Аннотация: Пятый рассказ из сборника "Страницы из жизни С.С. Сапожникова"
Муки, мухи и духи.
2-3 Ноября 03.
О-о-п-п-ля! Не забыли: я всё еще умный и честный. Его сиятельство С. С. Сапожников. Тяжко мне было, тяжко. Особенно вчера. Но решенного и сделанного, тырым-пырым, не воротишь. Раз сказал, покажу, негоже себя подводить: Вася заходит -- все: "Здравствуй, Вася!" Он: "Сапог..." Не успевает договорить, как я уже начеку. Подхожу к нему, нависаю. Он-де, понятное дело, ждет: "Чего изволите-с". Как бы не так: "Еще р-раз обзовешь Сапогом -- удушу..." -- прошипел и плюю ему в харю. Все застыли, оторопели, он почернел. В-о-о-о-о-о-о-о-о-о-н. Я этого не слышал -- мне так кажется... Выбежал сам. И поминай, как звали. Не пойду больше туда. Ни под каким предлогом не заставят они меня этого сделать. Пусть немного денег, но снова работать я пока не буду. Мне для начала необходимо обрести душевное равновесие.
Прошел месяц. Никто меня не поддерживает. Денег на жизнь осталось сто сорок рублей с мелочью. Что буду делать дальше -- понятия не имею. И что удивительно: я совершенно не волнуюсь по этому поводу. Правда, вчера, будучи в магазине, жадно смотрел в поддон кассового аппарата, на толстые пачки. Мне бы хотя бы одну бы пачку бы. Тысяч десять рублей. И тогда -- всё нормально. Где же, где же взять денег? Ну, где? Подскажи судьба, ты ж умная. Вчера тоже шел, у хачика из кармана тысяча вывалилась. Надо было поднять -- было бы на тысячу больше. Я поднял, говорю: возьмите, вы обронили... Воспитание, чтить его мать! В жопу такое воспитание, но, к сожалению, поздно... А вообще, было бы неплохо по-быстрому срубить где-нибудь немного денге, тьфу, денег, и на боковую. Денег... Денге... Егнед... Генде... Недге... Негде. Негде достать даже крошку, крошечку, микробчик денежек...Ай-ай-ай. Но меня это совсем не заботит, не мучит. Я об этом нисколечко не думаю. Не думаю, не думаю, не помышляю. Лучше буду думать о ней. О той, что сделала меня таким. Умный и честный. Умный и честный. Хэллоу!! Ай эм умный и честный. Мистер Эс. Эс. Эс. Шери! Мон амур! Же те амо! Ты разочарована? Тре маль. Но почему всё так? Вот именно так? Почему я не успешен и не счастлив? Кто в этом виноват, кто? Любой дурак мне скажет: я сам. Хорошо, допустим. Но где я ошибся, почему я до сих пор не вижу ошибки, приведшей к такому результату. Сергей Сапожников разбит. Сергей Сапожников раздавлен. Сергей Сапожников низвергнут в хаос. Он обезличен и обесчеловечен. Он лежит на диване, подложив под голову руки, и смотрит в потолок. Одна, две. Я вижу две мухи. Они ползут навстречу друг другу. В какой-то точке они обязательно должны встретиться. Та, что побольше, мне напоминает бульдога; та, что поменьше, -- боксера. И вот они сходятся. Как два бойцовых петуха. Начинается заварушка. Ну, кто? Ставлю на бульдога. Однако боксер не уступает. Вцепился зубами в бульдожий хоботок. Мертвая хватка. Бульдог жалобно зажужжал. Боксер разжал челюсти и наподдал бульдогу так, что тот, жалобно завывая, полетел к окну и ударился о стекло. Жаль. Я проиграл. Маленький, а до чего настырный и уверенный в себе этот боксер! Недолго продолжалась схватка. Мухи, это я прямо в эту секунду понял, они как люди. Обижают себе подобных. Или люди как мухи? Или и те, и другие -- одно и то же? Ах, всё равно. Все мы мухи для кого-нибудь. Всех когда-нибудь прихлопнут, если будем расторопными. Меня уже прихлопнули. Теперь я лежу на диване полудохлый и смотрю в потолок, где другие, более везучие, чем я, мухи борются за жизнь. Интересно, а мухи чувствуют любовь? Бывало, ползет одна такая, бедрами вихляет, вся напомаженная, в варенье или дерьме... И что никто из мух-мужиков на нее глаз не положит? Ни у кого в сердце лирическая струнка не дрогнет? Никто не представит себе, как он под руку ведет эту муху по потолку, а остальные, кому она не досталась, шепчутся с завистью, уступая дорогу. Представь: он -- во фраке, она -- в изящном сапфировом шелковом платье. И это только помолвка. А на свадьбу прилетит со всех концов земного шара куча родственников и знакомых, знакомых и родственников, родственников знакомых и знакомых родственников, знакомых родственников знакомых и родственников знакомых родственников. Все они сядут за богатый стол. Будут кричать: "Горько!" и пожирать вишневое варенье и собственные фекалии. Ах, как это будет замечательно. Кому-то повезет: от громогласного пьяного жужжания задрожат и потрескаются оконные стекла. Аллилуйя! Да здравствует мушиное царство! Горько! Бей людей! Жри говно! Им не выжить всё равно!
Это я так уснул. И от голода тоже. Вообще, стараюсь поменьше есть, чтоб подольше протянуть. Протянуть отнюдь не руку, что дрожит вся с перепугу. В рифму. А не стать ли мне поэтом. Поэтом. Поэтом. Сочинять зимой и летом. И летом. И летом. Получать большие бабки. И бабки. И бабки. И не думать о надбавке. Надбавке. Надбавке. Складно, но не ладно. Чувствую, не мое это. А что мое? Лежать на диване и смотреть в потолок? Точно не мое. Меня это занятие бесит. Бесит. Бесы. Черти. Так и скачут надо мной. И хохочут, и гогочут, и мотают бородой. Дикий смех я их приметил, пробудившись на рассвете. Жопой дряхлою тряся, раздались их голоса. Комната наполнена духами. И не только затхлыми, но и приятными. Вот перед нами проходит дух той, что обратила некоего Сергея Сергеевича Сапожникова в ничтожество. Ура, товарищи! Поприветствуем ее стоя. Не каждый из нас способен сделать из ближнего размазню. Такое деяние заслуживает ордена. И вот только что мне передали: накануне дух президента наградил ее дух орденом "За заслуги перед или после отечества четвертой, самой глубокой, степени". Еще раз поприветствуем: ура, товарищи! А кто же этот скромный дух, направо и налево дарящий ослепительную голливудскую улыбку? Ну, как же, как же мы с вами его сразу не распознали? Это же всенародно любимый Василий Тетюхин. Он милостиво машет трибунам. Трибуны скандируют: "Ва-ся, Ва-ся". Невозможно объяснить всю ту народную любовь, в которой купают Василия. Смотрите, Василий подходит к духу Той, Что Обратила Некоего Сергея Сергеевича Сапожникова В Ничтожество, и целует взасос. Браво, Василий! Так держать, Василий! Кому, как не ему знать, как побольнее уязвить Некоего Сапожникова. Зрители в экстазе стонут: "Гип-гип-ура!" Срывают с себя одежду. Голыми несутся навстречу духам и падают от переизбытка эмоций. Гип-гип-ура! Но на очереди следующий участник нашего парада. Это дух честности. Прямо на голое тело он надел телогрейку, треух и резиновые сапоги. С трибун доносятся язвительные насмешки, типа: "Прикрой..." Я не могу закончить эту фразу по этическим соображениям. Вы извините, конечно, меня, дорогие телезрители, но нет еще у нас в стране культуры поведения на таких мероприятиях. Вроде все взрослые люди, а ведут себя, как тот мальчик, что во всеуслышанье предал короля, объявив его голым. Подумать только: какая бестактность. А как же веянья моды? Или она для нас теперь просто пшик? Но я отвлекся. Дух честности, выйдя на середину так, чтобы его видели все, кто сегодня чмог попасть на это шоу, вытащил и поднял над головой портрет метр на метр Некоего Сапожникова и, помедлив секунду, сначала разорвал, потом измял, а после растоптал остатки ногами. Браво, дух! Виват, дух! Дух, мы тебя любим. Под гром овации дух честности поднял подол Той, Что Обратила Некоего Сергея Сергеевича Сапожникова В Ничтожество и сделал свое черное дело. Так держать, наш африканский брат! У-р-р-а-а! Следующим следует дух раболепства. Он слеп, поэтому под руки его ведут подручные. По одному справа и слева. Он тщедушен и неинтересен. Это я сообщаю только что подключившимся к нашей прямой трансляции радиослушателям. Ей-ей, вы много потеряли, не став смотреть сего красочного шоу по телевизору. Но продолжим. Тщедушный дух раболепства остановился посередине. Дал знак, чтобы его оставили, и поднял руку, прося тишины. Трибуны, зашедшиеся свистом, мгновенно стихли. Он собирается говорить. Я умолкаю, слушайте все его. И полилась речь, подобная грому небесному, что совсем удивительно: "Сограждане, -- хрипел дух, -- Я терпел двадцать пять лет. <короткие аплодисменты> Но больше не могу сдержаться. Я ненавижу Некоего Чергея Чергеевича Чапожникова <овация, крики: "а, уж, как мы его ненавидим!">, -- дух снова поднял руку, чтобы охладить толпу, -- Поэтому у меня есть предложение <зрители замерли в напряжении> -- подать его сюда!" Трибуны откликнулись гулким эхом: "Да!" Дух раболепства медленно сжал поднятую руку в кулак и опустил большой палец ниц. Миллионы рук последовали за ним, и уже все показывали этот жест, требуя крови. Что ж народ сделал свой выбор. Как говорится, глас народа -- глас божий. Тщедушный дух был отведен подручными к остальным, где отхлестал Ту, Что Обратила Некоего Сергея Сергеевича Сапожникова В Ничтожество. И вот, трибуны -- в плотоядном желании, верхние заливают нижних слюной, они требуют его. Его. Его. Подать, живо. Где этот мерзейший из людского отродья? Где этот выкидыш матушки природы? Где это существо, выигравшее у Квазимодо конкурс на самую уродливую внешность? Где он? Народ не любит ждать. На авансцене появляется духовой оркестр. Он трижды повторяет приветственный марш Шопена. Все замерли. Сначала передние, после задние, потом передние задних, потом задние передних, потом передние задних передних, потом задние передних задних, по трибунам пронесся встревоженный возглас надежды: "Ведут..." И точно: уже даже я, отсюда с этой верхотуры, могу разобрать: как ни крути, это он. Он медленно бредет к середине, подбадриваемый праздничным свистом и улюлюканьем. Он в простой холщовой бывшей когда-то белой рубашке. Сквозь порезы и кровоподтеки на ней проступает его отвратительное тело. Как видно, охранники не смогли до конца уберечь Некоего Сапожникова от гнева народной толпы, а может и сами приложили руку -- и не только руку судя по жирному черному отпечатку пониже спины -- к несанкционированному доступу к телу. На руках и ногах его ржавые кандалы. Голова его опущена. Сзади на цепи тянется чугунный шар. Вот он дошел до середины. Остановился. Повернулся и обратился взором к трибунам. Зрители вскочили в едином порыве. Все вытянули вперед правую руку. Сжали кулак. Вытянули вниз большой палец. Сначала нестройно. То здесь, то там. Потом сильнее, мощнее, будто один мощный великан издает рык: "Смерть! Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!" Постепенно народ стих в ожидании долгожданного зрелища. Некий Сапожников пошел дальше и подошел к остальным участникам нашего сегодняшнего парада. Они демонстративно отвернулись, чтобы не принижать свое достоинство перед ним. Он попытался заговорить, но ничего не вышло -- по моим конфиденциальным данным, вчера от переизбытка эмоций ему случайно выбили все зубы. Теперь наступила пора кульминации. Что же оставили напоследок организаторы шоу? Самое сладкое, как правило, преподносится в самом конце... Мы замерли в напряжении... Тишина разлилась над нами. В это самое время неприметные подмастерья, волонтеры парада, бесшумно устанавливают импровизированную плаху. И вновь грянули трубы -- дамы и господа, внимание. Палач. Он сверкает на солнце блестящей пряжкой. Он облачен в кроваво-красные одежды, чтобы не забрызгаться. Он очень жирен и широк. Он идет, отвешивая поклоны мужчинам и даря воздушные поцелуи женщинам. Он великолепен, красив и величественен. Он подходит к плахе, достает из-за спины топор и начинает его тщательно точить. Наконец, он готов! Что же дальше? Неужели, долгожданная казнь? И мечтать мы о ней не могли. Пожалуй, в этот раз устроители празднества превзошли самих себя. Некий Сапожников обреченно, подбадриваемый тычками зевак, невесть как очутившихся вблизи него, ступает по направлению к плахе. Он остановился. Ему предоставляется последнее слово перед последним шагом. Он хочет тишины? Он ее не получит -- оглушительный рев и свист обрывает любую его попытку произнести хотя бы звук. "Кончай его, хватит с ним цацкаться!" -- ласково кричат трибуны. И всё же, церемониймейстер указывает на недопустимость расправы без возможности оправдания, поэтому, как бы нас не тошнило, мы вынуждены будем выслушать последнее слово ублюдка. Итак, он говорит срывающимся голосом. Мадам и месьё! Же не манже па... Нет, не то. Мадам и месьё. Вот стою я перед вами... Снова не то. Мадам и месьё. Прошу вас, не сбивайте меня. Я вижу, как вы относитесь ко мне, но я не понимаю истинных причин проявления ваших чувств. В чем я провинился перед вами? В чем заключается моя вина? Почему столько радости принесет вам моя гибель? Я сам не готов ответить на этот вопрос -- у меня попросту нет этому объяснения. Я взойду на плаху, я приму смерть, если вам от этого станет сильно легче, но я не понимаю вас. Пусть моя эпитафия уже написана, пусть все газеты уже сдали в набор мои некрологи -- меня это нисколько не заботит; знайте только одно и помните это всегда: наши с вами чувства неадекватны. Но я -- умный и честный, и у меня нет ненависти к вам. Я всех прощаю. С этими словами Некий Сергей Сергеевич Сапожников смело взошел на плаху, отказался от мешка и положил свою голову. Мы все в нетерпении. Давай, палач! Палач под барабанную дробь плюнул на руки, растер, ухватился за рукоятку, занес топор над головой, зрители задержали дыхание, и со всего размаха опустил на плаху. Все с шумом выдохнули. И это был выдох разочарования. Ничего ровным счетом не произошло. Никто не обрел счастья, никто не почувствовал даже простого удовлетворения. Никто не возрадовался содеянному. Только опустошение захватило нас всех в едином порыве. Многие плакали, стесняясь слез. Другие отворачивались, стыдясь смотреть в глаза соседям-соучастникам. Боже, какой позор! Какой позор мы совершили! Я не могу говорить!
Белый потолок... Стемнело... Лепечет дождь... Я спал и видел сон.