Аннотация: Действие и мысль. Деятельность как бесцельный и препятствующий адаптации процесс. Прямое действие. Долина смертной тени. Самоубийство как основной вопрос философии. Смысл жизни. Ценность жизни. Позитивное понимание жизни как борьбы.
ВВЕДЕНИЕ.
"История философии - это скрытая ярость против основных предпосылок жизни, против чувств, ценности жизни, против всего, что становится на сторону жизни".
Ф.Ницше. "Воля к власти".
Люди существуют для того, чтобы служить своим высоким идеалам, но в то же время мы имеем право сказать, что без высоких идеалов нет и самого человека. Так замыкается круг.
Очень часто философию ошибочно определяют как науку. Русский философ 17 века Юрий Крижанич считал, что "философия - это не искусство или наука, а скорее тщательная и обдуманная рассудительность или опытность в суждениях о всех вещах. Ибо философия учит правильно судить обо всех вещах, не ошибаться и не заблуждаться". (39,62) Аристотель говорил, что занятия философией должны начинаться с удивления. Римский стоик Сенека учил, что "сама философия была ниспослана богами, которые никому не дали её знания, но всем - способность к ней. Самое ценное и высокое в ней то, что она не идёт к нам сама, но каждый обязан ейю лишь себе и от другого её не получит".(48,70) Согласно определению Джентиле, "философия - это усилие рефлексивной мысли обрести критическую достоверность истин, являющихся достоянием здравого смысла и наивного сознания". (15) А французский писатель Луи-Фердинанд Селин вообще был глубоко убеждён в том, что философия представляет собой 'умение онанизировать жизнь и толочь воду в ступе'(56,11), весьма эмоционально восклицая при этом: 'диссертации! мыльные пузыри! херня! тьфу!'.(56,24). Как это обычно случается во всём, что имеет отношение к философии, сколько людей, столько и мнений. В действительности философия представляет собой специфическую форму познания человеком мира и занимает промежуточное положение между религией и наукой. Как писал Бертран Рассел, "между теологией и накой есть нейтральная территория, открытая для атак с обеих сторон. Эта территория и есть философия. Ценность философии на самом деле связана с её неточностью. Человек, лишённый вкуса к философии, живёт в плену предубеждений, навязанных здравым смыслом".(48, 406) Исторически философия ставила перед собой неразрешимые с позиций науки вопросы, такие, как проблема конечности и бесконечности пространства и времени, смысла человеческой жизни, определение добра и зла и возможностей достижения справедливости. Эти чисто религиозные вопросы философия стремится решить наукообразными способами, используя, в частности, методологический аппарат, основанный на принципах формальной логики. Поэтому философия всего лишь имитирует средства и приёмы научного исследования мира, а по своей природе находится ближе к религиозному познанию. Свидетельством этого является плюрализм мнений, который изначально был присущ философии. Если в современной философии, так же, как и в древней, сложились определённые школы и направления, это свидетельствует лишь о том, что определённые мировоззренческие позиции разделяются достаточно большим количеством сторонников. Однако, это ни в коем случае, не является показателем того, что какая-либо философская школа имеет монополию на объективную истину. Которой, как учили софисты, на самом деле, нет и не может быть, а есть только более или менее распространённые мнения, которые философы пытаются выдать за истины.
Поэтому, как уже было отмечено в одной из интернетовских дискуссий, современный ангажированный философ, претендующий на приближение к пониманию истины, это человек, обладающий уникальной способностью произносить очень гладкие и длинные, но предельно бессмысленные дискурсы.
Так, ещё Мирандолла сетовал на то, что "к сожалению, учёными стали считать только тех, кто изучает науки за вознаграждение".(48, 159) Многих отечественных философов особенно развратил советский период, когда философия, по совместительству, выполняла функцию общеобязательной идеологии. Прикормленные властью, советские философы приложили определённые усилия к её трансформации в направлении либеральной демократии колониального образца, и теперь плотоядно лижут начальственные седалища новым властям, пытаясь, хотя бы отчасти, восстановить своё значение в политической системе общества, утраченное в процессе преобразования советского госкапитализма в капитализм колониальный и чиновничье - бандитский. Однако, новой системе власти эти престарелые проститутки от философии уже не очень-то и нужны - так, разве только некоторые, особо пронырливые и беспринципные из них, талантливые в своей наглости.
История философии показывает, что любые попытки философии выполнять функцию идеологического окормления власти, неизбежно убивают самостоятельную философскую мысль, превращая её в унылое начётничество. Более того, можно с уверенностью сказать, что любая настоящая философия всегда, в определённой степени, находится в оппозиции по отношению к власти. Даже, если философ не критикует власть, а ограничивается тем, что провозглашает свою от неё независимость, его социальная и нравственная позиция всё равно объективно выступает в виде скрытой критики власти. Таким образом, подлинная философия - это философия критическая, антифилософия, "философия - против". 'Какую бы власть не имел над нами дух эпохи, мы в силу своего зрения везде будем вести против него вечный процесс'.(54,108)
Традиции переоценки общепринятых нравственных и политических императивов берут своё начало в древнегреческой культуре, которая впервые в известной нам истории предоставило свободному человеку возможность, до известных пределов, свободно высказывать свои мысли. Уже ранний греческий поэт Архилох высмеивал искусственную героизацию древних подвигов и установлений традиционной морали, насмешливо рассказывая в одном из стихотворений о том, как он позорно покинул поле битвы, потеряв при этом щит и меч, но зато ему удалось спасти свою драгоценную жизнь. Так, уже в древнем мире происходила переоценка ценностей.
Особый случай представляют собой мыслители, поддерживающие власть, которая предпринимала попытки радикального переустройства общества, причём их симпатия к власти исходит не из конъюнктурных соображений и является вполне искренней. Таких философов немного и их всегда можно отличить по явному признаку - они никогда не предают погибающую или погибшую власть, которую ранее поддерживали. С их взглядами можно соглашаться или абсолютно их отвергать, но это, в данном случае, неважно. Речь идёт о нравственной составляющей личности мыслителей, очарованных харизмой прямого действия, таких, как Джентиле или Юнгер..
Любые самостоятельные попытки философствования начинаются с того, что человек, вступающий на этот путь, стремится освободиться от господствующей в обществе и в философии регламентирующей традиции. Это именно те препятствия на пути познания, которые Ф.Бэкон называл "идолами театра", имея в виду слепую веру в авторитеты и бездумное следование установившимся общественным стереотипам. Все, сколько-нибудь значительные и самостоятельные мыслители, стремились освободиться от этих оков, для того, чтобы попытаться сформулировать и высказать свои мысли. Например, Сократ практиковал придуманный им метод прояснения понятий и призывал людей не повторять чужие словесные штампы и стереотипы, а познавать мир и определять окружающие предметы исключительно усилиями своего разума. А поскольку демократия смертельно боится, что люди когда-нибудь перестанут послушно повторять придуманные властью сказки и начнут думать своей головой, Сократ был казнён по приговору афинского демократического суда, хотя другим древнегреческим философам успешно сходили с рук намного более экстравагантные взгляды, высказывания и выходки.. Даже античные тираны, например, тиран Сицилии Дионисий, гнушались убийством философов, потому что эти тираны, как правило, захватывали власть силой и поэтому опасались исключительно другой силы. А поскольку демократия держится не столько на силе, сколько на обмане и словесных выкрутасах, она не способна спокойно воспринимать слово, отрицающее саму демократию. Здесь проходит незримая граница так называемой "свободы слова", которая, сама по себе - не более, чем одна из многочисленных либеральных сказок для дураков.
Преимущество данной книги заключается в том, что в ней изложено не то, что требуется существующей традицией философского ухода от жизни в пустоту ничего не означающих терминов, а то, что автор действительно думает.
Несмотря на запреты и ограничения, начиная с глубокой древности, существовали философские школы и отдельные мыслители, которые во главу угла своего мировоззрения поставили отрицание, например, античные скептики. При этом отрицание совершенно не обязательно представляло собой некую самоцель. В то же время, любая навязанная извне схема, какой бы самоочевидной и общепринятой она не представлялась, является железной, запертой на замок клеткой, в которую заточена человеческая мысль. Каждый уважающий себя мыслитель, да и просто порядочный человек, пытается разорвать эти цепи, убить в своей душе общеобязательного Будду, и, сказав, "Платон мне друг, но истина мне дороже", произвести ницшеанскую переоценку ценностей. Хотя бы так, как это делали гимназисты в одном из рассказов Тэффи: "Все говорят, что красть дурно и что вор - это негодяй. Но, собственно, почему он негодяй? А, может быть, тот, у кого вор украл - ещё больший негодяй? А вор, наоборот - так, ничего себе человек?"
Особенно подозрительно, когда те или иные мировоззренческие стереотипы пытается распространять и навязывать "народным массам" действующая власть. В современной политике решающее значение имеет обладание информацией. Информационное воздействие позволяет превратить массы в не сознающих трагичности своего положения идиотов. Как противостоять этому? Испанский философ 17 века Бальтасар Грасиан писал в этой связи следующее: "Андренио изучил единственное средство, делающее жизнь сносной: надо смотреть на мир не так и не туда, куда смотрят все, а смотреть на изнанку того, чем мир представляется. Ведь в мире все шиворот-навыворот, и кто смотрит на изнанку, тот видит правильно и понимает, что на деле всё противоположно видимости". (12)
Поэтому, если телевидение назойливо внушают какую-то установку, это значит, что, скорее всего, дела обстоят с точностью до наоборот. А если в течение десятилетий поливают грязью одного и того же политика, то, возможно, он не так уж и плох. Этот принцип может показаться примитивным, однако не следует его абсолютизировать. Он даёт лишь общее направление для размышлений в нашем иллюзорном мире, где всё противоположно видимости. В том числе, и содержание этой книги.
В соответствии с высказыванием греческого философа Гераклита, "многознание уму не научает".(48) Можно прочитать целую библиотеку книг по философии, овладеть терминологией и, с учёным видом знатока, легко оперировать чужими цитатами. Но это не имеет никакого отношения к философии, потому что подлинным философом можно стать, только самостоятельно философствуя. Поэтому основная цель философии как специфического способа познания мира состоит не в том, чтобы дать окружающим некую сумму абсолютных истин, тем более, что таковых в принципе нет и не может быть, а в том, чтобы стимулировать их к самостоятельным философским размышлениям. Это и является главной задачей данной работы.
Лев Толстой, который одно время был горячим приверженцем Шопенгауэра, как-то заметил, что и богатство, и власть, и жизнь, все то, что с таким старанием устраивают и берегут люди, - если и стоят чего-нибудь, то только того наслаждения, с каким все это можно отвергнуть. Такое наслаждение отказом сродни счастью. Человека способно сделать счастливым не повседневная рутинная деятельность, а всего лишь одно единичное действие, содержанием которого является смыслообразующий отказ.
Антифилософия - это философия отказа, направленная против самодовольной и почивающей на лаврах социальной псевдотрадиции.
Это философия маргиналов, которые, что бы не происходило в обществе, всегда занимают и будут занимать позицию против. Потому что эти отщепенцы принципиально против удобной жизни - и для себя и для всех остальных.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ПОЗИТИВНОЕ ПОНИМАНИЕ ЖИЗНИ КАК БОРЬБЫ.
1). ДЕЙСТВИЕ И МЫСЛЬ.
Его ожидали на холме, неподалёку от принадлежавшей ему виллы. Его спросили, он ли профессор Джентиле, он ответил "да" и его убили. Философа похоронили в церкви Санта - Кроче. Здесь до сих пор можно увидеть маленькую надгробную плиту с его именем и эпитафией: "многое ему простится, потому что он много любил".
Все есть мысль. И сам человек, и его идеальный образ, и его первообраз являются вариациями абсолютной мысли, которую итальянский философ Д.Джентиле подразделял на мысль актуальную и мысль помысленную. Мысль актуальная - это и есть человек в его настоящем, которое представляет собой процесс развития, схваченный в его моментности. Мысль помысленная - это абстрактное, результат состоявшегося развития, который дан воображаемому рефлексирующему наблюдателю как некий факт. Обе противоположные вариации основополагающей мысли пребывают в диалектическом единстве, в качестве некоего синтеза противоположных сторон сложносоставленного системного объекта. Не существует объекта мысли, который одновременно не являлся бы продуктом мысли - мысль создаёт и одновременно познаёт сама себя.(15) Поскольку человек по своей природе идеален, он является органичной частью мира чистого мышления и, следовательно, обладает способностью производить мысли, т.е. производить другие идеальные объекты в виде своих мыслей. Эти творения обладают определенной силой действия на своего творца. Их отношения с нами, так же как и наши отношения с Абсолютом, подчинены закону причинно-следственной связи: каждая человеческая мысль воздействует на человека с силой, прямо пропорциональной вложенной в творение. Мысль составляет пространство человеческого бытия. Что человек думает, то он и есть. "Царство Небесное внутри вас есть". Скупец, думающий о миллионах, в конце концов, превращает свое сознание в созданный его повреждённым воображением фетиш. Художник превращает свою душу в прекрасное полотно, музыкант - в симфонию, писатель - в систему образов и слов, политический деятель - в олицетворение тараканьей гонки, стремления обойти своих конкурентов и первым достичь вожделенной кормушки, в которой содержатся влияние и власть. Человек, устремленный к абсолютному, превращает свое сознание в богоподобную силу. Материализованная мысль глубоко верующего человека способна двигать горы и разрушать языческие капища, скажем, небоскрёбы Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке.
Мысль есть формообразующая сила, которая превращает человека в тот предмет, который постоянно находится перед его умственным взором. В Ведах говорилось: "Идущие к миру демонов становятся демонами. Идущие к миру отцов успокаиваются с отцами, а идущие к миру Бога успокаиваются с Богом". В свою очередь, основатель европейской схоластики Иоанн Скотт Эриугена учил, что "ад находится в нас самих". Поэтому очень важно понять механизм материализации мысленного импульса - или, если взглянуть на вопрос шире, необходимо уяснить, каким образом мысль связана с действием. Работа над мыслью начинается с изучения её структуры. Начиная изучение структуры мысли, мы видим хаотический "поток сознания" и внутренний диалог, споры с невидимым собеседниками, обрывки фраз, неожиданные ответвления мысли, неожиданные образы. При внимательном рассмотрении в этом беспорядке можно обнаружить несколько излюбленных тем размышлений, к которым наше сознание возвращается в любое время. Мысли проявляются в наших действиях. Обычно мы следим лишь за действиями, а к мысли относимся бесконтрольно. Существует диалектическая связь между мыслью актуальной и мыслью помысленной, т.е. между человеком и созданным его мышлением интеллектуальным пространством. Мысль помысленная возвращается к человеку и постоянно воздействует на него с определенной силой. Мысль определяет действие - не случайно в Писании сказано, что "вначале было Слово", под которым подразумевается всё то же разумное начало, творящее и организующее мир. Мыслящий человек подобен творцу - он тоже создаёт свой собственный мир (собственное интеллектуально-культурное пространство), а затем, совершая действие, поддерживает его идеальное бытие. В философии классического буддизма бытие - это и есть непрерывное самопознание Духа. У Гегеля цель и смысл возникновения и развития мира и человека - самопознание Абсолютной Идеи, т.е. попытка Бога взглянуть на самое себя глазами собственного творения. У Джентиле содержание бытия заключается в постоянном переходе мысли актуальной в состояние мысли помысленной и в попытках объяснить первое с помощью второго. В то же время любое практическое действие актуально уже в силу того, что оно представляет собой необходимую материализацию всё той же самопознающей мысли.
Основанная на диалектике взаимосвязи мысли и действия, антифилософия представляет собой синтетическое единство мышления и возникающего на его основе отрицания - это действие, основанное на теории и теория, которая, возникнув на основе определённых интеллектуальных условий (мысли помысленной) - включается в практику и осуществляется одновременно как внутренняя и как внешняя сила - прямое действие.
2). ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, КАК БЕСЦЕЛЬНЫЙ И ПРЕПЯТСТВУЮЩИЙ АДАПТАЦИИ ПРОЦЕСС.
Между деятельностью и действием существует принципиальное различие. Деятельность представляет собой континуальный процесс, охватывающий весь пространственно - временной универсум жизни человека. Деятельность - это рутина повседневного человеческого бытия, которая обслуживает, в основном, биологические потребности человека. В этом смысле говорить о мыслительной деятельности индивида, в том числе и читающего данный текст, по меньшей мере, некорректно. Деятельность относится к мышлению, как к идеальному конструированию субъективной модели мира, в такой же степени, в какой ежедневные физиологические отправления человека могут характеризовать его уникальные видовые отличия. Однако деятельность претендует именно на видовое обозначение человеческой специфичности - с этим связано, например, одно из первых наименований первобытного человека, которое фигурирует в печально - известной эволюционной теории: "хомо хабилис", человек умелый. Однако, что же умеет делать этот умелый человек, как древний, так и современный и в чём заключается его пресловутая деятельность? Ежедневный опыт показывает, что подавляющее большинство повторяющихся действий человека представляют собой чисто рефлекторные ответы на изменение окружающей среды, а большинство его мыслей лениво текут в том же самом направлении. Такая мыслительная деятельность не имеет ничего общего со смыслообразующим мышлением, которое порождает прямое действие.
Итак - действие и мысль одномоментны, а деятельность и мыслительная деятельность представляют собой длящиеся в пространстве и во времени процессы. При этом было бы нелепой ошибкой рассматривать деятельность в качестве целесообразного, а тем более, адаптивного процесса. На первый взгляд, человеческая деятельность целесообразна, в той мере, в какой она способна в течение определённого, очень незначительного отрезка времени поддерживать биологическое существование человека. На самом деле деятельность - особенно физическая, но, также и рутинная, построенная на бездумном повторении распространённых заблуждений мыслительная деятельность бесцельны и контрпродуктивны, поскольку цель, которая преследуются ими, является ложной и недостижимой. Эта цель может проявляться в явной или опосредствованной форме, но её содержание остаётся неизменным, это - удобная биологическая жизнь. Поэтому данная цель и является ложной, поскольку ни биологическая, ни социальная жизнь удобной быть не может - в силу того, что основной онтологической характеристикой жизни является борьба. Стремление уклониться от борьбы и спрятать своё эго в искусственно созданный островок изолированного удобства, является не более, чем временным самообманом. Например, французы, покидая Алжир в 1960 году, очевидно надеялись, что оставляют эту проблему на севере африканского континента, где кровожадные арабы начнут теперь разбираться между собой - необходимо только помочь соотечественникам вернуться на свою историческую Родину и вопрос можно будет закрыть. (Компрадорская номенклатура СССР не озаботилась в 1991 году даже этим, у неё были задачи поважнее - под лозунгом борьбы с привилегиями многократно расширить и легализовать свои привилегии и, главное, поскорее всё разворовать). Но это оказались всего лишь иллюзии. Арабы пришли в Париж, а чеченцы с азербайджанцами, соответственно, в маскво - уклониться от борьбы, как всегда не получилось. Единственное, что удалось - спрятать на время голову в песок, одновременно трусливо оттягивая свой конец.
Поэтому деятельность, временно поддерживая биологическое существование человека, одновременно противоположна как его видовой человеческой сущности - человека мыслящего - так и позитивному пониманию жизни как борьбы. Деятельность на какое-то время позволяет индивиду длить своё собственное биологическое существование, но одновременно отчуждает человека от его человеческой сущности. Как писал Маркс, "продукты человеческой деятельности выходят из-под контроля человека и выступают по отношению к нему в качестве внешней подчиняющей силы". Собственно, то же самое можно сказать и о самой деятельности. Отчуждающий характер деятельности полностью девальвирует её адаптивную функцию, а искомая удобная жизнь шаг за шагом исподволь превращается в дурную непрерывность деятельности ради самой деятельности. Так называемая трудовая, а также рутинная мыслительная деятельность, препятствуют адаптации человека к своей человеческой сущности. Такая деятельность разрушительна и бесцельна, поскольку не оставляет возможности и времени для осознания человеком своего собственного человеческого предназначения и трансформации этой мысли в прямое действие. Как гласит даосская мудрость: "Кто знает всё, тот не знает ничего. А кто не знает ничего, тот знает всё". Именно основанное на мысли прямое действие способно разрушить непрерывность рутинной деятельности знающих всё, и поэтому не знающих ничего. Таким прямым действием стала, например, смерть Сократа, который в течение всей своей жизни вёл интеллектуальную борьбу за чистую мысль и против стереотипов мыслительной деятельности, а своей смерть он совершил действие, которое открыло человечеству совершенно новые горизонты интеллектуального смыслообразования. В этом отношении именно действие Сократа, а не унылую рутину деятельности тысяч его безымянных современников можно рассматривать как целесообразный и адаптивный акт. Именно акт, поскольку мысль и действие практически одномоментны, в отличие от континуальной деятельности. При этом имеется в виду не просто мысль о том, что не мешало бы кастрировать градоначальника, как некий единичный акт, совокупность которых составляет мыслительную деятельность и не действие лесоруба, который повалил дерево и будет дальше валить деревья в течение всей оставшейся жизни - здесь имеется в виду исключительно смыслообразующая мысль, то есть позволяющая человеку осознать своё подлинное видовое и индивидуальное предназначение, а также построенное на основе этой мысли прямое действие. Хотя насчёт городничего идея тоже неплохая - нечто смыслообразующее в этом явно есть. Вот только где бы найти Ляпкина-Тяпкина?
Разумеется, всеобщий отказ деятельности и обращение всего прогрессивного человечества к чистой мысли и прямому социальному действию немедленно привёл бы к прекращению биологической, социальной жизни и самого прогресса тоже (хотя на самом деле никакой прогресс невозможен в принципе - его придумал злобный маньяк Кондорсэ, за что в период великой французской революции прогрессивные революционеры радостно отрубили ему голову - и поделом). В то же время, если обратится к истории социального развития, мы увидим, что качественные прорывы в этом развитии совершались именно нестандартно мыслящими и действующими одиночками, которые подминали обстоятельства под себя, произвольно меняя систему координат и веками сложившиеся правила игры. Это и есть переоценка ценностей о которой любил рассуждать, сидя в своей клинике для душевнобольных, великий безумец Ницше. Идеалистическая философия может предлагать коллективистскую или индивидуалистическую сверхценную природу, однако экзистенциальный выбор, который совершает человек, силой своей мысли конструирующий субъективную картину мира, глубоко индивидуален. В этом смысле антифилософия, будучи теорией мысли и прямого действия, представляет собой путь личного саморазвития.
3). ПРЯМОЕ ДЕЙСТВИЕ.
"Если хочешь действовать без ошибок, делай лишь то, чего не можешь не делать".
Чжуан-Цзы.
Когда мы говорим о так называемом "прямом социальном действии" или просто "прямом действии", это вызывает ассоциации с деятельностью радикально - настроенных отдельных лиц и политических организаций. В этой связи уместно привести некоторые примеры:
1). "Аксьон директ" ("Прямое действие", Франция) Организация создана в 1979, придерживалась идей коммунизма, анархизма и маоизма, симпатизировала антиимпериалистической борьбе стран третьего мира. Провозгласила, что "перед лицом терроризма власти наиболее эффективная форма борьбы - непосредственное революционное действие"
2). Примеры прямого действия: В 1979-1980 "AД" проводит взрывы и вооружённые нападения на объекты, символизирующие капитализм, такие, как офисы ассоциации работодателей, офисы крупных фирм. Нападениям подвергаются общественные объекты: полицейские участки, суды, военные объекты, правительственные учреждения, комитеты политических партий, профсоюзов, "АД" предпринимают 12 покушений на политических деятелей страны. "АД" предприняла также ряд обстрелов и взрывов гранат в ресторанах, принадлежащих евреям. Всего провели более 80 убийств и взрывов.
3).Примеры непрямых действий. Современные российские левые считают, что критерием прямого действия является реальная победа, пусть даже она имеет моральный, временный или локальный характер. Например, активистка леворадикальных движений Н.Ключарёва говорит об этом так: "Прямое действие я понимаю буквально: как действие, которое что-то меняет к лучшему (в этом лучшем из миров). Т.е. имеет реальный, осязаемый результат. Кому-то плохо - ты помог. Все остальное - не действие, а жест: категория абстрактная, эстетическая и имеющая отношение к накопительству символического капитала, а не к реальным проблемам". Поэтому успешно проведённую забастовку или трудовые потуги Ильича на субботнике, который, как известно, таскал туда - сюда надувное бревно, левые также относят к прямым действиям. С точки зрения радикальных националистов понятие прямого действия часто сводится к идее разыскать где-нибудь черножопого торговца арбузами и радостно настучать ему в бубен. В то же время, если исходить из первоначального значения, прямое действие обычно бывает направлено против всей системы, а не только против отдельных её представителей. В этом смысле, всю историю итальянского фашизма можно представить как одно большое прямое действие, которое было направлено на подрыв политической и экономической власти европейских банкиров.
Если взглянуть на проблему с философской точки зрения, то прямым действием можно назвать поступок человека, имеющий для него глубокое смыслообразующее значение, то есть, позволяющее ему ясно увидеть своё собственное человеческое предназначение. В философии французского экзистенциализма это действие человека, совершающего свой мировоззренческий выбор в пограничной ситуации, т.е. в состоянии между жизнью и смертью. Мыслящий человек не может принять несправедливое устройство мира - не только в социальном, но в самом широком мировоззренческом значении. Его духовная эволюция может совершаться вполне осознанно, а может происходить незаметно, но в итоге человек приходит к своему отрицанию, а затем от отрицания переходит к прямому действию. Мыслящих людей по определению не может быть много - напротив, их ничтожно мало, это то качество, которое совершенно невозможно получить, бесконечно складывая количество. Прямое социальное действие - это не деятельность каких-либо политических организаций, наподобие "Аксьон Директ" и т.п. Это результат личного саморазвития и действие мыслящего одиночки, который поставил себя в ситуацию, реально оборачивающуюся угрозой неминуемой смерти. 'Предчувствуя эту угрозу, человеческий дух на мгновение уступает слабости, противостоять которой способен лишь один из тысячи. Но уж если человек преодолевает эту слабость, то он совершает редкостный поступок - открывается навстречу невозможному. Он не рассчитывает ни на успех, ни на везение; линии перспективы, подобно параллельным, пересекаются где - то в бесконечности. Благодаря этому поступку борьба переходит на иной уровень. В человеке открываются новые силы, ибо тяготение утратило над ним свою власть. Отлив сменяется мощным приливом, и вода прибывает так, будто где-то прорвало плотину. С этой волшебной силой даже слабому можно ничего не страшиться, поскольку все боги сражаются на его стороне'.(54,148)
Герой повести Камю "Посторонний" сделал в жизни свой экзистенциальный выбор. До этого он ходил на службу, выпивал с друзьями, встречался с любовницей, но всё это происходило с ним как будто бы во сне. Даже похоронив мать, которую он предусмотрительно, чтобы не путалась под ногами, сдал в дом престарелых, Мерсо не проснулся. И лишь случайное убийство случайного араба заставило этого, казалось бы, безнадёжного слизняка ощутить вкус живой жизни. Похожую духовную эволюцию совершил герой новеллы Борхеса "Юг" Дальман - скромный интеллигент, библиотекарь, как и сам Борхес, хранящий, правда, в своей памяти семейные предания о битвах прошлого века, но привыкший к душному кабинету, размеренному, лишённому вкуса и запаха быту. После тяжёлой болезни он едет отдыхать на юг, в пампу. Впрочем, похоже, что никуда он не едет, а поездка лишь чудится ему в забытьи на операционном столе. Не то наяву, не то во сне, Дальман оказывается втянут в спор с буйными гаучо, чуть что, хватающимися за нож. Их одежда и повадки как будто сошли со старинной гравюры, давно уже такого не встретишь в сегодняшней Аргентине. Дальман может уклониться от боя, но он поднимает брошенный ему нож, твёрдо зная, что его убьют, но что смерть под открытым небом, в честном поединке, будет для него, по выражению Борхеса, "освобождением, счастьем и праздником".(5)
Фактически, всю предыдущую жизнь Дальман и Мерсо прожили лишь для того, чтобы, в конце концов, осуществить свою тайную мечту, сделать выбор. Герой Борхеса Хуан Дальман выбрал смелый поступок, действие. И герой Камю тоже не ударил в грязь лицом - вооружился пистолетом, пришёл на пляж и застрелил своего араба. Видимо, в течение всей жизни Мерсо втайне от самого себя вынашивал эту идею -"выдавить из себя раба", но не по-чеховски, не по капле, а сразу. Убить "араба". Из страдающего экзистенциальным одиночеством ослика Иа превратится, так сказать, в свободного Тигру.
Когда он совершил это, то очень скоро ощутил экзистенциальное счастье, для полноты которого не доставало ещё самой малости - ощутить вкус собственной смерти:
"И тогда я сразу успокоился. Я изнемогал и без сил бросился на койку.
Должно быть, я заснул, потому что увидел над собою звезды, когда открыл глаза. До меня доносились такие мирные, деревенские звуки. Виски мои овевала ночная прохлада, напоенная запахами земли и моря. Чудный покой тихой летней ночи хлынул в мою грудь, как волна прилива. И в эту минуту где-то далеко во мраке завыли пароходные гудки. Они возвещали, что корабли отплывают в далекий мир, который был мне теперь (и уже навсегда) безразличен. Впервые за долгий срок я подумал о маме. Мне казалось, что я понимаю, почему она в конце жизни завела себе "жениха", почему она играла в возобновление жизни. Ведь там, вокруг богадельни, где угасали человеческие жизни, вечера тоже были подобны грустной передышке. На пороге смерти мама, вероятно, испытывала чувство освобождения и готовности все пережить заново. Никто, никто не имел права плакать над ней. И как она, я тоже чувствую готовность все пережить заново. Как будто недавнее мое бурное негодование очистило меня от всякой злобы, изгнало надежду и, взирая на это ночное небо, усеянное знаками и звездами, я в первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира. Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти".(19)
Здесь напрашивается вопрос о том, насколько этически оправдан поступок Мерсо? Как писал Гегель, "чтобы поступок имел моральную ценность, необходимо понимание того, справедлив он или несправедлив, является он хорошим или дурным".(9, 32) Однако Камю показывает прямое действие Мерсо безотносительно к его нравственной составляющей, а скорее с ницшеанской позиции "по ту сторону добра и зла". За совершённое им убийство араба Мерсо предан суду и будет казнён. Нас интересует экзистенциальная составляющая его действия, которая позволила ему прервать дурную бесконечность повседневности и почувствовать вкус подлинной жизни. Ведь для героев Камю и Борхеса действие, даже без надежды на успех, этически выше и ценнее бездействия, уклонения от борьбы; трусость позорна, она разъедает душу человека и должна быть искуплена любой ценой. В этом заключается смысл прямого социального действия.
Похожий путь проделал герой философской повести Л.Н.Толстого "Смерть Ивана Ильича". Правда, он никого не убил, а просто сам умер. Однако, в данном случае это не имеет большого значение, поскольку лежащая в основе позитивного понимания жизни как борьбы дихотомия "мысль - действие" раскрывает находящемуся в пограничной ситуации индивиду мировоззренческие императивы человеческого бытия и в том и в другом случае - и через мысль и посредством действия, а чаще - и через то и через другое. Например, сам Л.Н.Толстой в возрасте 82 лет совершил прямое действие - навсегда покинул свой дом - и, оказавшись на станции Астапово Тульской железной дороги, умер. Что касается героя его повети Ивана Ильича, то он обрёл свой экзистенциальный смысл в процессе осознания им неизбежности собственной смерти и сопровождавших это осознание мучительных духовных сомнений:
"В последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, - одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, - последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. Начиналось всегда с ближайшего по времени и сводилось к самому отдаленному, к детству, и на нем останавливалось. Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. "Не надо об этом... слишком больно", - говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. "Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки". И опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом.
И опять тут же, вместе с этим ходом воспоминания, у него в душе шел другой ход воспоминаний - о том, как усиливалась и росла его болезнь. То же, что дальше назад, то больше было жизни. Больше было и добра в жизни, и больше было и самой жизни. И то и другое сливалось вместе. "Как мучения все идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже", - думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее. "Обратно пропорционально квадратам расстояний от смерти", - подумал Иван Ильич. И этот образ камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой, запал ему в душу. Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию. "Я лечу..." Он вздрагивал, шевелился, хотел противиться; но уже он знал, что противиться нельзя, и опять усталыми от смотрения, но не могущими не смотреть на то, что было перед ним, глазами глядел на спинку дивана и ждал, - ждал этого страшного падения, толчка и разрушения. "Противиться нельзя, - говорил он себе. - Но хоть бы понять, зачем это? И того нельзя. Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать", - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни. "Этого-то допустить уж невозможно, - говорил он себе, усмехаясь губами, как будто кто-нибудь мог видеть эту его улыбку и быть обманутым ею. - Нет объяснения! Мучение, смерть... Зачем?"" (43)
Болезнь к смерти, о которой писал Кьеркегор, а также мучительные размышления и нравственное принятие смерти, судя по сюжету повести, дали герою Толстого для осознания им собственного жизненного смысла больше, чем вся предшествующая жизнь. Возможно, как и самому автору его предсмертное бегство из Ясной Поляны. Как говорил Камю, "смысл жизни может прекрасно послужить и смыслом смерти". Поэтому, для того, чтобы рассмотреть смыслообразующие аспекты позитивного понимания жизни как борьбы, необходимо обратиться к философскому осмыслению смерти.
4).ДОЛИНА СМЕРТНОЙ ТЕНИ.
"ДЛЯ ПОДВЫПИВШЕГО ГОЛОСА
Почему мы печемся о завтрашнем гуле,
Ведь возможно мы все будем просто мертвы?
Хули! Хули! Ху - у - у - ли -и !
Там окажутся лучшие люди, увы,
Хотят они того или нет?
Важно, что мы не отыщем свет.
А если окажутся худшие, что ж,
Покинем мы их, не хватаясь за нож!
Хули! Хули! Ху - у - у - ли - и!"
(Эзра Паунд)
'Как ребёнку даны органы, облегчающие рождение, так и взрослый человек имеет особые органы для восприятия смерти, развивать и усиливать которые - задача духовной практики. Где это знание блекнет, там развивается своего рода идиотизм в отношении смерти, обнаруживаемый как в возрастании слепого страха, так и в не менее слепом, механическом презрении к смерти'.
(Эрнст Юнгер). (54, 160)
Основное отличие человека от животного заключается даже не в самом человеческом мышлении, а в фундаментальном следствии этого мышления, а именно - в абсолютной убеждённости каждого человека в том, что, по крайней мере, в своей материальной составляющей, он неизбежно обречён на уничтожение и небытие. При этом, чем более интеллектуально развит человек, тем в большей степени над ним довлеет факт необратимой конечности его физической жизни - а возможно - и конечности его личности. Эта главная человеческая мысль, с которой начинается и которой заканчивается любая честная попытка рефлективного осмысления жизни, прозвучала уже в глубокой древности в книге пророка Экклезиаста: "Кто умножает познание - тот умножает скорбь". И напротив - индивид, находящийся в своём интеллектуальном развитии ближе к миру животной природы соответственно меньше фиксирует своё внимание на факте неизбежности собственного разрушения и ухода - следовательно, он живёт, повинуясь своим непосредственным инстинктивным реакциям, и, в какой-то степени, способен наслаждаться (правда, очень непродолжительное время) некоей иллюзией счастья. Иллюзорность любого индивидуального и социального оптимизма давно стала прочным основанием духовной культуры всех высокоразвитых цивилизаций запада и востока. В этой связи показателен пример, который приводит в своём философском романе "Критикон" великий испанский философ и моралист 17 века Бальтасар Грасиан.(12) Он называет человеческую смерть "свекрухой жизни" и рассказывает о том, что когда к царю Нестору пришёл оракул и предсказал ему тысячу лет жизни, царь вздохнул с облегчением и заявил: "Какое счастье, значит, теперь нет смысла обзаводиться домом". Грасиан сформулировал и другие афоризмы, иллюстрирующие преходящий характер человеческого бытия, например: "построен дом - вырыта могила", "дворцы - это постоялые дворы на пути в ничто" и т.п. Можно привести массу ещё более ярких примеров мировоззренческого пессимизма из восточной философии, например из буддизма. Всё это свидетельствует о том, что осмысленная человеческая жизнь (а только такая жизнь представляется для любого мыслящего существа стоящей того, чтобы её прожить), возможна лишь при условии интеллектуального преодоления неизбежности её конечности. Для так называемых "простых" людей (русский философ Н.Бердяев справедливо недоумевал, что означает сий термин и подозревал, что под маской простых скрываются элементарно тупые люди), оптимальным путём временного ухода от страха жизни и страха смерти является алкогольно - наркотическое опьянение или их психопатические аналоги - овещение и тоталитарные секты. Основная ошибка идеологий таких сект заключается в том, что они практикуют поиск путей личного или узкогруппового спасения, т.е. замкнуты сами на себя и предоставляют остальному человечеству унылую перспективу сгореть в адском пламени. Именно к таким сектам, дискредитирующим социальную модель организации общества, основанную на безусловной субординации, применимо известное высказывание потомственного раввина Маркса о том, что "религия - это опиум для народа". Мыслящий самосознающий и самопознающий ум не способен удовлетвориться бегством от страха - он стремится этот страх победить.
Можно ли победить в себе не только страх смерти, но и саму смерть? Видимо, это возможно, причём не путём бесконечного продления периода старческой дряхлости, а на пути осознанного принятия смерти. Человек в процессе своей жизни совершает титанические усилия, чтобы жить. Как писал Альбер Камю, человек, подобно Сизифу, толкает свой жизненный камень в гору, чтобы, достигнув вершины, пережить неизбежную катастрофу. Означает ли это, что необходимо бросить свой камень и, как можно скорее, капитулировать перед бессмысленностью жизни? Такое решение напоминает не победу над смертью, а постыдное бегство. Видимо, победа заключается в том, чтобы с достоинством нести свою ношу, прекрасно осознавая, что внутри неё темно и пусто, а значение имеет только её вес. Преодолевая тяжесть, человек становится невесомым, он принимает и жизнь и смерть, при этом различие между ними стирается. Человек, Дух которого готов убивать и быть убитым, побеждает в себе смерть, потому что сам становится смертью. Даже проходя долиной смертной тени, такой человек не убоится зла, потому что он сам и есть зло. Он не ощущает близости смерти, поскольку находится внутри неё. В этом заключается простое и трагическое ощущение счастья.
Иногда попытки одержать экзистенциальную победу над смертью приобретают формы добровольного ухода из жизни, при этом смерть из не зависящего от воли и сознания человека факта его уничтожения, приобретает характер осознанного выбора. Именно такой выбор совершил в 1970 году японский писатель Юкио Мисима.
За свою сравнительно недолгую жизнь (1925-1970) , самый знаменитый и читаемый японский писатель Юкио Мисима успел прославиться также как спортсмен-культурист, режиссер, актер театра и кино, дирижер симфонического оркестра, летчик, путешественник и фотограф. 25 ноября 1970 года он предпринял попытку монархического переворота и, потерпев поражение, совершил харакири. Философские взгляды Мисимы наиболее полно выражены в его комментариях к средневековому самурайскому кодексу "Хагакурэ Нюмон".
Исходный пункт рассуждений Мисимы: Путь самурая- это путь смерти. В этой связи Мисима презрительно отзывается о современных мужчинах, которые, на его взгляд, слабы и малодушны. Поэтому они недостойны ни жизни, ни смерти. Виною этому - утрата традиции и , как следствие- феминизация мужчин и их растущая алчность. "Большинство молодых людей, которые служат в наши дни, одержимы мелочными устремлениями. Они смотрят на людей подлыми взглядами карманных воров" (22, 236).
Мисима глубоко убеждён, что в современном мире нельзя ни красиво жить, ни красиво умереть, поскольку повсюду утвердилась воинствующая пошлость. Сексуальной революции он противопоставил идеал ТАЙНОЙ ЛЮБВИ: "Высказанная любовь неизбежно теряет свое достоинство. Подлинная любовь достигает высочайшего идеала, когда человек уносит с собой в могилу ее тайну". Только смерть является действенным лекарством для страждущей души, хотя современная цивилизация стремится подавить в человеке естественный инстинкт смерти. Но, подавленный, он неизбежно пробуждается и тогда смерть берет своё, но уже в грубых и безобразных формах, поскольку вместе с традицией человек утратил и культуру смерти. "Мы не умеем извлекать из смерти благородную суть и заставлять ее работать на нас". (22, 245).
Как восстановить утерянную традицию? Для этого необходима в первую очередь решимость. Добиваться цели нужно даже в том случае, если ты знаешь, что обречен на поражение. Провозглашая решимость, Мисима исповедует свой экстремизм. Он считает, что впадение в крайность может служить духовным трамплином для осознания ценности смерти. Обычно философия основывается на расчетах, в которых жизнь считается приобретением, а смерть потерей - чтобы перевернуть этот уютный и привычный мир, нужно совершить насилие над собственным здравым смыслом и интеллектом. Вот почему Мисима стоит на позициях антиинтеллектуализма, что роднит его взгляды с ранними формами европейского фашизма. "Интеллектуалы за разговорами и умствованием скрывают тщедушие и алчность",- презрительно бросает он в адрес записных теоретиков. В отличие от них, Мисима выступает как сторонник экстремизма и прямого действия.. "Преданность и почитание придут вместе с одержимостью", - учит он, противопоставляя бесплодному теоретизированию мощь и спонтанную гармоничность чистого действия.
Если человек достиг высокой степени одержимости, перед ним открываются ворота смерти. При этом между добровольной и вынужденной смертью нет никаких различий. Нельзя умереть "за правое дело", поскольку природа смерти абсолютна, а любая цель относительна. На распутье между жизнью и смертью самурай выбирает ЛЮБУЮ смерть.
...Сгустившуюся тишину разорвал его звериный крик: "Да здравствует император!" Выдохнув последние слова, он с силой вогнал клинок себе в живот. Будто раскаленный прут пропорол его насквозь. Обжигающий, как лед, жар раны мгновенно сменился нестерпимой, обволакивающей все тело болью. Он вцепился в сталь обеими руками и, вспахав кишки, довел лезвие до правой стороны живота. Муки самурая по обычаю должен прекратить секундант. Морита в волнении смог отсечь ему голову только с третьего удара. Другие источники утверждают, что он так и не смог этого сделать, и другой самурай, отобрав у него меч, закончил дело. Хотя какая разница: голова Мисимы, пачкая кровью, покатилась по красному казенному ковру. Верный Морита тоже распорол себе живот, его голову отсек Фуру Кога. Одуревшая и испуганная полиция ворвалась наконец в залитый кровью кабинет.
"Даже бессмысленная смерть - смерть, которая не принесет ни цветов, ни плодов, - обладает достоинством Смерти Человека. Если мы так высоко ценим достоинство жизни, как мы можем не ценить достоинства смерти? Никто не умирает напрасно."
(Юкио Мисима. "Хагакурэ нюмон").
5). ОСНОВНОЙ ОТВЕТ ФИЛОСОФИИ.
Стоики учат, что не должно сетовать на жизнь; дверь тюрьмы открыта... Я принял решение. С этого момента я почувствовал себя неуязвимым.
Хорхе-Луис Борхес. "25 августа 1983 года".
Можно согласиться с Сартром в том, что самоубийство является основным отличием человека от животных. Действительно, как только человек разумный осознал себя таковым - или, как рассказывается в Библии, когда он вкусил плод с древа познания Добра и Зла, он стал единственным на планете живым существом, сознающим неизбежность собственной смерти. И одновременно, может быть, в качестве некой компенсации, он получил возможность распоряжаться своей жизнью и смертью, т.е. право выбора.
В Древнем мире, по крайней мере, в дохристианскую эпоху, отношение к добровольному уходу из жизни было сравнительно терпимым. Так, греческие философы позднего периода, когда Афины уже утеряли политическую независимость, в целом, разочаровались в идее разумного и справедливого общественного устройства для всех - и занялись поисками индивидуального счастья. Однако предлагавшиеся ими идеалы личного счастья обычно принимали различные формы эскапизма. Например, стоики провозгласили идеал бегства в свой внутренний мир и достижения абсолютной невозмутимости - апатии, киники призывали освободиться от власти предметов и окружающих людей, представители Киренской школы исповедовали идеи погони за наслаждениями и абсолютного гедонизма, утверждая, что физические удовольствия являются единственной стоящей целью в жизни. Возможно, радикальный гедонизм может служить теорией, условно пригодной для состоятельных сословий, имеющих относительно свободный доступ к различного рода благам. Но в античности, так же как и сегодня, для большинства народа, следствия такой теории были поистине фатальными. Если бы большинство попыталось измерить соотношение между страданиями и удовольствиями, то результат, разумеется, оказался бы в пользу первых. С точки зрения радикального гедонизма, такая жизнь ничего не стоит. Поэтому, когда философ Гегесий (Hegecius, 3 век до н.э.) призывал окружающих совершать самоубийства, это не было лишь выражением эксцентрических идей чудаковатого мыслителя. Для общественных низов, вынужденных существовать в муках и страданиях. Радикальный гедонизм вполне мог стать идеологией самоубийства. В то же время, любая власть всегда относилась к самоубийствам резко отрицательно, рассматривая последнее как некое покушение на свою прерогативу "казнить, нельзя помиловать". Действительно, если гражданин государства, вместо того, чтобы в течение своей жизни под страхом смерти законопослушно втаскивать свой жизненный камень на гору, чтобы, достигнув, наконец, вершины, радостно сдохнуть, стукнет этим камнем по своей голове или даже кинет его во власть предержащих - то это естественно будет бунт на горе и сотрясение основ. Поэтому-то власти всегда боролись с добровольным уходом в мир иной, а большинство церквей от имени соответствующих религий, с большим или меньшим усердием способствовали им в этом.
Представьте, что пастуху удалось загипнотизировать баранов, внушив им, что после смерти их ждёт рай или перерождение в кого-нибудь другого. Теперь бараны радостно и добровольно идут на бойню. Пастух, олицетворяющий власть, не приемлет самоубийство, поскольку, бросаясь в пропасть со скалы, бараны портят драгоценную шкуру. При этом власть опасается не только реального, но и потенциального самоубийства, поскольку уже одно осознание человеком истины о том, что, говоря словами античного стоика Эпиктета "дверь всегда открыта", делает человека относительно независимым от власти.
Общественное и религиозное неприятие самоубийства было особенно характерно для периода европейского средневековья. С приходом эпохи Возрождения мировоззренческие императивы стали постепенно меняться.
Так, автор знаменитых "Опытов" Мишель Монтень развивал возрожденческий идеал критически-мыслящей личности, в соответствии с которым каждый человек должен рассчитывать исключительно на собственный разум и предприимчивость, тем более, решая такой важный вопрос, как "быть или не быть". Монтень достаточно сдержанно осуждает суицид, совершённый по причине малодушия, однако самоубийство, совершённое из благородных побуждений он, в целом, приветствует:
"Лучше всего добровольная смерть. Жизнь зависит от воли других, смерть же зависит только от нас". (Монтень) (29). Согласно свидетельству современников, сам Монтень, много сделавший для искоренения "религиозных предрассудков", лёжа на смертном одре и уже лишённый зрения, хватал собравшихся вокруг родственников за руки, крича: "Держите меня, я вижу Ад!"
В книге Чхартишвили "Писатель и самоубийство" излагается сюжет книги английского философа и протестантского проповедника 17 века Джона Донна ("Не спрашивай меня, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе"), посвящённой апологии самоубийства:
"На титульном листе оригинального издания 1648 года издателем для пущей осторожности приписано: "Сочинение Джона Донна, впоследствии рукоположенного в священники английской церкви и скончавшегося в должности диакона лондонского Собора Святого Павла". Книга была написана Донном еще в молодости, после попытки самоубийства, и не рассчитана на публикацию при жизни автора. Даже умирая, господин настоятель запретил сыну предавать рукопись гласности - но также и огню. И вот, еще полтора десятилетия спустя, трактат увидел свет.
Цель в предисловии заявлена вполне благая: обличить зло самоубийства, однако автор обличает сей грех довольно странно. Да, пишет он, самоубийство - одна из форм убийства и потому заслуживает осуждения. С другой стороны, не каждый, совершивший убийство, по закону подлежит каре. Точно так же не каждый самоубийца несет на себе печать смертного греха. В длинном перечне прославленных самоубийц прежних веков Донн находит оправдание для каждого из них: "Бедный Теренций утопился, ибо утратил свои 108 комедий... Поэт Лабиен сжег себя, ибо по эдикту сожжены были его сатиры... А Зенон, с коим немногие сравнятся, споткнулся, поранил палец и воспринял сие как зов с небес и повесился..." Донн пишет, изображая наивное недоумение: "Когда я заглядываю в мартиролог всех тех, кто погиб от своей руки во имя религии, родины, славы, любви, избавления от страданий, страха, стыда, мне стыдно видеть, сколь мало приверженцев добродетели по сравнению с сими бесстрашными". Тем самым автор подводит читателя к главной своей мысли, которую в XVII веке можно было изложить лишь после долгой аргументации: "Наш благословенный Спаситель избрал сей путь ради нашего избавления и пожертвовал своей жизнью, и пролил свою кровь". Прав Борхес, когда пишет: "Заявленная цель "Биатанатоса" - обличение самоубийства; главная - доказать, что Христос покончил с собой". Вот он, наивысший аргумент, делающий все прочие доводы излишними: самоубийство - "не до такой степени грех", если на него пошел Сын Божий". (51)
Другой английский философ, Давид Юм, написал работу под названием "О самоубийстве", которая была издана в 1777 году, уже после смерти автора. В ней Юм попытался опровергнуть средневековые обвинения против самоубийства, как греха против себя, против общества и, наконец, против Бога:
"Постараемся же вернуть людям их врожденную свободу, разобрав все обычные аргументы против самоубийства и показав, что указанное деяние свободно от всякой греховности и не подлежит какому-либо порицанию в соответствии с мнениями всех древних философов". (Дэвид Юм) (53)
Согласно мнению Юма, добровольная смерть не может считаться грехом против самого себя, поскольку для любого человека существует множество страданий и бед, намного более горших, чем сама смерть. Это и не грех против общества, поскольку, с точки зрения Юма, отношения индивида с социумом строятся на основе взаимности: "Я не обязан делать незначительное добро обществу за счет большого вреда для самого себя; почему же в таком случае следует мне продолжать жалкое существование из-за какой-то пустячной выгоды, которую общество могло бы, пожалуй, получить от меня?" (53) Здесь следует возразить, что если отношения индивида и общества (семьи, народа) строятся исключительно на рассудочных основаниях взаимной выгоды - это, скорее всего, является симптомом духовной смерти и перевёрнутого сознания - как индивидуального, так и общественного. Согласно Джентиле, "нация - это миссия, а, следовательно, и жертва". В контексте юмовской логики жертвенность и подвиг также можно свести к заурядному самоубийству. И, наконец, обвинение самоубийства. Как преступления против Бога. Действительно, Творец дал человеку жизнь, и когда последний её самовольно прерывает, это равносильно тому, что тварь бросает подарок обратно в лицо творцу. Юм утверждал, что самоубийство, как и все остальные человеческие деяния, предопределено Богом. Однако ещё средневековый философ, "отец схоластики" Иоанн Скотт Эриугена в работе "О Божественном предопределении" разъяснил, что человек проживает свою жизнь во времени, а Господь пребывает в вечности. Поэтому временные понятия Библии представляют собой символы, а Творец предшествует своему творению не во времени, а логически. Поскольку Бог всеведущ, ему заранее известен выбор, который сделает человек, но последний субъективно свободен в своём выборе. В это заключается один из фундаментальных догматов христианства - принцип свободной воли человека. Если бы не этот принцип, Господь насильно направлял бы людей к добру и превратился бы во владельца кукольного театра, который от большой скуки развлекается сам с собой игрой в марионетки. Видимо, можно предполагать, что один из смыслов сотворения мира как раз и заключался в предоставленной человеку возможности свободного выбора между добром и злом. Не случайно, согласно Гегелю, человеческая история представляет собой самопознание Абсолютной идеи, т.е. Бога. А как писал русский святитель 19 века Феофан Затворник, "душа человека - это такая святыня, в которую сам Бог не может войти, не постучавшись".
Среди представителей классической европейской философии нового времени наиболее последовательным апологетом самоубийства, по идее, должен был выступать знаменитый пессимист Артур Шопенгауэр. Не случайно, когда его основной труд "Мир, как воля и представление" был переведён и издан в начале 20 века в России и стал настолько популярным, что, по свидетельству современников, его читали все - от академиков до гимназистов - в России началось нечто наподобие небольшой эпидемии самоубийств. Однако, если внимательно прочитать соответствующие главы его книги, а также "Афоризмы житейской мудрости", становится очевидно, что Шопенгауэр считал наибольшим онтологическим злом слепую волю к жизни, которую человек, стремящийся избежать страданий должен в себе победить. Однако самоубийство представляет собой не победу над волей к жизни, а неудачную попытку бегства от неё. Шопенгауэр выступает отнюдь не в качестве сторонника эвтаназии тела - он за эвтаназию воли. Согласно его взглядам, не следует бежать от страданий в смерть, потому что "именно скорби и страдания ведут к истинной цели жизни - к тому, чтобы воля отвернулась от неё".(52)
Другой немецкий философ, которого, в некоторых отношениях, можно назвать последователем Шопенгауэра - Фридрих Ницше - достаточно откровенно выступает в защиту добровольной смерти и даже её прославляет:
"Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу" (Ф. Ницше).(32) "...Или я погасну, как свеча, которую задувает не ветер, но которая сама устает от себя и пресыщается собою, - выгоревшая свеча? Или, наконец: задую ли я сам себя, чтобы не выгореть?" (Ф. Ницше).(32) Ницше явно героизирует смерть, в том числе смерть добровольную, считая её не позорным бегством в ничто от страданий жизни, а проявлением личного мужества одинокого, часто непонятого толпой героя. Согласно его взглядам. Особенно важны причины и обстоятельства, которые вдохновили субъекта совершить добровольный уход - ведь если причины недостаточно благородны, то это способно дискредитировать саму идею самоубийства.
В отличие от Ницше с его утверждением о том, что Бог умер из сострадания к людям и что место Бога должен занять сверхчеловек, отношение к самоубийство христианской церкви традиционно сложилось как крайне отрицательное, хотя оно далеко не всегда являлось таковым. В первые века существования христианства, когда последователи этой религии были гонимы и подвергались мучениям и казням, многие христианские святые, философы, богословы провозглашали святость мученичества, в том числе и мучительной смерти за Христа, как наиболее короткой дороги к Богу. И не только провозглашали, но и стремились, по мере сил, воплощать эту идею на практике. Например, ранний христианский философ Ориген, будучи ребёнком, пережил насильственную смерть своего отца, когда в городе, в котором жила их семья происходили массовые убийства христиан. Узнав об этом, ребёнок хотел выйти на улицу и тоже пострадать за Христа, но мать насильно удержала его, спрятав его одежду. (Обычно, идя на верную смерть, человек не желает, чтобы его действие выглядело смешным, а смерть уродливой и отталкивающей. Как говорил в этой связи Мисима, "человеческий дух по своей природе трагикомичен. Человек может решиться на самоубийство, но он так и не сумеет нарушить условности, которым подчинена жизнь каждого из нас"). Однако с тех пор Оригена, так же как многих его современников охватила навязчивая идея пострадать за веру. Философ написал об этом одну из своих работ, которая так и называлась - "Увещевание к мученичеству". Будучи уже в преклонном возрасте, Ориген всё-таки осуществил свою мечту - в период очередных гонений на христиан его схватили, пытали и хотя потом отпустили домой, от болезней вызванных пытками он через какое-то время умер. И хотя Ориген, в силу своего утверждения о том, что Господь, призывающих прощать врагов, рано или поздно обязательно сам простит всех грешников, впоследствии был отлучён от церкви, впечатляющие свидетельства о страсти ранних христиан к мученичеству можно найти в творениях многочисленных святых отцов и подвижников периода патристики, например у пресвитера Руфина или Иоанна Лествичника.
Впоследствии, особенно после того, как христианство стало официальной религией, отношение церкви к добровольной смерти кардинально изменилось. Как и во многих других вопросах, церковь предпочла солидаризироваться здесь со светской властью. К примеру, в период монгольского владычества, церковь была освобождена от уплаты дани за взамен на важную для завоевателей обязанность: провозглашать во время церковных служб здравицы в честь монгольских "царей". Однако многие выдающиеся русские писатели 19 века, будучи глубоко верующими людьми, занимали в своей оценке феномена самоубийства достаточно самостоятельную позицию. Например, высказывания некоторых персонажей философских романов Достоевского, в частности, отца Зосимы, прототипом для создания образа которого послужил известный русский старец Амвросий Оптинский, можно рассматривать в качестве скрытой апологии суицида. Это не случайно, потому что Достоевский, которого интересовало поведение человека, находящегося в исступлении, отчаянии, в ситуации экзистенциального выбора, несомненно, ощущал глубокое сочувствие к отчаявшимся людям, которое перерастало в понимание того, что бывают ситуации, в которых человеку простительно выбрать смерть. Одно из самых вдохновенных мест в творчестве русского гения - это исповедь Ипполита из романа "Идиот". В период моего обучения на 1 курсе исторического факультета Московского университета, с нами учился и жил в общежитии достаточно взрослый студент, Сергей Тузов из Калуги. Он ежедневно занимался тем, что пил одеколон и закусывал его бутербродами с сыром, что приводило его в перманентное состояние экзистенциального одиночества, пребывая в котором он всякий раз рекомендовал окружающим ещё раз перечитать исповедь Ипполита:
"Но если я и не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня
будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу уходить, не оставив слова в ответ, - слова свободного, а не вынужденного, - не для оправдания, - о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, - а так, потому что сам желаю того.
"Тут, во-первых, странная мысль: кому, во имя какого права, во имя
какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое право на эти две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб я был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора? Неужели в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я еще понимаю, что если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою жизнь, которая "могла бы быть полезна моему ближнему", и т. д., то нравственность могла бы еще упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию без спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже прочитан срок приговора? Какой нравственности нужно еще сверх вашей жизни, и последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом жизни, выслушивая утешения князя, который непременно дойдет в своих христианских доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы умираете. (Такие как он христиане всегда доходят до этой идеи: это их любимый конек.) И чего им хочется с их смешными "павловскими деревьями"? Усладить последние часы моей жизни? Неужто им непонятно, что чем более я забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку жизни и любви, которым они хотят заслонить от меня мою Мейерову стену и все, что на ней так откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают? Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию моему до сих пор не хотел понять это!" .(16)
Ещё более пронзительное и во многом сочувственное отношение к самоубийству встречаем в повести выдающегося писателя и православного патриота Н.С.Лескова - "Очарованный странник":
" - Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный
высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и оплакивает: "До чего, думает, я себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыко сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место заступил и семью мою питал". Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И стал он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому что думали, будто служка им про кого-нибудь доложить пришел; ан, вместо служки, смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали, что это преподобный Сергий.
Владыко и говорят:
"Ты ли это, пресвятой отче Сергие?"
А угодник отвечает:
"Я, раб божий Филарет".
Владыко спрашивают:
"Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?"
А святой Сергий отвечает:
"Милости хощу".
"Кому же повелишь явить ее?"
А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишен, и сам удалился; а владыко проснулись и думают: "К чему это причесть: простой это сон, или мечтание, или духоводительное видение?" И стали они размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник и доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, творящем житие с небрежением. Ну-с, хорошо: рассудили так его высокопреосвященство и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный час ко сну. Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот... такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить... Скачут...числа им нет, сколько рыцарей... несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыко не знают, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: "Терзайте, - говорит, - их: теперь нет их молитвенника", - и проскакал мимо; а за сим стратопедархом - его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и все кивают владыке грустно и жалостно, и все сквозь плач тихо стонут: "Отпусти его! - он один за нас молится". Владыко как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он молится? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и говорит: "Я, владыко, как положено совершаю". И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: "Виноват, - говорит, - в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь..." Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: "Ступай, - изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого молился - молись", - и опять его на место отправили. Так вот он, этакий человек, всегда таковым людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить". (25)
Итак, необходимо отдавть себе отчёт в том, что упразднить смерть принципиально невозможно, поскольку это противоречит основному закону бытия. Причём действие этого закона распространяется не только на каждого отдельного человека, но и на человечество в целом, а также на вселенную. В этой связи можно вспомнить факт самоубийства сына Циолковского, который покончил с собой после глубокого осознания концепции тепловой смерти вселенной, вытекающей из второго начала термодинамики.
В целом же все люди ведут себя так, как будто смерти вовсе не существует. Выйдя из небытия, мы вскоре должны в него вернуться. Очевидно, что кратчайшая траектория подобного возвращения - самоубийство, которое и пропагандировал греческий философ Гегесий. Большинство же религиозных доктрин учат, что от смерти можно избавиться, лишь умерев ещё при жизни. "Умри для жизни, и ты обретёшь жизнь вечную". По существу, все наиболее значительные религиозно-философские системы имплицитно содержат в себе ответ на основной вопрос философии: "СТОИТ ЛИ ЖИТЬ?" - "НЕТ". Примечательно, что однозначно в пользу жизни не высказывался никто, кроме немногочисленных философских маргиналов типа проповедовавшего культ наслаждений Аристиппа, да и тот, увидев, что начинает стареть, совершил самоубийство. Почему же тогда большинство людей продолжает жить? Большинство обывателей воспринимают любые рассуждения о смысле жизни скептически и в этом заключаются их психологическая защита - они живут, исключительно потому что они глупые. Что касается интеллектуалов, то они берут на себя важнейшую экзистенциальную функцию - делать вид, что человеческое существование имеет некий очень сложный смысл, скрытый от непосвящённых. При этом они понимают то, что обычные люди принципиально не хотят понять. Используя "искусственное облако пыли" (Беркли) абсолютно пустой терминологии, философы помогают людям в их непонимании. Как писал Хайдеггер, "лишь пока они нас не понимают, наш сомнительный авторитет работает на нас".
Подводя итоги, можно сказать, что проблема самоубийства, то есть нравственного права человека на добровольную смерть является одной из ключевых линий в структуре экзистенциального дискурса - хотя бы потому, что она помогает приблизиться к пониманию смысла человеческой жизни. Как говорил в этой связи Камю, "то, что мы называем смыслом жизни, вполне может служить и смыслом смерти".
6). СМЫСЛ ЖИЗНИ.
Разумеется, духовный опыт Японии является весьма специфическим и с трудом соотносится с духовно-нравственными представлениями, накопленными в культурах других областей мира. И в то же время, трагический и прекрасный финал жизни Мисимы показывает нам пример победы духа над плотью и человеческой воли над животным страхом смерти. К сожалению, по мере развития современной материальной цивилизации такие примеры становятся всё более редкими. В этом смысле, так называемый "научно - технический прогресс" является ни чем иным, как могилой человеческого Духа. Но к этой проблеме мы вернёмся позднее, а теперь обратимся к вопросу о философском понимании смысла человеческой жизни, поскольку только наличие смысла может побудить мыслящего человека к прямым действиям, направленным на переустройство личного и социального бытия (при условии, что и то и другое действительно существует, т.е., является некоей внешней по отношению к нам реальностью, а не плодом нашего интеллектуального воображения).
Многие представители как восточной, так и западной философской мысли не согласны с тривиальным представлением о том, что смысл человеческой жизни заключён, якобы, в ней самой. Казалось бы - что проще? - постараться, подобно животным, существовать, стремясь к удовольствиям и избегая страданий, и при этом, по возможности, стараться ни о чём глубоко не задумываться. Подобную философию провозгласили мыслители из древнегреческой Киренской школы. Основатель этой школы Аристипп учил, что смысл человеческой жизни заключается в наслаждениях, а когда ему возражали, что, в таком случае, человек практически ничем не отличается от животного, он заявил, что главным отличием человека является его разум. И, следовательно, человек должен направить усилия собственного разума на придумывание таких удовольствий, которые недоступны остальным животным, потому что их нет в природе. Подобным придумыванием извращений и занимается современное общество потребления.
Однако уже греческий философ Эпикур пришёл к выводу, что, даже полностью отдаваясь животным страстям, человек не в силах обрести подлинное счастье. Он учил, что смысл человеческой жизни заключается в необходимости избегать страданий. Чтобы обрести счастье, человеку достаточно победить в себе два страха, которые отравляют его жизнь: страх перед Богами и страх смерти. Богов никто не видел, поэтому, если они есть, то существуют сами по себе и не интересуются делами людей. Что касается смерти, то её нет: пока человек ещё жив - смерть не пришла, а когда наступила смерть - нет человека. Следовательно, считал Эпикур, смерти бояться не следует, потому что глупо бояться того, с чем никогда не повстречаешься.(48)
Если следовать логике Эпикура, то нужно опасаться не смерти, а скорее жизни. Но всё-таки его хитроумное умозаключение мало кого может убедить перестать бояться смерти - хотя бы потому, что смерть часто приходит не сразу, а даёт возможность основательно прочувствовать и обдумать своё приближение. Кроме того, в течение жизни каждый человек неоднократно переживает смерть своих родственников, что представляет собой, по - существу, репетицию его собственной смерти. Вот почему Шестов считал, что смысл жизни заключается в приготовлении к смерти. Но сколько человек ни готовится к смерти, её приход, как правило, является неожиданным и весьма нежеланным.
Постепенно западное сознание пришло к выводу о том, что смысл жизни бесполезно искать в ней самой - то самое сознание, которое в современном потребительском обществе практически полностью утрачено. Согласно христианским представлениям, после плачевного отпадения от Бога в человеке произошла печальная перемена. В нём образовалась тайная, безмолвная сила, непреодолимо влекущая его к земле, к благам и наслаждениям мира сего. Это было вполне естественно: не направляясь более вверх, к живому светолюбящему Богу как к высочайшей цели желаний, дух человеческий по необходимости низвергается вниз, в мир земных благ, с беспокойно-страстным желанием наполнить образовавшуюся с удалением от Бога пустоту. "И вот - нет конца и нет насыщения... Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием...и вот всё - суета сует и томление духа. (4, Еккл.1,8,14).
Отличительной особенностью русской философии является её направленность на исследование основополагающих вопросов человеческого бытия - как в философской, так и в богословской и художественной (Достоевский) формах. Одна из работ известного философа российской послереволюционной эмиграции С.Франка так и называется - "Смысл жизни". Основные идеи Франка относительно смысла жизни можно кратко изложить в виде следующих тезисов:
1).Присутствие смерти демонстрирует иллюзорность мнимой значительности повседневных жизненных интересов. По этой же причине стремление "жить ради самой жизни" заканчивается катастрофой.
2)."Умение устраиваться в жизни обратно пропорционально вниманию к смыслу жизни".
3). Марксизм предлагает человеку свой смысл жизни - стать навозом для будущего урожая.
4).Если жизнь бессмысленна, она не может содержать в себе силы для устранения собственной бессмысленности.
5).Чтобы искать смысл жизни, надо сосредоточиться и ни о чём не хлопотать.
6).Наша свобода начинается с того, что мы понимаем и разумно утверждаем бессмысленность.
7).Искание Бога - это уже есть его действие в душе человека.
8).В этих поисках человек преодолевает себя и выходит за пределы бессмысленной жизни.
9).Смысл человеческой жизни заключается в её утверждённости в вечности.(45)
Как уже было сказано, история и восточной и западной философии и, в частности, исходное положение, с которого начинает свои рассуждения Франк, показывают, что попытки обозначить смысл человеческой жизни постоянно наталкиваются на непреодолимое препятствие, имя которому - смерть. Даже для самого простого, т.е. очень тупого человека, факт неуклонного приближения смерти, а также всех сопутствующих этой неизбежности мрачных факторов, таких, как старение, болезни и т.п. - всё это неумолимо обнажает абсолютную иллюзорность любых человеческих интересов - как повседневных, так и направленных на некую неопределённую перспективу. Здесь можно отметить, что страх смерти является злейшим врагом современного общества потребления - именно по той причине, что нагло девальвирует принятые в этом, материалистическом по своей сути, обществе, нравственные и ценностные ориентиры. Действительно, любая либеральная демократия утверждает самодостаточность и высшую ценность любой человеческой жизни как таковой, независимо от её объективной социальной и исторической значимости (которая у большинства отдельно взятых людей разумеется равна нулю). Однако жить по принципу - было бы хорошо здесь и сейчас - не задумываясь о неизбежном финале жизненной рутины - крайне сложно, и соответствующие установки массового сознания должны воспитываться в течение многих поколений. Именно поэтому западная культура стремится убрать на задворки социального бытия и сознания, регулярно повторяющиеся факты человеческой смерти - потому что, если осознавать их в их объективности и фатальности - это перечёркивает всю сложившуюся систему ценностей и расшатывает устои общества. Ритуал погребения, который имеет в большинстве так называемых традиционных культур глубоко символический и сакральный характер, в цивилизованных странах запада часто сводится к неприятной, но необходимой гигиенической процедуре - очистить от мёртвого тела среду обитания временно остающихся в живых.
Поскольку, по мере распространения в западном мире идей либеральной демократии, религия практически лишилась здесь своих мировоззренческих и идеологических функций, превратившись с систему символов, призванных обеспечить видимость преемственности историко-культурного развития, функцию защиты сознания человека от осмысления неизбежности факта предстоящей собственной смерти выполняет светская власть. Для этого власть сформировала изощрённую методологию управления массовым и индивидуальным сознанием, которая успешно задействует исторически сложившийся институт социализации. Особая роль в процессе формирования извращённого сознания современного массового человека принадлежит телевидению. Именно телевидение погружает человеческую личность в воображаемый мир сиюминутных потребительских ценностей, провозглашает культ удовольствий и делает сознание человека одномерным. В принципе, одномерный человек, о котором писал Маркузе(27), по своему развитию находится ниже животных, поскольку последние также примитивны, как и он, но зато их поведение не является извращением природы - их два основных инстинкта абсолютно естественны и направлены на выживание и продолжение себя в следующих поколениях. В отличие от обычных животных, современный западный человек подчас радостно наркоманит, педерастит, вступает в однополые браки и принципиально не рожает детей, существуя по принципу французского короля 18 века Людовика 15 - "после нас хоть потоп". После правления этого короля, как известно, разразилась так называемая великая французская революция, а его сыну и наследнику Людовику 16 революционные масоны радостно отрубили голову с помощью гильотины.
Таким образом, попытка спрятаться от смерти в гедонизм и так называемый принцип "золотого сечения" - жить только настоящим -представляет собой явно тупиковый путь с точки зрения общественной пользы, да и с любой другой. Хотя бы по той причине, что человека, который предаётся изощрённому гедонизму, постигают те же самые беды и несчастья, что и всех остальных - болезни, старость и смерть. И утешение, состоящее в том, что жизнь прожита не зря, поскольку в итоге получился длинный список приобретённых предметов сортирного обихода, половых актов и переведённых на дерьмо продуктов, является, на наш взгляд, совершенно иллюзорным. Что толку вспоминать о том, что было в прошлом, в то время как человек готовится к последней посмертной дефекации, лёжа на смертном одре в окружении родственников (если они есть), которым потом предстоит неприятная гигиеническая процедура - убирать все эти безобразия? Как говорил греческий циник Антисфен, прошлое вызывает сожаление, а будущее страх. Но власть желает иметь (в прямом и переносном смысле) таких рабов, которые выполняли бы свои социальные функции и ни о чём глубоко не задумывались. Ведь человек, который осознал иллюзорность противоположности жизни и смерти, фактически находится, по выражению Ницше, "по ту сторону добра и зла". Он не боится смерти, а видит в смерти свой долг. Такой человек неуправляем и непобедим, поскольку его можно убить, но невозможно заставить подчиниться. Как писал русский философ 19 века Николай Фёдоров, "только цель даёт смысл жизни". Таким смыслом действительно может стать победа над смертью, но не в утопическом Федоровском значении воскрешения умерших, а в индивидуальном значении завершающего этапа интеллектуального саморазвития личности. Именно в философии человека, подобно Мисиме победившего смерть и "оседлавшего тигра" необходимо искать подлинно позитивные представления относительно смысла человеческой жизни.
7). ЦЕННОСТЬ ЖИЗНИ.
1. Слова Проповедующего в собрании, сына Давидова, царя в Иерусалиме:
2. Суета сует, - сказал Проповедующий, - суета сует: всё суета.
3. Что пользы человеку от всех его трудов, над чем он трудится под солнцем?
4. Род уходит, и род приходит, а Земля остается навек.
5. Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает,
Чтобы там опять взойти;
6. Бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своем ветер,
И на круги свои возвращается ветер;
7. Бегут все реки в море - а море не переполнится,
8. К месту, куда реки бегут, -
9. Туда они продолжают бежать:
10. Всё - одна маята, и никто рассказать не умеет, -
11. Глядят, не пресытятся очи, слушают, не переполнятся уши.
12. Что было, то и будет, и что творилось, то творится,
13. И нет ничего нового под солнцем.
14. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость!
15. А уже было оно в веках, что прошли до нас.
16. Не помнят о прежнем - так и о том, что будет, -
17. О нем не вспомнят те, кто будут позднее.
18. Я, Проповедующий, царил над Израилем в Иерусалиме.
19. И предал я сердце тому, чтобы мудростью изучить и изведать
Всё, что делается под небесами:
20. Тяжкую задачу дал Бог решать сынам человека!
21. Видел я все дела, что делаются под солнцем,
22. И вот - всё это тщета и ловля ветра:
23. Кривое нельзя расправить, и чего нет, нельзя исчислить!
24. Сам себе промолвил я так:
25. Вот я мудрость свою умножил более всех,
26. Кто был до меня над Иерусалимом,
27. И много видело сердце мое и мудрости и знанья. Так предам же я сердце тому, чтобы мудрость познать, Но познать и безумье и глупость, -
28. Я узнал, что и это - пустое томленье,
29. Ибо от многой мудрости много скорби,
30. И умножающий знанье умножает печаль.
(4, Еккл., 1).
"Только с тем, кто познал ценность бесполезного, можно говорить о пользе".
(Чжуан-Цзы).
Какова ценность обычной человеческой жизни и стоит ли эта жизнь того, чтобы её прожить? Как известно, в природе существование или смерть одной отдельно взятой особи не имеет практически никакого значения. Животное существует для самосохранения в целях размножения и сохранения своего вида. Такова цель животного существования, которая генетически заложена в природе каждой особи в виде соответствующих инстинктов. Если теория эволюции имеет много противников, которые создали множество альтернативных гипотез, то едва ли кто-нибудь станет всерьёз отрицать основное положение эволюционизма, которое утверждает, что движущей силой биологического развития является естественный отбор. Перенесённое в плоскость социального развития, это положение вызвало к жизни так называемый социальный дарвинизм, сторонниками которого, в частности, были известный философ конца 19 века Герберт Спенсер и американский писатель Джек Лондон. В своих знаменитых рассказах о приключениях золотоискателей Клондайка Лондон иллюстрирует фундаментальную идею социального дарвинизма: в человеческом коллективе, так же, как и в стаде животных выживает сильнейший. Но, поскольку человек, исходя их внутренней составляющей его личности, намного сложнее животного, его поступки и реакции на изменение внешней среды, его ответы на многочисленные вызовы - всё это социально опосредствованно и требует от человека целого комплекса качеств почти или полностью несвойственных для животного, таких, как интеллект, сила воли и способность действовать вопреки своим животным инстинктам. Последнее свойство и составляет основу человеческого Духа, который выделяет человека из биологической природы и соединяет его с абсолютной идеей Бога.
Раннее христианство также исходило из представления о том, что наш скорбный мир - это огромный театр, на сцене которого дьявол, воплощающий абсолютное зло, ведёт борьбу за душу каждого человека. В этой борьбе противником зла является не Бог, а сам человек, который, в противостоянии злу должен сделать свой экзистенциальный выбор, а сама борьба происходит по попущению Бога, т.е. это Он позволил дьяволу временно испытывать на прочность человеческие души. Христианство проповедует внутреннюю борьбу и внешнее смирение. Духовное трезвение, умное делание - все эти понятия из христианского нравственного богословия свидетельствуют о понимании жизни как борьбы. Одновременно борьба переносится в более свойственную для человеческой природы внутреннюю, духовную плоскость. Но при этом она не становится менее яростной и непримиримой, иногда выплёскиваясь на поверхность внешне благостной и невозмутимой духовной жизни. Так, герой повести Льва Толстого "Отец Сергий", будучи соблазняем приблудной артисткой, когда почувствовал, что не в силах далее сопротивляться соблазну, изувечил собственную руку, но победил в себе то, что он воспринимал как зло:
"-Сейчас,- сказал он и, взяв топор в правую руку, положил указательный палец левой руки на чурбан, взмахнул топором и ударил по нём ниже второго сустава. Палец отскочил легче, чем отскак4ивали дрова такой же толщины, перевернулся и шлёпнулся на край чурбана и потом на пол.
Он услыхал этот звук прежде, чем почувствовал боль. Но не успел он удивиться тому, что боли нет, как он почувствовал жгучую боль и тепло полившейся крови. Он быстро прихватил отрубленный сустав подолом рясы и, прижав его к бедру, вошёл назад в дверь и, остановившись против женщины, опустив глаза, тихо спросил:
-Что вам?
Она взглянула на его побледневшее лицо с дрожащей левой щекой, и вдруг ей стало стыдно. Она вскочила, схватила шубу и, накинув на себя, закуталась в неё.
-Да, мне было больно...я простудилась...я...Отец Сергий...я...
Он поднял на неё глаза, светившиеся тихим радостным светом, и сказал:
-Милая сестра, за что ты хотела погубить свою бессмертную душу? Соблазны должны войти в мир, но горе тому, через кого соблазн входит...Молись, чтобы Бог простил нас".(43,260).
В конце повести ересиарх Толстой рассказывает, что отец Сергий, ставший к тому времени известным старцем, изнасиловал малолетнюю дурочку и ушёл в бродяги. Казалось бы, зло всё-таки одержало победу, хотя такое окончание повести можно отнести за счёт комплексов самого автора. Но дело заключается в том, что внутренняя победа, одержанная отцом Сергием над самим собой и над своими собственными животными импульсами самодостаточна и независима от его последующих деяний, равно как и от самих причин, которые подвигли его на совершение духовного подвига. Свершения человеческого Духа вневременны, они выходят за пределы причинно-следственных связей и исторически-обусловленных нравственных категорий. Деяния Духа имеют ценность сами по себе. Они-то и определяют позитивное понимание жизни как духовной борьбы.
Мы видим, что, в русле христианской традиции, физическая, земная жизнь человека имеет значение только в плане подготовки к жизни вечной. При этом тело рассматривается как темница, в которой томится и страдает душа, поэтому смерть, несмотря на непредсказуемость посмертной судьбы человеческой души, может считаться, в каком-то смысле, освобождением. Жизнь тела ничтожна в сравнении с жизнью Духа, так же, как всё временное, человеческое, ничтожно сравнительно с Божественной вечностью.
Философия Просвещения, на основе которой позднее сформировались многие основополагающие идеи европейского либерализма, кардинально изменила отношение к ценности отдельной человеческой жизни. Даже в тех случаях, когда бытие Бога открыто не отрицалось, оказался смещён важнейший мировоззренческий акцент - с загробной жизни на жизнь земную, с духовной компоненты человека на его биологическую составляющую. Соответственно, многократно выросло значение каждой человеческой жизни. Право на жизнь стало краеугольным основанием всей системы либеральных прав и свобод человека. Один из отцов - основателей либеральной демократии Джон Локк рассматривает его почти наравне с самым священным буржуазным правом - правом на обладание собственностью. В любом случае, фактически лишённый своей духовной составляющей, человек либеральной эпохи стал уделять пристальное внимание максимально - долгому сохранению своей неповторимой жизни. А поскольку это занятие заведомо обречено на неудачу, несмотря на сохранение некоторых символических и ритуальных рудиментов религиозного сознания, сам процесс сохранения человеческой жизни фактически представлял собой не что иное, как медленное умирание:
"В Мадриде разлагается свыше миллиона трупов.
(Это по последним статистическим данным.)
Порой по ночам я не сплю и ворочаюсь в постели,
На которой гнию уже сорок пять лет.
И часами я слушаю, как завывает ветер,
Как лают собаки и тихо струится сиянье луны.
И часами я сам завываю, как ветер, захлёбываюсь лаем, как пёс,
Как молоко, вытекаю из тёплого вымени жёлтой коровы.
И часами прошу я у Бога ответа,
Почему Он обрёк мою душу на постепенный распад,
Почему свыше миллиона трупов гниёт в этом склепе,
Который зовётся Мадрид,
Почему тысячи тысяч неторопливо гниют на земле?
Скажи мне, какой райский сад будешь Ты удобрять нашим прахом?
Может быть, Ты боишься, что дней Твоих розы завянут
И умрут ядовитые лилии Твоих одиноких ночей?"
(Дамасо Алонсо. "Бессонница").(17)
Итак, либеральная демократия провозгласила самоценность любой человеческой жизни, независимо от её реальной исторической и общественной ценности. "Иными словами, воплощение демократической идеи означает преимущественную власть количества над качеством, власть невежественной, искусно управляемой из-за кулис толпы над многовековым народным идеалом - абсурдную ситуацию, в которой понятия истины и справедливости, добра и зла пытаются определить арифметическим большинством голосов" (28, 341). Будучи юридически-правовой основой демократии, теория естественных прав человека является, по существу, абсолютизацией индивидуализма и, вслед за философом эпохи Возрождения Николаем Кузанским, утверждавшим, что "человек - это уменьшенная копия Вселенной", придаёт каждой отдельно взятой человеческой жизни некую надуманную метафизическую ценность, которой на самом деле просто нет.
Разумеется, каждый человек внешне и, особенно, внутренне, индивидуален и неповторим, даже если он глубоко порочен, необразован и туп. Это, казалось бы, даёт возможность утверждать, что смерть любого человека является невосполнимой утратой для всего временно остающегося в живых, но тоже обречённого умереть человечества - просто по той причине, что другого такого человека нет и не будет. Ведь пытаются же сохранить биологи вымирающие виды животных, для чего заносят их в Красную книгу и т.п. Но, во-первых, пытаясь искусственно поддержать существования вымирающих видов животных, человек объективно выступает против законов эволюции и естественного отбора, согласно которым выживает сильнейший, а слабейший обречён умереть. А во-вторых, любое животное принимает собственную смерть глубоко естественно, я бы даже сказал, с достоинством, если бы эту морально-нравственную категорию можно было перенести на сообщество животных. В отличие от человека, который, является, по существу, природной аномалией, то есть биологическим видом, который смог захватить практически всё жизненное пространство земли за счёт паразитирования и тотального истребления всего, что движется, в том числе и себе подобных. Современный человек настолько извращён, как нравственно, так и физически, не говоря уже об интеллектуальной составляющей его убогого существа, что даже из факта собственной смерти он ухитряется организовать очередной низкопробный балаган. И хотя любой человек, даже тот, который питается отбросами на помойке, потому что сам является отбросом общества, воспринимает окружающий мир с осознанно субъективных позиций, то есть помещает не кого-нибудь, а себя, любимого, в центр мироздания; это ещё не говорит о том, что его видение мира является хоть сколько-нибудь адекватным - именно с позиций не субъективной, а объективной ценности отдельной человеческой жизни. С одной стороны, действительно, с точки зрения ходжи Насреддина, если умрёт его жена - это будет маленькое светопреставление, а если он сам - большое. Но, с другой стороны, что означает ходжа, его жена, подпоручик Дуб и все остальные персонажи театра абсурда с точки зрения вечности? Во имя чего человек истязает себя правильным питанием и здоровым образом жизни - для того, чтобы обречь себя на старость, маразм, одиночество и утрату человеческого облика? Мы видим, что, решая для себя вопрос о смысле собственной жизни, пытающийся мыслить более или менее честно человек должен исходить из предпосылки относительно ничтожной и вообще никакой объективной ценности его собственной жизни. Обычный, так называемый, простой человек, представляющий большинство, ясно понимает, что если его жизнь для кого и представляет некую ценность, то только для него самого и, с определёнными оговорками, для достаточно узкого круга людей, соединённых с ним родственными, экономическими и иными социальными связями.
Видимо, прав был С.Франк, когда писал, что смысл человеческой жизни нужно искать за её пределами. То же самое можно сказать и о ценности жизни, которая может рассматриваться только в контексте реализации человеком своего основного человеческого предназначения. И если для животных основное предназначение каждой особи заключается в самосохранении и размножении, человек, будучи существом мыслящим, видит своё природное и социальное предназначение в осуществлении посредством мысли и действия собственной человеческой природы.
Согласно взглядам немецкого философа Эрнста Юнгера, современная цивилизация приводит к прорыву стихийного; стихийных сил, связанных с силами материальными, то есть с системой технических средств тотального разрушения ("битвы материала"). Это нечеловеческая сила, выпущенная на волю человеком, от воздействия которой он не может уклониться. Он должен помериться с ней силами, с одной стороны, сам став механическим орудием, а с другой стороны, научившись использовать стихийное и ему противостоять; противостоять не столько в материальном, сколько в духовном смысле. Но это возможно, только если человек сумеет выработать новый образ жизни, допускающий также вероятность собственной гибели. Однако, в конечном счете, эта вероятность представляется малозначимой сравнительно с моментами тотальной самоотдачи человека прямому действию и реализации абсолютного смысла жизни.(54)
![[]](/img/f/filatow_w_w/monografia1/filatov.jpg)