Когда крошке-Антошке исполнилось пять лет, он всерьез рассердился на родителей. Он перестал разговаривать с ними и есть. Этот знаменательный в семье Лисицыных момент как раз пришелся на воскресенье и поэтому вопрос пойдет ли ребенок в детский сад, пока не возникал. Но надутый вид голодного ребенка к вечеру встревожил семью не на шутку. Мама, папа, бабушка и старший брат с разных сторон подступали к мальчишке - кто с ложкой, кто с книжкой. Папа сгоряча пообещал дать ремня, но мама категорически запретила даже думать об этом. И потому Антошка стоял посреди комнаты, выпятив губы и живот, одну ногу он отставил в сторону, руки скрестил на груди - майка задрана, волосы взлохмачены, беленькие бровки нахмурены.
- Тоша, - беспокойная, как большинство мам, просила женщина сына, - скушай оладушку...
- Антон, - строго произнес отец, - ты - мужчина, что за штучки...
- Антоха, - доверительно хлопнул по плечу мальца старший брат Сережа, - хватит быть малышом...
- Я не хочу оладушку, - бормотал мальчик, отворачиваясь от родственников, - я не хочу тортик, мороженое и новую машинку - тоже не хочу...
Мама и папа слушали сына, понурившись - мальчик хотел чего-то, что было вне сферы их представления, о том чего могут хотеть дети. Старший их сын Сережа тоже в младенчестве, бывало, отворачивался ото всего, что могли предложить взрослые ребенку, но он был слишком мал, чтобы высказаться, а потом подрос и - прошло. Родители сумели научить его желать, как все. Он и хотел - новую машинку, покататься на колесе обзора, посмотреть мультики и так далее. Бабушка могла бы помочь понять - она была старая, с волосами желтоватыми и мятыми, как осенний одуванчик, но взрослая дочь и ее муж давно лишили ее права голоса, поминая древнюю, как мир поговорку - "что старый, что малый". Она же не старалась пресечь капризы, а переключала их внимание, то на букашку какую-то, то на листики, то на снежинки, то еще на какую-нибудь ерунду. Дети, конечно, охотно этими глупостями занимались, еще раз подтверждая правильность старинной поговорки. Потому-то кризис "хочу то, не знаю что", по мнению родителей, у младшего сына затянулся. И в этот раз он затянулся настолько, что мальчик мог не только отказываться от нежеланного, но и сформулировать - чего именно он хочет.
- Я хочу постоять на балконе, посмотреть... - продолжал ребенок.
Все посмотрели на прозрачную дверь балкона - стекло отделяло неподвижный, прогретый воздух жилья от вольного и холодного ветра ночной зимней городской площади.
- Среди зимы, ночью, на что там смотреть... - всполошилась мать
- Пусть бы шубку накинул да постоял, - шепнула бабушка, - что тут плохого - снежок падает, фонари горят, люди ходят...
- Он простынет! - возмущенно воскликнула мама.
- Нет, мам, я могу, - убедительно проговорил мальчик, глядя на мать, - я могу стоять так, чтобы не простыть, правда...
Естественно, мать не обратила на это заявление внимания. И лишь когда у сына на глазах показались слезы, она сдалась:
- Ладно-ладно, иди, только оденься тепло и не стой там долго...
И бабушка принесла теплую куртку и шапочку и ловко втолкнула в них внука. Она подошла к балконной двери, повернула ручку пластиковой рамы и приглашающе посмотрела на мальчика. Но пока Антошка спорил с родителями и потом одевался, улица почти перестала казаться такой привлекательной, загадочной, сказочной, миром большим, чем просто улица - пустое пространство между домами. И вся семья смотрела на него - ласковые, родные, но любопытные и непонимающие глаза. И мама жестко ограничила время - значит, она будет стоять за стеклянной дверью, фактически за спиной, подталкивая взглядом поскорей вернуться в комнату. И уже не стать единым с волшебным ночным миром, не слиться со сказкой, не открыться всему этому манящему и зовущему простору темной земли и темного неба... Усталый, вялый, сонный мальчик был, в общем, уже готов съесть оладушку и посмотреть мультик. Воображение они заполоняли полностью, правда, не будили, а наоборот усыпляли. Они не вызывали желания узнать мир. С таким воображением нельзя стать первооткрывателем, можно только равнодушно жевать оладушку, глядя на вертящихся в кругу простенького сюжета героев.
Он не мог сказать маме и папе, но чувствовал, что именно вот так у большинства детей отнимали чудо окружавшего их мира. Но если бы он был старше и мог лучше трансформировать свои ощущения в мысли, он все равно бы промолчал. Потому что знал на генетическом что ли уровне, что родные так ведут себя просто от сильного беспокойства за него. И не хотел волновать их еще сильнее. Как большинство детей, которые позволяют переключать себя, учатся не желать странного и жить в мире только материальном. Какие уж тут открытия...
Но Антон оказался более странным, чем большинство детей. И подавить до конце это родители в нем не сумели. В шестнадцать лет он, в общем-то, ничем не выделялся среди сверстников, разве что реже, чем они играл в "бродилки", "стрелялки" и "стратегии", в интернете его пока ничто не интересовало, он больше читал, чем смотрел телевизор, любил бродить в одиночестве по улицам. Но временами подросток казался совершенно отрешенным от мира. Как будто рассматривал его со стороны - своих родителей, брата, его девушку, приятелей и одноклассников. И, очевидно, что это зрелище расстраивало его. Это безмолвное огорчение пугало родителей. А бабушки, которая могла бы сказать - ничего страшного, может он писателем станет, уже не было. Но настоящие проблемы были у Антона в школе. Учился он неплохо, но ему не нравились школьные мероприятия. Он не любил учителей. Мальчик жил в ожидании завершения учебного процесса.Каждый день в школе был повторением одного-единственного дня - тогда он понял со всей силой ясного и жестокого прозрения, что отсев необычных людей начинается именно в этом учебном заведении. Когда он еще донего не дожил, он жил в предчувствии. И когда этот день настал, он узнал его. И больше мальчик никогда не обманывался на счет того, что для него школа.Хроническому больному может быть лучше, может - хуже, но всегда одно неизменно - его болезнь никуда не уходит.
В тот день маленьком школьном актовом зале шел очередной конкурс. Педагоги уже прекратили озабоченно бегать туда-сюда по залу, сталкиваясь и отдавая распоряжения раздраженными, надорванными голосами. Некоторые быстренько ушли, чтобы заняться самым интересным для любого человека - собственными делами, но некоторые по долгу службы были вынуждены остаться. И они сидели в разных рядах с усталыми, сморщенными лицами, раздаривая школьникам напряженные улыбки, думая о том, чем другие коллеги уже заняты, пока школьники демонстрировали на сцене разнообразные неумения. Антон тоже сидел в зале - выходить на сцену он отказался наотрез, но под угрозой двойки, все же пришел, как зритель. Рядом сидела учительница по литературе Оксана Николаевна. Совсем молодая, год, как после вуза. Она ходила в модном брючном сером костюме, в меру накрашенная, с укладкой "мокрые волосы". Говорили, что у нее богатый муж и пирсинг в пупке, но никто не видел ни того, ни другого. Хотя лицо у нее было свежее, выражение на нем уже успело сцементироваться в характерную профессионально-добродушную маску. А взгляд ее глаз вовсе не были добрым, а напротив - острым, внимательным, как будто она что-то обдумывала, параллельно действиям, которые совершала.
Антон иногда поглядывал на нее. Несмотря на то, что профессия уже наложила свой отпечаток, Оксана Николаевна была симпатичной и молодой. Она преподавала литературу и русский язык первый год. Она немного нравилась Антону, и порой ему казалось, что и она выделяет его среди толпы. Поскольку самодеятельное творчество никогда не увлекало подростка, он в очередной раз глянул на соседку. Нечаянно взгляды встретились. Оксана Николаевна сделала доброжелательное лицо. Она знала со слов коллег, что этот школьник слыл странным, не слишком общительным. По собственному опыту общения с мальчиком она убедилась, что его понимание предмета превышает знание. Путаясь в правилах у доски, он, все же, писал в тетради без ошибок. Он много читал и это выдавали сочинения - они были на порядок взрослее, глубже, чем у его сверстников. Нередко Антон писал "я думаю" и "мое личное мнение" и это действительно было его мнение. Хотя многие ученики эти две фразы толкали куда надо и куда не надо - например, цитируя критиков. Это настораживало учительницу, намертво затвердившую, что Волга впадает в Каспийское море, а Катерина - "луч света в темном царстве", Ну это бы еще полбеды, но глубоко в ее существо еще и внедрили страх, что тот, кто думает не так - опасен. Как ни странно, этот иррациональный страх инакомыслия у призванных воспитывать творческие личности, особенно силен. И они стараются удержать всех в строго очерченных ими рамках. Словно дилетанты компьютер программируют.
Оксана Николаевна, не зная, что сказать, некоторое время просто улыбалась - о чем говорить с детьми вне учебного процесса? К счастью, учительница вспомнила, что мальчик отказался участвовать в конкурсе, и сказала:
- Неужели не хочется вместе с товарищами выйти на сцену?
Антон посмотрел на нее и честно ответил:
- Нет. Мне не интересно.
Прямота ответа и взгляда слегка обескуражили педагога. Она помучилась, подыскивая ответ строго в рамках педагогики, и, наконец, произнесла наставительно:
- Не стоит отрываться от коллектива.
- Да? - Антон мгновение пристально смотрел на нее, - А вы читали у Шекли рассказ об одном парне, которого преследовала коллективная культура?
Оксана Николаевна имела смутное представление о классической американской фантастике, как впрочем и о русской. Она, правда, в юности смотрела "Терминатора" и знала, что главный его герой теперь губернатор какого-то штата США. Но потом робкие фантазии и неясные мечты не только о супергерое, а так вообще, обо всем, непробиваемо заслонила реальность. И она перестала интересоваться фантастикой. А читать по доброй воле, вне программы, учителя, как и большинство людей, не успевают, дел много. Телевизор можно смотреть, параллельно гладя белье или чистя картошку. Книга явно тут неуместна. И серьезный пристальный взгляд мальчика, беззащитная скобка рта - какие бывают у тех, кто искренен себе во вред, непонятным образом вселили раздражение. Оксана Николаевна почувствовала себя вне привычной суетливо-бестолковой атмосферы школы с ее организованным учебно-воспитательным процессом, не дающей вздохнуть ни учителям, ни ученикам полно, всей грудью - а в атмосфере вольной, горной, разреженной, с грозовыми разрядами, молниями, бьющими в камень. Чтобы здесь выжить, надо быть слепленным из другого теста. И она сказала, усилием воли стряхивая наваждение:
- А ты читал устав школы о том, что каждый должен вносить посильный вклад в ее культурную жизнь и общественную деятельность?
Антон наклонил голову и тихо и доверительно, как в разговоре с другом, спросил:
- А почему учителя говорят только о школе и воспитании?
"Ну и наглость", - мимолетно, с раздражением подумала Оксана Николаевна. Но учитель еще не до конца победил в ней человека, и поэтому она отогнала и мысль, и раздражение, чего бы, наверняка, никогда не сделал опытный преподаватель. Спасибо, что вообще ответила. Ведь борьба против человечности за отличные показатели успеваемости, за массовое участие школьников в общественных мероприятиях, за повышение творческого уровня всех вокруг уже успела дать свои результаты. Ей бы ответить искренне - "потому что это то дело, которым мы занимаемся и знаем лучше всего", но Оксана Николаевна не справилась с клише, вбитыми в нее как клинья испанского сапога. В духе тех педагогических истин, которые так прекрасно звучат во время конференций, собраний, а так же в текстах разнообразных постановлений она произнесла:
- А она знаешь такой принцип настоящего педагога - учи и воспитывай каждую минуту?
А мальчишка глянул исподлобья, в упор и в ответ:
- А другой не подходит - дружи и общайся? Или вам с нами совсем говорить не о чем? Ну, если вы после работы, как моя мама, только и успеваете, что в магазин, к плите и к телевизору перед сном, то, конечно, тогда не о чем...
- Что? - от изумления у Оксаны даже выражение лица перестало быть педагогическим. Она уже открыла было рот, что бы сообщить нахалу, что он нахал, но Антон снова глянул на нее:
- Я понимаю, - проговорил он, слегка повышая голос, чтобы усилившаяся музыка не заглушала его, - что вам, как и маме моей, просто некогда. Я свою маму люблю и всегда ей помогаю, чтобы она могла подольше отдохнуть, почитать, побыть одна, только она от этого уже отвыкла. Она не станет читать, пойдет по телефону с подружками болтать и отдыхать одна не станет, ей это даже утомительно, отдыхать одной, она соседку позовет и сядет чай с ней пить...
Оксана Николаевна растеряно моргнула раз-другой - да ведь и она такая же, как мама этого мальчика, как большинство людей, при чем тут профессия... Прибежишь с работы усталая, а дома опять хлопоты, а еще тетради, учебные планы, муж в телевизор смотрит, дочь на пианино гаммы долбит без всякого таланта, так, в рамках эстетического воспитания и все это в тесной "двушке" фактически друг у друга на коленях. Какое уж тут чтение, отдых в одиночестве, просто в тишине-то не всегда посидишь. И она сердито сказала Антону, чтобы отстал и не бередил больное:
- Ладно, сиди, не хами и не мешай слушать.
Антон посмотрел с усмешкой - заело тетку да видать, крепко. Вон как вся сжалась, напряглась. Добить или не добить? - насмешливо думал он. И со всем непримиримым пылом юности уже много думавшей, но так мало еще чувствовавшей, подросток проговорил:
- А вот вам интересны дети не в целом, а каждый в отдельности? Теперь в классах не по сорок человек, как было в восьмидесятых, когда училась моя мама. А дети учителям по-прежнему не интересны. Они как-то больше о воспитательном процессе, о развитии творческого начала в них пекутся. Но как можно развивать творческое начало в другом, если сам - ничего не сотворил и представления не имеешь об этом процессе? И скажите, как что-то вложить хорошее в целую толпу детских душ, если каждая в отдельности - не интересна? Это ведь тяжелый труд - интересоваться жизнью другого, давать ему свое внимание, терпение, время. Вы так делаете? Вы и дома-то, наверное, не успеваете посмотреть на своих детей и близких как на личности...
Он не сказал - "не умеете", полагая, что это как-то само собой читалось в контексте разговора.
Только Оксана Николаевна не обратила на это внимания. Она без тени сомнения опустила все полутона беседы, обращаясь лишь к тому, что ее непосредственно задевало. "Как все, - уже в который раз за свою жизнь отметил Антон, - Только в книгах люди прислушиваются друг к другу, потому что писатели - несчастные люди. Им так хочется, чтобы их выслушали, вот они и пишут. Но ведь врут..."
- Учителя для вас, между прочим, стараются, ночами не спят, сочиняют сценарии, придумывают, как вас развлечь... - Оксана Николаевна даже подалась навстречу ученику, чтобы ее слова звучали проникновеннее.
До Антона донесся резкий, слишком свежий запах духов. Он отодвинулся.
- Знаете что, - решительно и холодно сказал подросток, - Эти ваши самодельные стишочки... Дурацкие сценарии... Сидите и вымучиваете по ночам всякую ерунду. Это не то творчество, которым стоит восхищаться, у вас оно вызвано к жизни искусственно. Как... как покупная любовь.
- Что? - Оксана Николаевна откинулась назад с гневным выражением лица, и видно было, как она старается удержать свой гнев на поводке, что бы не продолжать разговор, грозящий перерасти в конфликт. Но до конца не удержалась и все же обронила, нарочито равнодушно:
- Злой ты какой-то мальчик..
- Да, как правду скажешь, так сразу злой. Думаете, вы первая так говорите? Я уже привык.
- Это только твоя правда, - подчеркнуто ровным тоном сказала Оксана Николаевна.
- Да, я понимаю, что у вас другая... - спокойно, как о чем-то совершенно обыденном, проговорил Антон.
Некоторое время они сидели молча. На сцене била каблуками в пол и взмахивала юбками самодеятельность.
Антону изрядно прискучило мероприятие. Дома ждал Эразм Роттердамский. В его остроумную, изящную, простую и великую "Похвалу глупости" подросток просто влюбился и перечитывал ее уже несколько раз. Как и множество других - простых и великих. Как ни странно, к русской классике мальчик обращался не часто. Разве вот Лескова или прозу Плещеева. Но в целом ему были чужды переживания Базарова или томления Катерины, того самого "луча света". Может быть, и оттого, что этой литературой насильно заставляли восхищаться в школе. Нельзя же всерьез любить то, что на уроке препарируешь, потом пишешь сочинение, похожее на восторженный отчет о вскрытии, а если пишешь не так, то получаешь увесистую "пару". Классика зарубежная, не вбитая в голову, а открытая самостоятельно, нравилась больше, и он читал и перечитывал Джона Голсуорси, Джонатана Свифта, Этель Лилиан Войнич, Сэлинджера, Германа Гессе и множество других, включая японскую поэзию и духовные искания Эрнеста Ренана. Эти и им подобные книги прививали душе и уму привычку к спокойным, немножко мистическим, но в высшей степени четким и честным рифмам, мышлению, раздумью. Тому, что находишь в уединении, но не в толпе.
Антон уже хотел уйти и прикидывал, как это сделать, чтобы не нарваться на чей-нибудь окрик. Украдкой посматривая, кто где сидит, он взглянул и на Оксану Николаевну - ведь она первая могла его остановить. Но молодая учительница, отвернувшись от сцены, смотрела в небо за окном и дышала легко и часто, как раненая птица, которой хочется взлететь. Или как школьница, которая нипочем не хочет заплакать. И обыкновенная жалость, как к маме, наполнила сердце мальчика. И тогда подросток по-взрослому, понимающе, коснулся руки молодой женщины, словно учителем был он и он прощал школьнице детскую выходку, поднялся и ушел.
Но учительница и не заметила морального превосходства - она уже подумала, что кто-нибудь один все равно не впишется в общешкольные рамки - не паршивая овца, нет, конечно, но что-то вроде - и махнула на строптивца рукой.
И Антон не думал о своей моральной победе. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое. Интересно, сколько подростков, возможно, неосознанно мечтает победить, унизить учителя, отомстить за собственное унижение у доски или во время "разбора полетов" после разнообразных контрольных и самостоятельных работ, когда учителя свое остроумие оттачивают за счет и без того не самых успешных, а значит, и более уязвимых учащихся. Но здесь был другой случай - подросток чувствовал, что не имеет смысла объяснять свою позицию всем и каждому, разменивать себя, свою душу за так.
Этот разговор не канул в небытие. Назавтра Оксана Николаевна с возмущением поведала о нем в учительской. Коллеги разнообразно настроенные с утра и высказались разнообразно - от "не мешайте молодому поколению думать, будем надеяться, что выводу сделают правильные" - до "совсем охамели детки, бесятся с жиру".
- А вы знаете, что этот мальчик пишет стихи, очень занятные, такие, знаете философские притчи. Еще по-детски, но все же. Единственный ребенок в школе, который пытается осмыслить жизнь, - проговорила психолог Ираида Филипповна. У нее был сильный низкий голос, и ей не надо было его повышать, чтобы донести до окружающих свою мысль.
- Лучше бы по русскому подтянул свои хилые четверки... - откликнулась, недовольная этим заступничеством Оксана Николаевна.
- Только не озлобляйтесь против ребенка, - на всю учительскую прогудела психолог, - сами им и дома и в школе без конца даем понять: не высовывайся, не высказывайся, не шуми, не шали, не говори. А потом удивляемся - где инициатива, где идеи, почему молодое поколение инертно, ничего не хочет и ни о чем не думает...
- С вашей помощью в нашей школе учатся самые нахальные дети, - фыркнула учитель английского, - Им слово, они в ответ двадцать и хорошо бы по-английски, а то ведь на кривом русском.
- На каком? - рассмеялась математичка.
- На этом их молодежном сленге... - пояснила англичанка.
- Нет, - с достоинством пробасила Ираида Филипповна, - с моей помощью они узнают, что умеют думать, решать и поступать в соответствии с решением. Правда, эту науку наши продвинутые пользователи Интернета и мобильной связью усваивают с большим нежеланием...
Это Ираида Филипповна, штатный психолог школы, никак не решалась доверить подростка самому себе и все подыскивала ему социальную нишу, в которой, в ее представлении, он был бы защищен и чувствовал себя уверенно. Узнав случайно, от матери Антона, что тот потихоньку пописывает стишки, психолог обратилась к одному знакомому. Бывший одноклассник стал довольно известным прозаиком. И, конечно, не мог отказать Ираиде Филипповне в таком пустяке - послушать мальчика. С тех пор, как он стал известен, все его знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые приводили к нему толпами вот таких вот мальчиков и девочек, а кроме того юношей и девушек, тетенек и дяденек. И все они были талантливы в собственных глазах, все жаждали признания, кто стихов, кто прозы, кто философских измышлений, кто идей. Мэтр, в сущности, человек добрый, выслушивал всех. Но не знал каждый раз, чем он-то может помочь там, где порукой может служить лишь собственный талант. И он слушал чужие, неумело склепанные творения и говорил общие слова о том, что надо работать над собой, над словом, что мысль или чувство надо выражать максимально доступно и качественно. Еще об образах, которые точнее и понятнее бывают самого умного рассуждения. Он видел, что слова не достигают цели, потому что в своих собственных глазах они уже состоялись как творцы и в дальнейшем совершенствовании не видели смысла. Они жаждали не творчества, а славы и мэтру были скучны. Среди них иной раз попадались и настоящие, но у них был свой путь и, получив поддержку и одобрение, они уходили туда, где им никто не мог помочь, кроме них самих - в собственное творчество.
Теперь перед мэтром стоял бледный, темноволосый мальчик и что ему нужно, мэтр не вполне понимал. Он слушал, ероша свои мягкие и тонкие серые волосы. Неровно отросшие, они вставали дыбом, придавая мэтру странное выражение лица - точно он забился в кресло от погони. Когда мальчик закончил, мэтр поднял на него удивленный взгляд. Свои стихи странный подросток прочел без всякого горенья, без желания удивить, без намерения понравиться, как-то равнодушно - так отвечают хорошо затверженный урок. Теперь мальчик стоял, молчал, иногда проводя языком по нижней губе. Иногда коротко взглядывая на мэтра. Взъерошенный, глубоко погрузившийся в большое кресло человек, поднявший плечи, точно от испуга, с лицом цвета слоновой кости, смущенным каким-то взглядом, занимал его воображение.
- Э, - выдавил мэтр, и наступила тишина. Антон быстро глянул на него.
- Ну что ж, - сделал вторую попытку мэтр, откашлялся, положил ногу на ногу и сцепил на колене пальцы рук. Ему было неудобно так сидеть, но именно это и позволило собраться с мыслями, - чувствуется, что вы, молодой человек, много читаете, да, и очень много. Это похвально, не оставляйте этой привычки. Конкретно о вашем чистописании... Размер у вас хромает, и рифму вы не всегда полагаете нужным соблюдать, - лицо мэтра задышало терпеливой иронией - мальчик-то, казалось, больше интересовался окружающей обстановкой, чем мнением мэтра о собственных писаниях, - Последнее поэтическое произведение, как я вижу, навеяно прочтением Клайва Льюиса?
- Почему? - удивился мальчик. - Скорее уж это Бэмби виноват...
Мэтр смутился. Он не знал почему. Ему так показалось - стихотворение вызвало смутные ассоциации с "Хрониками Нарнии", где дети и звери действуют заодно. "Но "Бэмби" тоже вполне подходит для впечатлительного к художественным произведениям юнца", - подумал мэтр.
- Оно не оригинально, вы хотите сказать? - продолжал подросток, - Так я знаю, я пришел, потому что меня психолог попросила школьный. Вы же знаете ее, она такая... Кого угодно уговорит... Она считает, что я социально плохо адаптирован и думает, что статус начинающего поэта поможет мне стать как все...
- А ты? - с любопытством спросил мэтр. И перестал казаться испуганным - его выручил неподдельный интерес.
- А я просто так пишу. Находит иногда. А к вам пошел, чтобы не расстраивать маму, - отозвался мальчик. - Извините, что время у вас отобрал...
- Ну, тогда все в порядке? Мои советы тебе не нужны, как понимаю. Кроме того, у тебя довольно оригинальный стиль и тебе, если ты будешь продолжать писать, придется самому изобретать для себя правила.
Но мальчик, казалось, не слушал добродушных речей мэтра. Он озабоченно морщил лицо, как будто у него в ботинке колола крошка или он прислушивался к чему-то, что не слышал сам мэтр, и вдруг сказал:
- А можно, я скажу им, что вам все понравилось и, по вашему мнению, у меня большое будущее? Правда, я этих ожиданий не оправдаю, но ведь это и неважно, по большому счету. Им важно верить, что все будет хорошо, даже если эта вера не принесет им ничего, кроме страданий.
Трезвый взгляд на вещи отрезвил и мэтра. Он взглянул на мальчика и увидел, что тот стоит и словно со стороны, из-за распахнутой двери или окна, смотрит на него самого, на его комнату, на беседу, которую они тут вели.
- Скажи, конечно, но, прости, ты какой-то жестокий мальчик. Умный, но недобрый, - недоуменно потирая лоб, проговорил мэтр. - Вот где горе от ума...
- Да, как правду скажешь, так сразу жестокий, - кивнул этот странный подросток, - мне уже говорили.
И он ушел, оставив у мэтра странный металлический привкус во рту и чувство глубокого неудовлетворения жизнью. Он уже сталкивался с глухотой отдельных людей и общества в целом к морально-этическим исканиям разовых чудаков. Ничего не менялось в мире - ни до него, ни при нем, не изменится и после. Мир как будто сам сопротивляется этому, и без посредничества людей.
Ни психолог, ни мэтр, ни учителя, ни родители так и не поняли мальчика. Он не хотел славы, социальной адаптации, золотой медали, учебы в престижном вузе, карьеры. Родители боялись, что он вдруг почувствует призвание к какой-нибудь экзотической религии, опасному политическому или молодежному движению. Но Антон сохранял золотую середину. Интересуясь всем, он всерьез ничему не отдавал предпочтения.
Когда Антон закончил школу и поступил в вуз, родители остались лишь слегка недовольны его выбором. Ну, что за специальность философия? Однако, поразмыслив тайком от сына, отец и мать решили, возможно, их чадо будет преподавать в вузе, защитится, станет ученым. Они мечтали о том, когда станут с невольной гордостью говорить: "А наш-то... Защитился... И там его напечатали, и вот там..." И как с плохо скрываемой завистью будут смотреть на них соседи, чьи дети так не любили их сына, но не добились ничего в жизни, кроме стабильно небольшой зарплаты.
Между тем, интеллектуальная жесткость, которой Антон славился в школе, смягчилась, припадки недовольства всем и вся, которые у него вспыхивали время от времени и перемежались с приступами любви к миру, прошли. Характер выровнялся, но преуспевающим студентом он не стал. Учился хорошо, но не блестяще, поскольку не зубрил того, чего не мог осознать, о чем не мог размышлять и говорить. Никаких статей он не писал, в работах студенческих научных обществ не участвовал, даже свои странные стихи перестал сочинять. В общем, с грустью констатировали родители, остался тем же отщепенцем, правда, теперь с высшим образованием. Мать сумела как-то уговорить Антона поступить в аспирантуру. Обошлась без привычного женского оружия - слез, нервов, истерик, сцен со скачущим давлением и сердечных припадков. Отец из этого вывел, что Антон и сам был не прочь, требовался только толчок. К собственному своему удивлению, Антон поступил с первой попытки. И прежние сладкие мечты о будущем младшего сына снова завладели родителями. Поскольку аспирантура накладывает определенные обязанности - публикация статей, защита диссертации, то, возможно, Антон постепенно втянулся бы в научную деятельность, стал бы как все. А тут еще старший затеял жениться. И хорошо так стало дома - все говорили друг с другом, мечтали, строили планы на будущее. На кухне, украшенной большими подсолнухами в коричневых блестящих кувшинах и желтыми занавесками, от которых в небольшом помещении как будто всегда светило солнце, подолгу сидели, забыв о телевизоре, двое молодых и двое пожилых. Молодые были явным продолжением старших, тем, что их сблизило, сроднило навеки, соединило в одно. Старший Сережа - мамин сын, длинный, с длинным лицом, всегда хранившим чуть унылое выражение. А младший - папин, кряжистый, жилистый, с круглыми лицом, глазами и ртом. Что же касается неявного, то дети редко становятся продолжателями и не только потому что у них своя дорога, а потому, что у родителей нет за душой ничего такого, что стоило бы передать детям. Еще можно услышать - он пошел по стопам отца, стал инженером, но уже не услышишь, он такой же, как отец - принципиальный, честный, мужественный.
Семья с удовольствием включилась в хлопоты, предшествующие свадьбе. И с будущей родственницей, менеджером по рекламе Элеонорой, отношения складывались на удивление хорошие. Она частенько принимала участие в посиделках, но когда ее не было, кто-нибудь обязательно заводил разговор о том, что у девушки с таким длинным и непростым именем, и характер наверняка сложный. Обычно отец, услышав, как старший возражает на какое-нибудь предложение, вздыхал и хитровато-сочувственно басил:
- Ладно-ладно, сынок, это сейчас тебе не нравится, что мать с отцом советуют, а женишься, жена тебе покажет. Это ж не Лена какая-нибудь, не Наташка-простушка... Это - Элеонора.
Но Сергей на эти невинные провокации не поддавался. Он был простым и упрямым парнем, который поставив цель, шел к ней прямо, не обращая внимания на предостережения, советы, насмешки. Именно эта негибкость и мешала ему частенько, не позволяя рассматривать и реализовывать другие, возможно, более удачные варианты жизни. Но в плане женитьбы он был каменно спокоен. Потому что Антон пообещал, что все у них с Элей будет хорошо.
Порой Антон любил удивить родственников неожиданными предсказаниями о том, как будут развиваться те или иные события в их собственной жизни, в стране, в мире. А на вопрос: "Откуда ты знаешь?" - он отвечал лукаво и коротко: "Подумал"... В душе он был по-юношески слегка позером, немножко актером и чуть-чуть пижоном. Порой он ошибался и после этого подолгу отказывался от предсказаний, стараясь вычислить причину, и чаще всего находил, что его подвело самомнение, воцарившееся там, где должны быть открытость, отказ от "я", смирение и внимание к фактам. Он словно раскрывался весь, отказавшись от своих оценок, мнений, рассуждений и мир оглядывало то глубинное "я", которое не знало ни формы, ни названия, а только ощущение, что бытие есть. За мгновение Антон познавал многое - словно подключался к некоему не знанию, но пониманию, он видел проблему целиком и нередко не так, как окружающие. С самого младенчества Антону было знакомо это головокружительное состояние единения с чем-то большем, чем привычный мир. И всегда он хотел сохранить свой странный, никому не нужный дар: испытывать потрясающее ощущение - любопытства к миру, желание познать его не разумом, а шестым каким-то чувством. Без формул и правил.
И каждый раз, когда кто-то заводил разговор о будущем Сергея, тот сразу искал взглядом брата, чтобы тот короткой улыбкой подтвердил - все по-прежнему хорошо. Но в свой последний день дома, Антон, как обычно сидевший против окна, по-видимому, слишком долго смотрел в ночную темноту. Его подхватило и закружило чувство отчужденности, отдаленности от тихого семейного круга. Он не находил внутри него того, что было ему необходимо как воздух. Родные так долго разговаривали о совершенно обыденных вещах. Они по кругу, в сотый раз, обсуждали все то же. И им это нравилось. Не то, чтобы Антону все это было не интересно, нет - дела семьи касались его напрямую. Но он больше не мог говорить, он мог бы передать свои чувства близким напрямую - от сердца к сердцу, но они давно отгородились и от него и друг от друга стеною слов. И так он отчетливо ощутил эту стену. Он был по одну ее сторону, а все остальные - отец, мать, брат и все их незатейливые домашние хлопоты по другую. В этом тесном, тихом и теплом кругу было хорошо, но ему в нем места не находилось.
Антон в смятении встал, потом сел. Его родные враз замолчали и повернулись к нему в недоумении.
- Чего это ты, Тошка? - окликнул брата Сергей.
- Я... я уеду, мама, - глядя только на мать, сказал Антон. - Не могу больше. Я рассказывал тебе, помнишь?
- Так и знала, что в эту секту заманят... - в мгновенно нахлынувшем отчаянии мама закрыла ладонями лицо, - Так и знала...
Отец и старший брат молча смотрели на Антона. Он чувствовал, что надо объясниться.
Некоторое время назад в Интернете и в прессе стали появляться сообщения, что по всему миру то там, то здесь возникают общины, которые состоят из людей, по тем или иным причинам не сумевшим примириться с обществом. По мнению социологов, психологов и прочих специалистов, бросившихся изучать эти новообразования, общины на 99 процентов составляли чудики, сами не знающие, почему им неуютно в реальной жизни. Они создавали вокруг себя островки миров собственных. Но основной массе обывателей некогда было вникать в такие тонкости. В сознании масс это была очередная секта, прибирающая к рукам все и всех подряд.
- Я надеюсь, что найду там то, что ищу. Понимание. Внимание к сути вещей, мира, личности.
- Дома ты не можешь искать все это? - простонала мать, уже убравшая руки от лица и теперь с упорной враждебностью слушавшая речи, отнимающие у нее сына.
- Мама, многие дети покидают родной дом и уезжают, - терпеливо сказал Антон, - Учатся, работают, заводят семью и остаются жить в других городах. Что ты так беспокоишься?
- Учатся и работают, - непримиримо воскликнула мать, - а не убегают в секты!
- Это не секта, правда. Там люди не молятся неизвестно на кого. Они живут и работают. Просто это люди, такие же, как я - ненужные в обществе. По крайней мере, я надеюсь, что такие же.
- Чего-то не пойму я, сынок, - проговорил отец, не глядя на Антона, - Что это за разделение - такие, не такие?
- Не в этом дело! - продолжала кипятиться мама, - Не поедет он ни в какую секту!
- Мам... - успокаивающе тронул ее за руку Сергей.
- Как будто ты ничего не знаешь, папа... - пробормотал Антон, - Не заставляй меня говорить о самом себе. Просто вспомни детский сад и школу и что говорили воспитатели и учителя...
- С тех прошли годы, Антон. Ты повзрослел. Стал мужчиной. - Отец теперь смотрел прямо в глаза сыну и говорил веско, размеренно, чтобы каждое слово отпечаталось в уме и сердце сына. Так он отчитывал обоих своих детей, когда они, еще мальчишками, озорничали через меру. - Ты должен найти свое место в этой жизни. Не стоит искать счастья среди чужих людей. Ты потеряешься в этом круговороте, потеряешь себя, семью, возможности. Поверь, я знаю, что говорю.
- Папа, не отказавшись от себя, себя не познаешь...
- Не забивай мне голову, Антон. Я в курсе, как много ты выучил в школе и в институте... Так что же?
- Папа, все не так. То есть так, но только если смотреть с одной стороны. С вашей. Со стороны тех, кого больше, кто на сто процентов такие. Ты спрашивал: "какие такие"? А такие, как надо для жизни. А я и еще много других людей не способны подстроиться к правилам большинства. Постой, я знаю, что ты хочешь сказать: выход есть - это творчество, наука, изобретательство. Ты прав, да. Музыканты, художники, ученые, мастера-умельцы вроде Левши... Но ведь не у каждого есть талант. У меня вот нет. И у многих "не таких" нет. Я просто другой, ни для чего, ни почему. Живу и вижу, что все "такие, как надо" люди не живут, а спят. Они ходят, говорят, даже думают иногда и при этом беспробудно спят.
Отец смотрел тяжелым взглядом. Он не хотел понимания нематериальной стороны жизни. Сергей рассеяно ерошил волосы. Мама вообще не слушала, она готовила контрагрументы, и по ее лицу было как-то сразу и безнадежно ясно, что они сведутся к священному родительскому праву заявить: "Не пущу и все тут".
- Вы, подобно спящим, ничего не замечаете вокруг. Вы принимаете информацию о жизни из материального мира, а я и другие "не такие"... Это как сравнивать письмо от руки и прямую передачу мысли. Вам интересна не окружающая жизнь, а только ваши будничные заботы - больше нажарить макарон, больше заработать, купить это, сделать то...
- Ну, а ты у нас?... - с явной иронией, которой никто не ожидал, вставил Сергей.
- А мне это не интересно. Нужно, но заботы плоти не на первом месте. Главное - сохранить эти чувства, пронести по жизни... Не знаю для чего, знаю, что нужно... И я хочу побывать там, где я думаю, есть люди такие же как я - бесполезные для общества, рожденные ни зачем...
После этого мама начала плакать, отец стал утешать ее, уверяя, что все это пустые разговоры на почве еще играющего детства в известном месте. Сергей покрутил пальцем у виска и ушел спать. Антон тихо поцеловал мать в мокрую щеку и тоже вышел.
Рано утром Антон покинул дом без спроса, практически без вещей и денег. Это был не бездумный побег, а сознательное решение, одно из тех, что определяет дальнейшее течение жизни. Антону едва исполнился двадцать один год. И для совершения ему понадобилась вся его предыдущая жизнь и один вечер, когда он высказался, окончательно определился, выслушав сам себя. Он ведь понимал, когда говорил, что такое глас вопиющего в пустыне.
Небольшой промышленный город, где прижилась община, затерялся в уральских степях. Поезд прибыл рано утром. Антон выпрыгнул из вагона и остановился, удивленный. Перрона не было, вокзала, кажется, тоже.
- Это точно город? - спросил он у какой-то старухи, нагруженной объемными узлами.
Бабка подозрительно на него посмотрела и молча проволокла свои узлы мимо. Шагов через двадцать она остановилась:
- Город-город, не сомневайся. - Сердито крикнула она, - По лестнице заберешься, там остановка автобусная. Садись и езжай куда надо...
Антон хотел еще спросить - как добраться до нужного места, но старуха уже поволоклась дальше.
Лестница, про которую говорила бабка и по которой она уже бодро карабкалась, вела куда-то в облака. Быстро осмотревшись, Антон понял, что железнодорожные пути проложены между довольно высоких холмов. В нескольких местах их соединяли мосты. Город и вокзал находились наверху.
Антон усмехнулся, поправил легкий рюкзачок и тоже стал забираться в подоблачную высь. Пока ему тут нравилось.
Город он увидел из окна автобуса. Он не впечатлял. Традиционное нагромождение домов разной этажности, вывески, реклама, автомобили, люди. Автобус сначала петлял по улицам частного сектора, потом выехал на широкую улицу, затем углубился в лабиринт городских улиц и, наконец, добрался до конечной. Дальше предстояло идти пешком. Часа через три Антон увидел место, в которое стремился. Община располагалась в промышленной зоне города. Когда-то давно там был рабочий поселок. В двух- и трехэтажных домах жили рабочие горно-обогатительного комбината и их семьи. Но от взрывов в карьере стены домов начали трескаться, и в них стало опасно жить. Сначала их ремонтировали, заливая трещины бетоном, скрепляя стены стяжками, а потом просто переселили жителей в город. Изуродованные толстыми грубыми стальными полосами, дома сиротливо ждали исполнения своей судьбы. Одно время они стояли пустыми, потом в них ютились бомжи, разрушая то, что уцелело. В городе этот поселок прозвали "квартал мертвецов". Потом пришли основатели общины. Бомжей они не трогали, они убрались сами, рассказывая на всех углах, что жить рядом с этими придурками невозможно. Настоящие же претензии заключались в том, что пришельцы взялись за работу сами и заставляли работать бомжей - отмывать квартиры и подъезды, ремонтировать треснувшие стены, убирать территорию вокруг домов. Но те, кто бомжевал не по призванию, а по стечению обстоятельств, остался и принял новые правила игры - не пожалели. Они обрели новые дом и друзей.
Антон увидел поселок в дни его расцвета. Дома покрашены в приятные неяркие цвета - розоватый, нежно-зеленый, бледно-желтый, светло-голубой... Вокруг домов расстилалась степь, с одной стороны ее перекрывали отвалы рудника. Между отвалами и домами светился прозрачный березнячок. Посреди него поблескивал пруд, даже издали было ясно, что вода в нем чистая. Чуть в стороне пестрели полосы огородов. Там же паслась привязанная и оседланная лошадь. Возле подъездов качали головками цветы в такт ветерку. А со стороны степи, где солнце высушивало скудную траву на корню, ветер нес одурманивающий горьковато-сладкий аромат - чабрец и полынь, зверобой и заячья капуста, ковыль и ярко-белые звездочки диких гвоздичек...
Возле одного из подъездов стоял толстый негр. Выпятив толстые губы трубочкой, он печально смотрел куда-то вдаль. За его спиной в раскрытом окне шевелилась полосатая занавеска. Вдруг она раздернулась и между складками высунулась роскошная седая борода.
- Борис Борисыч, - заискивающим басом сказала борода.
- Не... - покачал головой негр, даже не обернувшись.
Борода спряталась на мгновение. И вновь высунулась из-за занавески.
- Ну, Борис Борисыч... - плачущим басом простонала борода.
- Дед Фома, имей совесть, - строго сказал негр.
- У-у-у... - горестно провыла борода и затряслась в знак отчаяния.
Но Борис Борисыч даже не взглянул в ее сторону.
Тогда шторки снова зашевелились, и между ними показался хозяин роскошного седого украшения. Щуплый лысый старичок оперся локтями о подоконник и сказал убежденно:
- Бог тебя накажет, Борис Борисыч, за жестокость.
Антон подошел поближе. И негр, и старик показались ему в высшей степени симпатичными. И он был заинтригован. Но тут из-под скамейки выбрался лохматый беспородный пес. Почесал за ухом и вежливо гавкнул.
Негр Борис Борисыч быстро обернулся. И дед Фома сощурился на пришельца.
- Привет, - улыбаясь, сказал Антон. - Я бы хотел тут пожить. Можно?
На самом деле, убеждая родителей, что его выбор - правилен, Антон, все же кривил душой. Он и сам боялся обнаружить в этой общине фанатиков, каких-нибудь безумцев или просто не тех людей, которых хотел встретить. Но ему обязательно надо было узнать на личном опыте, самому, что это за люди. И поэтому Антон обязан был поехать и проверить - кто такие они и кто он сам. Уже на подходе к вероятному месту жительства, Антон понял, что ему здесь нравится. Степь, с одной стороны упирающаяся горизонт, с другой - в узкую синюю ломаную линию гор. Прокаленные солнцем ветер и земля, и запах сухих трав, и высокое синее небо с редкими прозрачно-белыми мазками облачков. И первые встреченные люди - Борис Борисыч и дед Фома тоже понравились. В одной книге он прочитал о подобном выборе: "Положитесь на то, нравимся ли мы вам". Так сказал тот, кто предлагал выбор тому, кто должен был его сделать. Тогда Антону показалось это немножко вычурным, надуманным. Но теперь он понимал, что иногда это единственный критерий.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что у грустного толстого негра Бориса Борисыча глаза кислотно-голубые, такие яркие, что в них трудно смотреть. Борис Борисыч снова вытянул губы, словно хотел поцеловать далеко стоящую лошадь и протянул:
- Пожи-ить... Откуда ж ты про нас узнал?
- В век Интернета и цифровых скоростей распространения информации... Не хочешь, а знаешь, а уж когда захочешь... - пожал плечами Антон.
- Ясно. Значит, Интернет... Ну, а что ж ты такое, человек из Интернета?
Манера Бориса Борисыча вести беседу слегка насторожила Антона. Но он чувствовал, что здесь - главный этот странный, непроницаемый человек, о котором трудно составить мнение: хороший он или так себе.
- Я просто человек. Без особенных талантов. Ну, я вот смотрю и понимаю про многое. Вот, например, я точно знаю, - тут Антон оглянулся на далеко высунувшегося из окна старика и снизил голос до шепота, - что дедушка ваш, Фома, он у вас похмелиться просит, - тут Антон не выдержал и широко заулыбался, поглядывая на старика, который стараясь расслышать о чем речь, напряженно вытянулся вперед и стал похож на сильно бородатого фокстерьера. Борис Борисыч тоже оглянулся, слегка растянул губы в улыбке и за локоть отвел Антона в сторону. Краем глаза тот успел увидеть, как разочарованный дед задергивает занавеску.
- А вы похмелиться ему не даете... - продолжил Антон, - Я, правда, не знаю точно в чем тут дело, но в ситуации ведь я не ошибся?
Борис Борисыч покивал кучерявой головой, признавая правоту Антона, и сказал:
- Дед Фома бывший бомж. Обитал и кормился на городской свалке. Потом прибился к нам. Мы его приняли, но поставили два условия - работать по мере сил и бросить пить. Когда он не пьет, то работает - он у нас и столяр, и плотник, и слесарь, и дед Мороз каждый Новый год, но вот от привычки выпивать даже я его не могу отучить. Велика тяга не по росту его...
Борис Борисыч замолчал и выжидающе посмотрел на Антона. А тот, наклонившись, чесал собаку за ухом. Пес благодарно пылил хвостом. Антон быстро глянул на своего собеседника. Его печальное лицо по-прежнему было непроницаемо. Антон выпрямился и сказал:
- В общем, я просто. Мне хочется по-прежнему смотреть, видеть, понимать, но в обычной жизни надо отказываться от себя такого. Я такой там не нужен. Поэтому пришел сюда.
- Это ничего, что ты просто. Мы тут все такие. - Борис Борисыч помолчал, выдерживая паузу. - Ты вот что, Антон, человек из Интернета, ты дрова колоть умеешь?
Антон засмеялся и ответил, что не умеет.
- Ну, вот вам и Интернет. Вот где дрова точно не научишься колоть, - грустно выпятил толстые губы Борис Борисыч, - Ладно, сами научим... И тогда, - он поднял палец, похожий на сосиску, - ты точно будешь знать, что являешь полезным членом любого общества. Кроме, разумеется, Интернета.
Борис Борисыч задумчиво поскреб кучерявую макушку и, почерпнув, видимо, из этого извечного жеста некое вдохновение, сказал:
- Ну, ладно... Если будут вопросы по идейной или по хозяйственной части - прошу ко мне. А теперь - будь...
- В смысле?
- Ну, ты зачем сюда приехал? Чтобы быть собой? Ну, вот и будь.
И ушел, оставив Антона в одиночестве. Антон тоже поскреб макушку. Он понял, что попал. Он добился свободы и права быть тем, кто он есть. Но он не знал, что ему делать с этим правом - быть таким, каким хочется.
Антону отвели комнату в двухкомнатной квартире полупустого дома прямо у озера. Он вошел и замер на пороге. Мутные окна слепо и безразлично смотрели на нового хозяина. Пыль по углам спрессовалась в комки, в стене трещина, через которую видна соседняя, такая же пыльная и пустая комната. Поставить рюкзачок на пол Антону показалось невозможным. Он уже совсем было собрался идти к Борису Борисычу, поскольку у него возник вопрос как раз по хозяйственной части. Но открылась дверь квартиры и вошла высокая полная женщина. Уже очень старая, но из тех, кого до самой смерти не называют старухами. С русой толстой косой, лишь слегка тронутой сединой, обернутой вокруг головы, как корона свергнутой королевы. И прекрасными прозрачными, как льдинки глазами. Ее красоту, не меркнущую вопреки времени, сильно искажали полнота и замкнутое молчание. В ней причудливо перемешались приметы старости и признаки этой, теперь уже почти ушедшей, красоты. Но ей, кажется, было все равно, она не стремилась удержать свою прекрасную оболочку ни для себя, ни для других. Рано или поздно для многих женщин наступает момент, когда они перестают смотреться в зеркало, потому уже не видят там ни зрелую, сильную цветущую женщину, ни уж, тем более, тоненькую нежную чудесную девочку. Они остаются в памяти женщины и на фотографиях, а в зеркале их сменяет страшное, морщинистое существо. И, чтобы его не видеть, они не подходят к зеркалу и предоставляют времени и смерти совершать разрушения себя без своего участия. Женщина поздоровалась и сообщила, что все здесь ее зовут тетей Олей. Она принесла чистое постельное белье, пеструю занавеску, ведро с водой и тряпки. Одну тряпку она кинула Антону, а другую окунула в ведро и взболтала воду. Из ведра полезла пена. Все было ясно. Антон подошел и тоже сунул свою тряпку в мыльный раствор.
Пока они работали, женщина молчала. Но женское молчание в исполнении этой тети Оли обрело особенный смысл. Антон смотрел и далеко не каждый раз, когда он бросал в ее сторону осторожный, уважительный взгляд, он видел старуху. Иной раз это была прекрасная девушка, молчаливая от радости, которая переполняла ее юные душу и тело. Или молодая женщина, ищущая в молчании защиты от назойливого внимания, не нужного ей. Иной раз Антон видел женщину, молчаливую, чтобы не проговориться, что она уже старая. Или молчаливая, чтобы не отобрать у других радость жизни. Антон не представлял, как эта тетя Оля жила там, среди обычных людей. Она умела молчать и жила только для этого.
Они помыли окна, двери и полы в комнате, кухне, прихожей и санузле. Антон не переставал удивляться, сколько работы в доме у женщины. Но не мог не признать, что грязные двери сильно портили бы впечатление от этого его убогого, светлого, только что отмытого, пахнущего горячей водой и мылом жилья.
Сердитый дед Фома притащил раскладушку, подушку, одеяло и матрац. А потом сбегал и приволок еще пару стульев.
- Хочешь - свое себе купи, не хочешь - пользуйся этим. А дырку потом замажем, - буркнул дед, заглянул через трещину в другую комнату и удалился.
Ушла и тетя Оля, сдержанно-ласково кивнув на прощанье новичку.
Оставшись один, Антон не торопясь разложил и застелил раскладушку, повесил занавески, поставил стулья у окна. Теплый ветер гулял по комнате. Антон осмотрелся и ногой задвинул чемодан под раскладушку. Сел на стул. Ему предстояло освоиться, а потом решить - как жить дальше.
Оставшиеся месяцы лета Антон проедал подкожный жирок. Денег у него практически не было, на работу вчерашнего выпускника-философа брать никто не торопился. Парень сильно отощал и научился штопать дырки на носках. С другой стороны у него было время присмотреться к этому маленькому, не более сотни человек, замкнутому мирку, живущему отличной от большого мира жизнью. Больше всего в первое время Антона удивлял режим тишины, установившийся здесь. Житель большого города, он привык к постоянному фоновому шуму - машины, люди на улице, соседи за стеной... А здесь по молчаливому согласию люди слушали музыку, смотрели телевизоры в наушниках. И мобильные телефоны стояли в режиме вибрации. Хотя, в целом, всей этой техники - компьютеров, ноутбуков, сотовых, плееров и прочего - в общине было немного. Жизнь здесь была бедная, конечно, по сравнению с жизнью в большом мире. Но эти люди были как раз не из большинства. Они были даже не из той сравнительно немногочисленной части населения, которые имели способности и стали кто более, кто менее преуспевающими деятелями культуры, искусства, науки. Между собой они тоже общались не очень много - каждый погружался в свое и, как увидел Антон, единственным преимуществом жизни в общине была возможность постоянно находиться в кругу людей, которые тебя не беспокоят, понимают, поддерживают своим безумием твое собственное, не заставляют ломать себя, приспосабливая к обычному миру.
Август уже перевалил за середину и горячий ветер летел через степи, гоня впереди себя смерчики прогретой пыли и колючие шары перекати-поля. К Антону пришел Борис Борисыч. Этот грустный толстый негр в общине выполнял функцию администратора, общался с городскими властями, распределял общественные работы, собирал деньги на оплату воды, канализации, электроэнергии. Жители общины отчисляли от личных доходов небольшой процент на общие нужды. Ремонт, коммунальные платежи, те же раскладушки и постельное белье для вновь прибывших или совсем неимущих, как некоторые старики вроде деда Фомы. С Борисом Борисычем никто не спорил - сами сюда пришли и значит, сами согласились выполнять условия. А по жизни он был чем-то средним между психологом и целителем. Он мог лечить руками, но считал, что болезни - это следствие неправильных движений души, которые подсказывают неправильные движения тела. И если изменить отношение к жизни, то можно исцелить и болезнь. Пациентов у него было немного - в основном те, кого он соглашался просто лечить руками. Люди охотно подставлялись под целебное излучение, которое не стоило им ничего. Денег Борис Борисыч не брал.
Васек - парнишка лет шестнадцати, живший здесь на каникулах у своего деда, с которым Антон познакомился не сразу - рассказал про "товарища босса", как прозвали Бориса Борисыча за глаза, байку. Неизвестно кто ее сочинил и много ли в ней правды. Опровергнуть или подтвердить ее мог бы только сам Борис Борисыч, но не спросишь же у него.
Говорили, что этот грустный, толстый негр с кислотно-синими глазами родился в столице. Его мать - синеглазая русская девушка из семьи потомственных врачей и учителей. Отец же - тогда принц, а теперь - король крохотной африканской страны, некоторые даже утверждали, что каких-то дальних, затерянных в океане островов. Этот темнокожий принц закончил медицинский институт, женился на синеглазой русской однокурснице. Детей у них не было очень долго. И тогда темнокожий врач, просвещенный человек, живущий в современном мире техники и нанотехнологий, обратился за помощью к шаманам своего племени. Те вопросили своих богов и вскоре прислали принцу цветок - яркий, тропический, похожий на бабочку, дышащий ароматом, теплом и светом своей родины. Стоило синеглазой красавице взять его в руки, как она почувствовала, что ее мечте суждено сбыться. Но ребенок был призван в жизнь дыханием древней магии. В положенный срок у молодой женщины родился сын; с такими яркими синими глазами, что даже родителям было нестерпимо смотреть ребенку в глаза. Когда юноше было пятнадцать, у принца умер отец и его народ призвал наследника занять опустевший трон. Принц и его семья отправились в край, где растут волшебные райские цветы. Но шаманы, призвавшие в мир синеглазое дитя, заявили, что он должен покинуть их край. "Он рожден не для нашего мира. Он рожден, что бы жить и умереть в другом мире и за других людей", - сказали старые, раскрашенные яркой глиной, темные властители дум этого края. - "Ты получил дар еще до рождения. Он - твой пропуск в жизнь. За это нужно заплатить, - сказали эти старики парню, - принимай всех, кто будет к тебе приходить. Это и есть твоя плата".
С тем молодой человек и отчалил от берегов второй родины, которая не пожелала иметь его среди своих сыновей.
Как он жил дальше - известно было мало. Говорили, что его мать и отец остались там, откуда изгнали его самого. Что он хранит похожий на тропическую бабочку цветок, не пострадавший от времени и до сих пор сияющий и благоухающий в ночи, когда Борис Борисыч достает его, чтобы хоть немного развеять свою неизбывную, не проходящую печаль. Лет пятнадцать назад Борис Борисыч в поисках места для тех, кто приходил к нему и оставался, прибыл в эти места и основал общину. Сначала им было тут очень трудно. А потом к общине прибился сынок тогдашнего главы города. Власть имущий папа страшно боялся, что его странный отпрыск начнет колоться, пить и прочее, поэтому он помогал Борису Борисычу, который по-отечески опекал парнишку. Сын жил здесь долго, копал пруд, сажал березки, рисовал плохие пейзажи, а потом у него выявили рак и родители забрали его домой. Он уже умер. А общине остались дома с действующими канализацией, водопроводом, электричеством.
Вот этот самый легендарный Борис Борисыч, овеянный печалью, светом и ароматом волшебных тропических цветов, и пришел к Антону. Он присел на стул у окна. Антон сел на другой стул. Слегка выпячивая губы и по-кошачьи прижмуривая свои невероятно синие глаза, он вежливо расспросил новичка, как ему живется. Потом похлопал ладонями по коленям и сказал:
- Что дальше думаешь делать, Антон, человек из Интернета? Я не заставляю, но тебе нужно на что-то жить, а у нас не благотворительная организация... Здесь каждый содержит себя сам. Здоровье же позволяет работать?
- Да, - торопливо проговорил Антон, всегда терявшийся под пристальным взглядом этого человека, - но не берут пока. С дипломом философского факультета в маленьком городе трудно устроиться. Но уезжать я не планирую. Место то, что надо. Я найду работу.
- С этим я тебе помогу,. - вдумчиво и как-то по-особенному внушительно проговорил Борис Борисыч, - Но вот в чем может быть загвоздка - большинство из наших ищут работу такую, что бы поменьше с людьми контачить... Ты как, сумеешь поладить с детьми? Хотя бы первое время?
Так Антон стал учителем истории в школе. Сначала потому, что больше было негде работать, а потом он привык.
Одиннадцатая весна, которую Антон встречал в маленьком степном поселке, была для него особенно яркой, шумной, сумасшедшей и бесконечно счастливой. Месяц назад, в апреле, он женился и радость жизни, разделенная на двоих, завораживала его еще не познанной новизной. Арина, молодая жена, особыми способностями не обладала. Жила себе тихо и работала в детском саду воспитателем. Познакомились они в автобусе, который вез Арину на дачу, а Антона в его поселок. Это был последний рейс, уже темнело, они в салоне были одни - он на последнем сиденье, а она на самом первом. Автобус сломался на полпути и им пришлось выйти.
- Давайте я вас провожу. Только не знаю, куда вам больше надо - на вашу дачу или обратно в город, - предложил девушке Антон.
Но она без раздумий решительно отказалась:
- Я сама дойду.
Антон улыбнулся. Девушка была похожа на молодую птицу, пять минут как из гнезда, которая знает, где юг, но не представляет реальной дороги туда.
- Не дойдете. - серьезно отозвался он, - Здесь не место для прогулок по ночам. Бомжей много. Лето. Городская свалка доступна. Не убьют, так покалечат.
- Откуда вам знать? - недоверчиво спросила девушка.
- А я тут живу неподалеку, - улыбнулся Антон.
Девушка нравилась ему. Она не кидала фразы, перенасыщенные словами-паразитами, а то и матами, как многие ее ровесницы. Ее правильная речь говорила о том, что она много читает в свое удовольствие, причем, не ерунду, вроде бесчисленных романов о неземной страсти, а настоящие книги. В ответ на предложение незнакомого парня проводить, она не жеманилась и не хихикала с глупым видом. Говорила, что думала, на ее лице и в глазах отражалось то, что она чувствовала. В ее искренности и простоте было что-то детское - чистое и прозрачное, такими бывают девочки лет до двенадцати-тринадцати, пока гормоны и подначки старших женщин не разбудят в них потребности кокетничать и всеми способами привлекать внимание сначала мальчишек, а затем и парней.
- Где же вы живете? В степи? - удивленно поднимая брови, спросила она.
- Да. У озера. В березовой роще. В доме цвета земляники...
Девушка недоверчиво качала головой - коренная жительница города, она даже и не знала о том, что в заброшенном горняцком поселке кто-то живет. Антон и Арина разговаривали, пока окончательно не стемнело. Маленькие, колючие степные звезды насмешливо смотрели сверху.
- Так все-таки, куда тебя проводить - в город или на дачу?
- До дачи ближе... - неуверенно сказала Арина.
- Боишься меня? - прямо спросил Антон.
Она кивнула. Он засмеялся и сказал:
- Не бойся, пожалуйста.
Она снова кивнула, и они пошли по дороге, от которой пахло перегретым асфальтом. Мимо изредка пролетали машины. Люди торопились в город, домой. Фары чиркали по шоссе и по степи, по ее бесконечному, темному пространству. На бесконечность их света не хватало, он рассеивался и кто знает, что оставалось там, за краем светлого конуса не познанным, не узнанным, не увиденным. Антон и Арина шли по обочине, и обоим казалось, что они знакомы давным-давно. И Арина не удивилась, когда Антон спросил можно ли ему завтра, в воскресенье, заглянуть на огонек. И Антон не сомневался, что она не откажет ему. Уже потом, много времени спустя, он осознал, что у его избранницы ясные серые глаза и пепельные непослушные волосы, что она стройна, ловка, чаще весела, чем грустна. Что даже когда она не улыбается, все ее существо как будто пронизано светом. Она всегда была готова прийти на помощь любому, не осуждала, не порицала, не карала. Она умела прощать. Не просто не замечать обидчика, а именно прощать. Но в момент знакомства, когда он не знал всего этого и в темноте не мог толком разглядеть ее внешность, его поразила и заворожила ее редкостная во все времена открытость, незащищенность и душевная щедрость. Хороших фигур много, а хороших натур мало, тебе повезло, - сказал позже об Арине кто-то из друзей Антона. И ему хотелось быть каждый день с нею рядом, помогать, защищать и так же щедро отдаривать ее в ответ.
И вот уже в тысячный, наверное, раз шли Антон и Арина по знакомой дороге. Шли в свое удовольствие: из города - домой, в поселок у озера. Слева была степь и справа - тоже степь и только вдалеке синие цепи гор с одной стороны и серо-рыжие громады отвалов с другой. Этой весной солнце быстро растопило снег и высушило степь. Среди серо-желтых ломких кустиков уже вовсю зеленела трава. Маршрут молодоженов был довольно замысловат. Чтобы не топать по пыльной бетонке с оживленным движением, они шли степью и то и дело отвлекались от своей дороги. То дружно рассматривали крохотный храбрый столбик заячьей капусты, раньше всех потянувшийся к солнцу, то опускались на молодой, еще не цветущий чабрец, у оврага, где недавно бурлила талая снеговая вода и целовались. Только к вечеру, уставшие и счастливые, они вышли к повороту дороги, ведущему к их дому. Взявшись за руки, Антон и Арина шли не спеша. А когда поравнялись с первым домом, из его окна на втором этаже высунулась жилистая, даже на вид чрезвычайно сильная мужская рука и стала отчаянно махать, совершая при этом сложные перемещения по периметру окна. Было похоже, что ее владелец спешно натягивал одежду.
- Эй, Антон! - парень наконец-то догадался крикнуть во всю мощь своих легких.
Молодожены остановились под окном. Рука исчезла. Через минуту дверь подъезда распахнулась. Тощий, жилистый, обвитый как канатами этими своими жилами, парень выскочил в косо сидящих джинсовых шортах и ладно натянутой майке в сине-белую полоску, как привычная ему тельняшка.
- Здорово, - он с размаху впечатал свою ладонь в ладонь Антона. - Приветики, Аришечка...
Этот парень, новичок, был весь как на пружинах - все он делал так, словно сию секунду со звоном развернулась туго сжатая стальная завитушка. И глаза у него были с сумасшедшинкой, опасным блеском, непредсказуемым - то приветливым, а через мгновение ненавидящим. Он пришел в общину прямо после службы в армии. И Борис Борисыч долго с ним беседовал, прежде чем дал добро. Как и Антону, он лично помог парню устроиться на работу - охранником в какой-то чоп. Как его зовут Антон не помнил, но тут Арина просто и мило сказала:
- Здравствуй, Коля.
Коля оскалился по-волчьи - по-другому он не умел улыбаться. И была в этом какая-то обреченность. Николай откровенно рассказывал о себе, и в этом тоже отчего-то было предвестие скорой печальной развязки. От него самого и стало известно, что Борис Борисыч отговаривал его от намерения поселиться в общине. Но Николай встал на колени и, блестя своими глазами с отчетливой сумасшедшинкой, скалясь и кривясь, как будто его что-то жгло изнутри, буквально вымолил разрешение.
"Я вашему товарищу боссу так и сказал - там, среди нормальных, я сопьюсь или в тюрьму сяду, я же бешеный, я дурак, у меня крышу сносит. Я как гляну вокруг - раз, а мир один, а другой раз гляну, а он уже другой и так и тянет напиться и в морду кому-нибудь заехать. А у вас тут хорошо, водки нет, пива нет. А главное - всех этих нет. - И Николай скалился и кривился, словно что-то жгло его изнутри. - Я, когда еще не родился, так любил свою маму. Я видел ее прекрасной, как горы на рассвете, как цветущая слива... Я знал, что мой старший брат - это средоточие огня... А мой отец подобен океану - величав, могуч и безграничен в своей мудрости. И думал - вот скоро и я войду в эту семью. Они посмотрят на меня и увидят - я частица неба, я ветер. Я могу быть легким и нежным, а могу гнать вперед торнадо... И я боялся, что им не нужны будут ни моя сила, ни моя нежность, ведь у них всего этого и так в избытке. Но когда я родился, все оказалось совсем не так. Мир утратил краски и стал сумрачным, душным и тяжелым... А моим близким, действительно, оказались не нужны мои сила и нежность, но не потому что у них своего хватало, а потому, что они не помнили, кем были и кем должны были прийти в этот мир, так крепко не помнили, что можно подумать - никогда и не знали. Верите, я все детство плакал из-за этого. Меня дразнили плаксой, маменькиным сыночком, а мне было так горько, что этот мир не такой, каким помнился мне... Но ведь во мне было столько нежности и столько силы, и когда нежность оказалась не нужна, я научился быть сильным. Я дрался. Стал самым отчаянным, никто не решался больше дразнить Кольку-бешеного. Но я не захотел жить с ними. Отслужил на флоте и приехал сюда и снова стал видеть людей так же, как до рождения, правда, не всех. И не всегда. Но это не важно. Важно, что здесь никто надо мной не смеется".
Антон и Арина знали, что этот Колька-бешеный, едва поселившись, обошел всех жителей поселка с единственной целью: проверить - действительно ли каждый первый тут чудак и воспринимает его, Николая, как равного. Что здесь он не дурной Колька-бешеный со странными закидонами, а один из равных. Он приходил и к молодой паре, и долго сидел, скалясь на Арину и декларируя нехитрые свои думки о том, как прекрасно маленькое сборище людей, которые сидят каждый в своей норке и думает каждый свою маленькую думку. Конечно, она важна только ему и абсолютно не нужна большинству в мире и даже в этой общине. Но кто знает - раз эти думки возникают, значит, они для чего-то нужны, может быть, эти маленькие кирпичики станут когда-то основой чего-то великого. Ведь когда-то чудик-неандерталец смотрел в небо и мечтал сорвать звезду, не зная, что это такое. В общем, он был один из своих - чудной для всех, поскольку видел, чувствовал и понимал мир очень по-своему. И ничего оскорбительного не было в том, что он откровенно и честно, восхищенно и почтительно пялился на жену Антона. Но каждый раз Антон подавлял в себе неприязнь к этому парню и надеялся, что она никому не заметна.