Аннотация: Глава, где семью Чижова расстреляли, и к концу главы он превратился в бледный призрак себя. Странное дело об убийстве грозит мировыми переменами, но Чижову без разницы. Где я - в тёмной яме, которая лишь становится глубже.
Где я
Этой ночью мне снился сон, будто еду я на велосипеде по водной глади моря, еду в сторону заката. Качу себе безмятежно прямо по водичке, как по дороге. И замечаю я, что к рулю привязана верёвка и уходит под воду в самую глубь. И некто тянет за эту верёвку из-под воды и не даёт мне ехать прямолинейно. Тащит кто-то, и руль всё норовит увести мой велосипед в сторону от солнца, в наступающую темноту.
Поздним вечером того же дня я допивал чай у приоткрытого окна. Внизу прошмыгнула кошка и скрылась в тёмном углу. Подъехала и остановилась машина. Вышли двое бойцов, поглядели вокруг и направились к подъезду, неспешно, как хозяева. Через минуту раздался звонок и, затем, настойчивый стук в дверь. Я открыл, и мне сунули под нос ордер на обыск квартиры и арест Лешуковой Марии. Я на секунду оторопел. С этими двумя сотрудниками я пересекался в управлении несколько раз. После короткой паузы старший, Соловьёв, спросил, Позволишь?
Лучше, конечно, не спорить. Я пропустил обоих.
- По какому поводу, ребят?
Соловьёв безразлично пожал плечами - Обыск, арест... Разве не ясно.
Снова пауза. Я просматривал ордер вдоль и поперёк, будто это помогло бы разобраться. Ордер номер такой-то выдан сотруднику Оперотдела тов. Соловьёву на производство обыска-ареста Лешуковой М. по адресу такому, всё верно. Подписи Паукера и этого Ягоды, провались он. Соловьёв пошёл на щедрую в такой ситуации уступку:
- Мы копаться тут не будем. Обойдёмся без обыска. Но Лешукову придётся забрать. С ребёнком, - он участливо пожал плечами. - Попробуй обратись к своему начальнику. Им видней...
- Да знаю я... - в сердцах рявкнул я.
Чёртовы болваны!
Машка схватилась за голову и затихла с немигающим взглядом, готовая перейти в панику.
- Не бойся, всё будет хорошо, - заговорил я спешно вполголоса, дабы успокоить её. - Случилась какая-то ошибка. Машенька, посмотри на меня, видишь, я спокоен. Тебя просто отвезут в приёмник. Там переночуете с Алинкой. Я завтра же, с самого утра, пойду к Забельскому. В крайнем случае, к самому Менжинскому. Ты завтра же вечером будешь дома. Любимая, не бойся...
Маша задрожала всем телом и заговорила тоненьким голоском:
- Не отпускай, прошу, ну ты же знаешь! оттуда никто не возвращается! меня убьют там! ну прошу! пожалуйста!
Она вжалась в стенку, как котёнок при виде страшной собаки.
Алинка, разбуженная шумом, сидела в колыбели и хлопала глазками. Бойцы стояли у входной двери и нарочито глядели кто куда.
- Посмотри, Маша, посмотри мне в глаза, - я взял её бледное лицо в ладони. - Посмотри. Всё будет хорошо. Я тут же, немедленно, напишу бумагу. Сейчас, сегодня, меня не пустят к тебе, но завтра, с самого утра, я обязательно зайду к вам с Алиной. Я принесу покушать, принесу ползунки Алинке. Ты даже на допрос не успеешь попасть. Ну, успокойся, слышишь... - я выдавил улыбку.
Маша прижалась ко мне и из всех сил вцепилась пальчиками в свитер. На глазах блеснули слёзы.
- Мы долго ждать будем? - Соловьёв нервничал.
Я успокоил его и собрал дочку. С собой сложил небольшой чемодан самого нужного.
Когда мы спускались по тёмной лестнице, Маша сжимала меня за руку. Сжимала своей маленькой похолодевшей ручкой с такой силой, что ногти впились мне в ладонь. Мы вышли на мокрую холодную улицу. Я положил заснувшую Алинку на заднее сиденье автомобиля и поставил чемодан в ноги. Машка стиснула меня в объятьях и стояла неподвижно, пока всё тот же Соловьёв не стал снова поторапливать. Я усадил Машу рядом с Алиночкой, прикрыл дверцу и смахнул капли со стекла. Машина стронулась. В заднем окне было испуганное бледное лицо Маши. Она смотрела на меня немигающим взглядом, пока машина, наконец, не скрылась за поворотом.
Я поднимался в квартиру по абсолютно тёмной лестнице, настолько чёрной, что пришлось двигаться наощупь. Аккуратно ступая в звенящей тишине, я пытался уложить в голове всё происшедшее.
Передо мной лежал лист бумаги. Что писать-то, чёрт возьми. Прошу произвести тщательное расследование в отношении Лешуковой М. и установить, нет, убедиться в её невиновности. И требую отпустить за отсутствием состава преступления.
Наутро я влетел в кабинет Забельского и объяснил всю ситуацию.
- Думаешь, я вот так всё брошу и побегу просить за тебя? У меня уймища дел помимо тебя! Ягода вызывает к себе! Коллегии доклад готовить надо! А я ещё даже не кушавши!
- Я пойду к Менжинскому...
- Постой, Чижов. Не лезь к старику. Я схожу узнаю, что там за дело, только давай днём. Оставь мне свою бумагу. Там разберёмся. Хорошо? А сейчас ты мне нужен в работе...
- Я не могу оставить жену тут одну. Мне нужно к ней.
Забельский посуровел лицом.
- Так! Давай-ка без этих истерий. Выполнишь задание и вечером зайдёшь к своей... Марии.
Я стоял на месте, не желая оставлять эту ситуацию нерешённой.
- Чижов... - Забельский резко оторвался от своих бумаг и с нетерпением глянул на меня. - что за ясли-сад? Ты мне это прекращай, саботаж, - он отбросил карандаш. - Пойдёшь иначе следом в приёмник. А ну взял ноги в руки и пошёл... Иди, Чижов.
Мои доводы закончились. Забельский был неприступной крепостью.
Нужно было последить за квартирой N4. Потолкайся снаружи возле дома, - говорит Забельский. - осмотрись внутри на лестнице. Вобщем, не мне тебя учить.
Я добрался до нужного адреса в исступлении. Ублюдская система. Слежка. Какая к чёрту слежка? Треклятый Забельский! Ведь не пойдёт же он никуда. Времени у меня мало. Злость внутри закипала.
Поднялся на этаж, дёрнул дверь - открыто. Ворвался на звук звенящего стакана. Взору предстала спина оборванца, одиноко пьющего водку возле окна на кухне.
- Надевай штиблеты, - сказал я ему. - Поедешь со мной...
- Так ты из чека... - завопило повернувшееся лицо. - Никуда я не поеду, сука чекистская!
Он залил водку в себя и хлопнул пустым стаканом по столу, подкрепляя этим свой отказ ехать.
Я схватил с примуса медный чайник и с размаху треснул паршивца по лицу. Тот покатился на пол, застонав, как старый дед. Рядом посыпались его окровавленные зубы. Затем он попытался встать. Я взял его одноухую голову и попытался привести в чувство. Сзади скрипнула половица. Я не успел обернуться, как отхватил затрещину в загривок и упал рядом возле стола. Всё поплыло перед глазами.
- Гаси его, Савка...
Следующей затрещины я не выдержал и потерял сознание.
***
- Прости, Чижов, - Юрка стоял с виноватым видом. - Когда сообщили, что Машку с Алинкой отправляют в пересылку, я сразу сообщил Забельскому. Тот, конечно, плечами пожал, мол, нечего поделать, и всё. Их наутро доставили в лагерь. Ну а вечером... сам знаешь.
Машу расстреляли. Алинка после пропала без вести, скорее всего, замёрзла насмерть.
Больничная палата моментально разрослась в стороны. Звуки притихли. Мир стал бесконечно огромным, где я оказался маленькой точкой. Всё пропало. Вокруг происходила жизнь, какое-то движение, а я оказался в центре собственной пустоты.
- Ох, Юра, Юрочка, Юрка... Мне надо идти...
- Прости, Чижов...
Дома я лёг на диван и не мог больше шевелиться. Этого не может быть. Разум отказывался верить. Я мгновенно провалился в тревожный урывчатый сон и проспал так до утра.
***
- Бога - нет... Внезапно? Но я вам сейчас всё объясню, дайте минутку. Представьте, вы небольшой еврейский народец, который никогда не жил хорошо. Вас угнетают, ежедневно. Гонят отовсюду. И появляется человек, герой. Он дарует вам надежду, он ваше спасение. И затем он пропадает, погибает. Погибает чудовищно и несправедливо. Но ваша мысленная связь с этим человеком сильна. Вы постоянно думаете о нём, зацикливаетесь на этом образе. Вы общаетесь с ним словами в голос и внутренне. Ваше мысленное общение превращается в молитвы, которые вы возносите этому погибшему человеку. Таким образом, обычный, казалось бы, гражданин, превращается в божество, вы боитесь думать о нём плохо, боитесь потревожить его в своих мыслях. Вы натурально боитесь своего божества. Вы сами загоняете эти глупости в свою голову, и уже не можете жить по-другому. Ощущение вины - в его смерти, мол, не смогли уберечь, или же вина в том, что не соответствуешь этому божеству, идеалу.
Немолодой лектор выступал перед залом, забитым до отказа молодёжью. Затаив дыхание, студенты и трудящиеся слушали лекцию культпросвета.
- И можно даже отмести прочь древние времена, когда наши невежественные предки, не находя объяснений природным явлениям, таким как гроза или, допустим, пожар, явлениям мощным по своей сути... эти явления, способные убить, буквально, в одно мгновение... или же лесные животные, медведи, - они все наделялись божественной сущностью, одухотворялись... обожествлялись, скажем так... им давали имена, им придумывали волшебные свойства, которые затем веками передавали из уст в уста, распространяя это невежество сквозь время и пространства. Предками придумывались нелепейшие обряды, дабы избежать наказующего действия этих природных сил. А ведь если обряд или заговор не срабатывал и человек в итоге погибал, то - что говорили его соплеменники? Заслужил! Ибо жизнь вёл неправедную! Страх - вот движущая сила религии.
Ну так вот, если отбросить невежество и необразованность древних людей, то так называемые религии - этот атавизм и пережиток прошлого - и в наше время люди забивают себе в головы. Делают это сами, добровольно и сознательно. Люди не могут жить без религии. И это не из страха перед молнией или, к примеру, перед медведем. Люди просто боятся повседневности и продолжают дрожащими руками креститься и расшибать лбы. Вывод: религия это не успокоительный опиум, а самая настоящая психическая болезнь разума, поражающая мозг и мешающая нормально жить, нормально трудиться.
Теперь подытожим: что мы имеем в активе? Первое это трагедия. Внезапная кончина. Будущее божество уходит, так сказать, на пике своей деятельности. Второе это страх. Страх перед наказанием. Ну и внутренняя глупость.
И знаете, открою секрет - если бы вместо Христа был бы гигантский осьминог или...
- Ленин... - раздался голос из аудитории.
- Так! Кто сказал?! Кто, я спрашиваю! - лектор выискал взглядом усмехающегося молодчика и рьяно ткнул пальцем. - Уведите его отсюда! Уведите к чёртовой матери! Нечего мне лекцию срывать!
Подоспевшие двое красноармейцев схватили под руки юнца, собравшегося, было, сопротивляться, но быстро сдавшегося, и спешно увели через двойные двери.
- Подонок малолетний! Гад... - лектор унял гнев, поправил сорочку и вновь принял благолепный вид. - И я прощаю тебя, дурачка. Прощаю, конечно же. А знаете, что говорит библия на счёт прощения? Не знаете? А я сейчас расскажу вам! И сказал Фёдор Богу - сколько же раз прощать ближнему моему, согрешившему против меня? До семи раз? А Бог ему и говорит - Не прощай никогда! Понимаете? И это, подчёркиваю, цитата! из библии! А я прощаю тебя, глупого. Коммунизм всех прощает.
Значит, о чём я говорил?.. Ах, осьминог. Если бы вместо Христа был гигантский осьминог, который бы после всего ушёл в море, то ведь люди бы и верили в это морское всесильное чудище. И поклонялись бы ему веками, вешали бы иконы в самое видное место, строили бы храмы, возможно, с другой архитектурой. Вывод: человеку не важно, кому поклоняться - лишь бы создавать себе идолов и загонять себя в рамки, натурально ограничивая себя.
Хватит держать себя в цепях. Снимите с себя навешанные церковью шоры. Советская власть освободила всех и сделала равными. Пользуйтесь этим. Живите правильно!
Да уж, за собрания этого лектора можно не беспокоиться. В протоколе так и запишем - антирелигиозный бред; антисоветская крамола отсутствует. Объект, вцелом, безобиден.
***
Невозможно поверить в происшедшее. Всё казалось ошибкой. Может быть, Маша с дочкой тут, во внутренней тюрьме, и никуда они не уезжали. В управлении я первым делом прорвался в комендатуру, но там их не оказалось. Я потребовал у Забельского протокол допроса. Он ответил, что не может дать информацию, которая находится не в его ведении. Тогда я письменно запросил сведения по делу Маши, представившись её другом. Мне доложили, что она была этапирована вместе с дочкой в лагерь сразу после ареста. Все документы находятся в канцелярии лагеря, поэтому никаких сведений дать не могут. Решено было ехать прямо в лагерь.
Забельский устроил допрос. Я не стал выдумывать, почему нарушил все инструкции и в тот день ворвался в квартиру без предварительной слежки. Сказал как есть - торопился из-за ареста жены. Начальник в ответ орал, срывая голос.
Когда я описывал оборванца на кухне той злосчастной квартиры, то стало понятно, что Забельский узнал этого человека.
- Такой белобрысенький, маленький, щуплый? Левое ухо отсутствует? Ат-чёрт, это ж Савёлов.
Забельский порылся в бумагах на столе и вынул фотокарточку, по которой я узнал того, кому выбил зубы чайником. Оказалось, это чекист Игорь Савёлов, работавший над Четвёртым интернационалом и, как значится, погибший. Ухо ему отстрелили в ссоре после карточной игры.
Был проведён обыск на его бывшей квартире. Родственников он не имел.
Днём на очередном допросе специально приглашённый главврач больницы Ветеранов профессор Лазарев осмотрел шрам на шее, который я не сразу приметил.
- Определённо, душили. Причём, тонкой проволокой. До конца петля не затягивалась, потому шрам бледный. Не помните, была борьба? Вас пытали, возможно?
Нет, просто треснули два раза по загривку. Потом пришёл в себя в больнице Ветеранов. Нашли меня бессознательного на скамье в центральном парке, завёрнутого в свою шинель - погода была сырая, тёплая для этого времени, поэтому не замёрз.
После всех допросов я съездил на вокзал и приобрёл билет на ночной поезд до Архангельска, чтобы далее добраться до лагерной комендатуры и самолично запросить документы по Машеньке, но вечером был вызван Забельским. На допросе присутствовал начальник из самых верхов, который опрашивал - знаете ли вы Лешукову Марию? в каких отношениях состоите с ней, родственных? семейных? Забельский отвечал за меня - Нет, это просто баба, даже не дала. Ведь верно, Чижов? И обратился к Евдокимову по-дружески - Да брось ты, Гена. Не жена она ему.
Внутри я похолодел от этих слов. Что-то внутри задёргалось. Казалось, сознание сейчас натурально выпадет из тела.
- Это мы ещё разберёмся, жена или не жена. Сегодня вредители на фабриках, а завтра - в гэпэу заберутся? - ответил Гена и удалился.
- Допрыгался, Чижов? - гаркнул Забельский. - Я тебе говорю, оставь это. Не смей даже думать о поездке в лагерь. Загребут тебя, следом меня и весь отдел. Нет её, смирись с этим, - он закурил. - Я тебе так даже скажу: выбрось все её вещи, все фотокарточки... а лучше сожги. Обыск у тебя будет, это к гадалке не ходи.
Я не поехал ни в какой лагерь. Заперся в квартире и погасил свет. Чувство в самой глубине нутра грызло душу. Конечно же, я понимал тщетность своих метаний. Ведь итак понятно, что нет никакой ошибки и быть не может. Они обе мертвы, мои девочки.
Что-то, готовое взорваться, давно назревало в голове. Внутренний взрыв, готовый разнести всё в мелкие клочья. И вот он произошёл. Я вскочил и разметал стол и стулья. Взревел, как подстреленный медведь, и, не желая сдаваться, но предчувствуя свой конец, хватался со всех сил за всё, что попадалось. Стал колотить стулом в стену, остервенело запустил его в печь, перевернул обеденный стол, оттащил за ножку в центр комнаты и швырнул в рабочий стол, в бумаги, которые облаком разлетелись по комнате. Спихнул стопку тарелок, да с силой, чтоб осколки зазвенели по комнате. Это был порыв злости, истощающей, неконтролируемой, злость, которая ставит точку в отрицании, ставит всё на свои места. Порыв, за который затем становится стыдно. Я упал на диван и замер.
Ночью позвонили в дверь. Я выглянул в окно и увидел знакомый автомобиль СО. Пришли, значит, с обыском. Я замер в кресле с наганом наготове, но посетители из чека ушли.
Просто так не отстанут. Конечно, найдут. Застанут врасплох, обыщут. И найдут всё, что надо.
Я стал собирать в мешок вещи Машеньки. Вот фотокарточка из ателье. Вот её кольдкрем и гримировочный карандаш. Вот платьице в горошек с бантиком. Алинкины игрушки. Вот деревянный коник, жестяной кораблик, мячик в сетке, кубики. Всё в мешок.
Я лёг на холодный пол и прекратил дышать. Глядел на пылинки, такие крупные вблизи. Трещинки в полу казались бездонными провалами, расщелинами, по которым скачут на лошадях беляевские Клэйтон с Микулиным. Я бы спрятался в этих трещинках, и никто бы не нашёл никогда. Звенящая тишина. Время остановилось.
Я вышел во двор в ночи, распалил костёр и стал бросать вещи из мешка в огонь. Нет, не бросать. Я аккуратно клал предметы в пламя и смотрел, как они теряют свой вид. Внутри свербило чувство неправильности происходящего. Я уничтожаю имущество, как бы соглашаясь с происшедшим. Но я не согласен. Это не так. Я не принимаю этих правил.
Когда я вернулся в квартиру, весь пропахший дымом, то напился гольём. Только так удалось уснуть. Через сон слышалось, как в дверь кротко стучалась Авдотья. Стучала и вопрошала, всё ли нормально. Уйди, старая. Прошу, уйди прочь.
***
Утром я вскочил от внезапного и настойчивого шуршания, будто воры забрались в жильё. По квартире раздавались хаотичные приглушённые звуки, которые прекратились так же внезапно. Я замер с отуманенной головой, осматривая мутным взглядом комнату по периметру. Наконец, увидел на шкафу ворону, которая так нагло влетела в открытое окно. Она сидела на самом краешке и вертела головой, хлопая крыльями и беззвучно щёлкая клювом. Затем остановила взгляд на мне и замерла. Я глядел на неё, она на меня. Через мгновение треклятая птица брыкнулась и упала камнем вниз. Она дёргалась и металась по полу в предсмертных конвульсиях, кувыркаясь и нелепо разбрасывая крылья, и, наконец, издохла. Я долго смотрел на мёртвую птицу, ожидая продолжения её судорог, затем взял железный совок, поддел труп и выкинул обратно в окно.
На утреннем совещании Забельский подсунул мне направление в командировку в подмосковное Трутово. Необходимо проверить, как идёт подготовка к учениям дирижаблей.
- Проветришься немного, отдохнёшь... Сходи в посёлок к девицам тамошним, они там ух... Не жалей командировочных, - он оскалился в улыбке и закурил.
Коллеги заулыбались. У выхода Юрка добавил один на один: Ты, Чижов, только не глупи там. Не выводи начальство. Всё образуется.
Он смотрел отеческим взглядом. Я кивнул.
Эта командировка была очень своевременна - я был не против сейчас уйти куда подальше, покинуть квартиру, рабочее место, сгинуть на время. Мне нужно уединение. Я спешно собрал сумку самого необходимого и сбежал прочь из жилища.
Я прибыл на вокзал в Брянске и не решался выйти. Я был тут ровно месяц назад, с Машей и Алиночкой. Тогда было солнечно и свежо. Нынче же за окнами метелила пурга. Снежные вихри носились по привокзальной площади. Главный вход был закрыт и огорожден верёвочкой. В итоге я вышел через платформу, обошёл здание вокзала и направился пешком в Апельсин. Вьюга хлестала по лицу и сбивала с ног. Я поднял воротник повыше, чтоб закрыть лицо, и шагал по тропинкам, протоптанным среди снежных барханов. Теперь я здесь чужой, я нежеланный гость. Непогода пыталась прогнать меня, но я имел право увидеть то место, возможно, в последний раз, где я был счастлив, где были мы с Машей. Я подошёл к Апельсину по пустынной улице, стараясь не подскользнуться на отполированном ветром льду. Вошёл внутрь. Тот же высокий потолок, те же шесть столов. Никого из людей. Радио молчит. Взял себе чаю. Аккуратно поставил на стол, чтоб не нарушить гробовую тишину. Я просидел молча, пока чай не остыл.
Но пора идти, пора оставить это место, как бы того ни хотелось.
Я вернулся к вокзалу, где ждал новенький автомобиль с водителем и начальником секретного отдела местного чека. Когда я сел в машину, тот раздражённо довёл до сведения, что не обязан ждать, пока я нагуляюсь по городу. Я ничего не ответил.
По существу, подготовка к учениям шла, как полагается. На внеочередном совещании ознакомился с планом проведения, составом эскадры и пр. На совещании присутствовали работники секретного отдела и начальники из РККА от авиации, всего человек семь. План учений подразумевал отработку совместных манёвров дирижаблей: движение в строю и заход на бомбардировку полигона с учебными целями. Работа моя представляла из себя по сути безделие - Забельский отправил меня на отдых.
Дали жильё в деревянном домике рядом со штабом учений. Общежитие с единым просторным помещением, без разделения на комнаты. Ряды двухъярусных кроватей. Были все удобства - печурка в центре да вода из проруби на озере за полверсты от дома. Мужики весёлые, все служивые. Приняли хорошо.
Деньки текли один за другим - быстрые, серые и бессмысленные, без всякого солнечного света. Ежедневно после штаба я бежал в общежитие как в убежище, где, не раздеваясь, сразу лишь войдя, бодяжил спирт и выпивал залпом, чувствуя, как с растекающимся внутри организма теплом моментально пропадает напряжение. Тяжело выдохнув, я мог, наконец, расслабиться. Не спеша переодеться, лечь и не двигаться. Позже подходили остальные сожители. Они с шумом вваливались в нашу конуру, стряхивали снег, скидывали тяжёлые ватники и валенки. Ставили вариться чай. Кто-то шёл за водой, кто-то продолжал начатый на улице спор. Старик со смешной фамилией Подопригора, начальник штаба авиации, бывший царский авиатор с замыленными глазами, собирал вокруг себя двух-трёх сослуживцев (а то и всех) и травил истории, коим не было счёта. Всех и не упомнишь. После чая со спиртом его красноречие начинало зашкаливать. Беседа превращалась в шумный балаган, безобидный по своей сути, со своим спором, рьяными доказательствами и такими же аргументами. Кто-то, уже готовенький, отправлялся спать. Ближе к ночи разморённые спорщики раскладывались по койкам, огонь в керосинке задувался, и галдёж затухал ленивыми репликами с мест. Наступала ночь. Тихая, тяжёлая. Я спал плохо, часто просыпался и ворочался наедине со своими мыслями, слушая посапывания разных тональностей, глядя, как периодически кто-то вставал и тенью брёл к ведру.
***
После очередных занятий политграмоты, - так мужички называли вечерние вливания, - Подопригора обратился ко мне.
- Говорят, из-за девки плачешься? Брось ты, Чижов. Мы тебе подарочек заготовили!
Подарочком оказался поход к девице, за отдельную плату готовой причинить любые удовольствия. Отпираться не имело смысла, ибо настояла вся компания. Да и некрасиво было отвечать отказом на их благодушный порыв.
По тихой морозной улочке мы шли сквозь спящую деревню. Подопригора держал под мой локоть, мягко и вместе с тем крепко, не допуская сопротивления.
Комнатка была тёмная, как келья на Соловках. Прохлада смешивалась с кислым запахом немытого тела. У окна стоял женский силуэт. В скупом свете уличного фонаря можно было различить прямые, давно немытые волосы и полупрозрачную ночную кофту.
- Ну чего встал? Подходи, не боись, - раздался нетерпеливый голос с нотой раздражительности.
Я медленно, шажок за шажочком, приближался к фигуре. Она казалась призраком, готовым накинуться в любую секунду, и я не хотел её тревожить. Её лица невозможно было различить. Она схватила мой локоть тонкой и необычайно сильной рукой, успев царапнуть коготками, и притянула к себе. В лицо пахнул табачный выдох. Она стала настойчиво гладить мою грудь, делая это будто по инструкции, профессиональными движениями повторяя это не в первый раз.
- Как ты любишь, мой хороший? Твои приятели оплатили любой каприз. Я на всё согласная.
Не наблюдая моей реакции, она нетерпеливо взяла мою ладонь, положила себе на грудь и прижала своей ладонью.
- Ну же! Ты не хочешь со мной?
Я хотел лишь одного - уйти прочь. Совсем прочь.
- Пырни меня ножиком...
Девушка замерла. Свет уличного фонаря освещал моё лицо, в котором мадам пыталась прочесть, насколько серьёзно я настроен.
- Дурак что ли?...
Нет, не дурак. Просто не позволю осквернить память о моей Машеньке. Нет других, кроме неё. Сам факт, что я стою напротив этой распутной девицы, является унижением, позором. Машенька, глядя сверху на эту ситуацию, должна понимать, что только она у меня одна. А позор этот можно смыть только кровью - заслуженным наказанием.
- Так! Иди-ка ты, дорогой. Иди.
- Пырни меня, пожалуйста. Я доплачу. У меня много денег.
Ночная леди с той же внезапной силой отпихнула от себя так, что я оказался посреди комнаты.
- Я не скажу никому... - попытался я успокоить её.
Но её голос стал переходить на скороговорку и приобрёл угрожающий оттенок.
- Иди отсюда, иначе глаза выцарапаю! Пшёл вон отсюда! Псих! Пшёл! Или я закричу!...
Я молча и бесшумно вышел.
В жилище Подопригора, бестолковый дед, говорил мне всякие глупости про жалость к себе и деградацию, уход от мира. Видите ли, отказался пежиться с продажной бабой. Глупый старик, что ты в этом понимаешь? Занимайся своими весёлыми историями и не лезь, куда не просят!
После этого случая не то, чтобы испортились отношения в коллективе, но повисло некое недовольное молчание. Меня перестали звать на их политграмоту. Но каждый вечер я имел необходимость принять и решился спросить налить. Мне налили кружку спирту, но сделано это было мимоходом, как постороннему человеку. Мне дали понять, что хоть ссориться не желают, но в коллективе я уже не состою. Далее я просто оставлял кружку на тумбе, и после как кружка наполнялась (обязательно в крайнюю очередь), я просто забирал и уходил к себе на койку.
Не нужен мне этот коллектив. Нечего лезть в мои внутренние дела.
В воскресенье состоялся выезд группы на полигон для учений. Я был по-прежнему в сторонке от основной массы. Дождались начальника полигона и прибрели на площадку. Учебный полигон был огорожен глухим забором из досок. Вход находился на железнодорожной платформе. Рельсы заросли высокой травой, торчавшей из снега. Наше место назначения представляло из себя заброшенный посёлок, в котором когда-то существовала жизнь. Ныне же глазам предстали пустые домишки с побитыми окнами и болтающимися нараспашку дверьми. Главная площадь занесена толстым слоем плотного снега. Мы лишь оглядели местность и пробрались в здание на главной площади, бывшее когда-то администрацией. На верхнем этаже расставили керосинки, расстелили на столе карты. Ответственный за учения собрал мужичков в кружок и стал разъяснять манёвры дирижаблей - откуда зайдут, в каком порядке, как рассредоточатся, на какие точки будут сбрасываться бомбы, где пойдут на снижение для осмотра местности. Слова с тяжестью входили в мою голову. Меня била лихорадка от похмелья, и на самом деле, безумно хотелось уже завершить рекогносцировку. Организм требовал вливания, но я не мог позволить себе расхаживать нетрезвым. Я весь день с мучительным нетерпением ждал, когда наступит вечер. Моя работа состояла в основном с ознакомлением и подписью в итоге. Похоже, и коллеги поняли, что моя работа - это безделие. Внутри говорила и совесть. Я при любой возможности отстранялся от коллектива. Коллектив же в свою очередь молчаливо согласился с моим решением. И в этот вечер я просто стоял у пустого оконного проёма и наблюдал пространство внизу и вокруг. Смотрел на этот бывший городок, утопший в снегу по пояс. Ветер колыхал обрывок плаката, анонсирующего гастроли театра (в такую-то глушь). Рядом с домиком виднелись ровные ряды снежных барханчиков, похожие на несобранные грядки. В разбитом окне виднелась высокая спинка железной кровати, с матрасом и свесившимся до пола одеялом - всё присыпанное снегом с улицы. Казалось, будто жители покинули этот городок совсем внезапно, взяв с собой всё самое ценное. Я стал далее оглядывать местность с бОльшим интересом. У другого дома хлопала на ветру ставня. В комнатке на столе стояли чайные приборы, кружки с блюдцами. Внезапно между домов мелькнули тени, как будто несколько людей прошли за домом. Потом эта группа людей вышла с другой стороны - не смотря на сумерки, на снегу фигуры виднелись отчётливо. Но было что-то не так. Трое в толстых тёплых одеждах несли тело, при этом раздетое, в больничных белых одеждах. Один нёс за руки, двое других - за ноги. Они спешно тащили тело по тропинке в снегу, по которой проходили уже множество раз, и, наконец, скрылись в сарае. Никто из комиссии не видел этого. Начальник учений активными жестами показывал, как дирижабль будет снижаться над поверхностью стола, и как из него семечками будут сыпаться бомбы. Компания увлечённо наблюдала за возбуждёнными руками начальника, позабыв обо мне. За окном долго не было движения, но через несколько минут троица промелькнула обратно, скрывшись в глубине посёлка в неизвестном месте.
- Эй, Чижов! - окрикнули из толпы, не заметил кто именно. - Не спи, родной.
Под тихие смешки я принял поданную ручку и расписался в актах. Люди стали разбредаться, кто к выходу, кто к окну. Старик Подопригора повёл за собой свиту, рассказывая, как при царе летал на биплане и расстреливал дирижабли. Я поглядел на карту. Посёлок был жирно очерчен карандашом по периметру. Красные и синие стрелочки указывали направления будущих передвижений дирижаблей. К посёлку примыкала железнодорожная платформа Москва-117, через которую мы попали на полигон. Соседнее село Мурзиновка было немного крупнее Трутова и находилось в стороне. Эти места всплыли в памяти в связи с разработкой Артели - именно отсюда вывозили на грузовиках некое оборудование. Карту учений одобрил Бокий, как высший командир. Снова этот Бокий. Он забрал у меня дело о пожаре в подвале, где погибли его чекисты. Он же одобряет план учений - план бомбёжки полигона, откуда недавно Четвёртый интернационал вывозил оборудование. При этом в разработке самой Артели-4 он не участвует. Он будто заметает некие следы.
Шальная компания во главе с Подопригорой вывалила наружу. Дождались, чтобы все собрались в кучку, и побрели в сторону выхода с полигона. Меня снова никто не замечал. Пользуясь случаем, я замедлился и незаметно отделился от неспешного променада. Сарайчик, куда троица снесла тело, нашёлся быстро, но был заперт на хороший замок. В темноте невозможно было что-то разглядеть. Я осторожно двинулся по тропинке туда, куда ранее скрылась троица. Путь был единственный - тропинка не разветвлялась и привела меня к белому каменному дому, от которого в разные стороны тянулись такие же вытоптанные тропинки. Внутри здания когда-то была конюшня. Заснеженные стойла были пустые. Множество белых следов вело к закутку, где за дверью я обнаружил широкую лестницу вниз. Оттуда, из низов, доносилась только тишина. Недолго думая, я решился спуститься, не забывая об осторожности. Лестница вела неглубоко. Я ступал по одной ступеньке, контролируя каждый звук.
Лесенка привела в довольно обширный погреб с земляным полом и стенами, укреплёнными досками. В широкий коридорчик падал бледный свет керосинок из разных помещений по бокам коридора. В дальней комнатке копошились тени. Помещения были пустые, где-то света и не было. Там, где горела керосинка, под потолком висела обесточенная лампочка. Пол был расчерчен следами от перемещений тяжёлых предметов. Последующие комнатки были идентичны по содержанию. Внезапно, голоса усилились - хозяева собрались на выход. Я спешно укрылся в темноте и притих, наблюдая за освещённым прямоугольником дверного проёма. Через мгновение мимо проплыла группа из трёх крепких мужиков, волочивших очередное безжизненное тело. Один из них приговаривал - Тащим, ребятки, тащим... Тяжело ступая по лестнице, охая, они удалились из обзора. Убедившись в безопасности, я прошёл в дальнее помещение. Тут были складированы десятки человеческих тел - натурально сложены, как поленья, одно на другое, мёртвые тела. У каждого на шее был шрам от удавки, как у меня. На руках у каждого был порядковый номер, самый крупный из которых - 99. А сколько может быть жителей в маленьком посёлке Трутово? Человек сто, не больше. Что с этими людьми делали? Да и мне лучше уходить отсюда поскорее, а то и действительно могут шлёпнуть, ведь видеть это я не должен был. Я поспешил покинуть это зловещее место, пройдя через посёлок окружным путём. Компания во главе с бодрым Подопригорой ковыляла по рельсам, и моего отсутствия никто не приметил. А ведь даже и рассказать некому об увиденном. Разве кто-то бросится проверять сарай и подвал? Это место и события находятся под контролем Бокия. Я тут слишком посторонний человек.
Получив свою кружку выпивки, я уединился на кушетке и залпом влил в себя. Я вынужден признать, что имею алкогольную зависимость. Я стал пьяницей, Машенька. Вечерняя выпивка стала для меня главным событием каждого дня. Я не могу противостоять жгучему желанию. Я хочу употреблять спиртное каждый день, хотя тонкая струнка в самой глубине души подсказывала, что пора прекращать. Но я регулярно глушил этот голосок внутри.
***
На следующее утро пришла секретная молния с указанием срочно возвращаться в Москву. Командировка продлилась неполные две недели. Дела по организации учений шли верным ходом, т.ч. я с облегчением убыл ближайшим дневным поездом. С коллегами не прощался.
Город встретил меня неприятным шумом и суетой. Вся эта нервная сумятица обрушилась на голову сразу при сходе с поезда. Хотелось скорее вернуться в дом, в свою безопасную и тихую норку, хотя я и подозревал, что затхлая квартира быстро вызовет отвращение и желание покинуть её вновь.
С вокзала я сразу направился на совещание Забельского, благо из багажа с собой была лишь небольшая сумка. На совещании была доведена удивительная новость - вчера на общем совещании произошло происшествие: двое бойцов пытались застрелить начальников.
Всё произошло внезапно. В кругу сидящих за столом бойцов раздалось шевеление. Менжинский сидел на стуле возле кафедры, он не обратил внимания. Начальники отделов сидели за длинным столом. За кафедрой выступал Забельский. Ягода рядом с Менжинским. Внезапно у дальней стены один за другим вскочили двое бойцов, вытягивая наганы. Ягода заорал и со страху схватил ближайшего чекиста с ружьём, пытаясь им прикрыться. Менжинский вжался в кресло и зажмурил глаза, соскальзывая на пол. Остальные начальники попадали под стол. Прогремел один выстрел, пуля вошла под потолок. Юра оперативно скрутил стрелявшего. Второй не успел даже прицелиться - его повалили на ковёр, и он выстрелил нарошно себе в сердце. У первого оказалась капсула с цианом.
- Хорошо сработали, - заключил Забельский. - Завтра придут акты из морга - сразу мне на стол.
Вот так операция Артель-4 попала на первую позицию в повестке дня. А у Забельского оказались развязаны руки - немедленно и в кратчайшие сроки проработать план удара по Четвёртому интернационалу и приступить к исполнению. Суть в том, что оба горе-диверсанта были внедрены в Артель. Их там, по всей видимости, обработали и заслали обратно на Лубянку, благо они имели беспрепятственный проход.
Меня освободили от дел на сегодня и отпустили домой. В коридоре Юрка подошёл, не зная, что сказать. Он вздохнул, а я не хотел смотреть ему в глаза. Собравшись с силами, я, всё же, украдкой глянул на его лицо, но ничего там не увидел. И не хотелось ни с кем из коллег пересекаться, ни с кем видеться, ни слушать весёлых историй.
Я вернулся в опостылевшую квартиру. Здесь стоял смрад, было темно и холодно. Я не стал включать свет и закрыл окна плотными шторами, чтобы не раскрывать их больше никогда. Бросил вещи у стенки. Скинул шинель на пол. Замотал дверной звонок тряпкой. Достал графин водки, налил и выпил. Потом ещё. И ещё. Я не хочу быть здесь, в этой квартире. Машулечка, прости, что я так напиваюсь ежедневно, но мне становится немного лучше, самую малость. Мне по-прежнему плохо без тебя. Ты постоянно здесь, со мной, в этой печальной, проклятой квартире, которую бы я и бросил, и, даже, сжёг бы, но здесь была ты, это память о тебе. Мне страшно что-то менять тут, переставлять мебель, перекладывать предметы или, хотя бы, прикасаться к чему-то. Всё здесь именно так, как было в последний раз при тебе. Только жаль сломанного стула и побитой посуды, но я не стал выбрасывать, а сохранил эти кусочки, эти осколки тебя. Прости, что я сорвался тогда. Больше не потревожу никакую память о тебе. Твои цветочки в горшочках, обёрнутых цветной бумагой, расставленные на подоконнике, к сожалению, завяли, но я их тоже не выброшу, потому что они твои.
Подле шкафа были раскиданы перья и пух сумасшедшей птицы, погибшей здесь когда-то утром. Я тщательно собрал эти следы в совок и ненароком вымел веником из-под шкафа забытого деревянного котика. Маленькая игрушка Алинки умещалась в ладони. Он с улыбкой смотрел на меня чёрными полустёртыми глазками, напоминая, как Алинка засыпала в колыбельке, крепко сжимая его в руках. Она просила рассказать сказку и после протягивала котика мне, чтоб я его поцеловал на ночь. Затем котик целовал меня и отправлялся под бок Алинке, и они оба засыпали. Я поставил игрушку на стол рядом с графином водки и нарошно отвернул его к окну, дабы спрятаться от его взгляда.
С наступлением темноты в квартире набралась тяжёлая духота, от которой не выходило уснуть. Воздух плотный, спёртый, хотя помещение и нетопленное. Может, это у меня жар? Я приоткрыл окно, чтобы пустить с улицы свежую прохладу, и улёгся обратно на диван, завернувшись в шинель. В колеблющихся на сквозняке шторах играли тени от уличных фонарей. Казалось, будто это мелькают тени фантастических существ, хозяйничающих в моей квартире. Они будто возникали на фоне щели между штор и через секунду пропадали. Некоторые стояли на месте и ворочали своими бесформенными головами. За ними проскакивали другие, иногда по нескольку разом. Сколько их здесь было, этих существ, - десятки... сотни...
***
Наутро я проснулся с налитой свинцом головой. Шатаясь и держась за мебель, добрёл до стола, погрел кипяток и налил кофе. За шторами блестел свет солнца, отражённого от окон напротив. Я вдыхал сочившийся внутрь воздух, чтобы голова проветрилась и начала работать. Кофе был омерзительно горький, ядовитый, но дал бодрость. Я отправился на Лубянку.
На собрании нашего отдела обсуждалась операция по нападению на Артель.
Касательно позавчерашней диверсии - имеет место явный гипноз. Вскрытие ничего не дало, никаких посторонних веществ в крови не обнаружено. Бойцы определённо были загипнотизированы. На том злосчастном собрании они оба сидели, долго глядя в одну точку. Затем, как по команде, оживились и полезли за оружием. Однозначно, гипноз.
Благодаря Агину ГПУ была известна дата ближайшего заседания политцентра Четвёртого интернационала - сегодняшний вечер. Забельский составил план, по которому удар будет нанесён одновременно по двум пунктам - штаб-квартира на Варсонофьевском и лаборатория на Добрынина. С квартирой работает группа номер один, в неё входят Антонов как старший, я, Агин и ещё два человека. Лабораторию отрабатывает группа номер два из девяти человек.
Внезапно раздалось шипение воздуха, будто сифон стравливается, и по незамеченной ранее прозрачной трубе проскользнула капсула. Когда она выпала в лоток, раздался звоночек. Забельский дотянулся, вынул её, открыл ключиком и достал лист бумаги. Внимательно прочитал, сдвинув брови, отложил в сторону и через паузу взглянул на собравшихся, ожидавших, что же такое важное он сообщит.
- Начало операции одобрено, - кивнул он.
Оказалось, за время моего отсутствия была установлена пневматическая почта, щупальцами проникшая по всем кабинетам штаба. Из главного кабинета через железные крепкие трубы централизованно рассылались указания по отделам. Как минимум, это ускоряло работу управления, избавляя от звонков и вызовов, рассылок директив фельдъегерями.
Меня, как и других, освободили до вечера. Юра созвал участников обеих групп в свой кабинет. Я уселся на дальний стул позади рядов. Голова гудела и отказывалась воспринимать информацию. Всё тело выгибало от неприятного чувства, от желания выпить, хоть немного. Я честно отсидел полчаса ознакомительного информирования и отпросился идти. Мы с Юрой уже не первый раз, и даже, не первый год проводили подобные операции. Нет ничего нового - засада и атака по команде. Юра это понимал и, хоть и неохотно, но всё же отпустил меня домой.
Я шёл по безлюдному гулкому коридору управления. Лубянка стала напоминать огромную бездонную дыру на краю мира - дыру, в которой пропадают люди. Невидимые работники, как муравьи, копошатся над своими, никому не нужными делами, попрятавшись в своих кабинетах. Я остановился в коридоре и прислушался к тишине. Но услышал звон пустоты. Тщетные бессмысленные усилия кучки никому ненужных и забытых всеми людишек, видящих в своём занятии великий смысл. Они видели в этом копошении перспективу, нужность, в конце концов, - нужность свою муравьиную и своей усердной деятельности. Маша, любимая... Солнце на улице светит, но совсем не греет. И только в квартире, закрытой ото всего мира, в темноте и треклятой духоте стало спокойно. Зная, что вечером ответственное задание, я боролся с алкогольным желанием. Я полз по стене и рвал майку на груди. Но зависимость, всё же, победила. Время полдень, и я успею проспаться и протрезветь до необходимого уровня. Прости меня, моя хорошая.
***
Я брёл по мрачному пустому коридору на Лубянке. Забрёл в открытый кабинет Забельского. После короткого шипения в трубу пневмопочты влетела капсула с секретным приказом. Но не капсула меня интересовала. Пневматическая труба уходила в стену. В соседнем кабинете труба висела под потолком до противоположной стены. Далее уходила вверх. Проследить удалось до последнего этажа, где располагался единственный кабинет. И этот кабинет оказался заперт. Хотелось узнать, кто рассылает эти указания. Из-под чьей лёгкой руки выходят приказы, направляющие деятельность управления. Пневмопочта начиналась не в кабинете Менжинского, руководителя ОГПУ, и не в кабинете Ягоды, заместителя Менжинского. Некая тайная личность руководила деятельностью отделов и направляла бойцов на задания. Попасть в начало начал можно только через окно по стене. Этажом ниже я раскрыл оконце и высунулся наружу. Крепкая водосточная труба тянулась вдоль здания до самой крыши. Я аккуратно уцепился за металлическую трубу и пополз вверх, ступая на удерживающие хомуты. Донизу был целый километр. Надувал ненавязчивый ветер. На последнем этаже весь ряд окон был занавешен изнутри, тщательно скрывая огромное помещение от ненужных глаз. Последний факт лишь подогревал любопытство - заглянуть за кулисы и увидеть то, что никому не положено. Нужное окно было рядом и, главное, открыто. Я толкнул раму ногой, влез и оказался в тёмном чулане. Дверь из чулана была закрыта на ключ, но над ней было слуховое окно. Я подтащил столик к двери, влез и попытался открыть маленькое оконце. Оно не поддавалось. За ним была кромешная тьма. Я пригляделся. По ту сторону стекла виднелось просторное помещение, похожее на зал для конференций, совершенно пустой. В центре зала находилась некая конструкция. Тусклые пятна света едва просачивались сквозь плотные шторы. Глаза постепенно привыкали к сумраку. Стало различимо движение внутри неясной конструкции. Горели огоньки. Чёткие размашистые движения механизма походили на некий станок или конвейер. Две тонкие штанги безостановочно перемещали предметы, собирая их вокруг и помещая внутрь станка. Длинные суставчатые манипуляторы оказались натурально руками. Это был не механизм. Странное существо, омерзительное, кожистое, с горящими глазами, хватало листы бумаги, на которых тут же проявлялся текст, клало листы в капсулы и отправляло в воронку под собой. Оно, это существо, действовало ритмично, как заводской рабочий. Внезапно, движения замерли. Чудовище застыло на месте. Я пригнулся за раму, глядя одним глазком. Существо не двигалось, уставясь куда-то в сторону. Затем его голова повернулась в мою сторону. Оно меня увидело. Или, нет - только пытается разглядеть. Без лишних движений существо выскочило из своего механизма и стремительно заскользило в мою сторону. Я со страху спрыгнул со стола и отпрянул от двери. Повисла затяжная пауза. Ни шороха, никаких движений. Я замер в напряжении. Только сделал шаг к дверке, как требовательно задёргалась ручка. Существо глухо заколотило в дверь. По стеклу слухового оконца заскрипели тонкие пальчики. Стук в дверь перерос в страшный грохот с треском, и, казалось, с секунды на секунду чудовище прорвётся в чулан. Я поспешил удалиться прочь по той же водосточной трубе, едва не сорвавшись в пропасть улицы.
Проснулся я в темноте своей квартиры. Голова в дурмане. Ещё мерещилась погоня. Колотилось сердце. Я лежал на полу на разложенной шинели и оглядывался кругом, постепенно сознавая, что всё увиденное было лишь сном.
Который час?
Время было как раз, чтобы выпить кофе и успеть к месту начала операции.
***
Мы преследовали четвёрок. Трое скоморохов, разодетых в чёрные шинели с нарукавными повязками, бежали вперёд нас и, кажется, не собирались уставать. Вооружённые и уже отстрелялись. Положили Агина, но нет возможности проверить его состояние. Смешанный топот оглушал безлюдную улицу. В мокром асфальте отражался свет фонарей. Юрка периодически орал вслед беглецам 'Стоять, суки' и несколько раз давал предупредительный выстрел. Вот оно движение, такое долгожданное и тревожное, тонус повышен. Голова чиста, как никогда. Есть цель, есть силы. Отвлечься от внутренних событий. Побывать в коллективе, почувствовать себя нужным. Окунуться в этот город-ноктюрн, бестолковый и бессмысленный. Подставиться под вражеские пули.
На инструктаже перед самым задержанием Юра заметил моё бодрое настроение. Вышагивая с речью перед группой задержания, он часто возвращался ко мне и бросал значительные взгляды. Я сам радовался тому, что есть некий подъём в состоянии, хоть и с тревожным подтекстом. Но всё же хотелось продлить этот просвет бодрости, ведь ясно, что через некоторое время вновь накатит состояние уныния и падения духа. Тёмная яма поджидала впереди, а я был на краю, выбравшись, буквально, на несколько мгновений.
Трое свернули на Якиманку. Мы за ними. Когда сами свернули, их уже было двое.
- Чижов, за ним в подъезд! - гаркнул Юра.
Я занырнул в указанный подъезд, отделившись от своих. Вверху звучали быстрые шаги, и хлопнула дверь. В лестничный пролёт я в последний момент увидел, в которую квартиру скрылся бандит.
Я вначале прислушался у входной двери. Тишина. Приоткрыл, аккуратно, тихонько, без скрипа. Предстал тёмный коридор, в конце которого, в дальнем помещении горела свечка, давая бледный оранжевый свет. В ванной комнате справа плескалась вода. Слева ещё проход, в смежную комнату. Гад притаился где-то в темноте.
Я прислушивался к тишине. Сделал шаг вперёд, другой. Неужель в ванной.
Раздался шум в прихожей, за спиной. Вот так, сзади, знаем мы такие манёвры. Он не успел ударить. Я заломал ему руки, повалил на спину. Молчаливая борьба в коридорном полумраке завершилась без единого вздоха и слова. Я показал наган, чтоб фраер не думал брыкаться. В свете тусклой свечи было видно, как его глаза рыскали вокруг, в поисках выхода. Но внезапно лицо его окаменело, взгляд застыл. Я, было, подумал, что молодчик окочурился, но он посмотрел на меня удивлённо, непонимающе, как уличный гаврош. Сдался, гнида.
Отворилась дверь ванной комнаты, из которой показалась оголённая фигура мадам, потиравшей глаза от мыльной пены.
- Жорик, ты? Скоро муж придёт...
- Прикройся, развратница, - ответил я.
Она взвизгнула и хлопнула дверью.
***
Машенька, ты называла Алиночку плюшевой зайкой. Алинка любила меня, говорила 'Папочка', хотя я и не был ей отцом. Я её просто любил, как неотъемлемую часть тебя, Маша. Помнишь, мы однажды сходили втроём в фотоателье. На получившейся фотокарточке мы трое были такие серьёзные. Я сидел на треногом стуле. Ты стояла за мной и нежно обнимала за плечо. Алиночка была рядом, глядела в объектив наивным взглядом и держала меня за руку. Карточка сгорела в костре.
От ночной духоты тело становилось липким и склизким. После схватки в квартире разболелся бок - там, где печень. Внутри будто разрослась потусторонняя субстанция, которая давила на органы. Невозможно уснуть, даже в сильно пьяном состоянии. Видения, верные спутники моих мучений, наваливались постепенно, неспешно занимая всё сознание. В голове постоянно вращались сцены из прошлого, отбирая силы, заставляя упасть в полусознании. Алкоголь действовал плохо, не давая того облегчения, что раньше. Я лежал на полу, в забытьи, а над головой вращались образы. Потусторонние тени порхали под потолком, похожие на огромных чёрных бабочек, тонких, как листы бумаги.
Конечно же, эта яма вернулась. Чем выше залезешь, тем больнее падать. Я в провале, я снова в пропасти бессилия. Я взял наган и плеснул водки в ствол. Водка вытекла с обратной стороны, растеклась по пальцам, потекла вниз до локтя и образовала пятно на полу. Да и к чёрту. Я приставил револьвер к голове. На виске ощущалась точечка, где наганом нажимаешь, и становится больно, а в сторону отведёшь - и так хорошо от нажатия. Прямо туда пулю и пустить. Подождите, Машенька, Алиночка, подождите, родимые, скоро я к вам приду. Наконец, дуло замерло.
Нет. Не сейчас. Завтра, через неделю, через месяц... Я нажму на спуск. Но не в этот раз. Наганом я уравновесил силы. Нашёл свой выключатель. Успокаивает осознание того, что могу в любой момент уйти, сойти с этого поезда. Но не сегодня. Я живу, и ты, Маша, живёшь во мне, вместе со мной.
***
Я проснулся рано утром. Сквозь щёлку в шторах комната наполнялась светом и такой желанной прохладой. Снаружи хрипел репродуктор. Тощая кляча с выступавшими рёбрами, гулко шагая, тащила по мостовой телегу. Из протекающего нужника доносилась капель. Патефон на столе в углу наигрывал Джона Грэя и прочие фокстроты, но я раз за разом ставил иглу на начало любимой песни Маши. Наконец, я положил налитую голову на прохладный подоконник меж горшочков с высохшими кустиками, так, чтобы сквознячок надувал прямо в лицо. За ночь удалось поспать часа три.
Шрам на шее болел. Тоненькая бледная полоска, не видная совсем за воротником гимнастёрки, каждый день напоминала о себе и жутко чесалась. Хотелось ногтями выскрести этот поганый шрам с кожи.
Машуля, мне очень плохо. Мне тяжело и становится только хуже. Каждый день я метаюсь между плохим самочувствием и очень плохим. Нет просвета в жизни. Я пытаюсь жить, как могу, как получается. Юра сказал, что нужно верить в светлое будущее и что всё будет хорошо. Но как верить в будущее, если оно уже наступило. Оно уже здесь, поедает мой разум и мою плоть.
Из дремоты выбил телефонный звонок. Как молотобоец.
Звонил Забельский.
- Чижов! Ко мне!
Утро было в разгаре. Я хлопнул давно налитую рюмку, зажевал чёрствым куском хлеба, отряхнув его от муравьёв, и покорно отправился в управление.
Юрка докладывал перед начальством результаты вчерашней операции. Тем двоим удалось скрыться - как в воздухе растворились. Возможно, где-то поджидал сообщник на автомобиле. Одного убегавшего удалось поймать. Особая благодарность за это товарищу Чижову. Забельский пытался таким образом оказать поддержку.
Главной проблемой стало то, что накрытый подвал был пуст. Непроверенная наводка Агина не подтвердилась. Да и сам Агин не найден - ни живой, ни мёртвый. Спросить теперь не с кого. Остаётся надежда на вчерашнего задержанного.
После доклада начальник вызвал нас с Юркой. Кровать в кабинете была наспех накрыта пледом. Начальник ночевал на работе, и застилать было просто некогда.
- Этот вчерашний молчит. Говорит, что ничего не знает, сам из Клина. Как попал в столицу, не знает. И вобще - ничего до вчерашней ночи не помнит. Документов нет.
У меня стучало в висках во время его слов. Было трудно сконцентрироваться. В сознании стало вырисовываться слово 'Убей'. Оно пульсировало в голове вспышками, пугающими своей бесконтрольностью. Я нащупал через одежду наган.
- Чижов, ты слушаешь? - двое смотрели на меня.
- Слышу, - я кивнул. - После ночи худовато.
- Ну так вот, - продолжал Забельский. - Пока что не расслабляемся. Сейчас твоя, Антонов, группа свободна, но будьте готовы. Чижов, а ты проспись. Если надо - выпей водочки... Найдём мы тебе бабу, не кисни, - подмигнул он. - На Страстном табун этих девиц.
Я снова кивнул отрешённо.
По пневмопочте прилетела очередная бумажка. Забельский развернул и пробежался глазами.
- Ну вот и отлично. Учения в Трутово прошли успешно. Благодарность работнику от ОГПУ за качественную организацию, - начальник уставился на меня с милой улыбкой, желая подбодрить.
Гулкие коридоры-пещеры привели меня в архив. Я решил запросить дело Маши на свой страх и риск. Мальчик-боец ушёл в кабинеты и вернулся с дряхлой старушкой, которая несла тощую папку с тесёмками. На обложке было имя Машеньки. От волнения затряслись руки. Забельский наврал или не знал, но в управлении имелось её дело. Я открыл и стал листать. Глаза разбегались. Я даже не знал, что ищу. Когда же старушка спросила, для чего мне папка, я от внезапности предательски запнулся и промямлил 'Мне надо...'. Она поняла мой замысел, что я обратился по своим причинам, без официального запроса, схватила папку, прижала к чахлой груди и с суровым взглядом удалилась в темноту шкафов.
Входная дверь моей квартиры внезапно стала открываться с трудом. Приходилось дёргать за скобку двумя руками. Закрывалась она тоже с усилием, грохая на всю лестницу. Первым делом я опрокинул рюмку и только тогда скинул шинель, едва не угодив в лужу, набежавшую из нужника. Пока алкогольное тепло расползалось по телу, я сделал ещё полграфина и упал после в изнеможении в темноте огромной пустой комнаты. Вместе с опьянением наступали рези в самой сердцевине тела, будто внутри организма что-то разлагалось. Внутренняя гниль жгла в очередной раз. Печень регулярно напоминала о себе болями, превращаясь в грязь. Я слабел физически, день ото дня. Но всё это неважно.
Под опущенными веками снова закружились сцены из прошлого. Сперва полуночный стук в дверь. Затем мягкие объятья Машеньки. Она, казалось, хотела тогда что-то сказать, многое сказать, но молчала. Она поцеловала на прощание, не желая отпускать. Под светом фонаря блестели её слёзы. Я скупо поднял руку, чтоб попрощаться и поспешил домой, в своё убежище. Запереться, закрыться.
Я был спокоен, уверен - глупый дурак.
Был бы мне шанс вернуться хотя бы в то мгновение, когда мы стояли у машины. Я мог достать наган и перестрелять группу задержания, этих никчёмных человечков, простых исполнителей. Пойти на преступление, но никто бы не стал оплакивать тех чекистов. Мы бы втроём сбежали из города, куда-то в провинцию. Или, в крайнем случае, за границу. Жили бы семьёй. Я ведь знал, что ей нет выхода из рук чека. Но был уверен, что на следующий же день она с Алиночкой вернётся ко мне в дом. Она почувствует ту уверенность и твёрдость рядом со мной. Я мог, в крайнем случае, попытаться подделать обвинительные документы. И сбежать. Любыми возможностями.
Всё было живо в памяти, как будто происходило вчера. В бреду я умолял Бога дать этот шанс. Одну-единственную попытку. Вернуться назад, исправить всё. Верни назад! Дай шанс! Дай попытку! Я верну, я смогу! Никто не погибнет! Ты забрал её у меня, и у тебя не было на это причин. Разве это путь добродетели, которому нас учили в детстве? Ты забрал её и был неправ!
Машенька, твой призрак живёт здесь, в этой большой комнате. Ты постоянно около меня. Я говорил шёпотом, чтобы точно услышала. Я люблю тебя, но прошу - не мучь меня, пожалей. Сил моих нет. Я не могу есть, я не могу спать. Течение жизни стало напоминать один большой сон, глупый и неправильный, о котором не решишься кому рассказать.
Тоненькие коготки скребли по голым рукам. По телу пробегали не то крысы, не то черти - коготки жалили кожу сквозь одежду. Я пытался отмахиваться в забытьи, но не поспевал - под руку не попадался никто.
Зазвонил телефон. В кромешной тьме я дотянулся до трубки и тут же протрезвел. Так мне показалось.
- Прости меня, - раздался голос Машеньки на том конце. - Прости, пожалуйста, я не права. Я не хотела мешать твои чувства и должна была сказать тебе.
Я похолодел и с трудом приобрёл дар речи. Пытаясь поймать этот шанс, я закричал в трубку:
- Машка, солнце, родная, прошу, вернись, я не могу без тебя, я умираю, умоляю, ответь мне, прошу, милая, не уходи!!
- Прости. Я не хотела, - связь оборвалась.
В окне сквозь начинающий снегопад я увидел, как из будки уличного телефона напротив дома вышла тёмная фигура. Я крикнул - 'Стой!!'. Фигура на мгновение обернулась в темноте и скрылась. Я выпрыгнул в окно в чём был и зашлёпал туда, где, казалось, мелькнула моя Машенька. Предстала тихая и пустая широкая улица. Мелкий снег падал на мокрый тротуар и сразу таял без следа. Я нырнул вслед за Машей в переулок. Она обернулась и молча звала за собой. Я украдкой проследовал за ней во двор незнакомого дома, вошёл в подъезд и поднялся до квартиры. Тёмный коридор привёл к большой комнате, в которой за большим столом сидели люди в военной форме. Мутная люстра с абажуром давала мало света, и лица людей были скрыты в полутени. Среди лиц я узнал Бокия, Соловьёва, одноухого чекиста с той злополучной квартиры. Я наблюдал за собранием из темноты коридора, присев на полу. Я понял тебя, Маша. Никуда ты не пропала. Твоя смерть выдумана для того, чтобы внедрить тебя в некое подполье. Это секретное задание. И ты мне сейчас дала понять, что всё в порядке, что ты вскоре вернёшься, что всё хорошо. Люди говорили непонятные слова на непонятном языке. Их движения, жесты рук были размеренные, неспешные, неестественно медленные. За спинами сидящих бесшумно прошла Машуля и уселась позади странного типа в чёрном пиджаке с воротником до самого подбородка. Его бледное лицо было неподвижно, а глаза сверкали красным. Я поймал его взгляд и понял, что он меня видит. Он смотрит на меня исподлобья и ухмыляется. За его фигурой Машенька стала совсем не видна. Его довольный вид будто говорил, что Маша в его власти. Мы глядели друг другу в глаза, и я не мог отвесть взгляд. Озноб стал пробирать до костей.
На моё плечо легла рука. Я оглянулся. Старушка в убогой кацавейке склонилась надо мной и стиснула плечо, да так крепко, что не выбраться.
- Тьма грядёт, - прошамкала старая женщина беззубым ртом. - Будущего нет.
Я оглядел пустой мокрый переулок, дальше которого я, действительно, не ушёл. Старуха потянула свою омерзительную дрожащую руку к моей голове. Отпихнув её, я поднялся и побежал к себе. Дома упал без сил, промокший и грязный.
Машуля, я схожу с ума. Я видел тебя так ясно. Я мог прикоснуться к тебе. Пускай так, не по-настоящему - побыть с тобой.
Я зароптал в небеса, уже в голос, - Верни мне всё! Дай шанс!.. Дай просто пережить всё, что было, ещё раз... Просто посмотреть на неё ещё раз, задержать мгновение. Хоть так, в этих странных видениях. Моя любимая, моя единственная. Сколько хороших слов приходит в голову тогда, когда их уже поздно говорить. Машуля, я буду всегда помнить каждое наше с тобой мгновение, каждую минуту, проведённую вместе. Ты навсегда в моей голове.
Но ответом была тишина. И только разгулявшаяся снежная вьюга уносила мои слова прочь. Никто не слышал мольбы.
Грязный липкий ковёр на полу. Лужа холодной воды. Тёмное пятно скомканной шинели. Обои, потерявшие цвет.
Я мог бы сказать 'Нет', тогда, давно. Вернуться назад, в день нашего знакомства, и ответить Маше - 'Нет'. Вот Нелля приносит записку. Я разворачиваю, читаю. В груди щемит, ведь я знаю всё, что произошло при моём положительном ответе. И с чистой душой говорю Нелле, резко и твёрдо, - Нет.
Нелля заметно опечалилась, опала. Уходит молча. Наутро я не вижу Машеньку. И больше никогда не увижу. Она уволилась, как утверждала в своих страхах, и уехала к себе. Работает фельдшерицей, у неё всё хорошо. Она продолжает жить, встречает молодого человека. Вспыхнула новая страсть, они расписались. И живут сейчас семьёй. Она иногда вспоминает меня, проклинает, может быть. Но она жива и у неё всё хорошо.
Что я могу сделать, как исправить происходящее? События проходят мимо меня, а сам я - лишь винтик в огромной машине. Исполнитель. Нет возможности влиять на окружение. Как я могу поступить? Разнести всё, сжечь, взорвать, убить. Но скорее, просто подчиняться чужой воле - воле бездушной машины, системы. Делать, как скажут.
Пыльный стол с мятыми бумагами. Завал обломков мебели на полу. Осколки посуды в раковине в углу. Неподвижные тяжёлые шторы, ободранные по краям, со свисающими на оторочке нитями неподходящего цвета.
Сквозь замутнённый разум я видел, как в темноте на стенах комнаты сидят тысячи существ. Они полностью облепили стены и потолок и сидели, не двигаясь. Их было невозможно разглядеть по отдельности, но видны были одни глаза - множество пар глаз. Я замер и медленно оглядывал зрелище расплывшимся взором.
- Прочь! - закричал я с пола. - Идите прочь от меня! Что вам нужно! - и запустил пустым графином в стену.
И чёрные создания стали обоями, превратились в стену. Они пропали, словно видение, словно бред галлюцинаций.
***
Снова звонок на телефон. Я проснулся из забытья на полу возле окна. Непонятно, вечер это, ночь или утро.
- Чижов, подъедь.
Часы показывали около полуночи.
В опостылевшем управлении было тихо и пусто. В кабинете начальника мы снова были трое - он, я и Юра. Забельский рассказал, что после осмотра фельдшером у этого кудрявого в подвале, кроме увеличенной печени, также обнаружили еле заметный след от удавки на шее, точно такой же, как у меня.
Допрашиваемого я не узнал вначале. Опухшее от побоев лицо, заплывшие глаза, разбитые губы. Голова опущена. Шинель пропитана пятнами крови. На столе у стены лежали провода от электрической розетки. Можно воображать, что ещё с ним делали наши ребята за эти сутки, с какой рьяностью прорабатывали Артель.
Я отогнул воротник его гимнастёрки. Его шрам был совсем тоненький, настолько незаметный, что пришлось вглядываться.
Он внезапно дёрнул головой, посмотрел на меня невидящим взглядом посиневших щёлочек.
- Воды... - пробормотал он. - Пожалуйста... Я не сделал ничего. Я живу в Клину... спросите родных...
Молодой тощий чекист стоял у стены с отрешённым видом, держа за спиной дубинку-коммунизатор. Длинная и тонкая палка с утяжелением, замотанная в бинты - такой дубинкой удобно выворачивать руки и ломать суставы.
- Проверяли его родственников?
Он ответил, что за ними послали, добавив мимоходом, что 'этот пЕдаль лишь время тянет'. Юрка потребовал продолжить допрос и выбить правду - где находится эта подвальная лаборатория.
Мы в группе договорились, что я приму дежурство у квартиры завтра утром, после Лукоянова. Так и разошлись.
Я прошёл через внутренний двор в соседний подъезд, поднялся по винтовой лестнице на второй этаж и, уперевшись в запертую железную дверь, притворился, что ищу что-то в таблицах на стенах этажа. Я ждал, что кто-то внезапно выйдет из-за железной двери, и я смогу проскользнуть внутрь. За этой железной дверью был служебный вход архива. Я прождал не менее часа. Но судьба сегодня не была благосклонна.
Я вернулся домой глубокой ночью. Входная дверь снова поддалась с трудом - открыл её с треском и протяжным скрипом. Обнаружил конверт на полу у самого входа. Кинул его на стол и с тем же усилием шумно закрыл проклятую дверь. Разделся, выпил залпом стакан, заметив мимоходом, что игрушка-котик пропал со стола. Не было его и на полу вокруг. Мог он пропасть, когда я пьяный повалился на столик? Или унесла залётная птица? Так или иначе, игрушки не было.
Я взялся за письмо.
Невероятно, обратный адрес из Архангельской губернии, из лагеря, куда отправили Машеньку. Дрожащими руками я вскрыл конверт.
'Привет, родной. У нас всё хорошо. Долго не могла тебе написать, потому что устраивались с Алинкой'.
Внезапно руки, держащие письмо, ослабли и стали не мои. По телу пробежал холодок. Далее было сложно читать, потому что буквы расплывались в глазах. Окружающее пространство опрокинулось. Я забегал по комнате. Ведь они живы. Пусть будет так. Паника начала охватывать мой ум. Я вырвался в коридор и застучал в двери соседей.
![Пристрельная башня в роли ОГПУ [Илья Брусникин]](/img/f/fedorow_r_s/glava2-gdeya/2_photo-resizer.ru.jpg)