Аннотация: Они не виделись десять лет. И впереди у них было три дня. Воспоминания быстро закончились... Остались обиды и вопросы... Вопросы к самим себе...
ДВА БРАТА
"Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего... ничего, что у ближнего твоего" (Исход 20:17).
Десятая заповедь Ветхого Завета.
1.
Самолёт содрогался всем телом, опускаясь всё ниже и ниже, пока не вынырнул из густой мутной облачности над засыпающей столицей.
В просторном салоне бизнес-класса было прохладно и тихо. Лишь унылое урчание вентилятора где-то наверху убаюкивало и без того уставших пассажиров.
Константин Сергеевич Золотов давно так не волновался. Последний раз в Москву он прилетал около десяти лет назад, когда был помоложе, поактивнее. Он тогда много путешествовал.
Сейчас уже силы не те... Скоро - семьдесят...
"Последние годы даются всё тяжелее и тяжелее..." - думал он, поглядывая на застывшие в лунном полумраке подмосковные леса. Рядом с ними, чуть дальше, каким-то неясным пятном блестело водохранилище. Самолёт делал разворот перед посадкой, ещё минута, и Москва показалась из-за хвоста.
Несмотря на два часа ночи, столица не спала.
Раскинувшись ночными огнями, словно отгоревший, разбросанный по земле костёр - столица жила ночной не засыпающей жизнью: "угли" ещё тлели, изредка вспыхивая яркими пятнами, трубы электростанций дымили, и ма-а-а-аленькие, как будто растоптанные кем-то, угольки вспыхивали и гасли.
Вспыхивали и гасли.
Словно прощались с кем-то.
Пар электростанций серыми шарообразными клубами "змеился" над столицей. Длинные серо-коричневые крыши заводов, краны, железные дороги, локомотивы, многотонные грузовые машины, - сверху казалось, что весь город, - огромная механическая машина, круглосуточно работающая невидимыми поршнями, вдыхая и выдыхая, выпускает в трубы свою усталость, серость, влажность и монотонность.
"Не спит Москва", - подумал Константин Сергеевич, - не спит..." Захлопнул журнал, убрал его в портфель.
Снял очки, аккуратно уложил их в дорогой футляр.
Закрыл глаза.
Откинулся в кресле, глубоко вздохнув.
В глазах по-прежнему стояла картина угасающего костра.
"Словно остатки прожитой жизни..." - представлял он ещё и ещё раз картину отжившего костра. - "Когда-то пылал, разгорался, затем прогорел жирными и крупными углями, прогорел, словно жизнь, и рассыпался в пепел... Словно пепел..."
Мысль не останавливалась: "Кому нужно будет всё то, что он сделал в жизни? Всё, что он успел за свои почти семьдесят лет? Кому нужны его открытия, патенты и опыты, исследования и лекции? Может всё, чем занимался никому не нужно... Может быть... Ну... А как же призвание? Как же медицина, разработка лекарств, избавление от болезней, здоровье миллионов людей? Нет... это не шутки. Всё это не зря..."
Вздохнул, вытер пот со лба платком.
"Почему дым стелется по земле?" - подумал он, ещё раз заглянув в иллюминатор.
Он не сразу вспомнил: "Да, это история Каина и Авеля. Каин принес в жертву Богу результаты своего труда, но Господь не принял его жертвы, потому что Каин пожертвовал то, чего ему было не жалко, то, что просто попалось под руку. А Авель выбрал лучшее, отдал Богу самое лучшее".
По телу пробежала мелкая дрожь.
"Да, но Каин убивает своего брата. Зачем он это сделал? Неужели позавидовал брату?
Так, спокойно... давление... давление. Какое, интересно сейчас у меня давление? Да чего я со своим давлением? У Андрея сейчас, наверное, все гораздо хуже... Эх, Андрей, Андрей... Говорил я тебе... Лет двадцать назад... Говорил".
С этими мыслями он встретил посадку.
Самолёт ещё раз плавно качнулся, и шасси, нащупав посадочную полосу, загудели. Самолёт задрожал и шумно покатился по полосе. В салоне послышался глубокий, расслабляющий вздох и жидкие аплодисменты команде пилотов.
"Наш самолёт совершил посадку в столице Российской Федерации - городе Москве. Просим пассажиров оставаться на своих местах..."
Константин Сергеевич отстегнул ремень, потянулся и открыл глаза. "Слава Богу, прилетели..." - в его голове уже напряженно пульсировала мысль об обратном полёте из Москвы в Берлин.
"Ну, что же... встречай Москва..." - перед его мысленным взором промелькнули все московские визиты: когда-то он прилетал на конференции, останавливался в гостинице, затем заезжал в гости к матери, потом, спустя много лет, позвонил Андрей, и он прилетел на прощание с матерью... А до этого было прощание с отцом, много лет назад. Много лет... - Константин Сергеевич затруднился сразу сосчитать, сколько лет назад это было.
"... Да, Москва.
Родина.
Родина - это где родился. Или нет? Или Родина - там, куда тянет? Да, тянет домой, в Берлин. К Наталье, к внукам... домой.
Нет. Родина, там, где родные. А тут?
А тут - Андрей... родной брат.
Эх, брат..."
Три дня назад Константин Сергеевич получил из Москвы, от заведующего отделением Боткинской больницы Георгия Ивановича Коновалова телеграмму о том, что его брат, Андрей Сергеевич, находится в реанимации после тяжелой операции и просил его приехать. По словам врача, Андрею Сергеевичу не давали больше месяца - операция вроде бы и прошла успешно, но болезнь зашла уже слишком далеко. В общем, Константин Сергеевич перенёс все лекции ближайшей недели и через три дня, поздно вечером вылетел в Москву.
Аэропорт встретил по-московски: из восьми таможенных коридоров работали два, таможенники не торопились, - ночь была впереди, толкотня и неорганизованность мест для ожидания досмотра нервировали, тем более что Константин Сергеевич чувствовал, что давление серьезно зашкаливает.
Он снял шарф, открыл сумку, нашел лекарства. Они лежали, бережно уложенные в специальный пенал, который собрала Наталья Ивановна. Открыл пенал, нашел нужное лекарство.
"Так, две таблетки сразу. Вода... Где была вода?
Вот, в сумке. Вода.
Ф-ф-ф-ф".
Вытер платком лоб.
Нужно где-то присесть.
Заняв очередь, он присел на пластмассовую скамейку. Она оказалась очень неудобна - через пять минут заломило спину.
"Да, Москва встречает как-то безразлично. Москва всегда так встречала..." - вспоминал он свои последние визиты в столицу. Это всегда было очень быстро, срочно, а в последние годы это было связано еще и с проводами в последний путь своих родных, напряженно и скорбно. Словно не было других поводов приехать в город, где он родился.
"Да, словно не было других поводов, - думал он. - Не было. Или просто никто не звал, не приглашал? Или я сам не собрался приехать ни разу? Ни разу за сорок с лишним лет не собрался вот так, просто прикатить в город своего детства и побродить по любимым московским улочкам? Да нет. Я бы собрался. Времени не было. Да и не звал никто. А кто должен быть звать?".
Очередь подходила медленно. Пройдя паспортный контроль, Константин Сергеевич прошел в зал приёма багажа, нашёл и поднял с ленты свой небольшой чемодан на колесах, который прошагал с ним пол-Европы и направился к выходу из аэропорта.
Москва действительно не спала.
Уже через пятнадцать минут он ехал в теплом такси и любовался ночными московскими улочками. Он не узнавал эти улочки... С последнего его визита в Москву, где-то около двухтысячного года, многое изменилось: Москва явно стала смотреться как-то больше по-европейски, даже при свете ярко-жёлтого уличного освещения столица выглядела свежей и чистой.
Константин Сергеевич вспоминал дороги и не узнавал широких проспектов, трехуровневых развязок, мигающих рекламных билбородов.
В какой-то момент в ночном небе мимо машины пролетели знакомые очертания знаменитых московских высоток, и что-то ёкнуло в груди, защемило... Руки затряслись, доставая в очередной раз платок из кармана.
"Москва, Москва... как же так? Как ты изменилась, Москва...
Через полчаса он устало опустился на аккуратно застеленную кровать в гостинице. Затем опять поднялся, открыл чемодан, достал аккуратно уложенные вещи, разложил их на полке в шкафу и переоделся. Открыв окно на балкон, долго стоял, пораженный неожиданной панорамой Москвы, - впервые в жизни он увидел другую Москву. Это был не город его детства, тихий, утопающий в зелени деревьев, это был не шумный и грязный город эпохи девяностых, - это был красивый ночной европейский город, с огромными рекламными вывесками, подсветками, гирляндами, куполами, мостами, стеклянными небоскребами, взмывающими над городом...
Это была Новая Москва.
Он стоял и любовался ночным видом с балкона.
Потом долго ворочался на непривычно жестком матрасе. В пятом часу утра, наконец, помогло снотворное, которое супруга заботливо уложила в его аптечку.
Утро оказалось не таким свежим и радостным, как представлял его себе Константин Сергеевич ночью, любуясь московской панорамой на балконе. Гудящая и практически не двигающаяся вереница машин заполонила все улицы, дым и копоть поднимались во влажный осенний воздух, солнца не было видно за плотной и густой облачностью, а ветер порой доносил какие-то неприятные запахи с внутреннего двора гостиницы вперемешку с запахом тлеющих осенних листьев.
Побрившись и одев брюки и чистую рубашку, Константин Сергеевич неторопливо спустился в ресторан позавтракать. Без завтрака он не мог обходиться - после утреннего стакана теплой воды и принятой порции утренних таблеток, ему обязательно нужно было принять легкую пищу, - на этом настаивал немецкий друг и личный диетолог Константина Сергеевича. Обычно это была половина порции овсяной каши с фруктами и легко запеченный ржаной тост.
Лишь выпив свой утренний травяной чай и поднявшись в номер, Константин Сергеевич открыл свою записную книжку на литере "З" и нашел на странице номер мобильного телефона брата. С третьего раза на том конце послышалось шуршаньше, а затем хриплый голос:
- Да.
- Андрей. Это я.
- Кто я?
- Андрей, это я... Костя.
- .... Костя, ты откуда звонишь?
- Андрей, я в Москве. Вчера прилетел ночным рейсом. Сейчас собираюсь выехать к тебе. Подскажи, где эта Боткинская больница?
- Костя, я не знаю... возьми такси... тебя привезут. Я не знаю...
- Андрей, ты как?
- .... Живу пока, Костя. Врачи ничего не говорят. Приезжай, может тебе чего скажут.
- Все, я выезжаю, Андрюша. Скоро буду.
- ...
2.
Такси ехало очень долго - водитель чертыхался и материл все соседние машины, ругал на чём свет стоит городские власти, дороги, гаишников, - словом, устроил экскурсию по дорожным пробкам и словарному запасу московского таксиста, прежде чем привез его к проходной престижной больницы. Взяв деньги, он вдруг изменился в лице и довольно улыбнулся пассажиру. Константин Сергеевич передёрнулся от вида неровных желтых зубов и понял, что переплатил.
В отделении больницы долго искали пациента с фамилией Золотов, несколько раз ошибались с палатой, куда Андрея Сергеевича перевели из реанимации, но наконец проводили Константина Сергеевича до нужного корпуса. Пока шли до места, внутри больничной территории он уловил знакомый запах - пахло так же, как и с балкона гостиничного номера - прелой и тлеющей листвой, - кислый и местами горький запах шёл откуда-то с дворовой территории.
В маленькой палате Андрей лежал один.
Константин Сергеевич открыл дверь, заглянул и не сразу узнал Андрея - он сильно похудел, как будто бы высохла кожа на лице, не было бровей и волос на голове. Но знакомый профиль брата он не мог не узнать.
Андрей лежал, закрыв глаза.
Константин Сергеевич, ступая в синих бахилах как можно тише, подошел к кровати Андрея и опустился на стул.
Щемящее чувство вновь вернулось к нему, - Константин Сергеевич вдруг сильно вдохнул, как будто, чего-то сильно испугался и с шумом выдохнул. Андрей Сергеевич открыл глаза.
- Костя... - знакомая улыбка вдруг показалась на лице Андрея. Эта улыбка словно вдохнула новую жизнь и новое, какое-то неведомое чувство надежды в Константина Сергевича. С этой минуты он снова стал Костей...
- Костя...
Брат привстал на кровати.
Константин сбросил с себя сумку, стянул шарф, присел на краешек кровати, приобнял брата.
- Андрей...
- Костя... как... как ты долетел?
- Спасибо, Андрей, хорошо долетел. Как ты?
- Как видишь. Боремся! Боремся... Ты знаешь, Золотовы не сдаются просто так! Врачи молчат... хотя я всё понимаю. С такими диагнозами долго не живут...
- А что, доктора уже знают точно?
- Знают, Костя. Всё они знают. Только не всё говорят. Может тебе скажут? Ты же всё-таки доктор.
- Андрей, я не доктор. Я химик.
- Ну, все-таки. Ладно, обо мне. Расскажи, как ты живёшь, Костя? Ты... ты такой красивый... Голова седая... А улыбка та же самая... осталась. Твоя...
Константин улыбнулся.
- Хм...
- Да что там годы, Костя! Годы ничто! Вся сила не в годах, а в душе... Если в душе сила есть, значит человеку уже ничего не страшно, ни страдания, ни боль, ни смерть. Я на это уже смотрю спокойно, Костя. Ладно. Давай не будем об этом. Ты докторов спроси, чего и как, а мне не говори, я уж останусь тут, как есть... Чего мне... хорошего не скажут.
- Ладно. Ты лежи. Я пойду, спрошу, как тут у вас устроено. Где лечащий врач, когда был консилиум, всё узнаю.
- Костя, какой консилиум? У нас всё просто - это тебе не Германия! Лёг, заболел - лежи, выздоравливай. Ах, не выздоровел? Ну жаль... Это у вас там медицина делает семимильные шаги, а у нас... семимильные шаги делают цены на лекарства. Ну, спроси, сходи...
Через пятнадцать минут Константин вернулся. Всё, что он услышал, он уже предварительно понимал. Ничего обнадеживающего ему не сказали, ничего конкретного не объяснили. Только потому, что в онкологическом отделении больницы в такой момент никто ничего не знает и только ждёт. Как развернутся события, не мог предсказать никто. Константин Сергеевич знал подобные диагнозы и знал, чем они заканчиваются в большинстве случаев, но знал и то, что во многих случаях люди возвращались к нормальной жизни. Что именно приводило одних людей к выздоровлению, а других - в обратном направлении, он не знал. И никто не знал. Все принимали одни и те же процедуры, пили одни и те же лекарства. Но результаты были категорически разными. Поэтому все лишь разводили руками и тихо шептали: "медицина тут бессильна".
Константин Сергеевич знал, что бессильна не только медицина. Часто бывает бессильна наука, беспомощна любая человеческая логика в борьбе с тем, чего человек часто сам не понимает до конца. Работая более сорока лет в фармацевтической лаборатории, возглавляя её в последние годы, Константин Сергеевич сам удивлялся научным результатам: в одних случаях разработанное лекарство не помогало, в других случаях - было единственным выходом и спасением. В научных серьезных докладах, среди красивых изящных выкладок порой сквозили лишь предположения и догадки, на них строились целые гипотезы, а на них громоздилась научная база, с опытами и пробами, которые неожиданно приводили к положительным результатам. Лаборатория работала, получала приличное финансирование, отчитывалась, получала награды. И результаты этой работы чаще всего складывались в научных библиотеках в огромные тома и изредка использовались в разработках конкретных препаратов.
Вернувшись в палату, Константин вздохнул и снова опустился на стул рядом с кроватью Андрея. Андрей посмотрел на него:
- Ну что? Спросил?
- Да... спросил.
- Ну вот и хорошо. Теперь ты знаешь всё. Слушай, а давай сходим погуляем?
- Как погуляем? А лежать? - Константин не понял сразу.
Андрей показал рукой куда-то вдаль:
- Да ещё лежать и лежать... А пока ты тут, давай подышим воздухом вместе, да и поговорить тут... тут не дадут. Смотри, вон солнышко проглядывает. Пойдем, осень такая красивая...
Они вышли из больничного корпуса, в яркие солнечные лучи, которые, пронизывая густую облачность, раздвигали плотную серую пелену и ярко блестели на влажных пятнах асфальта. Осенние листья, не убранные ещё, мягко шелестели под ногами и переливались каплями влаги, словно упавшие брызги солнца. На улице было холодно, сыро, но солнечно. Братья медленно шли по длинной больничной аллее и молчали.
- Как живёшь, Костя? - Андрей первым нарушил молчание.
- Хорошо живу, Андрей. - Константин Сергеевич говорил медленно, как бы взвешивая каждое слово. Во всех движениях его, даже в шагах по залитому солнцем больничному тротуару, была видна неторопливость и какая-то медлительность, словно прежде чем что-то сказать или сделать, он задумывался на секунду и только потом - делал. - Хорошо живу... Давление правда прыгает... стенокардия. Но я ещё преподаю... в университете... Химию, биологию преподаю... На немецком... Лабораторию возглавляю, крупную... Научную... Только за прошлый год у нас четыре награды европейские в области фармакологии... На переднем крае науки, как говорится... В общем, в меру сил... стараюсь работать. Фотографии потом покажу. Внуки у меня, Андрей! Внуки! Трое... Роберт уже заканчивает школу. А Кристиан еще маленький...
Андрей молчал, лишь изредка поворачивая голову в сторону брата.
- Кристиану два года... Это наш самый маленький. А Каролина родилась... э-э-э... шесть лет ей. Да, шесть лет назад.
- Это немецкие имена? - уточнил Андрей.
- Да, мама их - Хенрике... это жена моего Славика. Слава по-прежнему в посольстве... он сделал хорошую карьеру. Они... с Хенрике уже более двадцати лет живут вместе, недавно справляли годовщину свадьбы. У них.... свой дом, поместье... недалеко от Берлина.
Андрей снова внимательно посмотрел на брата.
Константин продолжал:
- Ну, а как у тебя? Мы же... постой, мы не же виделись пятнадцать лет, с тех пор, помнишь? Когда с мамой прощались?
- Помню, Костя, помню.
- Ну и как сложилась жизнь?
- Никак, Костя. Никак не сложилась. Складывалась, складывалась... и не сложилась. Знаешь, как в пазлах... собираешь, собираешь, и не можешь собрать. Видимо, деталей каких-то не хватает. Словно, кто-то разбросал части твоей жизни куда-то. А ты не можешь всё воедино собрать. Вот так.
- Ну, подожди. У тебя же... профессия... ты же художник!
- Художник... Кому он нужен сейчас, художник. Ты вокруг посмотри...
Константин машинально оглянулся. Они опустились на большую соломенно-рыжую скамейку.
- Художник сейчас не нужен, Костя... Никому... Я полжизни проработал в галерее, реставрировал старые полотна, потом в экспертизе ещё десять лет, оценивал работы других, выставлял их, ездил по выставкам, галереям, собирал... А когда начал сам писать - пришлось из галереи уйти. Не дали... Казалось, всё смогу сам - и выставку сделаю, и картины продам. Нет...
- Как же так, Андрей? Это что же...
- У нас, Костя, сложные правила в мире искусства. Правила эти определяет не художник, а владелец галереи, собственник, чиновник. Бизнес и власть диктуют вкус...
- Как же, Андрей? А как же... художественный вкус?
- А! О чем ты говоришь? Какой вкус! Там заправляют только деньги, Константин. Только деньги. Деньги и связи. Все друг друга целуют, приветствуют, за ручку... тьфу. А за глаза всех на чём свет ругают. Это не вкус. Это отсутствие вкуса... Да, ладно...
- Подожди, ты мне когда-то писал, что у тебя собственная выставка должна быть? Подожди, когда это было?
- Эх. Костя. Когда это было... Это было восемь лет назад, когда я пятьдесят лет справлял. Думал, может к пятидесяти дадут что-то выставить...
- Ты... не расстраивайся... Андрей. Сейчас тебе нельзя волноваться так... Давай о жизни.
Андрей засмеялся.
- А я о чём? Это и есть жизнь моя... У меня больше ничего нет. Я не ты, Константин. У меня нет семьи, нет детей и внуков, поэтому всё это - и есть моя жизнь. Каждая работа... знаешь, словно ребёнок... ты его планируешь, о нём мечтаешь, потом набросок, карандаш, потом густо, густо все, мазки ложатся к мазкам, линия к линии, словно ты сам создаёшь эту природу, этот цвет... свет... А потом они, как дети разбегаются, знаешь? Как дети... упрямые такие, весёлые... радостные... Только одно огорчает, Костя. Одно огорчает. Хотел я сделать выставку свою, знаешь. Выставку такую, настоящую... А никак не получается, ни средств, ни связей я так и не заимел. Они все... когда им нужно было что-то от меня, они все... меня приглашали, выступали, благодарили, а как мне что-то потребовалось... всё. Ни-ко-го.
Ты знаешь, я раньше переживал об этом, а сейчас уже - нет. Это раньше... я злился, кому-то чего-то доказывал, представляешь? Ведь каждый, проталкивая свое..., рассуждает не меньше, как о великой русской культуре... О! - культура России! О, русская культура! А сами дальше носа своего не видят, не слышат, а другим - пойди попробуй, - дороги не дадут! А потом... Потом, ты знаешь... как три года назад свалился с первым приступом, я перестал вообще чего-то делать, проталкивать, доказывать... Я знаешь, Костя... успокоился зато. Примирился с этим...
- Андрей... Подожди, а что ты мне не писал, не звонил, что у тебя проблемы с выставкой? Можно было попробовать у нас, в Германии организовать что-то...
- Костя... - Андрей глубоко вздохнул и помолчал. - Костя, прошло пятнадцать лет, как мы не виделись. Чего писать?
- Как чего? Написал бы, позвонил, что мол так и так. Помоги.
- Костя... Как помоги? Тебе еще и моих забот...
- Андрей, да что ты говоришь...
Они помолчали, стараясь не смотреть в этот момент друг на друга.
- Я... знаешь, Костя... сильно переживал тогда... Пил... Казалось, боролся за место под солнцем... А вокруг только и слышал: "не получился, не надо начинать, не берись, не выйдет..." А потом, как выставку свою стал собирать: "Это уже несовременно, сейчас другие тенденции..." Вот так вся жизнь и ушла откос... Ни одной персональной выставки... Ты знаешь, я так переживал...
Андрей Сергеевич закрыл глаза рукой.
- Андрей... Всё еще наладится, сейчас тебе нужно думать о выздоровлении... Ох, подожди... сердце что-то...
- Вот, видишь, и ты... Зачем тебе было лететь в такую даль, Костя? Это всё врач этот... Георгий Иванович... Просил я его, мол, не надо никого звать... не надо. Нет... настырный такой.
Посидели молча. Константин Сергеевич снял кашемировый шарф, вынул из сумки маленькую аптечку, открыл и не спеша достал таблетки. Проглотил. Посидели молча ещё несколько минут.
- Знаешь, а теперь, когда все эти годы позади, я так спокойно стал к этому относиться... знаешь, художник не должен продвигать своё искусство, не должен... Его задача - выражать свои чувства, как будто бы возвращать ту Любовь, благодаря которой мы пришли в этот... на этот свет. А если тратить жизнь на то, чтобы кому-то чего-то доказывать... времени работать не останется. А художник должен работать.... Писать... И знаешь, я с этими мыслями так свыкся, перестал общаться со всем этим своим Союзом художников... в общем, просто стал работать в свое удовольствие... Мне тут один врач, вот тут, в Боткинской, так и сказал: "Вы, Андрей Сергеевич, прожили интересную жизнь, а все молчите"... Представляешь? Так и сказал: "Прожили"... И я понял тогда... понял, что мы своими переживаниями сами себе жизнь укорачиваем... Вместо того, чтобы бороться за свое место под солнцем, нужно было просто жить и наслаждаться этим солнцем, этим воздухом, травой, осенью, весной... Понимаешь? - Андрей Сергеевич вздохнул и чуть помолчав, продолжил: - И ещё... знаешь, я простил всех, кто давил меня, травил... мешал работать. Я простил всех... Когда вот... два года назад диагноз мне поставили... я с тех пор уже никому не завидую, никого ни о чем не прошу.... Знаешь, Костя, я только сейчас научился наслаждаться жизнью, а не бороться за неё...
- Это ты... Подожди... Уже два года... как...? - Константин Сергеевич заглянул брату в глаза.
- Да, Константин, два года. Сначала были с желудком проблемы, потом сердце... в общем, всё постепенно отказывает... А душа, Костя, знаешь, только сейчас вот отпустила... только сейчас вот начал спокойно жить...
- В смысле?
- Ну... без зависти этой, без зависти, понимаешь, без злобы на людей, без этих мучительных мыслей... Как-то всё успокоилось сразу...
Константин погладил Андрея по плечу и взял за руку.
Так они сидели молча, держась за руку, ещё несколько минут.
Мимо скамейки, на которой они сидели, быстрым шагом, прошел священник в облачении и с книгами в руке, - он лишь издалека поклонился Андрею Сергеевичу как старому знакомому и прошёл мимо.
- Вот и тут... местный священник... отец Иоанн, тоже говорит о том, что надо прощать всех. Только... только как это делать... он и сам не знает. Бывает так: простил вроде на словах, а мысли эти куда-то внутрь залезли, поглубже... ещё глубже. Потом опять думаешь об этих обидах, думаешь, опять возвращаешься к ним.... День проходит, два... А потом вдруг, неожиданно, откуда-то... словно из-под земли... сильнейшая гордыня вылезает, в полнеба ростом... Вот... я простил всех, вот какой я... прямо святой уже... И опять сам на себя злишься, думаешь, что ж такое... почему нет искренности в моих мыслях, почему?
Константин Сергеевич ещё крепче сжал его руку.
- Андрей... Ну скажи... почему мы... почему ты не обратился ко мне тогда, когда хотел сделать выставку свою? Ведь я придумал бы чего-нибудь... у меня хорошие связи в русской диаспоре в Берлине, в Гамбурге. Могли во Франкфурте организовать...
- Кость, ну ты же знал, чем я занимаюсь? Если мог, - чего не предложил тогда сам? Я ведь не знаю, мог ты помочь или не мог? А вдруг я тебя побеспокоил бы зря? Ну?
- Ну как зря? Ну, надо было спросить меня...
- Костя, ну как спросить? Если бы ты мог - сам бы и предложил.
- Андрей! Ну я же не знал, что всё... что всё... так...
Помолчали.
- Да... - нарушил молчание Константин. - вот так бывает... Общаться надо было... чаще звонить и писать друг другу...
- Надо было... - протянул Андрей. - Ну ты ведь занят... У тебя кафедра... лекции...
- О чем ты говоришь? При чем тут лекции? Позвонил бы в любой момент. Мы же не чужие люди, друг другу, Андрей!
- Не чужие...
- Ну! Позвонил бы, рассказал бы, я бы придумал чего-нибудь. Может, приехал бы ко мне. И вообще - мог бы переехать в Европу, у нас с искусством всё нормально - и выставку можно было бы организовать, и галерею, и продать работы и выставить, - что хочешь!
- А! Мог бы... - Андрей в очередной раз вздохнул и закрыл глаза.
- Я ведь не знал, что у тебя всё... всё в таком состоянии, ты же ничего не говорил.
- Потому и не говорил, что всё... всё в таком состоянии. Ладно, пойдем ещё прогуляемся. Пока воздух такой свежий...
- Да, воздух тут не совсем свежий... - перебил его Константин. Он снова повязал свой шарф, запрокинул сумку на плечо и медленно встал, придерживаясь за скамейку. - Больничной тряпкой какой-то несёт... и листья эти... жгут...
Константин Сергеевич вдруг вспомнил ночную Москву из окна самолета, - ту, - словно остывающий костёр и еще раз постарался как бы "записать в память" этот образ. В том образе "костёр" был условным, но каким-то теплым, поэтичным. В этом, в его "костре" не было огня, не было разрушения, смерти, - было только тепло углей, тепло остывающей земли и тепло той компании, которая должна была быть у этого костра. Точно! У этого образа не хватало только одного - теплой и дружной компании! Раз есть костёр - должна быть и компания! Где же была эта тёплая и дружная компания? Константин Сергеевич медленным шагом потянулся вслед за Андреем, затем остановился, оглянувшись на скамейку, на которой только что сидели они с братом: скамейка выглядела уныло и серо. И только внимательно присмотревшись к ней, он понял: скамеек было две. Они стояли рядом с друг другом, на небольшом расстоянии. Теперь обе скамейки были пусты.
Они вернулись в палату через час. Андрей Сергеевич устал, выбился из сил от небольшой прогулки, и Константин Сергеевич проводил его до самой кровати.
- Лежи, Андрей, лежи. Тебе нельзя так волноваться, переживать. Что сделано, то сделано. Всё будет хорошо, теперь уже решено. Я помогу тебе организовать выставку, поедем вместе и сделаем всё, что ты задумал. А теперь тебе надо отдохнуть. Да и я тоже устал - вчерашний перелёт... ещё не отошёл немного... давай завтра увидимся опять, я тебе покажу фотографии, видео. Давай, отдыхай...
Константин Сергеевич обнял брата, забрал свои вещи и открывая дверь палаты, ещё раз обернулся посмотреть на него. Андрей лежал, закрыв глаза. Выйдя из больничного корпуса, Константин Сергеевич остановился, медленно достал платок, вытер лоб и незаметно смахнул слезу, которая только что неожиданно появилась на краешке щеки.
В гостинице, сбросив сумку и пальто, он, не раздеваясь, повалился на застеленную кровать. Мысли не давали покоя, несмотря на давление, головную боль, ноющую спину. Константин Сергеевич не мог понять одного в своих прожитых годах, - а где в его жизни был Андрей? Где в его жизни был родной брат? Почему он, Константин, оказался так далёк от проблем родного ему человека? Почему не подумал о нём, не предложил своей помощи? Может быть потому, что всегда ощущал себя старшим братом, который должен идти вперёд? Идти вперёд, не останавливаясь, не оглядываясь назад? Он же когда-то чувствовал свою ответственность за семью, за родителей, за родного брата, оставшегося в Москве... Он предлагал брату, предлагал родителям переехать к нему! Да, он предлагал! Но родители не захотели ехать в Германию - у отца еще живы были воспоминания о разрушительной и опустошающей войне, которая для него закончилась тяжелым ранением под самым Берлином. И жить в этой стране? - его отец считал для себя недопустимым. Константин Сергеевич вспоминал те разговоры, в старой московской квартире, когда он озвучил родителям свое решение о переезде... Как тогда ругался отец, как плакала мать... Но прошли годы, успешная карьера, успешная лаборатория, знакомство с ведущими немецкими учеными, премия в области фармакологии, новая кафедра... Родители вынуждены были принять его выбор. Не хотели, но принимали... Они всё принимали... А брат? Спрашивал ли он у брата его мнение? Нет, не спрашивал. Он лишь чувствовал, что Андрей был доволен, что у брата всё в порядке. И всё. С тех пор почти сорок лет прошли у каждого по-своему. Лишь редкие звонки, "дежурные" поздравления с очередной наградой или с очередным юбилеем... Короткие, сухие. "Почему мы ни о чём не говорили тогда, вот так... вот так искренне?"
Константин Сергеевич лежал и перебирал каждый прожитый год. Планы, отчёты, исследования, снова отчёты, выступления, награды, фейерверки и банкеты на празднованиях, - всё это сплеталось в единую нить воспоминаний, переплеталось, спутывалось. Работа, работа, работа, до изнеможения, до боли в спине, до ноющей головной боли и рези в глазах. Микроскопы, лабораторные очки, холодильник, яркий свет лабораторной лампы, снова микроскопы... затем быстрая дорога домой, холодный поздний ужин, диван в гостиной, холодный взгляд Натальи... Когда это он стал спать отдельно, не в супружеской спальне? А... Когда он приезжал раньше из лаборатории, чтобы поужинать с семьёй? Когда он последний раз видел своего внука, которым так гордился сегодня перед братом? Он и Каролину, свою младшую внучку видел... видел года три назад. Года три назад... И зачем он сказал, что Славик с Хенрикой живут уже двадцать лет вместе? Ведь он знает прекрасно, что у сына всё очень сложно во взаимоотношениях с супругой... Они давно не живут, как муж с женой, и он знает об этом... Живут в одном доме, у них дети... под одной крышей, но у Славика есть женщина где-то на юге Германии, он ездит к ней, посылает деньги... Запуталось всё, запуталось... Зачем говорил про лабораторию, которую у него несколько лет назад уже забрали... Зачем хвастался перед братом всем тем, чего уже нет? Разве ему тридцать или сорок лет, чтобы хвастаться какими-то достижениями? Где они, эти его достижения?
Давно он не засыпал вот так, прямо в одежде, не разбирая кровати, не переодеваясь. Проснувшись среди ночи, он почувствовал, как сильно бьётся сердце. Встал, переоделся, долго шумел водой в умывальнике, затем выпил лекарство, которое должен был выпить вечером, перед сном. Накинув гостиничный халат поверх пижамы, Константин Сергеевич долго стоял на балконе, дышал ночным воздухом вперемешку с остатками осеннего дыма и какого-то горького привкуса...
Москва по-прежнему не спала. Внизу всё двигалось, гудело, шумело и переливалось яркими огнями. Закрыв балкон и задёрнув плотную портьеру, Константин Сергеевич расстелил постель и лёг. На тумбочке рядом с кроватью в темноте нащупал ещё раз обычные для себя предметы: очки, лекарства, платок, телефон. Всё на месте...
Заснуть удалось, когда за окном стало чуть светлее - мутное серое утро поднималось навстречу новому дню.
Проснулся Константин Сергеевич ближе к обеду, - звонил мобильный. Наталья Ивановна, супруга, беспокоилась о самочувствии Константина Сергеевича и была крайне удивлена, что он ещё спит к обеденному времени. Удивление Натальи Ивановны к середине разговора переросло в возмущение, - узнав, что он ещё не принял лекарства и не позавтракал, она стала убеждать его в том, что в эту поездку отправляться ему не следовало вообще! Ей настолько дорого его здоровье, что сырой московский осенний воздух и переживания насчёт брата могут расшатать его здоровье, и без того подорванное...
В общем, Наталья Ивановна, была категорична... И она была права. Вчерашний день, словно тяжелая гиря, висел где-то в его груди. И главное, - как он ни успокаивал себя, как ни думал, - все равно какая-то горечь вины плескалась в нём. Плескалась и размешивалась с его самочувствием, с его ощущениями... Вынуть эту боль, эту горечь было никак нельзя. По крайней мере, сейчас.
Он быстро переоделся, и сразу решил позвонить Андрею.
Андрей ответил бодро, словно жил в соседнем дворе и ждал брата на партию в шахматы. Словно не находился в онкологическом отделении Боткинской больницы. Голос его был мягок, настроение приподнятое - он действительно звал брата на прогулку.
- Давай, Костя, приезжай, пойдем погуляем, как вчера. У нас тут ремонт на первом этаже, гудит всё и шумит. Не хочется лежать. Уже все бока пролежал. Сейчас схожу на процедуры и давай, пойдём погуляем!
Из своего гостиничного номера Константин Сергеевич в этот раз вышел ближе к обеду. Холодно улыбнувшись официантке, заказал горячего бульона и что-то из второго блюда. Тосты и каша сегодня как-то отказались лезть в его желудок. Сев в ресторане у окна, он разглядывал улицу. Первое, что поразило его - довольно дорогие машины, стоявшие у подъезда гостиницы, - такие машины он изредка видел у здания посольства в Берлине. Второе, чему поразился Константин Сергеевич, - довольно хмурые лица людей, что вылезали из дорогих машин. Кажется, ведь если жить удалась "настолько", что можно позволить себе ездить на "таких" автомобилях, - жизнь должна действительно быть похожей на сказку... Но по лицам владельцев авто, этого нельзя было сказать.
"Москва деловая... зарабатывают люди хорошо... " - подумал Константин Сергеевич, почему-то вспомнил о своем банковском счёте в немецком банке и продолжал медленно пережевывать пятизвездочный завтрак дорогими искусственными ярко-белыми зубами. - Хорошо зарабатывают".
3.
На второй день Андрея было не узнать, - он словно яркий лучик солнца поднялся с постели навстречу брату, обнял его, прижав так, как не прижимался вчера. Они долго разбирали сумку Константина, - он по пути прихватил на рынке для брата дорогие и красивые фрукты и бутылку вина. Затем, одевшись потеплее, братья вышли во двор больницы.
На первом этаже действительно шел ремонт, и были слышны звуки чего-то неприятно жужжащего. Они прошли по аллее и углубились в небольшой садик, на заднем дворе другого корпуса больницы - лавочки там стояли под густыми клёнами и как бы прикрывали своей опавшей листвой далекий гул автомобилей и шум ремонта.
- Ну что, как сегодня спал? - Андрей выглядел свежим и отдохнувшим.
- Плохо спал. К утру только заснул. Все вспоминал наши годы молодые...
- А!... Я уже не вспоминаю... Знаешь, чтобы перестать волноваться, надо больше думать о завтрашнем дне, о не о вчерашнем... Там, в прошлом, одни сплошные ошибки.
- Ну, как же... не только ошибки. Там... молодость... любовь... первые победы... первые...
- ... разочарования и ошибки... - весело подхватил Андрей. - Всё там. И победы и поражения. Всё там... А вот впереди, Константин... впереди жизнь, впереди насыщенная, интересная жизнь... Ведь каждый день прибавляет нам опыта, а значит... Значит, завтрашний день будет лучше, чем вчерашний.
- Это как-то... как-то поверхностно... что-ли, - Константин поднял с газона небольшую палочку и что-то чертил на асфальте.
- Почему? Это очень оптимистично... Очень светло...
- Ну пусть будет по-твоему... светло... - Константин продолжал рисовать неведомые фигуры.
- А, смотри, - брат положил руку на плечо Константина, - какая погода сегодня? Ещё лучше, чем вчера... А? А я о чем говорил? Каждый новый день добавляет счастья... о... Костя... я так много хотел сказать тебе... вот всё думал, думал, когда ты приедешь, мы будем долго разговаривать, неделями, месяцами.... Будем говорить, пока не наговоримся за всю жизнь... Да?
Константин улыбнулся в ответ, посмотрел куда-то вверх, а потом вспомнил, что в кармане пиджака лежит билет на самолет Москва-Берлин, который вылетает через четыре дня.
- Наговоримся, Андрей... Наговоримся... Тебе надо выздоравливать...
- А! - махнул рукой Андрей Сергеевич. - Это не самое главное, Костя! Главное, что ты приехал, что ты добрался... Как будто вернулся обратно... Я...Я ждал тебя...
Андрей Сергеевич внимательно посмотрел на брата. - Я понял... тебе нужно лететь обратно... Я понял, Костя... Конечно, нужно...
- Ну, подожди, Андрей... Подожди. У нас есть ещё время... У нас ещё много времени... Я буду приезжать к тебе каждый день...
- Да, ладно, понятно... Понятно.
- Вот... мне вчерашние твои слова не давали ночью покоя... вот ты говорил, что тебе было трудно пробиваться. Что тебе не давали... Ведь у меня тоже самое было - я вчера вспоминал каждый свой год, каждый месяц, проведённый в лаборатории. Ведь каково было мне, чужому человеку в чужой стране добиться всего того, что я добился? Помнишь, как я после диссертации поехал на практику в Германию? Тогда всё и началось, сначала успешные пробы по опытам, потом лаборатория, потом исследования и успешные результаты, потом... потом уже мне предложили место. Тогда всё и случилось, - в один год, премия, лаборатория, встреча с Наташей... закрутилось всё. Я лишь через пять лет смог вернуться, приехать, всё объяснить. Помнишь, как отец говорил "нечего там делать...". Помнишь, как он не мог принять этого? Сколько сил я потратил тогда, чтобы объяснить всё это... Для него родина была важнее всего, важнее собственных детей... Ну, да ладно... А работа? Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти... Всего этого ужаса и унижения я и вспомнить даже не могу, не то, чтобы рассказать. Помню только постоянное чувство досады, стыда за... за что... сам не могу понять. Нас, русских ученых, постоянно унижали, постоянно забывали пригласить, снять для нас номера в Швейцарии, на форумах, на выставках, словно мы работали в интересах России, а не Германии. Если бы ты знал, сколько тогда было людей, которые ставили мне палки в колеса...
- И ты их простил? - голос Андрея дрожал.
- Как простил? Не знаю. Добивался своего и всё. А они чего добивались, я не знаю. Кто-то из них уже ушёл. Кто-то ещё живет, здоровается со мною каждый день. У нас, в Европе, так принято, как бы ты не относился к человеку, - "Добрый день, фрау.... Добрый день". Иногда хочется плюнуть в лицо за все то, что они сделали со мной... а нельзя! Европа... Понимаешь? Высокие отношения... А лаборатория... Если честно, сказать, Андрей... я уже не руковожу этой лабораторией... Понимаешь... Как тебе сказать...
- А помнишь, ты мне письма писал? - Андрей решительно перевёл тему разговора.
- Письма? Это те два или три письма? Да... лучше не вспоминать. Я не любитель писать письма.
- А я их храню. Дома... в столе лежат. Я часто их перечитывал.
- Да что ты! Им лет уже...
- Десять лет назад.
- Да ладно!
- Да, десять лет прошло. Ты в одном поздравил меня с днем рождения, а в другом - через полгода - с Рождеством. Третье не помню... А эти два... точно.
- А ведь в одном из тех писем, помнится, я приглашал тебя приехать к нам. Переехать к нам. У нас ведь дом, поместье свое под Берлином. Я же тебе писал, помнишь?
- .... А! Чего уж теперь говорить. Писал, приглашал. Да только куда я поеду, кому я там нужен.
- Ну, Андрей... ты бы мог продолжать работать и писать там. У нас хорошо продаются портреты...
- Вот, видишь. Продаются портреты... Это значит писать то, что продается...
- Ну, а как же?
- А я так не могу. Я пишу то, что мне хочется. Нельзя творить искусство по заказу. Это уже будет не искусство, а...
- Андрей, весь мир так работает. Искусство, как тебе сказать... внедрено в рынок и является его частью.
- Вот, видишь! И ты также говоришь, как и мои устроители галерей. А я так не могу, Костя. Не могу! В творчестве есть масса окон и дверей, куда не может влезть ваш коммерческий интерес... Андрей помолчал. - Это всё равно, что залезть с ценниками в душу к человеку.
- Ну а как же аукционы выдающихся мастеров?
- Костя, не смеши. Это всё не имеет отношения к искусству...
- Ладно. Пойдем вон на ту лавочку, там солнечнее, что-то дует здесь.
Они встали и медленно двинулись в сторону другого корпуса. Со стороны казалось, что они идут, поддерживая друг друга за локти, так близко шли они друг к другу. Шли медленно, не спеша.
- Понимаешь, настоящим искусством может заниматься только по-настоящему свободный человек. Вот тут и стоит главный вопрос - а что такое свобода? Что это? Независимость? Достаток? Успех? Не знаю. Независимость от кого-то тут же выражается в уменьшении достатка, а достаток означает еще большую зависимость... Словно в чёртовом колесе болтаешься. Вырвешься за круг, вроде и независимость, вроде и достаток - а... нет вдохновения. Ждёшь листочка жёлтого в сентябре, ждёшь в октябре, этой насыщенной жёлтой охры, а уже снег идёт. И нет уже ни охры.... Ничего нет. Ждешь настроения, а приходит... очередной запой.
Константин поднял голову, посмотрел на Андрея вопросительно.
- Да, да... было и такое. Всё было. Но ни похмелье, ни радость, ни муки творчества не помогают найти то, чего ищешь везде. Хочется написать такую картину, чтобы человеку... жить захотелось чтобы... Ну где найти такие краски жизни, скажи?
- Я.... Я не знаю, Андрей.
- А помнишь, мы с тобой когда-то по Арбату гуляли, помнишь Старый Арбат, тот сарай, где мы прятались от дождя?
- Помню. Это когда ты ещё с девчонкой познакомился, позвал её на свидание, а она не пришла? Помню.... Помню... Да, Арбат... какой он теперь, Андрей?
- Такой... ну, как тебе сказать, красивый он. Но уже не Арбат. Сарай, конечно, давно уже снесли. Там теперь выставка уличных художников, рисуют... поют. Ну только...
- Только что?
- Ну не знаю, как сказать. Арбата больше нет, есть выставка под названием "Все, что осталось от Арбата".