Бабушка Кира еще с утра поставила тесто. А в полдень решила - пора печь. И она удалилась на кухню, что бы там, в свете и зное летнего дня, под крик стрижей, режущих воздух крыльями, овеваемой потоками теплого ветра, пересыпать и перемешивать муку. Обволакивать ею липнущее к пальцам густое тесто, делая его пластичным и послушным умелым ладоням. Облака белой невесомой пыли окружили бабушку, оседая на пышные белые волосы, на плечи, даже на кончик носа. Но она энергично просеивала горсть за горстью. Ведь известно, что из лежалой муки пышных пирогов не настряпать.
За делами она лишь мельком услышала, как хлопнула входная дверь. Бабушка Кира улыбнулась этому звуку, улыбнулась мужу, который вернулся домой с пачкой сигарет и коробкой спичек, улыбнулась тридцати пяти годам, которые они прожили вместе, и подумала - "я пеку для тебя, мой дорогой, для тебя..."
Дед Паша вошел в дом осторожно, стараясь не нарушить тишину, которая всегда царила в нем. Он вдохнул знакомый запах чистоты, ощутил привычную атмосферу уюта. Сухой и сутулый, дед Павел двигался осторожно мимо светлых с коричневыми и золотистыми штрихами стен, мимо коричневой мебели... Ему почему-то казалось, что бабушка уснула и сейчас лежит в спальне неподвижная и бледная от жары, с капельками пота на лбу и над верхней губой. И поэтому он крался сквозь тишину, мимо родного, накрытого яркой новой полосатой накидкой, но ворчливо-скрипучего от старости дивана. Впереди, как заветная гавань, за кремовыми шторами, за прозрачным тюлем, маячили настежь распахнутые двери балкона. Дед Павел вышел из квартиры на это убогое подобие настоящей веранды и присел в кресло, притаившееся между бабушкиных горшков и кадок с цветами. Он прикрыл дверь и вздохнул с облегчением. Утром он обнаружил, что у него не осталось сигарет, да и спички оказались на исходе. И дед отправился в магазин. На обратном пути он увидел, что двое соседей-пенсионеров, тряся обвисшими шеями, режутся в карты. И он, тряся такой же обвисшей шеей, подсел и принял активное участие. И он играл, и матерился, пока ему не захотелось домой в тихую прохладную, пронизанную легким сквознячком квартиру. Туда, где слегка колышутся занавески, кричат стрижи и дремлет бабушка. Где тридцать лет, как добро в сундуках, копились покой и тишина. Павел выбил из пачки сигарету, закурил. Когда-то это кресло было новым и он садился в него молодым... На балконе еще не было всех этих кадок и горшков, не было деревянных панелей и полок на стенах, от которых тут стало так уютно. Много лет назад дом был новый и голый. Бетон был повсюду, и понадобилось немало труда, чтобы дело рук человеческих хоть немного облагородить, приблизив к красоте живой природы. Так дед сидел и курил, и вспоминал, как было, и сравнивал, как сейчас и сравнение выходило в пользу настоящего. И это нравилось деду Паше. И кричали за окнами стрижи, и ветер шелестел в кронах тополей, берез и каштанов.
Покурив, дед посидел немного просто так, закрыв глаза, ни о чем не думая. Потом приоткрыл один глаз, смущенно усмехаясь сам себе, открыл оба глаза. В кармане у него лежал кулечек с семечками. Зачем он его купил и почему собрался сгрызть один, втайне от жены, дед объяснить бы не мог. Ну, просто захотелось купить кулечек семечек, прийти домой, опуститься в кресло и, ни о чем не думая, ни с кем не разговаривая, щелкать и щелкать себе семечки.
И побежали сладкие минутки, которые отсчитывали не ходики, а щелканье распадающейся надвое скорлупы. Маслянистое зернышко падало на язык, а потом еще крепкие дедовы зубы размалывали его. А дед, уже ухватив пальцами следующее семечко, поднимал его ко рту, и процесс повторялся как мистическое действо, как будто дед пытался заговорить время, замедлить его ход, подчинить размеренному ритуалу разгрызания черных солоноватых скорлупок. Уже и летний жар начал понемногу спадать, и тени удлинились, и волнующе запахло свежей выпечкой... "А моя бабка все спит", - подумал дед Паша. С сожалением поставил между зубами последнюю семечку. Она щелкнула, распадаясь на части, и из нее прямо на язык упало сладкое ядрышко. И наступила необыкновенная тишина. Такой дед Паша давно не слышал. В такой тиши не спят, в такую тишину не забегают дети с радостными криками, сквозь подобную не крадутся в страхе разбудить. В такой лишь прощаются навсегда да ждут приговора - от врача или от судьи. В этой тяжелой липкой тишине внезапно раздался неясный звук, как будто где-то опрокинулся легкий стул или упала из рук книга, рассыпая листы, и дед вздрогнул. "Это встала Кира" - решил он. Но звук угас, словно увяз, и дед сразу подумал, что бабушка не ходит в такой навязчивой тиши. В такой таятся только воры и беда. И внезапно деду показалось - он один на белом свете. Только он, на этом балконе, среди цветов, и все... Как будто там, за окном, и там, в за дверным проемом, все стало чужим и враждебным. А бабушка, хоть и лежит на кровати, но не спит. И нет живого теплого пота над ее верхней губой и на лбу. Лицо ее, воскового цвета, строго и неподвижно. И страх вполз в сердце старика. Он сжался в кресле, с ужасом ощущая, что никакие силы не могут заставить его войти в квартиру. Все, что было там любимого и дорогого, исчезло - остались только страх, боль, вражда, смерть. "Ах, вот в чем дело, - подумал дед, - смерть. Она пришла. Хорошо, что погода такая хорошая, плохо, что я на балконе, а не на кровати. Тащить меня придется..." И тут он увидел худенькую фигурку в черном. Она застенчиво стояла в проёме балконной двери, как бы не решаясь войти. Лицо скрывал капюшон. Но дедушка Павел чувствовал, что ее тень закрывает полмира, он слышал миллионы плачей по усопшим, он понимал, что города живых стоят на могилах мертвых. "Это пришла моя пора уйти в землю, - думал дед, - но как не вовремя, как раз когда бабка затеяла стряпню... Нет, я не ропщу, в общем-то я готов... Чего мне бояться? Я работал, помогал жене растить детей, а потом нянчил внуков. Что ж, я любил в праздник пропустить рюмочку, а в будний вечер забить "козла" в домино, что, вроде, не полагается. Но с другой стороны, бОльших грехов за мною вроде бы не водится..." И он посмотрел на черную тень и улыбнулся, вроде как спросил - последнее желание можно? Все-таки, умирающий. Она не рассердилась, только еле заметно качнула головой, и дед Паша понял - нельзя. Последнее желание дозволено лишь перед казнью. А он и так многое имел - и любимую, и детей от нее, и жилье, и машину, и дачу, и вкусную еду, и путешествия. Многое было, ничего из этого не забылось. И даже семечек он погрыз напоследок. Старик подсунул под себя ладони, чтобы помочь себе подняться и отправиться вслед за гостьей - куда поведет. Но кончики пальцев левой руки нащупали под тощей глубокой коленной впадиной что-то продолговатое, твердое. Дед сунул ладонь глубже, пытаясь поймать ускользающий предмет. Он даже приподнял колено и зашарил по мягкой материи обивки, ловя пальцами то, что не давалось в руки. С досады, что не удается, дед вскочил, сердито сминая ладонями обивку... И черное гладкое семечко скользнуло в его ладонь. Рот мгновенно наполнился жадной слюной, память услужливо подбросила маслянистый вкус зернышка и сольцу скорлупок. Дед торопливо бросил в рот семечку, раздался треск, ядрышко упало на язык... И кончилась тишина. В тесное помещение застекленного балкона ворвались звуки - кричали стрижи, шумели машины, невнятно доносились голоса. Снова родной и близкой стала квартира. Из кухни донеслось лязганье противня - бабушка доставала из духовки первую порцию булочек с корицей. И так густо и сладко запахло в воздухе свежевыпеченной сдобой, что дед Паша не выдержал, поднялся, и ноги сами понесли его на кухню. Когда он, минуя балконный проем, случайно коснулся рукой косяка, он подумал: "Теперь она вернется, когда я буду спать". И он как-то сразу понял - почему люди так часто умирают именно во сне. В другое время они слишком заняты собой и своими делами. Но эта мысль скользнула и исчезла - там, в кухне, бабушка Кира стояла у обеденного стола и складывала румяные булочки на блюдо. И еще целая гора белых, невыпеченных, ждали своей очереди. И звенел звонок - там, за дверью, нетерпеливо топтали коврик три пары мальчишеских ног. Это набегавшиеся по шумной улице внуки жаждали ворваться в квартиру и разнести вдребезги сонную, теплую тишину. Прежде чем открыть им дверь, дедушка Паша торопливо вернулся на балкон и выбросил за оконный переплет горстку сухой черной пустой кожуры.