На самом деле я от этого якобы штампового мнения плохих парней не пострадал ни разу в жизни. Оно во мне жило своей самостоятельной жизнью, никем не навязанное. Моя врожденная музыкальность и обретенное умение играть на инструментах всегда были ценимы ровесниками, нет у меня в этой связи никакой травмы детства. Скорее уж травма моего детства - у мамы, на которую я орал эти слова, когда должен был четырежды в неделю в музыкалку ходить, пока другие во дворе мяч околачивали. Но это - уже позже, в пятом классе, когда громко захлопнул дверь. Вернее, тихо: просто не пошел на новогодний зачет и больше не появлялся. Целый год. В течение которого все больше и больше возвлюбился в музыку. Без своего инструмента я страдал. И, когда год спустя, я с опущенным хвостом гордо объявился просить, чтоб мне позволили вернуться в середину пятого класса, откуда я слинял, то... оказался в своем шестом классе, хотя и никогда не заканчивал пятый! По оплошности или чему там еще, я не был отчислен! Теперь, правда, думаю, что уж весьма нароком. Училки меня считали настолько же своим, насколько я их, притом немало подобных повидали: уж точно знали - и этот вернется. И не промахнулись. Я вложился, я играл ежедневно, до упаду. Год дурака проваляв, я догнал других и закончил вместе.
Но этот рассказ не о том, а о совершенно другом, более древнем.
В третьем классе я еще нормально ходил в музыкальную школу, куда меня никто не гнал, сам хотел. Папа, правда, клонил к пианину: у нас дома был инструмент его детства, весьма приличный, притом он мог меня поучить, что немаловажно, но главное - пианиннику ничего не надо было в дальнюю школу с собой носить! Однако я на вступительной проверке не совсем блеснул, стало быть, конкуренцию нежелателей рояль таскать не выдержал, и мне предложили саксофон. Да у них просто не доставало саксофонистов, никак не иначе. И они меня манили. У них, типа, и инструмент, не придется даже покупать и таскать. И я согласился, мне сразу захотелось. И родителям пришлось согласиться.
Ободранный школьный инструмент, естественно, никуда не годился, и речь о том, что нужен свой, пошла уже с первых уроков. Мои родители не были богачами, и мои мелкие, но свирепые руки - далеко не самое надежное, чему доверить дорогой и хрупкий инструмент, но так или иначе: в декабре, когда я последним догнал семилетних первоклашек, мне подарили новый саксофон. Из дешевых не среди дешевых, а среди хороших. И у него была особо удобная сумка: не угловатый гроб, как у сильно дорогих, а такой максимально-минимальный овальный саквояж с круглыми концами, сподручный для маленького мальчика в двухкилометровом марш-броске до музыкалки.
В длинном пути (тем более на обратном - зачастую поздним темным часом) сопляку с дорогим грузом угрожали всякие риски. Меня могла задавить машина - но это еще меньшее, за такое мне уже не пришлось бы оправдываться. У меня могли отнять саксофон - и такое уже потяжелее. Меня еще и могли при этом обидеть - что уж совсем тяжко. В таких заботах прошло мое детство для родителей, и чуть меньше - и для меня самого. Об этом "чуть меньше" и будет моя история.
Ибо о том, как у меня в третьем классе не украли саксофон, правду раскрыть родителям я осмелился только на свое совершеннолетие, когда пришел к папе с коньяком.
Но тогда мне еще не было девяти. И с начала учебного года вплоть до зимы ремонтировали улицу, на которой находилась моя школа. Считанные месяцы, но в детстве время течет иначе: это осталось целым отрезком моей жизни.
В тот период мимо меня часто проезжали очень большие и очень медленные грузовые машины. Как будто столь недавно мое советское детство, но грузовики были другими: они страшно ревели и мучительно тащились. А еще необычнее по сегодняшним меркам другое: зачастую они являлись единственными транспортными средствами в кругозоре, никого впереди них и никого сзади.
В длинном пути с тяжелым инструментом я часто провожал взглядом мимокарабкающиеся платформы, стонущие под гусеничными экскаваторами и подобными монстрами. И размышлял, до чего ж легко им было бы захватить и мой мелкий организм и мизерный саксофончик. Но! Я - хороший мальчик из благополучной семьи, я знаю, что хвататься за проезжающую автомашину опасно, я даже не знаю, в чем эта опасность опаснее той, что своими глазами вижу, но - знаю.
Десятки раз я в мыслях прикидывал, как запросто разогнался бы, накинул бы на платформу сундук, запрыгнул и сам - и поехал. И моя музыкалка - в ста метрах от перекрестка, после которого грузовик еще едва полз бы, когда я праздно спрыгнул бы с него и сказал "спасибо!" - ибо я хорошо воспитан и вполне не насмехаюсь над этим.
Но меня буквально сковывало. Эти ревущие гиганты в контексте с родительскими поучениями кричали: НЕЛЬЗЯ!
В тот раз тягач с грозной платформой, на которой тяжко улегся громадный экскаватор, едва поместивший ковш между гусеницами на самом заду, стоял у железнодорожного переезда. Я о нем думал чисто теоретически, потому он был далеко. Однако товарный поезд оказался длиннющим. Когда я подошел, уже свободный переезд был еще закрыт, перед платформой стояла парочка жигулей, а сзади - только я.
Меня затрясла лихорадка. Передо мной не было ни единого препятствия - только родительские наставления. Но я не мог тронуться. Шлагбаума там не было, красный уже перестал мигать, кажется, заткнулся и будильник. Жигули уже поехали. И только тогда я решился накинуть на платформу возле ковша свой дорогой, лелеянный саксофон. И вдруг взревел хищный дизель. Он орал просто ужасно, никогда в жизни я больше такого звука не слышал. Казалось, тягач аж на дыбы встал, отрывая с места многотонный экскаватор. Платформа с грохотом тронулась, огромные колеса ростом с меня, катясь, заскрипели... Не собравшись силами схватиться за платформу, я бросился вслед... Но больше уже не мог догнать мой саксофон. Я бежал, бежал... Всегда казалось, что тяжелые гиганты тащатся столь медленно, что осталось бы лишь чуточку прибавить шагу... Ан нет: где-то на полпути уже бессильно рыдая в траве, я наблюдал, как далеко впереди громадина выгибается в перекрестке так медленно, что я со своим инструментом запросто спрыгнул бы. Но инструмент там был без меня...
В тот раз я напряженно думал, что сказать родителям. О правде не могло быть и речи. А что тогда? Нет ничего проще сказа о злых длинных, отнявших у меня инструмент, хорошо еще, что не побивших. Такое точно вписалось бы в постоянную тревогу родителей о моих дальних поздних походах. Но я не мог им это причинить. И себе тоже. Такое чересчур изменило бы мою жизнь: ведь предки меня в одиночку больше не пускали бы, а времени сопровождать им не было...
Было бы нечестно и лгать, что саксофон пропал в музыкалке, был там украден или тому подобное. Нет, мы там были в полной безопасности, спокойно могли забывать, что придется, никто ничего не крал.
И ложь, к которой я пришел, была столь простой, безнадежной и в отношении возможного противодействия подобному беспомощной, что до сих пор остаюсь при своем открытии: гениальное есть глупое!
Типа, я рано пришел в школу, было свободное время, встретил пацанов, сходили в ближний магазин за мороженым и посидели на остановке автобуса. Там мы действительно сиживали: никому из нас не годился автобус, зато там была единственная скамейка в окрестности. А про инструмент я совсем забыл - ибо на остановке обычно сидели тогда, когда инструменты были уже оставлены в школе. Спохватившишь, вернулся - но саксофона уже не было. Басня просто блеск: без виновного, кого в чем-нибудь упрекать и бояться, только я сам, идиот - но этого я уж достойно заслужил.
Я плакал без притворства, ибо свой инструмент действительно любил. Все потекло, как ожидалось. Никто ничего не искал на ветру, купили мне новый саксофон, наказали никогда больше без присмотру не оставлять, и я обещал никогда больше не подвести. Папа, мама, никогда!
***
И не подвел.
Громадный дорожный каток на грохочущей платформе тащился мимо меня уже в первый день, когда я с новым саксофоном шел в школу. И я был готов к этому, я эту ситуацию уже сотни раз смоделировал не в шутку, а зная: возврата нет.
Махина, как бы мучительно медленно, но катилась быстрее, чем мои мелкие ноги могли бежать. Но и это я уже знал.
Новый саксофон я сбоку закинул на самый перед платформы, и знал, что живым его там никогда больше не оставлю. Когда мимо меня проехали огромные вальцы и подходила пустая корма, я еще пропустил три штуки больших колес, угодить под которые счел совершенно излишним, насмерть схватился за край машинерии и еще момент в лихом восторге наслаждался странным ощущением, когда ноги не успевают выбежать собственный бег. И тогда я прыгнул! И был на платформе.
Сразу же зазвенел железнодорожный переезд (нет, это я не мог за ревом услышать - но замигали красные фонари), и тяжелый тягач, храпя, остановился, вся моя виртуозность оказалась впустую, я спокойно мог подойти и залезть на стоящую. Однако - я уже тогда знал, что никак не впустую, что впредь все платформы будут моими - не только стоящие, но и катящиеся, - и я никогда, никогда больше не подведу ни своих любимых родителей, ни свой любимый саксофон.
***
Музыкантом я никогда не стал. Умею дуть во все духовое, притом и бацать на всем клавишном - этот наворот после оценил и отец, который сам только бацает. Но умею еще что-то, как бы не менее важное: никогда в жизни я больше не позволял себе не запрыгнуть на платформу, на которую уже закинул деньги или друга.
А куда пропал мой первый, милый, преданный мне и мною саксофон - никогда не узнаю. Были другие времена. Мог, конечно, шофер сразу честно поместить в интернет объявление. Только оставалась еще пара десятилетий не только до интернета - даже в радио позвонить тогда нельзя было. Мог он занести инструмент в школу. Полагаю, тогдашний человек так и сделал бы, если б знал. Но допускаю, что шофер тягача даже не подозревал, где когда какую детскую музыкалку в своем маршруте проезжает. Даже слету вряд ли понял, что это за предмет, что кто-то ему на машину накакал. Это и остается маленькой тайной моей жизни: кому же наконец достался мой инструмент. Потому что хорошим он был: не верю, чтоб кто-то его просто в мусорник выбросил...
Мне доставило бы огромного удовольствия однажды встретить человека с рассказом про саксофон, который Бог скинул с воздуха папе на грузовую платформу. И кто потом, на протяжении лет, понял, каким образом у богов такие промахи случаются, ибо освоил ее - музыкальную школу жизни.