То, что было нам дано...
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Ирина Федорова
ТО, ЧТО БЫЛО НАМ ДАНО...
"Но то, что было дано мне
тогда, нельзя заслужить,
нельзя удержать и часто
нельзя даже распознать..."
У.Ле Гуин "Левая
рука Тьмы"
1
В отдел новостей утром залетела муха. В одиннадцать пополудни она все еще билась своей мушиной башкой в стекло приоткрытого окна и одурело гудела. На подоконнике цвела герань. За окнами плавился от жары асфальт - его запах свободно вливался сквозь решетку жалюзи. Несмотря на то, что в отдел не проникал ни один солнечный лучик, жара в помещении стояла такая же, как на улице. Два оператора, две корреспондентки, я - третий корреспондент - и редактор томились на своих рабочих местах от жары и скуки. А над головами жужжала муха.
--
Как она заколебала... - сказала Яна умирающим голосом. Ее голова покоилась на скрещенных руках, а руки она положила перед собою на стол. Яна со стоном приподнялась и перелегла на левую щеку. На правой щеке остался отпечаток браслета часов. - Полдня жужит...
Убить ее! - весело предложила Настя, отрываясь от книжки. Она обожала Викторию Токареву и постоянно то читала новенькое, то перечитывала старое. Ей не надоедало. - Эй, мальчишки, хватит спать, займитесь делом
--
Кто полезет на окно? - с готовностью спросил всегда излишне серьезный Димон, снимая наушники - слушал какой-то диск.
--
Ты и полезешь, - не открывая глаз, пробормотал развалившийся в кресле Сергей, - если тебе делать нечего.
--
Мы сегодня работать будем, девочки и мальчики? - буркнула редактор Света, не отрываясь от преферанса на экране компьютера. - Или в "Новостях" покажем муху и как вы спите на работе?
Света ошиблась. Никому стыдно не стало, наоборот, все выразили полную готовность сделать героиней дня муху.
Скрипнула дверь. Народ моментально подобрал разложенные на столах, креслах и стульях конечности и изобразил на лицах готовность к труду. Но это оказался не директор телеканала, а студийный шофер. Все тут же приняли прежние позы. Шофер, лысый и круглый, как колобочек, вкатился в комнату, молодцевато огляделся:
--
Ну, какие у нас новости? Убийства? Угоны? Может, кто цветочки на газонах сажает?
--
Вы не поверите, Михаил Львович, - сказал я, лениво откидываясь на спинку стула, - Но в отделе "Новостей" сегодня новостей нет. Мы покажем зрителям "Черный квадрат" Малевича.
Света оторвалась от преферанса и сказала раздраженно:
--
Так вы не сидите, а думайте, ищите.
--
В такую жару разве можно думать... - хихикнула из-за книжки Настя.
--
Да, - поддержал ее Серега, - вот если бы сейчас на речку...
--
Про речку и жару будете рассказывать Григорию Васильевичу, как только он вернется из администрации. - тут же предупредила Света.
--
Светочка, - ласково позвал Михаил Львович, - Поеду я пообедаю, раз у вас съемок никаких...
Света кивнула и снова хмуро уставилась в компьютер. Черное утро - идей нет, новостей нет, все сотрудники откровенно спят... Шофер смылся. И отчетливо слышно, как неутомимо жужжит надоевшая муха.
Я поднялся из-за стола и пошел через комнату. Настя проводила меня веселым и удивленным взглядом - охота тебе двигаться в этакую жарынь? Мне было скучно и лениво также как и всем. И также не хотелось думать. Пусть думает редактор. А то, за что ей зарплату больше нашей в два раза платят...
Наше крыльцо выходит в тупиковый переулок, в конце которого под обрывом, среди лопухов и крапивы, затененная ветвями тесно растущих ив, неторопливо бежит наша речушка, холодная в любую жару. Прохожие появляются тут крайне редко, разве что пробегут мимо мальчишки с удочками или проплывут девицы, желающие сократить дорогу к пляжу. Я поплотней закрыл за собой входную дверь, присел на ступеньку. Вот ведь скука-то смертная... Пять лет подряд - одни и те же лица, голоса, занятия и проблемы. Я присел на деревянную горячую ступеньку - от жары плавится не только тело, но и мысли, и даже скука... Я снял очки и тщательно осмотрел их. Потом протер правое стекло и - левое тоже, потом положил их рядом. Вытянул ноги...
...Вот только сядешь полежать. Ведь не прошло в тишине и одиночестве и пяти минут - пронзительно запиликал мобильник, и я поспешно схватился за него.
Светин голос спросил у моего уха:
--
Где ты ходишь, Артем? Вернись в "Новости" немедленно!
--
Я на крыльце, - ответил я редакторскому уху, - сейчас иду.
В отдел я вбежал рысцой. Там все проснулись. Сосредоточенный Димон готовил камеру. Настя прикрыла книжку и смотрела с детским любопытством на Димона, а потом перевела восхищенный взгляд на меня. Куда ж это ехать предстоит? Света объяснялась по телефону с шофером Михал Львовичем, которому не дали пообедать. Она раздраженно кричала в трубку, что он работает в "Новостях", на телевидении, а не в бухгалтерской конторе. Судя по Светиным репликам, шофер отвечал в том смысле, что не понимает, почему это мешает ему спокойно съесть суп, второе и выпить компот, то есть принять внутрь полноценный обед, заботливо приготовленный супругой. Сергей полуприкрытыми глазами скептически наблюдал за всей этой возней. Проснулась даже Яна. Она сказала мне напевно.
--
В городском лесничестве страшный пожар. К ним туда поехали пожарники даже из области. Представь.
Я представил - вонь, гарь, огонь, грязь. Не возбуждало. И я промолчал.
Света бросила трубку и сказала:
--
Если еще кто-нибудь произнесет "пожарники" вместо "пожарные", казню на месте.
--
Ой, да ладно... - равнодушно отозвалась Яна. - Пишем-то, как положено.
Света сделала вид, что не услышала, чтобы не препираться и уставилась на меня.
--
Михал Львович отвезет тебя и Диму в лесничество, а потом попросите пожарных или ментов, или спасателей, кого-нибудь, пусть добросят вас до студии.
--
Нефига себе... - оскорбленно сказала Настя.
--
Вот и нефига... - ответила Светлана. - А ты, когда Михал Львович вернется, поедешь с Сергеем поснимаешь, как работает студенческий отряд. Управление по делам молодежи очнулось.
Димон сунул мне в руки запасной аккумулятор, вторую, на всякий случай, кассету, фонарь с камеры, микрофон со шнуром. Я немедленно вспомнил, как Настена недавно рассказывала: "Гуляю в воскресенье с молодым человеком. И чую - чего-то в нем не то. Посмотрела - вроде руки-ноги на месте, одет прилично. Но все равно - не то что-то. Присматривалась, приглядывалась, даже принюхивалась, наверное, целый час. А потом - поняла. Идет рядом со мною парень и, представьте себе - без камеры и без штатива... Не сует мне в сумку кассету, а в руки аккумулятор. Не орет сердито: "Мы синхроны писать будем, а то у меня кассета кончается?!"
Димон сказал:
--
Штатив не возьму. Нафиг он на пожаре.
Я не сразу поверил...
Двери распахнулись - вошел Виктор, монтажер. Любимчик наших девушек, они находят его симпатичным и во всем ему потакают.
--
Что? - сказал он, - Все спите? А потом будем монтировать во время эфира и все будут стонать: "Ну, Витенька, ну, солнышко, монтируй быстрее!"
--
Куда ты денешься... - сказала Яна.
Димон выразительно кивнул мне головой - пошли, мол. И мы двинули на крыльцо. А за нашими спинами жарко, как лесной пожар, разгоралась перепалка между Настькой, Витей и Яной.
--
Да?! - упоенно орал Витька, - Да вас давно пора проучить, а то спят-спят, а потом Витя должен за две минуты до эфира смонтировать спецреп на семь минут!
Ровный голос Яны кинул реплику, и сразу же неразборчиво и радостно что-то затараторила Настя. От этой ежедневной перестрелки все стороны обычно получали огромное удовольствие.
На улице было также пусто, как и десять минут назад. Димон поставил камеру на крылечко, присел, длинно сплюнул сквозь зубы. Закурил. Я не курил, просто присел рядом.
--
Полчаса дядю Мишу будем ждать, как минимум... - буркнул Димон и снова сплюнул.
Я отозвался в том смысле, что да, наш шофер не из тех, кто сгорает на рабочем месте, светя другим. Ему важнее пообедать питательно и в положенное время.
Мне и самому было все равно - на полчаса раньше или позже мы приедем на этот пожар. Все скучно; и пожар, который неизменно случается каждый год в городском лесничестве - тоже. Но Димке я об этом не скажу - он еще малек, еще увлечен своей профессией, редкостной для наших широт. На вопрос: "Кем работаешь?" он отвечает: "Оператор ТВ" и с наслаждением ловит удивленные и восхищенные взгляды слабой половины человечества.
Говорить было не о чем, но и молчать как-то неинтересно. Я посмотрел вокруг, отыскивая тему для разговора.
--
Смотри, Димс, вон по улице пошла... в сиреневой юбке - я с ней встречался год назад.
--
Долго?
--
Не-а. Недели три. Потом она меня послала.
--
А че?
--
Да я ж все время на работе, а ей надо то на пляж, то в кино, то в гости... Вот ей и надоело.
--
А ты? - лениво поинтересовался Димон, щелчком выбрасывая бычок.
--
А что я?
--
Ну, она тебя послала, а ты?
--
Пошел... - хмыкнул я. - Чего еще.. - и я слегка двинул Димона в бок, - Да если на этом крылечке посидеть часок-другой, можно, увидеть всех девушек, с которыми когда-либо встречался, целовался, занимался сексом в этом городе.
--
Ты врешь, а я тебя слушаю, - объявил Димон.
--
Ты еще малек, Димка, - ласково сказал я., - Ты еще не понял, что большинство девушек - одинаковые, что одна что другая - не то что в темноте, в полдень одну от другой не отличишь. Две руки, две ноги, посредине...
--
Что? - немедленно спросил Димон.
--
То... - усмехнулся я, - то самое... А потом поиск качества перерастает в набор количества. Романтика уходит, появляется азарт охотника... Впрочем, это для знатоков, а не для мальков наука...
Димка не терпит, когда ему тычут его двадцатью годами. Он надулся. И разговор иссяк. Но что делать, если мне и в самом деле уже почти тридцатник и мне скучно. Как ни вертись, об этом не забыть.
Машины все не было. Мы с Димоном от жары размякли, обоим страстно хотелось в морозильник. Деревянное крылечко нагрелось так, что наверное, тоже скоро загорится. Примчится красная машина. Серега снимет - пожар на телестудии. Пожарный в брезентовой робе скажет в микрофон: "Путем самовозгорания получилось пламя..." Да-а-а....
--
Эй, вы, курортники, это что ли редакция "Новостей"?
Я поднял голову. Перед нами стояла девица. Сейчас таких много развелось. В одном инкубаторе их что ли выращивают. Все тощенькие, под косметикой лица не видно. С длинными пестро окрашенными волосами. Едва прикрытые полоской ткани, играющей роль юбки. Сквозь призрачный топик обязательно просвечивает черный лифчик. Между чашечками лифчика висит мобильник. Обуты такие девчонки в тяжеленные на вид туфли на толстой платформе. Есть в них некая обтекаемость форм, которая заставляет приглядываться в поисках того, чего нет. Как целлулоидные куклы. Как девчонки из клипов "Глюкозы".
--
Да тут, - буркнул Димон.
--
А почему вывески нет? - настырно допытывалась девчонка.
--
Да вот, не знали, что придет мадам с инспекторской проверкой. А то бы повесили... - притворно-ласково сказал я.
--
Ну-ну, - хмыкнула она.
И взбежала по ступенькам.
--
Эй, а тебе чего надо?- запоздало спохватился Димон.- Ты кто?
--
Практикантка, - отрезала та, хватаясь за ручку входной двери.
Секунду спустя дверь тяжело хлопнула. И девица пропала с глаз долой.
--
Ну и ну... - пробормотал Димка, вдруг растерявший свою серьезность.
--
Ага, - согласился я.
И тут из-за поворота вывернул наш "Жигуль" и подкатил к крыльцу. Димон с камерой сел впереди. Не успели тронуться с места - у меня на поясе запиликал мобильник. Да чтоб ты сгорел!
Света с явной иронией в голосе сказала:
- Вы еще здесь, Артем? Возьмите с собой девочку. Практикантку. Она хочет посмотреть лесной пожар.
Девочка уже вырвалась из-за дверей и летела по ступенькам, дробно стуча своими платформами. Рванула дверь, упала на заднее сиденье. Ее коленки и макушка мелькали перед носом у меня, пока она возилась, устраивалась поудобней и поприличней. Обернувшийся поглазеть на это чудо и порою не чуждый ехидства Михаил Львович сказал нам с Димкой:
- С пополнением вас, "Новости"...
Мы с Димоном синхронно переглянулись и скорбно вздохнули.
Пока дядя Миша добросовестно вытрясал из нас последние мозги на колдобинах и ямах проселочной дороги, на которой он надеялся сэкономить километраж и время, мы узнали о нашей девочке массу всевозможных вещей. О которых, кстати, ее никто не спрашивал. Ей двадцать лет. Родители назвали ее Ангеликой. Но ни в детском саду, ни в школе ангельское имя пришлось не ко двору, слишком уж характер не соотвествовал - и ей все время давали прозвища. Последнее, уже институтское, в соответствии с современной модой, было, естественно, Масяня.
- Впрочем, так меня тоже никто больше не зовет, - сообщила практикантка, собирая волосы на затылке.
- А как? - полюбопытствовал Димон.
--
Да никак, - ответила она, принимаясь плести косу.
Видать, готовилась к беготне по горящему лесу. Наивная. А коса получалась тощенькая, и исчезла завеса волос, и стало особенно заметно сколько всякой краски на ее юном, широкоскулом личике. И появились глаза, странные, честно говоря, какие-то: то пустые и обиженно-наглые, а то вдруг живые и ясные, как у просыпающегося ребенка.
--
Тогда - "эй, ты"? - тут же предположил Димон. - А?
Безымянная практикантка обиделась и замолчала. Но не надолго. Минут через десять мы уже знали, что здесь, в гостях у родной бабаушки, она совершает попытку совместить приятное с полезным. Отдохнуть от учебы, а также от суеты областного центра в тихом маленьком провинциальном городке, а заодно и пройти практику. Почему нет? Первый курс она окончила вполне прилично, собственно, на "отлично". Отец разрешил ей считать своей одну из двух, имеющихся в семье, машин. Мать подарила золотые часики-колечко. Все просто супер. А на завтрак она ела вареники с персиками.
--
Чего ж с персиками-то? - заинтересовался любитель покушать дядя Миша
--
А больше не было ничего, - с невинным видом пояснила практикантка.
Дядя Миша не понял, равнодушно пожал плечами. А я не удержался и притворно-сочувственно сказал:
--
А потом у нее остались одни ананасы и пришлось бедняжке кушать ананасы... Вот такая беда.
Димон захохотал так, что даже Михал Львович скупо улыбнулся, хотя, он, по-моему, все равно ничего не понял. А девчонка мгновенно надулась - точно, как Димка давеча на крыльце, замолкла и стала смотреть в окно на сосенки и березки. Коса подпрыгивала на ее спине и потихоньку расплеталась, ничем на конце не подвязанная.
С проселочной дороги мы наконец-то выбрались на бетон нашей главной трассы и полетели вперед. По правую сторону тянулся длинный ряд стоящих машин. Недовольные водители бродили между автомобилями, переговаривались, курили, рассматривали дымовую завесу над бетонкой. Некоторые, кому особенно влом ждать, выезжали из ряда, разворачивались и сваливали на объездную дорогу.
--
Дай удостоверение, я свое не взял, - сказал Димон, - Как бы нас гаишники не тормознули. А народу-то стоит...
У головной машины хвоста стоял угрюмый милиционер. Он махнул нам жезлом. Дядя Миша нехотя тормознул.
Я сунул Димону свою краснокорую книжицу, снаружи которой черными буквами было написано "Телевидение", а внутри красовалась моя фотография, обляпанная печатями и изрисованная подписями. Димон быстро опустил стекло. Гаишник глянул и сказал:
- На втором посту могут и не пустить...
И отвернулся - ему было наплевать.
Дядя Миша, который хорошо просек ситуацию, повел "Жигуленка" в дым медленно, вглядываясь - не видно ли второго поста. Воняло гарью. Из-за серой завесы показались две раздражающе-красные пожарные машины. Одну из них заправляли водой из городского водовоза, который обычно в пять утра летом поливал клумбы. Обе вроде как собирались дальше, в серую муть и вонь.
--
Тормози, дядь Миш... - Димка выскочил едва не на ходу и побежал к ним, я - следом.
С тяжеленной камерой в руках он бегал быстрее меня. Я еще пыхтел на полпути, а он уже запрыгивал в красную рычащую машину. Кто-то прошмыгнул мимо, и я увидел впереди знакомую мини-юбчонку, а в ней, естественно, девчонку на платформах, и прыгающую по открытому со всех сторон топику косицу. Она, не смущаясь тем, что смутились пожарные, вперлась в своем наряде на второе сиденье.
--
Вылезай, - крикнул я с подножки, - Тебе тут нечего делать.
--
Нет, - отрезала нахалка.
Захлопнув дверь, я в отместку прижал ее поплотнее к пожарному в грязной робе. Но она даже не заметила этого.
--
Опять нас снимаете, - прокричал с переднего сиденья пожарный. Он обернулся, и я его узнал - в прошлом году я его видел на таком же лесном пожаре, а в этом - горел домик в пригороде и он со своей командой тоже там был. - Уже третий раз водой заправляемся, - перекрикивая ревущий мотор, - сообщил дядька, - что-то вы долго к нам ехали!
--
Да вот же... - отозвался я и понял, что он меня не услышал.
--
Вы нас получше снимите, - продолжал добродушно орать он, улыбаясь, - а то в прошлый раз глянули - все грязные, чумазые...
Тут водитель нажал на газ, наша машина взревела еще громче и тронулась с места, поспешая за другой "пожаркой". Нас трясло как горошины в погремушке.
Девчонка вцепилась в мою рубашку, стараясь не слететь с сиденья. Я глянул на нее, а она тут же уставилась на меня: в ее глазах не было ни страха, ни восторга - только сосредоточенность. Она перевела взгляд на дорогу, и я посмотрел туда же - сплошной дым, ничего не видно. Димон дотянулся через спины двух пожарных, сидевших тут же, и ощутимо двинул меня по плечу - пригнись, менты. Я обхватил девочку, уронил ее на шланги, свернутые колесом и уложенные тут же, между сиденьями, и сам согнулся, как мог низко. Она свернулась в страшно неудобной позе, но совершенно не пыталась ее изменить. На такое способен лишь тот, кто хорошо тренирован и владеет своим телом. Понятно, почему ей удается прыгать и бегать на своих платформах, как козе. Я, всю жизнь бегавший от спорта, как черт от ладана, испытал то невольное и особенное уважение, какое испытываешь, видя, как человек делает то, чего не в состоянии сделать ты. Через пару минут, когда вероятность быть повязанными ментами отпала, я выпрямился сам и отпустил девочку. Дым за стеклами стал еще гуще, по земле между соснами стлались огненные языки. Нас очень сильно тряхнуло, и враз наступила тишина - "пожарка" остановилась. А вторая, не тормозя, проехала дальше и сразу же пропала в дыму. Все дружно полезли из машины. Двое из пожарных размотали и потянули в лес свои шланги, Димон вскинул камеру на плечо и побежал за ними.
--
А мы куда? - спросила практикантка.
Мне не хотелось отвечать - я смотрел на огонь. Ветер подул чуть сильнее и по земле разлился огненный ковер. Поток воздуха потянулся вверх и языки пламени мгновенно облизали сосны от корней до маковок. Смолистые стволы горели, как спички... И все это на моих глазах... Нет, я неправду сказал, что мне скучно. То есть, скучна, конечно, будничная рутина, в которой нет ни поэзии, ни даже примитивного риска. Но вот в такие мгновенья, когда бушует стихия, внезапно появляется ощущение, что живешь...
Так в молчании мы сошли с дороги и двинули по просеке, ориентируясь на протянутый пожарный рукав. Сами пожарные ушли уже далеко; с ними был и Димон. Стояла тишина, только трещали, как в огромном камине горящие сосны, да под ногами с тем же сухим треском ломались прошлогодние сосновые иглы. Ветер стих, присмирело и пламя. Было, как в задымленной комнате - не очень приятно, но совсем не страшно. Да вот еще воздух ощущался каким-то неестественно горячим и живым из-за пляшущего по стволам и веткам огня.
--
Ты посмотри, как горит, ущерб лесхозу - немеряный, - неожиданно деловито заявила моя практикантка.
Мне не хотелось говорить, но девочка, все-таки, со мной и потому вправе рассчитывать на мою лояльность. Кроме того, у нее чудесные круглые коленки. И мелькали у самого моего носа. И я сказал, глядя в огонь:
--
Ущерб... Да ну... О чем ты... Просто все сгорит в этом огне - старые иглы, молодые стволы... Мы оплачем утрату, а потом на этом месте вырастет нечто совершенно новое... Все одинаково тленно и одинаково готово к возрождению, к походу в непознанное. Ты подумай - ведь тоже самое однажды произойдет и с нами. Тебе не хочется увидеть новое, пусть даже ценой своей жизни?
Меня поразил ее ответный взгляд - в упор, вызывающий, откровенно-отталкивающий:
--
Нет. Я не люблю Кастанеду.
И тут я неожиданно обнаружил, что мы стоим, а огонь подкрался почти вплотную. А она видела, но не двигалась с места. Словно не чуяла ни гари, ни жара. Впрочем, я тоже ничего этого не чуял - она стояла рядом.
- Ну причем тут Кастанеда... Ты просто, просто так посмотри, не в книжку, а в настоящее действо: там огненная смерть - и пожирает все живое... Между прочим, может и нас пожрать. Так что - пошли отсюда.
Она продолжала смотреть на меня, но что-то в лице ее дрогнуло, как будто она о чем-то подумала или что-то вспомнила. Я кивнул ей, своей практиканте - девочке, поймал ее тонкие, теплые пальцы и мы побрели по лесу, оставив позади себя огонь и смерть...
И набрели, как это было со мной в позапрошлом году, только по другую сторону бетонки, - на колею железной дороги. Я выпустил ее руку, пошел быстрее, а она... она приотстала. На рельсах стоял такой же, как и машины, раздражающе-красный состав - пожарный поезд, и царило оживление: пожарные, МЧС, даже "скорая" - явно на всякий случай, вон дядя доктор курит со скучающим видом...
- Вот тут и будем брать синхроны, - сообщил ей я, - И даже стенд-апчик запишем. Приходилось? - Я обернулся. Она неторопливо шла по хвое и веткам - юбчонка испачкана, ноги в белесых полосках от этих опавших сосновых ветвей под ногами - и сосредоточенно смотрела прямо перед собой. "Кукла... боится платформы поцарапать..." - неуверенно подумал я. И быстро заговорил, чтобы развлечь ее, - Вид у тебя, как будто весь день по кустам валялась. У меня тоже? А уж наш Димочка сейчас прибежит в каком состоянии. Впрочем, возможно, что пожарные его принесут. С камерой в обнимку...
Она слегка заулыбалась, слушая непритязательную мою болтовню, и догнала меня, а возле самого поезда стала опять такая же нахальная, и бесстрашно сказала:
--
Да заткнись же ты, сколько можно трепаться. Заколебал.
И это было так здорово.
Потом мы с Димоном, раскрасневшимся, глубоко дышащим от удовольствия и усталости, писали синхроны. Моя же практикантка стояла рядом и курила. И пожарный, у которого мы брали интервью, усмехнулся и сказал:
- Вот наглядная причина возникновения пожаров...
И Димон это снял, и снял практикантку с сигаретой, и показал мне большой палец - дескать все "оч.хор."
Но я-то эти пожары пятый год снимаю - и каждый раз все в сущности одно и то же, хотя внешняя разница, конечно же, имеется - огонь то сильнее, то слабее, сгорит то больше, то меньше леса, то в одном, то в другом месте... Каждый раз в интервью пожарные, МЧСники, а потом лесники разводят руками - то ли поджог, а то ли самовозгорание. Можно до обалдения писать стенд-апы с пожарным на заднем плане, как бы писающим при помощи шланга-протеза, а также другие - в огне, на дереве, в пожарной робе... Можно разоблачать спецслужбы - лес горит каждый год и все никак не установлено - отчего. Природа или человек: кто виновник гибели лесов в пламени пожаров - а если прольешь коньяк, то пахнет клопом или если раздавишь клопа, то - коньяком? Бессмысленно, бессмысленно все это... Все, что повторяется раз за разом который год...
На телестудию мы вернулись на "Газельке" МЧС. В отделе кипела работа - Настя бойко барабанила по клавиатуре компьютера, Света правила текст, хмуря брови и покусывая губы, а Яна равнодушно полуприкрыв глаза, сидела на стуле рядом со Светой и всем телом выражала несогласие с трудовым режимом - лечь бы, говорило тело, да на диванчик...
Димон, как всегда сосредоточенный и угрюмый, сунул мне кассету. Пока я ее отсматривал, а потом писал текст, практикантка сидела рядом, не шевелясь. И только тонкий аромат духов напоминал о ее присутствии. Я один раз спросил у нее:
--
Ты впервые на ТВ?
--
Ага... - негромко отозвалась она.
И я больше ничего не видел и не слышал, пока не закончил писать. Потянувшись, я огляделся - тихо, Яны нет, Светы нет. Димон застыл перед компьютером, только пальцы иногда оживают, нажимая клавиши. Настя, в ожидании эфира, опять углубилась в Токареву - пять лет она читает Токареву, пять лет оглянувшись после того, как написан текст, я не вижу Яны и Светы. Даже практикантка куда-то свалила. Тогда я нашел Витька на крылечке и отдал ему кассету - хватать картинки...
Прошелся по студии - от компьютера до открытого окна. Давешняя утренняя муха лежала на подоконнике, едва пошевеливая крыльями, с еле слышным жужжанием, сдохнет, но так и не додумается, что надо перелететь на другую сторону, где рама приоткрыта. За крылья ее и вон, за окно. Вошла Светлана с увесистым ломтем арбуза в руке, и сразу села за свой компьютер и, то и дело откусывая от спелой мякоти, углубилась в мой репортаж. Нам не о чем было говорить, она и так знала - если уж я встал из-за компьютера, то текст готов. Я ждал, как всегда в напряжении, вечно мне кажется, что весь текст будет забракован. И тут за моим плечом возникла дышащая никотином и арбузом девочка. Не оглянувшись, я сказал:
- Не стой над душой, - и забыл о ней.
Света проверив текст, кивнула мне - "оч.хор." и спокойно стала есть свой ломоть, равнодушно глядя в окно.
Когда народ в жару скидывается на арбуз, мне не предлагают - знают, я их терпеть не могу. А Витька явно уже налопался. Так что мы с ним сели рядышком - он монтировать, а я так, на всякий случай. Чуть-чуть подсказывать, чуть-чуть мешать. А потом Витек жестом фокусника стукнул по клавише компьютерной клавиатуры и объявил голосом Кио: "Смотрим, цифруем..." На экране появилось пламя лесного пожара и титры: "Репортаж Артема Лесина Дмитрия Чернышева". Димон выбрался из-за своего "компа" посмотреть. И опять за моим плечом возникла девочка в облаке никотина с обиженными глазами, и сказала, делая вид, что не обиделась:
--
Как здорово, просто ходили, просто говорили, такая обыденность, рутина. А потом - раз и у всех на экране наш пожар.
Я был доволен - сюжет готов - и, весело глядя на нее, отозвался:
--
На экране - это вечером.
--
Ну все равно - у-по-и-тельно... - с полуопущенными веками пропела она.
У Светы глаза сразу же ожили, сделались большими и насмешливыми. Виктор многозначительно ухмыльнулся. "Ну и ну", - пробормотал Димон. А я.. я промолчал. Чудное словечко... и эти полуприкрытые, как во время любви, глаза... И банальщина про сюжет... Я подумал, а ведь с другой стороны - свобода, скука, летний вечер, и тепло, и по каналу "Муз-ТВ": "И все мне кажется, что кружится голова..."
Но она... она после просмотра попрощалась и ушла куда-то, в какую-то свою жизнь.
2
Рабочая пятидневка раз - и кончилась, совершенно незаметно... Словно ее стер из бывшего дождь, зарядивший с утра. Ничего не помню из прошедших дней, кроме, пожалуй, пожара. В мелкой серой мороси расстаяла и нескончаемая пятница - ее вечер каждый раз убит подготовкой еженедельной передачи "События недели". Но сегодня все закончилось необычайно быстро. Не было споров по поводу того, какой сюжет ставить. И девочки не препирались, как обычно, до упаду - кто сегодня в эфире, а кто пораньше валит домой. И все же, когда я вышел на улицу, уже наступила ночь. И снова шел дождь. Мир оказался черно-лаковым, блестящим от влаги и света витрин, окон и рекламы. Я шел за дождем вслед. Без зонта. Рубашки и брюки промокли, стали тяжелыми. И я чувствовал, физически ощущал, что иду большими, излишне широкими шагами, тяжело, неуклюже - так же, как происходят события в моей жизни. Редко мне удается пройти легко, нечасто у меня бывает светло в душе и по пальцам можно пересчитать простые и ясные дни, когда жизнь не кажется, а является прекрасной...
Мобильник зашелся своим пиликаньем так неожиданно, что я чуть не потерял равновесие.
--
Темка, - закричала в трубку тетя Юля, считавшая, что я по мобильнику плохо ее слышу - ну, разве можно хорошо слышать в эту маленькую трубочку, - Ты где сейчас?
--
Только вышел с работы, - отозвался я.
--
Иди до нас, тут Митя приехал на ночь. У него дело до тебя...
--
Хорошо, - ответил я и отключился. Раньше тетя Юля всегда обижалась, что я не здороваюсь и не прощаюсь, экономя время. Теперь привыкла. Ей и дочь и сын нередко звонят с мобильных и тоже - ни здрасьте, ни до свидания.
Вместо того, чтобы сесть на свой автобус, везущий пассажиров через мост на левый берег нашей речушки, в старый город, я поймал "попутку" и поехал в новую часть города. Я сидел впереди, смотрел, как за стеклом проносятся улицы, огни реклам, редкие пешеходы... Шофер тормознул у автобусной остановки. Я расплатился и выбрался из машины. Шел дождь. Я шел за дождем вслед. И мне это ужасно надоело - как будто я каждый день из своих тридцати лет прожил под дождем.
Тетя Юля открыла дверь, шурша шелком роскошного, в желтых розах, халата, который ей подарила дочь и который она считала своим долгом надевать, когда кто-нибудь из детей появлялся дома. Внуки и племянники в счет не шли. Для нас годился старенький, порядком засаленный байковый халат. Тетя Юля, отчаянно клялась, что он очень теплый, как раз для ее старых, больных костей. "Конечно, - совершенно серьезно соглашался я, - промаслился он основательно, теперь холод не пропускает..." Тетя Юля махала на меня рукой - бесстыдник, смеешься над старой, больной теткой. Племянницы - двенадцатилетняя Оля и четырнадцатилетняя Ксюша - слушая нашу перепалку, валились друг на друга и хохотали.
То, что тетка обычно живет в старом халате, от ее сына и дочери тщательно скрывалось. Митя - отец моих племянниц, юмора не понимал. Раз есть вещь - надо ее носить, считал он. Катя, тетка Оли и Ксюши, обижалась ужасно - мама, ты меня не любишь, заявляла в таких случаях она. Сын наполнял ее дом ауди- и видеотехникой. Привез однажды видеокамеру, но тетя Юля высмеяла сына и камера, ну что скрывать, досталась мне. Дочь везла матери тряпки. Но тетя Юля их почти не носила, телевизор не смотрела, предпочитая помалу сплетничать с соседками про подружек, а с подружками про соседок, видик включали только внучки... Это противоборство между привычками старухи и желанием детей сделать жинь матери - по их меркам - красивее, удобней и современней, длилась не первый год. И ясно было, что закончится она только тогда, когда тетя Юля отправится в мир иной. Точно также было очевидно, что ее в этой борьбе ждет поражение. Последнее слово останется за детьми и в гроб она ляжет и похоронена будет в соответствии со всем современными требованиями, - возможно даже кремирована, - а не потихоньку и попросту, как того хотелось тетке.
В прихожей вкусно пахло мясом и грибами. Из кухни вышел лоснящийся от удовольствия, с тарелкой и вилкой в руках, Митя. Прожевав кусок, Митя сказал вполголоса - девчонки Оля и Ксюша, коротающие лето у бабушки в экологически чистом районе, уже спали:
--
Здорово, брательник.
Мите, моему двоюродному брату, пятьдесят два. Он рослый, как и я, но поджарый, ни мясо, ни грибы больше не портят его фигуры. А вот лет пятнадцать назад, когда его торговый дом "Мебель для всех" только начинал существание с пары стульев, по случаю купленных на местной мебельной фабрике дешево, а проданных как итальянские - дорого, он был рыхловат, вальяжен, боялся потолстеть еще больше и, как барышня, вечно сидел на диете. А еще его здорово портит лысина во всю ширь черепа. Видно, что уши у него хрящеватые и торчат как-то хищно. И смуглый он не по-здешнему. Я при нем теперь смотрюсь, как мальчик-переросток рядом с прожженым рецедивистом.
Кстати, родственники грамотные, в школе учившиеся хорошо, раз и навсегда прозвали меня Пьером Безуховым, а кто неграмотный - называют просто - наш толстяк. Это правда. Я полноват, даже для своего роста. И вся родня в один голос твердит, что я рохля, что нельзя быть таким безоглядно благожелательным.
Но, в сущности, я не столько добр, сколько равнодушен. Не столько прощаю, сколько просто не обращаю внимания на многие человеческие недостатки и поступки. Мало кто знает, что я смотрю на вещи, а вижу скорее их изнанку, но ведь в сущности таков естественный порядок. И не забывая о том, что люди - это и впрямь животные, да еще и самые опасные из всех видов. Что в основе самого доброго поступка человека лежит его эгоизм. И что человечество в целом - это одна отверстая пасть... Можно ли всерьез негодовать или восторгаться поступками людей в целом и индивидуумов в частности...
...Митька, должно с минуту наблюдал, как я тяну с ног мокрые ботинки, затем буркнул:
--
Долго копаешься... - и ушел на кухню.
Тетя Юля, улыбаясь, шустро зашуршала следом. Там сразу зазвякала посуда. "Еда-а", - вожделенно подумал я, предвкушая праздничный ужин. В просторной тети Юлиной кухне и стол был не маленький. И вся его поверхность, - впрочем, как всегда, - скрылась под пиалочкми, тарелочками, блюдечками... Пустая тарелка для меня потерялась в море полных закусками, солеными грибочками, кусками холодца... Вот мне бы еще сухую рубашку и брюки, то стал бы я сам себе король.
Братец усердно подбирал вилкой кусок за куском. Он не поднимал вилку, а сам наклонялся к ней. Блестела лысая голова, и торчали хрящеватые уши - голодный зэк и только, а ведь на самом деле как сыр в масле катается.
--
Я смотрю, - набив мясом рот, сказал Митя, - у тебя жизнь в лучшую сторону нисколько не меняется.
--
Мы виделись последний раз всего три месяца назад, - смиренно напомнил я.
--
Это неважно, - отмел мои возражения брат, - перемены могут быть мгновенными. Другое дело, я не замечаю никаких - ни быстрых, ни медленных.
Это начинался привычный разговор "за жизнь". Мой сосед, алкаш дядя Петя, заводит его каждый вечер с кем ни попадя, стоит ему глотнуть из горлышка чего-либо спиртосодержащего. А мой брат Митя - только со мной и только, когда по дороге в столицу по своим коммерческим делам заезжает к матери на денек, а чаще на одну ночку. И я сижу, и каждый раз терпеливо это выслушиваю. Не ссориться же с родственниками, которые изо всех сил желают добра. Тем более, что в былые времена, когда в нашей области было совсем плохо с работой, Митька вспользовался своми связями и добыл мне место на местном ТВ. Уже пять лет я при деле и при зарплате. И особенно хорошо то, что у тети Юли нашлись знакомые, которые недорого сдали мне квартиру. А то ведь тетке жалко смотреть, как сын родной сестры - я то есть - тянется в нитку от зарплаты до зарплаты. Вот она наставляет Митьку, а тот - меня. Мы бы оба плюнули на это, он бы охотно перестал тратить на меня свое красноречие, а я - изображать послушного мальчика, но у нас есть наши матери. А им хочется, что бы мы от жизни добились всяческих благ. У Митьки, кстати, это получается. Вот он, как старший брат, меня и перевоспитывает. И на счет того, как стать богатым, у него порой появляются довольно остроумные теории.
Сегодня он в ударе. Ест и ораторствует, взмахивая вилкой, пророк несчастный.
- Я понял, как становятся богатым. Понял сам механизм. Надо перестать желать богатства и научится желать что-то конкретное. Причем, не для себя. Вот жене нужна шуба, а девчонкам компьютеры, и каждой собственный подавай. Так вот, надо захотеть этого тоже. Как они сами, может быть не хотят. А ты думал как бедным семьям удается обуть и одеть пятнадцать детей? У них возникает насущная потребность в чем-то, такая необходимость, что без нее ложись и помирай. И, что характерно, это что-то рано или поздно появляется. Приносят добрые люди. Неожиданно кто-нибудь дает деньги...
- Это ужасно, - пробормотал я, подцепляя вилкой грибную шляпку, - страстно желать диван... Нет, вожделеть к дивану. Мосье, я к вам вожделею...
Я поднял на брата глаза - он осуждающе смотрел на мой гриб. Я поспешно затолкал его в рот, пока аппетит не отбит нравоучениями.
- Не ерничай. - строго сказал Митька, - На самом деле что-либо по-настоящему желать не так-то просто. Даже чтобы захотеть новый диван надо научиться быть искренним, хотя бы...
Митька даже вилку отложил - до того торжественно говорил, что самого проняло. Я тоже отложил вилку. Стало скучно, что как-то и не до грибов..
--
Да я не ерничаю. - вяло, чисто из чувства долга - надо же поддерживать беседу, отозвался я, - Просто раньше учились желать счастья, любви, правды, а теперь нужно переносить чувства на кресла, столы и обои...
--
Где-то я читал об этом, - насмешливо прищурился старший брат. - Кажется в школе, на уроке литературы.
Это он, мерзавец, намекает на то, что все мои понятия о жизни почерпнуты из книг, тогда как его самого обучала, как он утверждает, сама жизнь. То есть сначала улица, потом комсомол, а в сущности и вовсе никто. Но презрение братца к урокам литературы для меня не убедительно. Я ничего плохого не вижу в том, чтобы время от времени вспоминать и их. От школярного опыта я отмахивался будучи двадцатилетним. А Митька - до сих пор, точно боится, что станут держать за мальчика. И все эдак бравирует - меня, мол, высокими материями не проймешь. Но спорить я не люблю. Я скорее уступлю на словах, а сделаю по своему, чем с пеной у рта буду тратить время и доказывать свою правоту. Вот и теперь я долго молчал, надеясь, что брат отвлечется от этой темы, но Митька усердно жевал и выжидательно смотрел на меня. И тут я ощутил справа какое-то движение. Оглянулся - тетя кивала, как заведенная, согласная с каждым словом своего сына. И я ответил:
- На уроках литературы, между прочим, каждое новое поколение подростков вдруг заново открывает, что время безотчетной веры в вечные истины опять миновало. Высокие понятия опять затасканы. Опять актуален вопрос - во что верить? К чему стремиться, когда секс, пиво, тряпки и прочие увлечения, увы, перестают интересовать. В чем загвоздка - в себе, в обществе, в родителях, давших воспитание? Но ведь есть люди, которые в любые времена находят возможность жить в полную силу, делать что-то, верить в какие-то идеалы...
--
Будь попроще, мой мальчик, и люди к тебе потянутся, - перебил меня брат, дружески улыбаясь, отодвигая тарелки и сыто потягиваясь, - Закончил работу, поведи девушку в кино. Сделай ей предложение, женись. Она тебе детей нарожает, а ты их расти. Скучно не будет. Семья - это передовая, каждый день артобстрел. Испытание не для слабонервных. Как бизнес, кстати.
Тетка истово слушала эти нехитрые истины. И когда братец пошел о семье болтать, даже вставила пару реплик, типа - ты его слушай, слушай, он многого достиг. У него дом - полная чаша. Жена путевая, девчонки одеты-обуты. А ведь жизнь-то какая... Вот я всю жизнь получала пинки, то одно случится, то другое. Да и сейчас то же самое. И, ты посмотри, все так живут. Это так положено, наверное - ведь сама природа стремится уничтожить человека... И с этим надо бороться, сопротивляться. А ты плывешь себе по течению.
Я даже про еду забыл: смотрите-ка, тетушка способна на обобщения, кто бы мог этого ждать от старушки...
- Женитьба... - пробормотал я, - Дети... Борьба за хлеб насущный. Честно говоря, я совершенно этого не хочу.
--
Чересчур ты у нас умный, это у тебя с детства. - резюмировал братец, - Что о тебе помню - так только то, что ты вечно сидел с книжкой. Твой затылок родственники знали лучше, чем лицо...
--
Это родовая травма, - пробормотал я, - Длинный язык и нетипичная морда. Медсестра сплоховала - сначала скальпелем язык порезала, он на кончике раздвоенный теперь, а потом мордой об стол стукнула
--
Ладно-ладно... - сказал Митя, - Из книжек вся твоя блажь на самом деле.
- Где-то я уже это читал, - не без ехидства ответил я, - Даже процитировать могу - когда я слышу слово "культура", я хватаюсь за автомат.
- Но-но-но... Не передергивай. Ты же грамотный мальчик, сам понимаешь - есть ум, а есть умничанье. - он помолчал, сделал значительное лицо, - А еще есть один вопрос. У меня - к тебе. Всего один. Так вот, если ты такой умный, почему ты такой бедный?
Я предпочел не заметить насмешки. Не Митька этот вопрос придумал. И так и сказал:
- Не поверишь, Митька, но меня не волнует, что ты насмехаешься, считаешь на самом деле бестолочью. Меня волнует другое - мне скучно жить. А если я умный и, тем не менее, мне скучное, значит, я все-таки, дурак... Может быть даже с большой буквы.
Брат посмотрел на меня с неприязненной жалостью - такое лицо, наверное, бывает у врача, когда он сообщает родственникам что-нибудь особенно отвратное - стоимость лечения, например.
--
Ты, наверное, действительно, дурень. Ну, формулируй вслух, избавляйся от комплекса.
Я насупился и ощутил себя, как обычно, большим, толстым и неуклюжим. Сейчас я, кажется, совершу гнусный поступок...
- Вот эта скука, отчего она во мне, хотелось бы понять. Наверное, я, все-таки, дурак, раз не могу найти себе дело, которое бы и нравилось и доход приносило...Когда я был мальком, я читал с упоением, верил в светлое будушее, в каких-то необыкновенных, светлых людей. Потом я убедился, что самый светлый человек в реальном мире не настолько идеален, чтобы удовлетворить моим требованиям. Я примирился с этим, но веру-то уже утратил, - я чувствовал, что это немного не то, помолчал, собираясь с мыслями, - Слишком много развлечений, много техники, облегчающей жизнь, очень мало физической работы, еще пару десятилетий назад занимавшей все свободное время. С другой стороны недостаточно средств, чтобы только развлекаться. Плюс детство пришлось на те годы, когда труд еще кому-то внушал почтение. Работали, особенно старшее поколение, за моральное удовлетворение. Это чувство тоже наполняло жизнь. А теперь нет ощущения, что живешь, жизнь абсолютно ничем не заполнена. Никаким чувствами, что ли...
Но тут я нечаянно вспомнил Надю. Год назад она была студенткой-заочницей последнего курса журфака. Я познакомился с нею на какой-то пресс-конференции. Она пришла по заданию редакции одной местной газеты, где проходила преддипломную практику. Надя была непредсказуемая, невообразимая, сумасшедшая, я пьянел от одной только мысли о ней. Она приходила ко мне писать диплом - тогда, год назад, у нее не было своего компьютера. Зимними вечерами за окнами все было бело-синим, морозным, новогодним. А у меня в квартире не жарко - все как-то недосуг заняться рамами вплотную. Надя сбрасывала с плеч белый заячий полушубок и требовала - "Чашку кофе и тулуп!" Я доставал старенький овчинный тулуп и кутал ее, а потом шел готовить ей кофе. Когда я возвращался, она уже сосредоточенно смотрела в экран компьютера. Она сидела допоздна и потом оставалась. Утром убегала в свою редакцию. Потом уехала защищать диплом и осталась в области. Я так и не знаю до сих пор - что у нее было со мной. Не хочется даже думать о том, что у нее был роман всего-навсего с моим компьютером... У меня же с нею была страсть. И жизнь была полна до краев и как-то лихорадочно прекрасна. А теперь... Но даже если бы она осталась в моей комнате, за моим компьютером, все равно уже была бы скука.
И тогда у меня испортилось настроение. А так все было хорошо. Сидели два брата, умничали помаленьку. Что ни говори, а от этих бесед польза есть - можно поговорить о том, о чем в кругу сотрудников обсуждать неприемлемо, а близких друзей в этом городе у меня так и не образовалось. Я сказал резко:
--
Хватит на эту тему.
Брат удивился и впрямь замолчал. Безмолвно сидела и тетка, ссутулившись, закутавшись в свой роскошный шелковый халат с розами. И в нашем тесном кругу отчетливо ощутился какой-то крах. За стеклами в кисейном обрамлении давно сгустилась чернота. Огни в окнах домов в основном погасли. Полуночников в этих кварталах немного. Да и нас всего трое за столом. Нет, точнее, их было двое, а я один. Я видел по лицам, я читал в глазах - они меня не слышат. У них свое. Личная философия жизни тетушки выродилась под старость - которая могла бы быть нищей, если бы не сын - в вопль: "Сто рублей - пожрать нечего!" Она-то целиком согласна с сыном-бизнесменом. Времена энтузиазма и альтруизма прошли безвозвратно. И нам, пожалуй, никогда не понять друг друга, ибо их девиз - "денег больше, быстрее - жизнь должна быть устойчивой". Но я... я безнедежно отравлен сладким ядом мечтательности и самосозерцания. В жизни реально лишь то, что мы узнали в детстве. Все остальное - сон. Ну, естественно, до тех пор, пока не проснешься. Наверное, потому мне все хочется найти устойчивость в чем-то ином. Только я не знаю в чем - все скука, ей-Богу.
- Ну, ладно, - в конце концов, сказал брат, - я посплю, а утром поцелую девочек, передам подарки от матери да погоню дальше.
Тетушка завздыхала, завозилась, поднялась и стала убирать со стола. Митяй по-братски отвесил мне символического прощального "леща" и удалился.
...дохну, как та муха. Но не пытаюсь вырваться - не знаю куда. Чтобы жизнь была интересной, нужно совершить усилие (или насилие?) над собой, и я готов это сделать, но не знаю к чему оно. Все одно и тоже. И никто не придет, не схватит за крылышки, и не выкинет за окно - в настоящую жизнь, где свет, и воздух, и свободный полет. Разве что - чудо...
Я никак не мог оставаться в этом доме. Угнетало ощущение потери и беспомощности. И я... я ушел в ночь, мучительно желая раствориться в ней. Но мне это не удалось.
3
Дни летели, как листья с кленов под напором ветра. И этим ветром была Ангелика. Она появлялась на студии, как всегда, в своей боевой раскраске и пестром оперенье. Мне нравилось видеть ее именно такой, что скрывать. Я чувствовал, что это неизменно, и ее завидное постоянство в избранном стиле одежды и жизни мне было очень приятно после того ночного разговора за жизнь. Я ощущал спинным мозгом, что она незамедлительно послала бы, невзирая на лица, любого, кто рискнул бы давать ей такие советы. И это тоже было приятно и вызывало радостное уважение к ней. Но на студии Ангелика пришлась не ко двору. Ее перламутровые тени, мини-юбки, прозрачные топики и шелковые брюки, пушистые розовые, голубые и желтые резиночки постоянно подвергались жестокому осмеянию. За спиной. Ангелике было прекрасно известно об этом, но я не мог понять - то ли ей не привыкать, то ли вправду наплевать. Откровенно говоря, и меня бесили ее перламутровые тени и черный лак на ногтях. Но, все-таки, как-то раз я, будучи гораздо восприимчивее к чувствам других, чем бы мне этого хотелось, выступил, так сказать, защиту слабых и отверженных. Я произнес:
--
Да не обижайте вы ее, мальчики-девочки. Что вы все время к ребенку придираетесь.
Родной коллектив отреагировал незамедлительно и пинками меня наградили с двух сторон. Наш редактор Светочка как раз решила привести практикантку в чувство и дать ей понять, что отдел "Новостей" никак не входит в структуру ателье экспериментальной моды. Да, она права, но мне показалось, что у Ангелики задрожали губы.
Пока воспитанная Светлана подбирала слова, чтобы выразить свое негодование по поводу моего поведения, порочащего солидную телекомпанию, Серега, ядовитый, как большинство операторов, которые привыкают видеть происходящие события в основном в черно-белом варианте, уже отозвался:
--
О, да наш Артем - рыцарь. Он защищает чудо-практикантку. Да ты не робей, Темка, вали ее прямо на крылечке, а мы поможем советом, да и делом, если что.
Я офигел и проглотил этот выпад, пробормотав только, типа предупреждающе: