеснуть пару пригоршень воды на горящие от пота лица и наполнить фляжки. Главная штаб-квартира расположилась на ночевку в селе Фалчи.
     Феликс Петрович отправил Ивана Ильина за водой, а сам вместе с Муравьевым принялся ставить палатку. Когда они забили в землю колышки, появился служитель из дипломатической миссии и передал, что Феликса срочно ждет начальство. Тот отряхнул руки, поправил китель, надел фуражку и было пошел, но вернулся:
     — Чуть не забыл, Андрюша. Очень важное! Я об ужине. Не ешь, пока я не вернусь.
     Он огляделся по сторонам и подмигнул заговорщически приятелю:
     — Знаешь, промелькнула тут знакомая особа в кухне императорского штаба. А там, брат, питание не чета нашему. Так что спокойно расстилай на столе белую скатерть и ожидай меня.
     Он взмахнул рукой, ухмыльнулся весело, по-мальчишески, и пошел.
     Палатка дипломатической канцелярии напоминала старые палатки екатерининских времен. Парусина с внутренней стороны была подшита выцветшим шелком фиолетового цвета. Палатка имела два отделения. В первом из них за небольшими походными столиками скрипели перьями по белым листам бумаги несколько чиновников по дипломатической части — все молодые люди, сыновья знатных особ.
     — Салям алейкум, господа! — поздоровался Феликс Петрович. — Все трудитесь, все трудитесь. — Он изобразил низкий турецкий поклон. — Не ведает ли кто из вас, кому я понадобился? Султану или великому визирю? — Увидев непонимание в их лицах, пояснил: — В таких палатках некогда жили султаны, до того, как построили себе дворцы у берегов Золотого Рога. С двумя отделениями, как и эта. Называли ее Галибе-диван. Внутреннее отделение для султана, а внешнее для визиря и прочих сановников. И все, что происходило во внешнем отделении, султан видел и слышал. Хитро задумано, правда?
     Многозначительный взгляд, который он отправил своим коллегам, говорил: внимайте и мотайте на усы.
     — Ждут вас оба: и султан, и визирь, — ответил сын главнокомандующего фельдмаршала Витгенштейна. — А также главный редактор нашего Галибе-дивана граф Матусевич. Входите, — пригласил его молодой Витгенштейн, которому шутка понравилась.
     Феликс Петрович бодро вошел во внутреннее отделение. Там его действительно ждали. Оказалось, что его дядя, Антон Антонович, руководитель дипломатической части, рекомендовал своего племянника как хорошего знатока русского языка. Вся корреспонденция главной штаб-квартиры и дипломатической части шла на французском языке.
     — О чем идет речь? — осведомился Феликс Петрович.
     — Да вот об этом, — помахал исписанным листом Матусевич.
     — Нашему министру графу Нессельроде пришла в голову славная мысль: писать документы на русском языке. Интересно, как он себе это представляет, — вздохнул Бутенев, первый помощник Антона Антоновича. — Дипломатические документы на русском языке! Антон Антонович считает, что вы можете справиться с этим. Откровенно говоря, я несколько сомневаюсь.
     — Не стоит сомневаться. Позвольте мне подключить к этому делу и поэта Муравьева.
     — Я не слышал о таком поэте, но будь по-вашему. Только смотрите, чтобы этот документ не был составлен в стихотворной форме.
     Матусевич передал лист Феликсу. Бедный граф, он долго потел над ним.
     — Я решил, что коли не получается у меня написать по-русски, то составлю-ка я его на французском, — описывал он свои страдания, — и потом переведу на русский. И ничего не получилось! Сдается мне, что наш русский язык недостаточно разработан. Или, по крайней мере, не приспособлен к ведению дипломатической корреспонденции, — продолжал Матусевич. — Не соответствует он духу дипломатии.
     — А я думаю, что это наша дипломатия не соответствует русскому духу, — усмехнулся Феликс Петрович. Он с трудом удержался, чтобы не сказать: читайте, господа, Пушкина.
     — Ну и ладно, идите, юноша, — сказал Бутенев, — и пусть вам удастся наладить дипломатию в русском духе.
     От дипломатической канцелярии Феликс Петрович в приподнятом настроении отправился в сторону походной кухни главной штаб-квартиры. Вскоре же, взволнованный и возбужденный, он поспешил «домой». Там Муравьев хозяйничал со всем пылом. Походный стол, поставленный посредине палатки, он застелил белыми писчими листами. Ничего, что те предназначались для донесений и докладов.
     — Андрюша, — закричал уже на подходе Феликс Петрович, — слушай, оказывается, начальник кухни — отец моего соученика по лицею. Он принял меня как родного сына. Сейчас же зови Ивана.
     Пока Феликс инструктировал казака, куда идти, к кому обратиться, что сказать и все такое прочее, Муравьев складывал в вещмешок котелки и фляжки. Хитрый старик слушал внимательно. Из того, что прибудет на стол их благородий, и ему, несомненно, перепадет — барчуки были добрыми. Получив наставления, Иван Ильин отправился в наступающих сумерках походкой лисицы, шмыгнувшей на лов к сельским курятникам.
     Феликс Петрович устало растянулся на постели, в кармане зашуршал злополучный документ.
     — Как ты думаешь, Андрюша, можно ли дипломатический документ написать на русском языке?
     — Почему же нет! — удивился Муравьев.
     — Тогда нам предстоит небольшая работа, но сперва поужинаем. Значит, ты уверен, что мы сможем написать вот это на русском языке, — и он протянул приятелю помятый лист.
     В палатку влез казак с победным выражением. Вещмешок его заметно потяжелел. Феликс Петрович вытащил из него одну фляжку и отпил из нее.
     — Чистокровное токайское — торжественно объявил он. — Такое пьют боги и мы, их любимцы.
     От котелка доносился упоительный дух бифштексов с луковой подливкой.
     — Ну что ж… на войне не так уж плохо, — сказал Муравьев, очарованный видом и духом бифштексов.
     В этот приятный момент в палатку явился нежданный гость.
     — Господа, я с трудом вас нашел, — проговорил вошедший штабной офицер. — Премного сожалею, но вас вызывают в штаб, — обратился он к Феликсу Петровичу. — Необходимо допросить двух пленных. Но я сомневаюсь, чтобы они были шпионами.
     Пленниками были два старика в изношенной чиненой одежде с грязными чалмами на головах. Вид у них был вполне безобидный. Тупое выражение лиц делало их похожими на покорных овец. У Феликса Петровича они пробудили сочувствие. Начался разговор. Один сказался брадобреем, другой — бродячим торговцем табака. Никто в штабе не верил их словам. Феликса Петровича предупредили, чтобы он не заблуждался их видом, а досконально допросил, так как их показаний ожидал сам главнокомандующий.
     Какое-то внутреннее чувство подсказывало Феликсу Петровичу, что пленники говорят правду, но как это доказать? Он был уверен, что имеет дело с бедняками. Бродячий торговец плакался, что продажи шли худо, что сам он был вынужден набивать табак в трубки клиентов. У брадобрея дела были не лучше. В Фалчи мужчины стриглись и брились редко. От смиренных старцев несло прелостью. Что ж, бифштексы все равно остыли, подумал Феликс, но хотя бы эти бедолаги не пропадут напрасно. Он вызвал большое удивление у офицеров, когда подал свою трубку торговцу и попросил набить ее табаком. Турок оживился, вышел из своего безразличного состояния и, быстро отвязав от пояса мешочек, с какой-то особенной гордостью поднес его под нос Феликса Петровича. Табак оказался первоклассным, ароматным. Старик взял трубку и принялся мастерски ее набивать. Штабной офицер, не говоря ничего, также вытащил свою трубку и протянул торговцу. Потом подошла очередь брадобрея. Феликс Петрович спросил, имеет ли он при себе бритву.
     — Воин без оружия не воин, брадобрей без бритвы ничего не стоит, — ответил турок, показав пожелтевшие зубы.
     Феликс Петрович сел на стул и потребовал побрить его. Брадобрей вскочил, вытащил бритву из потайной складки на поясе, достал откуда-то воду и мыло и, схватив двумя пальцами нос Феликса, с профессиональным мастерством начал вертеть его голову налево и направо, обривая поросль на лице и шее.
     Офицеры глядели на это с изумлением. Феликс затих на стуле. Одно единственное движение руки и… Что за глупость пришла ему в голову! А если этот дьявол и в самом деле шпион? Ему что, жизнь надоела? И это теперь, когда появилось так много интересного… Он закрыл глаза и мысленно простился со своей Сиреной, простился с головокружительным ароматом бифштекса, который он так и не попробовал. Брадобрей скреб его шею. Одно нажатие и… прости господи. С закрытыми глазами он представлял, как Муравьев накалывает на вилку покрытый золотистой корочкой кусок бифштекса, как сквозь слезы запивает его токайским в память о Феликсе Петровиче, погибшем на фронте от вражеского брадобрея при исполнении служебного долга.

2
     В конце апреля солнце грело необычайно сильно. Солдаты мрачно шутили, что оно либо перепутало собственное расписание, либо сговорилось с аллахом против них. Но со сговором или без такового, солнце нещадно жгло своими огненными стрелами пропыленные воинские колонны и доводило солдат до полного изнеможения. Кроме усталости от пеших переходов, они страдали от жары и жажды. По бескрайним пыльным дорогам они, нагруженные ранцем, шинелью, походным одеялом, ружьем и патронташем, еле волочили ноги. Даже фляжка с протухшей теплой водой была им в тягость. А когда их встречало или нагоняло начальство, им приходилось подтягиваться, держать строевой шаг — знаменитый русский военный шаг, которому нет преград. Солнце, дождь, буря — все равно, солдат должен шагать как полагается, даже если он и болен.
     Еще и сражения не начались, а уже пошли потери. Днем жарко, ночью холодно. Их мучила лихорадка, от которой цвет лица становился серо-желтым. В самую жару у них стучали зубы как от холода, а ночью они пылали огнем. Их мучили кишечные проблемы. Половина роты сидела на корточках в кустах, другая половина едва дожидалась. Потом они менялись. А ко всему этому еще и солнце. Едва оно появлялось из-за горизонта, как почва под ногами становилась подобна жаровне.
     Лихорадка не миновала и Феликса Петровича. Турецкий брадобрей его пощадил, а лихорадка — нет. Вторая армия двигалась к Браиле. Феликс Петрович, с лимонно-желтым лицом, сидел на повозке, свесив ноги. Его трясло, несмотря на накинутую шинель, несмотря на жару. Муравьев ехал рядом.
     — Как себя чувствуешь, Феденька? — заботливо спросил он. Этот великан не страдал ничем.
     Феликс Петрович молча ругал проклятую болезнь. Забота Муравьева его раздразнила. «Надо собраться с силами», — подумал он. Мимо повозки проезжало начальство. Они скакали, сидя в седлах прямо и гордо. А он болтал ногами и держался за живот. Нет, так нельзя! Он вскочил, отвязал от повозки коня, оседлал его и поравнялся с Муравьевым. И вовремя! Их нагнала группа офицеров, все его знакомые. Адъютант Баратынский, брат поэта Баратынского, с которым Феликс регулярно переписывался; капитан Муханов, адъютант начальника штаба генерала Киселева; Комаров, симпатичный весельчак. Феликс Петрович оживился. Они разговорились. Мимо их группы проскочила карета с каким-то генералом. За ней скакал адъютант. Оказалось, это был Егоров. Разумеется, он присоединился к ним. Феликс и Муравьев после встречи в корчме его не видели. Егоров был все тот же: ладно сидящая форма, кивер слегка сдвинут набок, тот же насмешливый и дерзкий взгляд. Феликс Петрович закипел от гнева. У него снова появились боли в животе.
     — Ну и как вам тут, господа? — вопрос Егорова относился к Феликсу и Муравьеву. — Здесь не как в Петербурге. Не похоже на прогулки под руку с дамой по аллеям тенистого парка на берегу Финского залива.
     «Значит, он меня видел», — мелькнула мысль у Феликса. Именно так он прогуливался с мадам А. Б. тем вечером в имении дипломата Билибина, расположенном над берегом Финского залива. «Каков подлец», — подумал молодой человек.
     — О прогулках тут и речи нет, — сказал Баратынский, не знавший, какой смысл вкладывал Егоров в свои слова. — Но одно дело ехать в карете, а совсем другое верхом.
     — Не завидуете ли вы генералу? — спросил Комаров и добавил, что он бы не завидовал.
     — Почему бы и нет? Чего, вы считаете, ему не хватает?
     — Да нет, ничего. Все у него есть, — ответил Комаров с видимой насмешкой. — И хорошее состояние, и молодая, красивая жена, и годочки позади…
     — О, не за генеральских ли жен вы беспокоитесь? — подмигнул ему Егоров. — А генеральские адъютанты на что? Не для того ли, чтобы утешать их?
     Феликс Петрович не поверил своим ушам. Если бы кто-то дал ему пощечину, и то понесенная обида была бы легче.
     — Вы говорите пошлости! Возьмите себя в руки, Егоров! Не подлость ли с вашей стороны…
     — О, рыцарь, что вы так остро реагируете? — перебил его Егоров и засмеялся громко и нагло. — Я, в сущности, поступаю благородно и никого не тревожу. Я не докладываю заинтересованным лицам об агрессивных поползновениях на некоторых их близких.
     — Какой же вы подлец, Егоров! — возмущенно воскликнул молодой человек.
     Адъютант бросил на него уничтожающий взгляд. Он покривил рот в злой усмешке и сказал громко, чтобы слышали все присутствующие:
     — Господа, вы слышали? Если я не получу публичного извинения от этого человека, а вы свидетели нанесенной мне обиды, я найду способ защитить свою честь.
     Капитан Муханов, который до сих пор ехал молча, авторитетно заявил, что дуэли во время войны запрещены. Баратынский попытался заступиться за Феликса Петровича, но тот, охваченный справедливым гневом, заявил, что не намерен ни перед кем извиняться, тем более перед подлецом. Егоров равнодушно развел руками, желая сказать — видите, господа, моей вины в этом нет.
     Группа распалась. Прежде чем рвануть вперед, капитан Муханов, который знал Феликса по юношеским еще встречам с общими приятелями, сказал ему с тревогой:
     — К сожалению, Егоров отличный стрелок. А вы, насколько мне известно, предпочитаете стрельбе из пистолета чтение стихов Пушкина и Баратынского.
     Вот такие неприятности встретились Феликсу Петровичу на пути в Браилу.

3
     Через несколько дней части седьмого корпуса осадили Браилу. Главная штаб-квартира разместилась на окраине Хаджи-Капитании — невзрачного села со множеством собак, расположенного неподалеку от Браильской крепости. Там же поставили свою палатку Феликс Петрович и Муравьев. Все шло к тому, что осада продлится долго, и приятели могли продолжить начатые в пути споры, читать Евгения Онегина, записки Цезаря о Галльской войне, составлять доклады и писать статьи, а Муравьев мог позволить себе доскональное изучение Библии. Времени на все это было предостаточно. Войска вокруг Браилы копали глубокие окопы, устраивали укрепленные валы, осадная артиллерия подыскивала подходящие места для расположения пушек, а специалисты по осадным делам выдвигали различные предложения. Феликсу Петровичу стало ясно, что работы тут непочатый край. Что ему еще оставалось, кроме как писать письма, критиковать командование и вести ожесточенную словесную полемику со своим идейным противником Муравьевым. Их споры обыкновенно случались во время обеда и перед ужином. Тогда на их походном столике появлялись результаты добрых чувств главного надзирателя над императорской кухней. Тот не забывал соученика своего сына.
     Весь майский день гремела непрестанная орудийная канонада — артиллерия обстреливала крепость. Шла усиленная подготовка к штурму, а Феликс и Муравьев лежали на походных койках и читали: Муравьев углубился в Библию, а Феликс перечитывал «Записки о Галльской войне».
     — На войне следует читать военную литературу, — сказал он Муравьеву. — Возьми Цезаря и прочти, как должно воевать. Почитаешь немного и кое-что поймешь.
     — Что именно? — лениво спросил Муравьев.
     — Например, насколько бездарно наше командование.
     — На основании чего ты делаешь такие выводы? — Муравьев отложил Библию.
     — Когда закончится война, ты, может, и станешь попом. А сейчас не забывай, что ты являешься военным дипломатом. Возьми и прочти Цезаря, и все поймешь.
     — Такого понятия, как военный дипломат, не существует, — спокойно ответил Муравьев.
     — Все равно. Как понятие, может и не существует, но как факт — да. Дипломат, который обслуживает военных. Не так ли в действительности? И вообще, человек, который так глубоко копается в разных там христианских небылицах, не сможет стать хорошим политиком.
     — Христианских? По-моему, ты ошибаешься. Сначала там речь идет о большой революции, а потом о большой политике. А я хочу найти там истину. Просто историческую истину.
     Феликс Петрович смягчился.
     — Из древних источников я предпочитаю Плутарха и Апиана. Особенно их описания восстания Спартака. Да, да. Предпочитаю читать о восстании Спартака, а не описания христианских мучеников. Ты думаешь, что Спартак, этот талантливый полководец, был необразован и был не в состоянии проповедовать. Он мог, но выбрал оружие перед проповедью. Между прочим, когда ваше святейшество тронется в путешествие ко Гробу Господню?
     — Сразу же, как закончится война.
     — Жалко, не скоро это настанет.
     — Кто это сообщил тебе такие данные?
     — Цезарь.
     — И что же говорит об этом твой Цезарь?
     — Говорит, что, если бы он вел эту войну и встал во главе нашей армии, дошел бы до Царьграда за два-три месяца. Говорит, что и Суворов мог бы за это время закончить войну, но нашим нынешним полководцам понадобится минимум два года.
     — А что имеет в виду твой Цезарь?
     — Нашу тактику и стратегию. Они ни цезаревские, ни суворовские. Ладно, Цезарь римлянин, не желаем учиться у него. Но Суворов-то наш, русский. Но нет, мы и у него не желаем учиться.
     Муравьев задумался над словами Феликса Петровича. Он не разбирался в военных науках, но чувствовал, что в словах приятеля было много истинного.
     — Эх, почему здесь нет Суворова! Так ли ведут войны? Зачем мы раздробили свои силы? Вот ты, Андрюша, можешь ли мне сказать, что мы тут делаем перед Браилой? Зачем целый корпус теряет тут время? Зачем генерал Рот направился к Бухаресту? Кому он нужен? Зачем генерал Гейсмар пошел в Малую Валахию? В сущности, где будут развиваться главные боевые действия? За Дунаем, в Болгарии? Ты, наверно, слышал, что на Дунае у Сатуново строят огромный мост. С валами, люнетами… Нечто монументальное, огромное и ужасно дорогое. И представь себе, строят там, где река самая широкая, самая полноводная, а вокруг одни болота. И клубничка на торте: генерал Рудзевич с третьим корпусом направляется в Болград. И знаешь, зачем? Для участия в параде. Да, да. Там он будет ждать прибытия императора, чтобы устроить ему прием с блестящим парадом. На параде будут присутствовать иностранные дипломатические миссии. Не война, а ярмарка. А теперь скажи — правильно ли говорит Цезарь?
     Феликс Петрович уже не ходил, а чуть ли не бегал по палатке. Он походил на расправляющуюся пружину. В этот раз Муравьев согласился с ним.
     — Где это видано, чтобы на войне иметь два главных штаба: императорский и армейский. По Цезарю, это глупость. Прошел целый месяц от начала войны, а мы только сейчас начинаем осаду Браилы. Дунай еще не форсировали. А Силистра? Варна? Шумен? Теперь вы поняли, хаджи Муравьев, что стоять будем долго в Хаджи-Капитании.
     — Здравствуйте, господа!
     В палатку вошел Баратынский. Без предисловий и экивоков он сообщил, что адъютант генерала А. Б. не забыл о конфликте с Феликсом Петровичем и просил Баратынского стать его секундантом.
     — Вы согласились?
     — Нет, конечно. Ведь вы друг моего брата, а значит, и мой. Егоров найдет другого секунданта.
     Феликс Петрович заметно увял. Он забыл Цезаря с его тактикой и с ослабевшими ногами сел на койку.
     — Но ведь на войне дуэли запрещены? — растерянно возразил Муравьев. Он испугался за своего приятеля.
     — Да, но среди всеобщего шума и неразберихи, — развел руками Баратынский, — всякое может случиться, не так ли?
     Он был прав. От такого человека, как Егоров, всего можно ожидать.
     — Вот что я вам предлагаю, — сказал Баратынский, — Научитесь стрелять. Я говорил с капитаном Мухановым. Он отличный стрелок и согласился учить вас. Надо найти его немедленно, сейчас вам каждая секунда дорога. Капитан находится где-то в окопах у крепости, там его и найдем. Заодно и познакомитесь с передним краем, поймете, что такое война. Сейчас там полно высшего начальства во главе с бароном Дибичем, значит, и их увидим. Я присмотрел холмик, подходящий для обучения. От него весь передний край как на ладони, можно стрелять, никто не обратит внимания. Трогаем, господа, вперед!
     Феликс и Муравьев собрались быстро. Оседлали коней и, сопровождаемые наставлениями Ивана Ильина — из окопов не высовываться, — покинули Хаджи-Капитанию.

Глава VI
Неожиданная встреча

1
     Пока седьмой корпус осаждал Браилу, командующий шестым корпусом генерал Рот получил приказ переправиться через Дунай и заняться осадой Силистрии. Генерал выполнил первую половину приказа — совершил переход от Бухареста до Фундени, небольшого валашского села на берегу реки, и встал там лагерем. На другом берегу реки находилось болгарское село Тутракан. В планах главного командования предусматривалась переброска шестого корпуса в тот район. Заниматься переправой частей корпуса с одного на другой берег должны были плавсредства русской Дунайской флотилии. Но она задерживалась у Сатуново. Там совершалась большая подготовка к переправе через Дунай основной части русской армии: на низменных берегах устраивали возвышенные подходные пути, строился большой понтонный мост, и все это задерживало флотилию.
     Между генералом Ротом и главнокомандующим Витгенштейном завязалась переписка. Они регулярно обменивались письмами, в которых генерал спрашивал, когда прибудет флотилия, а фельдмаршал обещал и давал советы. Он посоветовал Роту поискать другие возможности для переправы, использовать местные лодки и плоты. Рот попытался, но понял, что это невозможно. Требовалось большое число плавсредств, опытные лоцманы, хорошо знающие фарватер, и умелые лодочники, так как пришлось бы грести, преодолевая сильное течение. Ничего этого в наличии не оказалось. Вдобавок турецкая флотилия контролировала реку.
     Неудачи, которые преследовали генерала Рота, сделали его злее, грубее и раздражительнее обыкновенного. От генеральского нрава страдали адъютанты и больше всего бедняги-ординарцы, которых он превратил в мучеников.
     Этим утром генерал был особенно зол. Он плохо спал, и с самого утра началась жара, которую он плохо переносил. Весь в поту, он писал очередной рапорт главнокомандующему, когда в палатку вошел его адъютант. Офицер спросил разрешения доложить. Рот тяжело кивнул и отпил из бокала охлажденного шампанского. Он сначала не понял, о каких добровольцах говорит адъютант, кто искал с ним встречи. Пришлось офицеру повторить доклад. Тогда генерал не сдержался, взорвался гневом и вылил всю накопленную злость на адъютанта. Что за невежа! Разве не слышал про императорский приказ! Кто ему разрешил устанавливать связи с мятежными элементами! Что собой представляют добровольцы, как не беглецы от своих хозяев. Нет, он не желает видеть чужие лица в лагере. Прогнать их вон немедленно!
     — Они ничего от нас не просят, а предлагают помощь в переправе через реку, и дальше, в Болгарии, могут быть проводниками. Им знакомы все пути…
     — О какой переправе вы ведете речь! Мы и сами не знаем, когда и как это случится. Пусть убираются ко всем чертям! Идите!
     — Но они говорят именно о переправе, — упорствовал адъютант. — Их капитаны твердят, что могут обеспечить лодки и плоты. Имеют и лоцманов… знают течение реки…
     Наконец генерал замолчал и посмотрел внимательно на вспотевшего и раскрасневшегося от напряжения адъютанта.
     — Черт побери! — выругался он. — И почему сразу так не сказали. И вообще учитесь докладывать самое существенное. Говорите!
     Адъютант начал снова. К лагерю приблизился отряд добровольцев. Им руководили двое мужчин, один из которых имел на груди несколько русских орденов. Они выглядели приличными людьми, вели себя соответственно…
     — Ну хорошо, приведите их ко мне, — распорядился Рот и задумался.
     Если все, сказанное адъютантом, является верным, то получается, что удача, которая неизменно ему сопутствовала, и в этот раз не подведет. Ведь он сможет справиться с поставленной задачей, не требуя помощи со стороны. Более того. Еще ни одна русская часть не переправилась через Дунай, так как мост у Сатуново не был готов. Рот будет первым. Это не останется незамеченным.
     Адъютант привел в генеральскую палатку двоих мужчин.
     — Капитан Георгий Мамарчев-Буюкли, — представился тот, что постарше. Его черные глаза глядели проницательно и строго. Был он высокого роста, солидной комплекции, с фигурой атлета и с закрученными усами.
     — Капитан Панайоти Фокиано, — представился второй, помладше. У него был вид утонченного русского аристократа: красивое бледное лицо с тонкими чертами, большие глаза, которые смотрели прямо и открыто.
     Генерал быстро оценил: перед ним стояли серьезные люди. Ему понравилась их воинская выправка.
     — Говорите, я вас слушаю, — предложил Рот.
     — Вы здесь находитесь с целью переправиться на противоположный берег, — медленно заговорил мужчина с усами. — Стоите уже довольно долго, и это означает, что вы встретили определенные трудности. Ваша флотилия не пришла, у вас нет ни понтонов, ни плотов, ни лодок. Мы можем вам помочь: обеспечим плоты и лодки, а также опытных лодочников, которые знают реку.
     Генерал все еще недоверчиво смотрел на человека, носящего прозвище Буюкли, но не мог не признать, что слова его не лишены логики, что мыслит он точно, ясно и видит истинное положение вещей.
     — В какой срок? — спросил генерал.
     — Восемь-десять дней, — последовал ответ.
     — Какова цена?
     Оба мужчины, Буюкли и Фокиано, переглянулись и усмехнулись.
     — Цена выгодная, — ответил капитан Буюкли. — Мы хотим воевать рядом с вами. Чтобы вы почувствовали пользу от нашего оружия и оценили храбрость наших парней. А для незнакомых вам дорог в Болгарии вы не найдете лучших проводников, чем наши.
     — Вы болгарин?
     — Да, ваше превосходительство. Я болгарин, но отряд у меня сборный, состоит из болгарских, греческих и сербских патриотов. Есть и валахи. Эти честные и мужественные люди живут в полном согласии и дружбе как братья. И мы, ваше превосходительство, имеем полное право сражаться против султана в первых рядах.
     Генерал Рот задумался. Он не стал ни объяснять им, что гласит императорский приказ относительно добровольческого вопроса, ни упоминать о сложной международной обстановке, которая бы осложнилась в случае поддержки революционных настроений среди покоренных султаном народов.
     — А вы тоже болгарин? — обратился он к младшему из капитанов.
     — Я родился на небольшом греческом острове, но я так тесно связан с болгарами, и я, и мой погибший брат Савва Бимбаши, что если посчитаете меня болгарином, то не ошибетесь. Мы, ваше превосходительство, сыновья порабощенных народов и имеем право сражаться за свою свободу. Такова цена нашей помощи. Примите нашу помощь в борьбе против вековечных угнетателей.
     Генерал встал, послал адъютанта за казачьим атаманом Бегидовым. Он заложил руки за спину, наклонил голову и закусил губу. Была у него такая привычка, когда требовалось подумать.
     — Хорошо, господа, я принимаю ваше предложение. Но только первую его часть… Относительно вашего желания присоединиться к моему корпусу… да-а… сейчас я не могу дать ответ. Сами понимаете… требуется разрешение главнокомандующего… Но… мы еще встретимся и поговорим…
     Несмотря на уклончивый ответ генерала, Мамарчев и Фокиано с удовлетворением покинули генеральскую палатку. Они последовали за генералом Бегидовым, атаманом казачьего полка, в его палатку для продолжения разговора.
     Предложение представителей добровольцев поступило вовремя. Бегидов поторопился вынести его на военный совет. Против выступил только генерал Желтухин. Известный своим тиранством, он получил от солдат и офицеров прозвище «зверь в человеческой шкуре». Желтухин называл добровольцев мятежными элементами, разбойниками, подстрекателями к бунтам. Он решительно воспротивился их присутствию в лагере, отбрасывал их помощь. Но члены военного совета корпуса поддержали Бегидова, а не Желтухина. Добровольческий отряд был передан под команду Бегидова.
     Совместная работа началась сразу же на следующий день. Из соседних сел к Фундени стекались лодки, ведомые добровольцами капитана Буюкли. Занялись и строительством плотов. Добровольцы работали не жалея сил, без отдыха. Палатки они разбили в сторонке, питались собственной пищей, даже сухарей не брали. Единственное, чего они просили — патроны и порох. Хотя у них и не было военной формы, все они ходили единообразно и подтянуто. Они знали, что такое военная дисциплина, и скоро все признали, что они смелы, работящи и исполнительны. Общая работа сблизила казаков и болгар. Не прошло и десяти дней, как корпус был обеспечен плавсредствами, достаточными для осуществления переправы через реку. Осталось только согласовать с главнокомандующим дату операции. Тянуть было нечего, и генерал Рот отправил нарочного в главную штаб-квартиру. Он не сомневался, что немедленно получит ответ, поэтому приступил к последним приготовлениям. Весельные уключины обмотали паклей, чтобы уменьшить шум при гребле. Ночи были темные, тихие и безлунные, что обещало успешную высадку.
     Фельдъегерь из главной штаб-квартиры с приказом фельдмаршала появился на удивление быстро. Произошло это незадолго до ужина. Рот прогуливался по холодку на речном берегу. Он был спокоен, доволен собой, любовался красивой природой и закатом. У него были причины пребывать в хорошем настроении. Он первым переправится через такую водную преграду как Дунай. Командующий таким замечательным делом наверняка будет награжден самое малое титулом Задунайский. В голове генерала вертелись всяческие мечтания. Очень уж ему понравился этот край: плодородная пахотная земля, леса, река, полная рыбы — сом, осетр, карп, белуга… Настоящее богатство. Зачем императору понадобилось делать заявление, что он отказывается от завоеваний! С одной стороны, этим актом он намеревался успокоить враждебно настроенные европейские правительства и смягчить их позиции, а с другой стороны, он показывал им свою слабость. Рот, заслуженный при дворе генерал, не имел бы ничего против, если бы император вознаградил его заслуги и верную службу имением в этом крае. Три года назад Рот нанес решительный удар декабристам Южного общества. Сейчас он первым переправится через Дунай, а там с божьей помощью и при Силистре дела пойдут хорошо. Адъютант генерала прервал его приятные размышления и вручил письмо главнокомандующего.
     Генерал перечитал несколько раз распоряжение фельдмаршала Витгенштейна — не мог уразуметь его содержание. Наконец он понял, что оно написано до того, как его посланник добрался до штаб-квартиры. Витгенштейн приказывал командующему шестым корпусом свернуть лагерь у Фундени и двинуться вниз по течению реки к Хорсово. Рот решил подождать, несмотря на то, что приказ звучал категорично. Через несколько часов посланник генерала Рота вернулся из главной штаб-квартиры с подтверждением предыдущего приказа. Фельдмаршал информировал, что переправа на другой берег будет произведена у Хорсово с помощью Дунайской флотилии.
     Рот подчинился и стал сворачивать лагерь. Он приказал атаману Бегидову поблагодарить от его имени болгарских добровольцев за их труды, результатами которых по независящим от него обстоятельствам он воспользоваться не может. Рот все же не был особенно недоволен. Теперь ему не придется нести ответственность за возможные неудачи при форсировании реки, а также он без неудобных объяснений может отказаться от услуг добровольцев.

2
     Рано утром следующего дня шестой корпус, в который входили шестнадцатая и семнадцатая пехотные дивизии и четвертая уланская дивизия, оставил Фундени и двинулся на Хорсово. Главнокомандующий не отказался от своего решения, несмотря на возражения начальника штаба генерала Киселева, который доказывал несостоятельность этой переброски войск. Он настаивал воспользоваться создавшимся положением, не терять время и поберечь силы солдат, затрачиваемые на переход в триста верст вниз по реке и еще столько вверх на другом берегу до Силистры. Фельдмаршал не согласился с его доводами, и шестой корпус двинулся в поход. Вслед за ним вопреки запрещению Рота потянулись и добровольцы. Капитаны Буюкли и Фокиано разделили дружину на два отряда — пеший и конный. Этот их поступок вызвал раздражение генерала Рота, и он послал атамана Бегидова к ним с предупреждением. Во время совместной работы атаман и капитаны добровольцев сблизились и подружились. Бегидов уважал этих смелых и упорных людей и не осуждал их поступка. Они упорно преследовали свои цели.
     — Господа, мне очень жаль, но генерал Рот категорично приказывает вам вернуться.
     — Мы тоже категоричны, — ответил капитан Буюкли.
     — Мы не повернем, — поддержал его капитан Фокиано.
     — Вы надеетесь, что император отменит свой приказ о добровольцах?
     — Не сомневаюсь, что отменит. Вот увидите, — произнес Буюкли.
     — Возможно, вы правы. Я был бы очень рад этому, ваша помощь для меня очень ценна. Но… приказ есть приказ.
     — Он к нам не относится, — возразил Фокиано.
     — Что означают ваши слова?
     — Капитан Фокиано прав, — сказал Буюкли. — Ваш генерал не является нашим начальником, а мы не его подчиненные. Следовательно, его приказы не имеют для нас силы.
     Бегидов рассмеялся. Ему понравился ответ капитана Буюкли, в нем была неоспоримая логика. Такой ответ он и передаст генералу Роту.
     — Не находите ли вы, ваше превосходительство, что командование делает ошибку, отказываясь от нашей помощи? Кто лучше болгар проведет вас по болгарской земле? Кто обеспечит поставку продовольствия войску и фуража скоту? Вам будет нелегко на вражеской территории без помощи болгарского населения, которое ожидает вас как братьев, как благодетелей, как избавителей и готово жертвовать жизнью за вас…
     Атаман Бегидов был полностью согласен со словами капитана Буюкли.
     — И наконец… считаете ли вы справедливым и гуманным, что военные действия будут вестись на болгарской земле, а о судьбе болгарского народа не будет проявлено никакой заботы, — отозвался Фокиано. — Знаете ли вы, какова будет участь тех болгар, которые вызовутся помогать вам?
     — Вероятно, именно поэтому командование воздерживается от принятия вашей помощи, — ответил Бегидов.
     — Знаете ли, ваше превосходительство… — повернулся к нему Буюкли, — Везде, где вы будете проходить — в городах и селах, горных деревушках и хуторах, если они населены болгарами, — везде вы встретите искреннее гостеприимство. И хотите вы или не хотите, но тысячи болгар двинутся за вами. Вам еще не знаком болгарский народ, но вы его узнаете и станете его первым защитником.
     — Я и сейчас уже таков, господа, — ответил атаман Бегидов.
     Разговор на этом закончился. Добровольцы не повернули, не разбежались, а продолжили путь.
     Через несколько дней похода части шестого корпуса достигли Хорсово, где с помощью Дунайской флотилии начали переправу на противоположный берег. Отряд болгар переправился сам. Окрестные селяне снабдили их лодками, а кони плыли за ними. Генерал Рот сделал вид, что ничего не видит.
     Сразу после форсирования реки военный совет корпуса принял решение произвести обстоятельную разведку. Выданные корпусу секретные карты не соответствовали фактической местности. Дороги, колодцы и многие ориентиры в указанных местах отсутствовали. Местное болгарское население исчезло, села оказались обезлюжены. Без карт вести серьезные боевые действия немыслимо. Разведку возложили на Бегидова и его казаков. Тот испросил разрешения подключить к разведывательным действиям отряд добровольцев.
     — Поступайте так, как считаете нужным для выполнения поставленной задачи, — ответил генерал Рот.
     Бегидов составил разведотряд наполовину из казаков и наполовину из добровольцев. Для поддержки разведчиков он создал второй отряд — также из казаков и болгар. По пустынным враждебным дорогам, к опустевшим селам их повели капитаны Буюкли и Панайоти Фокиано.
     Интересен был рапорт атамана Бегидова генералу Роту относительно первой разведывательной вылазки на болгарскую землю. В нем он подробно описывал нападения многочисленной турецкой конницы: как те вылетали неожиданно из засад, как первыми в бой бросались добровольцы, которые своей храбростью увлекали остальных бойцов. Атаман обращал внимание Рота, что болгарские добровольцы хорошо ориентируются на местности, и в успешном исходе первой схватки между небольшим разведывательным отрядом и многочисленной турецкой конницей большая часть заслуги принадлежит им. Бегидов не скупился на похвалы. Подчеркивая пользу от добровольцев, он предлагал включить их отряд в состав корпуса. Также он просил корпусного командира объявить благодарность добровольческому отряду, который уже понес первые потери убитыми и ранеными. Он настаивал на том, что и впредь разведывательную и авангардную деятельность следует вести с помощью болгар.
     Генерал Рот несколько раз перечитал рапорт атамана и долго размышлял. Он должен был отправить в главную штаб-квартиру подробное донесение обо всем случившимся: о переправе через реку, об обстановке по пути в Силистру, об опустевших селах, о найденных там повешенных и убитых мужчинах и женщинах, о стычке разведотряда с турецкой конницей. Следовательно, укрыть присутствие в корпусе болгарских добровольцев было невозможно. Что после этого последует? Изумление и гнев главнокомандующего? Генерал Желтухин, наверно, уже отправил тайное донесение о своеволии корпусного командира. А если разразится гневом император…
     Но не кому-то другому, а именно генералу Роту требовалось исполнить дело при Силистре, и к тому же одним небольшим корпусом. Фельдмаршал, правда, обещал усилить корпус новыми частями, но пока о них не было ни слуху ни духу. Запаздывала с прибытием также и осадная артиллерия. При таком положении лишить себя помощи добровольцев было бы неоправданно, неразумно, и нанесло бы ущерб общему делу. Генерал Рот решил, что он должен написать в главную штаб-квартиру мотивированное донесение, в котором надо доказать пользу от добровольческого отряда. Написал, выслал и принялся ожидать ответа.

Глава VII
На болгарской земле

1
     — Андрюша, мы уезжаем! Давай, быстро собирайся! Иван уже запрягает.
     Забежав в палатку, Феликс Петрович принялся собирать багаж. Был уже поздний вечер, и Муравьев готовился отойти ко сну, не дожидаясь возвращения Феликса. Он подумал, что тот задержался где-то, играя в карты.
     — Андрюша, прошу тебя, побыстрей! Люди уже двинулись.
     — Куда? — недоумевающе спросил Муравьев.
     — В Сатуново. Там ожидается прибытие императора. В Сатуново будут твориться большие дела. Мы не должны пропустить их.
     Другие люди в селении Хаджи-Капитания тоже собирались в путь, и этим ночным приготовлениям дружно аккомпанировали сельские собаки. Муравьев занялся сборами своих вещей. Ему пришло в голову, что предстоящее переселение означает откладывание дуэли, срок которой был уже назначен.
     Через час и село, и крепость Браила остались у них за спиной. Постепенно затихала канонада артиллерийского обстрела, который предприняли для прикрытия отвода от крепости некоторых частей второй армии, которые перенаправили в Сатуново.
     С проживанием под крепостью Браила было покончено. Оно для двух начинающих дипломатическую карьеру молодых людей было неплохим. Встречи на холме с капитаном Мухановым, Комаровым и Баратынским были приятны и полезны. После уроков стрельбы (Феликс Петрович изрядно продвинулся в этом искусстве) приятели вели интересные беседы. Они разговаривали о проблемах науки и политики, касались также и вопросов любви и брака. Допоздна они оставались на том холме, наблюдая за огненными траекториями боевых ракет. Это генерал Засядько пробовал применять новое оружие в боевой обстановке. Порой их позицию посещал и полковник Шиллинг, который развивал перед ними свои фантастические теории. Он утверждал, что будущее принадлежит электричеству, и клялся в том, что оно сыграет огромную роль в прогрессе человечества. Он готовился взрывать стены турецких крепостей минами, приводимыми в действие дистанционно с помощью электрического тока, протекающего по проводам. Слушатели верили ему и с интересом ожидали увидеть результаты его опытов. Между прочим Шиллинг познакомил их со своим проектом нового телеграфа, который заменит используемый сейчас флажной телеграф. Этот новый телеграф будет передавать по проводам электрические сигналы, представляющие знаки, различные комбинации которых составят буквы, слова и целые выражения. Таким способом, уверял Шиллинг своих слушателей, можно будет быстро передавать приказы штаба на боевые позиции. Горячий сторонник атомистической теории Эпикура и материалистического объяснения происхождения вселенной, Шиллинг часто влезал в спор с Муравьевым, и под напором железной логики учения полковника Андрей временно отступал. Все это завершилось, молодые люди ехали в сторону Сатуново. Это случилось, так как пришло долго ожидаемое известие о том, что строительство моста через Дунай завершено, и туда должен прибыть император со свитой и дипломатическими миссиями. Феликс Петрович не хотел пропустить это «мировое» событие, и поэтому его повозка мчалась с «головокружительной» скоростью по разбитым дорогам от Браилы к Сатуново. Они обходили обозы, кухни, санитарные повозки, пехотные части. Феликс Петрович непрерывно подгонял Ивана, развивая между тем перед Муравьевым следующую теорию: если предстоит взятие крепости Исакча и переправа через Дунай у Сатуново, то, значит, именно там и будут происходить главные действия. А где действие — там и противодействие. Значит, бои, опасности. А где опасности, там и награды — кресты за храбрость, ордена, продвижение в чинах и прочее… Следовательно, стоило спешить. В пути их обогнал флигель-адъютант граф Павел Матвеевич Толстой. От него Феликс узнал, что император уже прибыл в Сатуново. Граф с ними не задержался, он сильно спешил.
     — И этот спешит за наградами, — вздохнул Феликс, глядя вслед представительному и красивому флигель-адъютанту.
     — Я не предполагал, что ты настолько суетен, Федя, — отозвался Муравьев.
     — Суета — вполне естественная вещь, суета — вполне естественное состояние человека. Ошибается тот, кто не суетится. Если хочешь быть успешным — суетись, суетись, и только так. Окружающие скажут: какой способный, какой талантливый человек. Будешь же держаться в стороне, скромничать — пропадешь в безвестности. Кто вспомнит о том, что ты существуешь?
     Уже на подходе к Исакче на дороге случился затор, движение почти остановилось. Вскоре неразбериха достигла больших размеров, порядка уже никто не соблюдал. Феликс пришел в отчаяние. Небо на западе потемнело, донесся далекий гром. Собиралась гроза.
     — Только этого нам не хватало, — вздохнул Феликс.
     — Не волнуйтесь, господа! — услышал он рядом знакомый насмешливый голос. Это был Егоров. — И спешить не стоит. Исакча взята, но вам остается еще героическая переправа через Дунай, и главное командование присудит вам титулы графов Задунайских. Дерзайте, господа! При следующей встрече нам будет что сказать…
     Феликс не успел ничего ответить Егорову. Ни умного, ни глупого. Весть о том, что Исакча взята, сильно расстроила его. Вдобавок ко всему разразилась буря. Проливной дождь промочил их буквально за секунды. Молнии, гром и сильный ветер дополняли бедственную обстановку.
     В Сатуново они добрались уже ночью. Дождь лил не переставая. Феликс Петрович и Муравьев промокли до нитки и падали от усталости. Иван Ильин остался с конями и повозкой, а наши два молодца подчинились чьему-то указанию и влились в колонну таких же мокрых, как и они, людей.
     — Что за дурость этот мост… А насыпь…
     — Говорят, что его строили тысячи добровольцев. И все время под пулями.
     — Верно. Большинство из них были болгары. Много жертв…
     — Не напирайте, черт вас побери! Перепачкали мне всю обувь.
     — А что вы хотите? Такая темнота! Простите.
     — Мы как римляне. Куда ни придем, оставляем величественные сооружения. Видите эту будку перед мостом? И она такая монументальная.
     — Смоги как-нибудь. Главное перейти через Дунай…
     Такие разговоры велись во мраке вокруг наших приятелей. Феликс почувствовал, что в колонне стало не так тесно, а под ногами задрожали доски деревянного настила.
     — Андрюша, ты понял? Мы уже на мосту. Переходим через Дунай. Но нет, брат, не дадут нам титул Задунайского.
     — Следи, чтобы не упасть в реку, — посоветовал Муравьев. — А то станешь просто Дунайским.
     Слышались крики:
     — Внимательней… Быстрей… В колонну по два…
     Мерцающие фонари ограничивали колонну, которая проходила по наплавному мосту, находившемуся под попечением и охраной моряков Дунайской флотилии. Продолжал лить дождь.
     — Все совершилось без нас, — печально произнес Феликс Петрович.
     — Можно было и не спешить так, — ответил Муравьев.

2
     У Феликса Петровича была причина сожалеть о том, что не удалось вовремя прибыть в Сатуново. Он пропустил интересные, драматические события, описание которых могли бы обогатить его письма приятелям. Он перешел мост во мраке ночи и под дождем, не видел величественный вал, сооруженный всего за два дня перед этим, не видел, как героически действовала Дунайская флотилия под огнем турецкой артиллерии. Как все это происходило в Сатуново, он узнал позднее.
     Как только завершилось строительство вала, в Сатуново прибыли запорожцы с сорока лодками. Под прикрытием артиллерии они переправили на противоположный берег два егерских полка. Едва ступив на правый берег, егеря предприняли атаки на противника, укрывшегося в кустах за болотистой местностью. На помощь егерям пришли два казачьих полка, которые переправлялись вплавь вместе с конями. Казаки смело боролись с опасным и сильным течением реки. Егеря также проявили замечательный героизм. Чтобы зайти во фланг неприятельских позиций, они прошли в воде и тине более версты. Они смогли отразить отчаянную атаку противника и не отступили, а продолжили сражение, оттягивая на себя огонь и внимание противника, тем самым прикрыв переправу новых пехотных частей, перевозимых запорожцами. Турецкий гарнизон был вынужден отступить. С вершины построенного вала все происходящее было видно как на ладони. После этого последовало самое главное. Прибыл император и переплыл Дунай на лодке, ведомой самим предводителем запорожцев, буйным и непокорным кошевым Гладким. После того, как император обозрел берега реки, началась работа по связыванию их наплавным мостом. Увы! Эти большие события произошли без участия в них Феликса Петровича. Огорченный, промокший и усталый, он еле передвигал ноги. Андрей Муравьев, со своей стороны, совершенно не думал, что случилась большая потеря, и единственное, от чего он страдал, так это от голода.
     И все же удача не совсем оставила двух молодых людей. В первом же селе их приютили и обогрели. Сельская корчма отворила двери как раз перед их прибытием. Хозяин — солидного возраста болгарин — поставил зажженную свечу на подоконник и принялся разжигать очаг. Ему помогал худой мужчина помоложе. Корчма тут же стала наполняться офицерами. Феликс успел одним из первых усесться перед огнем, Муравьев даже не попытался — три человека опередили его.
     Муравьев слышал от Феликса много рассказов о болгарах. Довольный тем, что находится с ними под одной крышей, он с интересом рассматривал двух мужчин. Старик молчаливо подкидывал дрова и раздувал огонь, а другой, принеся очередную охапку мокрых веток, уселся на деревянной лавке в сторонке и занялся своей торбой.
     Феликс Петрович слегка подсох, уступил место другому страждущему и вернулся к Муравьеву.
     — Федя, это болгары, правда?
     — Кто?
     — Да вот те, благодаря которым ты согрелся. Видишь, вон там, на лавке, — показал Муравьев на худого мужчину в городской одежде, который нарезал хлеб и складывал куски на деревянный стол.
     Феликс Петрович встал и подошел к нему:
     — Вы болгарин?
     Мужчина вздрогнул от неожиданности, не предполагая, что русский офицер обратится к нему на болгарском языке.
     — Да, я болгарин, сударь. Возьмите кусок хлеба, здесь понемногу хватит на всех.
     — Вы местный или возвращаетесь из эмиграции вместе с нами? — продолжил расспросы Феликс, взяв два куска нарезанного хлеба.
     — Сударь, я из эмигрантов. Мы обращались к вашему императору…
     — Вот как, к императору! И по какому вопросу?
     — Мы, болгары, не можем спокойно оставаться в стороне. Знаете ли вы, какой фирман был издан султаном? — Встретив самый неподдельный интерес со стороны не только собеседника, но и остальных офицеров, болгарин продолжил: — Фирман касается нас, болгар, и в большей степени относится к тем, кто проживает в самой Болгарии. Султан повелевает им оставить дома и села, так как не хочет, чтобы они помогали русским воинам. Он запугивает убийством без всякого суда тех, кто не исполнит его повеление. Что вы на это скажете, господа? Каков произвол! Можно ли такое терпеть? Одно только это…
     — И с какой просьбой вы обратились к царю? — задал вопрос какой-то полковник.
     — Мы желаем помогать вам в качестве добровольцев. И ничего более.
     — Насколько мне известно, вам, болгарам, разрешено записываться добровольцами в четвертую уланскую дивизию, — заметил полковник.
     — Это так, сударь, но там весьма ограниченное количество вакансий, и они сразу же были заполнены. А нас, знаете ли, только эмигрантов многие тысячи. Живем разбросанные по Валахии, Молдавии и Бессарабии как отверженные, без дома, без отечества… Болгары, ваша милость, имеют наибольшее право воевать против султана. Во-первых, мы просим позволения императора воевать в качестве добровольцев. А во-вторых… не пришло ли время подумать и о нас, болгарах? Ведь у сербов, валахов, молдаван совсем другое положение по сравнению с нами.
     — А куда вы сейчас направляетесь? — спросил Муравьев.
     — К императору же. В Бендерах он нас не принял, но мы не отчаиваемся. В своей просьбе мы описываем страдания нашего народа. А он, ваш царь, — славянин и христианин, как и мы. У нас надежда только на вас. Никто другой нам не поможет…
     Феликс Петрович, обычно словоохотливый и отзывчивый по натуре, сейчас молчал. Насколько справедливым мог быть царь, он знал слишком хорошо. Брат его близкого друга Кривцова был осужден за участие в восстании декабристов. Юшневский, вхожий к его отцу, большой друг болгар, также не избежал ссылки в Сибирь из-за своих демократических убеждений. Но здесь было не место высказывать сомнения в успехе миссии болгар.
     — Одним словом, вы мой коллега, болгарский дипломат. Но вы же не один?
     — Настоящий полномочный посланник Александр Некович болен. Я жду, когда ему полегчает.
     — Атанас Некович? — уточнил Феликс Петрович.
     — Нет, сударь. Александр Некович, племянник старого Нековича…
     — … кого мы все в нашем доме хорошо знали. И как обстоят дела? Прошу вас, расскажите подробно.
     — Александр Некович уполномочен болгарским народом и болгарской эмиграцией вручить императору письменную просьбу. Вы, дипломаты, называете это меморандумом. Все равно, как он называется, его надо вручить.
     — Имеются ли у вас письменные полномочия, подписанные людьми, чьи имена пользуются авторитетом и уважением?
     — Такие полномочия имеются, да и само его имя, как вы сами сказали, вполне известно.
     — Да, — согласился Феликс Петрович. — А сами вы кто?
     — Кто я… Вы меня не знаете. Волонтер болгарского земского ополчения, участвовал в 1811 году в русско-турецкой войне. Потом эмигрант в Бухаресте, а сейчас доброволец в отряде капитана Буюкли. А так как Нековичу необходима помощь, то я прибыл поддержать его.
     Феликс Петрович разволновался. Он заверил болгарина, что и он сам, и все его семейство — известные дипломаты Фонтоны — любят и уважают болгарский народ. Он выразил надежду, что император их примет, пожелал успеха их миссии и скорейшего выздоровления больного Александра Нековича.
     Сердечные, ободряющие и обнадеживающие слова Феликса Петровича хорошо подействовали на его нового знакомого.

     Снаружи развиднелось, дождь прекратился. Кто-то задул свечу в корчме, которая потихоньку пустела. Откуда-то появился Иван Ильин и доложил, что приготовил завтрак. Молодые люди заторопились — им предстоял еще долгий путь.
     Повозка двух приятелей снова тронулась по разбитым дорогам равнины. Над ними блестело как умытое синее небо, поля очаровывали свежей зеленью, а в придорожном бурьяне весело искрились на все цвета радуги капельки росы.
     К Феликсу Петровичу вернулось оптимистичное настроение:
     — Смотри, Андрюша, это Добруджа.
     И, впадая в умиление, он с энтузиазмом выкрикнул:
     — Здравствуй, Болгария!
     Охваченный самыми человечными чувствами, он сказал приятелю, что глубоко верит в освободительную миссию России.
     — Если и не сегодня, то в ближайшем будущем эта земля будет свободна. И я готов воевать за ее свободу.
     Так Феликс Петрович и Андрей Муравьев, переполненные самыми высокими чувствами, въехали в пределы Болгарии одним ранним утром 1828 года.

Глава VIII
Крепкий орешек Анапа

1
     Вице-адмирал Грейг наблюдал за действиями двух кораблей, обстреливавших крепость. Восьмидесятипушечный линейный корабль «Пантелеймон» под командованием капитана 2 ранга Эсманда стрелял размеренным залповым огнем, попадания были точны. Но действия командира бомбардирского брига «Соперник» Александра Ивановича Казарского заслуживали особого внимания и вызвали одобрение адмирала. Приятели лейтенанта Казарского называли его «морским дьяволом», и в этом имелся некий резон. Умело маневрируя, этот дьявол Казарский дерзко приближался к крепости и осыпал ее бомбами. Входя в опасную зону обстрела неприятельских орудий, грозящую вдобавок мелководьем, он вел корабль, ловко избегая попадания крепостных ядер и картечи. «Молодец», — мысленно похвалил своего ученика вице-адмирал.
     Когда Грейг прибыл в Севастополь в качестве главного командира флота, он застал Казарского гардемарином, командовавшим шлюпкой. Серьезный и деятельный юноша понравился адмиралу своим стремлением к научным знаниям. Грейг имел привычку лично беседовать с офицерами как высокого, так и самого малого ранга. Так ему удавалось лучше всего оценивать их знания и возможности. У Казарского их было в достатке. Через три года он был произведен в лейтенанты. Ему доверяли командование кораблем, возлагали на него ответственные задачи. Александр Иванович не подводил его никогда. В конце 1827 года, когда подготовка к войне находилась в самом разгаре, на Казарского была возложена буксировка понтонных секций из Одессы и Очакова в Киликийское гирло Дуная.
     «Эх, были бы остальные такими же, как он», — подумал адмирал. Появился адъютант. Грейг покинул палубу и направился в салон, куда по его приказу прибыл вице-адмирал Мессер. Несколько часов назад из штаба главнокомандующего посыльный привез распоряжение отправить сильную эскадру к западным черноморским берегам. Частям второй армии предстояло взять крепости Кюстенджа, Мангалия и Каварна. Искомую эскадру собрали незамедлительно. Командовать ею Грейг доверил вице-адмиралу Мессеру, известному своей немецкой аккуратностью.
     — Вот что, коллега. Придется нам действовать отдельно. Как бы ни хотелось этого избежать, ничего не поделаешь. Мы не предполагали, что Анапа окажется таким крепким орешком.
     — Да, это так. Мы расстроили планы командования, — сухо ответил Мессер. В его голосе читалось как бы неодобрение, даже обвинение.
     Грейг пригляделся к нему внимательней и только сейчас заметил на сухом бледном лице нездоровые красные пятна.
     — Как вы себя чувствуете, коллега Мессер? — спросил он. — Все ли в порядке?
     — Спасибо. Все хорошо, — с явным неудовольствием ответил Мессер. Он не принадлежал ни к дружелюбно настроенным к Грейгу, ни к его явным врагам, которые писали доносы на него.
     «Так выглядят сердечные больные», — подумал командующий, но не стал углубляться в расспросы о здоровье Мессера. Он разложил на столе карту западной части Черного моря и указал на мыс Калиакрия. Потом острие указки из слоновой кости тонкой работы скользнуло по карте до Царьграда.
     — Вот район ваших действий, — сказал он. — В состав вашей эскадры я включил лучшие корабли. Среди них фрегат «Рафаил» — с верфи прямо на войну. Прошу понаблюдать за ним.
     Грейг не обманывал, он действительно включил в эскадру Мессера самые мощные, самые надежные корабли флота: три настоящие плавучие крепости по сотне орудий на борту — «Император Франц», «Пимен», «Иоанн Златоуст», — два фрегата, два брига, бригантину и совсем нового «Рафаила», построенного по его собственным чертежам.
     — После завершения операций по форсированию Дуная и взятию Кюстенджи ваша задача будет состоять в крейсерстве от Калиакрии до Царьграда. Держите под контролем все морские крепости и в особенности Варну. Не допустите появления турецкого флота перед Варной.
     Мессер молча слушал указания главного командира флота. Грейг знал, что они будут исполнены точно и педантично. Два вице-адмирала попрощались.
     Через несколько часов линейный корабль «Император Франц» поднял вице-адмиральский флаг. Эскадра Мессера двинулась к болгарским берегам.

2
     День шел к концу. Окрашенные в оранжевый цвет облака предвещали ветреную погоду. Грейг со скрытой тревогой смотрел на горящий закат. Дела при Анапе шли и так не блестяще. Не хватало только плохой погоды вдобавок. Разведка доносила, что от Геленджика к Анапе движутся два транспортных турецких корабля с десантом. Крепость непрерывно получала подкрепления по суше, а теперь пыталась и по морю. С этим положением вице-адмирал не мог примириться. Если погода ухудшится, а сильный ветер и волнение воспрепятствуют работе корабельной артиллерии, то положение осаждающего отряда может стать критическим. На позициях под Анапой стала распространяться эпидемия. Силы отряда ослабевали, а многочисленные турецкие части непрестанно атаковали их. Князь Меншиков настаивал на постоянном артиллерийском огне. Главный лекарь флота Павловский докладывал о большом количестве больных и раненых. В синих глазах адмирала таилась тревога. Уже полмесяца прошли безрезультатно. Если крепость продолжит сопротивляться еще пятнадцать-двадцать дней, то провал будет неминуем: пройдут все контрольные сроки генерального штаба. Это будет означать и провал главного командира флота. Что от того, сколь многое он сделал для Черноморского флота… Все одно: либо падет Анапа, либо падет он сам…

3
     В вишневом саду Клавдии Ивановны жары не ощущалось. Гостьи, рассевшись вокруг подвесных столиков в удобных плетеных креслах, лакомились мороженым и вели оживленные беседы. Только Софья Петровна сидела молча, задумавшись, как бы чужая в этой пестрой и шумной дамской компании. Дамы и барышни — подружки и знакомые Клавдии Ивановны — обсуждали, как провести утреннее посещение больницы. Не достаточно просто желания посетить раненных воинов и одарить их улыбками и сочувственными взглядами. Можно ли появляться перед героями с пустыми руками? Красивая блондинка, супруга одного из старших офицеров, предложила организовать открытый бал с благотворительной целью. Идея сначала воодушевила женщин, но их энтузиазм быстро пошел на спад. Отсутствовали молодые офицеры. А какой бал без кавалеров…
     Софья Петровна извинилась и, оставив дам ломать головы над этой тяжелой проблемой, уединилась в библиотеке Карла Христофоровича. Этим утром она получила второе письмо от мичмана Кутузова. Как и прежде, она прочитала его вслух перед всеми, потом просмотрела его еще раз в своей комнате и теперь, в тишине библиотеки, она читала письмо в третий раз.
     «Уважаемая Софья Петровна,» — писал мичман, — «может, это письмо Вы не получите, если счастье мне изменит. Я остался жив и здоров, так что продолжаю беспокоить Вас своими письмами. То, что Анапа пала, для Вас, Софья Петровна, наверняка не новость, но мне хотелось, чтобы Вы получили подробности именно от меня, Вашего преданного друга и кузена, непосредственного участника тех событий. Крепость сдалась после ожесточенного сражения. Самый горячий день был двадцать восьмого мая. Наши славные егеря и матросы изумляли мусульман своей невиданной доселе храбростью. Молодцы! Попробуйте, дорогой друг, перевести это слово на французский, английский или немецкий. Ничего не получится! Оно имеет истинный смысл только на русском языке…»
     Софья Петровна прервала чтение и задумалась. Она хотела представить себе сражение, но не смогла. Как выглядели подступы к крепости… где находились русские воины, смело атакующие многотысячного неприятеля…
     Софья продолжила чтение.
     «Нашим удалось отрезать значительную часть противника, заступить им путь бегства к крепости и прижать их к морю. Это было последнее нападение, которое они осмелились предпринять. Противники капитулировали. Мы захватили два корабля с десантом и не позволили крепости получить подкрепления в критичный час. Действия сухопутного отряда генерала Перовского и массированный артиллерийский обстрел с кораблей принудили крепость вывесить белый флаг. Это случилось рано утром двенадцатого июня. Наши тоже подняли белый флаг на берегу, около поста флажного телеграфа. Немедленно вслед за этим на быстроходном адмиральском катере были отправлены парламентеры с нашими условиями капитуляции. Они, судя по всему, оказались слишком трудными для паши, и он попросил четыре дня на размышление. Адмирал Грейг дал ему пять часов. В течение этих пяти часов развивались события, в которых и я принял участие. Дипломат Иван Ботьянов в крепости провел переговоры, которые продлились три часа. После полудня он вернулся на «Париж» в сопровождении нескольких турецких сановников. Те остались на флагманском корабле как заложники, а Ботьянов вернулся в крепость с группой наших матросов и офицеров, среди которых был и я. Переговоры продолжились, а мы, хорошо вооруженные, заняли посты у крепостных орудий, чтобы контролировать их артиллеристов, дабы те не открыли внезапный огонь. Офицеры противной стороны, также вооруженные, расположились у наших позиций. Вы спросите, зачем это понадобилось? Турки требовали уступок, наши не соглашались. Была опасность того, что переговоры прекратятся и возобновятся боевые действия. Тогда из контролирующих крепостные орудия я и мои коллеги превратились бы в мишени для стрельбы. Уже возвращаясь на катере, мы комментировали пережитое напряженное положение, в котором нервы наши были на пределе. Ботьянов нас успокаивал. Он говорил, что был полностью уверен в благополучном исходе переговоров, так как хорошо знал восточные нравы. Свои уверения он сопроводил одной турецкой поговоркой: «Руку, которую не можешь сломать, должно целовать». Такой вот поговорке придерживались наши противники и, видимо, превратили ее в золотое правило. Сдался весь гарнизон во главе с пашой. Их отправили вглубь России. Интересное зрелище представлял гарем паши, но я, к сожалению, не смог его увидеть. Сегодня комендантом Анапы стал полковник Пономарев, командир Таманского полка. В тот же день состоялось большое волнующее торжество. К нам из главной штаб-квартиры добрался полковник Толстой. Павел Матвеевич — флигель-адъютант великого князя — прибыл с поручением отнести в главную штаб-квартиру ключ от Анапы и знамя турецкого гарнизона. Какой неописуемый вид представлял сам Толстой! Он походил на мифического героя. Красивый, богатырского телосложения, с густой кудрявой русой шевелюрой, с хорошим мужественным лицом — он был олицетворением русской силы и мощи. Толстой принял от адмирала ключи крепости и захваченное мусульманское знамя. Этот Илья Муромец взял в руки знамя, которое сотни лет познавало одни победы и добралось до самой Вены. Покорно склоненное, оно свисало из рук русского воина. По случаю победы корабли эскадры дали салют из всех орудий. Вот какие моменты мы переживаем.
     Итак, Софья Петровна, через несколько дней мы отплываем к Варне. Что принесет нам эта черноморская красавица? — спрашиваем мы сами себя, но не находим ответа. Нам известно, что она сильно укреплена, что там имеется многотысячный хорошо вооруженный гарнизон, обученный европейскими инструкторами, знаем, что турецкое командование возлагает на нее большие надежды. Пока Варна является для нас таинственной загадкой, к которой мы отправляемся с тревогой и интересом.
     Заканчиваю письмо, в конце добавляю последние новости. Они взволновали многие сердца, только мое оставили равнодушным. Посудите сами. За взятие Анапы вице-адмирал Грейг стал полным адмиралом. Было роздано много отличий, орденов, медалей, чинов, золотых шпаг… Капитан-лейтенант Стройников стал капитаном второго ранга, мой командир стал капитан-лейтенантом, и только я остался обойденным. Но я не оставляю надежд на будущее, а будущее — это Варна. Я не честолюбец, но и не трус. Если уж воевать, то как следует…»
     Софья отложила письмо и задумалась. Как ей хотелось поделиться своим волнением! Но с кем? Тети она стеснялась, да та и не смогла бы ее понять. Не решалась она и потревожить погруженного в звездные карты Карла Христофоровича. Кто сможет понять сердце девушки? Она, как и другие, мечтала о друге, о любимом. Смелом и умном как адмирал, гордом и сдержанном как командир «Соперника». Ей припомнились его черные миндалевидные глаза, она услышала его теплые нежные слова, обращенные к ней… увидела его сердечную улыбку… Тетя ей говорила, что он не был щедр на такие изъявления чувств… Но вот же не он, а мичман пишет ей письма. А от Александра Ивановича она не получила даже короткого привета…
     Если кто-нибудь сказал бы ей: «Софи, флот возвращается» — что бы она сделала? Может, помчалась бы на пристань, презрев условности хорошего воспитания. Но кого бы она побежала встречать? Адмирала, смелого капитана или мичмана? Возвращения кого из них она ждала, чтобы заполнить пустоту в своем сердце?

Глава IX
Романтичная ночь, ужасный день

1
     Феликс Петрович тормошил спящего Муравьева.
     — Андрюша, просыпайся. Вставай. Ведь ты поэт, не можешь пропустить…
     Он не остановился, пока не поднял приятеля с кровати. С мутной головой, натруженными ногами Муравьев вышел из палатки, не понимая зачем и почему.
     — Смотри, Андрюша, какая прелесть! Красиво, верно? Грешно спать в такую ночь. — И Феликс широким жестом показал на открывавшийся перед ними вид.
     Взгляду Муравьева действительно открылась пленительная картина. Он онемел от восхищения. Но так как Феликс не мог не поделиться вслух своими чувствами, он продолжал экзальтированно комментировать. Как прекрасно сияет луна… Как серебристо блестят палатки, и если бы их не было, картина была бы неполной… Не упустил он и обратить внимание на величественную тишину.
     — Феденька, помолчи немного, — взмолился Муравьев.
     Красивая долина Бабадаг, небольшой оазис посреди безводной Добруджи, приютила на ночь части второй армии. В долине и по склонам окружающих холмов догорали лагерные огни. Бескрайний ряд палаток белел при лунном свете. В черном небе ярко горели звездные огни. Молодые люди молчали, плененные величественной красотой ночи. Муравьев погрузился в мысли о неразгаданных тайнах природы. С Феликсом все было проще. Он был влюблен, а такие ночи — сущая благодать для влюбленных.
     — Феденька, и наипрекрасное становится обыкновенным, если долго его созерцать, — сказал Муравьев. — Теряется красота, свыкаешься с ней. Да и утром нас ждет долгий и тяжелый поход. Не пора ли поспать?
     Муравьев был прав — и в отношении ночи, и в отношении похода. Всего через несколько часов армия начнет движение от Бабадага к Карасу.
     Утром их обоих позвали в дипломатическую канцелярию. Ночная тишина и романтика пропали. Со всех сторон напирали крики, шум и суета. Солдаты сворачивали палатки, а возле единственного колодца в центре лагеря собралась толпа. Слышались торопливые команды, ржали лошади… Предпоходное настроение охватило всех — и солдат, и командиров.
     — Давай и мы умоемся, — предложил Муравьев.
     — Стоять в такой очереди? Исключено! И потом, знаешь, для чего можно пропустить одну помывку? Не знаешь. А у нас есть шанс увидеть императора со всей его свитой. И Дибича, и всех иностранных послов. Как тебе это? Надо только поторопиться.
     Послы были уже готовы. Элегантные, в блестящих мундирах, гладко выбритые, они ожидали императора и вели между собой разговоры.
     — Вон тот в красном мундире, видишь? — сказал Феликс. — Это французский посол герцог де Мортимар. Он разговаривает с графом Сент-Алдегонтом. — Феликс Петрович стал старательно объяснять, кем были облаченные в великолепные офицерские мундиры молодые люди, которые толпились вокруг герцога. Эта молодежь пила шампанское, закусывала на ходу и смеялась. Феликс саркастически прошелся по их адресу.
     — Ты мне сам говорил, что в твоих жилах течет и немного французской крови, — подначил его Муравьев.
     — Не имею ничего общего с этим роялистским сбродом, — ответил с обидой Феликс. — Это сборище принадлежит старой Франции. С ними у меня нет ничего общего.
     Определив ясно и категорично свою позицию, он продолжал показывать Муравьеву остальных послов. Андрей узнал, что те в серых и белых мундирах — из австрийского посольства, собственными глазами узрел самого австрийского посла ландграфа Гессен-Гамбургского, который разговаривал с капитаном Мольером.
     — Ну и шуточки у тебя, безбожник! — вознегодовал Муравьев. — Какой тебе Мольер.
     — Клянусь, никаких шуток. Дело серьезное. Тем более, что капитан Мольер не переносит шуток. Он ничего общего не имеет с автором «Тартюфа». Я уверен, что он даже не слышал имени своего знаменитого однофамильца. — Феликс Петрович рассмеялся.
     — Интересно, чем занимаются здесь эти блестящие мундиры?
     — Затрудняюсь ответить тебе по-русски, Андрюша, — ответил Феликс. — Могу сказать точно по-турецки. Высматривают сеир. Понял? — и он принялся объяснять, что означает это турецкое слово.
     Молодые люди направились к дипломатической палатке. Внезапно Феликс дернул Муравьева за рукав.
     — Подожди! Видишь, это Дибич. Это одна из знаменитостей. Только не пялься так на него, неудобно, Андрюша.
     Муравьев и от других слышал о начальнике императорского штаба бароне Дибиче, но никогда не видел его. Поэтому при словах Феликса Петровича застыл на месте. Короткое тучное тело «блестящей знаменитости» носили маленькие кривые ножки, которые бог знает как выдерживали такую тяжесть.
     Дибич вошел в императорскую палатку, перед которой уже толпился генералитет. Феликс Петрович начал перечислять имена князей, баронов и графов, известных своим происхождением.
     — Вон князь Евгений Вюртембергский, старый участник Бородинской битвы. А вот там крупный русый красавец — это граф Толстой, рядом с ним князь Долгоруков. Молодой генерал — это Делингсгаузен, многообещающая личность. Он разговаривает с графом Нессельроде… Ты ведь знаешь, кто такой Нессельроде?
     Чем больше имен слышал Муравьев, тем больше он убеждался, что его дворянское происхождение — ничто по сравнению с такими величиями, в чьей власти находились государство и весь народ. Насмотревшись на знаменитостей, они отправились в канцелярию. Там царила полная неразбериха. Они так и не узнали, кто их вызывал. Кто-то мимоходом подсказал, что их искал сам Антон Антонович, но тот, вероятно, уже в главной штаб-квартире. Вдвоем они отправились туда и встретили там такой же беспорядок. Никто не обращал на них внимания. Наконец они наткнулись на самого главнокомандующего фельдмаршала Витгенштейна. Старик держал в руках какой-то лист и гневно кричал на начальника штаба Киселева. Феликс Петрович и Муравьев, посторонившись, встали неподалеку от входа.
     — Вы читали, что пишет Рот? Он говорит о каком-то болгарском отряде! Кто ему разрешил составить отряд из болгарских добровольцев? Он понесет за это ответственность! Что за своеволие! Пишите… садитесь и пишите. Распустить этот дьявольский отряд!
     Генерал Киселев, однако, только усмехался и перекладывал в папки на походном столе различные приказы и донесения, не выказывая никакого намерения сесть и писать. Молодежь почувствовала себя неудобно.
     — Пойдем отсюда, — шепнул Муравьев другу.
     В главной квартире непрестанно сновали адъютанты, офицеры по особым поручениям, искали то или другое, но Антона Антоновича там не было, и они незаметно вышли.
     — Андрюша, слышал? Болгары сформировали отряд. Браво! А наш главнокомандующий разгневался. Что за глупость! Цезарь никогда бы такого не сделал. Что за военачальник, который отказывается от помощи. Знаешь, какие перед войной имелись проекты об участии в ней болгар?
     Муравьев развел руками. Он о таковых даже и не слышал. Тогда Феликс Петрович рассказал ему об интересных проектах адмирала Сенявина и офицеров генштаба Серистори и Ланжерона.
     — Это умные люди, — сказал Феликс. — И все трое по отдельности предложили свои проекты по организации участия болгарского населения в предстоящей войне. Они знали болгар по минувшим войнам и понимали, что так или иначе болгары примут участие в войне. Будут участвовать в любом случае — с разрешением или без такового. Поэтому все трое предложили организовать партизанскую войну в тылу врага. Вроде той, что была у нас в 1812 году.
     — Это было бы чудесно, — одобрил Муравьев.
     — Да, но если бы один из этих проектов был принят, и на болгар возложили бы партизанские действия, то тогда этот народ должен был бы получить свободу и независимость. А это Европе не выгодно. И мы идем проливать тут свою кровь, подвергаться тысяче опасностей, сообразуясь с французскими, английскими и австрийскими желаниями. Это называется… политикой. — И Феликс Петрович обозвал европейскую политику крепким русским словом, характеризующим поведение уличной проститутки.
     Через час армия в походном порядке — авангард, кавалерия, пехота, артиллерия и обоз — двинулась от Бабадага к Карасу под палящими лучами добруджанского солнца. Двинулись вперед и обе главные штаб-квартиры — императорская и армейская, со всем дипломатическим корпусом, сопровождаемым дипломатическими условностями, прислугой и специальной кухней. Позади армии осталась цветущая долина Бабадаг, а перед ней лежала знойная безводная ширь Добруджи.
     — С таким замечательным продвижением мы будем проходить по три или четыре версты в день, — тяжело вздохнул Феликс Петрович, проведя верхом несколько часов под палящим солнцем. — А как припекает! Господи помилуй!
     — Феденька, какой-то фантазер вроде тебя придумал это название — Добруджа. А? Добруджа. С какой стати? — Таким же тоном отозвался Муравьев, стирая с лица пот. — Голая и сухая земля. Реки без воды… Что за добро имеется в этой земле, не понимаю.
     Остановились пообедать и отдохнуть в опустевшем селе. Вода во фляжках сильно нагрелась, надо было поискать свежей. В селе не могло не быть колодца. Феликс Петрович отправил Ивана Ильина на его поиски. Но тот вскоре вернулся, присел у повозки и закрыл глаза.
     — Тебе что, плохо? — испуганно спросил его Муравьев.
     Старый казак стучал зубами как в лихорадке, лицо его побледнело. Феликс Петрович забеспокоился.
     — Эй, казак! Не пугай нас. Что с тобой? Подожди, я тебе… я сейчас… И Феликс Петрович стал рыться в сундуке. Там у него лежала прибереженная на всякий случай бутылка из императорских запасов.
     — Что им сделали бабы и детишки, ваше благородие? Что они им сделали? Собственными глазами видел. Мать с дитём повесили. — И он начал креститься: — Помилуй, господи, души несчастных… Да разве так можно! Мне рассказывали, но я не верил. Язычники проклятые! Дитё не пожалели…
     Только сейчас Феликс и Андрей вспомнили слова болгарина, сказанные в той корчме близ Сатуново, о султанском фирмане. Эти несчастные, наверно, отказались покинуть село.
     Закаленного не в одном бою казака все еще трясло от пережитого ужаса. Много раз он рассказывал их благородиям о том, что приключалось с ним по пути от Бородино до Парижа; как по воле судьбы сражался у Кутузова, выкручивался из самых удивительных положений, но никогда не страшился встречи со смертью, но со смертью воинской, а не с глумлением зверей над женщинами и детьми.
     — А малой-то похож на моего внука, — смахнул с глаз слезу старый казак. — Ну что ж. Получат они и от меня, Ивана Ильина, запомнят надолго.
     Зной и палящее солнце напомнили друзьям о томившей их жажде. Они пошли к единственному колодцу, находившемуся на краю села. Слышались крики и неописуемые ругательства. Взволнованная толпа усталых и жаждущих солдат шумела у колодца. Все напирали, толкались, лишь бы поскорее добраться до воды. С потрескавшимися от жары губами, покрытые плотным слоем пыли, они не могли спокойно дожидаться своей очереди. Счастливцы, добравшиеся до воды, пили долго, плескали на лица, наполняли фляжки, а стоящие сзади ругались, некоторые даже пытались прорваться силой.
     — Голод — ничто по сравнению с жаждой, — уныло заметил Феликс Петрович, расстроенный открывшимся ему видом. — Нам надо подождать. Солдаты устали больше.
     — Федя, посмотри! Надо же! Это форменное безобразие!
     Феликс Петрович посмотрел туда, куда показывал Муравьев. Неподалеку от колодца устроили на скорую руку навес для иностранных дипломатов. Большинство из них сидело за походными столами, они что-то пили и с интересом наблюдали за происходящим вокруг колодца.
     — Знаешь, что они пьют? — хриплым голосом отозвался Феликс. — Шампанское со знаменитой сельтерской минеральной водой. Что за невоздержанность, что за бесчеловечность на виду у пыльных и жаждущих солдат. Пошли отсюда, Андрюша. — И хотя перед его глазами вились огромные черные круги, и хотя жажда толкала его в сторону колодца, он повернулся и пошел назад к повозке. Муравьев последовал за ним.
     — Получается, что быть дипломатом в наше время — это поистине подло, а быть европейским дипломатом — преступно.
     Андрей Муравьев молчал. Ему не хотелось припоминать расстроенному приятелю, каким воодушевленным и исполненным энтузиазма тот был на пути в Болгарию. Каким счастливым тот чувствовал себя всего несколько часов назад, созерцая звезды над Бабадагом…
     — Если у меня когда-нибудь появится сын, я его направлю по певческой стезе. Ни в коем случае он не будет офицером или дипломатом, — решил Феликс Петрович и спрятался в тени под повозкой.

2
     Части третьего корпуса добрались до добруджанского села Карасу и задержались там примерно на полмесяца. Ждали подхода от Браилы седьмого корпуса. Крепость в конце концов была взята, но корпус потерял треть своего личного состава. Феликс Петрович выходил из себя от злости и из-за потерь при Браиле, которые он считал непомерными вследствие бездарности командования, и из-за промедления в Карасу. Кто на войне умеет ценить время, тот обеспечивает себе победу — такую теорию развивал он перед Муравьевым. Андрей соглашался с ним, так как уже прочитал записки Цезаря.
     Части второй армии бездействовали в Карасу, бездействовали и обе главные штаб-квартиры. Но Феликс Петрович не бездействовал. Он писал письма всем своим приятелям и знакомым. Завершив рабочий день в дипломатической канцелярии — а день проходил в написании и переписывании договоров, статутов и статей, связанных с устройством нового греческого государства, — он усаживался в палатке и принимался за письма. Наиболее часто он писал своему приятелю Кривцову в Берлин, где тот был секретарем посольства. Дипломатическая почта не подлежала цензуре и Феликс Петрович выражался смело. Со всем юношеским жаром он критиковал командование. Ему и в голову не приходило, что если письма попадут не к адресату, а, скажем, в тайную службу безопасности великого цензора графа Бенкендорфа, то и его самого, и Кривцова могут ждать большие неприятности, и оба могут попрощаться с дипломатической карьерой. Но о таких последствиях разгоряченный справедливым гневом молодой человек даже и не подумал. Вот, например, что он писал Кривцову:
     «Никто не хочет признать, что мы избрали плохой, неправильный план ведения войны. Осада Браилы — не была ли она совершенно бесполезной? Там пали тысячи излишних жертв. Для чего? А осада Анапы не была ли настоящей глупостью? И там были немалые потери. Флот нужен здесь, у болгарского побережья, а не на другом конце Черного моря. Мы потеряли много времени и дали возможность туркам укрепиться в Варне и Шумене. О Силистре и говорить нечего. Здесь в Карасу мы бездействуем. Среди воинов распространяется лихорадка и дизентерия, а обозный скот голодает. Дорогой друг, представь себе наше положение. Мы все еще находимся в самом начале войны. А по поводу командования сам делай вывод. Мы стоим тут и ждем. Ждем седьмой корпус. Ждем прихода из России второй половины армии, и бог его знает, когда она придет! К Силистре отправили шестой корпус генерала Рота, но у того недостаточно сил для осады такой превосходной крепости. Он ждет осадную артиллерию, просит подкреплений. Когда он их получит — никому не известно. В Малой Валахии бездействует десятитысячная группировка войск на случай нападения Австрии. Видишь, как бессмысленно разбросаны силы по разным направлениям. И такое положение будет продолжаться, потому что нам предстоит посылать части к главному городу Добруджи — Хаджиоглу-Пазарджик, к Каварне и Балчику, к Варне и Шумену. По моему мнению, так не воюют. Где наше главное направление? Где мы нанесем основной удар? Думаю, что этого не знает и само наше главное командование».
     Вот такие критические письма посылал Феликс Петрович Кривцову. И чем больше проходило времени, тем больше росла его дерзость. В другом письме он писал:
     «В главной штаб-квартире царит беспорядок, огромная неурядица. Ежечасно возникают ссоры, напряжение растет, и мне кажется, что приближается момент, когда разгоряченная атмосфера самовозгорится и весь штаб взлетит на воздух».
     Феликс Петрович подвергал уничижительной критике не только русское командование, но и всю европейскую дипломатию.
     «Мы здесь несем потери, — писал он графу Строганову, — и будем продолжать их нести, потому что мы воюем, а не занимаемся сплетнями, как они. Мы предлагаем экономическую и политическую независимость Греции, Молдавии и Валахии, и, представьте себе, с тревогой спрашиваем, согласятся ли они? Куда мы докатились! Пока Джон Буль сует нам палки в колеса и мы мучительно пытаемся их преодолеть, славный господин Меттерних готовится ударить нам в спину. Вот как действует дипломатия просвещенной Европы. И что они поддерживают? Бесчеловечность и беззаконие варваров».
     От славного характера Феликса Петровича больше всех пострадал начальник разведывательного отдела генерал Берг.
     Положение в разведке оказалось сложным и запутанным. Феликс позаботился рассмешить своих приятелей неудачами генерала. За полтора года до объявления войны генерал Берг, полковник Тучков и другие офицеры разведывательного отдела военного министерства провели разведоперацию на территории Болгарии. Переправившись через Дунай, они проехали как дипкурьеры разными маршрутами по Болгарии в Царьград. Результаты этого нелегкого путешествия по Турецкой империи они отразили в секретных картах. Со всей аккуратностью на них были нанесены города, села, дороги, тропинки, колодцы, источники, реки, пригодные для ориентировки кладбища, мосты, поместья и другие примечательные объекты. Но сейчас оказалось, что ничего этого нет на указанных местах. Куда, черт побери, они девались? Почему так получилось? Никто не мог дать вразумительного ответа, но суровая правда оставалась: карты не соответствовали действительности.
     Феликс Петрович, скуки ради, сочинял остроты и каламбуры на злосчастного генерала и его подчиненных. Так проводили время в Карасу.

Глава X
Бурное Черное море

     Нагруженная зерном «Катерина» покачивалась на якоре напротив причала в Балчике и и ожидала, когда другие гемии каравана закончат погрузку. Георгий Кормщик и двое его матросов — Стоян и Христо из Галаты — закрывали брезентом люк трюма. Кормщик часто бросал взгляд на гемию Трендафила Пеева «Сатурн», где заканчивалась погрузка. Солнце палило немилосердно. Жара стала невыносимой, но люди продолжали работать. Ни одного облачка не появлялось на небе, чтобы прикрыть солнце, не было ни единого дуновения ветерка, чтобы разогнать духоту, и работный люд купался в своем собственном поту. Море выглядело спящим. Ни волны, ни даже морщинки. Нагретые солнцем холмы Балчика излучали зной.
     Георгий Кормщик потерял счет, сколько раз он прошел между Балчиком и Варной. И еще его гемии придется сновать туда-сюда, пока низамы не заберут последнее зерно из амбаров людей Добруджи. Варна усиленно запасалась. Ее склады трещали от зерна. Война еще шла далеко от Варны, у Дуная, но крепость уже готовилась к осаде. Повсюду в Варне и Балчике кишело аскерами и стражниками. Загруженные зерном гемии охранялись кораблями Кавес-паши.
     Хотя портовые власти и запрещали собираться группами свыше трех человек, а стражники прилежно исполняли их приказ, на причалах можно было узнать все новости, неведомыми путями достигавшие слуха людей. На этот раз был пущен слух, что русские корабли появились у Кюстенджи. Все поверили, и эта новость придала силы матросам и шкиперам, они стали смотреть веселее и не обращали внимания на жару. Георгий Арнаутов и Трендафил Пеев из Балчика приступили к выполнению давно принятого решения.
     В полдень караван судов тронулся в путь. Возглавлял его «Ялдыз», небольшой военный корабль, быстрый, поворотливый и хорошо вооруженный. Им командовал Эммин — сын Джанавар-бея. По сторонам каравана шли два других корабля, а замыкал строй военный баркас с мортирой. Появился слабый ветер. Он дул лениво, едва надувая паруса, и гемии, казалось, ползли по зеркальной воде залива.
     — Это не море, а какой-то муравьиный водопой, — пробормотал Христо, один из матросов Кормщика. У него был добрый, покладистый характер, хотя из-за легкого косоглазия его лицо выглядело суровым.
     — А наша «Катерина» не гемия, а уточка, — ответил ему Стоян. — Ути, ути…
     Кормщик был человеком веселым и разговорчивым, а матросы у него были молчальниками. Говорили мало, но работали за троих. От начала перевозки зерна варненским туркам были недовольны, но из уважения к Кормщику не покинули его, как задумывали сначала. Они годами работали на «Катерине», любили и уважали ее хозяина. А он, в свою очередь, верил им и не скрывал своих планов. Оба матроса их одобрили, как будто только этого и ожидали. Вот только погода им не нравилась. Жара, безоблачное небо, безветрие…
     Кормщик был озабочен. Если они придут в Варну затемно, он не сможет увидеться со своими. Его план провалится. Но этот план был не только его, он был общим. Георгий Арнаутов тревожно посматривал на прозрачное как стекло небо, и получалось, что дела пошли не так, как он рассчитывал.
     От событий неосуществленной помолвки прошло около двух месяцев; не так уж и много времени, но жизнь они перевернули. Судьбы людей, собравшихся тогда на помолвку, существенно изменились. Разверзлась земля под их ногами и повлекла за собой. Капитан Никола погиб, Рада овдовела. О Деспине и Йовчо не было никаких вестей. Николай и Тодор исчезли из города. Они собрали дружину варненской молодежи, гайдуковали где-то у Делиормана и ждали прихода русских. Бойчо Богданов тоже ушел к своей дружине в Батовицкие леса. В Варне остались сын и зять Кормщика — Атанас и Коста. Георгий просил их уйти в отряд Бойчо, но они отказались. Атанас верил, что найдутся следы исчезнувшей невесты, что он узнает что-нибудь о ее похитителях. Зять Коста сказал Кормщику, что видел в Варне своего смертельного врага Юсуф-пашу Серского и его сына. Он собирался свести счеты с пашой, и его намерение мстить пугали Кормщика. Сила была на стороне паши, а его зять был молод, буен и ослеплен ненавистью. Когда план бегства на «Катерине» созрел, Георгий поуспокоился. Он уже знал, как вытащить двух молодых и сильных мужчин из города. Трендафил обещал взять их в команду большой гемии «Сатурн». «Эх, как не хватает сейчас капитана Николы, — думал Кормщик. — Хороший человек ушел из жизни. Погубила его злоба Дервиша Сулеймана».
     Прислонившись к мачте, он засмотрелся на спокойную гладь моря, вспоминая похороны капитана Николы. Погребальную службу проводили во дворе церкви Святой Марины. В последний путь его провожали все христиане города. Митрополит Филотей отпел его и проклял убийц. Голос его звучал громогласно, а внезапно налетевший ветер разносил его слова: «А-на-фе-ма!» Белая борода митрополита тряслась, длинные поседевшие волосы развевались на ветру. Произнося проклятие с поднесенной рукой, старец был страшен…
     Что происходило сейчас в Варне? А что еще должно произойти! Город находился под управлением Юсуф-паши Серского. Георгий Кормщик сам его видел, когда тот выходил из громадной каменной мечети Карык, одетый в новую униформу — феску с кисточкой вместо чалмы и пелерину. Говорят, что такие одежды носил и сам султан. Паша выглядел поседевшим и похудевшим. Глаза его смотрели не жестоко, а непривычно мягко и мудро. Эти его глаза поразили Георгия. Но внешний вид обманчив. Врагу нет веры, тем более Юсуф-паше, прибывшему из Греции, где он пролил реки крови.
     Такие вот мысли вертелись в голове Кормщика по пути в Варну. За «Катериной» так же едва полз «Сатурн». Старая дружба связывала капитанов этих двух гемий. Друг друга они знали с давних пор, но подружились, когда поступили добровольцами в войско Ипсиланти. Семь лет назад в Валахию стеклись тысячи болгар, чтобы поддержать греческое восстание. В сущности, на Балканах готовилось всеобщее восстание, и все — греки, болгары, валахи и сербы — готовились выступить против общего врага. Все верили, что русский император Александр I их не оставит в беде, и Россия объявит войну султану, как только вспыхнет восстание. Но этого не случилось. То ли потому, что сил у него было мало, то ли потому, что боялся великих держав, которые поддерживали Турецкую империю, но император не поддержал Ипсиланти. Тот оказался изолирован, в одиночестве. Сил его войска не хватало, чтобы противостоять огромной османской армии. Войска Ипсиланти в Валахии были разгромлены. Тогда погиб, сраженный пулей, Петр, младший брат Кормщика. А сам он вместе с Трендафилом смог добраться до Кюстенджи. Там их взял на борт капитан Антонио и отвез на своей гемии «Сатурн» в Грецию, где борьба продолжалась. Там было уже не восстание, а настоящая война, в которой капитан Антонио был одним из руководителей. Он погиб, но не от пуль турецких аскеров Юсуф-паши, а от рук греческих чорбаджиев — коджабашитов. Имелись вещи, в которых ни Георгий Арнаутов, ни Трендафил Пеев тогда не разбирались. И капитану Антонио, и воеводе Бойчо были больше ненавистны чорбаджии, нежели турецкие аги. Они оба считали, что свои страшнее — не знаешь, когда тебе всадят нож в спину. А те, другие — просто враги, явные противники.
     Коджабашиты в Греции долго колебались, помогать ли своим или выступить против них, доказывая свою верность султану. Но в Европе и Англии уже раздавались голоса в защиту Греции. Поэтому коджабашиты не знали, что делать, кому помогать. Они выжидали, стараясь понять, куда задует ветер, кто возьмет верх, чтобы присоединиться к победителю. А капитан Антонио не колебался. Он захватил корабли коджабашитов (судостроителей и судовладельцев) и повел их на помощь осажденному войсками Юсуф-паши городу Месолонгион. И два болгарина — Георгий и Трендафил — впервые услышали волнующие слова «свобода, равенство, братство» от своего греческого друга капитана Антонио. Для них эти слова означали свободное болгарское царство, а капитан их поправлял — не царство, а республика. Тогда они поняли его слова таким образом: пахарь пусть пашет, кузнец пусть кует, селянин заботится о земле, а кормщик — о море и гемиях… Свобода для них означала: турецкий ятаган больше не висит над их головами. А капитан Антонио говорил о другом: чтобы не было бедных и богатых, чорбаджиев и голодных батраков, агов и гяуров. Какие права имеет первый человек в государстве, такие же должен иметь и самый последний. Беднота шла за капитаном Антонио, и коджабашиты, испуганные его словами и делами, убили его. Георгию и Трендафилу было о чем задуматься. А Юсуф-паша свирепствовал. При Месолонгионе случился настоящий ад. Из кучи побитых Кормщик вытащил раненого, но еще живого Косту — юношу, сражавшегося рядом с ними. С большим трудом они добрались до Варны. Позже до друзей долетела весть о том, что капитан Антонио убит. Тогда Трендафил назвал свою новую гемию «Сатурном», в память о былых днях. Коста выздоровел, только на лице остался шрам…
     Раздался крик. Георгий очнулся от воспоминаний.
     — Кормщик, тебя с «Сатурна» зовут!
     Трендафил давал знак держаться поближе друг к другу.
     Ветер усилился и поменял направление. Он задул с востока, со стороны открытого моря. Небо все еще было чистым, безоблачным, но опытные моряки, такие, как Георгий Атанасов и Трендафил Пеев, знали, что означает внезапный восточный ветер. Шторма в этих местах бывают свирепы, когда приходят с востока.
     Через час верхушки волн покрылись белыми «барашками». Ветер продолжал усиливаться, и никто не сомневался, что налетит страшный шторм, но варненский берег был уже неподалеку. Паруса надулись, они как бы летели. Небо потемнело, как в сумерках, стало серо-зеленым. На нем заиграли молнии, протягиваясь от зенита до самого горизонта, как бы желая нарезать его на отдельные куски. Буря с громом и молниями надвигалась на гемии. Те то поднимались на вершины холмов вспененной воды, то пропадали в огромных зияющих долинах подножий волн. Порывистый ветер нес горизонтальные потоки дождя и хлестал лица моряков.
     — Кормщик, нас с «Сатурна» зовут! — крикнул Стоян во все горло, чтобы перекричать шум ветра и волн.
     За прозрачными белыми гребешками волн мелькал «Сатурн». Он отклонялся от курса и подавал знаки, чтобы «Катерина» следовала за ним. Кормщик изумился от поступка Трендафила. Ведь два капитана уговорились о другом. Зачем так рискует Трендафил, он что, не знает, каков бывает восточный шторм? Погибели он ищет? Но времени на размышления не было. Даже если он и понимал, что идет на гибель, бросить друга в беде Георгий Арнаутов не мог. И «Катерина» последовала за «Сатурном».
     Море и небо слились в одно целое. Невидимые черные силы, выскочившие из глубин моря, свирепствовали и ревели, давая волю всей своей титанической мощи.

Глава XI
Эммин-ага

     Летний дождь полил внезапно и прогнал детвору с Крепостной площади. Они играли в войну, стреляли из деревянных ружей, падали на пыльную землю и бегали толпой, воображая себя настоящими солдатами. Площадь находилась перед Кале — большой внутренней цитаделью, в которой помещались штабы гарнизона и флота, воинские казармы и склады боеприпасов. Группа офицеров, вышедших из цитадели, продолжала идти под дождем, увлекшись разговором. Это были командиры кораблей варненской флотилии. Их вызывал на заседание военного совета Кавес-паша, командующий флотилией. Комендант крепости Юсуф-паша Серский, которому были подчинены все воинские части города, представил для ознакомления план обороны крепости.
     Линия фронта приближалась к Варне. Анапа пала. Браила после долгого и ожесточенного сопротивления также сдалась. Крепости Исакча и Кюстенджа в русских руках. Силистра в осаде. В любой момент перед Варной может появиться русский флот…
     Командиры кораблей, орудийных бастионов, конных отрядов и пеших стрелков, все, кому доверена оборона города, должны знать свой долг, потому что никто не может сказать, как и при каких обстоятельствах придется действовать. Юсуф-паша, руководя совещанием, не преминул предупредить, что в случае возникновения паники в городе будет беспощадно наказывать как паникеров, так и тех, кто поддастся панике.
     Слова нового начальника гарнизона произвели на офицеров сильное впечатление. Он не использовал цветистые восточные фразы, а говорил прямо, и речь его была тверда и категорична. Несмотря на это, комендант понравился молодым офицерам. Он выглядел спокойным, уравновешенным человеком, его солидная, высокая и плотная фигура, синие глаза и седые волосы излучали благородство. Он упомянул о позоре, постигнувшем пашу Анапы. Русский капудан-паша Грейг отослал его сына в Стамбул с письмом от паши великому визирю. В письме паша собственноручно описал свой позор. Что за тяжкая и печальная участь для правоверного! Сдать доверенную султаном крепость, войска, самого себя и даже свой гарем…
     Юсуф-паша познакомил офицеров с обстановкой на фронте: русская армия уже в Северной Добруджи, Бабадаг и Черная Вода ими взяты. При этих словах слушатели быстро смекнули, что главный город Добруджи — Хаджиоглу-Пазарджик — не так уж далек от Черной Воды. Узнали они еще не менее тревожные известия: русский флот появился перед Кюстенджой и Мангалией. А это означало, что он вскоре может появиться и у Каварны, и у Балчика, а там уже недалеко и до Варны. Да… положение становилось серьезным. Пришедшие к такому выводу офицеры были удивлены спокойным голосом Юсуф-паши. Он говорил о преимуществах их крепости, о громадном значении Варны в тактическом и стратегическом отношении и о заботе Порты об укреплении обороноспособности города.
     Офицеры соглашались с выводами паши. Воистину Варна была хорошо укрепленным городом. Крепкая стена с бойницами окружала его со стороны суши. Двенадцать бастионов с орудийными гнездами обеспечивали полное перекрытие подходов артиллерийским огнем. Два рва — сухой и наполненный водой — усиливали оборонительную мощь крепости. Большое число предмостных укреплений, огневые гнезда и палисады — а внутри города не менее укрепленная цитадель. Со стороны моря Варну охраняла целая флотилия малых, но хорошо вооруженных и маневренных кораблей. Большой гарнизон регулярной султанской армии дополнял картину обороноспособности, а заполненные продовольствием и боеприпасами склады ее завершали. Варна могла выдержать многомесячную осаду.
     — Но мы уверены, что до этого не дойдет, — сказал паша. — Оборона крепости доверена Мехмеду Иззет-паше. — Эту новость он приберег к концу заседания. — Мы ожидаем его прибытия на днях.
     В зале произошло шевеление. Больше всего взволновались флотские офицеры. Мехмед Иззет был верховным адмиралом Порты. Из того, что он принимал командование, следовало, что в Варненский залив прибудет целый флот или, по крайней мере, большая эскадра.
     Поняв мысли офицеров, Юсуф-паша разъяснил, что адмирал доберется до Варны по суше во главе большого подкрепления. Вопреки оптимистическому тону, с которым говорил паша, представление того, что адмирал прибудет на коне, а не на флагманском корабле, смутило многих.
     — Верховное командование не обязано давать объяснения своих действий и решений, но всякий разумный человек должен понять, что Порта поступает правильно. После истории с Наварином мы не можем себе позволить рисковать даже одним кораблем. Наш флот должен быть свободен для выбора района действия, и будет появляться там, где он необходим.
     Юсуф-паша, хотя и не был морским офицером, развил интересную теорию, которая в какой-то мере удовлетворила встревоженных слушателей. Русский флот войдет в залив, начнет сражение с флотилией Кавес-паши, а турецкий флот зайдет с тыла и флангов.
     Рисуя картину будущего разгрома неприятельского флота, Юсуф-паша не упомянул ни одной победы турецкой армии, а только перечислил ряд потерянных крепостей.
     Офицеры, выйдя из Кале, под дождем обсуждали выступление паши.
     — При Анапе и Браиле наши воины сражались смело… Паша сказал геройски… Они бились как львы…
     — А крепости пали. Капитулировали. Разве это тебе не ясно?
     — Честное слово, я не понимаю, почему…
     — Мы превосходим противника в численности, не уступаем ему в храбрости. Клянусь Аллахом, не могу понять, что происходит…
     — Такова была воля Аллаха, — сказал Мейрем-ага, сын Кавес-паши.
     — Незачем вмешивать сюда Аллаха. Не в аскерах, а в командирах, которые сдали крепости, следует искать виновных, — ответил Эммин-ага. «Кто знает, — подумал он, — не будет ли завтра сын Кавес-паши оправдывать неудачи отца волей Аллаха».
     Он промолчал, не хотел бросать слова на ветер.
     — Посмотри! — Хусейн, приятель Эммина, дернул его за рукав и показал на группу людей, которые шли в сторону Кале. — Твой отец и твой брат идут сюда.
     Во главе небольшой группы первых лиц Варны шел Джанавар-бей рядом с сыном Сулейманом.
     — Похоже, что наши аги спать не могут от страха. Но они укрыты стеной, а каково нам в открытом море, — сказал Хусейн.
     Лица первых людей города были печальны и озабочены. Они уже третий раз ходили к коменданту, ища у него гарантий безопасности. Эммин не окликнул своих. Он остался доволен, что его не заметили.
     Офицеры разошлись — кто по домам, а кто на корабли.
     — Каким тебе показался новый комендант? — спросил Хусейн, когда они остались одни. — Видел? Кавес-паша не очень-то доволен. Он наверняка надеялся стать комендантом. Но его не удостоили этой честью.
     Эммин молчал. Что можно сказать о новом коменданте? Обличьем он благовидный, похож скорее на муллу, чем на полководца. Но внешний вид — это одно, а дела — это другое. Юсуф-паша прибыл в Варну из Греции.
     — Он очень богат, — продолжал Хусейн. — У него гарем в Ахтополе, дворец в Стамбуле, другой в Айтосе… Большие деньги! Твой отец, может, и превышает его богатством, но нам с тобой до них…
     Хусейн завидовал богатым. Сейчас он был недоволен, что вынужден защищать их, стоя в открытом море в ожидании неприятеля. Он надеялся, что Эммин, лишенный наследства, поймет его.
     — Ты понял, какова обстановка? — тихо продолжал он. — Когда придет русский флот, мы останемся с ним наедине. Придут ли султанские корабли из Стамбула, или нет… Слышал, что сказал паша? Нельзя допустить повторения Наварина. Значит, нам одним придется принимать удар. Остальное — пустая говорильня.
     Эммин сочувственно покивал головой. Он был такого же мнения. Шестнадцать кораблей против всего русского флота! Как Анапе султанский флот не пришел на помощь, так и в Варне повторится то же самое — Эммин был убежден в этом. Не случайно паша говорил о Наварине. Разгром в Наваринском морском сражении, произошедший прошлым годом, до сих пор пугал султана и его советников.
     Приготовления России к войне не остались тайной для Англии и Франции, и, чтобы не остаться в стороне от решения греческого вопроса, две европейские державы занялись усиленной дипломатической деятельностью. С участием русских дипломатов в Лондоне был подготовлен ультиматум султану, в котором три державы — Россия, Англия и Франция — настоятельно потребовали положить конец военным действиям в Греции и предоставить этой стране автономное управление. Чтобы подкрепить ультиматум, они создали объединенную эскадру из двадцати пяти кораблей под командованием наиболее старшего офицера, англичанина адмирала Кодрингтона. В конце осени объединенная эскадра направилась к Греции, в залив около города Наварин, где велись ожесточенные боевые действия. Турецко-египетский флот обстреливал город, а регулярные турецкие войска сражались с греческими повстанческими отрядами.
     С прибытием к Наварину европейская эскадра попыталась провести переговоры. Были посланы парламентеры. Адмирал турецко-египетского флота Ибрагим-паша приказал стрелять по ним, и они были убиты. Затем паша приказал открыть огонь по эскадре. Он был направлен на корабли с русскими флагами. Эта неожиданно брутальная встреча вынудила командующего русским отрядом вице-адмирала Гейдена открыть ответный огонь и приступить к боевым действиям. За ним последовали командующие французским и английским отрядами.
     И тут произошло совершенно неожиданное. Знаменитый турецкий адмирал Ибрагим-паша потерпел полный разгром, а громадный флот, которым он командовал, понес огромные потери. Часть кораблей сгорела, часть затонула от пробоин в корпусе. Известия о бое при Наварине и его неожиданном результате вызвали настоящую бурю среди членов английского парламента. Такое начало боевых действий не входило и в расчеты французов. У них не было интереса в ослаблении и того меньше в уничтожении турецкого флота, и вообще в нанесении урона военной мощи Турции. Она была нужна им для противостояния с Россией. Правительства этих двух стран отозвали свои корабли и изменили свой политический курс. Они высказали султану сожаления о случившемся, и едва через месяц после событий при Наварине султан, поощренный явным поворотом в европейской политике, разослал по всем санджакам Турецкой империи фирман, в котором объявлял о войне с Россией. В нем он называл Россию первым врагом мусульман, раздувал религиозный фанатизм и призывал к войне за веру не на жизнь, а на смерть.
     Все это было хорошо знакомо Эммину. Он часто думал о Наварине и возлагал вину за поражение на Ибрагим-пашу, а что касалось султана, то он одобрял его действия, особенно те, которые относились к введению в Турции новых европейских порядков. Но глубоко в душе он не соглашался и порицал поспешное объявление войны. Проучившись долгое время в Европе, Эммин изменил свои взгляды по многим вопросам. Он уверился, что не все турецкое есть наилучшее. Устарелые азиатские нравы, отсутствие просвещения, настоящей науки, косность и варварство, нехватка законности в такой многонациональной державе привели его к мыслям, отличным от тех, которыми руководствовались его отец и брат.
     — Куда теперь, Эммин? — спросил Хусейн.
     Они дошли до мечети Карык, и здесь их пути разделялись. Эммин остановился. Знал ли он, куда? У приятеля здесь была семья, а его никто не ждал. У его отца была своя жизнь, с гаремом молодых женщин. Эммина раздражала его ненасытная алчность и безудержное стремление к наслаждениям. С отцом его ничто не связывало. Матери не было, и он ее не помнил. Она была иностранкой, и все избегали говорить о ней. Знал только, что голубыми глазами и белым цветом лица он был должен своей матери. И с братом Сулейманом он не сходился по многим вопросам и старался пореже с ним встречаться. К унаследованной от их общего отца безмерной алчности брат добавлял хитрость, коварство и мстительность. Эммин чувствовал себя чужим среди своих близких.
     — Ну, куда? — снова спросил приятель и добавил: — А давай ко мне.
     Мимо них быстро прошмыгнули две женщины. Хусейн посмотрел им вслед.
     — Эх, какая красивая гяурка! Несчастная осталась вдовой.
     — Кто? — вяло спросил Эммин.
     — Ну, эта… Рада.
     — Рада? — очнулся Эммин и резко повернулся. — Почему она вдова?
     — А ты не знаешь? Убили ее мужа.
     — Убили ее мужа? Не знал… Я не сходил на берег, охранял караваны… Кто его убил?
     Хусейн молчал, заглядевшись на двух женщин в черном.
     — Говори же! Почему не отвечаешь?
     Всегда говорливый Хусейн потерял охоту к разговору. Он развел руками, состроил какую-то неопределенную гримасу, которой вроде хотел сказать «оставь меня в покое», но ничего не сказал и сделал попытку продолжить путь.
     — Подожди, подожди! Чего ты скрываешь? — Эммин требовательно и пристально смотрел на приятеля.
     — Откуда мне знать, кто его убил. Чего только не говорят в городе! Да и мне это мало интересно. Одним гяуром меньше, подумаешь. А брат тебе ничего не говорил?
     — Что он мог мне сказать?
     — Что некоторые впутывают туда твое имя. Кто не знает, что ты часто прогуливался на своем жеребце перед воротами красивой гяурки.
     Эммин застыл на месте, побледнел. Он схватил Хусейна за рукав.
     — И ты называешь меня другом! Почему ты мне ничего не сказал?
     — А что говорить? Да тебя и не было… то с караванами, то в Бургасе… Да я в это и не поверил. Зачем тебе его убивать? И так можешь ее заиметь. Схватишь и увезешь, все дела. И меня ты бы позвал помочь в таком деле. Не так ли? Поэтому я не поверил этим сплетням и ничего тебе не сказал… Ладно, Эммин, пока. Я пошел.
     Словно скинув с плеч тяжелое бремя, Хусейн легко и быстро зашагал дальше. Эммин не тронулся с места. Из мечети выходили с озабоченными лицами правоверные, но он никого не видел… Капитан Никола убит…
     Молва вмешала его имя в это подлое дело, а он ничего не знал. Сколько ночей он мучился от ревности и муки, от ненависти к капитану, но ему и в голову не приходило убийство. Кто же тогда сотворил это?
     Ноги Эммина сами отнесли его на берег моря. Там он остановился у большого камня, отколовшегося от скалы бог знает когда и лежавшего наполовину на песке, наполовину в воде, куда он с детства любил приходить. Здесь он мог подолгу оставаться, потому что никто его не искал. Этот камень был его. Обросший мхом, ласковый и добрый, он часто заменял собой неприветливый дом, в котором рос Эммин. Камень и море. Они были его близкими и одной неразделенной любовью…
     Брат Сулейман часто укорял его в том, что он забыл настоящие мусульманские порядки. Понравилась ему чья-то жена, ну хорошо, пусть нравится, но что мешает ее заиметь? Она замужем. Что из того? Она же гяурка. Так ему говорил Сулейман несколько месяцев назад, А после того, как узнал, что Никола убит, он снова предложил Эммину свои услуги в организации кражи красивой гяурки. Говорил, что никто ничего не узнает… Почему? Какие счеты сводит его брат?
     Прохладный бриз огладил горящее чело Эммина. Море придавало ему спокойствие, но разве огонь, горящий в его груди, возможно погасить?
     «Может, и Рада думает, что я убил ее мужа?» — сверкнула мысль в голове Эммина. И вспомнилось ему, как однажды встретил ее на улице одну, спешащую куда-то. Он ее тогда подкарауливал, ожидая, когда она выйдет из дома. Он преградил ей путь, говорил, что не может без нее, что думает только о ней, что дни его наполнены мраком без света ее очей. Он вспомнил, как умоляюще смотрела она на него. Говорила ему, что он хороший, что имя его незапятнанно, что никто не путает его ни с братом, ни, тем более, с отцом. Она напомнила ему, как они играли в детстве, когда ее мать носила к ним сотканные ею ковры. Говорила, что сердце ее полно радости, что любит Николу, живет им одним…
     Кто? Кто убил капитана? И за что? Мысли Эммина, спутанные и противоречивые, метались разгоряченно в его голове и оставались без ответа.
     С юношеских лет Эммину нравилась Рада. Пришлась по сердцу ему эта девочка, но когда он сообщил отцу, что любит ее, бей только рассмеялся и послал его учиться на чужбину. Эммин возмужал, закончил учебу, но не забыл девушку. Вернулся в Варну морским офицером, но не угодил отцу, не зажил согласно его поучениям, а когда узнал, что Рада вышла замуж, сердце его заболело. Жаждал ее увидеть, услышать ее голос. Слонялся конно по христианскому кварталу, по улочке, на которой жила Рада. В городе заговорили про его сумасбродства. Только капитан Никола ничего не знал об этом. Тогда Сулейман предложил украсть ее. Что мучается-то его глупый брат, когда все проще простого. Он спросил Эммина с насмешкой и презрением, неужели тот до сих пор не знает, откуда взялись молодые женщины в гареме отца. Похвалялся, что совсем недавно украл одну сладкую серну, прямо в день ее помолвки. Пока она сохла от муки, но все это пройдет. Сулейман не забывал поучать брата, что жить надо по законам Корана, не забывая, что он мусульманин.
     Засмотревшись в синеву спокойного моря, Эммин пытался постичь истину. Кому мешал капитан Никола? Кто сходил с ума от злобы, когда заходила речь о его новой гемии? Не Сулейман ли обращался в Стамбул с просьбой запретить ее постройку? Вот почему он подговаривал брата украсть Раду. Тогда все в городе поняли бы, кто и за что убил Николу.
     Сатана! Истинный сатана был этот Сулейман…

Глава XII
Ночь возле Шумена

1
     Бугский уланский полк вел сражение за Хаджиоглу-Пазарджик. Русские упростили название главного города Добруджи и нарекли его Базарджиком. Боевые действия происходили недалеко от города, но командование недооценило силы противника, и уланский полк попал в опасное положение. Феликс Петрович и Муравьев наблюдали сражение с хорошо защищенной позиции, и когда они увидели, как многочисленный неприятель окружил уланов, и те оказались под угрозой уничтожения, неся тяжелые потери, то вместе с наблюдателями от главной штаб-квартиры здорово испугались. Они вздохнули с облегчением, когда на помощь окруженным уланам пришли два егерских полка. Турецкая конница была отброшена, а пехотные части, вместо того, чтобы вернуться в город и защищать его, отступили по направлению к Шумену. Так вот Феликс Петрович и Муравьев вошли в Базарджик победителями. Но эта довольно легко давшаяся победа не смягчила критическое отношение Феликса к командованию. Раздраженный создавшейся паникой в штаб-квартире от неудачи уланов, еще тем же вечером он писал Кривцову: «От боев при Базарджике мы пострадали не очень, но в нашей многочисленной и праздной штаб-квартире продолжают стенать и ахать: — Ах, какая беда! Какая неожиданность!.. Так, как будто мы проиграли Аустерлицкое сражение».
     Была и другая причина недовольства Феликса. От Базарджика главные силы армии направились через Козлуджу к Энизапару и Шумену. Критично настроены были как молодые люди вроде Феликса, так и прозорливый политик Антон Антонович. Они считали, что это направление бессмысленно. Феликс поделился своей тревогой с Кривцовым: «К Варне отправили генерала Сухтелена всего с трехтысячным отрядом. Генерал Ушаков, который находился в Тульче с седьмой дивизией (та насчитывала только полторы тысячи штыков), получил приказ идти на помощь Сухтелену. Видишь, что творится! К Варне и Силистре, которые необходимо взять, так как они стоят на главном направлении, отправили совсем ничтожные силы. К Шумену, где нам делать нечего, идем главными силами армии…»
     Вопреки различным мнениям война велась по заранее принятому плану. К 30 июня 1828 года русские передовые части взяли село Козлуджа — первый уезд Варненского санджака. Части третьего корпуса после одного серьезного сражения рассеяли неприятеля. Турецкие отряды попытались оказать сопротивление и преградить дорогу к Шумену, но не устояли под напором русских и отступили в сам Шумен. По данным разведки там находились силы самого сераскера — главнокомандующего турецкой армией Хусейн-паши.
     Доверенное лицо султана Махмуда II Хусейн-паша был в числе тех, кто принял участие в уничтожении янычарского корпуса, который выступал против реформирования армии и в целом против политики султана. После поголовного избиения янычар Хусейн-паша был назначен сераскером турецких вооруженных сил.
     Итак, на 30 июня: главные силы второй армии направились к Шумену, генерал Бенкендорф — к Провадии, генерал Сухтелен — к Варне. Силы русских войск разделились по разным направлениям.

     Феликс Петрович ехал по дороге в Шумен в плохом настроении. Над головой палило жестокое солнце. По лицу струились ручейки пота, грязные от налипшей пыли. Все ему опротивело: и поход, и война, и политика. Восторги, в чьем плену он находился в начале войны, постепенно угасали, а сейчас, на пути в Шумен, от них не осталось и следа. После Карасу Феликс засыпал как убитый, даже помечтать у него не было желания. От долгой езды он чувствовал себя разбитым. Находясь где-то в арьергарде, он не видел, как передовые колонны третьего корпуса генерала Рудзевича вели бой с пятнадцатитысячным турецким войском у шуменского села Чалыкаван. Противник отступил. Вечером этого же дня русские подступили к сильно укрепленной и защищенной естественными препятствиями крепости Шумен.
     На высоких холмах, отстоящих от города на три-четыре версты, расположились главная штаб-квартира, конно-егерская дивизия графа Орлова и артиллерия резерва. Третий корпус занял высоту с названием Зелена-Гора (левее крепости), а седьмой корпус князя Евгения Вюртембергского остановился у села Мараш.
     Утомленный долгим переходом, в сумерках наступавшей летней ночи Феликс Петрович не успел рассмотреть ни крепости, ни ее окрестностей. Утром, еще сонным выйдя из палатки, он замер, ошеломленный. Вид крепости, высоких лесистых холмов, освещенных утренней зарей, синевы неба, яркой изумрудной зелени был так хорош, что прогнал плохое настроение и вернул угасший энтузиазм.
     — Ах, как красив этот Шумен! — воскликнул молодой человек. Лицо его озарилось широкой улыбкой.
     — Привет, Феликс! Чему ты так радуешься?
     Саша Суворов остановился перед ним и смотрел на него с недоумением.
     — Саша, какая прелесть! Видишь?
     — А, ты любуешься пейзажем! Ну хорошо, восхищайся. А я спешу. Готовимся к атаке.
     — Атака? Что за глупость!
     Саша Суворов иронично усмехнулся. Многознающий Феликс показал себя невеждой в военном деле. И хотя очень спешил, он принялся объяснять своему приятелю, что в любой момент здесь, на этом чистом поле, разыграется грандиозное сражение.
     — Поэтому не забудь взять револьвер. Всякое может случиться, — посоветовал он молодому дипломату.
     — А кто инициатор этого сражения? — наивно спросил Феликс.
     — Наши. Его желает главное командование. Все уже готово.
     — А я тебе, Сашенька, скажу кое-что по секрету: сражения не будет.
     Суворов растерянно смотрел на него.
     — Честное слово. Говорю тебе — сражения не будет, но ты об этом молчи.
     — Кто сказал тебе об этом? — спросил приятель, понизив голос.
     — Цезарь.
     Саша Суворов рассмеялся и махнул рукой. Неисправимый шутник этот Феликс! А тот продолжал серьезным тоном:
     — Сражения, Сашенька, не будет, но если все же оно произойдет, то держись поближе к государю-императору.
     — Зачем?
     — Как так зачем? Ты разве не знаешь, что очень похож на него. И ты же сам сказал, что все может случиться. Если мне может потребоваться револьвер, то и ему тоже. Если нас окружит Хусейн-паша… понимаешь… только ты сможешь спасти государя. Это большой шанс в твоей жизни, Саша. Не упусти его. Спаситель царя! Спаситель Отечества! Враг примет тебя за императора.
     Саша Суворов не понял, говорит ли Феликс серьезно или шутит, так как и другие говорили ему о том, что он похож на царя.
     — Что ж, воспользуюсь твоим советом, — сказал он с чувством собственного достоинства. — А к вечеру, если не будет сражения, приглашаю тебя с твоим приятелем в гости. На вист. Комаров и Муханов тоже придут.

2
     В этот раз русская разведка получила верные сведения. В Шумене находился турецкий сераскер Хусейн-паша. Его сорокатысячная армия заперлась в крепости и не поддалась на вызов русских, не приняла сражения. А это сражение русские генералы планировали добротно, учитывая и наимельчайшие детали. До позднего вечера стояли русские войска в полной боевой готовности и ждали появления Хусейн-паши. Но сражение так и не состоялось.
     Объятый веселым настроением, Феликс Петрович торжествовал. Прихватив две бутылки шампанского и нежное тушеное мясо с императорской кухни, он вместе с Муравьевым отправился к Сашиной палатке. Там их уже ждали.
     . — Ну что, господа? Говорил я вам? Сражения не было и не могло быть, — вместо приветствия гордо воскликнул Феликс Петрович. — По этому случаю выпьем шампанского.
     Развеселившиеся приятели разместились за походным столиком. Охлажденные напитки, приятный аромат тушеного мяса создавали уют и повышали настроение. Но налетевший ветер приподнял край палатки и полотнище затрепетало над головами собравшихся. Саша Суворов вскочил, схватил какую-то круглую железяку, валявшуюся в углу палатки, и покрепче забил ею колышек. Привязав к нему оторвавшееся полотнище, он вернулся и бросил железяку на прежнее место.
     — Что это за ядро? — спросил Феликс.
     — Турецкая граната. Мы вбиваем ею колышки для палатки с первого дня похода, — пояснил Саша и присел в круг приятелей.
     Вдруг послышался неясный шум. Пока разобрались, откуда он идет, из отверстия в гранате посыпался сноп искр. Она шипела и пугающе вертелась. В палатке стало светло как днем. Вскочившие мужчины побледнели. Вскоре искры поредели, шипение стихло, и граната осталась целой. Гости Суворова посмотрели друг на друга.
     — Господа, это означает, что счастье нас не покинуло, — торжественно произнес Феликс Петрович все еще дрожащими губами. — Есть за что выпить.
     Ловкими движениями он схватил бутылку и принялся ее открывать. Выстрел вылетевшей пробки привел молодых людей в чувство, и они дружно рассмеялись.
     — Из всего случившегося следует вывод, — сказал Феликс Петрович, потирая лицо, — не стоит вкладывать порох в пустые сосуды. А сколько пустых сосудов наполнено порохом… — вздохнул он печально.
     — Какие сосуды, кроме этого ядра, ты имеешь в виду? — спросил Муханов.
     — Некоторые пустые генеральские головы, напичканные черт знает чем.
     — Такие будут всегда, дорогой Феликс, — сказал, развеселившись, капитан Комаров. — Они опаснее ядер и бомб… Но расскажи нам, откуда ты узнал, что сражения не будет?
     — Из своей собственной головы, которая, уверяю вас, вовсе не пуста.
     И Феликс заговорил пылко, возбужденный не только происшествием, но и уверенностью в правоте своих суждений.
     — Что мы делаем здесь, у Шумена, ведь путь на Царьград идет через Варну. Политика и дипломатия, ничего другого. Желаем показать Европе, на что мы способны. А у Хусейн-паши другое мнение. Мы хотим покрасоваться перед европейскими дипломатами, а ему до этого нет дела. И зачем ему сейчас сражение? Вот попозже, когда пройдет какое-то время и наши силы уменьшатся… А те так или иначе уменьшатся. Болезни возьмут свое; ходят слухи, что уже появились признаки чумы… да, да. Здесь нет в достатке ни воды, ни продовольствия. Трава уже сохнет… Вот чего дожидается паша. Наших сил и так не слишком много, да мы их еще и разделили, на радость Хусейн-паши — чтобы бить нас по частям. Дождемся того, что нас побьют и при Варне, и при Силистрии, потому что мы направили туда ничтожные силы и поставили их в тяжелое положение. Не так ли?
     Не успел никто ему ответить, как тишину ночи нарушил ружейный выстрел. Вслед за ним прозвучали другие выстрелы, мигом превратившиеся в оглушительную канонаду. Где-то совсем недалеко завязалась ожесточенная перестрелка. Приятели вскочили на ноги и выбежали из палатки. Лагерь охватила паника. Лошади ржали, люди бегали, кричали, стреляли.
     — Нападение! — громко закричал Суворов.
     — Андрей, бегом к нашей палатке за саблями. И револьвер мой там.
     Муравьев последовал за Феликсом Петровичем.
     — Задешево жизнь не отдадим, — задыхаясь, воскликнул он.
     Над головами свистели пули, разрезая мрак огненными линиями. Было похоже, что отложенное представление началось, но не так, как его планировал генеральный штаб. Сражение разгорится не на поле перед крепостью, а прямо в самом лагере, под носом императора и европейских послов. Едва ли у них найдется время облечься в парадные мундиры и выйти с подзорными трубами, чтобы наблюдать увлекательное зрелище. А может, они уже схватились за сабли — жизнь всякому мила. Иди, доказывай какому-нибудь неграмотному Хасану, что ты посол Австрии или Франции. А устремившийся за оружием Феликс Петрович подумал: «Да, устроил нам представление этот шайтан Хусейн-паша».

Глава XIII
У стен Варны

     В то самое время, когда русская армия переживала тревожные моменты у Шумена, под Варной разыгрывались не менее драматические события. Главное командование отправило генерала Сухтелена к Варне. Там он должен был ждать прибытия флота с сухопутным отрядом князя Меншикова, чтобы совместно осаждать крепость. Отряд генерала под прикрытием лесов спустился с высокого Франгенского плато. Из крепости его заметили поздно, только когда он приблизился к ней на полторы версты. На небольшой русский отряд лавиной налетела турецкая кавалерия. Под Варной завязалась первая схватка, скорее разведка боем, чтобы оценить силы противника. Сражение продолжалось два часа. Отряд Сухтелена не отступил, а напротив, продолжал продвигаться вперед. Когда до крепостной стены оставалось едва с полверсты, турецкая конница повернула назад и скрылась в городе. Усталые русские воины, которые вступили в бой без передышки прямо с похода, вместо отдыха принялись окапываться. Причем делали они это основательно, как будто собираясь пустить корни в этой земле. Чтобы обезопасить свои позиции на случай следующего боя, они соорудили четыре больших редута. Их предвидение оправдалось. Перед заходом солнца кавалерия противника налетела снова. В этот раз она действовала волнами. Снова и снова на недостроенные редуты лезли все новые силы. Атаки прекратились только с наступлением ночи. Русские не дрогнули и удержали свои позиции.
     Генерал Сухтелен, сравнительно молодой и энергичный человек, славился своей отчаянной храбростью. Будучи юным прапорщиком, своей смелостью он удивил самого Наполеона. Это случилось на поле Аустерлица. Сражение было проиграно. Бонапарт, восхищенный храбростью русских воинов, объезжал поле сражения, остановился и разговорился с пленными. Рядом с князем Репниным он увидел совсем юного Сухтелена. «Кто этот юноша рядом с вами?» — спросил Наполеон князя. «Прапорщик Сухтелен», — ответил тот. Наполеон усмехнулся: «Не слишком ли он молод, чтобы биться с нами?» Сухтелен ответил: «Молодость храбрости не помеха». «Прекрасный ответ! Вы далеко пойдете, юноша!» — предрек Наполеон.
     Эти слова Бонапарта припомнились сейчас генералу Сухтелену и вызвали горькую усмешку. Поистине, далеко! Тысячи верст отделяли Петербург от Варны. И сейчас он попал в очень невыгодное положение, находясь перед неприступной крепостью с отрядом численностью едва две с половиной тысячи человек. Генерал Ушаков с еще меньшими силами, который должен через день-два дойти от Добруджи, никак не изменит положения. Если комендант турецкой крепости решит напасть на войско Сухтелена со всеми имеющимися у него силами, то результат столкновения будет трагичным.
     Третьего июля генерал Сухтелен переживал плохое время. С болезненной остротой он чувствовал свое бессилие и вместе с тем видел полную безответственность главной штаб-квартиры. В Варну прибывали значительные подкрепления: конница, артиллерия и нескончаемый обоз. Они входили в город торжественно, со знаменами, под звуки громкого духового оркестра — одного из европейских нововведений султана. У генерала не было сил воспрепятствовать этому. В этот же день случилось то, чего он опасался. Снова налетела вражеская кавалерия. Ее отбросили огнем из редутов, но на следующий день история повторилась. На третий день от прихода Сухтелена к Варне после полудня, в самую жару, прибыли воины генерала Ушакова, падающие от усталости. Их сопровождал отряд болгар. Генерал Сухтелен не успел познакомить коллегу со сложившимся положением, как снова налетели турки. Сражение затихло только под вечер, чтобы возобновиться в ранние утренние часы восьмого июля, когда звезды еще светили с неба. В поле под Варной состоялась кровопролитная битва. Только что прибывший новый турецкий главнокомандующий — верховный адмирал Порты Мехмед Иззет-паша — решил одним ударом уничтожить русский отряд. На русские позиции двинулось многочисленное войско.
     Сражение, начавшееся в три часа утра, завершилось в восемь вечера. План Иззет-паши провалился. Четыре тысячи русских солдат устояли под ударами пятнадцати тысяч турецких аскеров. Обгоревшие, голодные, страдающие от жажды и смертельно уставшие, русские воины удержали свои позиции. Они устояли. Поле под Варной покрылось убитыми и ранеными. Когда взошла луна и генералы Сухтелен и Ушаков принялись осматривать поле сражения, им открылась леденящая душу картина: сотни молодых мужей лежали, застывшие в неописуемых позах. Большинство из них были вражескими солдатами, но два генерала решили незамедлительно оставить позиции у Варны. Иначе кровопролитие продолжится, бессмысленно и неоправданно падут новые жертвы.
     Воевода болгарской дружины Бойчо Богданов, отлично знающий эти края, предложил разбить лагерь у села Дервент. Расположенное на холмах в восемнадцати верстах севернее Варны, это небольшое село предлагало хорошие позиции для обороны, доступ к воде и отличный круговой обзор. Этой же ночью Бойчо Богданов повел русских в Дервент.

Глава XIV
Капитан Георгий Мамарчев-Буюкли

     Знойный июльский день шел к концу. На западе, за широкой Валашской долиной, алый закат постепенно темнел, и лиловые тени легли на речные просторы. Но прохлада не приходила — ни от реки, ни от притихших темных гор подле Силистры.
     Капитан Георгий Буюкли провожал день, сидя среди пожухлой травы на холме неподалеку от русских позиций. С этого места открывался отличный вид на все окружающее: реку, противоположный берег, крепость и сам город — старинный болгарский Доростол. С высот над Силистрой глазам открывалась величавая необъятная ширь. Красивы были эти родные просторы, но не их красота волновала в этот час капитана. По реке спокойно, без каких бы то ни было помех, плавали неприятельские суда, лодки и плоты. Они доставляли турецкому гарнизону продовольствие, боеприпасы и подкрепления. У русских ничего не было противопоставить этому. Их речная флотилия задерживалась — то ли у Сатуново, то ли у Хорсово, капитан не знал. Но было ясно как божий день, что связь Силистры с гарнизонами в Руссе, Тутракане, Свищове, Ломе и Видине не была прервана. Поэтому ни о какой осаде и речи не может идти. Десятитысячный русский корпус просто затеряется среди широкой Дунайской равнины.
     Капитан с мрачным видом следил за несколькими гемиями, приближавшимися к причалам крепости. Снизу послышался шум разговора. К нему приближались его помощники Панайоти Фокиано и Василь Даскала.
     — Генерал Рот собирает военный совет, надо и нашему генеральному штабу провести совещание, — пошутил Василь.
     Капитан Буюкли не отреагировал на шутку своего земляка.
     — Видите их? — показал он рукой на гемии. — Идут в полном грузу. А мы будем ждать, когда падет Силистра…
     Василь выругался по адресу гемий и сел рядом с капитаном. Он был молод, худощав, деятелен и проворен; любил читать, за что его прозвали Даскала[14]. В его котомке наряду с хлебом всегда лежала книга. Василь был предан делу освобождения болгарского народа, не жалея на него сил и трудов. Еще ребенком он присоединился к капитану Георгию, а в годы эмиграции стал тому верным помощником.
     Озабоченный и молчаливый, присел к ним и Панайоти Фокиано.
     — Видели их, но что мы можем сделать? — сказал он. — Ко мне только что прибыл селянин. Он смог пробраться через турецкие посты… Плохо стало там… плохо…
     Фокиано смотрел на темнеющую равнину.
     — Что там произошло? — снова спросил капитан Георгий.
     Панайоти упомянул название болгарского села, в котором вооруженный турецкий отряд захватил все население — больных, стариков, детей, девушек и девочек. Сопротивлявшихся мужчин изрубили саблями или повесили, а остальных угнали из села под конвоем. Ночью отряд сделал привал в густом лесу, и этот селянин ухитрился сбежать. Теперь он добрался до них и просил о помощи.
     — Обратись к атаману, — приказал капитан Фокиано, — и попроси у него подкрепления. Мы не будем медлить.
     Он встал и протянул руку в сторону реки. Гемий, скрывшихся за крепостной стеной, уже не было видно.
     — Необходимо пресечь их движение, — твердо произнес капитан Георгий. — Что думаете? Способны мы сделать такую работу?
     Фокиано, задумавшись о предстоящей операции, не сразу сообразил, о чем идет речь.
     — Как мы пресечем их? — удивился он.
     — А вот так: нашими средствами. Русская флотилия задерживается, и кто знает, когда она доберется до нас, а те ходят себе спокойно вверх-вниз. Видите вон там острова? — Он показал на два островка, заросшие густой растительностью, что лежали посредине реки. — Захватим их, и тогда не они, а мы будем контролировать реку, держать в своих руках водный путь к Силистре. Что скажете на это?
     — А точно, можно на острова нашими лодками! — воскликнул Василь. — Там склады с деревом и сеном для Силистры. Их охраняет небольшой гарнизон, и эти припасы лодками перевозят в крепость.
     Василь разволновался. Предложение капитана его воодушевило. А Фокиано молчал.
     — Панайоти, а ты что скажешь? — обратился к нему Буюкли.
     — Все хорошо, только вот…
     — Понимаю, понимаю тебя… И с атаманом мы договоримся. Не будем отрывать твоих ребят от казаков. Вы хорошо сработались с ними. Он доволен, держится за вас.
     — Да и два капитана на один отряд многовато, — усмехнулся Василь.
     — Три! — хлопнул его по плечу капитан Буюкли. — Ты тоже капитан… А твои ребята кавалеристы, — обратился он к Фокиано. — Василь прав: мы станем моряками.
     — Согласен. Готов действовать немедленно, — поторопился сказать Василь.
     — Не спеши. Сначала нужно, чтобы русское командование приняло наше предложение. Но… в сложившемся положении не вижу причин, по которым можно его отбросить. Подкрепления не идут, осадной артиллерии не видно, Дунайская флотилия застряла где-то… А время идет. Трава уже сохнет, скот скоро начнет голодать. А там и люди тоже. И очень важна сейчас связь корпуса с противоположным берегом. Сейчас она проходит через Хорсово. Наше предложение будет для них в самый раз.
     Василь и Панайоти согласились со словами капитана.
     — Вот что я думаю. Наше предложение так или иначе будет принято, — начал Василь. — У нас два отряда. Конницей командует Фокиано, а голоштанной пехотой, — пошутил он, — капитан Буюкли. Мы и так готовились стать моряками, ведь целый корпус собирались переправить через реку… Вот что я предлагаю: примемся за дело этой же ночью. По темноте доберемся до острова вплавь; десятка парней хватит. Захватим острова, потом всех перебросим туда.
     — Ты хорошо рассудил, но тебе, Василь, еще сегодня предстоит отправиться в путь. У нас нет известий от нашего Петра Вражила. Мы послали его в помощь Нековичу, и с концами. Никто не отзывается. Смогли ли они добраться до императора и передать ему прошение… Мы в неведении. Где Милко Петрович, где Николай Вучич? Вернулись ли, воюют ли… В Бухаресте наши знают об обращении к императору. Вучичу еще там было сказано не двигаться из Бендер с полуторатысячным войском. Я предлагал ему разбиться на небольшие отряды, как наш… Теперь ты видишь, как много я ожидаю от твоей поездки.

     Смеркалось. Дородная фигура капитана Георгия темнела на холме, напоминая суковатый ствол дуба, глубоко пустившего свои корни в землю. Бури и молнии оборвали листву, но дуб не тронулся с места, не согнулся, а внизу у него пробивались свежие побеги. Кем был этот человек?
     Георгий Мамарчев по прозвищу Буюкли[15], данному ему не только по причине большого роста и статной фигуры, но и из-за молодецкого духа, родился в 1786 году в городе Котел. Корни его рода тянутся аж со времен еркечан[16], а деды его — такие же, как он, упорные, смелые и предприимчивые мужи, могучие как пехлеваны[17], высокие и усатые — были дервентджиями[18]. Георгий учился у попа Стойко Владиславова, а историю своего народа изучал по книге хилендарского монаха Паисия. Эту историю под руководством попа Стойко он переписывал неоднократно. Когда в 1806 году началась русско-турецкая война, он двинулся с друзьями в Валахию, где они вступили в Болгарское земское ополчение. В 1811 году, отличившись, он стал командовать отрядом, получил орден. Война закончилась, но Георгий не вернулся в Котел. Ему, как и любому добровольцу земского ополчения, не было места в Турецкой империи. Да и был он не из тех, кто ходит по земле с опущенной головой. Не терпел ни чорбаджийского старшинства, ни господства беев. Он стал поборником свободы отечества. Поселился в Бухаресте. Все тамошние эмигранты знали капитана Буюкли — и болгары, и сербы, и валахи. Он принимал активное участие в греческом восстании, подписывал своим именем письма тайных организаций, но неуспех восстания заставил его уйти в подполье и терпеливо ждать подходящего времени для возобновления действий. И вот, наконец, это время пришло. Сразу после объявления войны он вместе со своим другом Панайоти Фокиано собрал дружину в триста человек и из собственных средств снабдил их оружием. Большинство дружины составляли болгары, но имелось немало валахов, олтенцев и молдаван, а также несколько сербских и греческих эмигрантов. В дружине царили согласие и единодушие.
     Капитан Георгий Буюкли, грек Панайоти Фокиано и житель Котела Василь Волков давали немалый повод для размышлений генералу Роту и атаману Бегидову. Они знали, что эти мужи были весьма состоятельны, имели собственность в Бухаресте, но презрели собственное благополучие и двинулись в поисках смертельной опасности. Этого двум генералам было трудно понять.

     Над рекой сгущались сумерки, крепость тонула в синих тенях. Троица мужей спускалась с холма в лагерь.
     — Вот что, Василь, — говорил по дороге капитан Георгий. — Самое главное, что передашь Александру Нековичу — то, какую работу мы здесь ведем. Пусть он донесет до императора мысль, что от нас, добровольцев, большая польза для его армии. Сегодня-завтра мы возьмем острова, перекрыв реку. Если и это не помощь, то уж и не знаю!.. А ты, Панайоти, отправляйся немедля. Людей надо спасти.
     Капитан Георгий снова бросил взгляд на крепость, на реку и, раздраженно дернув ус, продолжил:
     — В Хорсово отправляется обоз с больными и ранеными. Его будут охранять казаки Бегидова. Они просят несколько наших парней. Ты, Василь, отправишься с ними. Так вот, брат. Необходимо действовать. Русские могут позволить себе промедление, а мы — нет. Пусть они ждут артиллерию и флотилию, а нам ждать нечего и некого. Уже утром мы прервем турецкие сообщения с крепостью, блокируем ее со стороны реки. Русские оценят нашу помощь, а для нас это очень важно. Они поймут, что в этой земле живет не безропотный скот, а народ, который не примирился с рабством и за свободу готов отдавать свои жизни.
     Через час капитана Буюкли пригласили в штаб корпуса. Его предложение было принято. На него возлагалась большая, ответственная задача: установить связь с противоположным берегом, и не временную, а постоянную и надежную. Командование корпусом поверило в силы добровольческого отряда, в добрые намерения и честность капитана Буюкли.
     Через два дня нарочный, посланный генералом Ротом, повез очередное донесение в главную штаб-квартиру. В нем генерал сообщал главнокомандующему, что связь с русскими частями в Бухаресте и Малой Валахии установлена не через Хорсово, а прямо у Силистры. Описал он и действия добровольцев, предлагал наградить двух командиров добровольческих отрядов, Георгия Буюкли и Панайоти Фокиано. Последний разбил вражеский отряд в Делиорманском лесу, захватил орудие и спас много обреченных на гибель болгар.

Глава XV
Адмирал Грейг

1
     «22 июля 1828 года. Флот отдал якоря на рейде Варны». Вахтенный офицер флагманского корабля «Париж» внес эти слова в шканечный журнал, когда ранним июльским утром корабли как белые лебеди появились в водах Евксиноградского залива.
     Лазурная вода тихого залива, золотистый песок, буйная зелень берегов привлекали взгляды офицеров и матросов и пробуждали в них желания, которые не имели ничего общего с распоряжениями адмирала Грейга. Им предстояли незамедлительные военные действия, и в заливе закипела усиленная работа. Строительство причалов, посредством которых будет осуществляться связь сухопутных сил с флотом, устройство складов и лазарета поглощали все без остатка силы матросов.
     Адмирал, с детства воспитанный в духе строгости и военной дисциплины, не давал себе расслабиться ни на минуту и использовал даже часы, отведенные самой природой для отдыха. Вечером он читал допоздна: изучал медицину, увлекался поэзией, следил за развитием мировой науки. Этот человек еще до прибытия к Варне приступил к энергичным действиям, которые заранее обдумал и предварительно спланировал. Когда адмирал брался за какую-то работу, ставил перед собой определенную цель, ничто не могло отклонить его от ее исполнения. Он брал на себя ответственность и не отступал.
[]

     Взятие Анапы произошло с задержкой, непредвиденной в планах генерального штаба. Император торопил с отправкой флота к болгарским берегам, но адмирал не спешил. Специально посланный императором фельдъегерь вручил ему приказ, который гласил: «Вам следует незамедлительно вести флот к Варне, не заходя в Севастополь». Грейг не выполнил этот приказ и пошел в Севастополь. Быстро последовало письмо от начальника императорского штаба генерала Дибича: «Государь-император считает, — писал он, — что флот совершенно способен к дальнейшим действиям против неприятеля и приказывает приступить к блокаде Варны незамедлительно, не задерживаясь для ремонтов в Севастополе». Но мнение Грейга по этому вопросу не совпадало с мнениями Николая I и Дибича. Он продолжал выполнять ранее намеченные планы. Отвозил в Россию плененных при Анапе неприятельских солдат для того, чтобы они снова не превратились в опасную силу. Не оставил он бесхозным и взятое оружие: сотни орудий и фальконетов, тысячи сабель, ятаганов и кинжалов отменного качества. Отвел в Севастополь захваченные корабли — большие и малые, торговые и военные.
     Ученики адмирала — молодые офицеры — одобряли его решения и поступки, но в то же время они с болью в сердцах ожидали реакцию со стороны императора, так как всем было известно, что следует после неисполнения его приказаний. Адмирал же продолжал действовать по своему усмотрению. Нуждающихся в уходе и лечении раненных и больных матросов и егерей он разместил в госпиталях Севастополя и Николаева, а экипажи кораблей, которым предстояло участвовать в следующих сражениях, обеспечил свежими продуктами и пресной водой. На многих кораблях был поврежден такелаж, и некоторые из них имели пробоины, поэтому он занялся их ремонтом. Он не спрашивал разрешения на свои действия, а просто докладывал о них в главную штаб-квартиру. В третий раз император категорически назначил смотр флота перед Варной и сообщил дату его проведения. Адмирал, однако, не прекратил свою работу. Когда он посчитал, что флот приведен в порядок, он отправился к берегам Болгарии. Вблизи Мангалии флажным телеграфом был принят очередной приказ. Он требовал от Грейга следовать к Варне без каких бы то ни было отклонений. Каково же было изумление офицеров и в особенности князя Меншикова, когда адмирал Грейг, не обращая внимания на императорское повеление, привел флот на рейд Каварны. Князь, недоумевая от упрямства этого чудака Грейга, не удержался и спросил, на что тот рассчитывает, постоянно нарушая государеву волю. Грейг ответил, что Черноморский флот доверен ему, а не барону Дибичу или кому-нибудь другому. При разговоре с Меншиковым в синих глазах адмирала играли веселые огоньки. Они говорили: что же делать, дорогой друг, коли наше высшее руководство не имеет ни малейшего понятия в морском деле.
     Адмирал нуждался в солидной тыловой базе. Полевой лазарет, ремонтная мастерская, склады продовольствия и вооружения — все это было устроено в Каварне с помощью болгарского населения всего за десять дней. Болгары встречали русских матросов как долгожданных освободителей: раскрыли двери своих домов, предлагали им свои рабочие руки. Молодые люди вступали в организованные адмиралом отряды, на которые возлагались оборона города, поддержание порядка и безопасности в нем. О своих действиях Грейг регулярно докладывал в главную штаб-квартиру. Там благоразумно молчали. Обеспечив тыл, пополнив запасы продовольствия и пресной воды из источников Каварны, утром 22 июля адмирал направился к Варне. Теперь император мог назначать срок проведения смотра.
     Даже самые старые из матросов и офицеров не могли вспомнить, когда проходил последний императорский смотр флота. И вот теперь он должен состояться 24 июля, причем перед стенами неприятельской крепости Варна.
     Подготовить к смотру целый флот всего за два дня — вещь невозможная, но Черноморский флот под командованием адмирала Грейга находился в безукоризненном состоянии и был готов к смотру в любое время. Но подготовка к смотру велась: большая приборка, чистка медных и других металлических предметов, которые и без того изрядно блестели, подготовка к молебну, к торжественному обеду, репетиции духового оркестра… Матросы строили причалы старательно, не жалея сил. От того, останется ли доволен государь, зависело, перепадет ли матросам царская награда в виде лишней чарки или денежной выплаты.
     Только сам адмирал не тревожился предстоящим смотром. Все его мысли были заняты предстоящими действиями. Как осуществить подход к противнику, какой ход для овладения крепости сделать первым. Он решил вначале нанести по защитникам крепости ошеломляющий психологический удар. Каков он будет? Адмирал хотел дезориентировать противника, смутить, изумить… Он смотрел на военные хитрости как на тонкости военного дела, и военачальников, которые их применяли, уважал и считал, что они до совершенства овладели военным мастерством. По мнению адмирала, военная хитрость была внешним выражением богатства ума, высочайшего остроумия, и те, кто ее использовал, были отличными тактиками и находчивыми стратегами.
     В 1791 году адмирал Ушаков при Калиакрии нанес султанскому флоту неожиданный и сокрушительный удар. Грейг воспринял ушаковскую тактику. Именно сокрушительный удар, нанесенный с молниеносной быстротой, требовался при Варне. Но во времена Ушакова сухопутная армия возглавлялась великим полководцем Суворовым. А сегодня даже дух Суворова был изгнан из армии. Слабохарактерный главнокомандующий, окруженный дюжиной французских «специалистов», сплошь ярых роялистов, вдобавок молодой император, желающий блеснуть полководческим талантом, не имея такового — все эти люди требовали от Грейга взять Варну в кратчайший срок, имея не более десяти тысяч солдат. Подкреплений никто не обещал. Какие неожиданности преподнесет ему Варна? Насколько многочислен гарнизон крепости? И куда будут направлены основные силы турецкой армии — к Шумену или к Варне? На эти вопросы у адмирала не было ответов. Он знал одно — нельзя терять время, и первый удар должен быть сокрушительным.
     Прежде чем отправлять паше ультиматум, Грейг решил осмотреть крепость вблизи, показать ее командному составу флота с тем, чтобы они имели ясное представление того, что им предстоит делать.

2
     Пароход «Метеор» вышел из Евксиноградского залива и направился в сторону крепости. Расположенный в глубине Варненского залива город, потонувший в зелени, огражденный внушительной стеной с бойницами, вызывал любопытство у офицеров. Солнечные лучи золотили островерхие минареты, проникали сквозь бойницы на крепостной стене, выдавая присутствие орудий.
     Подойдя на расстояние орудийного выстрела от крепости, пароход уменьшил ход. Командир «Метеора» капитан-лейтенант Скрябин выжидающе смотрел на адмирала, и, ко всеобщему удивлению и смущению, последовал приказ: «Полный вперед!» Пароход продолжил двигаться прежним курсом. Между крепостью и «Метеором» стояла на якорях неприятельская флотилия в полной боевой готовности. Шестнадцать боевых кораблей и множество судов, хорошо вооруженных, представляли собой надежную защиту Варны со стороны моря. Изумление турецких офицеров — командиров кораблей, крепостных артиллеристов — наверняка было не меньшим, чем русских офицеров на пароходе, который следовал, казалось, прямо в пасть волка. И те, и другие в замешательстве пытались разгадать намерения адмирала. Ни с бастионов, ни с кораблей не последовало ни одного выстрела. «Метеор» продолжал двигаться полным ходом, его паровая машина бодро громыхала, ветер наполнял паруса, увеличивая скорость судна. Пароход беспрепятственно пересек залив от одного края к другому, повернул и последовал к Евксинограду.
     Адмирал понимал огромное удивление своих офицеров, вызванное этой дерзкой вылазкой. Позднее на совещании, которое он созвал для обсуждения предстоящих действий, он сказал, что хотел подтвердить свои сомнения относительно характера противника. Он, конечно, шутил, но в его шутке содержалось немало истины.
     — Наш противник силен и, несомненно, храбр, но имеет склонность к умствованию. Эта черта характера мешает принимать быстрые решительные действия. Ну, и я рассчитывал на нашу новую технику. Дело в том, господа, что машина не зависит от капризов ветра. Несомненно, будущее за пароходами.
     Младшие офицеры восприняли эту рискованную вылазку как урок, данный им адмиралом. Старшие же чины посчитали ее авантюрой. По их мнению, турецкие корабли могли окружить и легко пленить русский пароход, одним ударом ликвидируя все командование флотом. Может, Грейг и прав в своих рассуждениях, но поблагодарим бога, что не случилось худшего — так думали многие высшие офицеры.
     В тот же день, когда Черноморский флот появился перед Варной, усиленный сухопутный отряд, теперь под командой Меншикова, спустился с горного села Дервент и занял позиции перед крепостью. Солдаты начали строить редуты северо-восточнее стен на расстоянии примерно в тысячу шагов. Там находились, протянувшись от берега в глубь суши, первый и второй бастионы. Их орудия засыпали огнем русские позиции. Северные ворота крепости открылись и выпустили наружу конные отряды Юсуф-паши. Они ринулись на укрепления, пытаясь разогнать их строителей. В ответ русские полевые орудия открыли заградительный огонь и вынудили турецкую конницу вернуться в стены крепости.
     После всех этих событий — прибытие сухопутного отряда, первая успешная стычка с противником, дерзкая вылазка на пароходе — адмирал решил, что пришло время ставить ультиматум.
     В уютной адмиральской каюте обсуждали текст ультиматума, который будет вручен паше через час.
     — Читайте, Иван Викторович, — предложил Грейг дипломату Ботьянову. — Слушаю… продолжайте… пока все верно…
     — Крепость, находящуюся под вашим командованием, — продолжал Ботьянов, — ожидает такая же участь, как и прочие крепости, которые не смогли остановить продвижения русских войск. Всякое сопротивление вашей стороны против наших превосходящих сил будет не только совершенно бесполезным, но и приведет к потере жизней многих храбрых воинов. Желая избежать излишнего кровопролития, хочу предложить Вашему превосходительству наиболее честные и выгодные условия, если Вы решите капитулировать. Если же Вы вынудите меня начать осаду Вашей крепости, то условия капитуляции уже не будут столь выгодными для вас.
     В ожидании Вашего скорого ответа,
     С искренним уважением Вашего превосходительства,
     Адмирал Грейг

     — Хорошо. Коротко и ясно, — сказал адмирал.
     Он принял документ из рук дипломата, отнес его к своему бюро, подписал и с усмешкой вернул Ботьянову. Усмехался он своему дерзкому вызову, так как если говорить о превосходящих силах, то именно паша был тем, кто располагал таковыми. Но у адмирала имелось другое превосходство: твердый дух и героизм русских воинов. На них рассчитывал, на них надеялся он в предстоящей неравной схватке.

Глава XVI
Юсуф-паша готовит ловушку

     Старый дом Арнаутов весь трясся при каждом орудийном выстреле. Осколки гранат падали на крышу и ломали черепицу. Огонь орудий русских кораблей и полевых батарей велся по крепости непрерывно от восхода до захода солнца.
     Вечерело, а стрельба не прекращалась. Канонада ненадолго затихала, как будто орудиям требовалась передышка, и потом возобновлялась с новой силой. Земля тряслась, гул и грохот болезненно били по ушам людей, прятавшихся в глубоком погребе дома Арнаутов.
     Глинобитный дом старого Арнаута, на вид непрочный, стоял на фундаменте глубоко врытых огромных каменных блоков. Никто не знал их происхождения. Строители наткнулись на них, изумились искусству старых мастеров и использовали их для фундамента нового дома. И между блоками получился просторный, глубокий и прохладный погреб. Сейчас в нем при свете сальной свечи напряженно пережидали обстрел те, что остались от семьи Арнаутов. Старый Арнаут то и дело беспокойно вскакивал с места, мелкими быстрыми шажками поднимался по каменным ступеням и выглядывал наружу. Катерина, больная дочь Кормщика, дрожала от холода и прикрывала слабые плечи домотканым шерстяным одеялом. В свете свечи ее лицо уподоблялось лику святой Марины, перед иконой которой она часто ставила свечи в небольшой церквушке Св. Марины. Неизвестный иконописец изобразил ее с большими печальными глазами, а глаза Катерины, которые обычно выглядели испуганными и печальными, сейчас были наполнены напряженным ожиданием. В них не было ни страха, ни печали. Внуки Арнаута тоже молчаливо слушали канонаду. Сосредоточенно прислушивался орудийному грохоту и Атанас, старший внук. Со времени злосчастной помолвки, которая в одночасье превратилась в похороны, юноша изменился неузнаваемо, он как будто возмужал. Его так же сильно влекло к учению, к книжности, но та задумчивость, отрешенность от мира, как будто для него ничего не существовало кроме книг и ученья, переменилась в нечто иное. Пережив настоящее, осознав его, этот молодой муж ничем не напоминал того испуганного новобрачного. И еще один человек, сидевший рядом с ним, сильно изменился. Рада. Старый отец капитана Николы вскоре последовал за сыном, и Рада осталась совсем одна. Пауна взяла ее к себе.
     — Они не знают, что бьют по нашему кварталу. Не знают, где пороховые склады, где казармы. Туда надо бить, туда! — произнесла Рада. — Атанас, напиши об этом, укажи точно, где что находится.
     — Пусть бьют! Дома построим, лишь бы поскорее приходили, чтобы не длилось это долго, — вздохнула Пауна. Она оставалась все такой же, сильной и ловкой, как прежде.
     — А если разрушат все дома, куда же мы пойдем? — спросил Васильчо.
     — Найдется куда, — ответил дед, — не беспокойся. А те подземелья на что? Здоровые, глубокие, просторные… Три квартала вместят.
     — А кто в них жил? — не успокаивался мальчик.
     — А я знаю? — пожал плечами Арнаут. — Об этом нигде не написано.
     — Когда пойдете, возьмите меня с собой, — посмотрел мальчик на деда умоляющим взглядом.
     — Помолчи уже, — накинулась на него Пауна.
     — Если бы я не нашел ту дыру, то куда бы пошел бачо Атанас? — голос Васильчо затрепетал от обиды.
     — Ты, ты, внучок… еще сходишь. Мы отправим твоего брата, а на встречу ты сопроводишь меня, будешь светить. Там такая темнота, куча всяческих лазов, тоннелей — заблудиться ничего не стоит…
     — Детское ли это дело! Я пойду, — возразила Пауна.
     — Сейчас нет детей, есть только воины. Не так ли, Васильчо?
     Малец с благодарностью посмотрел на деда. Он почувствовал гордость. Большое дело он совершил. Вот как мужчины оценили то, что он разузнал.
     Обстрел продолжался. Снаружи темнота летней ночи надвигалась как бы неохотно. Атанас встал.
     — Дай ему серую куртку, Пауна. В белой идти нельзя, ее издалека видно. Хоть бы стрельба не прекратилась. Это как артиллерийское прикрытие, тебе, внучок, будет легче пробраться.
     У деда проснулся опыт бывалого солдата. Доброволец минувшей русско-турецкой войны, он чувствовал себя пленником в осажденной крепости. Но он понимал, что его время прошло. Теперь очередь внука идти по пути своего деда, своего отца, своего дяди. И как опытный боец, дед наставлял его, как правильно ползти, прислушиваться, остерегаться наступать на сухие ветки, потому что ночью, когда закончится обстрел, станет тихо вокруг…
     — И не вздумай идти вдоль берега. Там путь короче, но и турки не дураки, стерегут там внимательней.
     Пауна принесла серую куртку и молча подала ее сыну. Она привыкла к опасностям, которые окружали ее и преследовали всю жизнь. Нрав у нее был крутой, поэтому рука ее не дрогнула, и вздохов не было. Может, и билось тревожно ее материнское сердце, но она этого не показывала. Она была женой моряка, и ее сердце болело бы более, если бы сын ее оказался трусом и скрывался бы в подвале как крыса.
     — Довольно болтать, дел невпроворот впереди. Пошли уже, — поторопила она мужчин. — Попа Ставри найти, пол за алтарем взломать, по подземелью брести до стены долго… Ночи не хватит, а дело надо сделать.
     — Мать твоя правильно говорит, — одобрил дед Арнаут.
     — Если бы ты не пошел, то пошла бы я, — произнесла Рада.
     Никто не удивился ее словам. Если бы она так и сделала, они бы не удивились. Несчастная Рада, с испепеленным горем сердцем, с плодом своей любви под сердцем ничем больше не напоминала ту красавицу, которая пела на помолвке так, что гости не могли отвести от нее глаз. Не было уже той Рады в алом шелковом платке, как роза цветущем на ее голове, Рады в парчовых туфельках, тонкий стан которой опоясывал расшитый цветами ремешок с серебряной застежкой. Не было той красавицы, которая гордо постукивала царьградскими каблучками по мостовой на торговой площади, где все поворачивались и смотрели ей вслед. Пополневшая, побледневшая, с лицом, опухшим от слез, в черной одежде, накрытая черным платком… Черной стала жизнь Рады…
     — Хотела бы я улететь отсюда, — вздыхала она. — Когда возвращалась я сегодня с кладбища, шла все время вдоль стены… Высокая, мощная… Почему, боже, ты не дал мне крылья, чтобы я могла взлететь… Сотворилось бы такое чудо… С солдатами на улицах не разойтись… Дай бог здоровья Васильку за то, что нашел он ту дыру…
     Все слушали Раду и чувствовали в ее голосе непереносимую муку. Пауне тоже было тяжко, так как она ничего не знала о своем муже. От Георгия Кормщика до сих пор не было вестей. Море выбросило на берег обломки досок и балок корпуса «Катерины», но от моряков не было и следа. Она сказала Атанасу:
     — Поищи там отца. Может, и он у русских.
     Больная Катерина была совершенно уверена, что ее Коста находится у них. Казалось, и Рада сейчас скажет: «Поищи Николу. Привет ему передай…»
     Что же произошло? Что задумали эти люди?
     Перед заходом солнца, когда затихла стрельба, Атанас и его дед, старый Арнаут, выбрались из подвала посмотреть, что стало в христианском квартале. Русские орудия продолжали бить по нему. Часть домов лежала в развалинах, некоторые горели.
     Еще год назад поп Ставри попросил старого Арнаута, который славился плотницким искусством, поправить подгнивший пол на алтаре. При этом выяснилось, что под алтарем церкви Св. Георгия находилось большое подземелье. Вместе с попом они осмотрели его и решили сохранить в тайне эту находку. Подземелье имело разветвления, высотой в человеческий рост, широкие настолько, что втроем можно разойтись, обделанные кирпичом и плоскими камнями. Вырыто подземелье было глубоко и годилось в качестве укрытия. А времена были такие, что укрытие могло понадобиться. Тогда они много вздыхали и жалели, что не знали о нем раньше, во время греческой заварушки. Может, и не погибло бы тогда столько невинных людей.
     Старый Арнаут и его внук Атанас вылезли наверх выяснить, много ли народа осталось без крова, поискать попа Ставри и проникнуть в подземелье. Попа они не нашли. Вновь возобновился обстрел, и они поспешили укрыться. Но они увидели нечто другое. У ворот порта турецкие солдаты складывали срубленные ветки деревьев. Из цитадели поротно выбегали солдаты, вооруженные как для атаки, но направлялись не к северным воротам, напротив которых находились русские позиции, а к южным. Что там готовится? — спросил себя старый. И потом, эти зеленые ветки… в нем заговорил старый воин. Если низамы следуют к южным воротам, значит, они выйдут на морской берег. А ветки им нужны для скрытности.
     Ночи сейчас стояли безлунные, но ясные и тихие. И хруст попавшей под ноги сухой ветки слышен издалека. Крутой обрыв порос деревьями и кустами, по нему пройти невозможно. На песчаном пляже даже в темную ночь человека нетрудно заметить, не говоря уже о нескольких ротах солдат.
     Поделившись своими мыслями с близкими, Арнаут сказал:
     — Готовится засада против русских. Надо их предупредить.
     Все были согласны с ним. Но как это сделать? Задумались. Было ясно, что паша готовит засаду, но как ее предотвратить? Был бы день, все обстояло бы по-другому. Каждое утро стражники выводили христиан копать окопы перед западной стеной крепости. Паша ожидал оттуда наступления русской армии. А вдоль дороги — сады и виноградники. Там можно было попытаться ускользнуть. А сейчас… Старый заговорил о подземных ходах. Тогда с попом Ставри они не нашли никаких других выходов из них. А такого не может быть. Кому нужны подземные ходы, если из них нет выхода? Тогда-то Васильчо и признался, что из подземелья есть выход к морю. Был он недалеко от причала, укрытый среди разросшихся корней криво растущего тополя. Васильчо рассказал, как еще до прихода русских он с друзьями ходил купаться в море. Они побросали одежду на корни. А потом увидели среди корней щель. Испугались, но разрыли ее. И открылась перед ними дыра. Васильчо, самый смелый из них, спустился вниз. Было темно, руками он ощупывал каменные стены, но свечи с собой не было, и он вернулся. Ребятишки поклялись не сказать никому ни слова об этой дыре. Решили набрать свеч и в ближайшее время самим осмотреть таинственный ход. Затеянное ими предприятие как-то осталось неосуществленным, но находка выхода из подземелья оказалась весьма кстати. Эта неожиданная весть всех взволновала. Время нельзя было терять. Как только наступит глубокая ночь, Юсуф-паша пошлет из засады солдат на еще не укрепленные позиции русских.
     Старый Арнаут напрягал ум, чтобы понять планы паши, место засады, путь низамов. Он рассудил, что путь их будет пролегать по пляжу вдоль берега, потому что он короче и безопаснее. А может, отряд, который готовился укрыться в кустах, не будет действовать отдельно, а турецкое командование подготовит и другие силы для большого сражения…
     Атанас собрался в дорогу. Тревожные мысли мучили Пауну, Катерину, Раду. А вдруг он не сможет вовремя добраться до русских позиций… А вдруг случится беда — пуля или что-то другое… Боже упаси! Страх стискивал горло и старого Арнаута, но он не подавал вида.
     — Пора, внучок. В путь, — сказал он, а Пауна перекрестила сына.
     Орудийная канонада продолжалась. Воздух пах дымом сгоревших домов. В темноте с криками метались стаи перепуганных чаек.

Глава XVII
Мичман Кутузов

     Хотя и невероятно редким, трудно уловимым бывает военное счастье, но теперь оно непременно улыбнется мичману Кутузову, пообещает ему сменить мичманские погоны на лейтенантские, украсить грудь каким-нибудь славным орденом…
     Мичман Кутузов волновался. Когда предстоящая операция увенчается успехом, в чем он нисколько не сомневался, звезда мичмана наконец-то взойдет.
     Приняв возложенную на него задачу, которая обеспечит выполнение его мечтаний, в небольшой промежуток времени до начала операции мичман успел написать два письма. В первом из них он уведомлял дорогую «маман» о своем отличном самочувствии. «Маман» постоянно тревожилась о здоровье своего любимца, который против ее воли стал морским офицером. Письмо к Софье Петровне имело совсем другое содержание. В нем он описывал все события, произошедшие от прибытия флота к Варне до нынешнего дня — 27 июля. А их было немало, поэтому письмо оказалось необычайно длинным, однако, несмотря на это, оно осталось незавершенным. Мичман собирался закончить его описанием предстоящих действий. Он удовлетворенно улыбался, перечитывая письмо, написанное его мелким красивым почерком. Он знал, что его письма Софья читает вслух Карлу Христофоровичу и его жене. А зная общительный характер Клавдии Ивановны, он был уверен, что о его подвигах узнают все барышни Николаева. Это было очень приятно. А как иначе… Софья мила, привлекательна и талантлива, но ее трудно понять. Мичману нравились кокетливые, шаловливые девушки — прелестные беззаботные бабочки, с приличным состоянием и хорошим положением в обществе. Кузина Софья была для него доброй приятельницей, с которой он делился своими мыслями. Какой огромный интерес вызовет его письмо! Императорский смотр, случившийся так удачно, похвала императора ему и его матросам… рукопожатие, которым он был удостоен…
     В жизни мичмана Кутузова наступили изменения. Произошли они совсем недавно. Из Севастополя прибыл новый корабль — «Рафаил». Этот прекрасный фрегат заслуживал, чтобы на нем служил отличный экипаж. Командиром фрегата был капитан-лейтенант Стройников. К своей огромной радости мичман Кутузов был переведен с брига «Соперник» на фрегат «Рафаил». Новый корабль, новый экипаж, новый командир, новые берега! Новые… новые…
     У мичмана при Варне наступила полоса везения, его надежды начали оправдываться. Назначение на новый корабль свидетельствовало об огромном доверии. Сегодня он будет участвовать в выполнении ответственной задачи: его включили в состав десанта по захвату турецкой флотилии. Об этом он не мог заранее написать ни «маман», ни Софье Петровне, но после операции он закончит письма со всеми подробностями. А затем обязательно последуют: орден, благодарность, а может, и золотая сабля… Он страстно ожидал всего этого.
     Часы короткой летней ночи летели быстро. До начала оставались считанные минуты. Слегка дрогнувшей рукой мичман захлопнул крышку карманных часов, посмотрел на незаконченные письма, погасил лампу и вышел. Его встретила тишина теплой ночи. Назначенные под его команду матросы уже ожидали на палубе. И залив, и берег тонули во мраке. Обстановка полностью благоприятствовала предстоящим действиям. Тонкий серп луны уже исчез за горизонтом, легкий ветерок гнал по небу белые кучевые облака, которые умеряли силу света звезд. Чудесная ночь для исполнения замысла адмирала!

     Мехмед Иззет-паша не принял ультиматума. Он ответил посланием, в котором гордо и самонадеянно заявлял, что аллах стоит на стороне правоверных и подарит ему счастье вкусить плоды победы над неверными. Адмирал с чистой совестью ответил огнем на это послание. Началась осада Варны силами русских сухопутных войск и Черноморского флота. Генерал Шильдер, инженер-сапер, предложил командованию план минной войны против крепости. План посредством траншей и рвов означал настоящее подземное наступление. В плане генерала Шильдера предусматривалась координация действий флота, морских десантных батальонов генерала Перовского, егерей, генералов Сухтелена и Ушакова. В тысяче шагов от крепостных стен воздвигались брустверы, копались рвы, с необычайной быстротой устраивались артиллерийские позиции для снятых с кораблей орудий. Гарнизон крепости реагировал на эти работы непрерывными атаками. Отражая нападения, русские строили свои сооружения и непрерывно сокращали расстояние до стен крепости. За четыре дня они продвинулись на четыреста шагов. Немецкие, французские и английские гаубицы и мортиры турецкой артиллерии непрерывным огнем пытались остановить это наступление земляных работ, но ни их огонь, ни внезапные набеги кавалерии, ни отчаянные атаки албанской пехоты не имели успеха.
     С приходом флота к Варне обстановка в городе накалилась. Напористые действия адмирала Грейга не ослабевали ни на минуту. Хитрый замысел паши провалился — заботливо подготовленная засада не сработала, осуществить ее помешал фрегат «Евстафий». Когда корабль вышел из Евксиноградского залива, у турок создалось впечатление, что он идет вдоль береговой линии с разведывательной целью. Но когда он приблизился к месту, где под зеленым покровом кустов и деревьев скрывались турецкие части, и открыл ураганный огонь из своих орудий, то стало ясно, что кто-то предупредил русских о готовящейся тайной операции. Но если говорить о тайных операциях, проведенных быстро, умело и неожиданно для неприятеля, не давая ему времени, чтобы опомниться, то следует привести в пример ту операцию, которую русский адмирал провел этой ночью и дал своему турецкому коллеге урок морской тактики и стратегии.
[]

     Присутствие в заливе турецкой военной флотилии тревожило адмирала. Ему был знаком мусульманский фанатизм. Ничто не мешало превратить эти небольшие и маневренные корабли в горящие факелы — брандеры. Возможность применения брандеров, чтобы сжечь его прекрасные линейные корабли, фрегаты, бриги, созданию которых он отдавал все силы — такая возможность была реальна. И чтобы избежать опасности от этих морских ос, как назвал адмирал эти неприятельские корабли, исключить превращение их в летящие искры, способные сжечь его флот, он придумал план по их обезвреживанию. Не шла речь о грандиозном морском сражении под стенами Варны. Его план был удивительно прост: шлюпки против кораблей. Кучка смельчаков против многочисленных корабельных экипажей. Шестнадцать гребных шлюпок против такого же количества боевых кораблей. Коллегам адмирала план представлялся неоправданно рискованным, авантюристичным — впрочем, вполне в стиле этого чудака Грейга. Адмирал же полагался на матросов и молодых офицеров — своих воспитанников. Все зависело от их умения, ловкости, самообладания и смелости. Он верил, что такие качества присущи им в полной мере.
     Мичман Кутузов стал одним из офицеров, которым поручено этой ночью вести смельчаков на абордаж неприятельских кораблей. Он знал, что выступает против многочисленного неприятеля, что придется действовать холодным, а не огнестрельным оружием, чтобы ночь оставалась тихой и спокойной…
     Сердце мичмана Кутузова билось учащенно. Не от страха. Бурлящая молодая кровь мичмана исключала появление этого подлого чувства, но волнение оставалось, потому что участвовать пришлось в чем-то совсем необычайном.
     Часы показывали десять вечера. На спокойных водах залива лежала сонная ночь. Спали звезды, покрытые нежной белой пеленой летних облачков. Наступило время действия.
     Перед этим в девять вечера бригантина «Елизавета» незаметно сменила место стоянки, углубившись в залив и встав правым бортом к крепости, а левым — к своему флоту. К этому борту в десять часов под прикрытием ночного мрака, почти совсем бесшумно, обмотав уключины ветошью, проскользнули шестнадцать гребных катеров и баркасов. В одиннадцать часов они оставили укрытие у левого борта бригантины и направились к темным силуэтам турецких военных кораблей. Мичман Кутузов направил свой катер к восьмому в ряду кораблей, название которого — «Ялдыз»[19] — он узнал заранее. Шедший справа от него баркас под командой его приятеля мичмана Ветрова устремился к седьмому, с тревожащим названием «Илдырым»[20].
     Катер Кутузова приближался к «Ялдызу». На корабле не было заметно никаких признаков жизни, как будто поголовно все спали. К своему собственному удивлению мичман внезапно почувствовал, что им овладело полное спокойствие. Это удивительное спокойствие прояснило его мысли, сделав их бодрыми и рассудительными. Он ощутил прилив сил, жажду действий. Он был готов к битве. Ритмичные удары сердца больше не отдавались в ушах грохотом безумного тока крови. Сейчас сама спящая тишина казалась ему оглушительной.
     Катер бесшумно подошел к борту «Ялдыза». Один из матросов держал в руках абордажную лестницу. По знаку Кутузова тот зацепил лестницу крючьями за планширь корабля. Темные силуэты матросов стали взбираться наверх, но первым на борт вражеского корабля ступил мичман Кутузов. В этот момент ночь проснулась: тишину нарушили одиночные выстрелы, раздавались ужасные выкрики, сигнальные ракеты осветили ночной небосвод. Усилилась пушечная и ружейная пальба. Тревожные сигналы были услышаны в крепости. Еще не освободившись полностью ото сна, не разобравшись в том, что случилось на рейде, гарнизон крепости открыл сильный заградительный огонь. Ему не замедлили ответить орудия с русских позиций. Огонь, грохот, крики, выстрелы смешались воедино в эту страшную, полную неизвестности ночь…
     Рано утром, едва рассеялся ночной мрак, глазам турецкого командования открылся пустой рейд. На нем не было ни одного турецкого корабля.
     Русский адмирал Грейг показал своему противнику, на что способен русский матрос. Варна стояла открытой силам русского флота, и каков был первый шаг к овладению крепостью, таковыми же обещали быть и следующие.

Глава XVIII
Спрятанные чувства…
Невысказанные слова…

     В переполненном офицерами адмиральском салоне флагманского корабля «Париж» было душно. Несмотря на открытые двери и иллюминаторы, ветерка совершенно не чувствовалось. Мужчины потели, несмотря на носимую ими летнюю форму. Но сейчас не жара занимала их. Они были возбуждены предстоящим награждением героев и оживленно переговаривались.
     Капитан-лейтенант Казарский, войдя в салон, увидел, что места за столом уже заняты, и пробрался к одному из иллюминаторов. Там было не так душно, и оттуда можно было оглядеть весь салон. Он поискал глазами мичмана Кутузова: хотел его поздравить с первой наградой — орденом за храбрость. Казарский волновался и от всего сердца радовался за своего приятеля. И не только за него. Он гордился всеми молодыми офицерами, принимавшими участие в блестяще исполненной ночной операции.
     Казарский продолжал искать взглядом Юрия Кутузова. Он увидел мичмана Ветрова, приятеля Юрия. С напряженным лицом мичман разговаривал со своими коллегами — Салковским и Ситниковским, которые тоже участвовали в операции. Стоявший рядом с ними поручик Тыртов улыбался кому-то и махал рукой. За огромным эллипсовидным столом уже сидели и остальные участники ночного боя: Юрковский, Ольшевский, чернокудрый Манганари, краснощекий блондин Аркулов, Вишневский, худой и подвижный Конкевич… Все герои дня были тут, только Кутузов отсутствовал. «Неужели опаздывает?» — недоуменно подумал Казарский, но отбросил эту мысль как нелепую и продолжил искать его глазами.
     Заметив в толпе друга по кадетскому корпусу командира брига «Орфей» Колтовского, Казарский подошел к нему. Они обменялись рукопожатием. В этот момент в салоне послышалась команда. Все затихли. Зашел командующий флотом в сопровождении старших офицеров. Адмирал поздоровался и пригласил присутствующих занять свои места. По правую руку от адмирала сел начальник штаба главного командира Черноморского флота капитан второго ранга Мелихов, под непосредственным руководством которого проводилась абордажная операция. Мелихов старался выглядеть невозмутимым, но выражение лица выдавало его: он чувствовал себя гордым и счастливым. Позднее, будучи уже вице-адмиралом, он для памяти подробно опишет ту ночь 27 июля 1828 года.
     Но где же Юрий Кутузов, тревожился Казарский.
     Адмирал заговорил. Он поздравил начальника штаба и младших офицеров с блестящим выполнением поставленной задачи, дал краткую и точную оценку их действий, подчеркнув, что успеху операции способствовало строгое выполнение требуемых условий: секретность, неожиданность, быстрота. Адмирал говорил медленно, спокойно. Его голос звучал в тишине мягко и как-то озабочено. В нем нельзя было уловить ни гордости, ни ликования от этой большой победы. Он сообщил, что были захвачены все корабли флотилии вместе с ее командующим Кавес-пашой. И удивил офицеров высказыванием сожаления по поводу значительных потерь противника.
     — Никто не может обвинить нас в жестокости, варварских расправах, излишнем кровопролитии. Численность наших абордажных команд не может идти ни в какое сравнение с превосходящей численностью вражеских экипажей. И если они потеряли почти половину личного состава флотилии, то только потому, что сами создали панику, которая их и погубила.
     Когда капитан второго ранга Мелихов докладывал адмиралу результаты проведенной операции, тот был удивлен значительным числом потерь противника. Четыреста турецких матросов просто исчезли. Вероятно, в стремлении спастись бегством они утонули. Адмирал не любил излишнего кровопролития. Он и на войне оставался гуманистом, ценил человеческие жизни.
     — Да кто же жалеет противника на войне, — тихо произнес офицер рядом с Казарским, удивленный высказыванием адмирала.
     — И все же прежде всего адмирал остается человеком, — шепнул Казарскому капитан-лейтенант Колтовский, восхищенный человечностью командующего. — Он не принял более легкого варианта — сжечь или потопить вражеские корабли, а решил пленить их вместе с экипажами.
     Казарский слушал адмирала с тревогой. Кутузов так и не появился. «С ним что-то случилось?» — подумал капитан-лейтенант. Адмирал продолжал говорить. Он познакомил офицеров с предстоящими задачами флота, сказал, что захват вражеской флотилии есть только одним из шагов на пути к овладению столь могучей крепостью с многочисленным гарнизоном. Также он напомнил всем, что не исключено появление целого турецкого флота, да и турецкая армия поспешит к Варне, так как Порта вполне понимает важное военное и стратегическое значение этой черноморской крепости.
     Наконец, пришло время для вручения наград. Казарский был уже убежден, что с Юрием случилось что-то плохое. Адмирал начал называть имена. Командиры абордажных команд по очереди подходили к нему.
     Казарский посмотрел недоуменно на своего приятеля Колтовского:
     — Видел ли ты Кутузова?
     — А ты не знаешь? Он в полевом лазарете. Говорят, что он сильно изранен.
     Сдержанный и волевой Александр Иванович побледнел. Он не ожидал самого плохого.
     Адмирал произнес имя мичмана Кутузова. Тот был награжден за храбрость орденом Святого Георгия. Кто-то из стоявших рядом негромко произнес: — Уж не посмертно ли?
     Собравшиеся в салоне начали расходиться. Командир корабля «Норд Адлер», разговаривая с Колтовским, заметил, что эту славную операцию будут изучать, и она займет заметное место в боевой летописи русского флота. Александр Иванович двигался в толпе офицеров, но не слышал ведущихся вокруг него разговоров. Все его мысли были заняты одним: надо поскорее увидеть Юрия, помочь ему чем-нибудь.
     — Саша, вернись, — донесся до него голос Колтовского. — Тебя зовет адмирал.

     На другой день бриг Казарского покинул рейд Варны и направился в Николаев. Он получил приказ сопровождать транспорт с ранеными и больными воинами сухопутного отряда. «Соперник» также вез почту и приказы адмирала его заместителям в Николаеве. Среди больных и раненых на борту брига был и тяжело раненый мичман. Находясь без сознания, он ничего не видел, ничего не чувствовал, и даже не страдал от полученных ран. Только одна пульсирующая жилочка на виске показывала, что он еще жив. Эта жилочка давала надежду Александру Ивановичу.
     Он был всецело охвачен мыслью, что если приведет свое судно скорее в Николаев, то мичман будет спасен. Изредка покидая шканцы, он спускался в кубрик, где разместили раненых, садился подле койки своего друга и с болью в сердце всматривался в его лицо. Казарскому хотелось растормошить его, привести в чувство, влить в него свои жизненные силы, придать ему волю к борьбе. Но мичман, казалось, уже разорвал все связи с жизнью.
     После долгих колебаний Александр Иванович прочитал недописанные Юрием письма. Письмо к матери, решил он, он отправит немедленно, добавив в него, что сын ее ранен, но не опасно. Письмо Софье Петровне он доставит лично. Казарский знал, что те регулярно переписывались. Но были ли между ними глубокие чувства? Этого он не знал. Александр Иванович хорошо знал своего младшего приятеля, и сильно сомневался, что тот был готов к постоянной привязанности. Беззаботный, относившийся ко всему с завидной легкостью, он и к любви относился несерьезно. Капитан-лейтенант позволил себе прочитать письмо, адресованное Софье, стараясь понять, как та воспримет ранение мичмана. Кроме хроники событий и выражения надежд на успех при Варне, в нем ничего больше не было.

     Здание госпиталя в Николаеве было построено недавно, но уже в начале войны оно переполнилось больными и ранеными, они лежали даже в коридорах. Больных и раненых, прибывших из Варны, кое-как разместили для осмотра их главным врачом. День уже клонился к концу, и кроме дежурного врача — молодого, только начинавшего врачебную практику — и одного пожилого, еле передвигавшегося фельдшера, в госпитале никого не было. С большим трудом Александр Иванович смог поместить мичмана в комнату, которая перед войной была, вероятно, служебным помещением — узкую, длинную, с небольшим оконцем, выходившим на северную сторону. Там уже лежали два офицера. Поставили туда и третью койку. От прапорщика, раненного при Браиле, шел тяжелый дух гниения. Другой, поручик с ампутированными ногами, тут же рассказал, как он на позиции под Анапой глупо пнул залетевшее турецкое ядро. А то возьми да взорвись, оставив несчастного без ног. Раненый мрачно шутил сам над собой. Он уже свыкнулся с мыслью, что стал калекой, и обещал приглядывать за Юрием. Александр Иванович расстроился — его другу требовалась немедленная помощь, а получалось, что он получит ее только на следующий день. И если тот умрет этой ночью, то получится, что он зря торопился, и лучше бы было оставить его в полевом лазарете. Казарский поспешил поискать помощь Карла Христофоровича.
     — Александр Иванович? — изумленно воскликнула Софья Петровна. Только что срезанные цветы выпали из ее рук, и прямо по клумбе она бросилась к нему. — Но что с вами? Уж не больны ли вы?
     Длительное утомление сказалось на обличии капитан-лейтенанта. Наполненные тревогами бессонные ночи отразились глубокими тенями на его бледном лице.
     Услышав тревожные возгласы Софьи, из дома выскочили Клавдия Ивановна и Карл Христофорович. Дорогого гостя проводили в просторную гостиную, окружили его вниманием и заботой. Узнав о том, что привело его сейчас к ним, они были потрясены плохой вестью.
     — Какое несчастье! Ах, какое несчастье…
     Клавдия Ивановна растерянно повторяла эти слова. Карл Христофорович почти бегом накинул летний пиджак и, выходя, сказал, что главный врач — его добрый приятель и не откажется немедленно заняться мичманом. Софья Петровна опечалилась, глаза ее наполнились слезами. Успокоившись, что его друг попадет в хорошие руки, Александр Иванович опустился на удобный диван. Все здесь было ему близко и понятно. И нарядные занавески приятных цветов, и стол со скатертью, вышитой самой Клавдией Ивановной, и слоник черного дерева, и кукла-балерина, вся в кружевах. Казалось ему, что он находится в своем родном доме. Устало, как бы в полусне, он приглядывался к Софье Петровне. Ему хотелось сказать вслух те сокровенные слова, которые хранились в глубине его сердца. Хотелось протянуть руку и коснуться ее, вдохнуть свежий аромат длинных русых волос…

     На другой день «Соперник» готовился выйти обратно в Варну. Софья Петровна провожала Александра Ивановича до причала. В доме Карла Христофоровича наступило спокойствие, потому что сам главный врач госпиталя, известный хирург, собственноручно занялся Юрием. Он уверил близких мичмана, что шоковое состояние, в котором тот находился, скоро пройдет, а раны его не настолько опасны. Слова врача прояснили атмосферу дома Карла Христофоровича и успокоили Александра Ивановича, которого ждали горячие денечки под Варной.
     Двое — барышня и офицер — шли молча по улице, ведущей к порту. Неровное щебеночное покрытие дороги послужило причиной того, что Софья Петровна споткнулась, и Александр Иванович взял ее под руку. Она не возражала, и они продолжили так идти дальше. Смущение, охватившее их, мешало им разговаривать. Первой нарушила молчание Софья:
     — Долго ли это будет продолжаться, Александр Иванович?
     — Что? — не понял ее вопроса капитан.
     — Я говорю о войне.
     — Она только началась. Предстоит еще взять крепости Варна, Шумен и Силистра. Потом… надо будет перейти горный хребет. — Александр Иванович усмехнулся. — Затем нас, флотских, ожидают крепости южного берега моря, а армию — Адрианополь. Так что… война еще продолжится.
     По этому вопросу они с Карлом Христофоровичем проговорили весь минувший вечер. А о чем же еще можно было говорить сейчас?
     Мимо них в сторону порта двигались повозки, нагруженные ящиками с продовольствием и амуницией, шли строем роты матросов. И другие офицеры, сопровождаемые женами и невестами, направлялись в сторону порта. Признаки войны встречались на каждом шагу.
     — Софья Петровна, вы будете писать мне? — спросил Александр Иванович. Почувствовав неловкость от своего вопроса, он поторопился уточнить: — Пишите о состоянии Юрия, прошу вас.
     Он был другом Юрия, более того, относился к нему как к родному брату. И ему казалось, что своим вопросом он совершает предательство — ведь не он, а несчастный мичман переписывался с Софьей Петровной. Давно уже капитан отдавал себе отчет в том, что чувство, которое он испытывал к Софье, было не чем иным, как любовь.
     — Я буду вам писать. Юрий — мой кузен, я буду каждый день навещать его, буду заботиться о нем. Не тревожьтесь.
     Софья говорила тихо, в ее голосе слышалась печаль. Перед ними у причала покачивался «Соперник». На бриг поднимались матросы, возвращавшиеся на фронт после излечения от ран и болезней, некоторые из них все еще с перевязанными головами или руками. Они шумели, смеялись, громко разговаривали, покрикивали, но когда заметили Казарского, притихли и стали по стойке смирно. Софья легонько освободила свою руку. Пришло время прощаться.

Глава XIX
При Шумене все по-прежнему

1
     Тревога в русском лагере оказалась ложной. Не Хусейн-паша устроил ночную заварушку, а один русский отряд обстрелял другой русский отряд на соседней позиции. Феликс Петрович, с саблей в руке, сквозь суматоху добрался до одного из адъютантов генерала Дибича и от него узнал истину. Вернувшись к Муравьеву, который все еще находился в неведении, он смог просветить приятеля.
     — Что случилось? — спросил его Муравьев.
     — Ничего серьезного. Одно наше подразделение, перемещаясь с правого на левый фланг, сбилось с пути и наткнулось на наш аванпост. Не разобравшись, они приняли друг друга за турок и начали стрельбу.
     — И каков результат? Есть убитые, раненые? — спросил кто-то из слушавших объяснения Феликса.
     — Еще толком не известно. Говорят, что нет.
     — Что ж, в таком случае пойдем отсюда, — предложил Муравьев.
     — Куда? К нам? — Предложение приятеля не понравилось Феликсу. — Там опять придется корпеть над бумагами, а здесь у Саши еще вино недопито.
     Вместо того, чтобы вернуться в свою палатку и заняться составлением документа, относящегося к юридической системе Волошского княжества, они направились к палатке Саши Суворова. Тишина и спокойствие вновь воцарились в лагере.
     Приятели, собравшиеся у Суворова, решили успокоить нервы партией в вист, и Феликс дал волю своим чувствам:
     — Ничего странного в том, что мы стреляли в своих. Мы разбросаны на семьдесят верст, толком нет ни связи, ни порядка. Нами командуют старые замшелые генералы, которые воюют так, как воевали еще до Наполеона.
     Разглядывая свои карты, Комаров и Муханов одобрительно хмыкали.
     — Почему как до Наполеона? — спросил Саша.
     — А потому. Эти французские специалисты старого режима ничего, кроме планирования строительства валов и редутов, не умеют.
     — Имеешь в виду генерала Доврэ? — спросил Муханов. — Если его, то я с тобой полностью согласен.
     — Я рад, что наши мнения совпадают, — продолжал Феликс. — Не кажется ли вам, что наши дела под Шуменом — это воистину стратегическая дикость.
     — Не слишком ли сильно сказано? — усомнился Саша Суворов.
     — Ни в коей мере. Мы находимся здесь, в двадцати верстах от нас — князь Евгений, в двадцати от него — генерал Иванов, в Костеше — генерал Ридигер… Вопрос: почему мы пользуемся стратегией Доврэ, а не стратегией Суворова, которая поразила весь мир?
     Никто не отозвался на вопрос Феликса.
     — Я думаю, — продолжал он, — что это лихорадка виновата. У солдат она поражает тело, а у генералов — голову. Если бы я оказался на месте главнокомандующего…
     — И что бы ты сделал? — с ироничной усмешкой спросил Саша Суворов.
     — А вот это: пришел, увидел, победил. Переправляемся через Дунай. Никакой Анапы, никакой Браилы. Наш левый фланг — Варна, правый — Силистра. После их взятия преодолеваем Балканский хребет и спускаемся к Адрианополю. И все: подписываем мир, и не какой-то там половинчатый, а мир без компромиссов.
     Феликс Петрович бросил карты и поднялся с места. Охваченный каким-то внутренним пламенем, он притягивал внимание собравшихся.
     — Мир без компромиссов! Полная политическая и экономическая независимость балканских народов: Греции, Сербии, Валахии, Молдавии и непременно, — подчеркнул он, — Болгарии.
     — Да, ничего не добавишь! Ты, дружище, одним махом решил Восточный вопрос. Полностью поддерживаю, — усмехнулся капитан Муханов.

2
     Дни под Шуменом протекали тяжко, скучно и медлительно. Хусейн-паша продолжал прятаться за стенами крепости. Русские генералы строили редуты. Турки время от времени делали вылазки на мелких лошадях, беспокоя строителей редутов, и, расстреляв запас пуль, убирались за крепостные стены. Феликс Петрович все также писал письма своим приятелям. Двадцатого июля он написал Кривцову двадцать первое письмо.
     «Мы продолжаем есть, пить, спать, раскладывать пасьянсы и играть в карты, да еще дрожим от лихорадки. Есть у нас и новое занятие — строим редуты. Из всех этих занятий самые пагубные — лихорадка и редуты. С лихорадкой все ясно, скажешь ты, но почему рядом с ней стоят редуты? Ты спросишь — почему они так вредны? Хорошо, отвечу: всякий праздный генерал, то есть такой, который ничем не занят (а таких в штаб-квартире немало), каждое утро отправляется к аванпостам, чтобы провести время и выказать свои неимоверные военные познания. Там он выбирает место для постройки нового редута. По этой причине количество редутов растет. Здесь у нас имеется достойный, храбрый и известный своей ученостью генерал Деврэ. Он является сторонником французской донаполеоновской школы — линейная тактика и фортификационные системы. Этот ученый генерал дал своей системе редутов громкое название (как картине, выставленной на продажу) — «блокус офензивус». Название громкое — дело вредное…
     И зачем все это? Чтобы украсить свои дела учеными словами перед заполнившей наш лагерь Европой. Эта проклятая Европа уже не причинит много зла, но надеюсь, что скоро она уберется отсюда вслед за царем. Завтра царь отправится к Варне, где стоит наш флот, а после поедет в Одессу. Говорят, что он вернется, когда начнется осада Варны. И прекрасно! Что ему делать под Шуменом! А больше всего я рад, что вместе с царем и Европа отправится восвояси. Я перекрещусь и помолюсь за тех, кто в пути».
     В своем очередном (двадцать втором) письме Кривцову Феликс писал:
     «Царь уехал, и Европа вслед за ним. Наконец наши дела при Варне пошли лучше. Черноморские моряки и егеря действуют по-суворовски. С такими воинами и с такими инженерами, как генерал Шильдер, можно надеяться на успех при Варне. А у нас… Главнокомандующий имеет неограниченные права. Имеет их и начальник главной штаб-квартиры Его Императорского Величества барон Дибич. Их бездействие меня безмерно удивляет. Но возможно, что они считают нынешние достижения весьма блестящими и полезными.
     Сегодня все мы — все наши войска — распределены по редутам. Ах, редуты, редуты! Беда, да и только! Нашу армию, рассеянную на дистанции семьдесят верст, можно будет бить поодиночке. И кто же ответственен за эту стратегическую дикость?
     А сейчас расскажу что-то похожее на анекдот. Один из пленных турок на допросе сказал Антону Антоновичу: «Мы в Шумене вас не боимся. Ваши орудия — это деревянные игрушки». Отвели его к орудиям, дали потрогать их и отпустили его обратно в крепость.
     Ты не подумай, что допрос пленных — это простое дело. Из массы глупых слов необходимо извлечь полезные сведения о неприятельской армии, ее предполагаемых действий и передвижений.
     Мой дядя Антон Антонович имеет способности к такой работе. Разглядывая Шумен через подзорную трубу, он заметил признаки передвижения значительного количества войск. Это произошло сегодня вечером. Он пришел к заключению, что Хусейн-паша что-то замыслил. Он выводит их из Шумена и куда-то направляет. Но куда?
     Пусть произойдет что-то! Я уверен в стойкости наших несравненных воинов».
     Той же ночью в лагерь тайно пробрались шуменские болгары. Это были люди, которые с нетерпением ожидали прихода русских. Они следили за каждым шагом Хусейн-паши: перемещением солдат в городе, расположением и движением турецких частей в гористой местности вблизи Шумена. Для разговора с ними Феликса Петровича позвали в разведывательный отдел. По сведениям болгар он составил толковый аналитический доклад, в котором раскрывались намерения Хусейн-паши. Тот готовился бить русских по частям. Показания болгар совпали с виденным Антоном Антоновичем. Следующей ночью части князя Евгения бесшумно покинули расположение лагеря близ села Мараш. То же сделал и генерал Иванов. Их части передвинулись ближе к крепости Шумен.

3
     После убытия императора и европейских послов жизнь у Шумена стала невыносимой. Трава выгорела, скот голодал и мер, солдаты заболевали. И это еще было не самым плохим. Из достоверного источника Феликс узнал, что слухи о случаях чумы в лагере не являются пустыми измышлениями. Так прошел месяц. Наконец Антон Антонович сообщил племяннику приятную новость: им предстояло переместиться к Варне. Слово «Варна» воодушевило молодого человека. Его уныние вмиг испарилось. Для него Варна означала жизнь, движение, остроту ощущений — интересный материал для многих писем. В то время как у Шумена царил застой, перед стенами Варны происходило что-то грандиозное. Там кипела ожесточенная борьба с неприятелем, решался исход военной кампании. И к отчаянию Феликса Петровича все это совершалось без него. Сейчас же его посылали к Варне для оказания помощи Александру Нековичу, представителю болгарского народа, который ждал там прибытия императора.
     Этот молодой болгарский патриот, один из первых болгарских дипломатов, давно искал встречи с императором, чтобы вручить тому меморандум. С такой надеждой он проехал из Бухареста в Бендеры, после чего, не добившись там встречи, направился к Шумену. Здесь он установил связи с генералами главной штаб-квартиры, в том числе с самим главнокомандующим генерал-фельдмаршалом Витгенштейном. Особенное сочувствие и понимание Некович нашел у молодого генерала Делингсгаузена. Наконец ему было обещано содействие в устройстве встречи с императором. Ему сообщили, что тот примет меморандум в Варне. Некович поспешил отправиться туда незамедлительно.
     Антон Антонович и Феликс Петрович тоже собрались в путь. Выезд был намечен на пятницу, тринадцатое августа.

Глава XX
Болгарская Дунайская флотилия действует

     От холмистых возвышенностей над Силистрой к берегу Дуная вела проселочная дорога. После того, как болгарский капитан Георгий Буюклы перекрыл реку и пресек доступ к крепости турецким кораблям, лодкам и плотам, движение по этой дороге оживилось. По ней шли и переправлялись с противоположного берега посыльные, конные разъезды, пехотинцы, доставлялись из Валахии продовольствие и фураж, которые ребята капитана перевозили на плотах. Долгий окружной путь через Хорсово был оставлен. Наконец-то установилась прямая связь с русскими частями в Малой Валахии.
     И этим жарким полднем, когда нещадно палило солнце и от горячей земли поднималось марево как от раскаленной печи, движение по дороге не прекращалось. Несколько пустых телег плелись вниз за фуражом. За ними, отпустив поводья, лениво ехали два мокрых от пота казака. Кто-то окликнул их сзади, назвав по имени. Казаки — Михайло и Тимофей — обернулись на зов и узнали своего приятеля Василя Даскалу.
     — Привет, Василий, куда это ты пропал, — спросил Тимофей.
     Обрадовавшись встрече с друзьями, Василь рассказал, что почти полмесяца был в глубокой разведке и соскучился по ним. Вклинившись на своей мелкой лошадке между казаками, он продолжил путь с ними.
     — Значит, ты, брат, новостей не знаешь. Да и отощал, как постящийся монах, — поддразнил его Михайло. — Ничего, в усадьбе отъешься. А каких сомов на вашем острове пекут — я вчера пробовал. На вкус как поросята.
     — Новости вы мне сейчас расскажете, а сомов оставьте мне. Я лучше всех умею их печь. Значит… усадьба? Островное хозяйство… Приезжаю в лагерь, а там никого из добровольцев нет. Мне сказали, что Фокиано с ребятами в разведке, а наши… то есть мои, с капитаном Георгием живут на острове.
     — Правильно тебе сказали. Вы теперь люди знатные и зажиточные, — лукаво подмигнул Михайло. — Три острова и целую флотилию имеете. Вы молодцы, Василий. Мужи славные и славно работу вершите.
     Казаки рассказали Василю все, что случилось за это время. На похвалы не скупились и уверяли его, что за такими делами последуют и большие награды.
     — А откуда столько русских орденов на груди вашего капитана? — спросил Тимофей.
     — Он с малых лет воюет за Болгарию. А ордена ему вручал лично фельдмаршал Кутузов. Если бы все зависело от Кутузова, то мы бы уже сейчас были свободны. Именно он создал наше, болгарское войско.
     Тимофею захотелось уверить своего болгарского друга, что скоро они заживут свободно, но промолчал. Сколько раз он старался понять истинный смысл слова «свобода», но до сих пор не постиг его. Какая тебе свобода, черт побери! От панов, атаманов и генералов продыха нет… и Тимофей снова принялся рассказывать Василю, как его ребята взяли острова, как из ничего создали целую флотилию из лодок и плотов.
     — Сидят на островах, пекут сомов и карпов и караулят турок. Увидят что-либо — хоть гемию, хоть баркас, хоть плот, — и тут же разбираются с ними.
     — А турки сидят тихо. Побаиваются, — добавил Михайло.
     Василь слушал жадно, забыв усталость. Его радовало признание больших дел болгарских добровольцев.
     Казаки нисколько не преувеличивали. Все так и было на самом деле. Двадцать дней назад капитан Георгий Буюкли начинал с ноля. Несколько крепких мужей из его отряда вплавь добрались до одного из островов напротив Силистры, обезоружили охрану и захватили несколько лодок. Затем захватили второй остров, где не обошлось без боя. После этого количество лодок и плотов стало быстро увеличиваться. Добровольцы разгуливали по реке как по собственному дому. Капитан Георгий действовал так умело, как будто обучался на морского капитана. Он использовал всякие военные хитрости, налетая быстро, внезапно, скрытно, создавал у врага панику и побеждал. На Дунае была создана болгарская флотилия. Она действовала смело, каждый день совершая полезные дела, которые прославляли ее. Капитан уже не удовольствовался малыми лодками и плотами, его взор устремлялся к кораблям противника.
     Приток подкреплений в крепость иссяк. Добровольцы снабжались оружием и продовольствием с захваченных лодок и плотов, а у плененных гонцов добывали важные сведения о намерениях вражеского командования. И все это совершил капитан Георгий Мамарчев-Буюкли со своими ребятами.
     Положение русского осадного корпуса при Силистре оставалось неизменным. Подкрепления, обещанные главнокомандующим, не подходили, а без них генерал Рот не мог организовать сплошной осады. Без осадной артиллерии, без решительного участия в боях русской Дунайской флотилии он не мог предпринять никаких решительных действий. Ему не оставалось ничего другого, как только ждать.
     У валашского села Колораш протекает река Борча, воды которой впадают в Дунай напротив Силистры. В самом устье реки образовался большой остров, поросший кустами и деревьями. Тучные зеленые поляны давали хорошее сено. На острове имелся турецкий гарнизон, который охранял склады с сеном и деревом. Капитан Георгий оценил этот остров как подходящий для контроля и наблюдения за речным движением. Остров настолько сильно вдавался в русло большой реки, что все плавсредства, следующие в Силистру, проходили в непосредственной близости от него. Одной ночью капитан совершил атаку лодками, и к утру остров был захвачен.
     На этом-то острове и нашел Василь своих друзей и капитана Георгия. Он восхитился красотой местности. Мирная тишина, зеленые поляны, приятная тень — сущий рай. Его окружили друзья — боевые товарищи. Всем хотелось услышать весть о том, что происходит в Болгарии. Но подошел капитан Георгий и увел его.
     — Вы что, не видите, что человек усталый, голодный, ему надо помыться и почистить одежду, — напомнил всем капитан. — Сейчас у нас имеется большой выбор, Василь. Мы захватили много амуниции, можешь переодеться.
     Наскоро поев густой рыбной похлебки, Василь подошел к капитану.
     — На долгие разговоры нет времени, — сказал тот. — Этой ночью мы готовим нападение на склады, расположенные на том причале, что у самой стены крепости. И не только это. Нам предстоит захватить большой корабль, который, по сообщениям наших людей, прибудет этой ночью с аскерами и оружием. Поэтому докладывай быстро, кратко и ясно. Прежде всего, о нашем Петре Вражиле. И виделся ли ты с Нековичем?
     Василь, радостный от осознания того, что находится среди своих, присел на мягкую траву, вытянул уставшие ноги и произнес:
     — Во-первых, передаю тебе приветы от Александра Нековича и нашего Петра Вражила…
     Он поведал капитану о том, что нашел их в Шумене: Некович приболел, и Петр остался при нем. Так как император потребовал от Нековича новых полномочий, за которыми надо было ехать в Бухарест, а Некович страдал лихорадкой, то ехать пришлось Петру. Также Василь упомянул о том, что друзья Болгарии имелись и в главной штаб-квартире. Они обещали Нековичу посодействовать в устройстве встречи с императором.
     — Обещать нетрудно, — нахмурился капитан. — Уже были обещания. А ты давай по порядку. Расскажи про добровольцев. Воюют?
     — Воюют, еще как!
     Василь рассказал, что Милко Петрович с отрядом в двести человек воевал в Малой Валахии, помогая русскому корпусу генерала Гейсмара. Также там воевал капитан Алексий и другие болгары. Большая чета[21] гайдуков воеводы Бойчо Богданова присоединилась к русским в Добрудже, выполняя разведывательные и авангардные действия. Между Провадией и Шуменом действовали дружины поменьше из варненских молодцов. Ими командовали некие Николай и Тодор.
     Беспокойный капитан вскочил на ноги.
     — Воюют, говоришь? Это здорово. Чем больше болгар возьмется за оружие, тем лучше. Этим мы докажем всему свету, что наш народ созрел для свободы, что мы не стадо овец, примирившихся со своей рабской судьбой. Прошениями и меморандумами свобода не завоевывается. Вооруженная борьба, брат, требуется борьба! Вот что спасет Болгарию. Я весьма доволен тем, что ты мне рассказал.
     — Ты же знаешь, что и я думаю точно так же, — ответил Василь, — но без прошений и меморандумов также не обойтись. Обе работы надо делать одновременно. И сражаться, и добиться того, чтобы самые высокие лица обратили на нас внимание. Лишь бы это помогло нашему многострадальному народу. Знал бы ты, брат, что я там видел! Разрушенные села, убитые люди… такое остервенение, боже храни! Будь ты даже из камня, и то заплачешь. А когда русские братушки видят все это, у них силы прибывают для сражений и мести. Они понимают, что не напрасно пришли сюда сражаться с османами… Да, еще о Нековиче. Он болен, но продолжает бороться. Мне представляется, что у него завязались неплохие связи с генералами, которые симпатизируют Болгарии.
     Василь подробно рассказал о полезной работе Нековича в главной штаб-квартире. В то же время он не скрывал тревоги от его болезни.
     Капитан Георгий был знаком и с Александром Нековичем, и с его дядей — старым Атанасом Нековичем. Оба они были высокообразованными и патриотично настроенными людьми. Они видели спасение Болгарии только в покровительстве русского царя. Отсюда и шли их разногласия с капитаном Буюкли. Он воевал, а они носились с прошениями и меморандумами. С объявлением новой русско-турецкой войны старые добровольцы — капитан Буюкли, Милко Петрович, капитан Алексий, Николай Вучич, Панайоти Фокиано — собрали эмигрантов и взялись за оружие, а Александр Некович по настоянию зажиточных бухарестских болгар занялся дипломатической деятельностью. Он получил полномочия, подписанные самыми известными старейшинами Болгарии: болгарским архимандритом Константином, Симеоном Кипарисом из Враца — соратником Софрония Врачанского, и многими другими болгарами из Сливена, Свищова, Габрово, Руссе, Тырново и других городов. Капитан Георгий ничего не имел против этой деятельности Нековича, считал ее полезной и нужной, но настаивал на том, что она не должна быть самостоятельной, а быть естественным последствием массового и повсеместного участия болгар в войне, которую вела Россия.
     — Узнав, что Некович в Козлудже, я направился туда, но не застал его там, — продолжал свой рассказ Василь. — Нашел я его в Шумене. Он уже познакомил с меморандумом главнокомандующего фельдмаршала Витгенштейна. Тот одобрил его содержание и посчитал, что наш меморандум следует передать императору лично в руки. Некович передал мне еще кое-что, полученное от генерала Делингсгаузена, но, так сказать, неофициально. Генерал упомянул о некоем «Проекте обустройства болгарского государства»…
     — Постой! Что ты говоришь? — вскочил капитан.
     — То, что слышал от Нековича. Есть такой проект, его создал генерал Тучков, который сейчас в Добрудже командует. Там, в Добрудже, болгары уже свободны, нет ни аянинов[22], ни беев, ни пашей. Люди работают свободно и помогают русской армии.
     Капитан Георгий разволновался:
     — Вот видишь, Василь! Значит, Россия думает о свободной Болгарии. Если не так, то зачем генерал Сергей Тучков, которого я хорошо знаю, будет терять время на проект создания нашего государства? Не так ли?
     — Оно так, но и другое можно услышать в главной штаб-квартире. Это тревожит Нековича.
     — Что?! Говори!
     — Ну… понимаешь… Если бы все зависело от России, то мы давно бы уже были свободны. Она воевала, проливала кровь, теряла своих воинов, а выгоду получали другие. Дай Бог, чтобы сейчас не повторилось такого, но… в главной квартире опасаются европейского давления. Австрия, Англия, Франция и думать не хотят о самостоятельной Болгарии. Что останется от Турции, если и болгарские земли от нее отпадут. Они угрожают России, что объявят ей войну, если она поднимет восстание в Болгарии. Вот в этом и опасность.
     — Пустые угрозы. Россия сильна. — Капитан Георгий снова сел на траву и, опершись спиной о ствол тополя, задумался. — Россия не позволит никому вмешиваться в свои дела. А нам необходимо понять одно: нельзя упускать удобный момент, что бы ни случилось. Иначе народ нас проклянет, заклеймит позором… Но я верю, что Россия победит и еще скажет свое веское слово.
     Василь замолчал. У него самого голова шла кругом от противоречивых высказываний, которых он наслушался в главной штаб-квартире. Одни говорили так, другие иначе, третьи благоразумно молчали; Некович тревожился.
     Капитан Георгий не смог усидеть на одном месте. Он встал, расправил плечи. Под просторной белой рубашкой чувствовалась его неукротимая сила.
     — Россия завоюет победу, — сказал он. — Все равно, не в этот год, так в следующий. И мы со сложенными руками сидеть не будем. Поднимем на восстание весь наш многострадальный народ. В Сливене, Тырнове, Руссе, да везде — нас поддержат. А коли есть такие угрозы от европейских стран, то мы сами, не вмешивая сюда русских, поднимем восстание. И без того у нас везде готовятся. Так я считаю, и так я решил действовать, Василь. Думаю, что и вы, остальные капитаны, поддержите меня. И пока у нас будут русские войска, мы объявим Болгарию независимым государством. Русские — наши братья, не поднимут руку против нас. Ведь если народ узнает, что мы останемся под турками, большое возмущение возникнет. И дети схватятся за оружие. А тех европейцев, которые поддерживают османское беззаконие и варварство — их мы поставим перед свершившимся фактом. Таков путь, по которому мы должны пойти и не отступать от него, пока есть хоть одна капля крови в наших жилах.
     Так говорил капитан Георгий Буюкли Василю Даскале. Решительный и непреклонный, он выработал план действий, и никто не смог бы заставить его сойти с выбранного пути.
     Этой же ночью вспыхнули склады и хлевы подле Силистры. Болгарские добровольцы захватили стада скота и отвели их в русский лагерь. Также захватили они и ожидаемый турецкий корабль с оружием, продовольствие и аскерами.
     И еще одно событие произошло в эти дни. Капитан Фокиано одержал значительную победу. В лесной местности близ Силистры он разбил турецкую часть, захватил два орудия и спас от уничтожения болгарское население одного села, угоняемое аскерами неизвестно куда. Генерал Бегидов был в восторге и написал рапорт главнокомандующему, представив Фокиано к награде. В рапорте генерал писал, что добровольцы исполняют возложенные на них задачи точно и с усердием, а их капитан проявляет исключительное мужество и храбрость. Вскоре после этого казацкий атаман украсил грудь доблестного Панайоти Фокиано орденом Св. Владимира 4 степени с бантом.

Глава XXI
Варненский вальс

1
     Наступил август — грозовой, жаркий. Жарко стало и на варненском фронте. У адмирала Грейга случился один особенно тяжелый и неприятный день. Шестого августа по Царьградскому тракту тянулись новые подкрепления: кавалерия, пехота, артиллерия и бескрайний обоз. Песчаные отмели, созданные течением реки Варна-дере, которая связывала море с Варненским озером, не позволяли кораблям приблизиться к берегу, чтобы обстреливать противника. Адмирал не мог приказать сухопутному отряду атаковать подкрепления противника, так как Юсуф-паша для обеспечения беспрепятственного прохода подкрепления первым предпринял атаку на русские позиции к северо-востоку от крепости. Кавалерия, пехота и албанские стрелки сражались ожесточенно.
     С полуюта линейного корабля «Париж» адмирал с большим вниманием наблюдал с помощью подзорной трубы за перешейком — узкой полоской земли, по которой двигался противник. Горбатый каменный мост над рекой, защищенный предмостными укреплениями, связывал перешеек с крепостью.
     Адмирал опустил подзорную трубу и передал ее капитану 1 ранга Критскому, новому командиру «Парижа».
     — Посмотрите, — сказал он.
     Два дня на флагманском корабле был новый командир — предыдущий заболел. На его место адмирал назначил капитана первого ранга Критского. Многие высшие офицеры удивлялись такому выбору. Неужели этот вспыльчивый и сварливый человек более других подходил на должность командира флагманского корабля? С прибытием императора и его свиты «Париж» превратится в походную штаб-квартиру. Сможет ли капитан Критский, который славился своим неуживчивым характером, угодить их превосходительствам? Меньшинство предполагало, что адмирал сделал свой выбор именно по этой причине. Прежний командир был человек добрый, с мягким характером, и не смог справиться с прибывшим из Кронштадта Гвардейским флотским экипажем. Гвардейцы ставили себя высоко, и их трудно было привлечь к работам. Увидев, как справляется Критский, гоняя их по мачтам и заставляя работать со снастями, адмирал остался доволен и понял, что в своем выборе он не ошибся. «Такой как он в состоянии и графов с баронами заставить тянуть корабельные снасти» — думал он, наблюдая за поведением и действиями капитана Критского. Боевая тревога была объявлена на всех кораблях эскадры, но адмирал пока воздерживался от принятия каких-то решений. Его внимание привлек молодой офицер, стоявший у одного из орудий. Тот засмотрелся на перешеек, невольно сжимая и разжимая кулаки. Адмирал усмехнулся и подошел к офицеру.
     — Вам что-то не нравится, так ведь, мичман Липкин?
     Вздрогнув от неожиданности, офицер встал по стойке смирно. Но в его искрящихся глазах адмирал увидел какое-то невысказанное предложение. Заинтригованный адмирал спросил его:
     — Вы желаете что-то сказать, мичман?
     — Так точно. Разрешите мне подойти к мосту на гребном катере. Если начнем его обстреливать опытными стрелками, то преградим им путь. И они не пройдут.
     — Отлично, мичман Липкин. Идея толковая, надо ее обдумать. Но в таком варианте это будет стоить жизням храбрым стрелкам. — Адмирал перевел взгляд на перешеек. — А если наши катера расположить в озере под прикрытием тростниковых зарослей… то совсем другое дело…

     На другой день адмирал снова изумил противника. В Варненском озере оказалась целая флотилия парусно-гребных катеров и баркасов. Перетащенные ночью по суше под командой мичмана Липкина, они принялись обстреливать обоз противника. Этим же днем, седьмого августа, адмирал провел свой «Варненский вальс». Таково было кодовое название этой замечательной морской операции. Он устроил в заливе огненный «бал».
     «Бал» открыл капитан-лейтенант Казарский. Александр Иванович первым начал «Варненский вальс». Бриг «Соперник» снялся с якоря и под всеми парусами, наполненными северо-восточным ветром, направился к крепости. Приблизившись к ее северной стороне, он развернулся правым бортом к бастионам и произвел залп всеми орудиями этого борта. Стволы орудий крепости развернулись в сторону брига и осыпали его ядрами и картечью. Казарский ловко маневрировал. Он разворачивался то одним, то другим бортом, непрерывно меняя позицию и не позволяя противнику накрыть его огнем. «Соперник» танцевал на волнах, делая быстрые и четкие повороты, и продолжал огонь из всех орудий. Первые залпы, произведенные Казарским, подали сигнал капитану 2 ранга Залесскому, командиру первой морской батареи. Эта батарея была сформирована из снятых с кораблей орудий. Бастионы противника оказались под ураганным огнем.
     Казарский обстреливал крепость в течение двух часов. В девять часов утра он направил свой корабль на юг, к мысу Галата. Он вышел из боя невредим: без пробоин корпуса, без потерь личного состава. После увертюры, исполненной «Соперником», начался большой вальс. Во главе вальсирующих шел небольшой и быстрый корабль «Редут-кале». Августовский день, и без того жаркий, стал раскаленным и страшным. Дым орудийных залпов смешивался с дымом пожаров в крепости. Идущий вслед за «Редут-Кале», извергал огонь большой линейный корабль «Пимен», имевший на борту семьдесят четыре орудия. За ним следовали линейные корабли «Иоанн Златоуст» и «Пармен», также 74-пушечные. Затем к крепости в гремящем строю приблизились «Париж», «Пантелеймон», «Норд Адлер», «Скорый», «Мария» и другие боевые корабли эскадры. Ведомые головным «Редут-Кале», они кружились как в вальсе по сверкающей водной поверхности залива от северного до южного берега. Пять часов корабли танцевали свой огненный вальс. Помрачневший от дыма день сотрясался от адского грохота сотен орудий.

2
     Восьмого августа сильное волнение принудило корабли возвратиться в Евксиноградский залив. Адмирал Грейг сошел на берег. Растревоженный сложившейся обстановкой, он созвал совещание генералов, командовавших частями осадного корпуса, чтобы обсудить предстоящие действия флота и сухопутных войск. Численно противник превосходил русские силы в два с половиной раза. Из-за недостаточного количества войск адмирал не мог полностью замкнуть круг осады. Но не только это тревожило адмирала. Разведчики захватили посланца Мехмеда Изет-паши к великому визирю. Визирь с тридцатитысячной армией находился в тридцати верстах южнее Варны, у села Дервиш-Ован на реке Камчия. Капудан-паша Мехмед Изет настоятельно просил визиря поторопиться с приходом к Варне. Это письмо тревожило Грейга. Ему было ясно, что с прибытием армии визиря уже не только нельзя будет говорить об осаде Варны, а встанет вопрос о спасении сухопутного отряда. Адмирал искал выход из этого положения.
     Известный талантливый инженер генерал Шильдер предложил свой план подрыва стен крепости. Пробитие бреши в крепостной стене обеспечит русским солдатам доступ в крепость, которую они готовились взять штурмом. Было выбрано место подрыва. Саперам только осталось добраться до него посредством прорытия подземных ходов. Грейг рассчитывал на этот план и надеялся, что взрыв участка стены произойдет до подхода армии великого визиря.
     В большой палатке штаба сухопутного отряда озабоченные генералы докладывали адмиралу состояние отдельных позиций. Перед адмиралом на столе была разложена карта с планом крепости — бастионами, артиллерийскими гнездами, укреплениями вне стен. На ней также были отмечены и русские позиции — редуты и подземные ходы саперов Шильдера. Они еще отстояли на значительном расстоянии от стен.
     — Медленно идут саперные работы, — выразил недовольство князь Меншиков. — Если снова не поставим вопрос о подкреплениях… Да, да, со всей остротой… Главнокомандующий должен понять, что иначе мы попадем в невыгодное положение…
     Адмиралу Грейгу необходимо было знать мнение генералов, и он их внимательно слушал. На предложение Меншикова он одобрительно кивнул. Только два дня назад он написал о том же в главную штаб-квартиру, даже отослал туда перехваченное письмо паши.
     — Жаль, что император отсутствует, — вздохнул князь. — Он бы нас понял.
     — До того как прибудет император, нам нужно кардинально решить положение с осадой крепости, — высказался генерал Сухтелен. — Для отвлечения внимания противника предлагаю построить два новых редута. Вот тут, — указал он на карте точку вблизи западных ворот крепости. — Они прикроют рытье подземных ходов генерала Шильдера и возьмут под контроль дороги от Провадии и Шумена. Я могу этим заняться двумя полками — Веллингтонским и Могилевским.
     Князь Меншиков всмотрелся в указанное генералом место.
     — Мне остается только поблагодарить коллегу за предложение, — сказал генерал Шильдер. — Мы не только копаем подземные коридоры, но и слушаем. Не исключена возможность, что и противник может заниматься тем же, чтобы выскочить из-под земли в нашем лагере.
     Генерал Ушаков предложил послать на разведку в глубокий вражеский тыл болгарскую дружину Бойчо Богданова. Генерал Перовский поддержал это предложение.
     Снаружи разгулялась непогода. Проливной дождь, молнии, громовые раскаты. Порывистый ветер пытался сорвать палатки. Но плохая погода не помешала адмиралу принять приглашение генерала Шильдера погостить в его палатке. Им было о чем поговорить. Шильдер работал над проектом подводного судна — нового типа корабля с паровой машиной и вооруженного боевыми ракетами. Адмирал находил превосходной идею своего друга. Он постоянно интересовался успехами Шильдера в конструировании его подводного судна. По расчетам инженера, глубина его погружения будет четырнадцать метров, а ракетная установка будет эффективно действовать из подводного положения.
     Два друга сидели за столом, пили чай и обсуждали изобретение.
     — Когда вы думаете завершить расчеты и чертежи?
     — Надеюсь, в начале следующего года все будет готово.
     — Отлично. Мы могли бы начать строительство подводного судна у нас в Херсоне.
     Шильдер в ответ на это предложение усмехнулся:
     — Предпочитаю делать это в Петербурге. Я хотел бы провести испытания в спокойных водах Невы. А уже после, если испытания будут успешными…
     — Надеюсь, что так и будет… Вы знаете, я считаю вас талантливым инженером-новатором, и глубоко убежден в вашем успехе.
     — Благодарю вас, мой друг, за высокую оценку, — разволновался генерал. — Лишь бы… лишь бы успеть. Если бы все, от кого зависит строительство подводного судна, были как вы… Боюсь… опасаюсь закостенелой бюрократии в нашем министерстве. Там… кое-кто… — Шильдер не стал называть имена и замолчал.
     — Некоторые смотрят с насмешкой. Так ведь? — Адмирал упомянул имя одного иностранного специалиста. Шильдер молча кивнул. — Им не интересны наши усовершенствования и изобретения в области военного дела. А вот это никак не могут понять в нашем министерстве. Но, надеюсь, с подводным судном все получится.
     Неожиданно в палатку влетел, весь мокрый, адъютант адмирала капитан Румянцев. Он заговорил смущенно, торопливо, едва понятно, беспокойно поглядывая на вход. В его словах промелькнуло слово «женщина». Пока двое мужей пытались понять, о чем тот говорит, в проеме входа в палатку появилась фигура женщины в темных одеждах.
     — Это она. Хочет разговаривать с вами, — обернулся к адмиралу Румянцев.
     — Кто из вас здесь главный командир? — спросила женщина.
     Всего можно было ожидать в лагере — внезапного нападения неприятеля, попадания снаряда или ядра, но только не появления женщины. Озадаченные этим появлением, адмирал и генерал поднялись на ноги.
     По лицу женщины стекала вода. Черный платок, стянутый с головы, открыл темные густые волосы, влажные и тяжелые, сплетенные в две толстые косы. Черные одежды женщины, бледность лица не могли скрыть ее красоту.
     Адмирал провел ее к столу, предложил сесть, налил чаю и засыпал ее вопросами: кто она, откуда, чем они могут быть ей полезны. Женщина назвала свое имя: Рада.
     — А как зовут вашего отца? — спросил адмирал. Он хотел по русскому обычаю обращаться к ней по имени и отчеству.
     Рада вытерла лицо своим мокрым платком и заговорила:
     — Я болгарка из Варны. Трудно было добраться до вас… Но я смогла. Помогла эта буря… Вы не знаете, куда вы стреляете…
     — Вы слышите, что говорит эта женщина? — обратился к генералу удивленный Грейг. — Какова смелость! Какова самопожертвование!
     — И какое чувство долга! — промолвил Шильдер.
     — Говорите, Радина Николаевна, говорите, — поторопил ее адмирал.
     — Вчера ваши ядра разрушили наш христианский квартал…
     — Да, вчера мы мощно стреляли, — воскликнул генерал.
     — От нашего квартала ничего, можно сказать, не осталось, но вы не думайте, что кто-то негодовал за порушенные дома. Нет! Никто не плачет о них. Все говорят — дома отстроим, лишь бы русские поскорее пришли. А люди кроются в подземельях. Там вполне безопасно… Я добралась сюда, чтобы подсказать вам, где находятся казармы, склады и пороховые погреба. Ведь они стоят до сих пор целы-целехоньки.
     Генерал вскочил, достал план крепости, расстелил его на столе и стал наносить на него показываемые ею объекты.
     — Радина Николаевна, — тепло обратился к Раде адмирал, — не стесняйтесь, скажите, что мы можем сделать для вас? Вы сама нуждаетесь в отдыхе, помощи, спокойствии… Может, у вас есть близкие в Балчике? Мы вас проводим туда. Только скажите, куда вы хотите направиться.
     — Нет у меня нигде близких…
     Она поведала о своей печальной судьбе. Кирджали убили ее отца. Мать ткала ковры на заказ, но от нужды и забот заболела и умерла. Еще ребенком она стала сиротой. А ее муж, капитан Никола…
     Как она ни пыталась удержать слезы, но не смогла и они потекли по ее мокрому лицу.
     — Оставьте меня здесь. Я пришла к вам как к своим… Я умею варить целебные травы, бальзамы, мази, — оживилась она, — лечить раны. Раненым нужен уход, забота…
     Мужчины молчали. Их взволновал ее рассказ. Эта женщина, с детства оставшаяся сиротой, познала горькую вдовью долю, и сейчас, оказавшись в трудном положении, думала не только о себе.
     — Я пришла помогать вам, — решительно сказала она.
     Доктор Искрицкий, человек доброго нрава и отзывчивый, взял Раду под свое покровительство. Следуя вслед за ним, она еще не представляла, что сделала первый шаг в свое новое будущее. Она не знала, но чувствовала всей своей исстрадавшейся душой, что она навсегда рассталась с прошлым.

[]

     На следующий день, девятого августа, бои возобновились с новой силой. Завязалось ожесточенное сражение, с обеих сторон были большие потери. Решив покончив с осаждающими, Юсуф-паша бросал в бой все новые и новые части. Положение русских становилось все более опасным. Противник не давал передышки. Перед редутами завязывались рукопашные бои. В этот день был тяжело ранен командующий сухопутным отрядом князь Меншиков. Командование принял генерал Перовский.
     Через два дня атака повторилась с удвоенной силой. Адмирал был вынужден снять с кораблей и послать в бой значительную часть служителей и офицеров. И снова в этом отчаянном сражении русские устояли перед напором многочисленных превосходящих сил противника. Тогда едва не погиб и генерал Перовский, которого заменил знаменитый генерал граф Воронцов, спешно прибывший из Одессы. В эти тревожные и напряженные дни адмирал узнал и одну радостную весть — в русском лагере Рада родила девочку. Она попросила адмирала стать ее крестником. Тот назвал младенца Надеждой.

Глава XXII
Неотправленные письма

1
     Бои за Варну продолжались непрестанно и ожесточенно. Августовские дни, знойные и напряженные, тянулись один за другим. Лето подходило к концу. Постоянные шторма у этих берегов порой начинались с началом октября, и адмирал торопился с завершением боевых действий.
     Юсуф-паша также спешил. 19 и 20 августа к западу от крепости он предпринял атаку на позиции Веллингтонского полка, который контролировал дороги на Шумен и Провадию. Полк уже был в неполном составе. Против него паша направил большие силы. Удар был неожиданный и сильный, и веллингтонцы дрогнули. На помощь им пришел Могилевский полк. Бои продолжались двое суток без перерыва. Турки сражались отчаянно. Юсуф-паше очень была нужна победа, полный разгром русских при Варне, чтобы укрепить свое пошатнувшееся положение. Высокая Порта уже неоднократно требовала от него объяснений о причинах его неуспехов. Юсуф-паша понимал, что если не победит, то впадет в немилость, потеряет султанское благоволение, ему придется проститься не только с престижем уважаемого полководца, но и, возможно, с самой жизнью.
     И адмирал Грейг имел основательные причины спешить со взятием Варны. Его разведчики поймали посланца Царьграда, от которого адмирал узнал, что к Варне движутся армии великого визиря и Гомера Врион-паши. Если все это было правдой, а не хитро подброшенной противником дезинформацией, поражение русских при Варне будет неминуемым. Адмирал Грейг видел реальную опасность того, что его десятитысячный отряд будет окружен пятидесятитысячным, а то и шестидесятитысячным турецким войском. Если Гомер Врион-паша действительно собирается следовать к Варне, то это означает, что он оставил или готовится оставить свои позиции в Шумене. Следовательно, там, в Шумене, не будут развиваться решительные действия. Выходило, что задержание главных сил Дунайской армии перед Шуменом было хитрой уловкой турецкого командования, и оно готовилось бить разрозненные русские силы группировками мощных сил.
     Раскрыв замыслы противника, Грейг срочно послал фельдъегеря в главную штаб-квартиру у Шумена с настоятельной просьбой о немедленной помощи. Он предлагал двинуть к Варне корпус князя Евгения Вюртембергского. Адмирал ценил и уважал этого вспыльчивого, несговорчивого и замкнутого человека. Истинный воин, он всем сердцем берег своих солдат и относился к ним как родной отец. Делил с ними невзгоды, увлекал их своим примером. При Бородино князь Евгений показал беспримерную храбрость. В таком военачальнике, умеющем воевать умно, владеющем военной наукой и ценящем жизнь воинов, нуждался Грейг.

2
     Александр Иванович Казарский выражал недовольство собственными действиями яростной стрельбой по перешейку, по которому снова передвигались неприятельские подкрепления. Мост на реке Варна-дере находился под обстрелом бомбардирского брига «Соперник» и двух гребных отрядов — мичмана Липкина, который действовал в озере, и второго со стороны моря, которым командовал капитан-лейтенант Брилиан. Несмотря на усиленный обстрел, по нему проходили неприятельские части. Несли потери, но проходили. И вопреки усилиям матросов и офицеров противник смог попасть в крепость.
     После этих неуспешных действий адмирал решил выделить людей, как бы трудно это ни было, и высадить десантом на южном берегу залива. Казарскому была поставлена задача: отправиться к мысу Галата и выбрать подходящее место для высадки десантных частей. От них требовалось перекрыть Царьградский тракт, построить там полевые укрепления и следить за обстановкой. Угроза от предстоящего появления великого визиря Селим-паши, а также Гомера Врион-паши, вынудила адмирала предпринять такие действия.
     Казарский выбрал место для десанта. Оно находилось в самой южной части залива, где имелось небольшое поселение. Оно служило турецким портовым властям карантином для прибывавших морем в Варну заразных моряков и путешественников. Поселение носило название Карантината.
     Еще перед высадкой матросы «Соперника» заметили на берегу группу мужчин, рядом с которыми паслись стада овец и волов. Мужчины поспешили на встречу с моряками и попросили, чтобы их отвели к командиру. Один из них заговорил с Казарским на русском языке. Он сказал, что все они болгары, опытные моряки-каботажники. Они хотели поступить на русские корабли в качестве матросов, чтобы участвовать во взятии крепости Варна. И они пришли к братьям-русским не с пустыми руками. Сопровождаемый ими скот — двести голов овец и тридцать волов — был даром болгар из близлежащих сел. Также они сказали, что и другие мужчины — лодочники и рыбаки — хотели вступить в ряды русского флота.
     Капитан-лейтенант Казарский был взволнован. Болгарин, предводитель этой группы, человек не молодой, среднего роста, с доверчивыми синими глазами, рассказал ему свою историю. Звали его Георгием Арнаутовым, по профессии был он кормщиком на каботажных гемиях. Когда он узнал, что русские зашли в Кюстенджи, то попытался перебежать к ним. Но его старая гемия не выдержала бури и затонула, а он с матросами едва спасся. Добрые люди их укрыли, и таким образом они смогли дожить до встречи с русскими братьями.
     От радости и умиления в глазах Георгия Арнаутова стояли слезы.
     Через несколько дней тридцать болгар заняли места больных и раненых русских матросов. Эти добровольцы оказались опытными моряками, они исполняли свои обязанности точно и с желанием, были дисциплинированны и нетребовательны. Георгия Арнаутова оставили при штабе. Он хорошо знал уязвимые места крепости, и самое главное — ему были известны отмели между Варненским и Девненским озерами, по которым можно было пройти вброд.

     Усталый Казарский зашел в свою каюту поздно вечером. По поручению адмирала он распределял новые группы добровольцев по большим линейным кораблям: «Норд Адлер», «Пимен», «Пармен» и «Иоанн Златоуст». Русские матросы тепло встретили добровольцев. Их обмундировали, распределили по местам. Об этих людях и думал капитан-лейтенант, оказавшись в своей каюте. Ему хотелось поделиться своими мыслями и чувствами с каким-нибудь близким человеком. Но никого рядом не было. Капитан-лейтенант Колтовский отправился на своем бриге «Орфей» в разведывательный рейд. Юрий Кутузов лежал в госпитале далеко отсюда.
     Александр Иванович снял белый форменный сюртук и улегся на узкую койку. Было уже поздно, он сильно устал, но сон никак не приходил. Ночь обещала быть спокойной. Ни гром орудий, ни пуск сигнальных ракет не нарушали ее тишину. Но на душе капитана было неспокойно. Вместо того, чтобы погасить лампу, он встал и подкрутил фитиль, увеличив освещение, открыл иллюминатор и вдохнул прохладный морской воздух. Из настенного зеркала на него глядело его собственное лицо. Утомленное, побледневшее, с уже редеющими волосами, а ведь ему исполнился только тридцать один год. Он отвел взгляд. Ему показалось, что на него глядит чужой человек. Он сел за стол и вынул из выдвижного ящика красиво инкрустированную коробочку. В ней хранились письма Софьи Петровны, которые приходили регулярно с транспортными кораблями. Он взял последнее из них, полученное этим утром. Развернув лист, он принялся снова читать его:
     «… Наконец-то я с большой радостью могу казать, что с Вашим другом все хорошо, — писала Софья. — Слово «хорошо» может показаться сильным преувеличением, но уверяю Вас, Александр Иванович, что так и есть на самом деле. Для врачей это улучшение едва заметно, но для меня оно очевидно. Смею утверждать, что в наиближайшее время Юрий встанет с кровати. Он уже не выглядит тем безжизненным полумертвым человеком, каким Вы его доставили сюда. Сейчас у него появилась воля к жизни, и мне кажется, что это самое важное. Когда Вы уходили, он был беспомощен, находился ближе к смерти, а не к жизни. Думаю, что то его состояние преодолено. Я твердо верю, что он выздоровеет. Надеюсь, что эта весть Вас обрадует…»
     Александр Иванович прервал чтение. Откинув голову, он закрыл глаза и задумался. Канонир Павел регулярно получал письма от своей жены, которая служила прислугой у астронома. Через него капитан-лейтенант также регулярно узнавал известия о состоянии мичмана, о той заботе, которой Софья окружила его. Кто бы мог предположить, что эта стеснительная барышня станет такой заботливой сиделкой. При том обстановка в госпитале была угнетающей: тяжело раненые… инфекции, гангрены, смрад… Но барышня — писала Калина своему мужу — не жаловалась, свыклась с обстановкой и храбро ее переносила. Когда мичман спал, она помогала другим больным и раненым. Супруга астронома тревожилась за свою племянницу, но так как та была непреклонна, то она посылала ее, свою домашнюю прислугу, сопровождать барышню и помогать ей в уходе за больными…
     Александр Иванович облокотился о стол, подпер руками голову и долго сидел в таком положении. Ему хотелось написать Софье Петровне, выразить словами его теплые, нежные чувства, но рука не поднималась. Не взял он перо в руки и не написал те слова, которые диктовало ему сердце. Если бы Софья Петровна получила хотя бы одно из тех ненаписанных писем, ее девичьи печали вмиг бы рассеялись. Мысль, что ее никто не любит, что для близких она только дополнительная тяжесть и забота, исчезла бы навсегда. Но письма, писанные в сердце Александра Ивановича, до нее никогда не дошли. Его совесть и чувство чести не позволяли ему написать такие письма. Сковав порывы сердечности и нежности, он с мукой задавался вопросом, какова будет его жизнь после завершения войны… Уцелевшие разойдутся по домам… Мичман, залечив раны, может быть заживет счастливо с Софьей Петровной… Он и прежде, не сознавая этого, был небезразличен к ней. А теперь, когда своим выздоровлением он будет обязан ей… Нет, я не должен становиться на пути своего друга… Когда закончится война… Эта мысль показалась ему невероятной. В ней было что-то неясное и далекое, потому что всего через несколько часов война снова напомнит о себе.

Глава XXIII
Решительные дни у Варны

1
     Феликс Петрович собирал багаж. Он решил внести в дневник эту замечательную дату — отбытие от Шумена.
     — Какой завтра день?.. Пятница… тринадцатое! Ну и дела!
     — И что с того? — отозвался Муравьев. — Не все ли равно? Ты же не фаталист. Важно то, что едешь.
     — А ты остаешься… Понимаю тебя, Андрюша, но ничего не могу поделать. Не сердись.
     — Я не сержусь, — ответил Андрей, но на самом деле он страдал от того, что расстается со своим другом. В руке он держал томик Цезаря. Подал его Феликсу.
     — Не забудь взять его.
     — Оставь себе. Дарю. Может, ты все же решишь стать офицером. Пригодится тебе.
     — Едва ли. Меня отвращает война. Сдается мне, что нет таких проблем между державами, которые нельзя было бы решить мирным путем. Зачем обязательно требуется кровопролитие, убийства?
     Феликс Петрович пожал плечами. Этот разговор они вели поздно ночью, когда в русском лагере при Шумене было тихо и спокойно. И эта ночь была последней, которую друзья проведут вместе.
     — Андрюша, христианская душа в тебе, брат. А по мне мир, в котором сохраняется рабство, — это никакой не мир. Возьми болгар. Что хорошего для них, что был мир на Балканах. Что это был за мир? Кровавый. Сам же видишь своими глазами, так ведь?
     Муравьев не ответил. Конечно, он был согласен с доводами друга. Феликс продолжал:
     — Ты согласен со мной, что надо освободить балканские народы. Но как это сделать? Ты предлагаешь переговоры. Значит так: дорогой мой султан, сматывай удочки и дуй с европейских территорий в свою Анатолию тихо и мирно, с сознанием просвещенного гуманизма… Такого до второго пришествия не будет. А войной может получиться. Я не прав?
     Разговор в таком духе продолжался глубоко за полночь. Еще не рассвело, когда Феликс Петрович и Муравьев проснулись от выстрелов. Они вскочили, наскоро оделись и покинули палатку. К возвышению, на котором находился штаб, на полном скаку гнал всадник. Его призрачный силуэт, накинутая на плечи бурка, развевавшаяся как крылья, давали иллюзию того, что он не скачет, а летит на фоне багровеющего неба. Этот вид вселил в душу Феликса Петровича тревогу и смуту. Он побежал к палаткам штаба, чтобы поскорее узнать вести, которые принес казак. Всадник соскочил с коня и ринулся в большую палатку. Феликс услышал торопливый разговор:
     — Откуда прибыл? — послышался голос главнокомандующего.
     — От атаманы Сысоева.
     — Говори!
     — Турки… густыми колоннами… пехота и артиллерия… навалились на наши аванпосты, захватили крайний редут. — Казак говорил задыхаясь, хрипло, отрывисто.
     — Да что ты несешь? С каких пор турки повадились брать наши редуты! Адъютант! Коня мне! Немедленно!
     Такая сцена разыгралась на глазах изумленного Феликса Петровича. Фельдмаршал Витгенштейн вышел из палатки и продолжал кричать, чтобы подали коня. Откуда-то появился Дибич. Он начал убеждать главнокомандующего отказаться от своего намерения.
     — Мы вдвоем с генералом Киселевым отправимся на правый фланг, но прежде надо понять, что там происходит. А главнокомандующий не должен сражаться как простой солдат. Это абсурд! — убеждал Дибич фельдмаршала.
     От главной штаб-квартиры к месту боя полетели посыльные. Возвратившись, они доложили, что противник продолжает бросать в бой новые и новые массы пехоты, а турецкая кавалерия направляется к местонахождению главной штаб-квартиры. Посыльные также сообщили, что смогли с трудом добраться обратно.
     С наступившим рассветом генералам стала ясна громадная опасность, которая им грозила. Резервов не было, разместить имеющиеся подразделения по редутам было опасно, да и невозможно. Стало понятно, что в этом положении главная штаб-квартира рискует потерять связь с войсками. Начались бои у подножия возвышения, на котором располагался штаб.
     В штабе решили подать сигнальными ракетами сообщения князю Евгению и генералу Ридигеру, приказывая им оставить занимаемые позиции и поспешить на помощь главному штабу, но не успели. От тех самих прибыли посланцы с просьбой о помощи.
     — Ну и каша! — обратился Феликс к Муравьеву. — Этот дьявол Хусейн-паша своим кажущимся бездействием сумел усыпить нашу бдительность. Теперь мы должны глотать кашу, которую сами заварили.
     — Напротив, судя по докладам посыльных, это неплохие известия, если верить твоему Цезарю.
     — Что, что? При чем тут Цезарь?
     — По Цезарю получается, что паша допустил ошибку. И он, как и мы, распыляет силы, распространяет их на широкий фронт. В таком случае не сила, а воинский дух решит исход сражения.
     — Андрюша, ты страшно умный мальчик! — воскликнул восхищенный Феликс. — Становись офицером!
     Хусейн-паша и в самом деле допустил ошибку. Он переоценил свои силы и недооценил возможности русского воина. Бросился вперед широким фронтом и уже через два часа был вынужден отступить в крепость. Сражение не получилось.
     Офицеры штаба и служащие дипломатической части поспешили на правый фланг посмотреть, что там случилось. Открывшаяся им картина была потрясающа. Это была кровавая бойня. Неописуемые варварство, жестокость, садизм, исступленность — все это было в одном редуте. Весь гарнизон — от генерала до последнего солдата — был истреблен. Враг дал волю своей дикой фантазии и жестоко поглумился над останками павших.
     — Это даже не звери, это истинные людоеды! Боже мой, как назвать все это? — промолвил побледневший Феликс Петрович.
     Когда он наконец отправился к Варне, то не смог даже оглянуться и посмотреть на Шумен.

2
     Варна встретила Феликса Петровича фейерверками. Перед тем, как спускаться с холма вниз, к городу, он остановился. Усталость как рукой сняло: его пленил открывшийся перед ним вид. Как на ладони лежало синее море, простиравшееся до самого горизонта, виднелся залив с белопарусными кораблями, цветущие зеленые берега, крепость и позиции вокруг нее. С обеих противных сторон стреляли орудия. Снаряды, издававшие особенный вой, чертили в небе над Варной белые полосы. Как будто не орудийный грохот доносился до его слуха, а некая грандиозная боевая симфония.
     — Какая напряженная жизнь при Варне! — воскликнул он. — И как было уныло при Шумене!
     Спутники Феликса Петровича спешили. Последовал за ними и он. Капитан-следователь, в компании с которым он провел долгий путь, был болен, а его ждала работа: какой-то военный врач попытался дезертировать. Добравшись до Варны, они даже забыли поблагодарить болгар, которые охраняли их в пути. Отважный усатый болгарин, воевода дружины, подъехал к следователю и показал тому на белые палатки слева от подножия одного холма.
     — Лазарет вон там, ваша милость. А штаб, — обратился он к Феликсу Петровичу, — думаю, находится на линейном корабле «Париж». Поспрашивайте там, вам покажут.
     Болгары пришпорили коней и удалились.
     Русский лагерь у Варны показался Феликсу Петровичу настоящим шумным городом. Когда он остановился перед каким-то базарным лотком, кто-то стукнул его по плечу. Оказалось, это его приятель, капитан Лукиянович. Тот был нагружен пакетами и корзинкой с апельсинами. Феликс разинул рот от удивления.
     — Не воображаешь ли ты, что находишься на Невском? — спросил он, не веря своим глазам.
     — Давай, двигай со мной, — рассмеялся Лукиянович. — Я отведу тебя к Веберу. Возьми апельсин, он тебя взбодрит. Приехал от Шумена? — и капитан Лукиянович, посчитав Феликса в качестве своего гостя, повел его.
     — Тут, брат, есть все. И император тут.
     Феликс был поглощен новыми неожиданными впечатлениями. На пути в ресторан Вебера они миновали павильоны известных одесских торговцев. Им составляли конкуренцию бородатые голландцы со своими товарами. Сидя между бочонков с соленой рыбой, они невозмутимо курили трубки и пили грог.
     — Великий князь Михаил тоже здесь, — знакомил гостя с обстановкой Лукиянович. — И его светлость Вебер, вечный торговец. У него все есть, даже апельсины. Ешь, не стесняйся. Я только что проел одиннадцать червонцев у Вебера. А его ресторан — отличное место для отдыха. Туда тебя и веду.
     В ресторане Вебера приятные неожиданности следовали одна за другой. Феликс и не знал, чему удивляться: бутербродам с черной икрой, токайскому вину или новостям, рассказываемым капитаном.
     — Сейчас положение при Варне совсем другое, не то, что было дней десять назад. Варна осаждена со всех сторон, говорю это с полной ответственностью… Я люблю историю как науку, особенно военную, за ее особую точность. Я намереваюсь описать эту войну.
     Феликс Петрович одобрил это намерение, но умолчал, что и сам вел своего рода дневник, разве что в несколько юмористическом стиле. И с большим вниманием слушал Лукияновича.
     — Наконец-то подошли подкрепления. Здесь же ракетная артиллерия генерала Засядько — ракетный полк поручика Ковалевского. Я тебя познакомлю с этим славным молодцом.
     Лукиянович продолжал бомбардировать приятеля интересными новостями. Сказал, что император свободно расхаживает по лагерю. Запрещено отдавать ему почести как императору, а только обыкновенное отдание чести как высшему офицеру. В лагере было много пленных, которые свободно передвигались, у них даже не изъяли личное оружие. Поэтому и последовало такое распоряжение — чтобы не могли узнать царя. Большинство пленных, особенно черкесы, имели великолепное оружие: инкрустированные кинжалы, ятаганы с позолоченными рукоятками, сабли, украшенные драгоценными камнями. Лукиянович показал свою саблю и посоветовал приятелю купить такую же.
     — Осторожно! Она страшно острая. Я чуть не порезал пальцы, торопясь разглядеть ее. — И он показан шрам от недавней раны мизинца. — Рукоятка позолочена толстым слоем. И ты можешь приобрести подобную красоту, правда, стоит это довольно дорого, — вздохнул капитан, вспоминая, как сильно он потратился на ее приобретение. — Между прочим, постарайся не совать свой дипломатический нос на передовые позиции — турки сражаются ожесточенно. А когда попадают в плен, становятся добрыми, кротким и смирными. Признают волю своего аллаха, который определил им такую судьбу. Но сражаются как звери. Береги себя, брат.
     Феликс Петрович вздрогнул. Он вспомнил про правый фланг шуменской позиции.
     — Да, не так уж страшно, если тебя ранят. Развернут полевой лазарет. Там лежат и князь Меншиков, и генерал Перовский. Император часто навещает раненых, награждает всех подряд. Сегодня и мой приятель юнкер получил медаль из его рук. Значит, не так уж и плохо полежать раненым… Да, забыл тебе сказать. Какая там сестра милосердия! Неописуема! Настоящая княжна! И с каким достоинством держится! — Лукиянович рассказал Феликсу об обстоятельствах появления в лагере Рады.
     — Удивительно смелая и решительная женщина. При том еще и ребенок у нее имеется. Ей запретили вытаскивать раненых с поля боя, но она продолжает. Тут все обожают Радину Николаевну. Так что в целом у нас здесь, при Варне, интересная жизнь.
     Уже на выходе от Вебера Феликс узнал еще кое-что, уже не столь ободряющее. Лукиянович шепнул ему на ухо, что ходят слухи о прибытии огромного турецкого войска.
     — Дай бог, это только слухи, — сказал он. — Мне говорил это приятель из разведки, но я не очень-то верю нашим разведчикам. Порой те из мухи делают слона. Если кто-то увидел некий неприятельский отряд у Провадии, то, когда весть дойдет до Варны, тот превратится в целую армию. Впрочем, ты сам узнаешь все более точно, ведь ты будешь на «Париже». Там император со свитой. Если честно, завидую тебе.
     Лукиянович проводил Феликса до берега, где стояли шлюпки, на одной из которых можно добраться до флагманского корабля. По пути он рассказал одну смешную историю.
     После вчерашнего артиллерийского обстрела крепостная стена между первым и вторым бастионами проломилась. Неприятельские солдаты покинули бастионы. Неожиданно там появился какой-то русский матрос. Вокруг него летели пули, а он стоял. Начальство взволновалось, бросилось выяснять, в чем дело. Оказалось, что матрос заключил пари, и выиграл: помочился на стену.
     — Жалко, что за такие поступки не награждают, — рассмеялся Феликс.
     Два приятеля распрощались сердечно. Лукиянович пообещал позаботиться о коне Феликса, а тот в ответ обязался информировать обо всем, что происходит на «Париже».

3
     Флагманский корабль представлял собой настоящий плавучий дворец. Феликса изумляло все виденное. Красота корабля поражала с первого взгляда: изящество линий, тонкость деталей. Он восхищенно рассматривал «Париж» как произведение искусства, был удивлен изрядной чистотой и порядком… На корабле блестело все: и деревянные части, и металлические, и белые паруса. И если бы эта плавающая сказка, как Феликс назвал для себя корабль, не качалась так усердно, непрерывно и упорно, он бы поверил, что является наисчастливейшим человеком. Но… качка была ужасна, непереносима, хотя на поверхности моря не было заметно никакого волнения. Море было гладко как скатерть, а желудок Феликса Петровича разволновался сразу же с первым шагом на борту корабля.
     На «Париже» было шумно, нервно и напряженно. Заседал военный совет под председательством самого императора. Феликс сразу же узнал повестку совета. Оказалось, что и здесь есть его приятели. Прежде всех он наткнулся на Сашу Суворова. Тот стал кем-то в свите императора. По ходу совещания он бегал то вверх, то вниз. Суворов посоветовал Феликсу сходить на ют, куда Антон Антонович, который прибыл сюда двумя днями раньше, отправился, выйдя из зала заседания.
     — Куда, куда? — не понял Феликс.
     — На корму, — снисходительно усмехнулся Саша. — Приподнятая часть кормы называется ютом. Там установлена подзорная труба. Тебе будет небезынтересно глянуть в нее.
     Но прежде чем он успел добраться до подзорной трубы, Феликс встретил Комарова.
     — О, вот это встреча! Здравствуй, дорогой!
     Комаров без энтузиазма ответил на приветствие. Он вяло усмехнулся, взгляд его был рассеянным.
     — Комаров, что с тобой, брат? И каким ветром тебя занесло на «Париж»?
     Комаров выглядел взволнованным, и чувствовалось, что ему хотелось поделиться своими заботами с близким человеком. Он рассказал, что был назначен адъютантом князя Евгения Вюртембергского. Корпус князя выдвигался к Варне. От болгар, которые усердно старались помочь русским, узнали, что на пути корпуса имелось большое турецкое войско. В корпусе не было специального разведывательного отдела, такой имелся только при штабе армии, а там посчитали несерьезным такое сообщение. Некоторые даже высказывались, что князь постарел и стал пугливым.
     — Наш корпус там едва насчитывает десять тысяч человек. Если от их небрежности или безответственности нашим ребятам придется сражаться против многократно превосходящего нас противника… понимаешь, Федя, ты понимаешь, что может случиться?
     — Да, плохо будет! — сочувственно покачал головой Феликс.
     К ним приблизился генерал Делингсгаузен. Рядом с ним шел человек в цивильном платье. Феликс Петрович узнал его. Это был Александр Некович. Они поздоровались, и Феликс удивился тому, какая у него горячая ладонь.
     — Комаров, я вас искал, — произнес генерал. — Передаю вам письмо князю Евгению. В нем все написано, но и вы должны об этом знать. Командование решило произвести солидную разведку, чтобы положить конец всяким предположениям. Мы отправляем на юг специальный отряд, так что будьте спокойны. Передайте мое почтение князю Евгению.
     Генерал пожал руку Комарову, пожелал ему успешного пути и после этого повернулся к Феликсу Петровичу.
     — Рад встретить вас. Доверяю вам господина Нековича. Работа с ним входит в ваши нынешние обязанности. Познакомьтесь, а мне надо вернуться на заседание военного совета.
     — Мы уже познакомились под Шуменом, — ответил Феликс Петрович. Он был обрадован этой встрече, но бледное лицо и лихорадочный вид болгарина встревожили его. — Вы нездоровы, господин Некович?
     — Похоже, лихорадка. Но я продержусь до решения нашего вопроса. Генерал Делингсгаузен представил его на рассмотрение императора. — Александра Нековича трясло от приступа лихорадки, несмотря на очень жаркий день.
     — Я испытываю беспокойство по поводу того, — сказал Некович, — как воспримет император наш меморандум. Как бы его содержание не возбудило раздражения царя.
     — А каково, в сущности, содержание вашего меморандума? — поинтересовался Феликс Петрович, чувствуя себя уже специалистом в данной области.
     — Ничего нового по сравнению с тем, что сам Софроний Врачанский писал в предыдущем меморандуме Александру I. Мы только дополнили его данными о нашем участии в прошлой войне… выразили большие надежды на освобождение от турок с помощью великой Руси.
     Некович почти дословно передал содержание меморандума. Там написано, что Россия оставила бедную Болгарию на произвол Порты, в то время как Сербия, Валахия и Молдавия, а по окончанию этой войны и Греция, будут свободными независимыми государствами под покровительством России. В меморандуме говорилось:
     «… несколько раз наш несчастный народ получал обещания Русской державы о покровительстве, но, к несчастью, такового не был удостоен, а брошен на различные притеснения по причине приверженности православной вере и привязанности к России, от которой болгары ожидают спасения и защиты. Примите под Ваше покровительство этот несчастный народ, рассеянный по разным уголкам турецких владений и и страдающий уже четыреста пятьдесят лет под оттоманским игом, управляемый этой властью не по закону, управляемый беспощадно. И так же, как Его Императорское Величество благоволил принять под свое покровительство Сербию, Молдавию, Валахию и Грецию, мы убедительно молим Ваше Величество проявить милость этому народу как единоверному, чтобы распространить на него такие же права и преимущества, каковыми были облагодетельствованы другие».
     — Лучше и не может быть сказано, — одобрил Феликс Петрович. — Ясно, детально и сильно.
     — Не впервой подавать нам прошения и меморандумы. Так, с прошением в руках в Петербурге угас Иван Замбин. В царьградской темнице сгнил заживо мой дядя, Атанас Некович. Возможно, и моя судьба будет похожей. Сдается мне, что капитан Георгий Буюкли и его единомышленники идут верным путем. Лучше встретить смерть с оружием в руках, чем с мольбой о милости.
     Некович замолчал. Они увидели Делингсгаузена, спешно направлявшегося к ним.
     — Сударь, вы передали мне устаревшие полномочия, — торопливо начал говорить генерал. — Нужны новые. Император хочет познакомиться с ними лично, чтобы убедиться в их достоверности.
     — О, какой конфуз, простите! — Он вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, развернул его и зачитал текст:
     «Эти полномочия даны Александру Нековичу от болгар, как живущих в княжествах, так и по другую сторону Дуная, в Болгарии, производить от нашего имени все действия, служащие на пользу и благоденствие нашего народа».
     Генерал всмотрелся в подписи. Среди них было множество имен болгар из различных городов Болгарии, а также болгар, живущих в Молдавии и Валахии. Делингсгаузен принял от Нековича документ и поспешил вернуться на совещание.
     Болгарского представителя трясло от лихорадки, он с трудом удерживал губы от дрожи.
     — Скажите, сударь, — Некович обернулся к Феликсу, — неужели и в этот раз Россия бросит Болгарию? Разве возможно, чтобы случилась подобная несправедливость? Ведь это же неслыханно! Я уже и не знаю, какая по счету эта война, которая ведется на болгарской земле для решения проблем других народов. Во всех этих войнах участвуют болгары, помогают русским. Сударь, какие надежды в их душах! И какая вера! У вас, дипломатов, говорят: «беспрецедентный случай». Так же говорил и ваш отец в конце прошлой войны, когда все участники болгарского земского ополчения были вынуждены покинуть свою родину и стать эмигрантами. Есть ли в истории подобные примеры? До падения Варны остались какие-то дни. Если не в конце этого, то в начале следующего года Россия подпишет новый мирный договор с Турцией. И что тогда станет с нами, сударь? С болгарским народом? С теми людьми, которые вам помогают? Сколько тысяч болгар пойдут по страшному пути эмиграции, страданий, неволи… неужели и в этот раз будет допущена такая великая неправда?..
     Александр Некович сотрясался и от лихорадки, и от непосильного страдания. Феликс Петрович стоял возле него безмолвно, прозревая страшную истину в его словах.
     — Россия не виновата, — наконец отозвался он. — Не ее вина… И вы сами знаете это…
     К ним приблизился быстрым шагом генерал, возбужденный, с улыбкой на устах.
     — Можем друг друга поздравить, господа! В болгарских делах наметилось продвижение. Император приказал графу Нессельроде приступить к разработке проекта независимого болгарского государства. Будет срочно вызван генерал Тучков, военный губернатор Бабадагской области[28], у которого уже выработан подобный проект… Великолепная новость, правда? И кое-что еще, господа. Посмотрите! — генерал показал на грот-мачту. — Поднят белый флаг. Мы предлагаем переговоры. Крепость осаждена со всех сторон. Мы желаем предотвратить излишнее кровопролитие.
     Александр Некович и Феликс Петрович задрали головы. На грот-мачте развевался белый флаг.

Глава XXIV
Белый флаг над крепостью

     Переговоры между адмиралом Грейгом и турецким капудан-пашой[23] Мехмедом Изет-пашой велись в течение двух дней на корабле «Мария». Руководитель дипломатической частью главной штаб-квартиры Антон Антонович не устоял перед мольбами своего племянника, и в салоне, где велись переговоры, присутствовал и Феликс Петрович. Взволнованный происходящим, он с интересом всматривался в лица турецких военачальников — Мехмеда Изет-паши и Юсуф-паши Серского. Он пытался раскрыть характеры по чертам их лиц, по глазам, по словам, произносимым ими. Юсуф-паша казался более доступен для понимания, а Мехмед Изет-паша виделся закрытым и непроницаемым человеком. Феликс удивлялся и одновременно восхищался усилиями адмирала Грейга добиваться соглашения со своими противниками.
     — Варна осаждена со всех сторон, — говорил Грейг, глядя прямо в глаза капудан-паши. — Не может быть, чтобы вы не понимали этого. Вы уже понесли много жертв, погибло много ваших храбрых воинов. Стоит ли гибнуть еще многим? К тому же бессмысленно, напрасно.
     — Я, так же как и вы, не люблю напрасного кровопролития. Мир — это наибольшее благо, которое аллах дал человеку. Я являюсь горячим приверженцем мира, — отвечал Мехмед Изет-паша.
     «Демагог», — подумал Феликс Петрович. «Таким как он язык служит не для высказывания своих мыслей, а для того, чтобы скрывать их».
     Молодой человек был недалек от истины. В первый день на переговоры явился только Юсуф-паша, который не мог брать на себя ответственность за действия главнокомандующего турецкими силами в Варне. На второй день пришел сам капудан-паша, но дело не сдвинулось с места. Он извивался, ускользал, избегал конкретных ответов.
     Паша продолжал говорить о благотворном воздействии мира, в котором обе стороны — Россия и Турция — сильно нуждались.
     — Я выступаю за заключение мира и готов вам содействовать перед султаном, — сказал он.
     — Сейчас речь идет совсем о другом, — усмехнулся этим уверткам Грейг. — Мы предлагаем вам сдать крепость. Осознайте бессмысленность ваших прежних действий, сохраните жизнь воинов. А заключением мира будут заниматься другие — ни я, ни вы. Я предлагаю вам капитуляцию. Прошу ответить, принимаете ли вы мое предложение?
     Паша молчал.
     — На что вы рассчитываете? — спросил Грейг.
     — На наши собственные силы, — ответил тот.
     — Вы говорите неправду, — сурово произнес адмирал. — Если бы вы действительно рассчитывали на свои силы, то давно бы уже победили нас. Вы бы не допустили полного окружения крепости — как со стороны суши, так и со стороны моря… А рассчитываете вы вот на это.
     Адмирал Грейг раскрыл кожаную папку и вынул из нее письмо Мехмеда Изет-паши великому визирю, в котором он настаивал на незамедлительную посылку армии от Камчи к Варне.
     При виде своего письма в руках русского адмирала бледное лицо паши обагрилось густым румянцем.
     — Селим-паша не смог получить это письмо, — сказал Грейг.
     — Все равно, — презрительно процедил Мехмед. — Его армия недалеко. И не только его…
     — Наша армия также здесь, — отозвался Антон Антонович.
     — Вот такие дела, как видите, — продолжил Грейг. — Следовательно, если вы будете продолжать сопротивление, то кровопролитие неизбежно. Если же вы в самом деле такой приверженец мира, как представляетесь, то вы понимаете, сколько лишней крови прольется в Варне. Ведь так или иначе Варна простоит не более десяти дней.
     Неосознанно Юсуф-паша наклонил голову в знак согласия со сказанным, и это его движение, озабоченное выражение лица и тревогу в глазах уловил Феликс Петрович.
     «Если бы мы переговаривались с Юсуф-пашой, результаты были бы другие», подумал он.
     Переговоры закончились ничем: Мехмед Изет-паша отказался сдать крепость.
     Вместо белого флага на грот-мачте появился красный флаг. Он означал: Варна не капитулирует!
     Стрельба по крепости возобновилась, сражение вспыхнуло с новой силой.
     Феликс Петрович едва успевал следовать за бурным ходом последующих событий. Он стремился быть везде — на северо-восточных, западных и южных позициях, он наблюдал за артиллерийской стрельбой кораблей, за ракетными обстрелами. Впечатления нагромождались беспорядочно, письма приятелям начинались так:
     Из главной штаб-квартиры
     Дунайской армии,
     На борту корабля «Париж»
     Получив письмо с таким началом, человек может позавидовать счастливцу, который его пишет. Тот находится не где-нибудь, а в самой главной штаб-квартире, к тому же на флагманском корабле.
     Нахождение там было интересно Феликсу и по другим причинам. Он постоянно сталкивался с вельможами императорской свиты — людьми высокопоставленными, важными и недоступными в обычных условиях. Сейчас же они беспрестанно мелькали перед его глазами. Каждый из них стремился выпятить свою роль при дворе Его императорского Величества, все пытались командовать. Телохранители императора встречались на каждом шагу, не оставляя непроверенными ни единого уголка. Графы Бенкендорф и Нессельроде пытались распоряжаться на корабле с таким же размахом, с каким они распоряжались внешними и внутренними делами империи. Они по всяким пустякам использовали корабельные шлюпки, съезжая на берег и возвращаясь, пока в один прекрасный день капитан 1 ранга Критский жестко не прекратил эти своеволия.
     — Здесь не почтовая станция, где подают коней по первому желанию, — сказал он Бенкендорфу. — Шлюпки только с моего разрешения.
     Изумившись дерзости командира корабля Критского, граф пожаловался на него адмиралу Грейгу.
     — Критский — командир корабля, и я не имею права отменять его распоряжения, — таков был ответ Грейга.
     Феликс Петрович впал в восторг, когда узнал об ответе адмирала.
     В сентябре наступила кульминация военных действий у Варны. Корабли обстреливали крепость день и ночь. «Соперник» и «Меркурий» высадили новые десантные части на южный берег залива. Высоту на мысе Галата занял небольшой отряд под командованием генерала Бистрома, а у поселка Карантината построила редут часть генерала Головина. Генерал Засядько разместил ракетный полк на трех узловых высотах — северо-восточнее, западнее и юго-западнее Варны, которые действовали непрерывно. Триста три солдата и тридцать восемь офицеров заняли места за ракетными станками, чтобы расстрелять две с половиной тысячи снарядов по крепости.
     В эти осенние дни Варна превратилась в пылающий костер.
     Феликс Петрович отмечал в своем дневнике и письмах все важные и интересные события, которые происходили вокруг. Кривцову он писал почти ежедневно. Вот какие письма получал тот от своего приятеля Феликса Петровича.

     13 сентября 1828 г.,
     на борту корабля «Париж»
     …Ты не знаешь, что представляет собой военный корабль. И я до последнего времени наслаждался таким сладким невежеством, но теперь я уже кое-что знаю. Ветра нет, море спокойно как зеркало, а корабль то поднимается, то опускается, вверх-вниз, со свирепым постоянством. Господину Мюллеру, чтобы накормить царскую свиту, не требуется много провизии. Сядут за столы 60 человек, но после поглощения супа половина исчезает, а за жаркое почти никто не принимается.
     С прибытием на корабль я снова оказался под руководством Матусевича и Бутенева и погрузился в большую политику, поэтому нахожусь в курсе последних новостей. Наш флот тут при Варне захватил целую турецкую флотилию, и если балтийский флот заблокирует Дарданеллы, то и наша дипломатия на море одержит победу. Англия, как известно, не соглашается признавать блокаду Дарданелл нашим флотом. Наши дипломаты, хоть и с большим трудом, усвоили эту истину. Скоро, чтобы плюнуть в море, потребуется просить позволения англичан. Что же до политики Австрии… Несмотря на все свои старания, австрийскому кабинету не удалось достигнуть полного примирения между Портой и Англией с Францией. Австрийское правительство подстрекает Порту упорствовать в решении греческого вопроса. Мне непонятно, почему они так поступают. Ведь Австрия также имеет интерес и в торговых, и в политических связях с независимым греческим государством. «Доброжелательная» Пруссия начинает колебаться. Не хочу хулить ее, но она самая слабая в пятерке ведущих держав Европы. Поэтому, чтобы удержать свое место в концерте европейских держав, она пытается вмешаться в наши отношения с Портой. Берлинский кабинет пытается убедить нас принять его посредничество в мирных переговорах с турками. Мы в таком случае используем одну из хитростей Меттерниха. Тот, хотя и имел хороший слух, часто притворялся глухим. То же самое мы делаем и с пруссаками. Мы говорим: извините, но гром орудий так силен, что мы не разбираем, что вы говорите.
     И все-таки прения о Греции принимают благоприятное направление. Все больше разговоров о независимом греческом государстве. Без признания полной независимости все высказывания о самостоятельной территории и государственных границах — это только красивые слова. Но это характерно для англичан. Да, и мне кажется, что намерение украсить новое государство королевским троном восторжествует…
     Тут у нас кипит напряженная работа. Генерал Шильдер день и ночь погружен в дело, как мышь в мучной мешок. К южному берегу залива приближается армия Гомера Врион-паши. Говорят о предстоящей атаке на его силы. По этому вопросу существует неопределенность. Одни ратуют за непременную атаку, другие желают ее избежать. Страсти и амбиции разгораются… Чтобы уяснить сложившееся положение, на разведку послан отряд лейб-егерского полка — два эскадрона и четыре орудия под началом польского полковника флигель-адъютанта графа Залуского.
     Посмотрим, как пойдут дела.

     16 сентября 1828 года
     на борту «Парижа»
     под Варной
     …Глубокая разведка, предпринятая полковником Залуским, провалилась. Полковник двинулся в разведку, не имея ни малейшего понятия, как ее следует проводить. От высокого самомнения, глупости и нерадивости он не предпринял достаточных мер безопасности. Турки напали, захватили орудия, перебили большую часть людей, а сам полковник едва спасся бегством. В главной штаб-квартире поднялся большой шум. Здесь шумят и по поводу отсутствия бдительности, и от стремления князя Евгения принимать предохранительные меры. А тот просто хочет знать, с какими силами ему предстоит встретиться. Штабные же называют это трусостью, а самого князя — выжившим из ума стариком. Его корпус приближается к Варне. С адъютантом князя Комаровым император послал приказ атаковать противника с марша, как только встретят его. Атаковать без разведки! Князь желал остановиться на два дня для отдыха личного состава и для производства разведки, ведь тут совершенно незнакомая ему местность: он даже не знает, где можно разместить свои части. Но Дибич отказал: император стоял за незамедлительную атаку.
     Между тем великий визирь Мехмед Селим-паша наступает с юга, а Гомер Врион-паша с запада. Я задаю себе вопрос: какую «Илиаду» собирается написать этот Гомер?
     Я думаю, тебе знакома такая личность с большим самомнением, как генерал Сухозанет. Он твердит, что уже имел дело с войсками Гомера Вриона, наткнувшись на них со своим отдельным небольшим отрядом. Он уверяет командование, что из-за них не стоит тревожиться — они не представляют ничего особенного. Ему поверили. Кто знает, может, так оно и есть…
     Приказ атаковать относился и к генералу Бистрому, который укрепился на мысе Галата. Дибич готовил скоординированные действия. Бистром и князь Евгений должны будут атаковать противника, о котором они не имеют ни какого понятия. В любом случае, что бы там ни случилось, главное произойдет здесь, при Варне…

     События, которые ожидал Феликс Петрович, последовали незамедлительно уже на следующий день. Семнадцатого сентября оба паши соединили свои армии и устроили укрепленный лагерь на Курт-тепе — возвышении на плато Момино южнее Варны. Местность там имела гористый характер — поросшие густыми дубовыми и буковыми лесами холмы, глубокие овраги — и была совсем неподходящей для сражения. Там произошло нечто необыкновенное, нечто невероятное. Но до «Парижа» известия об этих драматических и трагических событиях долетели туманными, приглушенными. Феликс Петрович позднее узнал правду о случившимся на Курт-тепе. Для того, чтобы не дать двум огромным армиям противника разблокировать Варну, тысячи русских воинов сложили свои головы.
     После того сражения Феликс написал только два письма.

     20 сентября 1828 года,
     на борту «Парижа»
     Дорогой Кривцов,
     …Произошло сражение. Мы с прискорбием узнали о неуспехе атаки.
     Князь Евгений получил приказ царя и прочел его перед войском. Воины бросились в атаку, но… После со слезами на глазах он скомандовал отступление. Сейчас оба паши на Курт-тепе сидят тихо, не смеют ничего предпринимать.
     Только что я услышал глухой, но мощный громовой гул. Это успех генерала Шильдера. Буквально в эту минуту к небу поднимается мрачное черное облако. От него во все стороны летит град из обломков камней и земли. Бои продолжаются…

     1 октября 1828 года,
     на борту «Парижа»
     Варна пала!
     Варна взята. Это случилось 29 сентября. У турок есть пословица: «Если бог не согласен, Магомет примирит». Несколько дней мы были в лихорадочном ожидании. 25 сентября пролом, произведенный взрывом, был полностью очищен. Граф Воронцов приказал князю Лобанову собрать штурмовую колонну из матросов и егерей 13-го и 14-го полков.
     Все прошло как по маслу. Наши молодцы ворвались в бастионы, разбили турок и начали там закрепляться, но этим дело не кончилось. Наши увлеклись и бросились вперед и в наступающих сумерках растеклись по городу. Турки стали стрелять из окон зданий и со стен цитадели, и нашим пришлось отступить, неся потери.
     На следующий день турки возобновили переговоры. С нашей стороны их вели адмирал Грейг и Антон Антонович. Поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления, Юсуф-паша решил сдаться. Он обратился к своим солдатам, и 2500 человек, последовав за ним, сложили оружие. Капудан-паша с тремястами человек заперся в цитадели и пригрозил взорвать ее, но наши смогли образумить его и разрешили уйти к своим.
     Итак, 29 сентября над Варной взвился белый флаг. Мы в Варне. Гомер Врион отказался от своей «илиады», свернул лагерь и так поспешил, что наши казаки едва смогли его догнать у Камчии. Погода плохая: дожди, смерчи, шторма… Царь на фрегате «Мария» отправился в Одессу. Что можно сказать про Варну? Ничего хорошего. Грязь, мертвые кони, собаки, кошки, крысы… Мерзость! Ближе к морю обстановка получше. Там находятся греческие и болгарские кварталы, там царят радость и веселье, чувство спасения, но не от взрывов снарядов и гранат, о них никто не вспоминает, а от гнусного долголетнего угнетения. Я своими глазами видел, как у людей наступает перемена. Уверенность, легкость походки, спокойствие в выражениях лиц. Бедняги! Они думают, что для них уже наступили свобода и независимость, что положен конец презренному игу. Они спокойно надеются на нас, а наши руки связаны «просвещенной» Европой.
     Ты можешь понять мою тревогу, страдание и огромное чувство умиления при виде счастья на их лицах и, одновременно, при мысли о том, что потом наступит момент разочарования. Не будут ли они проклинать тех, кого сейчас благословляют как спасителей. Тогда глубокомысленные политиканы на западе восторжествуют…
     Время, время отринуть недалекие, ограниченные, бесчеловечные начала. Настало время Европе образумиться!..
     Та же самая Европа на Венском конгрессе предложила искоренить торговлю неграми, и в то же время терпит то, что происходит на Балканском полуострове. Племя, чуждое европейским народам, погруженное в глубокое невежество, отличается жестокой нетерпимостью к другим народам, которых оно держит в страшном унижении. Эта нетерпимость угнетает, умаляет, терзает их физически и морально, отнимает всяческие права человека на собственность и судопроизводство, относится к людям как к скоту. В истории самых варварских племен не найти примеров таких огромных неистовых преимуществ, какие имеют османы по сравнению с болгарами. Тут ничто не поможет, кроме самых резких, решительных действий. Даже если турецкое правительство даст уверения в том, что задумается над вопросом прав болгар, то оно не будет в состоянии защитить самые элементарные права человека в этой державе. Всякий мусульманин, почувствовав угрозу своему превосходству, станет еще более свирепым.
     Одна часть Европы считает, что исправление положения состоит в поддержании законности. Другая часть видит в существовании Турции барьер против наступательного духа России. Поэтому наследники Османа продолжат царствовать.
     Чтобы облегчить участь этих народов, требуется всеобщее европейское согласие. А таковое отсутствует. Мусульманская нетерпимость торжествует из-за нашей терпимости…
     Море штормит, шумит и кипит подо мной, бьется о скалы Варненской твердыни…
     Придет ли светлый день свободы и независимости бедного болгарского народа!
     Главная штаб-квартира отправляется в Калараш под Силистрой. Шестой корпус генерала Рота располагается на зимние квартиры в Болгарии, занимает Варну и укрепляет передовые позиции в Провадии. Третий корпус от Шумена перебрасывается к Силистре, где уже находится второй корпус князя Щербатова. Сегодня все признают, что взятие Силистры настоятельно необходимо. Но поздно…
     Будь здоров!
     До следующих встреч!

Глава XXV
Холодная зима, согреваемая надеждой

1
     Зима, как и прошедшее жаркое лето, также пришла неожиданно рано. В первые дни октября задули студеные ветра. Осенние дожди превратились в снежные метели. Погода разбушевалась. Вся Добруджа покрылась снегом. Наступили лютые холода. Русское командование посчитало, что продолжение военных действий невозможно и сняло блокаду Шумена. Части третьего корпуса стали перебрасывать к Силистре. Зимняя одежда еще не поступила в войска, и они выступили в поход в летнем обмундировании. Кони и обозный скот едва передвигались от слабости.
     Первую сотню верст шли под проливными дождями по глубокой липкой грязи, колеса повозок тонули в ней по самые ступицы. Скудный паек заплесневелых сухарей подходил к концу, но настоящая трагедия наступила, когда дождь обернулся сухим колючим снегом, температура резко упала, и мокрые летние гимнастерки превратились в ледяные панцири. Северные ветра наметали сугробы, заносили дороги и милостиво покрывали белым саваном упавших солдат. Дорога от Шумена до Силистры была усеяна трупами. Живые глодали кору деревьев, стебли кукурузы и брели как призраки по белой пустынной равнине. Добровольцы на более здоровых лошадях добрались до Силистры, и новый командующий осадным корпусом князь Щербатов немедленно принял меры по оказанию помощи. Навстречу несчастным были посланы продукты, одежда, здоровые лошади, и так смогли спасти остатки третьего корпуса.
     Накануне Димитрова дня[24] русское командование при Силистре решило: прежде чем начать планомерную осаду, попробовать последний раз штурмом овладеть крепостью. В штурме приняли участие и болгарские добровольческие отряды, предводимые капитанами Георгием Буюкли и Панайоти Фокиано. Штурм превратился в грандиозную битву. Капитан Буюкли совершал чудеса храбрости. Его ребята, сражаясь как объятые бесами, изумляли и турок, и русских. Они добрались до крепости со стороны реки, забрались на стены, овладели двумя бастионами и повернули стоявшие там орудия против врага. На этих крепостных стенах староболгарской твердыни Доростол они сражались с невиданной яростью, но, несмотря на это, штурм оказался безуспешным. Крепость не сдавалась. Добровольцы продолжали сражаться с отчаянной дерзостью, пока их чуть ли не насильно заставили отступить.
     После безуспешного штурма князь Щербатов стал выполнять приказ главного командования и приступил к планомерной осаде Силистры, перебросив часть войск на другой берег Дуная.
     Капитан Буюкли за огромные заслуги и беспримерную храбрость был награжден орденом Св. Анны и золотой саблей.

2
     — Димитров день сегодня, — как будто без всякого повода произнес Батко Руси.
     Крупный русоволосый мужчина с грубоватым крестьянским лицом, которое указывало на благодушный характер, смотрел на крепость. Он повторил свои слова с какой-то тоской в голосе и, неожиданно сердито сплюнув в реку, раскачал лодку.
     — Эй-эй, окунешь нас в ледяную воду, и будет тебе Димитров день! Был бы по крайней мере Иорданов день[25], можно было бы ухватиться за крест, — пробормотал Петр Вражил. — И без того волны затанцевали рученицу…[26]
     Это была последняя лодка, удалявшаяся от Силистры. Капитан Буюкли со своим отрядом получил приказ охранять село Чукунешти. Оно находилось неподалеку от Калараша, где временно расположилась главная штаб-квартира. Ему поручили охранять Чукунешти самому, без помощи русских. Капитан оценил это доверие, что свидетельствовало признание его умений русским командованием. Он был готов доблестно выполнить возложенную на него задачу, хотя и понимал, что в такую студеную зиму это будет нелегко. Капитан Фокиано распустил свой отряд до весны, а молодцы капитана Буюкли остались с ним и взялись за выполнение большого и ответственного дела. На этой последней лодке плыли на валашский берег сам Буюкли, Василь Даскала, Петр Вражил, Батко Руси, Иван Чолака и еще несколько воинов. Капитан задумчиво смотрел на отдалявшуюся крепость. С непокрытой головой, с обнаженной грудью, испепеляемый внутренним огнем, он, казалось, не видел ничего, кроме белой крепостной стены Силистры. Стиснутые губы, нахмуренные черные брови, горящие глаза подсказывали, что он вновь переживает часы последнего страшного сражения.
     Очертания крепости размывались, терялись и тонули в снежной мгле, а ведь только несколько дней назад они находились на тех неприступных стенах. Захватив два бастиона, орудия которых были направлены в сторону реки, они повернули эти орудия и стреляли из них по казармам… Нет, капитан не забудет те мгновенья до своего последнего часа. Не забудут их и все те, кто сражался бок о бок с ним… Капитан мчался к бастионам с саблей в одной руке и револьвером в другой. Вид его был ужасен, и солдаты-низамы, обслуживавшие орудия, в ужасе разбегались во все стороны… Оказалось, что он и артиллерийское дело знает, приказал своим молодцам развернуть орудия в сторону города, нацелил их на казармы и скомандовал: «Огонь!»
     На самой стене, на подступах к ней, на речном берегу — повсюду вокруг Силистры велись ожесточенные бои. Большой гарнизон крепости неимоверными усилиями с трудом сдерживал напор русских войск, и, если бы осадной артиллерии удалось проломить стену, то падение Силистры было бы неминуемо. Но стена осталась целой. С ней мог бы справиться только генерал Шильдер со своими саперами, как это случилось в Варне.
     Штурм не удался. С горечью, даже со злобой смотрел капитан Буюкли в сторону Силистры.
     — Вы простынете, бачо Георгий, — произнес Василь и посмотрел на фуражку, которую капитан держал в руках.
     После героических действий Георгия Буюкли при штурме, которые произвели неотразимое впечатление и на самых отъявленных храбрецов, после всего, что было сделано как до прибытия русской флотилии, так и после, русское командование предложило ему перейти на русскую службу. Капитан Георгий Мамарчев-Буюкли надел русскую военную форму.
     Да… незачем смотреть назад. К Силистре он еще вернется. Капитан надел фуражку, запахнулся и вгляделся в лица мужчин.
     — Мы еще вернемся к Силистре, — сказал он. — Сойдет лед, и мы вернемся. Пока Доростол не станет снова болгарским, мы умрем, но не отступим. Мы не отступим, братья! Клянусь вам… Никогда! Пусть мы умрем, но наша Болгария будет свободной…
     Его слова прозвучали как клятва. Дунайские волны швыряли маленькую деревянную скорлупку, ледяной ветер свистел, хлестал по лицам смельчаков, но они продолжат борьбу. С непреклонной волей, стремлением к свободе, с упорством в преследовании своей заветной цели они пройдут сквозь невиданные и неслыханные испытания во имя свободы своей родины.

3
     После Димитрова дня на Раду навалилось много работы. Лазарет перемещали с открытого поля в городские помещения. Тяжело больных разместили во дворце бея, легко раненых и выздоравливающих распределили по домам болгар. Оставались только пленные — больные и раненые. Тех, которые могли выдержать путешествие, готовили в путь. Их осматривали врачи, делали перевязки, одевали при необходимости. В порту ждали погрузки пароходы «Везувий» и «Молния», чтобы отвезти пленных в Россию. Комендант Варны генерал Рот настаивал на том, чтобы в городе оставалось как можно меньше турок.
     Рада с беспокойством всматривалась в длинную очередь пленных. Ей уже нужно было идти домой, чтобы покормить дитя — груди были уже полны молоком. После с Пауной она собиралась навестить могилу Николы. И не только: она обещала привести в дом Пауны доктора Искрицкого. Дело в том, что 25 сентября, во время большого штурма, когда русские матросы и егеря завязали бои с турками в самом городе, старый Атанас Арнаутов не выдержал, схватил ружье и встал в один строй с русскими. В ходе хаотичных перестрелок его ранило. Пауна смогла оттащить его и нескольких русских ребят в подвал, где они дожидались взятия Варны. Раны Атанаса не заживали. Доктор Искрицкий обещал посетить его. Для Рады, в чьем сердце вера в доброту и справедливость бога охладела, не было добрее человека и лучшего врача, чем доктор Искрицкий.
     Погрузившись в свои мысли, она все же почувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Она взглянула на вереницу пленных и увидела бородатого мужчину с лицом, изуродованным недавней раной, и рукой, подвешенной на перевязи. Он показался ей незнаком, но его настойчивый взгляд побудил ее присмотреться к нему поближе. Неосознанно она приблизилась к нему и остановилась, не в силах вымолвить ни слова. В бородатом исхудавшем пленнике она узнала Эммина. Тот вышел из толпы. К ним устремилось много любопытных взглядов, и пленные обменялись между собой двусмысленными усмешками.
     — Ты ли это, — промолвила она.
     — Да, это я. Трудно меня узнать с такой раной на лице… А я тебя уже видал, но не хотел пугать… Сегодня нас увозят. Я никогда уже не увижу тебя… и… хочу сказать, что это был не я… не я, Рада! Клянусь! Не я его убил. Не держи зла на меня!
     Только сейчас испугалась Рада. Она думала, что тот погиб. В городе сразу распространились слухи о разгроме турецкой флотилии, о гибели большей части турецких моряков, которые, потрясенные внезапным нападением, прыгали за борт и тонули. В русском лагере скопилось много пленных, но Раде и в голову не приходило, что Эммин может находиться среди них. А в то, что он — убийца Николы, она не верила, хотя кем-то и был пущен такой слух.
     Простая человеческая жалость сжала ее сердце.
     — Если ты болен, можешь остаться. Я попрошу доктора.
     — Нет. У каждого своя доля, и моя — у меня. Да и здесь мне будет еще тяжелей…. Если бы было здесь близкое мне сердце… Если бы нашлась та, которая сжалится надо мной…
     Рада стояла перед ним, и в глазах ее не было ненависти. Сердце Эммина затрепетало от какой-то смутной надежды. Рада рассмотрела ее в его глазах, но печально склонила голову.
     В этот момент послышалось, как выкрикнули его имя. Он поспешил к палатке, где врачебная комиссия производила отбор пленных. Рада проводила его взглядом и почувствовала, как полегчало у нее на сердце. То ли потому, что Эммин остался жив (она никогда не желала ему зла), то ли потому, что он уходил навсегда, и с ним уходило все былое. А после войны она с доктором Искрицким уедет в Одессу, будет там учиться, а когда вернется, то будет уже знающим и опытным человеком. В ее родном городе дети больше не будут рождаться под надзором неграмотных бабок-знахарок…
     Пленные продолжали ждать своей очереди перед палаткой с врачебной комиссией…

4
     В тот же самый Димитров день в Варну из разведки возвращался отряд Бойчо Богданова, который вел наблюдение за Царьградским трактом. Не обнаружив там ничего тревожного, конники потянулись обратно в город. Когда они достигли Курт-тепе, снегопад усилился. Сквозь его белый занавес смутно проглядывались силуэты крепости и русских кораблей в заливе. Мужчины ехали молча, погруженные в свои мысли. У всякого из них было много, о чем помыслить.
     Когда пала Варна, Бойчо Богданов и зять Георгия Кормщика Коста несколько успокоились. Свое намерение свести счеты с трявненскими чорбаджиями Бойчо отложил на будущую весну, когда русские перейдут Балканский хребет. Тогда и он последует вслед за ними. Если же русские части пройдут в стороне от Трявны, то он сам с отрядом своих молодцов доберется туда. Эта мысль успокаивала его. Воевода ждал весну с надеждой на справедливую расплату с теми, кто сломал его жизнь. Ведь если оставишь зло безнаказанным, если не вырвешь его корень, то оно будет размножаться как сорняк, задушив ниву. Так мыслил Бойчо Богданов.
     Усмирился и бунтарский дух Косты. До сих пор он стремился свести счеты с Юсуф-пашой, а теперь эта цель исчезла… Его черные усы и брови, его башлык были покрыты налипшим снегом, а он ехал задумавшись, не замечая неудобства…
     Была ли это судьба, или божественное провидение, или еще что-то неведомое — трудно понять простому человеческому уму. Коста, как и паша, был уроженцем Сереса. Еще вчера Коста был смертельным врагом Юсуф-паши, а сегодня…
     Жизнь насмехается над беспомощным человеком. Когда несколько лет назад его сестра — славная девушка, красавица — исчезла, то жизнь всего его семейства враз переменилась. Его родители умерли с горя, а сам Коста пошел по дороге мести. Люди шептались, что похитил ее сам паша. Он поверил молве, потому что в любом слухе есть хотя бы крупица правды. С тех пор Коста начал искать способ, как добраться до паши. А тот получил приказ следовать в Грецию, на усмирение восставшего народа. В то время тысячи болгар помогали грекам отвоевать свободу. Среди них был и Коста. Он надеялся встретить своего врага на поле боя. Так и случилось под городом Месолонги. Юсуф-паша командовал турецкими войсками. Там произошла кровавая битва, может быть, самая жестокая и самая кровопролитная из всех в этой войне. Коста строил планы, как добраться до турецкого военачальника, но был тяжело ранен в голову, и, если бы не помощь Георгия Кормщика и Трендафила Пеева, распрощался бы там с жизнью.
     Шли годы, мысли о произошедшем в Сересе его не отпускали, но с каждым ушедшим днем как-то бледнели. Он погружался в заботы, а тех было немало — турецкий всадник сбил Катерину, от испуга она родила мертвое дитя, а потом заболела… Вот такое горе легло на сердце Косты, оттесняя вглубь воспоминания о Сересе.
     Чувство мести забушевало с новой силой, когда он совсем неожиданно встретился со своим смертельным врагом в Варне. Коста решил, что сейчас пришло время свести счеты с пашой, отплатить ему за преждевременную смерть родителей, за загубленную молодость, а может быть и за саму жизнь, своей сестры. Он задумал такой план: переодевшись в мусульманина, он проникнет в мечеть, в которую регулярно ходит Юсуф-паша, и всадит тому в грудь нож. На зло ответит злом.
     Если человек терпит зло, смиряется с ним — он губит свою душу, сравнивается с животным. Так рассуждал Коста, но осуществить свой план он не смог. У паши была сильная охрана, его телохранители следовали за ним, как верные собаки.
     После того, как Кормщик пропал вместе с «Катериной», Коста примкнул к чете воеводы Бойчо. И каким-то днем он увидел пленного Юсуф-пашу. В глазах у него потемнело, он готов был броситься на того, но смог удержаться. Бить лежачего, убивать пленного — до такого православный человек не должен опускаться. Тогда он решил просто расспросить пашу о судьбе его сестры, но и тут его постигла неудача.
     В русском лагере было запрещено отдавать почести императору, но один из офицеров не выполнил этого приказа. Это увидел Юсуф-паша, понял, что это и есть император, и обратился к тому. Поклонившись, он попросил разрешения привести в лагерь свое семейство. Юсуф-паша опасался, что султан, который конфисковал все его недвижимое имущество, может посягнуть на жизнь его трех жен и их детей. Император выполнил его просьбу, и даже более. Он держал в заложниках многих варненских именитых турок до тех пор, пока в лагерь не прибыло все семейство паши.
     Коста своими глазами наблюдал за обменом пленных. В лагерь прибыли три жены Юсуф-паши и его дети. Самая младшая, с грудным ребенком на руках, была его сестра. Он заметил нежность, с которой паша встретил ее. Это его потрясло, и он промолчал, не окликнул свою сестру. Он был в растерянности, потому что увидел ее глаза, уловил ее взгляд, направленный на турка. В нем была радость женщины, наконец оказавшейся под защитой и любовью своего мужа. Имел ли он право упрекать ее? Он никому не сказал ни слова. И все думал, думал…

     — Подождите-ка, вроде как волки воют, — сказал Георгий и стал прислушиваться.
     — Я уже слышал их недавно, — отозвался Коста, который ехал рядом с ним.
     — И кони неспокойны. А ведь по этой дороге нынче одинокий человек не поедет. Что-то привлекло этих зверюг, — продолжил Кормщик, вспоминая о неприбранных трупах на обочинах дорог.
     Волчий вой стал громче, он шел откуда-то из чащи между Курт-тепе и Галатой. Другие всадники тоже услышали волков и сгрудились вокруг воеводы.
     — Да что тут рассуждать, надо самим посмотреть, — решил Бойчо и повернул коня направо, на дорогу, связывающую села на мысе Галата с Царьградским трактом. Остальные последовали за ним.
     Георгию Кормщику не терпелось быстрее добраться до дома. На сердце его лежала тяжесть при думах об отце, раны которого никак не заживали. Но Рада обещала привести русского доктора… И было еще кое-что, заставлявшее его спешить. Сын его, Атанас, служивший в русской главной штаб-квартире переводчиком, прислал весточку, что будет дома после Димитрова дня. После того, как он выбрался из Варны и сообщил о готовившейся засаде, разведотдел флота послал юношу в Каварну, а затем он понадобился и под Шуменом. Атанас был целиком погружен в работу. Его ценили. И он прекрасно справлялся с поставленными задачами, так как хорошо знал турецкий, греческий и русский языки — и разговорные, и письменные. Из Калараша он написал отцу о своем приезде и просил его обратиться к русским с тем, чтобы они помогли в отыскании следов Деспины и ее отца. Это Георгий Кормщик сделал сразу по возвращению в Варну. Искали, но безрезультатно: никаких следов не нашли. Джанавар-бей повесился сразу же, как над крепостью был поднят белый флаг, а его сын Сулейман смог улизнуть с верными людьми Изет-паши. Много безымянных могил оставили за собой эти кровопийцы. Может, среди тех были и могилы Деспины с отцом. Погруженный в эти невеселые мысли, Кормщик направил коня вслед за Бойчо. Может быть, там, откуда доносился волчий вой, гибли какие-то люди. Он снял с плеча ружье.
     Волчий вой усилился, стал звучать ясно и зловеще. Это был вой не одинокого волка, а целой стаи. Лес редел, дорога стала шире. Воины увидели, как из недальней лощинки на белое покрывало снега выскочили и заметались волчьи силуэты. Загремели выстрелы, и испуганная стая бросилась прочь. Достигнув места волчьего пира, никто из этих жестких мужей не смог спокойно смотреть на эту страшную картину.
     Волкам попались незахороненные тела двух русских солдат, относившихся, судя по знакам на форме, к Азовскому полку. Из разодранного кармана старшего из них выглядывала прядь кудрявых детских волос, повязанная алой ленточкой.

Глава XXVI
Надеюсь — значит, живу

     — До Нового года осталось два дня… Всего два… Невероятно, не так ли, Андрюша? Мы как будто вчера встретились на почтовой станции. Наше знакомство началось при участии этого… Егорова, и завершаем год с ним же… Зловещая личность…
     Феликс Петрович говорил это Муравьеву, глядя в окно. Сквозь кружевную занавеску он видел море: серое, покрытое пробегающими по его поверхности белыми «барашками». Отсюда не было видно, как крупные волны с пенными гребнями обрушивались на берег, только издалека доносился шум прибоя. По широкому приморскому бульвару проносился ветер, гоня перед собой редкие снежинки и закручивая их в вихри. Вид Феликса был крайне уныл — уныл так, как никогда не был прежде, подумал Муравьев.
     — Не могу припомнить, кто мне говорил, что в Одессе не бывает холодных зим… Еще развивал теорию, что громадная масса теплой воды влияет на климат… Жалко, что не помню, а то я бы пригласил его к нам в гости. И наша скупая хозяйка… Вероятно, она ведет счет каждому полену…
     Феликс Петрович вздрогнул и оперся спиной о кафельную облицовку камина. Она была едва теплой — огонь в камине почти полностью угас.
     — Андрюша, как считаешь? Мы приглашены завтра на новогодний бал к графу Воронцову.
     — И без нас прекрасно обойдутся.
     — Андрюша, да ты никак сердишься на меня?
     — Скорее на самого себя.
     — И все же… Все пойдут на бал, а мы…
     — Я не буду ни у кого просить даже и копейку.
     — Какой ты жестокий. Не знал. Был бы тут дядя Антон…
     — Ты не захочешь просить у него. Он сразу поймет, какие мы простаки.
     — Ты прав. Ну и мошенник этот Егоров, — вздохнул Феликс.
     Несгибаемые доводы Муравьева привели его в отчаяние. Завтра в богатом дворце графа Воронцова состоится бал. На него приглашены все красавицы Одессы, все заслуженные офицеры. Роскошный буфет… танцы… приятные знакомства… А они оба — тут. Да, хорошо же их нагрел Егоров, ничего не скажешь. А теперь… Чтобы хозяйка дала им завтрак с маслом, черной икрой и бутербродами, чтобы пойти обедать и ужинать у Вебера — на все на это требуются рублики. А тех, хоть и вчера было получено денежное довольствие, сегодня не было ни единого. Более того: и причитающиеся им за следующий месяц оклады не покроют их долга Егорову.
     Послышался стук в дверь. Вошла хозяйка — дама средних лет, разодетая, под макияжем, вдова одесского торговца, собственница роскошного дома в стиле барокко на приморском бульваре.
     — К вам гости, господа. — Она посторонилась, чтобы пропустить гостей. — Чего-нибудь пожелаете? Прислать служанку?
     — Дров, мадам, и закуски. Чаю с ромом, — распорядился Феликс Петрович, при появлении гостей мгновенно вышедший из состояния безнадежного отчаяния. Хозяйка наклонила голову и вышла.
     — Вдовушка, — ухмыльнулся ей вслед Феликс. — Провела вас собственной персоной из любопытства: прислуги в доме достаточно. Видно, надеялась услышать чего-нибудь новенького… Присаживайтесь, дорогие друзья! Вы, верно, замерзли. Какой счастливый случай собрал вас вместе? И как вы нас нашли? — засыпал он вопросами гостей.
     Капитан Муханов, капитан Комаров и Саша Суворов, замерзшие, с красными лицами, сняв шинели, приблизились к камину. Потирая руки, они смеялись над сведениями о хозяйке, подвинули стол ближе к камину. Говорили, что по такой холодине с трудом нашли их, так как некого было спросить — на улице мало людей. А с Сашей встретились совершенно случайно.
     — Я рад за вас, Феликс, — произнес Муханов, попивая из чашки горячий чай с ромом, только что принесенный служанкой. — Рад, что вы помирились с Егоровым. Так и должно быть. По мне, так дуэль — это большая глупость, да еще и с таким заядлым дуэлянтом как Егоров.
     — За это надо благодарить тебя или Комарова?
     — Меня-то за что? — удивился Комаров.
     — Да и не меня, — добавил Муханов. — Я только что узнал, что вы вдвоем с Андреем обедали у Егорова. Это правда?
     — Все так, — подтвердил Муравьев.
     — Ну и чудесно. Значит, дуэли не будет. А мне понравился этот Егоров, — сказал Саша. — Вместо дуэли — обед. Благородный человек.
     Муравьев и Феликс Петрович посмотрели друг на друга, взглядами вопрошая, кем же были эти их приятели, которые содействовали улаживанию конфликта. И почему они скрывают свои личности, если руководствовались благородными побуждениями.
     — Вот что, господа! — продолжил Саша. — В этой Одессе довольно скучно, так что предлагаю развлечься игрой в карты.
     Оба капитана одобрили это предложение. Феликс и Андрей обменялись взглядами. Было ясно, что без объяснений не обойтись. И Феликс решил раскрыться.
     — Мы решили не афишировать это дело, — начал он с какой-то смешной детской обидой в голосе, — но вы наши друзья, а с друзьями надо делить и хорошее, и плохое.
     И он все рассказал.
     — Значит, так… Приглашение на обед, согласие на примирение, после карты и — грабеж. Хорошо задумано, — рассуждал Муханов. — Дуэль во время войны компрометирует, да и никаких доходов не приносит. Все это полностью в стиле Егорова. И вина на обеде было вдоволь, не так ли?
     От вина, которым Егоров их щедро потчевал, у обоих головы были до сих пор тяжелые. И до Феликса, и до Андрея только сейчас дошла вся правда о случившемся.
     — А кто еще был на обеде? — спросил Муханов.
     — Денисов, — ответил Феликс Петрович.
     — Ясно. Он известный картежник. Ловкий помощник Егорова… Вот что, друзья. Вас в самом деле обобрали по хладнокровно измышленному плану, но все ж лучше проигрыш в карты, чем гибель на дуэли. А деньгами я вам помогу. Берите, берите! И не спешите отдавать. Мне они сейчас не нужны.
     Капитан Муханов вынул бумажник и положил на стол половину его содержимого.
     — Ну и в карты играть не будем, да? — усмехнулся он и посмотрел на Суворова. — В сущности, игра в карты не единственное, чем можно убивать время.
     — А чем же еще? — недовольно возразил Саша.
     — Ну, например, интересными рассказами, — оживился Феликс Петрович, между тем быстро деля деньги на две части.
     Развеселившись и успокоившись, он предложил каждому рассказать что-нибудь интересное. Лучший из рассказчиков (по общей оценке) будет награжден бутылкой шампанского. А так как до вечера оставалось много времени, а вьюга за окном не позволяла совершить прогулку по улицам, то предложение Феликса было всеми принято.
     Первым начал Саша Суворов. Он рассказал про шторм, в который он попал по пути в Одессу на линейном корабле «Мария». Это был новый корабль, в хорошем состоянии и удобный. На нем путешествовал из Варны в Одессу император со всей своей свитой. В районе мыса Калиакрия их застиг шторм, который увлекал корабль на юг. Вместо Одессы корабль стремительно несся в сторону Царьграда. Царедворцев и самого императора охватил ужас. Налицо была возможность стать пленниками султана. Но… к счастью для императора, на борту находился Саша Суворов. Это счастье состояло в том, что они внешне были очень похожи.
     — Подожди, подожди, — вскочил со стула Феликс. — И что случилось? Вы поменялись одеждой, так? А кто предложил это?
     — Я, конечно, — обиженно ответил Саша.
     — Конечно, ты, но кто раньше подсказал тебе? Ты помнишь первый день при Шумене? Ладно, продолжай, только не забывай, кто подсказал такое тебе.
     С заметно ухудшимся настроением Саша завершил свой рассказ. В критический момент он надел императорскую одежду, но тут шторм взял да утих, и вторая часть представления не состоялась. Саше так и не удалось явиться перед султаном в роли императора.
     Рассказ Саши был пафосным, с драматическим описанием шторма и тех опасностей, которые угрожали самодержцу, но по какой-то не очень понятной причине ни у кого из присутствующих слез не вызвал. Муханов заявил, что ему нечего рассказывать. Феликс Петрович подумал, что рассказ о том, что его очень волновало — судьба болгар, — при таком слушателе как Саша потеряет свое значение. Он передал слово Муравьеву.
     — Я, друзья, расскажу вам одну историю, которая полезна тем, кто хочет узнать что-то о нынешней войне. Расскажу о переходе наших войск от Шумена к Силистре.
     Все слушали в полном молчании. Смеркалось, порывы ветра становились все сильнее, в камине завывало. Все как бы снова очутились там, в Болгарии. Мягкий прочувствованный голос Муравьева перенес их на широкую, пустую, заснеженную равнину недалеко от Дуная. Они видели маленькие холмики над засыпанными снегом павшими солдатами и лошадьми, слышали дикий вой метелицы.
     — Я стану священником, уже в следующем году. Буду молиться за многострадальные души воинов третьего корпуса, — завершил он свой рассказ.
     — Включи в свои молитвы и воинов азовского и одесского полков, — добавил Комаров. — После битвы при Курт-тепе я и священником не могу стать. Физически я выздоровел, но душевно, душевно… вряд ли я выздоровею, господа. А вы знаете, что князь Евгений покидает Россию? Покидает из-за злополучной битвы при Курт-тепе. Бросает все: и армию, и свою здешнюю собственность. Отъезжает в чужбину и не намерен никогда возвращаться. Если бы я мог — сделал бы то же.
     — А что же такого там случилось? — покривился Саша. — Князь всегда был чудаком. А мы ведь собирались рассказывать что-то интересное, что-то приятное, а не обвинительное, действующее на нервы. Все же мы накануне Нового года. Люди собираются приятно провести время, а мы…
     — Ну хорошо, — сказал со злой усмешкой Комаров, — вы желаете развлечения. Тогда слушайте. Одного моего хорошего знакомого пригласила неизвестная красотка. Уютная комнатка, самовар, ром, игра на гитаре, потом постель и… появляется ее муж. С усмешкой благодарности он забрал все, что было у моего знакомого, кроме документов — и исчез вместе с красоткой. А мой знакомый, в одном белье при минус пятнадцати градусах, едва смог добраться до моей квартиры. Моей, потому что она была недалеко от места этого происшествия. Вам понравилось? Посмейтесь. Эта история несколько подобна истории с Феликсом, Андреем и Егоровым — хитро задуманный грабеж.
     Наступило неприятное молчание.
     — Комаров, ты кого обвиняешь в истории при Курт-тепе? — спросил Саша. Он, будучи как бы двойником императора, во многом усвоил его манеры, позы, даже и манеру разговора. Этот вопрос и поведение Суворова взбесили Комарова. Капитан Муханов попытался загладить положение. Он предложил Феликсу заказать хозяйке еще закуски, но его усилия были тщетны. Комаров не мог превозмочь свое раздражение. Да и Феликс Петрович нечаянно подогрел его.
     — Знаете ли, — сказал он, — там, в главной штаб-квартире на «Париже», толком не разобрались в том, что случилось при Курт-тепе. Я до сих пор спрашиваю себя, кто, в сущности, виновен? От Шумена к Варне я добирался вместе с одним военным следователем. Тот возбудил обвинительное дело, выискивая ответственных даже среди тех, кто попал в плен.
     — Вы хотите сказать, что будет какой-то суд за Курт-тепе? Так ведь мы же победили! — возмутился Саша Суворов.
     Комаров засмеялся и налил себе рома. Подняв бокал, он окинул ироническим взглядом собравшихся:
     — Тогда выпьем за победу, господа. За победу и за упокоение душ воинов азовского, одесского, украинского и днепровского полков, которые полегли под Варной. Полегли из-за ложных сведений, данных генералом Сухозанетом, из-за предательской разведки царедворца Залуского, и наиболее из-за безответственного приказа генерала Дибича.
     — Господа, я больше не могу оставаться здесь, — вскочил Саша Суворов. — Вы злословите. Да, злословите!
     Он быстро оделся, нахлобучил свой кивер и выскочил прочь. Никто не стал его задерживать.
     — Пусть катится к черту! — выругался Комаров. — Бесхребетный лизоблюд!
     — Он донесет на тебя, Комаров, — сказал капитан Муханов.
     — Пусть, мне наплевать на его доносы. Знаете, господа, то, что случилось при Курт-тепе, замалчивается, чтобы не вскрылись бездарность и непрофессионализм руководителей высокого ранга. А правда… Желаете знать правду?
     Лицо Комарова побледнело, стало напряженным, губы подрагивали, правая бровь кривилась от нервного тика.
     — Поспрашивайте графа Толстого. Он знает правду, как и генерал Бистром… А правда очень печальна. Когда наш корпус приближался к Варне, князь Евгений меня послал с донесением императору. Я лично передал ему донесение. Князь настаивал на том, чтобы под его команду передали находившийся в Галатее отряд генерала Бистрома и четыре батальона, оставленные в Провадии. Таким образом войска там были бы под единым командованием. Также он просил разрешение отложить атаку до тех пор, пока он не установит надежную связь с Бистромом. Я привез в штаб-квартиру разработанный план. Император отверг все: не нужно — сказал — устанавливать связь с Бистромом, хотя для этого имелись и люди, и телеграф. Но он приказал атаковать незамедлительно. Приказ атаковать был передан и генералу Бистрому. Когда тот получил приказ через своего адъютанта графа Толстого, при нем был и генерал Сухозанет. Бистром сказал ему: «Вы, генерал Сухозанет, ввели в заблуждение императора относительно численности турецких войск. В Курт-тепе было не шесть, а до пятьдесяти тысяч низамов. Передайте императору, что как солдат я выполню приказ и вступлю в бой, но как генерал снимаю с себя всякую ответственность». Об этих словах я узнал позднее от графа Толстого. А знаете ли вы, что, когда Дибич при мне прочитал донесение князя, он громко рассмеялся. И император рассмеялся, а все вокруг тут же подхватили смех. Говорили, что старый воин испугался турок.
     Комаров задохнулся, покраснел. Дрожащей рукой он налил ром в бокал и выпил его одним залпом. Промокнув губы, он продолжил:
     — Когда я вернулся из главной штаб-квартиры и передал приказ князю Евгению, тот, прочитав его, помертвел лицом. Затем посмотрел на меня так, как будто я был самым близким ему человеком, и сказал: «Сын мой, это означает гибель. Гибель всего нашего корпуса». Он присел за стол, охватил руками голову и долго так сидел не двигаясь. Я услышал несколько слов, вырвавшихся из его уст: «Какая святая простота». Знаете… тогда я впервые видел, как плачет старый воин. И все согласны замолчать это, никого не обвинять, делать вид, что ничего не случилось. Князь Евгений предложил им план полного разгрома турецких сил при Курт-тепе и Камчи, а те послали храбрецов на смерть.
     Молодые люди, потрясенные, слушали Комарова, стиснув зубы, и никто не смел прервать его рассказ.
     — Под Курт-тепе местность не позволяла развернуть войска, как предусмотрено уставами. Крутые обрывы, овраги, рощи… Кавалерия и артиллерия не могли действовать. Вся тяжесть сражения легла на плечи пехотных полков. Они яростно бросились вперед, увлеклись и попали в турецкую ловушку. Посланные подкрепления ждала та же участь… Так всегда бывает, когда начинают действовать на незнакомой местности и без предварительной подготовки. Погибло много солдат, даже и генералов, сам князь был тяжело ранен…
     — Так же, как и ты сам, — вздохнул Феликс Петрович. — И ради чего, боже мой, ради чего! Хотя бы было это ради несчастного народа, который надеется получить из наших рук свободу.
     — Однако ни визирь, ни паша после того сражения не осмелились сделать и шага вперед, — сказал Муханов, — хотя и многократно превосходили нас численно.
     — Их остановила храбрость наших воинов, — устало ответил Комаров. — Молодцы, богатыри, истинные герои…
     Из прихожей послышался шум. Голос хозяйки объяснял кому-то, куда он попал, и прежде чем Феликс Петрович успел выйти из комнаты, чтобы встретить нового гостя, через дверь вихрем ворвался Баратынский.
     — С трудом вас нашел! Весь промерз! Привет из Петербурга!
     Гость — румяный с мороза, замерзший, заснеженный — набросился на чай с ромом. Между делом он отвечал на многочисленные вопросы, рассказывал о последних новостях из столицы. Поэт Дельвиг был болен, его брат — поэт Баратынский — тоже болел, но приступами пессимизма, Пушкин воевал на Кавказском фронте, а в армейском командовании наступили важные перемены.
     — Господа, Витгенштейн больше не главнокомандующий.
     — А кто?
     — Генерал Иван Иванович Дибич, — ответил Баратынский, медленно проговаривая полное имя генерала.
     Новость прозвучала как гром. Комаров побледнел.
     — И еще множество изменений — понижений и повышений. Дорогой Муханов, ваш генерал Киселев больше не начальник штаба. — Он извлек из кармана кителя несколько писем, подал их Феликсу Петровичу и с хитрой усмешкой добавил, что вместе с ним путешествовала одна прелестная особа, которая передавала Феликсу привет и надеялась встретить его на новогоднем балу у графа Воронцову. — Федя, я говорю о прелестной супруге генерала А. Б. Она здесь, в Одессе.
     Феликс Петрович не слышал дальше ничего, он был как в жару. Приехала. Зачем? Ради кого? Ради старого генерала или ради него? Какое счастье! Вот ведь насколько мудрой была латинская поговорка — пока дышу, надеюсь. Пока живу, надеюсь — как гимн звучала она в душе Феликса. Все недавно пережитое отступило, побледнело, отдалилось от него. Ему казалось, что снаружи звучит и цветет весна, которая имела лицо его Сирены, и все, к чему она прикасалась — каменное, заледеневшее, — оживало и переполнялось теплом и любовью.

Глава XXVII
Новогодние предсказания

     Этой ночью праздничное настроение чувствовалось повсюду — в воздухе, в облачном небе, в вальсе снежинок, в свете из окон домов, в торопливых силуэтах прохожих.
     Оставалось несколько часов до конца военного 1828 года.
     В доме Карла Христофоровича ожидали гостей. Первым явился Александр Иванович. Приглашение хозяев получили также адмирал и капитан-лейтенант Семен Стройников. Алексей Самуилович не любил шумных празднеств, а супруга его с дочерьми находилась в Петербурге, поэтому Клавдия Ивановна постаралась создать обстановку, близкую к семейной. У нее была слабость к галантному кавалеру Стройникову, а тот, узнав, что будет проводить праздник в одной компании с адмиралом, принял ее приглашение с радостью. В противном случае он предпочел бы шумную компанию гуляк и игру в карты.
     Александр Иванович пришел пораньше и предложил Софье Петровне прогуляться. Клавдия Ивановна и Карл Христофорович его поддержали: мол, Софье нужен свежий воздух, прогулки, ведь она так много пережила. Они так убедительно приводили свои доводы, что она уступила их настояниям. Софья молча надела шубку с кожаной подкладкой, шапку из серого заячьего меха, прихватила муфту и последовала за капитаном. В последнее время она много работала над картами своего дяди. Не выходила, не разговаривала, быстро утомлялась, спала мало и беспокойно. Проснувшись, она снова начинала чертить, или делала вид, что читает, или рылась в библиотеке. Ее жалостный вид: слабость, бледное лицо, тени под глазами — поразил и расстроил Александра Ивановича.
     Снаружи метелица стихла, и белое покрывало в ночи изумляло своей красотой. Пара гуляла по заснеженной улице. Над их головами тонкие заиндевевшие ветви вишневых деревьев плели фантастические кружева.
     Софья Петровна, опустив голову, шагала молчаливо. До нее донесся голос Александра Ивановича:
     — На Новый год моя мама любила нам рассказывать сказку о Снегурочке. Я был самый старший и не верил, что существует девушка из снега с горячим сердцем.
     — А я всегда в нее верила, — сказала Софья Петровна.
     — Сейчас я знаю, что она существует.
     — Вы о ком говорите, Александр Иванович?
     — О вас, Софья Петровна. Снегурочка знала, что она сделана из снега. Знала, что если приблизится к костру, то она растает — и несмотря на это, она так сделала… К самопожертвованию ее толкнула большая любовь…
     — Кроме любви, есть и другие чувства, которые могут увлечь человека вплоть до жертвенности… А о какой жертве вы говорите?
     Капитан-лейтенант промолчал. Ему казалось, что он оскорбит память своего друга, если напомнит Софье ее неосуществленную помолвку с мичманом, которая не могла бы быть ничем иным, как жертвой с ее стороны.
     Она отгадала его мысли и сказала:
     — Благодаря ему я поняла, что значит быть полезным кому-нибудь. Тогда у меня была цель — помочь ему выздороветь, помочь ему жить… А сейчас… Знали бы вы, какая пустота во мне… Получается, что я эгоистка, не так ли, Александр Иванович?
     Она подняла голову и взглянула на офицера. Глаза ее были полны слез.
     — Он был так беспомощен без меня… Когда я задерживалась, он впадал в отчаяние. Как бы я могла его оставить, — тихо продолжала Софья Петровна, как будто разговаривала сама с собой. — Он почти выздоровел… Как он радовался, что вы увидите его в полном здравии. И неожиданно… когда мы уже собирались забрать его… пришли в госпиталь… а его уже не было в живых…
     Александр Иванович видел слезы в ее глазах. Он повел ее дальше по заснеженной улице. Оба молчали. Он снова не нашел в себе достаточно сил сказать ей, что она ему бесконечно дорога, близка и нужна. Не нашел в себе сил спросить ее, безразличен ли он ей. Что она испытывала к мичману — любовь, привязанность, сестринские чувства? И когда согласилась на помолвку с Юрием, понимала ли она, что приносит жертву, если согласилась только из чувства сострадания…
     Держась за руку Казарского, Софья шла, вслушиваясь в ночную тишину, в едва уловимый скрип снега под ногами, и чувствовала, как некое спокойствие овладевало ею.
     Тяжкое испытание, тревожные дни миновали. От чувства долга, от сострадания, а больше от того, что оказалась нужной кому-то, она посещала мичмана в госпитале, стала его сиделкой, и наконец согласилась на помолвку. Делала она это ради Юрия или ради себя самой? Испугалась ли она одиночества или испытала жалость к беспомощному изувеченному человеку? Она не могла ответить на это. Ей было очень тяжело, а сейчас… сейчас… Софья Петровна укорила себя, обвиняя в бесхарактерности, но вопреки тому желала продлить эти минуты общения с капитаном.

     Следующим заявился Семен Стройников. Он был по обыкновению точен и преподнес Клавдии Ивановне новогодний подарок — тонкий головной платок и расшитые домашние туфли без задников.
     Клавдия Ивановна постаралась на славу накрыть праздничный стол. От серебряных подсвечников струился свет и преломлялся в хрустальных бокалах, полных искристым вином. Стройников развлекал хозяйку рассказами о восточных обычаях. На другом краю стола адмирал и Карл Христофорович беседовали о войне. Сидя рядом друг с другом, Софья и Александр Иванович внимательно слушали их.
     — Я ждал услышать о какой-то грандиозной битве с турецким флотом при Варне. Такой второй Наварин… А этого не случилось. Не можете ли вы объяснить, почему? — обратился Карл Христофорович к адмиралу.
     — Турецкий флот избегает какого бы то ни было соприкосновения с нами, но не беспокойтесь, Карл Христофорович, новый капудан-паша может задумать подобную встречу, чтобы не разочаровывать вас.
     Слова адмирала вызвали улыбки у присутствующих. Сам он являл собой веселое настроение.
     — Кроме того, — продолжил Грейг, — турецкое командование сконцентрировало при Варне достаточно большие армейские силы, чтобы не нуждаться во вмешательстве флота. По моим данным, подкрепленными словами плененного Юсуф-паши, против нас действовало до пятидесяти-шестидесяти тысяч штыков.
     — Получается, соотношение один к трем, — с недоумением заметил астроном.
     — Именно так.
     — И какой же секрет кроется за вашим успехом? — спросила Софья Петровна.
     — Могу сказать, что секрет действительно существует. Но его не может разгадать даже наше верховное командование… Видите ли, огромное численное превосходство… Наши противники сражались храбро, при том они состоят не из трусов… Хорошо вооружены… хорошо обучены…
     Адмирал говорил медленно, замолкая и задумываясь.
     — И все же наши победили при Варне, — сказал Карл Христофорович. — Единственный пока наш успех в этой войне.
     — Победили наши солдаты, наши матросы. Вопрос: почему? — продолжил адмирал. — Османский религиозный фанатизм столкнулся с моральной силой наших воинов и отступил. А каков источник нашей силы? Он не рождается из простого правила — если сам не убьешь, то будешь убит. Нет. Наши воины по-своему решают «Восточный вопрос». Они показали, что кроме политической имеется и моральная сторона. В Болгарии солдаты повстречали болгар, увидели несчастье порабощенного народа. Нас везде встречали как освободителей… Там болгары ждут нас с надеждой, ждут как освободителей… Наши воины поняли, что болгары им как братья. Вот откуда берется источник моральной силы нашего солдата.
     — Но никто даже не заикается о свободе Болгарии, — с укором произнесла Софья Петровна.
     — Да, вы правы. О ней не говорят, и даже в некоторых кругах замышляют нечто предосудительное… В правительство направлено предложение послать в Болгарию эмиссаров для набора переселенцев. Графу Воронцову нужны свободные рабочие руки — моряки для торговых судов, корабельные мастера, земледельцы, виноградари…
     — Но это не является решением вопроса, — сказал Александр Иванович. — По моему мнению, Болгария в результате нынешней войны должна получить независимость. Потом будет поздно.
     — Но Болгария находится практически в центре турецкой империи, — возразил Стройников.
     — Я уверен, что болгарский народ заслуживает того, чтобы о нем подумали. Ведь эвакуировать целый народ за пределы его собственного отечества, пусть и для спасения от поработителей — это полный абсурд. В Северной Болгарии мы находили полностью опустевшие села. Власти принудительно переселяли их жителей за Балканский хребет. А после его пересечения через несколько месяцев нам предстоит настоящая встреча с болгарским народом. Он поднимется повсеместно. И с полным правом…
     Служанка внесла новые блюда. Высокая, стройная, румяная, с приятными чертами, она проворно и бесшумно сновала между кухней и гостиной.
     — Она болгарка, — сказала Софья Петровна. — Калина — жена одного из ваших артиллеристов. — Она повернулась к Александру Ивановичу. Тот кивком подтвердил. — Ее семейство переселилось сюда лет двадцать назад. Все их село было спасено от кирджалиев капитаном одного русского корабля, который искал укрытие от шторма в тихом заливе, и в результате спас сельчан, живших на берегу.
     — Интересно, — отозвался адмирал. — Хорошо поступил этот капитан, но с такими частичными проявлениями помощи настоящего результата не достичь.
     Хозяйка Клавдия Ивановна постаралась перевести разговор на другую, не военную тему. Она заговорила о последних новостях, касавшихся новых театральных постановок, которые дошли из Петербурга и Москвы с немалым опозданием. Затем она всплеснула руками и, загадочно усмехнувшись, сказала, что подготовила настоящий новогодний сюрприз: гадание. Есть такой народный обычай: в новогоднюю ночь заглянуть в неведомое, попытаться раскрыть тайны судеб.
     — Вы привели ворожею? — обрадовался Стройников, так как до этого момента вечер представлялся ему достаточно скучным. — Да, сейчас это модно.
     — Мне сестра написала, что петербуржцы сходят с ума по одной гадалке, Феклой ее зовут. Даже и в княжеские дома ее приглашают, — оправдывалась Клавдия Ивановна.
     Карл Христофорович пожал плечами. Он был совершенно не в курсе намерений своей супруги.
     — Гадалка — это мать нашей Калины, болгарка, — сказала хозяйка. — В молодости она умела танцевать на раскаленных углях. Мне не понять, как это возможно, но она уверяет, что так и было. А научилась она от своей матери.
     — Я уважаю народные обычаи, — усмехнулся адмирал. — Особенно если они не поддельные. Ну что ж, давайте посмотрим на вашу нестинарку. В Болгарии так называют женщин, которые ходят по раскаленным углям. Дипломат Иван Батианов рассказывал мне о них.
     Клавдия Ивановна привела высокую суховатую старушку, облеченную в черные одежды. Ее лицо прикрывал черный же платок. Калина внесла разожженный мангал (женщина гадала на углях), сковородку с расплавленным оловом и серебряный сосуд с водой. Старушка присела у низенького столика с мангалом. Погасили большинство свечей, и в гостиной стало тихо и таинственно. Испытательный взгляд гадалки остановился на гостях.
     — Пропустим дам вперед, — предложил Стройников.
     — Нет, первым будешь ты. Буду гадать на тебя и твоего приятеля. Вы связаны… почему, не знаю… но связаны.
     Стройников посмотрел на Александра Ивановича и подмигнул ему. Все это виделось ему смешным, даже сумасбродным, но и бескрайне забавным.
     — Может мы, не зная того, являемся братьями?
     Гадалка не ответила, взяла сухонькими пальцами уголек, покатала его в ладонях и, пришептывая что-то, опустила в сосуд с водой. Тот зашипел и с треском лопнул. Она взяла второй и тоже бросила его в воду. Он буйно зашипел, но остался целым. Старушка нахмурилась, губы ее продолжали шевелиться, она зачерпнула ложечкой олово и вылила его в воду. Затем она повторила это. После того как пар рассеялся, гадалка вытащила два кусочка олова и внимательно осмотрела образовавшиеся формы.
     — Что-нибудь дурное мне нагадалось, бабка? — нетерпеливо, с насмешкой, спросил Стройников. Веселым тоном голоса он старался прикрыть свое смущение и всмотрелся в причудливые формы застывшего олова.
     — Ты с одной стороны…. Он с другой. Около тебя чалмы… дьяволы вокруг тебя… ты зовешь своего приятеля, но тот не приходит… твой кусочек олова стал похож на полумесяц, его — на лодку. С ней он уходит от тебя и от чалмоносцев. Лодка его поднимается высоко… она стоит на белом камне и видна издалека… светит как солнце… Когда предсказательница льет олово на Васильев день[27], она не ошибается. Олово не лжет. Держите свои талисманы. — И она подала офицерам оловянные камушки.
     Камушек Стройникова напоминал полумесяц, а доставшийся Александру Ивановичу имел весьма неопределенную форму, и только человек с богатым воображением мог увидеть в нем лодку, камень или солнце.
     Напевным голосом старушка обратилась к Стройникову:
     — В сердце твоем гнездится страх. Из-за него лопнул твой уголек. Страх тебя поставит под полумесяц. А он, — показала она взглядом на Александра Ивановича, — не придет к тебе. Его сила и храбрость изумит свет. Случится что-то невиданное и неслыханное. Что это будет? Не знаю. Так говорит олово, а олово не лжет.
     — Ложь все это, лжет твое гадание, если оно говорит, что я пуглив, — с возмущением сказал Стройников и бросил талисман в подол гадалки.
     — Семен Михайлович, но это же шутка, просто забава, поймите, дорогой друг, — попыталась смягчить его обиду Клавдия Ивановна.
     — Разумеется, я не обращаю на это внимания, — ответил тот, сдерживая подступивший гнев. — Послушаем и другие предсказания.
     Гадалка предсказала Клавдии Ивановне и Карлу Христофоровичу перемену в жизни. Они пустят корни далеко отсюда, в чужой земле… Адмиралу предстоял дальний путь, но не по морю, а по суше, путь, сопровождаемый бурями и черными тучами… Для Софьи Петровны предсказание вышло путанным и бессмысленным. Ее уголек вызвал настоящую бурю в серебряном сосуде, а олово разбрызгалось каплями.
     Клавдия Ивановна искренне пожалела о своей злополучной идее. Романтика гадания превратилась в угрозу. Настроения упали, и хозяйке пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть их к праздничному уровню. Полночь гости встретили с бокалами, полными шампанским…
     — Клава, прошу тебя открыть окно и впустить новый год! — воскликнул Карл Христофорович.
     Звенел хрусталь… Звучали сердечные пожелания… Крепкие рукопожатия, объятия, поцелуи…
     Ночь гремела орудийными залпами корабельной артиллерии. Салюты возвещали наступление нового 1829 года.

Эпилог

     Что принесет новый год? Победу или поражение? Счастлив ли он будет или несчастлив для тех, кто ожидает его с надеждой? Успехи, удовлетворение, награды или разочарование, скорбь и смерть принесет он людям?
     Этого никто не знал. Не знали этого и друзья Карла Христофоровича, собравшиеся в его доме этой новогодней ночью.
     Они не знали, что для них новый 1829 год будет судьбоносным, что он потрясет их до глубины души, что полностью все изменит. Кто-то из них вкусит и радость, и муку; кто-то пострадает от своего поражения и позора; другие получат удовлетворение от своих дел. Среди этих людей находился и человек, который своим подвигом послужит примером для будущих поколений. Но были и такие, кого не минет жестокая смерть. Но в этот полночный час все они были счастливы. Они горячо верили в жизнь, в ее созидательную силу, которая всегда восторжествует над разрухой и смертью.

* * *
     В эту ночь на балу у графа Воронцова опьяненный счастьем Феликс Петрович носился в вихре вальса со своей очаровательной Сиреной.
     Андрей Муравьев, одинокий, в подавленном настроении, случайно попал в общество высокопоставленных политических личностей — министра финансов и военного министра, с тревогой и возмущением вслушиваясь в их разговоры. Они говорили о болгарском народе, о возможности получения выгоды от его бедственного положения, заполучив работящие руки болгарских строителей, земледельцев, моряков.

* * *
     В эту морозную ночь капитан Георгий Буюкли обходил посты вокруг Калераша. Мела метелица, издалека доносился волчий вой, но добровольцы не покидали своих постов. Засыпанные снегом мужчины мерзли, и если бы их не грела надежда на то, что новый год принесет победу России и свободу Болгарии, то они были бы не в силах держать оружие в окоченевших руках. Надежда их грела, давала им силы.
     Засмотревшись в бескрайнюю ширь белой пустыни Валашской равнины, капитан Георгий пытался прозреть будущее. Своим горящим сердцем он предчувствовал близкие события. Он знал, что они решат его судьбу, судьбу тех мужественных людей, которые следовали за ним, судьбу всего народа.
     В эти таинственные ночные часы он еще не знал, что в недалеком будущем предстанет перед русским военным судом из-за своего бунтарства, но даже если бы и знал, он не свернул бы со своего пути. Он чувствовал, что приближается нечто неизвестное, тревожное, которое необходимо встретить всей мощью своего несгибаемого духа.

* * *
     Александр Некович встречал новый год на кровати в Калераше под присмотром Петра Вражила. Александр в холодной комнатке метался в лихорадочном жару. Он изнемог и упал духом (работа над проектом независимого болгарского государства шла медленно и трудно). Ему виделись кошмары: в бескрайней заснеженной пустоши двигалась длинная колонна переселенцев, походивших на тени, на призраков…
     Положение Нековича ухудшилось после того, как руководство работой над проектом принял генерал Абакумов. Официально генерал Тучков не был отстранен, но главенствующее положение занял Абакумов. Некович узнал, что русское правительство одобрило предложение графа Воронцова о наборе переселенцев среди болгар. Вера в русского царя, которую утвердили в нем его дядя Атанас Некович и старый Софроний Врачанский, сильно поколебалась. Александр постиг коварство и лицемерие его величества и был этим потрясен. Он отчаялся и тяжело заболел.
     — О Болгарии он совсем не думает… Нисколько… — шептал он потрескавшимися губами. — Кто тебя пожалеет, бедный мой народ… Кто?

* * *
     Существовали в те дни те, кто жалел болгарский народ. У болгар были друзья, но имели ли они достаточно силы для действенной помощи?
     Генерал Тучков, военный губернатор Бабадагской области, разработал проект независимого болгарского государства, в котором болгарам давались такие права, какие и не снились русскому народу. Но увидит ли свет этот проект?..
     Адмирал Грейг поддерживал восстание населения юго-западного черноморского побережья, предпринимал набеговые операции, создавал вооруженные болгарские отряды в надежде, что правительство обратит внимание на болгарский вопрос…
     Феликс Петрович Фонтон, честный молодой русский дипломат, писал горячие письма своим друзьям, сочувствовал страданиям болгар, привлекал внимание прогрессивной русской общественности к этому небольшому, но героическому народу…
     Русские солдаты и матросы, чтобы помочь своим славянским братьям, совершали чудеса храбрости…
     В книгу славы русской военной летописи будет записано и имя капитан-лейтенанта Александра Ивановича Казарского. Его храбрость изумит неприятеля. Бриг «Меркурий» под его командованием в одиночку проведет сражение с превосходящими турецкими силами и выйдет победителем в неравном бою. Противник вынужден будет признать, что случилось нечто невиданное…
     Но этот судьбоносный для русских и болгар 1829 год только-только начинался. Он шел, сопровождаемый несокрушимой верой, большими надеждами всего народа на справедливость, на свободную человеческую жизнь.

Примечания

1
Гемия — небольшое парусное судно каботажного плавания.

2
Тимберовка — капитальный ремонт надводной и подводной части корпуса деревянного судна.

3
Аскер — солдат турецкой армии старого образца.

4
Бачо — почтительное обращение к старшему родственнику.

5
Каймакам — управитель уезда во время турецкого владычества в Болгарии.

6
Речь идет о греческом восстании 1821 года, в котором принимали участие многие болгары.

7
Годулка — народный музыкальный смычковый инструмент.

8
Чорбаджий — землевладелец или представитель сельской старшины из христиан во время турецкого владычества в Болгарии.

9
Беглик — налог на овец и коз.

10
Кирджали — турецкий разбойник.

11
Турецкое название города Толбухин (ныне Добрич).

12
Корсердар — начальник полевой стражи во время турецкого владычества.

13
Санджак — округ, административная единица в султанской Турции.

14
Даскала (болг., уст.) — учитель.

15
Прозвище Буюкли произошло от турецкого слова «буюк» — «усы».

16
Еркечане — праславянское население некоторых мест в Восточной Болгарии.

17
Пехлеван — богатырь, герой.

18
Дервентджии — несшие службу по охране дорог и горных проходов; горные егеря.

19
Ялдыз — Звезда (тур.)

20
Ильдырым — Молния (тур.)

21
Чета (болг.) — партизанский отряд на Балканах.

22
Аянин — правитель округа в период турецкого владычества.

23
Капудан-паша — турецкий адмирал.

24
День святого Димитра (Димитровден) — национальный и православный праздник в Болгарии, отмечаемый 26 октября в память святого Димитра Салоникского. Согласно фольклору, зима начинается в день Святого Димитра, а в народной поговорке говорится: «Георгий приносит лето, Димитр — зиму».

25
Иорданов день или Богоявление — в Болгарии отмечается 6 января. Именно в этот день Иисус Христос явился народу во время процедуры крещения, которую на реке Иордан проводил Иоанн Креститель. В честь этого события в Болгарии принято проводить празднества. Традиционно священники бросают в воду крест, а кто из прихожан его найдет, тому счастье.

26
Рученица — болгарский народный танец.

27
Васильев день (Новый год) — день народного календаря у славян, приходящийся на 1 (14) января. Название дня происходит от имени святого Василия Великого. Первый день нового года, начало «Страшных вечеров» (второй недели святок). Василий Великий (известный также как Василий Кесарийский; ок. 330–379) — архиепископ Кесарии Каппадокийской, церковный писатель и богослов. Один из трех каппадокийских отцов Церкви, наряду с Григорием Нисским и Григорием Богословом.

28
Бабадагская область — имеется в виду Добруджа, регион с преимущественно болгарским населением (в то время).

29
Джанавар — от болгарского устар. слова «джанабет» — мерзавец, негодяй.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"