Караваев, улыбаясь счастливой улыбкой, пошёл по коридору. Настроение было отличным, он даже стал мурлыкать свою любимую песню - "Песню про зайцев", из кинофильма "Бриллиантовая рука", но не прошёл он и десяти шагов, как к нему подскочил длинноволосый, долговязый парень с диктофоном в руке.
Парень пошёл рядом с Караваевым. Поднеся к лицу Караваева диктофон, он представился:
- Никита Впотьмах - журналист, журнал "Ящик Пандоры". Мы только что узнали о вашем феноменальном везении и о выигрыше, и я поспешил взять у вас интервью. Вы не возражаете, Иван Тимофеевич, если я задам вам несколько вопросов?
- Валяй, - рассмеялся Караваев, - если ваших читателей интересует, какие у меня трусы, отвечаю: сатиновые, синие в белый горошек. Ты из такого журнала, тебя такое интересует?
- Ну, это тоже интересует определённую часть наших читателей, - ответил серьёзным тоном парень и стал задавать свои вопросы. Начал с довольно неожиданного вопроса:
- Скажите, Иван Тимофеевич, вы когда-нибудь испытывали полноценный, настоящий оргазм?
- А то, как же! - расхохотался Караваев. - Аж три раза! Первый раз, когда соседка моя, зануда, сплетница и кляузница, незабвенная Олимпия Викторовна, надо же - Олимпия и ещё Викторовна - с лестницы упала и ключицу сломала, второй раз - когда Горбачёву по роже мужик за всех за нас заехал, а третий,- когда мои сбережения в Сбербанке навернулись. Вру - был ещё четвёртый оргазм, когда мои денежки в "Селенге" лопнули.
- Да вы юморист! - воскликнул парень, кисло улыбнувшись, и продолжил интервью.
- Могли бы Вы, Иван Тимофеевич, вступить в половые отношения с мужчиной?
- Я - никогда! А вот мужики из нашего правительства, ну, какие-то извращенцы, ёш твою два! Постоянно меня имеют и не спрашивают у меня, хочу ли я этого.
- Что вы думаете о нашем шоу-бизнесе?
- Думаю, что дело это стабильное и прибыльное.
- Кто, по-вашему, будет следующим президентом?
- Они ещё не решили.
- Как вы относитесь к транссексуалам?
- Нехорошо этим в транспорте заниматься. Люди всё же кругом, хе-хе.
- Опять вы юморите. Ну, хорошо. Сколько вам нужно денег, чтобы прожить, скажем, месяц?
- Последний раз я получал зарплату пять месяцев назад и как видишь - жив.
- Волнуют ли вас проблемы детской проституции?
- Мне больше нравятся женщины, которым за тридцать.
- Вы, наверное, слышали о новом налоге: налоге на воздух? Что скажете об этом?
- Нет, не слышал. Но если введут такой налог, что ж делать - будем реже дышать.
- Удовлетворяет ли вас нынешняя Государственная Дума?
- У меня женщина есть для этого. Иногда встречаемся, для удовлетворения, а Дума - это, как его... самоудовлетворяется, если культурно говорить, хе-хе.
-Состоите ли вы, в какой-либо партии?
-Нет, но хочу создать свою партию П.Б.Л.
-Как переводится?
-Партия Брошенных Людей.
-Как вы относитесь к лицам кавказской национальности?
- Когда появляются деньги, всегда покупаю у них фрукты, овощи, зелень, у них дешевле, чем в магазинах.
-А к евреям как вы относитесь? Влияют они на вашу жизнь?
- Никак не влияют. Они на свою жизнь влияют.
- А светская жизнь вас интересует?
- А как же! Встаю я ни свет ни заря, опускаюсь с товарищами под землю и весь день мы с ребятами такие светские беседы ведём! Типа того, Иван Тимофеич, не будете ли вы так любезны, передать мне моё кайло? Или, Фёдор Николаевич, дорогой, посторонитесь, пожалуйста, не попадите под вагонетку.
- Что Вы думаете о нынешних реформаторах ?
- Шустрые черти! Таким палец в рот не клади.
-Ущемляются ли ваши конституционные права?
-Как может ущемляться то, чего у меня нет?
- Какой первый указ вы бы издали, стань Вы президентом?
- О выделении мне дополнительных полномочий.
- Какие телевизионные программы вам нравятся?
- Да все нравятся! Куда ни включи - везде реклама! А я рекламу люблю больше всего, хотя ничего из того, что рекламируют, не покупаю: нет возможности. Хорошо бы такой канал сделать, чтобы по нему круглые сутки одна реклама шла. Я бы только его и смотрел. Так на душе спокойно было бы: не видеть взрывов, наводнений, аварий, пожаров, депутатов, министров, террористов, задниц голых. Смотрел бы себе в экран на красивые вещи и радовался бы за людей, которые их покупают.
- Ну теперь вы многое сможете себе позволить с такими деньгами. И последний вопрос, Иван Тимофеевич. Что бы вы пожелали читателям журнала "Ящик Пандоры"?
- Никогда не открывать этот ящик. Я имею в виду "Ящик Пандоры", потому что, я извиняюсь, в мире и так говна уже много скопилось.
Так, беседуя, они дошли до лифта, попрощались, и Караваев вошёл в открытую кабину лифта.
Войдя в лифт, он вздохнул облегчённо и нажал кнопку первого этажа. Лифт плавно тронулся, но на следующем этаже остановился. В кабину вошли трое крепких, коротко стриженых парней
Не спросив ничего у Караваева, один из них нажал кнопку. Двери лифта закрылись.
Караваев внутренне сжался, почувствовав приближение беды. Накачанный, с бычьей шеей парень, выплюнул на пол жвачку и сказал Караваеву:
- Значит, говоришь, не хочешь здесь жить? Брезгуешь нашим "общаком", значит? - и ударил Караваева под дых, коротким, но мощным ударом.
Караваев ойкнул от боли, и согнулся пополам и тут же получил жестокий удар по затылку. Что-то полыхнуло ярко перед глазами Караваева, и он кулем свалился на пол лифта.
***
Очнулся он в холле отеля, у фонтана. Он лежал на мраморном полу, его подташнивало, сильно болела голова. Караваев со стоном поднял голову. У входной двери стоял знакомый ему швейцар, который, поигрывая связкой ключей, пристально и с интересом смотрел на Караваева.
Караваев сел на пол, с трудом ворочая шеей, огляделся. Майка его была разорвана и залита кровью. Пакета с долларами не было. Ухватившись за кран бассейна, он встал на ноги, умылся в бассейне, и, пошатываясь, пошёл к входной двери.
Подойдя к швейцару, он почувствовал головокружение, и чтобы не упасть, ухватился за лацканы его мундира. Старик легко разжал пальцы Караваева, отодвинул его от себя и строго сказал:
- Не шали, парень, не то сдам тебя куда положено.
Караваев долго смотрел на холёное, отлично выбритое лицо швейцара и вдруг заплакал. Размазывая по лицу слёзы, он заговорил с горечью:
- Что же это такое здесь делается? Как же вы здесь живёте, отец? Ни к кому по-человечески обратиться нельзя, поговорить по-простому. Все с гонором, с обманом всё, с подвохом! Зазеваешься - пропал! Сердце откроешь - ещё хуже, - обманут, попользуются и выбросят. Улыбаются все, а сами тебя сожрать с потрохами готовы. Скажи мне, отец, есть здесь люди, - человеки ещё остались? Души-то живые есть в ваших райских кущах? Есть сердца, которые побаливают, когда горе чужое видят?
Швейцар молчал, поигрывая ключами.
- Молчишь, отец... Вот и ты, - продолжил Караваев, - солидный человек, дедушка уже по-всему, а служишь в этом гадюшнике. Сердце твое не болит, когда видишь человека избитого и страдающего? Выдрессировали тебя, как положено в этом болоте. Молчишь? Ну, молчи, молчи... Понимаю... здесь кормушка твоя; прощай тогда, отец, открой мне дверь, пожалуйста, бесплатно открой, если можно, уважь страдальца, денег нет у меня заплатить, да и сил, кажется, нет уже дверь эту открыть. Пойду я к хлопцам-рикшам, на аллею... по Сеньке и шапка, забыл я про это, а зря, открой дверь, пожалуйста, отец...
- Разговорился он! Молчать! Как стоишь перед отставным майором Комитета Государственной Безопасности?! Чего это ты разговорился, Ваня? Что это за ахинею ты тут несёшь? - гаркнул, вдруг побагровев, хорошо поставленным командирским голосом швейцар и, Караваев невольно подтянулся и притих, всхлипнув ещё пару раз, а швейцар продолжил говорить, - но уже спокойнее:
-Ты зачем сюда припёрся, дурачок? Забыл пословицу про незваного гостя? Здесь, Ваня, проигравших не жалуют. Здесь в основном победители обретаются, ну и челядь для обслуги. Зазаборье - страна победителей. Так, Ванюша, всегда было, при любых царях: первым лучшие куски, как пел хороший человек Володя Высоцкий. Правда, при той, при прошлой власти, хотя тоже своё надёжное Зазаборье было, но двери не все для народа были закрыты... не все двери закрыты были, и пожаловаться было куда, если, что. Скажем так, не совсем хреново ты жил, Ваня. Не шиковал, но ведь и не бедствовал? Одет был, обут, учился, лечился, без работы не оставался, детей рожал, отдыхал. Да чего об этом сейчас говорить, много чего полезного и хорошего для людей делалось, хотя и хренотени и дурошлёпства всякого и перегибов тоже немало было. Немало говна было - факт. Чего об этом говорить? После драки кулаками не машут. За, что боролись, Ваня,- на то и напоролись. Ты, что же думал, Ваня, лист календаря сорвёшь и вот она свобода, да? Я, Ванюша, руку дам на отсечение, что ты, вот за эту самую свободу нынешнюю двумя руками голосовал... Голосовал двумя руками. Напоролись, да... ох, как ты, наверное, за беспалого-то Бориску переживал, когда на него делегаты наезжали с Горбачёвым-Иудиной?! У нас ведь страдальцев жалеют! Жалеют страдальцев. Мы брату родному не поможем, а убийцу, которого в лагерь отправляют, жалеть будем; люди добрые, кричать будем, что же это делается то, ему бедному, аж девять лет баланду хлебать придётся, да на нарах бока оглаживать, судебный беспредел, понимаешь! Издевательство над людьми! Ох, ты и обрадовался небось, Ванечка, когда Бориску-то на царство посадили. Небось, подумал про себя: есть всё-таки справедливость, справедливость есть ещё. Есть справедливость на белом свете. Теперь, думал, заживём! В кишках уже сидит этот социализм с его бесплатными санаториями, институтами, поликлиниками, детскими лагерями, человеческим лицом и тому подобными благами... благами подобными. И не указ, думал ты, у телевизора сидючи, мне теперь будут профкомы, месткомы, парткомы, исполкомы, райкомы, обкомы. Зашуршит в кармане у меня не рубль деревянный - валюта! - заживу, как барин... как барин заживу. Да только кость, которую тебе ловкачи подбросили, Ваня, обглодал ты быстро... обглодал быстро, Ваня. Оглянулся, а ловкачи, которые тебе эту кость самую подкинули, успели за это время все свои делишки грязные обтяпать, и под шумок страну под себя подмять. И вот тут, наверное, Ваня, стала в тебе память просыпаться... просыпаться стала память. Оказалось, что за всё теперь платить нужно, а зарплаты-то огромные, обещанные Гайдарами да Бурбулисами всякими не увеличились, как на свободном Западе, они, зарплаты, вообще куда-то исчезать стали... стали исчезать зарплаты. И это правильно: новым хозяевам жизни деньги нужней - у них жизнь опасная, они в авангарде, они в штыковую в атаку идут, жизнью рискуют. А народ,- он к беде привыкший, он перебьётся. Проверено веками: народ у нас живучий, всё вынесет. В школе проходили, Некрасов писал про это. Ведь, каких только времён у нас не было, а народ всё снёс - не сгинул... Не сгинул народ. Мне-то не знать про это! По работе своей в ведомстве моём я столько народа видел, которого каждая новая партийная метла переломить о свежее колено пыталась. И чего только не придумывали ведь, чтобы людям хуже стало... Людям стало хуже. На какие только муки не обрекали, сколько извели способного народа, тюрьмами, лагерями, пытками, расстрелами, голодухой. Будто проверяли: выживет - не выживет! При Лёньке только бровастом успокоились немного. Подсчитали, покумекали, вроде бы извели уже врагов, можно и притормозить. Застой, понимаешь, передышка нужна. Жизнь наладилась, врагов с гулькин нос: фарцовщики, валютчики, пара-тройка диссидентов неугомонных, этой вши за границей место!- Нехай едут, чтобы воду здесь не мутили. А мы вперёд, значит, дальше, к победе коммунизма. Тем более, и вправду наладилась жизнь: и со жратвой более-менее, и армия нормальная, хотя и великовата, и в космосе с балетом мы впереди планеты всей, и хоккей, конечно... Конечно, хоккей. И рожают бабы, потому как жить можно - не расстреливают, работа есть, жильё дадут... Рожали, понимаешь, бабы. Пил народ, конечно. Крепко и много. Не дурак народ наш выпить, но проблемы особой от этого не было... не было проблемы. Сейчас, вон, суки всякие вопят, мол, пьянство - наша национальная черта. Да, у нас эта национальная черта выжить помогала при наших придурашных руководителях, да при нашем-то климате-то! При климате нашем-то. На Западе, давно уже наркота процветала буйным цветом, особенно после Вьетнама! А у нас этой дрянью артисты, стиляги, музыканты и всякая сволочь продвинутая пользовалась. Ну, узбеки, киргизы и таджики не в счёт - у них, как раз, всегда имелась своя национальная черта: траву курить и жевать всякую гадость - они же Азия, Ваня, и не просто Азия, хе-хе, а Средняя Азия, то есть так себе Азия. Траву курили... ну, и ладно, хлопок собирать им это не мешало, и книжек антисоветских они писать не собирались, хотя, доложу тебе, нож за пазухой держали, держали нож за пазухой басмачи.
Да, национальная черта... Черта национальная, а теперь от наркоты тыщ сто народу молодого помирает ежегодно, Ваня. И ко всему, двадцать четыре часа в сутки торгуют на каждом углу алкогольной бодягой. За счёт этой самой национальной черты формируют средний класс, торгующий пивом и джином. Пиво дуют, начиная с детского сада, Ванюша. Наркотой только ленивый не торгует. И в цыганских домах, и в квартирах, и в клубах, и на рынках, менты даже ... даже менты... да, менты... на золотых толчках срут! А народ мрёт. Мрёт народ, слабеет. Раньше-то пить пили, да всё же время находили ребёночка состругать... Состругать ребёночка. Слабеет народ. Уж, не знаю, ежели сейчас задраться нам пришлось бы с сильным вражиной, то потянули бы мы Сталинградскую Битву... битву Сталинградскую потянули б? Хотя, думаю, даже и в таких условиях, ежели пришлось бы нам против всего кагала воевать вражьего, то даже, если мы и проиграли бы эту битву, то и кагал бы этот лет только через тридцать отошёл бы от нашего русского кулака. Долго бы очухаться они не смогли бы... Очухаться не смогли бы... Они это знают, потому напрямик не лезут на рожон. Они у нас всяких жополизов своих разводят, подкармливают Павликов Морозовых Вашингтонского разлива, что б те гнобили своих отцов. Национальная черта? Какая на хрен национальная черта! У нас тут в отеле со всего мира народ гулеванит: шведы, финны, африканцы, китайцы, казахи. Казахи! Тоже мне иностранцы! Мы их отливать стоя научили, иностранцы, бля! Вот финнов взять, к примеру. Эти тоже совсем не дураки выпить... выпить не дураки... Пока рука подымается, стакан не выпустят, не выпустят стакан. Один тут в цветочный горшок отливать надумал, не дотянул до унитаза. Немец тоже недавно ужрался - голым по коридору бегал, а говорят - Европа, культура, мол. Старые пердуны из Европы, оттопыриться к нам приезжают. Нажрутся, напьются, раскиснут. Представляешь - воздух, не стесняясь, при дамах портят! Дамы те, скажем, - шлюхи наши гостиничные, но дамы всё же, в конце концов! Да... Европа. И никто ведь не орёт на весь мир, что пьянство у чухонцев или немцев - национальная черта. Эвропейцы, понимаешь! Утречком ванну примут, массаж, значит, можно и эротический, кофейку с коньячком примут, побреются, одеколоном обрызгаются и ходят гоголем, будто вчерашней блевотины и в помине не было. Всё, значит, о кей, то есть, зер гут, понимаешь. Культура! Гады на детей наших посягают, мало им шалав наших, подай им деток! Я в той Европе, Ваня, когда ты о свободе нынешней и не помышлял и коммунизм по будням строил, я там, в Европе этой, по своей линии, ну, сам понимаешь по какой, объяснять не буду, частенько, так сказать, в "командировках" бывал. Ну, Болгария... Я там недолго работал - это самая моя первая заграница была. У нас тогда говорили: "Курица не птица - Болгария не заграница". В Болгарии тоже социализм строили. И что интересно, тенденции у них тоже были. Уже стали поглядывать в лес, то есть на Европу. Вроде наши братья-славяне, православные, Шипка, Варна, понимаешь, турок вместе молотили, а тоже тихонько скалили зубы. Я в Центр тогда докладывал. Докладывал я в Центр... Потом в Испании работал. Тут тебе, Ваня, натуральный капитализм, невидимая рука рынка, и все сопутствующие блага. Там я, Ваня, впервые бомжей увидел. Увидел бомжей. Бродяг-то я и раньше видел у нас. Да бродяга - это не совсем бомж. Бродяга - вольный человек, бродит себе по белу свету, а захочет, прибьётся где-нибудь к бабе, или поработать может, если руки зачешутся. А потом опять шляться отправиться. А эти... свободные европейские бомжи, бля. Они там, в парках летом ночуют, по утрам их гонят со скамеек, полицейские гонят. И они испаряются куда-то, по каким-то норкам. Чуть не стошнило меня тогда, помню... Смотрю - сидит такой на скамейке, дремлет. Проснулся, вина глотнул из бутылки, а бутылка культурненько, по-эвропейски! - в пакет спрятана. Потом ноги раздвинул, мама родная! Отлил прямо через штаны на скамейку! Встал и побрёл куда-то. Куда-то побрёл... М-да... люди там уже тогда воду экономили, за неё платить большие деньги нужно было. Родители там жилы надрывали, чтобы детей выучить и, упаси Боже, работу там потерять - это крах, Ваня. Болеть тоже не рекомендуется. Чтобы так средненько жить и на плаву держаться, расслабляться нельзя. Чуть расслабился - и всё потерял. Это - жизнь разве?! А тебе, Ваня, вот это всё предлагали вместо стабильной и нормальной жизни. Жизни нормальной. Как говорят лохотронщики: подходи прохожий на лоха похожий... похожий на лоха. И подходили... миллионами пёрли за ваучерами. Тебе, Ваня, на политзанятиях в армии рассказывали, наверное, что Карла Маркс говорил про капитализм этот? А говорил он, что кризисами капитализм славен. Как нам кризисов не хватало! Как мы скучали за ними! А дайте нам его побыстрей, жить мы без него не могём! Будто прозрели вдруг! Бывшие политруки вдруг перестроились и стали говорить о демократии, правах человека, рынке. Как заклинание талдычили нам убогим, что другого пути у нас нет, нету, талдычили, у нас другого пути. Мол, жили мы как быдло, пора людьми уже стать! Уговорили. Уговорили, суки. По телевизору, как бабы выли: " Ми, таки, с Америкой, или нет?!" Ещё в Бельгии был. Ну, уж куда, как свободный народ! Там пидоры уже тогда на улицах взасос сосались! Розовые, голубые кругом - никто, ни на кого внимания не обращает. Все собой озабочены. Культурная Европа, понимаешь, тротуары чистые, собак выгуливают - дерьмо на совочек и в пакетик. Кофе попить - святое дело. Сидят в кафе, сами неделю не мылись, воду экономили, а королями сидят, часа по три чашечку кофе сосут, бля, крохоборы! Негры, арабы шастают по улицам, как у себя дома. Нет, у себя дома они такой вид наглючий вряд ли на себя напускают. Нас скоро, Ваня, тоже такое нашествие ожидает иноплеменников, потому, как в очередной раз вам мозги запудривают, мол, рождаемость плохая, нехай, мол, едут к нам работать, а то работать некому. Они приедут, оглядятся, перетянут ещё своих из аулов и деревень, и тоже на тебя наплюют. Им совсем, Ваня, не хочется думать, что здесь свои обычаи, другой народ, другая вера, им родители совсем другие сказки на ночь рассказывали. Им, главное, свои обычаи не растерять, а мы им - иноверцы. Иноверцы мы... Нам паскуды всякие по телевизору твердят с утра до ночи: толерантности, мол, толерантности нашему народу не хватает, а им иноплеменникам этим, кто интересно про толерантность к нам дурням голубоглазым объясняет, ваххабитские проповедники что ли? Толерантность сильных к слабым, Ваня, не должна быть бесконечной. Дитя пока поперёк лавки лежит - пороть нужно. Избалованных деток трудно перевоспитывать... трудно перевоспитывать... Да, Бельгия... Это пока не поживёшь там, да не врубишься, что почём, кажется не жизнь, а малина. А на поверку, Ваня, дело - дрянь! Без денежек никуда, - жизнь дорогая, рожать бабы не хотят, у молодёжи одна развлекуха в головах, наш троечник-девятиклассник там кандидатом наук считался бы, но животных любят. Любят животных... Всяких животных, собачек и кошек в детских колясочках возят, кобельку - голубенькое одеяльце, сучке - розовое, - сам видел. Церкви пустуют. У нас, даже в самые застойные годы, в храмы больше людей ходило, хотя и не поощрялось это партийцами. Ходили люди в храмы... и правильно делали, что ходили, не в Обком же ходить молиться о душе! У Сталина, Ваня, голова быстро сработала, когда он храмы дозволил открыть во время войны, нам бы этот фактор тогда ещё учесть надо было для устройства согласия со своим народом, а мы прохлопали ушами. А уж когда кукурузник рулить стал то вообще забывать стали, кто мы и какой мы веры. Да, Европа... Культура, у нас говорят - хромает она... Культура хромает. Любит наш народ словечко крепкое ввернуть, но к месту, к месту, однако. Опять же: посмотришь какой-нибудь фильм нынешний заграничный, а там мат-перемат. Всё: фак да фак. Это у них "твою мать" означает. И так весь фильм факают друг на друга. При детях эту отраву лучше не смотреть. Потому как, обязательно, что-нибудь ввернут похабное, или покажут, прямиком того хуже, от чего дети появляются. Пойдём дальше. Ещё говорят, дескать, работать мы не любим, не можем, и воровать горазды. Воров нашли! Банку краски? Гвоздей полкило? Мешок ячменя? Это же учитываемое воровство. Кстати, дают сейчас за гвоздей полкило на всю катушку. Расхитителей капиталистической собственности судят строго, а расхитителей народной собственности трогать не велено... Не велено трогать. Нет, приглядывать нужно, конечно. Может, конечно, народ стройку растащить. Да по бедности это, Ваня, а не по жадности. От жадности нынешние выползни хапают. Эти шурупы в кармане не выносят. Они сразу заводы, аэродромы, города целые хапают. Им всю страну подавай. Это не воровство, это - дэ-мок-ра-ти-я! Это - наш доморощенный капитализм, Ваня. Воровать престижно по крупному и чем крупней воровство, тем престижней. Нет, раньше тоже воровали, но не обучали по телевизору, как и, что воровать нужно, и не шастали из канала в канал разодетые ворюги, говорливые паскуды... паскуды говорливые. Да... не тех расстреливали, получается, не тех в лагерях гноили, не тех, получается. Выползни-то тихо сидели, голосовали всегда "за", ходили на работу, на майские да на ноябрьские со всеми на демонстрации ходили, да часа своего тихо дожидались. А мы агентурные донесения на тех, кто правду рубил собирали! Боялись, что они народ испортят нам. Так эти "болтуны", которых мы переловили, посажали или выслали, оказалось Родину-то свою любили, сердцем болели. Нам прислушаться, да что-либо изменить в курсе уже тогда нужно было, - а мы: диссиденты, враги! Враги... Сейчас они старики уже. Многие умерли. И не злобится никто из них, хоть и пострадали. А нынешним - плевать: они продадут, и площадь Красную и отравленные отбросы под носом у людей закопают, и техническим спиртом отравят, - глазом не моргнув. Нет ничего страшнее торгашей и банкиров, они теперь в почёте, они главные... главные они. И молодёжь приобщили: 24 часа в сутки стоят у прилавков! Пол страны продавцами работают на чужого дядю, а пол страны охраняют добро этого дяди чужого. Раньше люди ночью спали и детей делали, утром на работу, в школы шли, а теперь ночью втюхивают покупателям китайскую дрянь, а днём отсыпаются. От такой жизни здоровья, Ваня, не прибавляется. М-да, сыр бесплатный, Ваня, он в мышеловках в основном бывает... Мы сыром-то этим полмира кормили. Кормили полмира... Докормили. Пока косорылых, да черномазых кормили, поили, одевали, обучали, вооружали; пигмеев, людоедов и дикарей с копьями к социализму склоняли, свой собственный народ проморгали. Эх, проморгали свой народ! А какой у нас народ был! Какой народ! Войну такую выиграть, а?! Такую войну выиграть, Ваня! А мы его всё больше кнутом! Кнутом его, кнутом. Да, кнутом, Ваня. А пряник по праздникам, на седьмое ноября цены снижали на пенициллин и шариковые авторучки...Да он разве ж сермяжный, просил для себя чего такого? Милостей, каких? Не роптал, не канючил, не выпрашивал для себя привилегий, не торговался. Запросы минимальные... минимальные запросы..., а мог бы просить! Даже должен был на правах старшего брата в братской семье народов. Старшему брату можно было и уважение оказать, за то, что младших не притеснял, кусок у них не отнимал, работал и жил по-человечески.
Всё лучшее детям, как говорится. Да дети-то, оказывается, до поры затаились, момента ждали, чтобы последнее одеяло и дом отнять у старшего брата. А как срок пришёл, так и погнали старшего брата палками, ножами, да камнями на Родину привольную, душевную, берёзовую. Широка страна моя родная... Страна родная широка... Ох, широка страна... Так мы ж не злопамятные, верно, Ваня? Мы теперь тех, кто нас резал, да гнал, вместе с их детьми принимаем. Они у нас теперь дома строят, дворниками работают, на рынках торгуют, они весь свой кагал перетянут, увидишь, Ваня. А потом о правах человека заявят, или даже интифаду, какую-нибудь устроят нам, скажут, мол, вечно эти неверные притесняют нас, мы их от себя выгнали, оккупантов, теперь они здесь нас угнетают, ни стыда, понимаешь, ни совести у этих бледнолицых нет. Была сила, была, Ваня. Да вот теперь вышла вся. На демократических харчах той силы не набрать уже, Ваня. Да нынешним-то иродам страшна такая сила, их больше устроит, чтобы перемёрла эта сила. Им рабсила нужна послушная. Смугленькие, жёлтенькие, да чёрненькие понаедут, перемешаются с аборигенами, и будет рабсила дешёвая. А сила была, Ваня. Американцы, матерь иху, на что тоже сила - не рыпались! Понимали, что с нами лучше не связываться. У нас народу не меньше было чем у них, и техника, слава Богу, не хуже была. Знали, что окорот получат, если рыпнутся. А сейчас какая-нибудь эвропейская бздюлька величиной с Брянщину пальцем нам грозит, мол, права человека нарушаете, всё, мол, у вас не правильно, не соответствует, мол, эвропейским стандартам! Да что там Европа - Грузия с Литвой и Эстонией зубы скалят, ляхи про Минина с Пожарским забыли, Бог с ней с историей далёкой: они и про Краков, спасённый от фашистов кровью наших солдатиков, почему то забыли!
Да, времена... времена настали. Вот и майор советский в их отеле швейцаром служит. Приспособился, как ты разумеешь. Нет, я, конечно, мог к какой-нибудь шпане прибиться, "крышевать" или охрану организовать, связи-то остались, да не захотел я. Хотя пенсию знаешь, какую мне положили? Не буду говорить, смеяться будешь. Оценили мои труды, господа! А в магазин зайдёшь, цены такие - плакать хочется. А у меня две дочери, внуков четверо, зятья... Один кандидат наук по космосу чего-то там, собирается в Америку линять, Павлик Морозов, бля. Второй - писатель! Писатель, понимаешь! Пятый год свою книгу пишет, дармоед. На автостоянке сторожем работает, - еле пристроил его туда. Писатель! Спрашиваю: о чём книга твоя будет, зятёк? Говорит: о лишних людях, выброшенных на помойку истории. Умник, что он об этом может знать?! Чистоплюй - прожил за маминой, папиной спиной. Ни разу за жизнь не нагибался, чтобы копеечку поднять. Что он об этом знает? Чтобы о таком написать, надо в шкуре этих лишних людей побыть. М-да, побыть, понимаешь. Бракодел я, Ваня. Хотел, чтоб пацанов жена родила, а вышли девки... Девки вышли.
Вот, ты спрашиваешь, как я сюда попал? Просто всё. Как отель открыли этот и, как узнал я, кто в отеле этом директор - так сразу к нему в апартаменты и явился. И настроение ему, хе-хе, испортил. Испортил настроение ему на всю оставшуюся жизнь! Сейчас всё тебе расскажу. Работаю, Ваня, по своей воле, значит, здесь. Мне удобно: сутки отработал - двое дома. А директор отеля этого - бывший "стукачок". Знакомы мы с ним давно... давно знакомы. Он по нашему ведомству фарцовщиком и валютчиком проходил. Вели мы его. Когда совсем зарвался - взяли. Как он у меня в кабинете рыдал, как в ногах валялся, артист! Всех своих подельников вложил, падла. Подписался в "стукачи" сразу, даже "просить" не нужно было. Пятнадцать лет он на нашу контору "отстучал". В перестройку, в конце её, смылся в родной Израиль. Когда вернулся, кооперативами стал ворочать, торговал компьютерами, зерном, нефтью, оружием, проститутками. Контора наша тогда уже по швам трещала - не до него было. А "стукачок" наш хапнул пару миллиардов при беспалом и в отель бабки вложил. Я, Ваня, видел, куда мы идём, артачился, рапорты писал начальству, а меня спровадили на пенсию, начальство-то уже тоже экономикой жить стало, У.Е. полюбило, хотя портреты железного Феликса со стен кабинетов не снимали, - на всякий случай: мало ли, а потом контора и вовсе лопнула. Разбежались кто куда. Кто к бандитам, кто в депутаты, кто в банки, кто в охрану, кто своё дело открыл. А я вот сюда подался. С папочкой. Папочка неприятная очень, в ней все делишки директора отеля, и как он своих подельников сдавал, главное. А многие из них живы ещё, кумекаешь? Ещё живы, как ни странно. Взял он меня горемычного, хе-хе, пенсионера по "старой дружбе" на работу. Я тут уже новую папочку завёл, и агентуру набрал среди персонала. Мало ли, - глядишь, и изменится всё и материальчики мои сгодятся ещё. Сегодня одна власть, а завтра, глядишь, оглобли повернут... из моего ведомства, Ваня, на покой не уходят...
М-да, а на тебя, Ваня, мне смотреть больно. Больно смотреть... разбередил ты мне душу, Ваня, человечище бессловесный. Терпишь, как всегда, довольствуешься, как воробушек крошечками, не протестуешь, на просветление жизни надеешься. На царя доброго, мудрого и сильного. А как не будет этого? Времена-то, Ваня, лихие настали и безнадёжные, где он, тот царь, может и не родился он ещё? А коли появится, то посмотрит он на своих подданных, покачает головой и скажет, что не нужен ему такой народ, который царей своих убивает, священников расстреливает, храмы свои рушит, да проходимцам над собой властвовать дозволяет. Эх! Разбередил ты мои раны, сердце моё растревожил, Ванюша...
По щеке швейцара потекла слеза, и Караваев вдруг понял, что это его последний шанс, что вот это - тот самый момент, когда можно, наконец, попасть в свой номер, ведь кому, как ни швейцару этому знать всё об отеле, в котором он работает.
Караваев погладил швейцара по плечу и сказал:
- Не расстраивайся, батя. И прости меня, если я тебя, чем обидел. Может ещё всё и наладится, кто знает. Ты мне, батя, подскажи, пожалуйста, как мне в свой номер 6393 попасть. Путёвка у меня... по гроб жизни буду тебе благодарен. Помоги, батя, страдальцу.
- Номера 6393 у нас нету. У нас в отеле шесть тысяч триста девяносто два номера.
- Как так? У меня путёвка вот, - Караваев вытащил торопливо из кармана паспорт, достал из него путёвку, - Вот здесь: чёрным по белому написано, название фирмы "Ин-тер-тур-сервис", - по бартеру выдали... Я им уголь - они мне путёвку. А ты, говоришь, нету такого номера у вас.
- Нету у нас такого номера, - повторил швейцар, - я здесь не первый год работаю. Мне такие вещи положено знать. Ну-ка, дай-ка сюда твою путёвку.
Караваев дрожащей рукой протянул путёвку швейцару. Тот взял её и, отодвинув её на вытянутую руку, медленно стал читать, шевеля губами. Прочитав, он рассмотрел путёвку на свет, как рассматривают деньги, проверяя их подлинность, и вернув её Караваеву, напряжённо наблюдавшему за швейцаром, сказал тихо, глядя на Караваева с жалостью.
- Эх, Ванюша, Ванюша, и тут тебя надули. Таких путёвок я тебе на обычном ксероксе на всех шахтёров вашей области напечатаю, только для фамилий пробел оставить нужно. А заодно можно и для сталеваров, нефтяников, почтовых работников и домохозяек наклепать путёвок. Домой тебе надо, Ваня, домой. Пропадёшь ты здесь, пропадёшь. Хочешь домой, Ваня?
Караваев затравленно озираясь, непонимающе смотрел на швейцара. Тот покачал головой, взял за руку дрожащего всем телом Караваева, и повёл его в дальний конец холла. Он открыл своим ключом какую-то дверь, по-отечески поцеловал Караваева в лоб и, развернув его за плечи, подтолкнул его к дверному проёму.
Караваев заглянул в проём: за ним зияла чёрная бездна, подвывал ветерок. Он обернулся к швейцару, беспомощно улыбаясь. Швейцар ободряюще улыбнулся. Караваеву стало страшно, его стало потрясывать, он закрыл глаза, но тут швейцар, которому надоела нерешительность Караваева, дал ему пинка под зад и Караваев, нелепо размахивая руками и громко крича, стремительно полетел в пустоту.
Он летел так долго, что перестал кричать и стал со страхом озираться, ожидая удара о землю, но этого не происходило. Неожиданно неведомая сила выровняла его тело. Он полетел к земле ногами, скорость падения стала плавно падать, а в метре от земли, покрытой глубоким нетронутым снегом, он завис и мягко приземлился, провалившись по пояс в снег.
***
Приземлился он на пустыре напротив дома, в котором жил. Было холодно, шёл крупный, но редкий снег. Далеко за посёлком было видно зарево пожара. Пахло горелым углём. "Не потушили ещё "седьмую", - подумал Караваев и побежал к дому. Он бежал проваливаясь в глубокий снег, потерял сланцы, стал их искать, - не нашёл, махнул рукой и побежал босиком. Выбежал, наконец, к площадке перед входом в свой подъезд, заскочил в полутёмный подъезд, освещённый грязной сорокаваттной лампочкой, и оказался в крепких мужских объятиях. Он попытался освободиться, - но ничего не получилось: держали его крепко. Топчась на холодном полу, он закричал нервно и зло:
- Мужики у вас в Воронеже, - ответил ему гортанный голос с заметным кавказским акцентом. - Наконец-то мы нашли тебя, Иван, слава Аллаху. Хитрый ты, Иван, но не хитрее нас. Мы сейчас тебя рэзать будем. Мы это хорошо делать умеем. Ты что, не узнаёшь нас, Иван?
Караваев хотел повернуться, но почувствовал, что с обеих сторон ему в бока упираются острые ножи. Он скосил глаза вначале на одного мужчину, потом на другого. Глаза его адаптировались, наконец, к полумраку. Оба мужчины были бородаты, на лбах у них были повязки с арабской вязью, от них пахло потом, смешанным со сладковатым парфюмом. В одном Караваев узнал Салмана Радуева, а в другом Шамиля Басаева. В голове тут же мелькнуло: "А по телевизору передавали, что один в тюряге помер, и Басаева, вроде как, кокнули тоже! По всем каналам крутили..."
- Нашел, кому верить, - усмехнувшись, сказал Басаев, будто прочитав мысли Караваева.- По телевизору тебе ещё не такое покажут. Живы мы, что, глазам своим не веришь? Узнал нас?
Караваев кивнул головой, показывая, что узнал говорившего, и, клацая зубами от холода, спросил:
- Вы ничего не напутали?
- Караваев ты? - спросил Басаев.
- Караваев, - ответил Караваев.
- Значит, не ошиблись мы,- сказал Басаев и слегка уколол Караваева ножом. Караваев почувствовал, как по животу побежала тёплая струйка крови.
- Давай, Иван, молись своему добренькому Богу - страдальцу. Сейчас к нему пойдёшь. Кончились твои дни на Земле. Крестись, давай, в последний раз.
- Да я не крещёный, - ответил Караваев и съёжился, потому что Радуев усилил нажим на нож.
Зубы Караваева выбивали быструю дробь: не от страха - от холода. Ног он уже почти не чувствовал. Они окоченели на холодном, покрытом застарелым ледком бетонном полу.
- Буддист что ли, или сатанист? Вас русских не разберёшь сейчас во, что вы верите, как же это ты не крещёный, ты же русский? Фамилия у тебя русская и имя - русское. А может ты - еврей? Они любят фамилии менять, - с интересом сказал Басаев, и немного наклонившись вперёд, он вдруг схватил свободной рукой крестик на груди Караваева, выбившийся из-под майки.
- А это что? - спросил он. - Ты что - решил в кошки-мышки с нами играть?! Эх ты, сын шакала, трусливый гяур. Седой уже, старик почти, а смерти всё боишься. Что же ты Бога-то своего предаёшь, а? Решил отречься, испугался? Что так дрожишь за свою презренную жизнь?!
Басаев резко дёрнул за крестик, ниточка порвалась. Не глядя, Басаев отшвырнул крестик в темноту.
Караваев дёрнулся:
- Зачем же вы так, ребята? Я правду говорю-не крещённый я. Крестик мне сегодня старик один на шею надел. Понимаете, я же после войны родился. Отец у меня партийный был. Никак креститься нельзя было, не положено было. Да и храмов-то у нас в городке не было. Храмы были до войны. Да какие наши взорвали, какие - фашисты... Отец в шахте погиб, вскоре мать умерла и бабушка после. Нас с братьями в детдом определили: родственников никаких у нас не было...
- Куда же родственники подевались? Неужели никого не было: ни дядек, ни теток, ни двоюродных, троюродных родственников? - спросил Басаев.
- У отца три брата было и две сестры. Братья все на войне погибли, сестёр немцы в Германию угнали, там они и пропали. Брата матери расстреляли в 1937 году, врагом посчитали, две сестры её от голода умерли, дети сестёр тоже с голодухи померли. Мой дед по матери за белых воевал, потом его арестовали и выслали на Север, там он мою бабушку встретил, и мама моя там родилась, только я бабушку, деда и тёток своих никогда не видел - они умерли до моего рождения. А дед мой по отцу, за красных воевал, но его тоже в лагерь за что-то отправили. Он из лагеря не вернулся. Умер там в лагере. Вот бабушка по отцу моя, крещёная была, молитвам нас учила, и писание читала Святое. Хотела она нас окрестить, съездить в областной центр, да померла.
- Соседи должны были вас принять и воспитать в вашей вере - у нас, например, так принято, - сказал Басаев.
Караваев промолчал, опустил голову вниз, его охватывало безразличие, зубы его выбивали от холода быструю не ритмичную дробь.
- А что же ты потом не покрестился? - опять спросил Басаев.
- Какие крестины в детском доме? - ответил Караваев.- Потом пионером был, комсомольцем, в армии служил, потом женился, семья, заботы, работа. Когда жена померла, дочь одному поднимать нужно было. Всё как-то одно к одному... не получалось...
- У нас тоже трудные времена были, - повысив голос, сказал Басаев, - вы, неверные, нас уничтожить хотели, с отчих мест согнали, в ваши проклятые холодные места. Думали, передохнем мы все от голода и холода. Не вышло у вас. Мы веру свою не предали. Обряды совершали, как у нас водится, и выжили - с Аллахом и молитвой. Ни царям вашим, ни Сталину вашему подлому, ни демократам вашим нас сломить не удалось. И не удастся это - мы вас обязательно перережем. Недолго ждать осталось. Что же ты, Иван, сейчас не окрестился-то? Храмы у вас, как грибы растут сейчас, коммунисты с демократами сами в церкви ходят, на службах стоят, кресты целуют. Кто сейчас запрещает? Крестись на здоровье! Как же, ты, Иван, перед Всевышним предстанешь? Я вообще, не знаю, куда ты теперь попадёшь, когда мы тебя зарежем...
- Пон-н-имаешь, ден-н-ег на о-о-о- бряд не было. Эт-т-о мер-р-о-оприятие положен-н-но честь по чести провод-д-дить. Д-д-друзей, род-д-дственников пригласить, нак-к-к-кормить, напоить. Опять же за сам об-б-бряд заплатить нужно, а нам зарплату д-д-д-давно не дают, пудрят мозги. Я д-д-д-думал, вот как в эт-т-т-тот раз получу зарплат-т-т-ту, так и окрещусь, - ответил Караваев, уже с трудом двигая, одеревеневшими губами.
- Один ваш поп мне говорил, что завтра может не наступить. У вас, что в храме, что в универсаме, - презрительно сказал Басаев. - На водку-то, Иван, наверное, всегда деньги находил? - немного помолчав, добавил он.
Караваев хотел ему возразить, что выпивает исключительно по большим праздникам, но тут Радуев, всё это время молчавший, что-то зло заорал Басаеву на своём языке, тот согласно закивал Радуеву головой, и они с криками: "Аллах Акбар! Аллах Акбар!" воткнули свои ножи в безвольное, одеревеневшее тело Караваева.