Мин Макс : другие произведения.

Поддельный шотландец

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:

  

Авторское предисловие.

  
   Среди любимых с детства книг есть одна, главный герой которой не перестаёт меня неизменно раздражать вот уже не первое десятилетие. И это очень странно, поскольку он сам по себе вроде бы не так уж плох. Поэтому я решил заменить его на другого, который не лучше, но лично мне гораздо понятнее. А затем перечитать, чтобы понять, отчего именно изначальный герой вызвал такую реакцию?
   И да, кто не хочет или не может в классику, до моего вивисекторского вмешательства сие было романом Стивенсона "Похищенный", о приключениях некоего деревенского мальчика преклонных лет, Дэвида Бэлфура. Или, как пишет в аннотации сам многоуважаемый Роберт Луис:" Записки о приключениях Дэвида Бэлфура в 1751 году, о том, что он перетерпел от своего дяди Эбэнизера Бэлфура, присвоившего себе поместье Шос, и от многих других нехороших дядек, попавшихся на его жизненном пути." Да, да, вот такой я человек, даже в аннотации не смог не добавить пару слов отсебятины.
   Защитникам оригинала остаётся только радоваться, что я пока не добрался до "Острова сокровищ" или "Чёрной стрелы". Но продолжение данного романа по мотивам "Катрионы" всё-же собираюсь домучить. А все права на любую часть сего текста принадлежат исключительно давно почившему великому шотландскому писателю.
  
Макс Мин.
  
  

[]

  
  

Книга первая.

Неправильный Бэлфур.

  

I.

  

   Вся эта фигня началась с июньского утра 1751 года, когда мой будущий реципиент в последний раз запер за собою дверь отчего дома. Пока он спускался по дороге, солнце едва освещало вершины холмов, а когда дошел до дома священника, в сирени уже отсвистали свои утренние песни дрозды и предрассветный туман, висевший над долиной, давно уже поднялся и исчез...
  
   Вот на половине этого пути меня и накрыло. Или мной накрыло? В общем -- плевать на формулировки. Я попал. Хотя, что такое "я", кроме последней буквы в одном из алфавитов? Личность? Чушь. Душа? её не существует. Это я ещё в прошлой жизни понял. Чувства, эмоции, даже большинство человеческих убеждений -- это всего лишь производные биохимии тела, не более. Вот, например, данный человек злой или раздражительный, от рождения или стал таким. Всё элементарно -- это прямое следствие проблем с желудком, гормонами, или даже головой. Тело диктует нам все основные свойства нашей личности, не разум, нет.
   Убрать из уравнения тело -- останется голая информация. Личность умрёт. Я был в этом полностью убеждён до самой своей смерти. С этим убеждением и покончил с собой.
  
   Ну да, я суицидник. Не по убеждению, а так, случайный. Накатило что-то однажды. Я и подумал, почему бы нет? Родители неизвестны, детдомовец бывший. Жены тоже давно нет. Бросила меня, когда из Афгана без ног вернулся. Была собака, но не так давно померла от старости, так что и от обязанностей по уходу за зависимым существом я внезапно освободился. Даже книги, которые я много лет читал запоем, в последнее время поднадоели. А вокруг -- на одного нормального человека приходится по полсотни дебилов и сволочей. И да, мне уже за полтинник недавно перевалило, успел пожить. Надоело всё. Захотелось забыться вечным сном. Вот я и выпустил себе мозги из прибережённого на всякий случай ПМ...
   Но блаженное "ничто" и после этого не наступило! Краткий миг тьмы сменился внезапно обрушившимся на мозг валом новой информации. Хохма в том, что это я-информация, обрушился на чей-то мозг. Мозг некоего Дэвида Бэлфура, вымышленного, мать его, персонажа одной из малоизвестных книг Стивенсона. Нет, если бы я попал в широко известного Джона Сильвера из "Острова Сокровищ", да хотя бы в капитана Смолетта или принца Флоризеля -- это было бы не так удивительно. Но в тюфяка Дэ Бэ, от которого я плевался даже ещё в детстве, когда, лет в двенадцать, впервые читал данный роман?!! Или это и есть ад для самоубийц? Ладно, хрен с ним. Зато у меня опять ноги вместо надоевших протезов. И память реципиента, со знанием языков (даже латыни, внезапно, вот уж без чего точно невозможно прожить в любом веке). Личности же его самого почти нет -- наивные верования и примитивные убеждения оказались ничем перед моим превосходящим жизненным опытом. Как говорят в подобном случае -- идеалы пациента не выдержали столкновения с жестокой реальностью.
  
   Но вернемся опять к нашим баранам. То есть к единственному здесь и сейчас барану -- мне. Классические вопросы "кто виноват?" и "что делать?" приходят в голову первыми. Виноватых искать не время, да и дело сделано, мосты сожжены. А вот по второму вопросу... Можно было бы устроить всеобщее нагибание. А что, "мастер спорта майор Чингачгук" есть в наличии. Ведь я когда-то был не последним в округе во владении ножом и в армейском рукопашном бое. Подтянуть физуху, научиться махать принятыми здесь "селёдками" типа шпаг и палашей...
   Но лень. Нет, вот тупо лень что-то кардинально менять. Может позже и подамся в якобиты, или пиратствовать начну, но сейчас продолжу действовать по заданной изначально программе. А пока, в данный текущий момент, надо бы дальше идти, и так задержался, как столб застыв на добрый час прямо посреди дороги.
  
   Добрейший иссендинский священник, мистер Кемпбелл, ждал меня у садовой калитки. Он спросил, позавтракал ли я, и, услыхав, что мне ничего не нужно, после дружеского рукопожатия ласково взял меня под руку.
  
   -- Ну, Дэви,  -- сказал он,  -- я провожу тебя до брода, чтобы вывести тебя на дорогу.
  
   И мы молча двинулись в путь.
  
   -- Жалко тебе покидать Иссендин?  -- спросил он немного погодя.
  
   -- Я мог бы вам на это ответить, если бы точно знал, куда я иду и что случится со мной, -- сказал я.  -- Иссендин -- славное местечко, и мне было очень неплохо здесь, но ведь я ничего больше в мире и не видел. Отец мой и мать умерли, и, даже оставшись в Иссендине, я был бы от них так же далеко, как если бы находился в Венгрии. Откровенно говоря, я уходил бы отсюда гораздо охотнее, если бы только точно знал, что на новом месте положение мое улучшится.
  
   -- Да! -- сказал мистер Кемпбелл.  -- Прекрасно, Дэви. Значит, мне следует открыть тебе твое будущее, насколько это в моей власти. Когда твоя мать умерла, а отец твой -- достойный христианин!  -- почувствовал приближение смерти, он отдал мне на сохранение письмо, сказав, что оно -- твое наследство. "Как только я умру, -- говорил он,  -- и дом будет приведен в порядок, а лишнее имущество продано (все так и было сделано, Дэви), дайте моему сыну в руки это письмо и отправьте его в замок Шос, что расположен недалеко от Крэмонда. Я сам пришел оттуда,  -- говорил он,  -- и туда же следует возвратиться моему сыну. Он смелый юноша и хороший ходок, и я не сомневаюсь, что он благополучно доберется до места и сумеет заслужить там всеобщее расположение".
  
   -- В замок Шос, что бы это не значило...  -- вяло пробормотал я.
  
   -- Никто не знает этого достоверно,  -- сказал мистер Кемпбелл.  -- Но у владельцев этой усадьбы то же имя, что и у тебя, Дэви. Бэлфуры из Шоса -- старинная, честная, почтенная дворянская семья, пришедшая в упадок только в последнее время. Твой отец тоже получил образование, подобающее его происхождению; никто так успешно не руководил школой, как он, и разговор его не был похож на разговор простого школьного учителя; напротив (ты сам понимаешь), я любил, чтобы он бывал у меня, когда я принимал образованных людей, и даже мои родственники, Кемпбеллы из Кильренета, Кемпбеллы из Денсвайра, Кемпбеллы из Минча и другие, все очень просвещенные люди, находили удовольствие в его обществе. А в довершение всего сказанного вот тебе завещанное письмо, написанное собственной рукой покойного.
  
   Он дал мне письмо, адресованное следующим образом: "Эбэнезеру Бэлфуру, из Шоса, эсквайру, в Шос-гауз, в собственные руки. Письмо это будет передано ему моим сыном, Дэвидом Бэлфуром". Жаль, сюрприз не получился. Помню как радовался оригинальный Дэви в этот момент.
  
   -- Мистер Кемпбелл,  -- сказал я скучающим голосом, -- пошли бы вы туда сами, будь вы на моем месте?
  
   -- Разумеется,  -- отвечал священник, -- и даже не медля. Такой большой мальчик, как ты, дойдет до Крэмонда (что недалеко от Эдинбурга) в два дня. В самом худшем случае, если твои знатные родственники -- а я предполагаю, что эти Бэлфуры действительно тебе сродни, -- выставят тебя за дверь, ты сможешь через два дня вернуться обратно и постучать в дверь моего дома. Но я надеюсь, что тебя примут хорошо, как предсказывал твой отец, и со временем ты будешь важным лицом. А засим, Дэви, мой мальчик,  -- закончил он,  -- я считаю своей обязанностью воспользоваться минутой расставания и предостеречь тебя от опасностей, которые ты можешь встретить в мире.
  
   При этих словах он немного помешкал, размышляя, куда бы поудобнее сесть, потом опустился на большой камень под березой у дороги, с важностью оттопырил верхнюю губу и накрыл носовым платком свою треугольную шляпу, так как солнце теперь светило на нас из-за двух вершин. Затем, подняв указательный палец, он стал предостерегать меня сперва от многочисленных ересей и убеждать не пренебрегать молитвой и чтением библии. Самое смешное, он сам верил во всю эту наивную чушь, о которой вещал. Потом он описал мне знатный дом, куда я направлялся, и дал мне совет, как вести себя с его обитателями.
  
   -- Будь уступчив, Дэви, в несущественном,  -- говорил он.  -- Помни, что хотя ты и благородного происхождения, но воспитание получил в деревне. Не посрами нас, Дэви, не посрами нас! Будь обходительным в этом большом, многолюдном доме, где так много слуг. Старайся быть осмотрительным, сообразительным и сдержанным не хуже других. Что же касается владельца, помни, что он -- лэрд. Скажу тебе только: воздай всякому должное. Приятно подчиняться лэрду; во всяком случае, это должно быть приятно для юноши.
  
   -- Может быть,  -- отвечал я, посмеиваясь про себя.  -- Обещаю вам, что буду по мере сил стараться всегда и везде следовать вашим советам.
  
   -- Прекрасный ответ,  -- сердечно сказал мистер Кемпбелл.  -- А теперь обратимся к самой важной материи, если дозволено так играть словами, или же к нематериальному. Вот пакетец, в котором четыре вещи.  -- Говоря это, он с большим усилием вытащил пакет из своего бокового кармана. 
  
   -- Из этих четырех вещей первая принадлежит тебе по закону: это небольшая сумма, вырученная от продажи книг и домашнего скарба твоего отца, которые я купил, как и объяснял с самого начала, с целью перепродать их с выгодой новому школьному учителю. Остальные три -- подарки от миссис Кемпбелл и от меня. И ты доставишь нам большое удовольствие, если примешь их. Первая, круглая, вероятно, больше всего понравится тебе сначала, но, Дэви, мальчик мой, это лишь капля в море: она облегчит тебе только один шаг и исчезнет, как утренний туман. Вторая, плоская, четырехугольная, вся исписанная, будет помогать тебе в жизни, как хороший посох в дороге и как подушка под головой во время болезни. А последняя, кубическая, укажет тебе путь в лучший мир: я буду молиться об этом.
  
   С этими словами он встал, снял шляпу и некоторое время в трогательных выражениях громко молился за юношу, отправляющегося в мир, потом внезапно обнял меня и крепко поцеловал; затем отстранил от себя и, не выпуская из рук, долго глядел на меня, и лицо его было омрачено глубокою скорбью; наконец, повернулся, крикнул мне: "Прощай!" -- и почти бегом пустился обратно по дороге, которою мы только что шли. Другому это показалось бы смешным, но мне и в голову не приходило смеяться. Я следил за ним, пока он не скрылся из виду: он все продолжал торопиться и ни разу не оглянулся назад. Похоже священник был действительно очень привязан к пареньку.
  
   "Дэви, Дэви,  -- думал я,  -- был бы ты прежним наивным мальчиком, не знающим канон, сейчас бы наверняка был крайне воодушевлён открывающимися перспективами..."
  
   Я сел на камень, с которого только что встал старый священник, и открыл пакет, чтобы посмотреть подарки.
   Я догадывался, что то, что мистер Кемпбелл называл кубической вещью, было, конечно, карманной библией. Абсолютно бесполезная штука для прожжённого атеиста. То, что он называл круглой вещью, оказалось монетой в один шиллинг; а третья вещь, которая должна была так замечательно помогать мне, и здоровому и больному, оказалась клочком грубой желтой бумаги, на котором красными чернилами были написаны следующие слова:
  
   "Как приготовлять ландышевую воду. Возьми херес, сделай настойку на ландышевом цвете и принимай при случае ложку или две. Эта настойка возвращает дар слова тем, у кого отнялся язык; она помогает при подагре, укрепляет сердце и память. Цветы же положи в плотно закупоренную банку и поставь на месяц в муравейник, затем вынь и тогда увидишь в банке выделенную цветами жидкость, которую и храни в пузырьке; она полезна здоровым и больным, как мужчинам, так и женщинам".
   Внизу была приписка рукой священника: "Также её следует втирать при вывихах, а при коликах принимать каждый час по столовой ложке".
  
   Я посмеялся над этим, но то был чисто нервный смех. Поскорее повесив свой узел на пояс и взяв в руки палку, я перешел брод, поднявшись на холм по другую сторону речки. Наконец добравшись до зеленой дороги, тянущейся среди вереска, кинул последний взгляд на иссендинскую церковь, на деревья вокруг дома священника и на высокие рябины на кладбище, где покоились родители Дэвида.
  
   Шагая я не переставал думать о том, что не так давно, перечитывая повторно роман Стивенсона, заинтересовался данным периодом шотландской истории. Автор ведь писал об этих событиях так, как будто они произошли относительно недавно и ещё живы их свидетели, хотя на деле жил почти век спустя. Для меня же вообще странно было услышать, что было время когда килт и даже просто клетчатые пледы были запрещены законом. Поэтому, под впечатлением от новых сведений, я слегка погуглил и прочитал пару интересных статей...
   Итак, что я сейчас помню? Как ни обидно, лучше всего события конца этого века и начала следующего. То, что будет только лет через тридцать - пятьдесят. Очень существенно в моём положении знать, что в то время начнут массово сгонять арендаторов с земель и огораживать территории, а власть в стране окончательно перейдёт от дворянства к буржуазии...
  
   Ладно, что помню из более насущного. Итак, Англия в самом начале этого века решила окончательно подчинить себе Шотландию. Пока Шотландия оставалась независимой, существовала вероятность восстановления там королевской династии Стюартов, что и пугало её противников, вигов. А тут ещё и шотландский парламент принял постановление, что после смерти Анны Стюарт на трон Шотландии должен взойти представитель династии Стюартов, обязательно протестант, и он не должен одновременно занимать английский трон, как было до этого. Английское протестантское правительство поначалу возмутилось, но поскольку Англия в это время находилась в состоянии войны с Францией, было принято решение не портить отношения с северным соседом. Очередной граф Архайл, хорошо зарекомендовавший себя при английском дворе, был направлен в 1706 году в шотландский парламент с целью убедить дворян в необходимости объединения с Англией.
   Представители шотландского парламента согласились обсуждать с англичанами этот вопрос, но они настаивали на принципе федерализма, при котором оставался бы шотландский парламент. В обмен на экономические льготы шотландские представители все же согласились на создание объединенного британского парламента с подавляющим большинством английских представителей и на принятие Ганноверской династии. Все эмблемы и флаги двух стран были объединены.
   Хотя большинство шотландцев было против объединения и дело даже доходило до вооруженного проявления недовольства, оппозиция шотландского парламента проявила малодушие, и большинством голосов союз Англии и Шотландии был одобрен в 1707 году. Шотландия была лишена своей независимости. Якобиты позже говорили о всех шотландцах: "Мы тогда были проданы и куплены".
  
   Договор об объединении не был популярен среди народа. Скоро стало очевидным, что он не был равноправным. Начались поползновения на шотландскую церковь, принимались законы, в которых Шотландию стали рассматривать как графство Англии. Якобиты возлагали большие надежды на Джеймса Эдварда, которого они считали законным королем. Английский король Георг I (1714-1727) был слаб и непопулярен Если бы Джеймс Эдвард поменял католическую веру на протестантскую, он вполне мог бы стать новым королем Британии.
  
   В 1708 году Джеймс Эдвард с помощью французского флота попытался высадиться в Шотландии, но безуспешно. В 1715 году уже без поддержки французского короля Джеймс Эдвард с помощью своих сподвижников в Британии призвал кланы к восстанию. Лорд Map возглавил восстание и провозгласил Джеймса Эдварда королем Шотландии Яковом VIII и Англии Яковом III. Поначалу дела у восставших шли хорошо, они заняли большую часть страны. Но Map, захватив Перт, медлил с дальнейшими действиями. А тем временем к правительственным войскам прибывали подкрепления с юга, из Англии 13 ноября две армии -- якобиты под руководством лорда Мара и правительственные войска, возглавляемые графом Архайлом, -- встретились под Данблэйном. Битва не выявила победителя. Map снова обосновался в Перте, и чем дольше он там находился, тем хуже становилась его ситуация.
  
   Тем временем из Голландии прибыли подкрепления к англичанам. Численность правительственных войск стала в три раза больше, чем у якобитов. Даже прибытие в Шотландию самого Джеймса Эдварда уже не могло исправить ситуацию. И когда в январе 1716 года Архайл стал наступать на войска якобитов, Джеймс Эдвард и Map тайком отплыли во Францию, оставив горцев на произвол судьбы. Двух захваченных в плен вождей якобитов, которые не успели спастись, казнили, а сотни горцев отправили рабами на плантации в Америку. Многие поместья были конфискованы, и правительство даже попыталось разоружить кланы, что удалось лишь частично. Власти вознамерились искоренить гэльский язык, горцам запрещено было носить оружие. В Хайлэнде были построены дороги для лучшей связи с Англией, и эти районы патрулировались командами так называемой Черной Стражи, набираемой из горских кланов противостоящих Стюартам.
  
   Отношение шотландцев к союзу с Англией оставалось плохим, подогретое новыми налогами на солод и соль. Сборщики налогов стали врагами номер один, а контрабандисты -- народными героями. В середине XVIII века армейские части Британии были заняты в европейских войнах: в Испании, во Франции, в Голландии. Сложилась благоприятная ситуация для нового восстания якобитов, на этот раз под водительством сына Джеймса, принца Чарльза Эдварда (Красавчика Чарли), молодого человека, энергичного, смелого и обаятельного, хотя и выпивоху.
  
   В августе 1745 года Чарльз Эдвард высадился на западном побережье Шотландии с несколькими сподвижниками, надеясь на военную поддержку Франции, но помощь так и не пришла. Чарльз был уверен в своей высокой миссии -- свергнуть ганноверского узурпатора Георга II (1727-1760) и восстановить власть истинных Стюартов. Несмотря на то что только несколько вождей горных кланов предложили свою поддержку в этой безрассудной кампании, пятитысячная шотландская армия под предводительством Красавчика Чарли одержала ряд серьезных побед и в декабре 1745 года дошла до Дерби, всего в 130 милях (200 км) от Лондона, повергнув столицу в настоящую панику.
   Понимая, что его единственный шанс на победу -- в решимости и напористости, Чарльз хотел продолжить наступление на Лондон, но военные советники принца, несмотря на протесты Чарльза, проявили малодушие, приняв решение отступить в Хайлэнд и начать новую кампанию весной. Сломленная духом армия якобитов повернула назад в Шотландию. Они дошли до Инвернесса, рядом с которым, в местечке Каллоден, снежным утром 16 апреля 1746 года дважды превосходившая шотландцев в численности, сытая, опытная правительственная армия под предводительством герцога Камберлендского разгромила полуголодных и плохо экипированных горцев. Красавчику принцу удалось бежать, и в течение пяти месяцев Чарли, за голову которого правительство обещало 30 тысяч фунтов стерлингов, скрывался на острове Скай. В конце концов благодаря храброй шотландской девушке по имени Флора МакДональд он, переодевшись женщиной (кого-то он мне напоминает...), добрался до французского фрегата и уплыл во Францию. Он умер... тьфу ты, умрёт, в возрасте лет под семьдесят, в конце восьмидесятых годов текущего восемнадцатого века. Сейчас он здесь у якобитов считается героем, но как по мне, он трусоватый и не слишком умный политик, слишком легко предавший поверивших ему людей. Правительство жестоко покарало верные Стюартам кланы -- были сожжены их дома, отобран скот. Многих пленных казнили, сотни были отправлены на плантации в Америку. Владения вождей якобитов были конфискованы.
   Правительство решило окончательно уничтожить клановую систему. В 1746 году был принят закон, по которому шотландцам запрещалось владеть оружием, носить килт, плед или любую одежду с цветом тартана. Даже волынки были запрещены как "инструмент войны". Все это привело к массовой эмиграции и опустошению Хайлэнда (высокогорной части Шотландии)... Эти воспоминания помогли скрасить мне путь до вечера, а после я переночевал в стогу лугового сена.
  
  

II.

  
  
   Наутро второго дня, достигнув вершины холма, я увидел перед собой всю расположенную на склоне гор страну, до самого моря, а посреди этого склона, на длинном горном кряже, -- Эдинбург, дымивший, как калильная печь. На замке развевался флаг, а в заливе плавали или стояли на якорях суда. несмотря на очень далекое расстояние, я смог всё ясно разглядеть. Вполне зачётный пейзаж, чего уж там.
   Затем я миновал дом пастуха, где мне довольно грубо указали, как добраться до Крэмонда. И так, спрашивая то одного, то другого, я шел мимо Колинтона все к западу от столицы, пока не вышел на дорогу, ведущую в Глазго. А на ней я увидел солдат, маршировавших под звуки флейт; впереди на серой лошади ехал старый расфуфыренный генерал с багровым лицом алкоголика, а сзади шла рота гренадеров в шапках, напоминавших папские тиары и белых гетрах на пуговицах. Боже ж ты мой, и вот такие клоуны сейчас считаются солдатами.
   Немного дальше мне объяснили, что я уже в Крэмондском приходе. Тогда я стал осведомляться о замке Шос. Казалось, что мой вопрос всех удивляет. Народ смотрел на меня странно и всячески избегал ответов. Ну да, придурок, живущий там, не пользуется у местных жителей популярностью. Но дорогу-то мне всё равно узнать надо.
   Пропустив какого-то идиота, который ехал по проселочной дороге, стоя на телеге в полный рост, я встретил юркого человечка в смешном белом парике и догадался, что это цирюльник, который совершает свой обход. Он-то и подсказал мне нужное направление.
  
   День уже близился к закату, когда я встретил полную темноволосую женщину с угрюмым лицом, устало спускавшуюся с холма. Когда я обратился к ней с моим обычным вопросом, она круто повернула назад, проводила меня до вершины, с которой только что спустилась, и показала мне на громадное строение, одиноко стоявшее на лужайке в глубине ближайшей долины. Местность вокруг была очень красива. Невысокие холмы были покрыты лесом и богато орошены, а поля, на мой взгляд, обещали необыкновенный урожай. Но самый дом мне показался какой-то развалиной. К нему не вело дороги; ни из одной трубы не шел дым, а вокруг него не было ничего похожего на сад.
  
   -- Наконец-то!  -- воскликнул я, радуясь окончанию долгого пути. Глаза женщины враждебно сверкнули.
  
   -- Это и есть замок Шос!  -- закричала она. -- Кровь строила его, кровь остановила постройку, кровь разрушит его. Смотри,  -- воскликнула она, -- я плюю на землю и призываю на него проклятие! Пусть все там погибнут! Если ты увидишь здешнего лэрда, передай ему мои слова, скажи ему, что Дженет Клоустон в тысячу двести девятнадцатый раз призывает проклятие на него и на его дом, на его хлев и конюшню, на его слугу, гостя, хозяина, жену, дочь, ребенка -- да будет ужасна их гибель!
  
   -- Да-да, я обязательно передам эти слова старине Эбу. -- весело ответил я. -- Только боюсь с женой и ребёнком, даже со слугой, у него имеются определённые проблемы.
  
   Глянув на меня как на сумасшедшего, женщина внезапно подпрыгнула, повернулась и исчезла, резво сбежав с холма вниз. Шустрая дамочка.
   Я присел и стал смотреть на Шос-гауз. Чем больше я смотрел, тем местность мне казалась красивее. Все кругом было покрыто цветущим боярышником. На окрестных лугах тут и там паслись овцы. В небе большими стаями пролетали грачи. Во всем сказывалось богатство почвы и благотворность климата, и только дом совсем не нравился мне. Не знаю, с какого его называют замком -- как крепость он не годится даже в подмётки обычному деревенскому трактиру. Унылый, потрёпанный временем и непогодой. Нет, такого наследства мне и даром не надо.
  
   И я пошел вперед по терявшейся в траве тропинке, которая вела к поместью. Она казалась слишком неприметной, чтобы вести к обитаемому месту, но другой здесь не было. Тропинка привела меня к каменной арке; рядом с ней стоял домик без крыши, а наверху арки виднелись следы герба. Очевидно тут предполагался главный вход, который не был достроен. Вместо ворот из кованого чугуна высились две деревянные решетчатые дверцы, связанные соломенным жгутом; не было ни садовой ограды, ни малейшего признака подъездной дороги. В общем -- ворота есть, забора нет. Тропинка, по которой я шел, обогнула арку с правой стороны и, извиваясь, направилась к дому.
   Чем ближе я подходил к нему, тем угрюмее он казался. Это был, должно быть, только один из флигелей недостроенного дома. Во внутренней части его верхний этаж не был подведен под крышу, и в небе вырисовывались нескончаемые уступы и лестницы. Во многих окнах не хватало стекол, и летучие мыши влетали и вылетали туда и обратно, как голуби на голубятне.
   Когда я подошел совсем близко, уже начинало темнеть, и в трех обращённых ко мне нижних окнах, расположенных высоко над землей, очень узких и запертых на засов, замерцал дрожащий отблеск маленького огонька.
  
   Я осторожно шел вперед, навострив уши, и до меня донеслись звуки передвигаемой посуды и чьего-то сухого сильного кашля. Дядя явно был дома.
   Большая дверь, насколько я мог различить при тусклом вечернем свете, была деревянная, вся утыканная гвоздями, и я поднял руку и громко постучал. Потом стал ждать. В доме воцарилась мертвая тишина. Прошла минута, и ничто не двигалось, кроме летучих мышей, шнырявших над моей головой. Я снова постучал, снова стал слушать... Теперь мои уши так привыкли к тишине, что я слышал, как часы внутри дома отсчитывали секунды, но тот, кто был в доме, хранил мертвое молчание и, должно быть, затаил дыхание. Тогда я постучал ногами. И ещё раз. Едва я вошел в азарт, а двери начали приятно потрескивать, как сверху раздался хриплый кашель. Отскочив от двери и взглянув наверх, я в одном из окон второго этажа увидел человека в высоком ночном колпаке и расширенное к концу дуло мушкетона.
  
   -- Он заряжен,  -- произнес сиплый голос.
  
   -- Я принес письмо мистеру Эбэнезеру Бэлфуру из замка Шос,  -- сказал я.  -- Здесь есть такой?
  
   -- От кого письмо?  -- спросил человек с мушкетоном.
  
   -- От его близкого родственника,  -- ответил я, начиная слегка раздражаться.
  
   -- Хорошо,  -- ответил он,  -- можешь положить его на порог и убираться.
  
   -- Нет, так не получится. -- сказал я. -- Отдам только лично в руки адресату.
  
   -- Что ты сказал?  -- резко переспросил голос. Я повторил свои последние слова ещё раз.
  
   -- Кто же ты сам?  -- был следующий вопрос после значительной паузы.
  
   -- Я не стыжусь своего имени,  -- сказал я.  -- Меня зовут Дэвид Бэлфур.
  
   Я убежден, что при этих словах человек вздрогнул, потому что услышал, как мушкетон брякнул о подоконник. Следующий вопрос был задай после долгого молчания и странно изменившимся голосом:
  
   -- Твой отец умер?
  
   Я молча смотрел на него. Ответить утвердительно было бы частичной ложью, поскольку отец Дэви -- не совсем мой отец. А врать даже в мелочах ниже моего достоинства.
  
   -- Да,  -- продолжал человек,  -- наверняка он умер, и вот почему ты здесь и ломаешь мои двери.
  
   Опять пауза, а затем он сказал вызывающе:
  
   -- Что ж, я впущу тебя,  -- и исчез из проёма окна.
  
  
  

III.

  
  
  
   Вскоре послышался лязг цепей и отодвигаемых засовов; дверь была осторожно приотворена и немедленно закрыта за мной.
  
   -- Ступай на кухню и ничего по дороге не трогай,  -- сказал голос.
  
   И пока человек, живший в доме, снова укреплял затворы, я ощупью добрался до кухни.
   Ярко разгоревшийся огонь освещал комнату с таким убогим убранством, какого я в этой жизни ещё не видел. С полдюжины мисок и блюд стояло на полках; стол был накрыт для ужина: миска с овсяной кашей, роговая ложка и стакан разбавленного пива. В этой большой пустой комнате со сводчатым потолком ничего больше не было, кроме нескольких закрытых на ключ сундуков, стоявших вдоль стены, пары табуреток и посудного шкафа с висячим замком в углу.
   Закрепив последнюю цепь, человек вернулся ко мне. Он был небольшого роста, морщинист, сутуловат, с узкими плечами и землистым цветом лица; ему могло быть от пятидесяти до семидесяти лет. На нем был фланелевый ночной колпак и такой же халат, надетый сверх истрепанной рубашки и заменявший ему и жилет и кафтан. Он, очевидно, давно не брился. Лет ему, по всей видимости, было не так уж и много, не больше чем мне в прошлой жизни. Даже странно, как в таком возрасте можно так органично выглядеть такой вот старой развалиной.
  
   -- Ты проголодался?  -- спросил он неискренне, и взгляд его забегал на уровне моего колена.  -- Можешь съесть вот эту кашу.
  
   Я сказал, что не настолько голоден.
   -- О,  -- сказал он,  -- это отлично. Тогда я доем, а вначале выпью эля: он смягчает мой кашель. Да, кстати -- я твой дядя, брат твоего отца.
  
   В ответ на эти слова я просто молча кивнул.
   Он выпил около полустакана, все время не спуская с меня глаз. Затем быстро протянул руку.
  
   -- Давай письмо,  -- сказал он.
  
   Я молча сунул руку в котомку и отдал ему запечатанный конверт. Затем сел на колченогий табурет и начал рассматривать огонёк свечи, стоявшей на столе. В это время дядя мой, наклонясь к огню, вертел письмо в руках.
  
   -- Знаешь ли ты, что в нем?  -- внезапно спросил он.
  
   -- Приблизительно догадываюсь,  -- флегматично ответил я. Нет, с этим надо что-то делать, вялость и заторможенность этого тела уже начинают раздражать. Или это побочный результат моего вселения?
  
   -- Гм...  -- сказал он.  -- Что же тебя привело сюда?
  
   -- Я хотел отдать письмо,  -- всё так же малоэнергично ответил я.
  
   -- Ну,  -- сказал он с хитрым видом,  -- ведь у тебя были, вероятно, какие-нибудь надежды.
  
   -- Вроде того,  -- отвечал я,  -- Мне всегда хотелось попутешествовать, посмотреть мир. И, возможно, добиться чего-то в жизни, но в этом вы мне вряд ли чем сможете помочь.
  
   -- Ну, ну,  -- сказал дядя Эбэнезер,  -- не надо меня недооценивать. Мы ещё отлично поладим. А затем, Дэви, если ты в самом деле не хочешь этой каши, то я доем её сам. Да,  -- продолжал он, завладев ложкой,  -- овсяная каша -- славная, здоровая пища, важная пища.  -- Он вполголоса пробормотал молитву и принялся ужинать.  -- Твой отец очень любил поесть, я помню. Можно было назвать его если не большим, то, по крайней мере, усердным едоком. Что же касается меня, то я всегда только чуть притрагивался к пище.  -- Он глотнул пива, и это, вероятно, напомнило ему об обязанностях гостеприимства, потому что следующими его словами были: -- Если ты хочешь пить, то найдешь воду в бочке за дверью.
  
   На это я ничего не ответил, но упорно продолжал сидеть и со скукой глядеть на дядю. Он продолжал торопливо есть и бросал быстрые взгляды то на мои башмаки, то на чулки домашней вязки. Только раз, когда он решился взглянуть немного повыше, глаза наши встретились, и даже на лице вора, пойманного на месте преступления, не могло отразиться столько страха. Это заставило меня призадуматься над тем, не происходила ли его боязливость от непривычки к людскому обществу, не пройдет ли она после небольшого опыта и не станет ли мой дядя совсем другим человеком. От этих мыслей меня пробудил его резкий голос.
  
   -- Твой отец давно умер?  -- спросил он.
  
   -- Уже три недели, сэр,  -- отвечал я. И откуда только вылезло это "сэээр", да ещё и насморочным голосом Бэрримора из старого фильма о Шерлоке Холмсе?
  
   -- Александр был скрытный человек, молчаливый человек,  -- продолжал он.  -- Он и в молодости мало разговаривал. Он говорил что-нибудь обо мне?
  
   -- Да так, кое-что по мелочи.
  
   -- О господи!  -- воскликнул Эбэнезер.  -- Верно, он и о Шосе не слишком много говорил?
  
   -- А тут есть о чём много говорить?  -- спросил я.
  
   -- Подумать только!  -- ответил он.  -- Странный человек был!
  
   Несмотря на это, он казался чрезвычайно довольным: самим ли собою, или мной, или поведением моего отца -- этого я не мог угадать. Во всяком случае, у него, должно быть, прошло то чувство отвращения или недоброжелательства, которое он сначала испытывал ко мне, потому что он вдруг вскочил, прошелся по комнате за моей спиной и хлопнул меня по плечу.
  
   -- Мы ещё отлично поладим!  -- воскликнул он.  -- Я положительно рад, что впустил тебя. А теперь пойдем спать.
  
   К моему удивлению, он не зажег ни лампы, ни свечи, а ощупью вошел в темный проход; ощупью, тяжело дыша, поднялся на несколько ступенек, остановился перед какой-то дверью и отомкнул её. Уж не вампир ли он, чтобы ориентироваться в полной темноте? Я спотыкался, стараясь следовать за ним по пятам, и теперь стоял рядом. Он предложил мне войти, так как это и была моя комната.
  
   -- А чего это мы обходимся без освещения? -- спросил я.
  
   -- Ну, ну,  -- проговорил дядя Эбэнезер,  -- сегодня чудная лунная ночь.
  
   -- Сегодня нет ни луны, ни звезд, небо в облаках, а здесь вообще тьма кромешная,  -- сказал я.  -- И каким образом я смогу найти постель?
  
   -- Ну, ну,  -- ответил он,  -- я не люблю, чтобы в доме был свет. Я страшно боюсь пожара. Спокойной ночи, Дэви, мой милый.
  
   Заскрежетал ключ в замке. Отлично, меня заперли. Одно радует -- никто не зайдёт незамеченным. Такой громкий скрежет даже мёртвого поднимет. Ага, особенно одного мёртвого, совсем недавно по моему личному отсчёту времени пораскинувшего мозгами через дыру в башке. Коротко хохотнув, я на ощупь обследовал небольшую комнату. Кровать нашлась, но тюфяк на ней был влажный как торфяное болото. Перевернув его, я бросил поверх плед и, как был в одежде, упал сверху, заснув ещё в полёте.
  
   С первым проблеском дня я открыл глаза и увидел, что нахожусь в большой комнате, обитой тисненой кожей, обставленной дорогой вышитой мебелью и освещаемой тремя прекрасными окнами. Лет десять, а может быть, и двадцать назад нельзя было бы желать более приятной комнаты для сна или пробуждения, но с тех пор сырость, грязь, заброшенность, мыши и пауки сделали своё дело. Кроме того, некоторые оконные рамы были сломаны, но в Шос-гаузе это было вполне обычным явлением. Типа как моему дяде приходилось когда-нибудь выдерживать осаду своих возмущенных соседей, может быть даже с Дженет Клоустон во главе.
  
   Между тем на дворе светило солнце, а я замерз в этой печальной комнате. Пришлось выпрыгнуть из окна, до полусмерти напугав сидящего на крыльце дядю. И чего так пугаться? Тут до второго этажа всего то метра четыре.
   Дядя повел меня за дом, где был колодец с бадьей, и сказал, что, "если мне нужно, тут можно умыть лицо". Я вымылся и добрался как мог до кухни, где он развел огонь и стряпал овсяную кашу. На столе стояли две чашки с двумя роговыми ложками, но все тот же единственный стакан легкого пива. Вероятно, я посмотрел на него с некоторым удивлением, и мой дядя заметил это, потому что, как бы в ответ на мою мысль, он спросил, не хочу ли я выпить эля -- так он называл своё пиво.
   Я сказал ему, что, хотя у меня есть такая привычка, я не желаю его беспокоить. Мне и воды достаточно.
  
   -- Ну, ну,  -- сказал он,  -- я не отказываю тебе в том, что благоразумно.
  
   Он снял с полки другой стакан, но, к моему великому изумлению, вместо того чтобы нацедить ещё пива, перелил ровно половину из первого стакана во второй. В этом было какое-то сквалыжное благородство, от которого у меня почти захватило дух. Хотя мой дядя бесспорно был скрягой, но принадлежал к той высшей породе скупцов, которые могут заставить уважать свой порок, придав ему благородный оттенок.
   Когда мы кончили завтрак, дядя открыл запертый сундук и вынул из него глиняную трубку с пачкой табаку, от которой отрезал ровно столько, чтобы набить себе трубку, а остальное запер снова. Затем он уселся на солнце у одного из окон и стал молча курить. Время от времени глаза его останавливались на мне, и он выпаливал какой-нибудь вопрос. Раз он спросил:
  
   -- А твоя мать?
  
   И когда я сказал, что и она также умерла, он прибавил:
  
   -- Красивая была девушка!
  
   Потом опять после длинной паузы:
  
   -- А у тебя есть друзья?
  
   Я сказал ему, что среди них есть различные джентльмены, носящие фамилию Кемпбелл. Хотя на самом деле только один из них, а именно священник, когда-либо обращал хоть какое-то внимание на Дэвида. Но всё ведь должно идти по канону, не так ли?
   Он, казалось, раздумывал о моих словах.
  
   -- Дэви,  -- сказал он потом,  -- ты хорошо сделал, что пришел к своему дяде Эбэнезеру. Я высоко ставлю нашу фамильную честь и исполню свой долг относительно тебя, но пока я обдумываю, куда бы лучше тебя пристроить: сделать ли тебя дипломатом, или юристом, или, может быть, военным, что молодежь любит более всего. Я не хотел бы, чтобы Бэлфур унижался перед северными Кемпбеллами, и потому прошу тебя держать язык за зубами. Чтобы не было никаких писем, никаких посланий, ни слова никому, иначе -- вот дверь.
  
   -- Дядя Эбэнезер,  -- отвечал я,  -- у меня нет основания предполагать, что вы желаете мне дурное. Но, несмотря на то, я желал бы убедить вас, что и у меня есть самолюбие. Я отыскал вас не по своей воле. И если вы ещё раз укажете мне на дверь, я поймаю вас на слове.
   Он казался сильно смущенным.
  
   -- Ну, ну,  -- сказал он,  -- нельзя же так, мой милый, нельзя. Потерпи день или два. Я ведь не колдун, чтобы найти тебе карьеру на дне суповой миски. Но дай мне день или два и не говори никому ни слова, и, честное слово, я исполню свой родственный долг относительно тебя.
  
   Да-да, звучит правдоподобно, но -- "не верю". Хреновый актёр из тебя, дядя Эб. Хотя для этого времени и сельской местности может и сошёл бы.
  
   -- Хорошо,  -- сказал я вслух,  -- этого более чем достаточно. Если вы хотите помочь мне, то я, без сомнения, буду очень рад и очень вам благодарен.
  
   Затем я заявил, что надо проветрить кровать и постельное белье и просушить их на солнце.
  
   -- Кто здесь хозяин, ты или я?  -- закричал было Эбэнезер своим пронзительным голосом, но тут же резко осекся.  -- Ну, ну,  -- примирительно пробормотал он,  глядя при этом в пол -- я совсем не то хотел сказать. Что мое, то и твое, Дэви, а что твое, то и мое. Ведь кровь не вода, и на всём белом свете сейчас только мы двое носим фамилию Бэлфуров.
  
   И он начал бессвязно рассказывать о нашей семье и её былом величии, о своём отце, начавшем перестраивать дом, о себе, о том, как он остановил перестройку, считая её преступной растратой денег. Это навело меня на мысль передать ему проклятия Дженет Клоустон.
  
   -- Ах негодяйка!  -- заворчал он.  -- Тысячу двести девятнадцать -- это значит каждый день с тех пор, как я продал её имущество. Я бы хотел видеть её поджаренной на горячих угольях, прежде чем это случится! Ведьма, настоящая ведьма! Я пойду в город, надо переговорить с секретарем суда.
  
   С этими словами он открыл сундук и вынул из него очень старый, но хорошо сохранившийся синий кафтан, жилет и довольно хорошую касторовую шляпу -- все это без галунов. Он кое-как напялил это на себя и, взяв из шкафа палку, опять запер все на ключ и собрался уже уходить, как вдруг новая мысль остановила его.
  
   -- Я не могу оставить тебя одного в доме,  -- сказал он.  -- Мне придется запереть дверь, а тебе побыть снаружи.
  
   В ответ я лишь усмехнулся. Прекрасная погода, прекрасная возможность пошарить в доме в отсутствие его хозяина. Ведь войти можно не только через дверь.
  
   -- Никаких проблем, встретимся вечером -- сказал я.
  
  

IV.

  
  
   День, начавшийся так хорошо, прошел, сверх ожидания, ещё лучше. Обшарив дом с подвала до чердака (где он был достроен), я нашёл несколько ухоронок с деньгами на общую сумму почти в шестьдесят фунтов стерлингов, небольшой ржавый кинжал и старую, но вполне себе рабочую, пращу. В многочисленные запертые сундуки лезть не стал, всему своё время. Сходив к недалёкой мелкой речке, набрал на галечнике подходящих камней и слегка попрактиковался в подзабытых навыках их метания при помощи верёвки с петлёй. Затем была растянувшаяся почти на пол дня охота на местных пернатых. Моими жертвами стал пяток молодых лесных голубей и парочка местных красных куропаток, здесь их называют "граусами". Из двух голубей я сварил шурпу в найденном в доме двухлитровом медном котелке, а куропаток запёк в глине. Вот где пригодилась старая охотничья практика и юношеское увлечение походами на выживание, кто бы мог подумать. Наелся так, что чуть не лопнул, и осталось ещё много мяса. Соорудив из камней импровизированную коптильню, я оставил эти остатки доходить в ольховом дыму, а сам, раздевшись до панталон, загорал на нежарком шотландском солнышке. Ну что сказать, реципиент мне достался тот ещё. Физическое развития для сельского жителя даже моего времени гораздо ниже среднего. Руки -- палочки, ноги -- спички, хотя рост для этого времени высокий и упитанность несколько выше нормы. За весь путь от Иссендина к владениям Бэлфуров я не встретил никого выше себя по росту. Интересно, сколько лет на самом деле Дэвиду? Нет, из его памяти я знаю, что вроде бы семнадцать, но по умственному развитию я ему и четырнадцати бы не дал. Дитё-дитём. По крайней мере был таким, до моего появления.
   Немного поотжимавшись и поприседав, я лёг на спину и долго смотрел на плывущие по небу курчавые облачка. Где-то там, в далёкой выси, неспешно плавала чёрная точка беркута. Глядя на нее, я вдруг осознал, что впервые за долгие годы не ощущаю того стылого безразличия ко всему на свете, отравлявшего в конце мою прошлую жизнь. Жить стало интересно. Если это наследие Дэвида Бэлфура -- то большое спасибо тебе, Дэви.
  
   Дядя отсутствовал весь день и появился ближе к сумеркам. Я увидел его тощую фигуру спускающуюся с горы загодя. Сидя на крыльце, я правил кинжал о найденный у реки кусок жернова, и с усмешкой наблюдал за его нервной подпрыгивающей походкой. Подойдя поближе, старина Бэр замедлил шаг, глядя на моё занятие с заметным страхом.
  
   -- Дэвид, мальчик мой, что ты делаешь? -- обратился он ко мне метров с пяти.
  
   -- А разве не видно, дядя? -- ответил я с сарказмом, -- привожу оружие в порядок.
  
   -- Осторожно, ещё порежешься, -- заметил Эбэнезер с опаской. -- С кинжалом надо уметь обращаться.
  
   Я молча продемонстрировал несколько перехватов и переброс из руки в руку. От этой маленькой демонстрации возможностей на лице у "родственничка" надолго поселилось выражение неприятного изумления.
  
   Войдя в дом мы сразу же занялись приготовлением ужина. Эбэнезер принес с собой кувшин настоящего тёмного пива и, с необычной для себя щедростью, сразу же выставил его на стол. Достал из шкафчика овсянку. Не желая опять жевать сухую кашу, я предложил сдобрить её вяленым мясом. Само-собой дядя не отказался. Мы сытно поужинали в тишине, запивая еду пивом из высоких стаканов. Мой сотрапезник явно пребывал в сомнениях и глубокой задумчивости. Я внутренне усмехался, наблюдая, с какими гримасами дядя провожает каждый глоток пива, который я делал. Причём, не поднимая взгляда выше моего рта -- глядеть мне в глаза Эбэнезер категорически опасался. Ну же, старый пройдоха, давай, не разочаровывай меня!
  
   Убрав посуду, он достал табаку на одну трубку; так же как и утром, повернул стул к очагу и курил некоторое время, сидя спиной ко мне.
  
   -- Дэви,  -- сказал он наконец,  -- я вот о чем думаю...  -- Он остановился и ещё раз повторил свои слова.  -- У меня есть немного денег, почти обещанных тебе ещё до твоего рождения,  -- продолжал он,  -- я обещал их твоему отцу. О, без всяких формальностей, понимаешь, просто в разговоре за стаканом вина. Ну вот, я эти деньги держал отдельно -- это было очень невыгодно, но что делать: обещал так обещал, и теперь эта сумма возросла ровно до...  -- тут он запнулся,  -- ровно до сорока фунтов!  -- Он произнес эти слова, взглядывая на меня через плечо, и потом почти с воплем прибавил: -- Шотландскими деньгами!
  
   Так как шотландский фунт равняется английскому шиллингу, то разница от этой оговорки получилась довольно значительная. Кроме того, я знал, что вся эта история была очевидной ложью, выдуманною с известной целью. Поэтому я нисколько не пытался скрыть усмешку в голосе, ответив ему:
  
   -- О, напрягите память хорошенько, сэр! Вероятно, вы хотели сказать сорока фунтов стерлингов!*
  
   -- Я это и хотел сказать,  -- отвечал дядя,  -- сорока фунтов стерлингов! И если ты на минутку выйдешь за дверь посмотреть, что делается на дворе, я достану их и позову тебя обратно.
  
   Я исполнил его желание, презрительно улыбаясь его уверенности, что меня так легко обмануть. Ночь была темная, и только несколько звезд светилось над горизонтом, и в то время, как я стоял за дверью, я услышал глухой стон ветра между холмами. Я подумал, что в воздухе чувствуется приближение грозы и перемена погоды.
   Позвав меня обратно, дядя отсчитал тридцать семь золотых гиней*; остальные деньги, в мелких золотых и серебряных монетах, он держал в руках, но в последнюю минуту пожалел расстаться с ними и сунул их в карман.
  
   -- Ну вот,  -- сказал он,  -- ты видишь теперь! Пусть я чудак и странно веду себя с чужими, но слово своё держу, и вот тебе наглядное доказательство.
  
   Да-да, урод. Глядя на то, как бегают твои глаза, только донельзя наивный юноша вроде Дэвида-раз мог бы тебе поверить. Но я рад, что не смотря на моё отличие от каноничного младшего Бэлфура всё развивается по заданному сценарию. И эту радость попытался полностью выразить в словах глубокой благодарности, поскольку само по себе золото было мне безразлично. Дядя вроде бы проникся.
  
   -- Ни слова!  -- воскликнул он.  -- Без благодарности, мне благодарности не надо. Я исполняю свой долг. Конечно, не всякий бы сделал это, но мне доставляет удовольствие, хотя я и осторожный человек, отдать должное сыну моего брата. Мне приятно думать, что теперь мы поладим, как подобает таким близким людям.
  
   Я отвечал ему со всей возможной учтивостью, с ленцой изображая из себя наивного идиота, принимающего весь этот пафосный бред за чистую монету. Кто бы не говорил, что со временем люди не меняются, вот оно, опровержение этих слов. В моё время на подобную чушь не повёлся бы и пятилетний ребёнок. А Эбэнезер на полном серьёзе пытался им обмануть великовозрастного детину выше себя ростом.
  
   Вслед за тем он опять искоса взглянул на меня.
  
   -- А теперь,  -- сказал он,  -- услуга за услугу.
  
   О, вот и дождались. Сейчас меня будут пытаться убивать.
   Я отвечал, что готов служить ему.
  
   -- Хорошо,  -- сказал он,  -- так начнем сейчас же.  -- Он вытащил из кармана заржавевший ключ.  -- Вот,  -- сказал он,  -- ключ от башни с винтовой лестницей, расположенной в конце дома. Войти в нее можно только снаружи, потому что та часть дома не достроена. Войди в башню, поднимись по лестнице и принес мне ящик, находящийся наверху. В нем бумаги,  -- добавил он.
  
   -- Можно взять свечу?  -- спросил я.
  
   -- Нет,  -- ответил он с хитрым видом,  -- ты же знаешь, в моем доме нельзя зажигать огня.
  
   -- Прекрасно, сэр,  -- согласился я.  -- Лестница там хорошая?
  
   -- Отличная лестница,  -- сказал он и, видя, что я ухожу, добавил: -- Держись за стену, перил там нет. Но ступеньки очень удобны.
  
   Я вышел в темноту. Ветер гудел где-то далеко, но около дома его не чувствовалось. Было довольно темно, и мне пришлось идти вдоль стены до самой двери башни на краю незаконченного флигеля. Я всунул ключ в замочную скважину и едва успел повернуть его, как вдруг, без всякого ветра или грома, все небо осветилось сильной молнией и затем снова потемнело. Мне пришлось закрыть глаза рукой, чтобы опять привыкнуть к темноте, и, войдя в башню, я был ещё наполовину ослеплен.
   Внутри стоял такой густой мрак, что я ничего не видел, но при первом же шаге натолкнулся рукой на стену, а ногой попал на нижнюю ступеньку лестницы. Стена на ощупь оказалась сложенной из хорошего тесаного камня; ступеньки были хотя немного круты и узки, но тоже из полированного камня -- ровные и прочные. Памятуя слова моего дяди об отсутствии перил, я держался за стену и с бьющимся сердцем прокладывал себе дорогу в кромешной тьме.
   Какого чёрта я вообще полез сюда? Ну, надо же было подыграть старому маразматику и чем-то оправдать свои будущие действия в его глазах. Да и вообще было интересно, что бы почувствовал на моём месте оригинальный Дэвид. Прикоснуться к сюжету, проникнуться его духом так сказать.
  
   Шос-гауз был вышиной около пяти этажей, не считая чердаков. Но по мере того как я поднимался, мне казалось, что в башню проникает воздух и что становится чуть-чуть светлее. Я поднимался крайне осторожно и медленно, ощупывая руками ступеньки. Но когда опять опять блеснула и пропала молния, был ошарашен не смотря на все предосторожности. При блеске молнии я увидел не только многочисленные проломы в стене, так как я словно карабкался вверх по открытым лесам, но и то, что ступени здесь были неравной длины и заканчивались совсем недалеко вверху. Просто не представляю как можно было бы не грохнуться на подобном подъёме, ничего не зная о подвохе. Даже меня прошиб холодный пот.
  
   Убедившись теперь во всём наглядно, я повернул обратно и ощупью стал спускаться, пытаясь разжечь в сердце запланированную злобу. Когда я спустился до половины, ветер с шумом налетел, потрясая башню, и снова стих. Затем пошел дождь, и, прежде чем я успел добраться до низа, он уже лил как из ведра. Я выставил голову наружу и взглянул в сторону кухни. Дверь, которую, уходя, я закрыл за собой, теперь была открыта, и оттуда шел слабый луч света. Мне показалось, что я вижу какую-то фигуру, которая неподвижно стояла под дождем, точно прислушиваясь. Затем сверкнула ослепительная молния и осветила "дядю", стоявшего на том самом месте, где и я предполагал его видеть. И тотчас последовал сильный раскат грома.
   Принял ли мой дядя раскат грома за шум моего падения, или он услышал в нем глас божий, возвещавший о совершившемся преступлении, об этом я предоставляю вам догадаться самим.
   Во всяком случае, достоверно то, что его охватил панический ужас, и он вбежал в дом, оставив дверь открытой. Я последовал за ним как мог осторожнее, вошел неслышно в кухню и стал наблюдать.
   Он уже успел открыть угловой шкаф, вынул оттуда большой графин с виски и теперь сидел за столом спиною ко мне. Время от времени у него делались приступы сильной дрожи, он громко стонал и, поднося графин ко рту, большими глотками пил разбавленный спирт.
   Я подошел к нему сзади и, внезапно ударив его но плечу, крикнул:
  
   -- Бу!
  
   Дядя испустил слабый крик, похожий на блеяние овцы, уронил руки и упал замертво, да так быстро, что я едва успел подхватить едва не упавшую на пол бутыль. Это меня нисколько не смутило, на крепость каменного сердца этого нехорошего человека можно было твёрдо рассчитывать. Мне надо было прежде всего позаботиться о себе, и я, не колеблясь ни секунды, оставил его лежать на полу. Отлежится, куда денется. Ключи висели в шкафу, и я намеревался запастись дополнительным оружием, прежде чем дядя придет в чувство и приобретет снова способность замышлять зло. Мушкетон я разрядил и спрятал заряды к нему за шкаф -- доверия к этому примитивному гладкостволу во мне не нашлось ни на йоту. В самом шкафу было несколько бутылок, некоторые, по-видимому, с лекарством, затем много счетов и всякого рода бумаг, которые я бы охотно перерыл, будь у меня время, и другие предметы, ненужные мне в эту минуту. Я последовательно принялся за сундуки: первый был наполнен мукой, второй -- мешками с деньгами и бумагами, связанными пачками; в третьем я между прочими вещами нашел заржавевший, безобразный на вид шотландский палаш без ножен. Я засунул свой кинжал себе за жилет, нацепил палаш на пояс, сделав петельку из найденного в сундуке кожаного ремешка, и вернулся к дяде.
   Он по-прежнему лежал там, где упал, скорчившись, с вытянутой рукой и ногой; лицо его посинело, и казалось, он перестал дышать. Я испугался, не умер ли он случаем, принес воды из стоявшей у входа кадки и стал брызгать ему в лицо. Он начал приходить немного в себя, шевелить губами и хлопать веками. Наконец он увидел меня, и в глазах его появилось выражение смертельного страха.
  
   -- Ну,  -- сказал я,  -- попробуйте-ка сесть.
  
   -- Ты жив?  -- всхлипнул он.  -- Скажи, жив ли ты?
  
   -- Да, жив, жив,  -- отвечал я.  -- Хотя не вас мне за это благодарить. Уж вы-то сделали всё от вас зависящее, чтобы я сегодня помер.
  
   Он стал тяжело дышать.
  
   -- Синий пузырек...  -- сказал он.  -- В шкафу синий пузырек.  -- Дыхание его все замедлялось. Астматик, что-ли?
  
   Я подбежал к шкафу и нашел там синий пузырек с лекарством. Доза была обозначена на ярлыке, и я, насколько мог скорее, дал ему её выпить.
  
   -- Это все из-за сердца, Дэви: ведь у меня прескверное сердце,  -- сказал он, придя немного в себя.
  
   Я подсадил его на табурет и взглянул на него. Правда, мне было немного жалко такого больного человека, но и слегка смешно. Что поделать, ценность человеческой жизни для меня с давних пор почти что пустой звук. Я, следуя логике сценария, задал ему несколько вопросов, на которые якобы желал получить ответ: зачем он мне лгал на каждом слове? Отчего он боялся, чтобы я не ушел от него? Отчего он не переносил воспоминаний о моём отце? Зачем он дал мне деньги, которые, наверное, я не имел права требовать? И, наконец, зачем он пытался погубить меня? Он слушал молча, потом разбитым голосом попросил меня позволить ему лечь в постель.
  
   -- Я завтра расскажу тебе всё,  -- сказал он,  -- ей-богу, расскажу.
  
   Я честно выполнил его просьбу, однако запер его в комнате и спрятал ключ в карман. Затем, вернувшись на кухню, развел такой огонь, какого здесь, вероятно, не бывало уже много лет. Порывшись в запасах спиртного, нашёл вполне приемлемое по вкусу пойло и, любуясь огнем, накатил два раза по пол стаканчика. Затем закутался в плед, улегся на сундуках и заснул.
  
  

V.

  
  
   Ночью прошел сильный дождь, а на другой день подул резкий северо-западный ветер, гнавший рассеянные облака. несмотря на это, я до восхода солнца, пока ещё не исчезли последние звезды, пошел на берег быстрого глубокого ручья и искупался. Тело мое ещё горело от купания, когда я снова уселся у очага и, подбросив дров, начал серьезно раздумывать о своём положении.
   Не было ничего проще, чем захватить поместье Шос в личное пользование. Но толку с этого приобретения? Нет, прежний Дэвид был бы не прочь провести всю свою оставшуюся жизнь в качестве мелкого землевладельца. Целыми днями бить баклуши. Охотиться, копаться в огороде и пытаться залезть под юбки окрестным крестьянкам, из тех, что помоложе и покрасивее. Но мне-то зачем такое счастье?
  
   Я обхватил колено руками и, улыбаясь, смотрел в огонь. Воображение рисовало мне новые приключения и дальние страны. Здесь говорят, что иссендинский колдун смастерил зеркало, в котором можно было читать будущее. Оно, должно быть, было сделано из горящих углей, потому что среди образов и картин, рисовавшихся мне, были корабли, дикие и не очень горцы, запах пороха, свежепролитой крови и шелест водопадов в горах.
   Потом я, крайне довольный собой, пошел наверх и освободил своего пленника. Он учтиво пожелал мне доброго утра, и я ответил ему тем же, пакостно улыбаясь с высоты своего превосходства. Вскоре мы уже сидели за завтраком так же, как накануне.
  
   -- Ну, сэр,  -- сказал я язвительным тоном,  -- что вы имеете мне сказать?  -- Не получив членораздельного ответа, я продолжал: -- Я думаю, что нам уже пора понять друг друга. Вы принимали меня за деревенского простофилю, у которого ума и храбрости не больше, чем у деревяшки. Я считал, что вы хороший человек или, во всяком случае, не хуже других. Оказывается, что мы оба ошиблись. Что вас заставило бояться меня, обманывать меня, покушаться на мою жизнь?
  
   Он пробормотал что-то про неудачную шутку и что он любит посмеяться. Затем, видя, что я по-прежнему ехидно улыбаюсь, переменил тон и стал уверять, что он все объяснит мне после завтрака. Я видел по его лицу, что он хотя и старался, но не успел ещё придумать новой лжи, и хотел сказать ему это, когда нас прервал стук в дверь. О, вот и первый вестник будущих приключений пожаловал.
  
   Приказав моему дяде оставаться на месте, я отворил дверь и увидел на пороге подростка лет четырнадцати в костюме моряка. Едва он увидел меня, как начал, прищелкивая пальцами и притопывая в такт, выплясывать матросский танец, о котором я до сих пор не имел никакого представления. При этом он был весь синий от холода, и в его лице было какое-то жалкое выражение, нечто среднее между смехом и слезами, плохо вязавшееся с его показно веселыми манерами.
  
   -- Что хорошего, браток?  -- спросил он хриплым простуженным голосом.
  
   Я степенно осведомился, по какому делу он сюда пришел.
  
   -- Дело?  -- переспросил он.  -- Мое дело -- забава,  -- и начал фальшиво напевать:
  
   В этом мое наслаждение в светлую ночь,
   В лучшее время года.
  
   -- Хорошо,  -- сказал я,  -- если у тебя нет здесь никакого дела, я буду так невежлив, что запру перед тобою дверь.
  
   -- Подождите!  -- закричал он.  -- Неужели вы не любите пошутить? Или вы хотите, чтобы меня поколотили? Я принес письмо от старого Хизи-ози господину Бэлфуру.  -- При этих словах он показал мне письмо.  -- А кроме того, браток,  -- прибавил он,  -- я смертельно проголодался.
  
   -- Хорошо,  -- сказал я,  -- входи в дом, и я дам тебе пожрать и даже выпить.
  
   С этими словами я провел его в дом и усадил за стол. Он с жадностью накинулся на остатки завтрака, время от времени кивая мне и делая всевозможные гримасы: придурок, очевидно, считал это очень благородным обращением. Стакан рома он выпил как воду, тут же, впрочем, заметно окосев. Тем временем мой дядя успел прочесть письмо и сидел задумавшись; потом вдруг встал и с живостью потащил меня в самый отдаленный угол комнаты.
  
   -- Прочти это,  -- сказал он и сунул мне в руки письмо. Оно гласило следующее:
  
   Гостиница "В боярышнике", Куинзферри.
  
   Сэр, я стою здесь на якоре и посылаю своего юнгу уведомить вас об этом. Если вы имеете что-либо заказать за морем, то завтра представится последний случай, так как ветер будет благоприятствовать нашему выходу из залива. Не скрою от вас, что у меня были неприятности с вашим поверенным, м-ром Ранкилером; и если дело не будет быстро приведено в порядок, то вас могут ожидать некоторые убытки. Я выписал вам счет, согласно записей в книге, и остаюсь вашим покорным слугой.
   Элиасом Хозисоном.
  
   -- Видишь ли, Дэви,  -- объяснил мне дядя, как только я прочел письмо,  -- у меня есть дела с этим Хозисоном, капитаном торгового судна "Завет" из Дайзерта. Если бы мы оба пошли теперь с этим мальчишкой, мы могли бы повидаться с капитаном или в гостинице, или, если понадобится подписать какие-нибудь бумаги, на самом "Завете". А чтобы не терять времени, мы можем пойти к стряпчему, мистеру Ранкилеру. После того, что случилось, ты не захочешь верить мне на слово, но ты можешь поверить Ранкилеру. Это старый и весьма уважаемый человек, поверенный доброй половины здешних дворян. Он хорошо знал и твоего отца.
  
   Я некоторое время напоказ размышлял. Всё развивалось строго по сценарию. Внести какие-то изменения я планировал только в финальной части этого эпизода. Что делать, ну с детства не люблю получать по башке тупыми твёрдыми предметами. Говорят это плохо сказывается на мозговой деятельности. А я и без того далеко не гений. Так что ну его на, как говаривал наш старшина в другой жизни.
   Пошевелив для солидности бровями изображая приступ тяжких раздумий, в конце концов якобы сдался.
  
   -- Отлично,  -- сказал я,  -- пойдем в Куинзферри.
  
   Мой дядя надел шляпу, кафтан и пристегнул к нему старый заржавевший кинжал. Свой палаш, успевший уже за утро отбить мне левую ляжку, я забросил за сундук, в предстоящих событиях мне и кинжала за глаза хватит. Затем мы потушили огонь, заперли дверь на замок и отправились в путь. Выходя я прихватил из тайника за бочкой с водой тяжеленный свёрток из грубой бумаги, который, глухо звякнув, удобно устроился на дне моей походной поясной сумки.
  
   Холодный северо-западный ветер дул нам почти прямо в лицо. А ведь был июнь, вот уж этот чёртов шотландский климат! Трава пестрела маргаритками, деревья были в цвету, но, глядя на наши посиневшие ногти и задубевшие руки, можно было подумать, что настала зима и все вокруг осыпано снегом.
   Дядя Эбэнезер плелся по дороге, качаясь из стороны в сторону, как старый усталый пахарь, возвращающийся с работы. За всю дорогу он не сказал ни слова, и мне оставалось только разговаривать с юнгой. Пацан рассказал мне, что зовут его Рэнсом, что он плавает давно, с девятилетнего возраста, а теперь уже потерял счет своим годам. несмотря на сильный встречный ветер и на мои предостережения, он обнажил свою грудь, чтобы показать мне убого выполненную татуировку парусника с раздутыми парусами. Он чудовищно ругался, сквернословил по любому поводу, но делал это неумело, скорее как глупый школьник, чем как взрослый человек И бахвалился разными дикими и дурацкими поступками, которые будто бы совершил -- тайными кражами, ложными обвинениями, даже убийством,  -- но все это сопровождалось такими неправдоподобными подробностями и такой дебильной болтовней, что слова его внушали скорее жалость к его скудоумию, чем доверие.
   Я расспросил его про бриг (он объявил, что это лучшее судно, которое когда-либо ходило по морю) и про капитана Хозисона, которого он также горячо расхваливал. Хози-ози (так он продолжал называть шкипера) был, по его словам, человек, которому все нипочем, как на земле, так и на небе: человек, который не побоится и Страшного суда,  -- грубый, вспыльчивый, бессовестный и жестокий. И этими качествами бедный юнга привык восхищаться, как чем-то присущим мужчине. Он видел только одно пятно на своём кумире: Хози-ози не моряк, говорил он, и бригом управляет его помощник, мистер Шуан, который был бы лучшим моряком в торговом флоте, если бы не пил.
  
   -- Я в этом уверен,  -- прибавил он.  -- Посмотрите-ка,  -- и отвернул чулок: он показал мне большую воспалённую рану, при виде которой проняло даже меня.  -- Это он сделал, это сделал мистер Шуан,  -- сказал он с гордостью.
  
   -- Как,  -- воскликнул я,  -- и ты позволяешь ему так бесчеловечно обращаться, с тобой! Ведь ты не раб, чтобы терпеть такое отношение.
  
   -- Нет конечно,  -- сказал дурачок, сразу меняя тон, -- и я ему докажу это! Посмотрите. -- И он показал мне большой нож, который, как он говорил, где-то украл.  -- О!  -- продолжал он -- Пускай попробует ещё раз! Я ему задам! Мне не впервой!  -- И он подкрепил свои слова глупой, безобразной руганью с частыми отсылками к нетрадиционным отношениям между католическими святыми и чертями.
  
   Я давно никого не жалел так, как этого обиженного жизнью пацана. Ну да ничего, возможность изменить его судьбу у меня есть. Пока же надо было отыгрывать взятую на себя роль.
  
   -- Разве у тебя нет родственников?  -- спросил я. Он отвечал, что у него был отец в каком-то английском порту, название которого я тут же забыл.
  
   -- Он был хороший человек,  -- сказал он,  -- но он давно умер.
  
   -- Боже мой!  -- воскликнул я.  -- Но разве ты не можешь найти себе честное занятие на суше?
  
   -- О нет!  -- сказал он, хитро подмигивая.  -- Меня бы отдали в ремесло. Знаю я эту штуку.
  
   Я спросил, какое ремесло хуже того, которым он теперь занимается, подвергая свою жизнь постоянной опасности не только из-за ветра и моря, но и из-за ужасной жестокости его начальников. Он согласился со мной, сказав, что все это правда, но потом начал расхваливать свою жизнь, рассказывая, как приятно высаживаться на берег с деньгами в кармане и тратить их, как подобает мужчине, -- покупать яблоки, хвастаться и удивлять уличных мальчишек.
  
   -- И потом, мне вовсе уж не так плохо,  -- уверял он,  -- другим "двадцатифунтовым" приходится ещё хуже. Боже мой, вы бы посмотрели, как им тяжело! Я видел человека ваших лет, -- ему я в свои семнадцать казался страшно старым -- о, у него даже была борода! Ну, и как только мы выехали из реки в море и он протрезвел, боже мой, как он стал реветь! Уж и посмеялся я над ним! А потом ещё есть мальки -- они маленькие даже по сравнению со мной! Я всегда держу их в строгости, уверяю вас. Когда мы возим ребят, у меня есть даже своя плетка, чтобы стегать их!
  
   И он продолжал в том же роде, пока я не догадался, что под "двадцатифунтовыми" он подразумевал местных преступников, которых отправляли в Северную Америку в рабство. А под мальками -- ещё более несчастных детей, которых похищали или заманивали обманом (как о том рассказывали) ради выгоды или из мести.
   В это время мы подошли к вершине холма и взглянули вниз, на Куинзферри и долину. Фортский залив, как известно, в этом месте суживается до ширины большой реки, которая, направляясь к северу, представляет удобное место для перевоза, а верхняя излучина её образует закрытую гавань для всякого рода судов. Как раз посреди узкой части гавани находится островок, а на нем -- развалины; на южном берегу для надобностей перевоза был устроен мол, а на дороге по другую сторону мола высилось здание гостиницы "В боярышнике", окруженное живописным садиком с боярышником и остролистами.
   Самый город Куинзферри лежит дальше к западу, и вокруг гостиницы в это время дня было довольно пустынно, так как паром с пассажирами только что отплыл к северу. Однако около мола покачивалась лодка с несколькими матросами, которые спали на скамейках. По словам Рэнсома, это была шлюпка с брига, ожидавшая капитана, а на расстоянии полумили от нее одиноко стоял на якоре "Завет". На борту его были заметны приготовления к отплытию: реи водворялись на места; и, так как ветер дул с той стороны, я мог слышать пение матросов, тащивших канаты. После того, что я узнал дорогой, я смотрел на этот корабль с крайним отвращением и до глубины души жалел несчастных, которые должны были плыть на нем.
   Когда мы все трое поднялись на вершину холма, я обратился к дяде.
  
   -- Считаю нужным заявить вам, сэр,  -- сказал я,  -- что меня ничто не заставит взойти на борт брига "Завет".
  
   Он как будто пробудился от сна.
  
   -- Э,  -- спросил он,  -- что ты сказал?
  
   Я повторил свои слова.
  
   -- Хорошо, хорошо,  -- сказал он,  -- придется сделать по-твоему. Но что же мы стоим? Здесь страшно холодно, и, если не ошибаюсь, "Завет" снаряжается в путь.
  
  

VI.

  
  
   Как только мы пришли в гостиницу, Рэнсом поднялся с нами по лестнице в маленькую комнату с кроватью. Угли, пылавшие ярким пламенем в камине, нагрели комнату до температуры свойственной скорее сауне, чем жилому помещению. За столом у камина сидел высокий, смуглый, степенного вида человек и писал. несмотря на жару, на нем была толстая морская куртка, наглухо застегнутая, и большая мохнатая шапка, надвинутая на уши. Вот он какой, пресловутый Хози-ози. Я его совсем не таким представлял, если честно. Такой типаж скорее подошёл бы персонажу капитана из "Морского волка" Джека Лондона, а не мелкому жулику из книги Стивенсона.
   Он тотчас же встал навстречу Эбэнезеру и подал ему свою большую руку.
  
   -- Я весьма польщен вашим посещением, мистер Бэлфур,  -- сказал он красивым низким голосом, -- и рад, что вы пришли вовремя... Ветер попутный, и уже скоро начнется отлив. Мы ещё до наступления ночи увидим огни на острове Мэй.
  
   -- Капитан Хозисон,  -- отвечал мой дядя,  -- у вас ужасно жарко в комнате.
  
   -- Такова моя привычка, мистер Бэлфур,  -- сказал шкипер.  -- Я по природе человек холодный, у меня кровь холодная, сэр. Ни мех, ни фланель, ни даже горячий ром, сэр, не могут поднять моей температуры. Такое, сэр, бывает у большинства людей, обожженных, как говорится, жаром тропических морей.
  
   -- Да, да, капитан,  -- отвечал мой дядя,  -- природы своей не изменишь.
  
   Оставив старых подельников договариваться о своих мутных делишках, я сослался на жару и отправился во двор подышать свежим воздухом.
   Я ушел, оставив обоих за бутылкой и большой кипой бумаг. Перейдя дорогу против гостиницы, спустился к берегу. При настоящем направлении ветра берега достигали только маленькие волны, немногим больше, чем бывают на озере. Но здесь росли травы, незнакомые мне: одни зеленые, другие коричневые и длинные, третьи -- покрытые пузырьками, которые трещали в моих руках. И даже так далеко в заливе чувствовался резко соленый, возбуждающий запах морской воды. "Завет" начинал развертывать паруса, повисшие на реях... И все это навело меня на мысль о дальних путешествиях и чужих странах. Хотя в ближайшее время уйти далеко от Шотландии мне не светило, но может когда-нибудь... В будущем...
   Я разглядывал и матросов в лодке, высоких и загорелых парней; некоторые были в рубашках, другие в куртках, а иные с цветными платками на шее; у одного торчала из карманов пара пистолетов, у двоих были узловатые палки, и у всех -- здоровенные ножи. Вот тут была пара человек и повыше меня. У меня впервые промелькнуло сомнение в своих силах, но я тут же отбросил его. Поздно думать, прыгать надо.
   Я заговорил с одним из них, выглядевшим не таким отчаянным, как его товарищи, и спросил его, когда отправится бриг. Он ответил, что корабль двинется в путь с отливом, и порадовался тому, что они уйдут из порта, где нет ни трактиров, ни музыкантов; свои слова он cопровождал такой ужасающей бранью, что я, следуя выбранной роли, поскорее поспешил отойти от него.
   Я вспомнил о Рэнсоме, который показался мне все-таки лучшим из всей этой шайки. Он вскоре появился и сам и, подбежав ко мне, потребовал стакан пунша. Я сказал, что этого он не получит, потому что после намедни выпитого рома его наверняка окончательно развезёт.
  
   -- Но я могу предложить тебе стакан эля.
  
   Он начал гримасничать, кривляться и всячески поносить меня, но все-таки с радостью согласился выпить эля. И вскоре мы, усевшись за стол в передней комнате гостиницы, стали есть и пить с большим аппетитом.
   Мне пришло на ум, что не мешало бы завести дружбу с хозяином гостиницы, здешним уроженцем, и я пригласил его присоединиться к нам, как водилось в те времена, но он был слишком важен, чтобы сидеть с такими незначительными гостями, как Рэнсом и я. Он уже собирался выйти из комнаты, но я остановил его и спросил, знает ли он мистера Ранкилера.
  
   -- Конечно,  -- ответил хозяин,  -- это весьма почтенный человек. И кстати,  -- продолжал он,  -- это вы пришли с Эбэнезером?
  
   Когда я сказал ему "да", он спросил:
  
   -- Вы не друг ли ему?  -- подразумевая, по шотландской манере, не родственник ли я ему.
  
   Я отвечал, что да.
  
   -- Я так и думал,  -- сказал хозяин,  -- у вас во взгляде есть что-то похожее на мистера Александра.
  
   Я заметил, что Эбэнезера здесь, кажется, слегка недолюбливают. Впрочем, какого ещё отношения достойна подобная крыса?
  
   -- Без сомнения,  -- отвечал хозяин,  -- он злой старик, и многие желали бы его видеть в петле, например Дженет Клоустон и все остальные, кого он разорил дотла. А между тем раньше он тоже был славным малым, до того как распространился слух о мистере Александре. С тех пор он стал совсем другим человеком.
  
   -- Что это был за слух?  -- спросил я.
  
   -- Да будто он убил его,  -- сказал хозяин.  -- Разве вы не слыхали?
  
   -- Зачем же ему было убивать его?  -- спросил я.
  
   -- Зачем же, как не затем, чтобы получить имение,  -- сказал он.
  
   -- Имение?  -- спросил я.  -- Шос?
  
   -- Конечно, какое же другое?  -- сказал он.
  
   -- О,  -- заметил я,  -- это правда? Разве так Александр на самом деле был старшим сыном?
  
   -- Разумеется,  -- сказал хозяин.  -- Иначе зачем бы Эбэнезеру было убивать его?
  
   С этими словами он ушел, что, впрочем, порывался сделать с самого начала.
  
   Юнга допил свой эль и не поблагодарив меня за угощение отправился к лодке. Всё-таки в моряках всех времён и народов неизменно проскальзывает этакое пренебрежение ко всякой сухопутной братии. А вон и ещё один преисполненный чувства собственного достоинства морской волк появился на горизонте. Капитан Хозисон вышел вместе с дядей Эбэнезером в главный зал, гордо прошествовав на выход.
   Вскоре я услышал, что дядя зовет меня, и нашел их обоих на пороге. Капитан заговорил со мной серьезно, как с равным, что должно было по местным понятиям быть очень лестно для подобного мне юноши.
  
   -- Сэр,  -- сказал он,  -- мистер Бэлфур очень хвалит вас, да и мне лично вы очень нравитесь. Я бы желал остаться здесь дольше, чтобы мы могли хорошенько познакомиться. Постараемся же воспользоваться тем временем, которое у нас остается. Придите на полчаса ко мне на бриг, до наступления отлива, и мы разопьем вместе бутылочку хорошего вина.
  
   Чтобы оттянуть неизбежное я тут же сказал, что условился ранее пойти с дядей к стряпчему.
  
   -- Да, да,  -- сказал Хозисон,  -- он говорил мне об этом. Но лодка высадит вас на берег у городского мола, а это в двух шагах от дома Ранкилера.  -- Он внезапно нагнулся и шепнул мне на ухо: -- Берегитесь старой лисы: он замышляет недоброе. Едемте на корабль, чтобы мне можно было переговорить с вами.  -- Затем, взяв меня под руку, он продолжал громко, направляясь к лодке: -- Что же мне привезти вам из штатов Каролины? Друг мистера Бэлфура может приказывать мне. Табак, индейские перья, мех дикого зверя, пенковую трубку, дрозда-пересмешника, который мяукает, точно кошка, или красного, как кровь, американского зяблика? Выбирайте и скажите, что вам угодно.
  
   В это время мы подошли к лодке, и он ввел меня в нее. Я, само-собой, и не пробовал сопротивляться: всё шло как и должно. Как только мы уселись в лодку, её оттолкнули от мола. Я так глубоко ушёл в медитацию, искусственно накачивая тело адреналином, что не обращал особого внимания слова капитана и часто отвечал ему наобум. А он разливался соловьём, пытаясь перегрузить моё сенсорное восприятие. Доморощенный знаток цыганского уличного гипноза, не иначе.
   Как только мы подошли к борту брига, Хозисон объявил, что мы оба должны первыми взойти на корабль, и приказал спустить с грот-рея тали. Меня поспешно подняли на воздух и опустили на палубу, где капитан уже дожидался и сейчас же снова взял меня под руку. Так я стоял некоторое время, чувствуя небольшое волнение и насыщая тело кислородом с помощью брюшного дыхания. Но все-таки краем глаза следил за обстановкой, не обращая внимания на словесный понос капитана, пытавшегося увлечь меня рассказом о всяких морских диковинках, наличествующих на палубе брига.
  
   -- И где же дядя?  -- вдруг спросил я, прервав очередную прочувствованную фразу доморощенного оратора на полуслове.
  
   -- Да,  -- сказал Хозисон, принимая вдруг свирепый вид,  -- в этом-то и вопрос.
  
   Я огляделся вокруг. Действительно, обложили меня грамотно. То ли перестраховщики, то ли я реально в их глазах на аналог Рембо похож. В тылу -- капитан, по бокам пять матросов с дубинками и длинный мрачный тип в подобии морского мундира спереди.
  
   -- Эй, капитан! -- обратился я к Хозисону, -- Как понимаю, дядя меня продал. Давайте не будем поднимать лишнего шума, -- с этими словами я достал из под своего сюртука отполированный до зеркального блеска кинжал и, рисуясь, перекинул его из руки в руку с проворотом, недвусмысленно угрожая находящимся ближе всего матросам, -- И попробуем поговорить как цивилизованные люди, а не как американские дикари.
  
   -- А ты парень как погляжу не из робкого десятка. И о чём бы ты хотел поговорить? -- ответил капитан, делая знак своим помощникам, которые послушно застыли поодаль. Мне очень хотелось верить, что они впечатлились моим виртуозным владением клинком, но я обоснованно подозревал, что это не совсем так.
  
   -- Скорее всего, дядя подрядил вас отвезти меня за океан и продать в рабство тамошним плантаторам. Причём, зная какой он скряга, наверняка вам заплатил не слишком много. Просто упомянул, что у меня с собой есть сорок фунтов. Так вот, он не прав, -- я вскинул безоружную руку вверх, прерывая попытку Хозисона что-то ответить мне, -- на самом деле у меня есть целых шестьдесят фунтов. Более того, ничего против путешествия за океан я не имею. Только не в качестве груза, а в качестве пассажира. Ну как, мы договорились?
  
   -- Щенок, ты смеешь мне диктовать условия на борту моего корабля? -- зло ответил капитан.
  
   Упс, похоже мой блеф не удался, меня никто здесь и не собирается воспринимать всерьёз. Что же, резко переходим к плану "Б". Сбросив на палубу тяжёлую дорожную сумку, с которой до этого не расставался ни на миг, я начал движение. Приходится признать, что мои физические кондиции и бойцовские навыки в этом теле находятся на до смешного низком уровне. Да что там, даже нынешний я-Дэвид не так далеко ушёл от прежнего деревенского увальня, за несколько прошедших дней изменилось не его тело, а всего лишь содержание мозгов. Поэтому всё произошедшее далее мне трудно объяснить даже самому себе. Прежний Дэви без сомнения назвал бы это вмешательством Провидения. Я же, бесконечно далёкий от религии, могу всё списать разве что на невероятное везение и эффект неожиданности. Ведь это только в кинобоевиках мелкий щенок, пусть даже на кураже, может легко противостоять почти десятку матёрых головорезов, в жизни подобного обычно не бывает.
   Тем не менее, мне с ходу удалось сблизится с самым шустрым из матросов, увернуться от удара его дубинки и глубоко резануть ему кинжалом по бедру выставленной вперёд ноги. Видно качественно нерв задел, поскольку бедняга болезненно вскрикнул и выронил своё оружие, которое я крайне удачно подхватил свободной рукой ещё в воздухе.
   Теперь, с кинжалом в правой руке и дубинкой в левой, можно было не полагаться только на скорость, которая изначально не была моей сильной стороной. Я перескочил через какую-то верёвку, леер, или фиг как называется этот канат, крепящий парус к борту, и отбив своей дубинкой удар очередного матроса, отсушивший мне руку, полоснул его кинжалом по лицу. Вроде не сильно, но раны на лице -- особый случай. Заливаясь кровью, матрос отпрянул назад, столкнувшись со своим идущим следом сотоварищем, в результате чего они рухнули на палубу, образовав кучу-малу. Мне медлить было никак нельзя, но пробегая мимо, я успел изо всех сил приложить последнего из здешних противников дубинкой по темени, надолго выведя из игры.
   Сопровождаемый топотом грубых башмаков преследователей, я бросился к кормовому возвышению, ловко перепрыгивая бухты свёрнутых канатов, какие-то наклонные отверстия в палубе и деревянный брусы. Чего они столько всего наворотили на этом паруснике? Взбежав по крутой лестнице к пустующему штурвалу, я занял выгодную позицию наверху, позволившую мне удачно пнуть ногой в лицо первого из врагов. Им оказался мрачный тип в мундире, скорее всего это известный мне по книге помощник капитана. Как там его, Хуан вроде бы? Полетел он хорошо, как шар в боулинге кегли сбив всех бегущих следом.
   Я занял позицию над лестницей, поигрывая кинжалом и прокручивая в руке оказавшуюся неожиданно ухватистой дубинку. На лицо сам собой вылез безумный оскал. Подходите, суки, сейчас я покажу вам всё, чему меня научила жизнь и ВДВ.
  
   -- Стойте, ослы... -- закричал приотставший Хозисон, видя, что пара первыми поднявшихся на ноги матросов собирается незатейливо штурмовать лестницу в лоб, -- Обходите его с другой стороны!
   А на палубе показались новые действующие лица, причём среди тройки матросов был и примеченный ранее, с пистолетами в карманах. Мне сразу стало немного грустно.
  
   -- Капитан! -- крикнул я Хозисону, -- Вот перекалечу сейчас тебе весь экипаж, с кем за море поплывёшь?
  
   Моряки приостановились, глядя на своего хозяина. Тот в раздражении сплюнул на палубу -- вроде как непростительный поступок для настоящего моряка. На его лице ясно читалась идущая в душе борьба злобы с осторожностью. Наконец, последняя победила.
  
   -- Чего ты хочешь? -- спросил он, заметно теряя первоначальный боевой запал.
  
   -- Да просто поскорее убраться отсюда, сэр, а то мы привлекаем слишком много внимания, -- как мог почтительно ответил я.
  
   Хозисон осмотрелся. Действительно, на пристани уже начали собираться зеваки, активно обсуждающие заварушку на борту брига.
  
   -- Хорошо. Но пока мы не выйдем в открытое море, ты посидишь в трюме под замком, -- пошёл капитан на долгожданный компромисс.
  
   Вот так я и оказался запертым в полутьме, среди тёмных корабельных бортов, плеска волн, и топота матросов по палубе над головой. Из минусов -- плохое отношение с командой. Из плюсов -- я сохранил своё оружие и деньги. Которых на самом деле было далеко не шестьдесят фунтов, а более четырёхсот, целое состояние по этим временам. К счастью не в одних современных соверенах, но по большей мере в более лёгких старых гинеях, и то куча моего золота весила почти пять килограмм. Надеюсь, дядю Эбэнезера не хватит удар, когда он полезет проверять свои тайные ухоронки...

VII.

  
  
   Я проснулся в себя в темноте и почувствовал сильную боль во всем теле; руки и ноги мои болели после вчерашних физических нагрузок. После схватки на палубе я был сильно возбуждён и никак не мог заснуть, поэтому пришлось до изнеможения заниматься отжиманиями и приседаниями. Да что там, я даже пресс покачал, зацепившись ногами за какую-то балку на потолке. Теперь все мышцы нещадно болели, давая понять, что всё должно быть в меру. Слышался рев воды, точно у громадной мельничной плотины, раздавались тяжелые удары волн, страшный шум парусов и резкие крики матросов. Все кругом то поднималось с головокружительной быстротой, то так же быстро опускалось, а я сам был так разбит и чувствовал себя так плохо, что не мог отдать себе ясного отчета в своём положении. Мысли в беспорядке толпились в моем мозгу, пока я наконец не догадался, что ветер, должно быть, усилился и начался шторм. Вместе с осознанием своего положения мною овладело мрачное веселье и предвкушение перемен... И я, недолго поворочавшись в матросском гамаке, снова уснул. Отличная всё-таки солдатская привычка -- отсыпаться впрок при любой возможности.
  
   Когда я снова проснулся, тот же рев, те же беспорядочные и сильные толчки продолжали оглушать и трясти меня, но в маленькое, размером с носовой платок окошко пробивался робкий лучик солнечного света. К моим продолжающимся страданиям от перетренированных мышц присоединилась ещё болезнь непривычного к морю человека. Встать удалось с трудом, но умывшись из бочки с водой и опорожнившись в стоящее в дальнем углу ведро, я всё-же заставил себя заняться физическими упражнениями. Это было мучительно трудно только до тех пор, пока мышцы не разогрелись. Гораздо труднее было заставить себя съесть немного сухарей, варёной брюквы и солонины, которую я реквизировал перед уходом из замка Шос. Если бы не большая кожаная фляга с разбавленным до прозрачности дядюшкиного эля красным вином, которым я запивал эту скудную пищу, она бы вполне могла вскоре оказаться в помойном ведре. Дэви-Дэви, ну почему у тебя всё не как у нормальных людей? В прежней жизни я и понятия не имел о такой гадости как морская болезнь...
   Понятия не имею, сколько времени прошло. Я спал, качался, заставлял себя поесть и мне казалось, что в этом вонючем трюме, среди осклизлых корабельных бортов, пролетели долгие годы. Но это конечно чушь -- у меня и еды с собой было меньше чем на неделю. Даже с допущением, что я каждый раз спал часов по двенадцать, наверняка прошло не больше трёх дней.
  
  
   []
  
  
  
   Меня разбудил свет ручного фонаря, направленного мне в лицо. Небольшого роста человек, лет тридцати, с зелеными глазами и спутанными чёрными волосами, смотрел на меня из открытого люка.
  
   -- Ну,  -- спросил он,  -- как тут твои дела?
  
   Я ответил ему невнятным бормотанием, с трудом подавив почти вырвавшуюся фразу на русском "дела у прокурора, а у нас так, делишки".
  
   -- Да,  -- сказал он,  -- команду ты отделал знатно. На парусах работать некому. Пятеро больных матросов, и это не считая двух выбитых зубов у Шуана! Шустрый малый! Ел ты что-нибудь?
  
   Я соврал, что при такой качке не могу и смотреть на еду. Пусть недооценивают. Тогда он дал мне выпить из жестяной фляжки коньяку с водой и снова оставил меня одного.
  
   Когда он пришел ещё раз, то чуть не застал меня за отработкой ударов ногами. Вот это бы он удивился, наверное принял бы за сумасшедшего. К счастью я успел оперативно отреагировать на скрип открывающегося люка.
   Когда подняли трап, свет фонаря показался мне солнечным лучом, упавшим с неба; и хотя он осветил только крепкие темные стенки корабля, служившего мне жилищем, я ему искренне порадовался. Уж слишком обрыдла вечная темнота. Первым спустился ко мне по лестнице давешний человек с зелеными глазами, и я заметил, что в этот раз он двигался довольно неуверенно. За ним следовал Хозисон. Капитан бросил на меня какой-то странный, мрачный взгляд.
  
   -- Вот видите, капитан, этот парень вполне приличный и совсем не похож на дикого зверя, которым вы его себе представляете, -- зеленоглазый незнакомец подмигнул мне и продолжил, -- по крайней мере в мой прошлый визит он меня не то что не покусал, а даже не сделал такой попытки. Его вполне можно выпустить из трюма, я это вам как доктор говорю.
  
   -- Если бы вы только почаще воздерживались от фляжки, мистер Риак, я не имел бы основания жаловаться на вас,  -- отвечал шкипер,  -- но, вместо того чтобы говорить загадками, я осмелюсь посоветовать вам приберечь свою энергию для более важного случая. Мы можем понадобиться наверху,  -- прибавил он более резким тоном и занес одну ногу на лестницу.
  
   Мистер Риак поймал его за рукав.
  
   -- Давайте спросим его самого? -- вопросительно сказал он.
  
   -- Ну хорошо. Дэвид, если мы выпустим тебя отсюда, обещаешь ли ты вести себя прилично? -- иронично спросил капитан.
  
   -- Что значит прилично? Из всех неприличных вещей, которые приходят на ум, у меня имеется разве что желание поприставать к дамам, -- нарочито смиренным голосом ответил я, -- но за их неимением на борту "Завета", это желание никак пока не осуществимо.
  
   Капитан с Риаком на секунду застыли, затем разразились громким хохотом.
  
   -- Капитан, -- отсмеявшись промолвил мистер Риак, -- я думаю Дэвида можно выпустить, пусть он только пообещает не напиваться. А то ещё спутает с женщиной лёгкого поведения нашего юнгу или какого-нибудь матроса посмазливее. Страшно даже представить, что он, со своим явным талантом к членовредительству, может с ними сделать!
  
   Они снова грохнули хохотом. Отсмеявшись, Хозисон вытер слезящиеся глаза.
  
   -- Ну, сэр, довольно с нас шуток,  -- сказал он сварливым голосом.  -- Тащите его куда хотите.
  
   С этими словами капитан стал подниматься по лестнице. Я молча сидел в углу во время их странного разговора и потом увидел, как мистер Риак повернулся вслед Хозисону и поклонился ему чуть ли не до земли, очевидно в насмешку. Я же отметил, во-первых, что помощник был в дугу пьян, как и сказал капитан, а во-вторых, что он (и в пьяном и трезвом виде) мог быть мне неплохим другом.
  
   Какое блаженство открыть глаза при дневном свете и увидеть, что находишься в обществе людей! Каюта на баке была довольно большая; вдоль стен её тянулись койки, на которых сидели и курили или же спали матросы, свободные от вахты. День был тихий, с теплым ветром, и поэтому люк был открыт. В каюту попадал не только дневной свет, но время от времени, при поворотах корабля, и пыльный солнечный луч, ослеплявший и восхищавший меня. Единственная проблема -- тренироваться на глазах у всех было невозможно, а лезть для этого в вонючий трюм не особенно хотелось. Но я нашёл выход. Теперь я с утра до вечера, подобно обезьяне, лазил по мачтам, вантам, выбленкам и прочим деталям такелажа. Не сказать чтобы капитан с восторгом отнесся к моим развлечениям, но всё-таки переданная мною лично ему солидная сума денег примирила его с маленькими странностями самозваного пассажира. Поначалу матросня ругалась, а имеющий на меня зуб второй помощник капитана Шуан даже грозился пристрелить, но затем все привыкли. Тем более, что я вначале старался особо не мешать, а со временем начал и помогать парусной команде. Да и, что скрывать, активно занялся подкупом должностных лиц. Причём каждый из них был свято уверен, что я отдаю ему свои последние сбережения. Даже Шуан смягчился, когда я передал ему десять фунтов и извинился за выбитые в давешней схватке зубы. Хотя с этим психом надеяться на стабильность отношений не приходилось, но об этом расскажу далее.
  
   На баке я прожил долгие дни под неусыпным надзором окружающих, и близко познакомился со многими моряками брига. Прежний Дэвид Бэлфур наверняка обозвал бы их сборищем грубых людей. Оторванные от всех прелестей даже местной недоразвитой цивилизации, матросы обречены были вместе качаться на бурных волнах под командой не менее грубого начальства. Одни из них прежде плавали с пиратами и видали дела, о которых даже мне говорить противно. Другие сбежали с английских королевских судов и были приговорены к виселице, чего они ничуть не скрывали, и все они при удобном случае готовы были вступить врукопашную даже со своими лучшими друзьями. Особенно если бы это сулило им какую-нибудь материальную выгоду. Нет, я не разделяю мнение Стивенсона, что "нет людей совершенно дурных: у каждого есть свои достоинства и недостатки". В подобное могут верить только интеллигенты, напрочь оторванные от реальной жизни. Среди людей иногда встречаются такие выродки, что просто диву даёшься, они как будто иной биологический вид. Но среди здешних таких не было. Подчёркнуто грубые, часто тупые или излишне доверчивые, похожие на современное мне сообщество бомжей со свалки, в целом они были не так уж плохи.
   Один из них, человек лет сорока, часами ездил мне по ушам, рассказывая о своей жене и детях. Он раньше был рыбаком, но лишился лодки, и это заставило его отправиться в открытое море. Но мне гораздо интереснее было слушать другого, горца из клана МакДональд. Честно, я чуть грубо не заржал, когда впервые услышал его фамилию, поскольку она у меня ассоциировалась скорее с гамбургерами чем с горной Шотландией.
   Данный представитель знатной горской фамилии принадлежал к побочной ветви клана МакДональд из Кланраналда. Что меня в нем особенно привлекло -- он был ходячей энциклопедией по генеалогии всех горных шотландских родов. Кэмпбеллы, Стюарты, многочисленные роды с приставкой "мак" (в переводе - сын) перечислялись им с таким знанием дела, как будто его призванием было не морское ремесло, а сидение среди родовых книг в каком-нибудь магистрате. Кроме всего этот матрос оказался весьма набожен, и с глубокомысленным видом цитируя священное писание, чтобы затем толковать тексты к своей выгоде, я легко мог манипулировать его мнением. Так что моё знание латыни пришлось весьма к месту. Я пытался сделать из этого парня, которого звали Эвен, своего верного сторонника в намечающейся в обозримом будущем небольшой заварушке. Этому способствовало то, что родственники Эвена были ярыми якобитами, как и Стюарты. Но об я этом тоже расскажу попозже, не буду забегать вперёд.
  
  
   Юнга Рэнсом, первый встреченный моряк из везущего меня к приключениям брига, время от времени выходил из капитанской каюты, где он спал и прислуживал, и то безмолвно показывал на следы нанесённых ему побоев, то проклинал жестокого мистера Шуана. Пора было с этим что-то делать, но матросы относились с глубоким почтением к старшему помощнику капитана, который, как они говорили, был "единственным моряком во всей компании и вовсе не дурным человеком, когда бывал трезв". Действительно, я заметил странные особенности у наших обоих помощников: мистер Риак бывал не в духе, груб и резок в трезвом состоянии, а мистер Шуан и мухи не мог обидеть, пока не напьется. Я спросил про капитана, но мне сказали, что этот железный человек никак не меняется от выпивки.
  
   Я старался как можно лучше использовать малое время, имевшееся в моем распоряжении, чтобы сделать из разнесчастного Рэнсома что-нибудь похожее на нормального человека. Но из всего он усвоил разве что некоторые ухватки ножевого боя. И очень полюбил истории о героях прошлого -- благо их у меня было в избытке. Здесь помогало всё, от рыцарских романов до просмотренных в прошлой жизни кинобоевиков. Особенно на ура прошёл пересказ "Истории рыцаря" и "Острова сокровищ". Из всего того, что предшествовало его поступлению на корабль, юнга помнил лишь, что отец его делал часы и что в гостиной у них висела клетка со скворцом, насвистывавшим песню "Северная страна". Все остальное стерлось из его памяти за годы тяжелой работы и грубого обращения с ним. У него были странные понятия о суше, составившиеся на основании рассказов матросов; по его мнению, это было место, где мальчиков отдавали в рабство, которое называлось ремеслом, где учеников постоянно колотили и заключали в смрадные тюрьмы. В городе он почти каждого встречного принимал за обманщика, расставляющего людям ловушки, а половину домов -- за притоны, где матросов отравляют и убивают. Я, конечно, рассказывал Рэнсому, как хорошо со мной обращались на суше, которой он так боялся, и о моих родителях, и о друзьях, и о том, как сытно меня кормили и тщательно обучали.
   Если случалось, что его перед тем били, он горько плакал и клялся, что сбежит, но когда он бывал в своём обыкновенном сумасшедшем настроении или -- ещё того чаще -- когда он выпивал стакан спиртного в каюте, то поднимал меня на смех.
   Его спаивал мистер Риак -- вот уж кто был сам не прочь выпить! -- и, без сомнения, с добрым намерением. Но, надо сказать, вид пьяного юнги бывал временами довольно нелеп.
   Некоторые матросы смеялись, глядя на него, но не все; другие становились мрачнее тучи (думая, вероятно, о собственном детстве и о своих детях), приказывая ему бросить эти глупости и подумать о том, что он делает. Что же касается меня, то мне было почти всё равно, вот уж не ожидал от себя подобной душевной чёрствости.
   Надо заметить, что ветер был всё время неблагоприятный, а встречное течение бросало "Завет" то вверх, то вниз так, что люк был почти постоянно закрыт, и наша каюта освещалась только фонарем, висевшим на перекладине. Работы всегда было много для всех: паруса приходилось то ставить, то убавлять каждую минуту. Напряжение отзывалось на настроении команды: целый день, с утра и до вечера, слышался шум ссор. Мне это не особо мешало, только однажды пришлось пересчитать рёбра одному из матросов, высокому тощему уроженцу Глазго. Но это пошло только на пользу моей и так устоявшейся репутации молодого да раннего...
  
  

VIII.

  
  
   Однажды вечером, около девяти часов, по кораблю разнесся слух, что Шуан наконец получил то, на что давно напрашивался. Из капитанской каюты двое матросов провели по палубе бледного как мел юнгу и заперли его в трюме, той его части, где я сам начинал это путешествие. Затем появился капитан, осмотрелся и направился напрямик ко мне, стоявшему у фок-мачты.
  
   -- Тут такое дело, Дэви... -- начал он, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, --   Рэнсом серьёзно ранил мистера Шуана. Нападение юнги на офицера корабля прощать нельзя, и следующим утром он будет уже болтаться на рее. Поэтому мы хотим дать тебе службу в кормовой рубке. Займёшь койку Рэнсома и будешь исполнять его обязанности.
  
   -- Капитан, -- ответил я с показным почтением, которого на самом деле нисколько не испытывал, -- я конечно не против исполнять обязанности юнги, но вы вероятно запамятовали, что путь мой лежит только в один конец. У вас есть кого назначить юнгой на обратной дороге из Америки?
  
   -- А ведь и то верно, -- озадачился Хозисон на мгновение, -- придётся просто отхлестать негодяя линём и посадить на неделю в трюм на хлеб и воду... Ну ладно, живей беги на корму. Возможно твоя помощь прямо сейчас понадобится мистеру Риаку.
  
   В этот миг бриг, качаясь точно пьяный, прорезал длинную волну с белым гребнем. Она наваливалась на него с правого галса, а с левой стороны я мог видеть яркий солнечный закат под дугообразным основанием фок-сейла. В такой поздний час это чрезвычайно удивило меня, но я знал слишком мало, чтобы вывести верное заключение, что мы обходили с севера Шотландию и находились теперь в открытом море между Оркнейскими и Шетландскими островами, избегнув опасных течений Пентландской бухты. Слабо разбираясь как в географии так и в морской специфике, даже не вспомнив по аналогии те же белые ночи в Питере, я на миг застыл, завороженный открывшимся зрелищем. Но, удивившись позднему закату, сейчас же перестал думать об этом, прыгая с палубы на палубу, пробегая между парусами, хватаясь за леера при каждой новой волне. Да, за проведённое на бриге время я стал уже совсем другим. Некоторая полнота и вялость благополучного деревенщины сменилась сухостью и подвижностью дикого хорька. А ведь времени прошло всего лишь чуть больше пары недель. Мне определённо нравились эти перемены.
  
   Капитанская каюта, где я должен был отныне прислуживать и спать, возвышалась на шесть футов над палубами и сравнительно с величиной брига была обширных размеров. Внутри стояли прикрепленные к полу стол, скамейка и две койки: одна для капитана, а другая для двух старших помощников, которые спали на ней по очереди. Сверху донизу к стенам были приделаны запирающиеся шкафчики, куда прятались вещи начальствующих лиц и часть запасов судна. Внизу была другая кладовая, в которую вел люк, находившийся посредине палубы: там хранились главные запасы пищи, питья и весь порох. Все огнестрельные орудия, кроме двух медных пушек, стояли на козлах у задней кормовой стены капитанской каюты. Большинство кортиков было в другом месте.
   Маленькое окошко с наружными и внутренними ставнями и светлый люк на потолке освещали каюту днем, а после наступления сумерек в ней всегда горела лампа. Она горела и в ту минуту, когда я вошел, не особенно ярко, но достаточно, чтобы увидеть мистера Шуана, лежащего на столе и суетящегося подле него мистера Риака. Нож юнги нанес второму помощнику две раны -- колотую в правое бедро и косую резаную по левой груди, от солнечного сплетения к ключице. Хех, я узнаю эту связку из двух ударов с перебросом клинка из руки в руку. Моя любимая. Кстати, Шуану повезло как минимум дважды. В идеале оба удара должны быть смертельны, поскольку их целью являются крупные артерии. Но юнга оба раза промахнулся. Поэтому, хотя крови помощник капитана потерял много, но и далеко не всю.
  
   -- Не стой столбом, -- сказал мне наш корабельный доктор, -- помоги мне зашить раны!
  
   Хмыкнув я сбросил куртку, чтобы не изгваздать её в крови, на ближайшую ко входу койку и присоединился к процессу врачевания. Ничего особенного от меня не требовалось, только лишь фиксировать находящегося в алкогольной коме пострадавшего, пока мистер Риак накладывал на его порезы аккуратные швы. Да, опыт не пропьёшь -- в такую качку это казалось мне действием близким к чуду.
   Вскоре пришел капитан. Он сразу же протянул руку за бутылкой, стоявшей на скамейке. Отхлебнув из нее резко пахнущего сивухой пойла, пожаловался в никуда:
  
   -- И что теперь делать? Я даже не знаю точно, где мы сейчас находимся.
  
   -- Не волнуйтесь, сэр, -- ответил ему Риак, -- Уже завтра мистер Шуан сможет просветить вас по этому вопросу. К счастью, его раны оказались не столь серьёзными как мы опасались и его жизни угрозы нет.
  
   Хозисон в два глотка допил спиртное и вышвырнул пустую тару в море через открытую с наветренной стороны раздвижную дверь.
  
   -- Дэвид, достань мне другую бутылку. Они стоят в крайнем шкафчике -- И он бросил мне ключ.  -- Вам самим надо выпить стаканчик, сэр,  -- обратился он к Риаку,  -- после такого-то кровавого зрелища.
  
   Оба сели и чокнулись. А раненный, который лежал на койке и стонал, в это время приподнял голову и мутным взглядом посмотрел на них и перевёл взгляд на меня...
  
   В этот вечер я в первый раз приступил к своим новым обязанностям, а на следующий день уже совершенно освоился с ними.
   Я должен был подавать пищу, которую капитан принимал в определенные часы с тем из помощников, который не был на дежурстве. Да доставать выпивку всем желающим офицерам корабля. Самой тяжёлой моей обязанностью была помощь при перевязках мистера Шуана. Этот смуглый как цыган черноволосый детина казалось был только рад своему положению. Он с утра до вечера глушил пунш, в перерывах консультируя капитана по всяким морским вопросам, и был совершенно счастлив. Вроде бы в каноне Шуан сошёл с ума, но здесь он казался вполне вменяемым. Ну, насколько вообще может быть вменяем конченный алкоголик.
  
   Из плюсов моего нового положения был полный доступ к запасам корабельной еды и выпивки. Полагаю, будь на моём месте прежний Дэви, он бы налегал в первую очередь на пудинги и сухофрукты. Я же старался питаться сбалансировано и это, на фоне почти беспрерывных физических упражнений, давало невероятный результат. Мои мышцы росли как на дрожжах -- старая куртка уже начала становиться тесной в плечах и сдавливать руки в бицепсах. Это скорее всего объяснялось ещё и молодостью Дэвида, в юности организм меняется гораздо быстрее.
  
   Я постоянно пополнял свои запасы полезных приобретений, не гнушаясь никакими методами, вплоть до мелкого воровства. Так из запасов спиртного в мою сумку перекочевала бутылка самого крепкого бренди, из арсенала -- пистолет понадёжнее, а из кладовки прочный тонкий шнур двадцатиметровой длины. Да ещё и в арсенале холодного оружия, расположенном у матросского кубрика, нашёл себе новый кинжал -- кортик, очень похожий по форме на любимый мною когда-то "нож подавления". Вообще, моя дорожная сума являлась моей самой большой головной болью. Постоянно приходилось краем глаза следить за ней, или носить с собой, оттягивая плечи -- но иного выбора не было. Стоило только команде прознать сколько в ней золота -- и меня ничто бы не спасло от его неминуемой потери. Нет, при расчёте мелкими денежными суммами моряки брига были как правило довольно честны, но при виде подобного состояния на это никак не стоило рассчитывать. За такую груду гиней любой из них, от юнги до капитана, был бы готов на что угодно -- обмануть, убить, предать...
  
   Меж тем моё путешествие продолжалось. Шуан постепенно начал подниматься на ноги при отсутствии на море волнения. Выпущенный из узилища юнга наконец получил свою порцию плетей и отлёживался в матросском кубрике, на моей бывшей шконке. Моё общение с командой продолжалось. В ходе его я с удивлением узнал, что мистер Риак на самом деле сын ненаследного дворянина и учился в колледже на лекаря. Он много интересного рассказал мне о нынешнем высшем обществе Эдинбурга и царящих в верхах Шотландии порядках. Капитан же, подвыпив и находясь в хорошем настроении, часто говорил о дальних странах, в которых ему приходилось побывать. К сожалению, большая часть их названий мне ни о чём не говорили, в моё время иных давно не было, а другие были давно переименованы. Поэтому даже самые достоверные его рассказы воспринимались сродни сказкам.
  
  

IX.

  
  
   Прошло более недели, и неудача, не оставлявшая до сих пор "Завет", стала преследовать его ещё сильнее. Иногда корабль немного продвигался вперед; в другие дни его относило назад. Наконец бриг отнесло так далеко к югу, что весь девятый день его швыряло взад и вперед в виду мыса Рез и дикого скалистого побережья по обе его стороны. Капитан собрал совет, и было принято какое-то решение, мне ничего не говорившее. В следствие его ли, или просто так совпало из-за удачной перемены направления ветра, но бриг стремительно понесся на юг.
   На десятый день, после полудня, волна стала спадать; густой, мокрый белый туман накрыл судно плотной пеленой. Такой плотной, что я с трудом мог разглядеть очертания носа корабля с его кормы. Весь вечер, выходя на палубу, я видел, как матросы и капитан с помощниками, припав к фальшборту, напряжённо вслушивались, нет ли бьющихся о рифы бурунов. Предчувствие опасности и скорого конца относительно спокойной жизни будоражило меня.
   Часов около десяти вечера я подавал ужин мистеру Риаку и капитану, как вдруг бриг обо что-то сильно ударился, мы услышали громкий треск и пронзительные крики. Оба моих начальника вскочили.
  
   -- Мы налетели на риф!  -- воскликнул мистер Риак.
  
   -- Нет, сэр,  -- отвечал капитан,  -- всего-навсего на какую-то лодку.
  
   И они поспешно вышли на палубу.
  
   Капитан был прав. Мы в тумане натолкнулись на лодку; она разбилась и пошла ко дну со всей командой, кроме одного человека. Этот человек, как я услышал впоследствии, помещался на корме в качестве пассажира, тогда как остальные сидели на банках и гребли. В момент удара корму подбросило в воздух, а человек -- руки его были свободны, и ему ничто не мешало, кроме суконного плаща, спускавшегося ниже колен, -- подпрыгнул и ухватился за бушприт корабля. То, что он сумел так спастись, говорило об его удачливости, ловкости и необыкновенной силе. А между тем, когда капитан повел его к себе в каюту и я впервые увидел его, он казался взволнованным не более моего.
   Это был небольшого роста, но хорошо сложенный человек, подвижный, как горная коза; его приятное открытое лицо, сильно загоревшее на солнце, было покрыто веснушками и слегка изрыто оспой. В его глазах, необыкновенно светлых, особенно по контрасту с тёмной кожей лица, плясали бесенята, и это одновременно привлекало и настораживало. Сняв плащ, он положил на стол пару прекрасных пистолетов, оправленных в серебро, и я увидел, что к поясу его пристегнута длинная шпага. Манеры его были изящны, он очень любезно отвечал капитану. При первом же взгляде на него я подумал, что гораздо приятнее иметь такого человека другом, чем врагом.
   Капитан, со своей стороны, тоже сделал свои выводы, но скорее относительно одежды, чем личности этого человека. И действительно, когда тот снял плащ, то оказался чрезвычайно нарядным для каюты торгового судна: на нем была шляпа с перьями, красный жилет, черные плисовые панталоны и синий кафтан с серебряными пуговицами и красивым серебряным галуном. Это была дорогая одежда, хотя и попорченная немного туманом и в которой ему, очевидно, приходилось спать.
  
   -- Я очень огорчен гибелью вашей лодки, сэр,  -- сказал капитан.
  
   -- С ней пошло ко дну несколько славных людей,  -- сказал незнакомец.  -- Я отдал бы два десятка лодок, если бы их можно было вернуть.
  
   -- Они ваши друзья?  -- спросил Хозисон.
  
   -- У вас таких друзей не бывает,  -- отвечал он,  -- они готовы были умереть за меня, как верные псы.
  
   -- Всё же, сэр,  -- сказал капитан, наблюдая за ним,  -- на свете столько людей, что на всех их лодок не хватит.
  
   -- Это тоже верно,  -- воскликнул незнакомец,  -- и вы очень проницательны, сэр!
  
   -- Я бывал во Франции, сударь,  -- сказал капитан. И было ясно, что он хочет сказать этим больше, чем значили его слова.
  
   -- Как и много других достойных людей, смею заметить, -- отвечал гость.
  
   -- Без сомнения, сэр,  -- сказал капитан,  -- но не все они бывали там ради красивого мундира.
  
   -- Ого!  -- сказал незнакомец.  -- Так вот куда ветер дует!  -- И он быстро положил руку на пистолеты.
  
   -- Не будьте так торопливы,  -- сказал капитан,  -- не начинайте ссоры, пока в ней нет надобности. На вас мундир французский военный мундир, а говорите как шотландец, ну и что такого? В наше время много честных людей, которые так поступают, и право, нисколько от этого не проигрывают.
  
   -- Да,  -- сказал господин в красивом мундире.  -- Так вы принадлежите к стану честных людей? (Он имел в виду партию якобитов*, потому что во всякого рода междоусобицах каждая политическая партия считает, что название "честная" принадлежит только ей.)
  
   -- Я истый протестант, сэр,  -- отвечал капитан,  -- и благодарю бога за это. Но, несмотря на это, я способен сочувствовать людям, прижатым к стене, но не сдающимся.
  
   -- Правда?  -- спросил якобит.  -- Хорошо, сэр. Сказать вам откровенно, я один из тех самых честных джентльменов, которые участвовали в восстании в сорок пятом и сорок шестом годах*. И, попадись я в руки господ в красных мундирах*, мне, вероятно, пришлось бы туго. Сэр, я направлялся во Францию. Французский корабль крейсировал здесь, чтобы взять меня, но он прошел мимо нас в тумане, как я от всей души желал бы, чтобы прошли и вы! И вот что я имею сказать вам: если вы высадите меня там, куда я направлялся, мне найдётся чем щедро вознаградить вас за беспокойство.
  
   -- Во Франции?  -- сказал капитан.  -- Нет, сэр, этого я не могу сделать. Но высадить вас там, откуда вы едете,  -- это другое дело.
  
   Тут, к несчастью, капитан увидел, что я стою в своём углу, и отослал меня на кухню принести ужин джентльмену. Я не терял времени, уверяю вас. А когда я вернулся в каюту, то увидел, что джентльмен снял пояс с деньгами и положил на стол одну или две гинеи. Капитан поглядел на гинеи, затем на пояс, потом на лицо джентльмена и, как мне казалось, разволновался.
  
   -- Половину этого,  -- закричал он,  -- и я ваш!
  
   Тот убрал гинеи в пояс и снова надел его на жилет.
  
   -- Я сказал вам, сэр,  -- ответил он,  -- что ни один грош не принадлежит мне. Они принадлежат вождю клана.  -- Тут он дотронулся до своей шляпы.  -- Было бы глупо с моей стороны пожалеть часть денег, необходимых для спасения всей суммы, но я был бы собакой, если бы продал свою шкуру слишком дорого. Тридцать гиней, если вы высадите меня на ближний берег, или шестьдесят, если вы доставите меня в Линни-Лох. Берите их, если хотите. Если нет, поступайте как знаете.
  
   -- Гм...  -- сказал Хозисон,  -- а если я выдам вас солдатам?
  
   -- Вы останетесь только в убытке,  -- ответил незнакомец.  -- У моего вождя, позвольте мне сказать вам, сэр, все конфисковано, как у всякого честного человека в Шотландии. Имение его в руках человека, которого называют королем Георгом; чиновники собирают арендную плату или, вернее, стараются собрать её. Но, к чести Шотландии, бедные арендаторы заботятся о вожде своего клана, находящемся в изгнании, и эти деньги -- часть той арендной платы, которую ждет король Георг. Сэр, вы кажетесь мне человеком разумным: если вы отдадите эти деньги своему правительству, сколько вы получите?
  
   -- Очень мало, конечно,  -- ответил Хозисон и язвительно прибавил: -- Если только оно узнает об этом что-нибудь. Но я думаю, что если постараться, то можно придержать язык за зубами.
  
   -- О, но я сумею вывести вас на чистую воду!  -- воскликнул джентльмен.  -- Обманете меня, и я перехитрю вас. Если меня арестуют, то узнают, что это были за деньги.
  
   -- Хорошо,  -- сказал капитан,  -- чему быть, того не миновать. Шестьдесят гиней, и дело с концом! Вот вам моя рука.
  
   -- А вот моя,  -- ответил незнакомец.
  
   После этих слов капитан вышел (спешит как на пожар, подумал я отстранённо) и оставил меня в каюте один-на-один с якобы незнакомцем.
  
   В то время -- вскоре после сорок пятого года -- многие эмигранты с опасностью для жизни возвращались на родину, чтобы повидаться с друзьями или собрать себе немного денег. Что же касается вождей горных кланов, имения которых были конфискованы, то часто приходилось слышать, как арендаторы всячески урезали себя во всем, чтобы доставлять им средства к жизни. Собирая эти деньги и провозя их через океан, члены кланов не страшились солдат и подвергались риску попасться королевскому флоту. Обо всем этом Дэвид, конечно, слышал, а теперь мне довелось собственными глазами увидеть человека, осужденного за все эти проступки. Но он не только бунтовал и контрабандой провозил арендные деньги, но ещё поступил на службу к французскому королю Людовику и, точно этого было недостаточно, носил на себе пояс, наполненный золотом. Каковы бы ни были мои убеждения, я не мог смотреть на этого человека иначе, как с большим любопытством. Тем более, он был не последним человеком в моей дальнейшей судьбе. И, чёрт побери, он мне действительно нравился! Было в нем некое внутреннее благородство, выгодно выделявшее его среди большинства знакомых мне в обеих жизнях людей.
  
   -- Значит, вы якобит, сэр?  -- спросил я, ставя перед ним ужин.
  
   -- Гм... -- сказал он, принимаясь за еду. -- А ты, судя по твоей вытянутой физиономии, вероятно, виг?*
  
   -- Да ни то ни се,  мне вообще наплевать на политику, -- сказал я истинную правду.
  
   -- А это значит -- ты пустое место...  -- сказал он.  -- Но послушайте, господин "ни то ни се", в этой бутылке уже ничего нет,  -- добавил он. -- Было бы несправедливо требовать с меня целых шестьдесят гиней и при этом отказывать в выпивке.
  
   -- Да-да, я сейчас пойду, спрошу у капитана ключ от буфета, -- сказал я, и вышел на палубу.
  
   Туман был все такой же густой, но волнение почти улеглось. Корабль лег в дрейф, так как никто не знал, где именно мы находимся, а ветер, хоть и незначительный, был нам не попутен. несколько человек ещё прислушивались к бурунам, но капитан и оба помощника были на шкафуте и о чем-то совещались. Не сомневаюсь, о чём именно. Даже не знай я точно, как будут развиваться события далее, одного знания натуры капитана хватило бы для дальнейших однозначных выводов.
   Я подкрался поближе и первое что услышал -- это был возглас мистера Риака, которого вроде как осенила внезапная гениальная мысль:
  
   -- А что если нам выманить его из рубки?
  
   -- Лучше будет, если он останется там,  -- отвечал Хозисон,  -- там слишком мало места, чтобы он смог развернуться со своей шпагой.
  
   -- Это-то верно,  -- сказал Риак,  -- но и нам там до него трудно добраться.
  
   -- Вздор!  -- заметил Хозисон,  -- мы можем отвлечь его разговором, а потом схватим за руки, вы с одной стороны, я с другой. Если так не получится, то можно и по другому, сэр: внезапно ворвёмся через обе двери и скрутим его, пока он не успел обнажить шпагу.
  
   -- На меня можете в подобном не рассчитывать, я ещё не до конца оправился от ран -- вставил свои пять шиллингов Шиан.
  
   Послушав эти речи и похихикав про себя, я решил, что пришло время и мне появиться на сцене.
  
   -- Капитан,  -- сказал я, выйдя из сумрака, -- этот господин требует выпивку, а в бутылке больше ничего нет. Дайте мне, пожалуйста, ключ!
  
   Все трое вздрогнули и повернулись ко мне.
  
   -- Вот нам и хорошая возможность раздобыть огнестрельное оружие!  -- воскликнул Риак и, обращаясь ко мне, прибавил: -- Послушай, Дэвид, ты знаешь, где лежат пистолеты?
  
   -- Да, да,  -- вставил Хозисон,  -- Дэвид знает! Дэвид хороший малый. Видишь ли, Дэви, этот дикий хайлэндер* навлекает на судно опасность, не говоря уже о том, что он отъявленный враг короля Георга, да хранит его бог!
  
   Никогда ещё меня так не задабривали с тех пор, как я появился на бриге, "Дэвид -- то, Дэви -- сё...". Но я отвечал "да, сэр", как будто все, что я слышал, было совершенно в порядке вещей.
  
   -- Трудность состоит в том,  -- продолжал капитан,  -- что все наше огнестрельное оружие, от мушкета до пистолета, сложено в рубке, прямо под носом у этого человека, и порох там же. Если бы я или один из моих помощников пошли за ним, это навело бы его на подозрения. Но мальчуган, подобный тебе, Дэвид, может незаметно стащить рог пороху и один или два пистолета. Сумеешь изловчиться -- и я этого не забуду, когда тебе понадобятся друзья. А они тебе ещё как понадобятся, когда мы приедем в Каролину.
  
   Тут мистер Риак что-то шепнул ему на ухо.
  
   -- Совершенно верно, сэр,  -- сказал капитан и, обращаясь ко мне, продолжал: -- И вот ещё что, Дэвид, у того человека пояс полон золотых монет, и я даю тебе слово, что и на твою долю перепадет кое-что.
  
   Само собой, я пообещал, что исполню его желание в точности, но это может потребовать времени. И предложил попытаться споить пассажира. Тогда капитан выдал мне ключ от рундучка со спиртным, и я бегом направился якобы в рубку. Но по дороге заскочил в матросский кубрик, перемолвившись парой слов с Эвеном МакДональдом и юнгой.
  
   Когда я наконец вошел в рубку то увидел якобита, беспечно сидевшего под ярким светом лампы за своим ужином. Он выглядел таким расслабленным, что сразу стало ясно -- предательская затея капитана, будь на моём месте такой-же негодяй, закончилась бы для горца плачевно. Я шагнул к столу и опустил руку ему на плечо.
  
   -- Так и будете дожидаться, пока вас убьют?  -- спросил я.
  
   Он вскочил на ноги, и во взгляде его я прочел красноречивый вопрос.
   -- О,  -- воскликнул я,  -- здешний капитан та ещё сволочь. Когда видит блеск золота -- напрочь забывает все свои обещания.
  
   -- Ну-ну,  -- сказал он,  -- я пока ещё не дался в их руки.  -- Затем с любопытством взглянул на меня.  -- Будешь драться на моей стороне?  -- спросил он.
  
   -- Да,  -- ответил я -- Я буду помогать вам. И не я один. У меня есть план, как нам выжить.
  
   -- Хорошо,  -- сказал он,  -- как тебя зовут?
  
   -- Дэвид Бэлфур,  -- сказал я. Затем, желая придать себе вес в его глазах, показав, что не так уж и прост, прибавил: -- Из замка Шос.
  
   Ему и в голову не пришло не поверить мне: шотландские горцы привыкли видеть знатных дворян в нищете, но так как у него не было собственного поместья, то слова мои задели струнку его поистине ребяческого тщеславия.
  
   -- А я из рода Стюарт,  -- сказал он, приосанившись.  -- Меня зовут Алан Брэк. С меня достаточно моего королевского имени, хотя я и не прицепляю к нему в конце названия какой-нибудь фермы с громким названием.
  
   -- Что-же, я наслышан о вас, Алан Брэк из эпинских Стюартов. На этом корабле матросом служит ваш земляк и дальний родич Эвен МакДональд, который буквально на днях рассказывал мне о вашем противостоянии с этими мерзкими Кэмпбеллами. Он и ещё юнга также будут сражаться на нашей стороне. -- ответил я, веселясь в душе. -- Но, совет на будущее, не стоит пренебрежительно отзываться о моём родовом гнезде. Поскольку что, как не любовь к земле предков, делает простого человека благородным?
  
   Алан сумел удержаться от ответной колкости, чем завоевал моё искреннее уважение, пылко заверив, что полностью согласен со мной. Всё-таки этот человек был не так наивен, как тщательно демонстрировал. Вместо продолжения пикировки он принялся обследовать нашу крепость.
  
   Капитанская рубка была выстроена настолько прочно, насколько возможно, чтобы противостоять ударам волн. Из её пяти отверстий только люк и обе двери были достаточно велики, чтобы пропустить человека. Двери, кроме того, можно было плотно задвинуть; они были сделаны из толстых дубовых досок и снабжены крючками, чтобы держать их открытыми или закрытыми, смотря по надобности. Одну дверь, уже прикрытую, я тут же и укрепил таким образом. Но когда я хотел прокрасться к другой, Алан остановил меня.
  
   -- Дэвид,  -- сказал он,  -- извини, я не запомнил названия твоего поместья, и потому осмеливаюсь называть тебя просто Дэвидом... Открытая дверь -- лучшая наша защита.
  
   -- Может лучше было бы всё-же закрыть её, чтобы нас не смогли застать врасплох? -- предложил я.
  
   -- Нет, Дэвид,  -- сказал он.  -- Видишь ли, пока эта дверь открыта и я стою лицом к ней, то большая часть наших врагов будет прямо передо мной, а там-то я и желаю их видеть.
  
   Затем мы уселись за стол, чтобы зарядить все имеющиеся в рубке мушкеты и пистолеты. Кстати, надёжность кремневого огнестрельного оружия при близком практическом знакомстве меня изрядно удивила. Нет, до АК ему конечно как до неба, но моё изначальное мнение, что кремневый пистолет -- это некий аналог детского пугача на сере из спичек, оказалось довольно далеко от истины. А уж калибры! Стволы некоторых ручных картечниц этого мира не уступали подствольному гранатомёту.
  
   -- Для дворян хорошего происхождения, позволь заметить, -- сказал Алан,  -- это будет гораздо более достойным занятием, чем таскать миски и подавать выпивку просмоленной дёгтем матросне.
  
   Затем он встал на середину каюты, лицом к двери, и, обнажив свою длинную шпагу, проверил, хватит ли здесь места, чтобы ею управляться.
  
   -- Придётся работать только одним остриём,  -- сказал он, тряхнув головой,  -- и это очень печально. У меня как раз талант к работе в верхней партитуре. Ну, ладно. Ты продолжай заряжать пистолеты да слушай, что я буду говорить.
  
   Я выказал своё внимание, хотя пистолеты уже зарядил и в данный момент перебирал имеющиеся в рубке кортики, выбирая из них наиболее подходящие для метания.
  
   -- Прежде всего, сколько у нас противников? -- спросил Алан.
  
   Ну, это был не тот вопрос, который мог бы вызвать у меня затруднение.
  
   -- Тринадцать против четверых,  да-да, у нас есть здесь ещё союзники -- сказал я, -- но проблема в том, что мы не можем себе позволить убить даже половину своих врагов, иначе управляться с парусами будет некому и мы сгинем в море при первом же шторме.
  
   Алан присвистнул.
  
   -- Ладно,  -- заметил он,  -- этого уже не изменишь. А теперь слушай внимательно. Мое дело -- оборонять дверь, откуда я жду главного нападения. В этом ты не участвуешь. Смотри не стреляй в эту сторону, пока я не упаду, потому что мне приятнее иметь десять врагов впереди, чем одного такого друга, как ты, стреляющего мне в спину из пистолета.
  
   Я успокоил его, сказав, что отличный стрелок.
  
   -- Вот все всегда так говорят! -- ворчливо заметил он, явно пребывая не в восторге от моего заявления, --   но всё-же порошу тебя не особо стрелять в этом направлении. 
  
   -- Окей,  -- ответил я, пожав  плечами, -- но позади вас дверь, которую они могут взломать.
  
   -- Да,  -- отвечал он,  -- и это тоже входит в твои обязанности. Как только пистолеты будут заряжены, ты должен влезть на койку, ближайшую к окну, и, если они дотронутся до двери, стреляй. Но это ещё не все. Сейчас мы проверим, какой из тебя получится воин, Дэвид! Что тебе ещё надо охранять?
  
   -- Люк,  -- сказал я.  -- Но, право, мистер Стюарт, нужно иметь глаза и на затылке, чтобы охранять и дверь и люк, потому что когда я нахожусь лицом к дверям, то повертываюсь спиной к люку.
  
   -- Очень верное наблюдение,  -- сказал Алан,  -- но разве у тебя нет ушей?
  
   -- Ну конечно же!  -- воскликнул я.  -- Я ведь сразу же услышу, если разобьется стекло!
  
   -- В тебе есть некоторые зачатки здравого смысла,  -- мрачно заключил Алан.
  
  

X.

  
  
   На этом затишье перед бурей закончилось и события понеслись галопом. На палубе ждали моего возвращения, пока терпение у них не истощилось. Не успел Алан договорить, как в открытой двери показался капитан собственной персоной.
  
   -- Стой на месте!  -- крикнул Алан направляя клинок шпаги ему в переносицу. Капитан остановился, но не переменился в лице и не отступил ни на шаг.
  
   -- Обнаженная шпага?  -- сказал он.  -- Странная плата за гостеприимство.
  
   -- Видите вы меня?  -- спросил Алан.  -- Я королевского рода, я ношу королевское имя. На моем гербе -- дуб. А шпагу мою вам видно? Она снесла головы такому числу вигамуров, что у вас пальцев на ногах не хватит, чтобы их сосчитать. Зовите свой сброд себе на помощь, сэр, и нападайте! Чем раньше завяжется схватка, тем скорее вы почувствуете вкус этой стали в своих кишках.
  
   Капитан ничего не сказал Алану, но взглянул на меня убийственным взглядом.
  
   -- Дэвид,  -- сказал он,  -- тебе я припомню это!  -- Я ответил кривой глумливой усмешкой.
  
   Вслед за тем капитан исчез в направлении палубы.
  
   -- Теперь,  -- сказал Алан,  -- держи ухо востро и не теряй головы: сейчас будет драка.
  
   -- Я не собираюсь терять голову, она мне дорога как память о прожитых годах, -- отвечал я, борясь с неуместным приступом бурного веселья, вызванного резким выбросом адреналина в кровь.
  
   Алан вытащил кинжал и держал его в левой руке, на случай, если бы нападающие вздумали пролезть под его поднятой шпагой. Я же влез на койку с целой охапкой пистолетов и кортиков, отворив окно, через которое должен был сторожить. Оттуда была видна только небольшая часть палубы -- но для нашей цели этого было достаточно. Волны улеглись, ветер не изменился, и паруса висели неподвижно; на бриге установилась совершенная тишина. Затем до меня донесся приглушённый гул голосов. Ещё немного погодя раздался лязг стали, ударившейся о палубу. Я понял, что это в неприятельском стане раздавали кортики и один из них упал. Потом снова все звуки стихли и наступила мёртвая тишина, перебиваемая только лёгким плеском вол о борта брига.
  
   Через пару минут напряжения мне уже остро хотелось, чтобы всё началось побыстрее. Пытаясь разогнать скачущие словно взапуски мысли и унять колотящееся частыми короткими ударами сердце, я попытался контролировать своё дыхание, что получалось из рук вон плохо.
   И чуть не пропустил миг, когда всё началось. Стремительный топот ног, рёв голосов, воинственный клич Стюарта, лязг столкновения боевой стали обрушились словно внезапный тропический шквал. Кто-то закричал, точно его ранили. Я оглянулся через плечо и увидел в двери Шуана, скрестившего клинки с Аланом.
  
   -- Этого постарайся не убивать!  -- закричал я.
  
   -- Следи за своим окном!  -- отозвался Алан, но, уже поворачиваясь к окну, я увидел, как он переменил направление выпада, воткнув шпагу в плечо помощника капитана, вместо груди, куда целил изначально.
  
   Повернулся я крайне вовремя -- мимо окна как раз пробежали пятеро матросов, таща в руках запасную рею, которой они вознамерились таранить запертую дверь. Я навёл пару пистолетов на ладони ближайших ко мне, крепко обхватившие грубый брус. Ведь тянуть верёвки можно и одной рукой, не правда ли?
  
   -- Вот вам!  -- и выстрелил с выкриком.
  
   Всё заволокло клубами дыма -- да уж, дымный порох это ещё та проблема. Я, не давая опомниться противникам, подхватил вторую пару пистолетов, и всадил в деревяшку наугад ещё пару пуль. Испуганная интенсивной пальбой, вся компания бросила рей и убежала. Мне это было скорее слышно, чем видно, поскольку плотность порохового дыма в рубке сумела переплюнуть даже густоту тумана под открытым небом.
  
   Тогда я снова оглянулся и осмотрел каюту. Дым клубился седыми прядями у ламп, уши мои едва не лопнули от грохота выстрелов в помещении. Но Алан молодцевато стоял на том же месте, только шпага его была по рукоятку в крови. Он явно очень кичился своим триумфом и был исполнен такого победного торжества, что казался непобедимым. Прямо перед ним на четвереньках стоял мистер Шуан; кровь лилась у него из пробитого насквозь плеча. В то время как я смотрел на него, стоявшие сзади схватили его за пятки и боком вытащили из каюты.
  
   -- Вот вам первый из ваших вигов! -- воскликнул Алан. Затем, обернувшись ко мне, спросил, каковы мои успехи.
  
   Я сказал, что подстрелил пару-тройку противников, и думаю, что среди раненных был капитан.
  
   -- А я покончил с двумя,  -- сказал он.  -- Но крови пока пролилось недостаточно: они ещё вернутся сюда. По местам, Дэви. Это были только цветочки, ягодки ещё впереди.
  
   Я вернулся на своё место, снова зарядил пистолеты, из которых стрелял, и насторожил глаза и уши.
   Наши враги спорили неподалеку на палубе, и достаточно громко, чтобы я мог расслышать все слова.
  
   -- Шуан испортил всё дело без оглядки бросившись вперёд, -- услышал я один голос.
  
   Другой отвечал ему:
  
   -- Ну уж, любезный, он достаточно заплатил за свою ошибку.
  
   Затем голоса вдруг упали до неясного шёпота. Только теперь почти все время говорил кто-то один, как бы излагая свой план действий, а другие, по-очереди, коротко отвечали ему, как люди, получавшие приказания. Из этого я понял, что готовится новая атака, о чем и сообщил Алану.
  
   -- Дай бог, чтобы это так и было,  -- сказал он.  -- Если мы раз и навсегда не отобьём у них вкус к нашему обществу, ни тебе не мне этой ночью поспать не удастся. Только учти: в этот раз они шутить не будут.
  
   Пистолеты были готовы, и мне оставалось только слушать и ждать. И перебирать разложенные на ближайшем столе кинжалы, предназначенные для метания, но пока так и не дождавшиеся своего часа. Но вот снаружи послышались сторожкие шаги и шорох одежды, задевающей стены рубки. Стало понятно, что противник, под прикрытием сумерек, накапливается для атаки.
   Все это происходило на той стороне, где стоял Алан, и я уже начал переживать, что на мою долю сражения не достанется, когда услыхал, как кто-то тихо опустился на крышу у люка, прямо надо мной.
  
  
   []
  
  
   Прозвучал одинокий свисток боцманской дудки -- условный сигнал -- и разом, собравшись в тесный клубок, они ринулись на дверь с кортиками в руках; в ту же секунду стекло светового люка разлетелось на тысячу осколков, в отверстие протиснулся матрос, и спрыгнул прямо на пирамиду из трёх мушкетов с примкнутыми штыками, которые мы предусмотрительно разместили под люком именно на подобный случай. Вопль его был ужасен, из милосердия я тут же, из пистолета, прострелил ему голову, едва успев выбрать правильный угол, чтобы не забрызгать мундир Алана кровавыми ошмётками. Рубка мгновенно наполнилась густыми запахами сгоревшего пороха и бойни. В отверстии люка показались ноги другого матроса, спешащего присоединиться к веселью. Я едва успел оттолкнуть в сторону ловушку, стоившую жизни его товарищу, и он свалился прямо на свежий труп, выронив в прыжке свой кортик. Мне оставалось только приложить его разряженным пистолетом по черепу. Надеюсь я не перестарался и бедняга выживет -- уж больно звук получился звонкий, как от столкновения двух биллиардных шаров.
  
   Внезапно я услышал крик Алана, в котором мне послышался призыв о помощи.
   До сих пор он успешно оборонял дверь, но, пока он был занят другими, один матрос поднырнул под поднятую шпагу, и обхватил его сзади вокруг пояса. Алан наносил ему удары кинжалом левой рукой, но матрос пристал к нему как пиявка. ещё один неприятель ворвался и занес над головой Алана свой кортик. В дверях виднелось множество толпящихся людей. Ну как множество -- на самом деле их вряд ли было намного больше пяти, но мне в запале показалось, что их не менее десятка. Я, с обеих рук, бросил в толпу пару кинжалов, и немедленно потянулся за новыми пистолетами.
   Но моя помощь была уже не нужна. Ближайший противник наконец упал. Алан, отступив назад для разбега, с ревом бросился на нападающих, как разъяренный зверь. Они расступились перед ним, как вода перед шквалом, повернулись, выбежали, второпях натыкаясь друг на друга. Шпага в руках Алана сверкала, как ртуть, мелькая среди убегающих врагов, и при каждом её ударе слышался крик раненого. Он гнал их по палубе как овчарка стадо овец.
   Однако вскоре вернулся, потому что был столь же рассудителен, как храбр. А матросы продолжали бежать и кричать, точно он все ещё гнался за ними. Мы слышали, как они, спотыкаясь друг о друга, спустились в кубрик и захлопнули за собой люк.
  
   В это же время за моим окном началась какая-то возня, перемежающаяся вскриками и тяжёлыми ударами. Высунувшись наружу я увидел, что юнга с горцем с дубинками в руках зажали на корме мистера Риака с капитаном, и ещё одним матросом. Сунув пистолеты за пояс, я метнул между ними кинжал, с треском вонзившийся в фальшборт. Тут же снова взведя пистолеты, громко крикнул:
  
   -- Сдавайтесь, капитан, не заставляйте меня стрелять -- и видя, что Хозисон покорно опустил шпагу, добавил уже не так агрессивно, -- сегодня и так пролилось немало крови...
  
  
   Капитанская каюта напоминала бойню: внутри лежало три окровавленных тела, а на пороге ещё один матрос, страдавший от ран. Но главное -- мы одержали победу и остались живы и невредимы. И безвозвратные потери в команде были куда меньшими, чем в каноне.
  
   Раскинув руки, Алан подошёл ко мне.
  
   -- Дай я обниму тебя! -- крикнул он, стиснув мои плечи. -- Дэвид, -- сказал он -- я люблю тебя, как брата! Скажи,  -- вскричал он необыкновенно воодушевлённым голосом -- разве я не показал себя сегодня славным бойцом?!
  
   В этот миг в рубку юнга с гордым ввёл капитана со связанными руками. Следом шли Эван с так же связанным мистером Риаком. Алан снова моментально схватился за шпагу.
  
   -- Спокойно! -- воскликнул я, -- это наши союзники! Юнга Рэнсом и твой, Алан, дальний родич, из кланраналдских МакДональдов.
  
   Стюарт сделал шаг вперёд, сквозь мелькающие тени, бросаемые фонарями, вглядываясь в лицо матроса.
  
   -- Мне знакомо твоё лицо, приятель, но я не могу вспомнить откуда, -- неуверенно сказал он.
  
   -- Мы встречались во время одной славной заварушки в 45 году, -- ответил тот, -- я -- Эвен МакДональд из Кланраналда.
  
   И земляки обнялись, похлопывая друг-друга по плечам. Юнга в это время стоял в сторонке бледный и старался не расстаться со своим ужином, искоса разглядывая до потолка забрызганную кровью рубку.
  
   Для начала мы заперли находящихся в явной депрессии после поражения капитана с помощником в кладовке для продуктов. Затем навели некоторый порядок в главном помещении рубки, ставшем похожим на филиал бойни. Единственный труп, матроса спрыгнувшего на штыки, выбросили за борт без всяких молитв -- обращение с врагами и в эти времена было простым донельзя. Главное не забыть карманы обшарить, что с удовольствием и проделал Рэнсом. Раненных вынесли на палубу, к стене кубрика, причём бинтовать их пришлось мне. Алан вообще предлагал их добить, по крайней мере бедолагу, которому сам же пропорол кинжалом левое бедро, рядом с бедренной артерией. Мол, этот всё равно не сможет в ближайшее время управляться с кораблём, так зачем он нужен? Но я всё-же настоял на своём, и больше никто сегодня не умер.
  
   Разобравшись с первоочередными делами, горцы тут же, кликнув и меня, уселись за стол, распечатав бутылку самого старого из имеющихся в буфете коньяков. Юнга привычно взялся прислуживать, не забывая при этом и себя. Он то и дело отхлёбывал из своей кружки или подхватывал с тарелки очередной пикуль. Эвен пил коньяк как воду, жадными глотками, закусывая пойло громадными порциями галет и солонины. Я пил коньяк, как все, из жестяной кружки, морщась от сивушного запаха, маленькими глотками. Зато мочёные корнишоны на закуску были вполне так ничего себе. Алан же весь ушёл в себя. Он что-то насвистывал и напевал сквозь зубы, точно пытаясь припомнить какой-то мотив, но на самом деле он старался придумать новый. На щеках у него играл румянец, и глаза его блестели, как у пятилетнего ребенка при виде новой игрушки. Вдруг он уселся прямо на стол с обнажённой шпагой в руке; мотив, который он все время искал, становился все яснее и яснее; и вот он громко запел гэлльскую песню.
   Я привожу её тут не в стихах, на которые не способен, но, по крайней мере, на русском языке. Потом он частенько певал её, бывая здесь и там, так что мало-помалу она стала популярной в горах. Я её слышал много раз, и мне много раз её саму и её толкование.
  
   Это песнь о славной шпаге Алана:
   Кузнец ковал её,
   Огонь закалял её.
   Теперь же она сверкает в руках Алана Брака.
  
   У врага было много глаз,
   Они были ясны и быстры, --
   Они направляли много рук.
   Шпага была одна.
  
   Серые олени толпятся на холме;
   Их много, а холм один.
   Серые олени пропадают --
   Холм остается.
  
   Прилетайте ко мне с островов океана,
   Ко мне прилетайте с вересковых пустошей
   Слетайтесь, о зоркие орлы,
   Вот вам пожива!
  
  
  
   Следующее утро было очень тихое; слегка волнующееся море качало корабль, а сильный дождь барабанил по крыше. Во время моей вахты не произошло ничего интересного; по хлопанью руля я догадался, что до сих пор никого нет у румпеля. Хотя своих раненных матросы всё-же затащили в кубрик, не оставив их мокнуть под дождём. К счастью, ночь стояла спокойная, потому что туман развеялся и даже малейший ветер утих, как только пошел дождь. Так что бриг сносило только слабыми здесь морскими течениями. Но и теперь я, по крику чаек, во множестве ловивших рыбу около корабля, понимал, что нас отнесло очень близко к берегу или к одному из Гебридских островов. Наконец, в очередной раз выглянув из двери капитанской каюты, я увидел большие каменные утесы мыса Скай в паре миль с правой стороны, а немного далее, прямо за кормою -- остров Ром.
  
   Пока погода давала нам такую паузу, можно было спокойно обсудить дальнейшие планы. Мы решили плыть во Францию, куда, собственно и нужно было Алану. Юнга поначалу боялся покидать бриг, но мы пообещали устроить его на другое судно, у Эвена были широкие связи среди моряков. Главное их приобретение -- по пятьдесят фунтов стерлингов на брата, это жалованье матроса за много лет каторжной работы. Хотя, глядя на уже в дым пьяных с самого подъёма юнгу с матросом, я подумал, что никакие деньги у этих двух людей надолго не задержатся. На рассвете они уже крепко спали на койках капитана с помощником, оставив на вахте меня со Стюартом.
  
  

XI.

  
  
   Алан и я сели завтракать около шести часов утра. Пора было переходить к дальнейшим действиям.
  
   -- Ну что, не пора ли нам поговорить с капитаном? -- спросил я, -- не хватит ли ему отдыхать взаперти?
  
   -- Поверь мне,  -- сказал Алан,  -- даже если он посидит подольше, это пойдёт нам только на пользу. Можно отбить у людей охоту к драке, но охоту к выпивке -- никогда.
  
   Мы отлично проводили время на своей вахте. Алан был очень обходителен со мной и, взяв со стола нож, отрезал для меня одну из серебряных пуговиц своего мундира.
  
   -- Я получил их в дар,  -- сказал он,  -- от моего отца, Дункана Стюарта. Я дарю тебе одну из них на память о том, что произошло в эту ночь. Куда бы ты ни пошел и где бы ни показал эту пуговицу, друзья Алана Брэка соберутся вокруг тебя.
  
   Он сказал это так, точно был Карлом Великим и повелевал целыми армиями. И, несмотря на мое восхищение его мужеством, я постоянно опасался улыбнуться его хвастовству; говорю "опасался", потому что если бы я всё-таки не удерживался от усмешки, то могла бы вспыхнуть такая ссора, что и подумать страшно.
   Как только мы кончили завтрак, он стал рыться в шкафу у капитана, пока не нашел платяной щетки. Затем, сняв мундир, начал осматривать его и счищать пятна так тщательно, как, по-моему, могли делать только женщины. Правда, у него не было другого костюма; кроме того, говорил он, его платье принадлежало королю, а потому и ухаживать за ним следовало по-королевски.
   Когда я увидел, как аккуратно он выдергивал ниточки в том месте, где была отрезана пуговица, я оценил его подарок по достоинству.
   Он ещё был погружен в своё занятие, когда нас окликнул мистер Риак и попросил вступить в переговоры. Я пошёл в кладовку и привёл капитана с помощником в кубрик, не снимая верёвок с их рук. У меня было смущённое выражение лица, хотя в глубине души я наслаждался ситуацией. Ещё бы, в кои то веки всё прошло почти так как и задумывалось!
   Мы некоторое время молча смотрели друг на друга. Не думаю, чтобы мистер Риак был особенно ревностен в бою, поэтому он отделался только небольшим кровоподтёком на щеке. У капитана была неглубокая рана от кортика на левой руке и правое плечо отбито ударом дубинки. Шикарный фиолетовый синяк к утру расплылся даже по его шее.
  
   -- Господа, не могли бы вы развязать нас? -- обратился с просьбой капитан, -- у нас ужасно затекли руки.
  
   -- Что же, если вы поклянетесь не делать глупости -- ответил Алан, -- мы вполне могли бы освободить вас.
  
   -- Никаких глупостей! -- сказал капитан, -- мы и так вчера натерпелись достаточно страху. А ведь ничего ещё не кончилось. Здесь опасные воды, в любой момент можно нарваться на рифы. Судя же по тому как хлопает румпель -- у руля никого нет.
  
   -- Так ли это?  -- спросил я, -- действительно ли море здесь так опасно для мореплавания?
  
   -- Скажу тебе больше -- сказал он,  -- даже от меня здесь мало толку. Я боюсь, Дэви, без мистера Шуана нам не выбраться.  -- И он заискивающе улыбнулся мне.
  
   -- Что-же, ответил Алан -- вмешался Алан, -- ваш помощник жив, хотя и ранен -- за его жизнь особо поблагодарите Дэвида, именно он не дал мне его прикончить.
  
   -- Тогда у нас есть хороший шанс благополучно высадиться на берег, --   ответил капитан, -- боюсь в команде осталось слишком мало здоровых матросов, чтобы плыть далеко.
  
   -- То есть, до Франции нам никак не добраться?
  
   Капитан только отрицательно покачал головой, растирая освобождённые от верёвки руки.
  
   -- Нет,  -- продолжал Алан,  -- это так годится. Вы должны высадить меня там, где мы условились.
  
   -- Но,  -- отвечал Хозисон,  -- большая часть моих матросов ранена, и вы сами знаете, каким образом. С парусами работать некому. Малейший шквал -- и бриг неминуемо разобьётся о ближайшие камни!
  
   -- Ну ладно. Тогда предоставляю вам выбирать из более простых вариантов,  -- сказал Алан.  -- Высадите нас на сушу в Эпине или в Ардгуре, в Морвепе или в Арисэге, или в Мораре -- короче, везде, где хотите, не дальше тридцати миль от моей родины, исключая страны Кемпбеллов*. Это обширная мишень. Если вы не попадете в нее, то, значит, вы в мореплавании так же слабы, как и в бою. Мои бедные земляки переезжают в своих плоскодонках с острова на остров во всякую погоду и даже ночью, если вы желаете знать.
  
   -- Плоскодонка не корабль, сэр,  -- отвечал капитан,  -- она не сидит так глубоко.
  
   -- Что же, едем в Глазго, если хотите!  -- сказал Алан.  -- Мы, по крайней мере, посмеемся над вами.
  
   -- Мне не до смеха,  -- сказал капитан.  -- И все это будет стоить денег, сэр.
  
   -- Прекрасно, сэр,  -- отвечал Алан,  -- я не беру своих слов назад. Тридцать гиней, если высадите меня на берег; шестьдесят, если доставите меня в Линни-Лох.
  
   -- Но посмотрите, сэр, где мы находимся, ведь мы только в нескольких часах от Арднамуркана,  -- сказал Хозисон.  -- Дайте мне шестьдесят, и я высажу вас там.
  
   -- И я должен изнашивать обувь и подвергаться опасности быть схваченным красными мундирами, чтобы угодить вам?  -- закричал Алан.  -- Нет, сэр, если вы хотите получить шестьдесят гиней, то заработайте их и высадите нас в моих краях.
  
   -- Это значит рисковать бригом, сэр,  -- сказал капитан,  -- и с ним вместе собственною жизнью.
  
   -- Как хотите,  -- ответил Алан.
  
   -- Сумели бы вы показать нам направление к вашим ближайшим землям?  -- спросил капитан с нахмуренным видом.
  
   -- Сомневаюсь,  -- сказал Алан.  -- Я скорее боец, как вы сами видели, чем моряк. Но меня часто подбирали и высаживали на этом берегу, и я немного знаю его. Но определять направление по морю -- это не для меня.
  
   Капитан покачал головой, все ещё хмурясь.
  
   -- Не потеряй я в этом несчастном плавании так много денег, я бы скорее увидел вас на виселице, чем рискнул бы своим бригом, сэр. Но пусть будет по-вашему. Как только подует боковой ветер -- а он должен подуть, или я глубоко ошибаюсь,  -- я воспользуюсь им. Но есть ещё одна вещь. Мы можем повстречать королевское судно, которое возьмет нас на абордаж без всякой нашей вины: вдоль этого берега плавает много крейсеров. Вы сами знаете, для кого... Сэр, на этот случай оставьте мне деньги.
  
   -- Капитан,  -- сказал Алан.  -- если вы увидите вымпел, то ваше дело убегать. А теперь, раз уж мы обо всём договорились, не мешало бы скрепить наш договор бутылочкой-другой.
  
   Последняя статья переговоров была в точности выполнена обеими сторонами, капитан и мистер Риак были полностью счастливы, так как получили долгожданную возможность снова выпить.
   Чего нельзя было сказать обо мне. Выйдя на палубу и опёршись на фальшборт, я окинул взглядом свинцовую даль моря, тревожимую косо падающими каплями редкого дождя. Нет, надо срочно двигаться в сторону юга. Куда-нибудь в Индию или Америку. Европейская погода в этот исторический период -- это совсем не то, что мне нравится. Надо поскорее перебираться куда-то в тропики, к прозрачным водам тёплых морей... Вот так наивно я и размышлял, провожая взглядом низко летящую у самых волн стаю бакланов. Ещё не подозревая о настоящей силе судьбы, разорвать которую совсем не так просто, как это мне тогда представлялось.
  
  

XII.

  
  
  
   Прошло совсем немного времени когда с северо-востока подул ветер; он прогнал дождь, и выглянуло солнце.
   Тут я должен сделать отступление, а читателю следовало бы взглянуть на карту. В тот день, когда стоял туман и мы разбили лодку Алана, бриг проходил через Малый Минч. На рассвете после схватки мы спокойно стояли к востоку от острова Канна, между ним и островом Эриска, находящимся в цепи Лонг-Эйландских островов. Прямой путь отсюда в Линни-Лох лежал проливами Соунд-оф-Малл. Но у капитана не было подробной карты; он боялся пустить свой бриг глубоко между островами, и так как ветер был благоприятный, то предпочел обойти Тайри с запада и выйти у южного берега большого острова Малл.
   Ветер весь день дул в том же направлении и скорее усиливался, чем ослабевал, а к полудню из-за наружных Гебридских островов появились сильные волны. Наш курс -- мы хотели обойти кругом внутренние острова -- лежал на юго-запад, так что сначала эти волны ударяли нам в борта, и нас очень кидало. Но с наступлением ночи, когда мы уже обогнули конец Тайри и стали направляться к востоку, волны попадали прямо на корму.
   Между тем первую часть дня, до появления волны, мы провели очень приятно; при ярком солнечном свете мы обошли множество скалистых островков. Сидя в каюте с открытыми дверьми с обеих сторон, так как ветер дул прямо в корму, мы с Аланом, отправив юнгу с МакДональдом следить за командой, выкурили одну (Алан) или две (я) трубки капитанского хорошего табаку, рассказывая друг другу наши биографии. Это было для меня тем более важно, что давало возможность немного ознакомиться с горной Шотландией, где нам вскоре предстояло высадиться. В те дни, такие неспокойные и близкие к великому восстанию, всякий, шедший через поросшие вереском шотландские горы, должен был знать свой путь и опасности, которым там можно подвергнуться.
  
   Я первый показал пример, рассказав о своих приключениях, и Алан слушал меня с большим добродушием. Только когда я упомянул провокации ради священника, мистера Кемпбелла, Алан вспылил и воскликнул, что он ненавидит всех, носящих это имя.
  
   -- Отчего же?  -- сказал я.  -- Этого человека ты вряд ли можешь знать лично. Он конечно бесконечно далёк от реалий жизни, но ему вполне можно подать руку.
  
   -- Я ничего никогда не дал бы любому Кемпбеллу, -- ответил он, -- кроме свинцовой пули. Я охотно стал бы охотиться на весь этот род, как на тетеревов. Даже умирая, все-таки дополз бы до окна своей комнаты, чтобы выстрелить в ещё одного из них.
  
   -- Что у вас вышло с Кемпбеллами, Алан?  -- воскликнул я.
  
   -- А вот слушай...  -- ответил он. -- Ты отлично знаешь, что я Стюарт из Эпина, а Кемпбеллы долгое время беспокоили и разоряли моих родичей: они отнимали у нас земли обманом, но мечом никогда!  -- закричал он громко и ударил кулаком по столу. Видно было, что у человека действительно накипело на душе.
  
   -- Было ещё многое, -- продолжал он, -- и все в том же роде: лживые слова, поддельные бумаги, выходки, достойные торгашей, а не благородных людей. И все под видом законности, что ещё больше возмущает порядочного человека.
  
   -- Когда человек так щедро раздаривает пуговицы -- пошутил я,  -- не думаю, чтобы он мог быть хорошим судьей в торговых делах.
  
   -- А,  -- ответил он, снова улыбнувшись,  -- расточительность я унаследовал от того же человека, что и пуговицы,  -- то был отец мой Дункан Стюарт, вечная ему память! Он был лучшим человеком в нашем роду и лучшим солдатом в горной Шотландии, а это то же самое, что в целом мире! Уж мне-то хорошо известно: ведь он сам учил меня. Отец служил в Чёрной страже, когда её впервые собрали. За ним, как и за другими джентльменами, ходил паж, который нес его кремневое ружьё во время марша. Королю, очевидно, захотелось посмотреть на шотландское фехтование: моего отца и троих других как лучших фехтовальщиков выбрали и послали в Лондон. Там, во дворце, два часа подряд они показывали своё искусство королю Георгу, королеве Каролине, Кумберлэнду и другим, имена которых я не помню. Когда они кончили, король, хотя и был узурпатором, любезно поговорил с ними и дал каждому по три гинеи. По выходе из дворца им пришлось пройти мимо домика привратника. Моему отцу пришло в голову, что он, вероятно, первый джентльмен из горной Шотландии, проходивший через эти ворота, и потому следовало бы дать бедному привратнику подобающее понятие об его достоинстве и сунуть ему в руку полученные от короля три гинеи, точно то было его всегдашнее обыкновение. Трое его спутников сделали то же самое. Таким образом, они вышли на улицу, не оставив себе ни гроша за труды. Одни говорят, что такой-то первый одарил королевского привратника, другие называют другого, но верно то, что это был Дункан Стюарт, и я готов доказать это с помощью шпаги или пистолета. И это был мой отец, да благословит его бог!
  
   -- Я думаю, что такой человек не мог оставить вам большого наследства?  -- сочувственно спросил я.
  
   -- Это верно,  -- сказал Алан,  -- он оставил мне пару штанов и больше почти ничего. Вот почему мне пришлось поступить на военную службу. Это всегда будет пятном на моей совести и сыграет скверную шутку со мной, если я попаду в руки красных мундиров.
  
   -- Как,  -- воскликнул я,  -- разве вы служили в английской армии?
  
   -- Да,  -- сказал Алан,  -- но я вовремя дезертировал на сторону правого дела при Престонпансе, и в этом ещё есть некоторое утешение.*
  
   Кто бы сомневался, что всё придёт именно к этому.
  
   -- Ничего себе!  -- тем не менее воскликнул я,  -- ведь за это полагается смерть!
  
   -- Да,  -- ответил он,  -- если они поймают меня, то исповедь моя будет коротка, а веревка длинна! Но у меня в кармане патент на чин, выданный мне французским королем, и это, может быть, защитит меня.
  
   -- Очень сомневаюсь,  -- сказал я.
  
   -- Я сам сомневаюсь,  -- отвечал Алан.
  
   -- Боже мой,  -- воскликнул я,  -- если вы осужденный мятежник, дезертир и находитесь на службе у французского короля, то что заставляет вас возвращаться сюда? Вы искушаете судьбу.
  
   -- Ничего особенного,  -- скромно сказал Алан,  -- я возвращался сюда каждый год после сорок шестого.
  
   -- Что же влечёт вас сюда?  -- спросил я, подозревая, что сам знаю ответ. Этот человек был самым типичным образцом адреналинового маньяка из виденных мною.
  
   -- Видишь ли, я тоскую по друзьям и по родине,  -- ответил он.  -- Франция -- прекрасная страна, что и говорить, но я тоскую по вереску и по оленям. Затем у меня тут небольшое дело: я набираю юношей на службу французскому королю -- рекрутов, понимаешь? Это приносит немного денег. Но главным образом я езжу по делу моего вождя, Ардшила.
  
   -- Мне казалось, что вашего вождя зовут Эпин,  -- сказал я.
  
   -- Да, но Ардшил -- глава клана, -- отвечал он, хотя его слова мало что мне объяснили.  -- Видишь ли, Дэвид, он царской крови, и носит имя королей, и всю свою жизнь прожил знатным человеком, а теперь его довели до того, что он должен жить во Франции, как бедное частное лицо. Я своими глазами видел, как он, которому стоило только свистнуть, чтобы тут же собрать сорок вооружённых ратников, покупал на рынке масло и нес его домой в капустном листе. Это не только тяжело, но и позорно для нашей семьи и всего клана. А тут его дети, надежда Эпина, которых в той дальней стране надо обучать разным наукам и умению владеть оружием. Арендаторы Эпина сейчас должны платить подать королю Георгу. Но сегодня они непоколебимо верны своему вождю, и благодаря этой любви, некоторому нажиму, и кое-каким угрозам, бедный народ сколачивает вторую подать для Ардшила. А я, Дэвид, доставляю её!  -- И он ударил по своему поясу так, что гинеи зазвенели.
  
   -- Они платят две подати?  -- вскричал я.
  
   -- Две, Дэвид,  -- сказал он.
  
   -- Как, две арендные платы?  -- повторил я.
  
   -- Да, Дэвид,  -- сказал он.  -- Я рассказывал капиталу другое, но это правда. Меня даже удивляет, как мало давления пришлось на них оказать. Но всё это дело моего славного родственника и друга моего отца, Джеймса Глэнского, то есть Джеймса Стюарта, единокровного брата Ардшиля. Он собирает деньги и распоряжается ими.
  
   Тут я впервые услышал имя Джеймса Стюарта, который впоследствии стал знаменитым, когда его собирались вешать. Но тогда я на это не обратил внимания: мои мысли были заняты щедростью бедных хайлэндеров.
  
   -- Это благородно!  -- воскликнул я.  -- Я виг или почти виг, но всё-таки считаю это благородным.
  
   -- Да,  -- сказал Алан,  -- ты почти что виг, но зато джентльмен, оттого ты и думаешь так. Если бы ты принадлежал к проклятому роду Кемпбеллов, ты бы скрежетал зубами, слыша это. Если бы ты был Красным Лисом...
  
   При этом имени он стиснул зубы и замолчал. Я никогда не видал такого свирепого лица, какое было у Алана при упоминании о Красном Лисе.
  
   -- И что это за зверь -- Красный Лис? -- спросил я вроде как боязливо, но все-таки с любопытством.
  
   -- Кто он такой?  -- закричал Алан.  -- Хорошо, я скажу тебе. Когда кланы были разбиты под Каллоденом и погибло правое дело, а лошади выше копыт бродили в крови лучших людей севера, Ардшилу пришлось бежать, как оленю, по горам с женой и детьми. Трудное было время, прежде чем мы усадили его на корабль. И пока он ещё прятался тут, в вереске, английские негодяи, не будучи в силах лишить его жизни, лишили его прав. Они отняли у него власть и землю, они вырвали оружие из рук членов его клана, владевших им уже тридцать столетий, отняли у них даже одежду, так что теперь считается грехом носить клетчатый плед, и человек может попасть в тюрьму за то, что на нем шотландская юбка. Одного они не могли уничтожить -- любви к своему вождю. Эти гинеи служат доказательством. И вот в какое дело вмешивается Кемпбелл, рыжеволосый Колин из Гленура...
  
   -- Так это вы его называете Красным Лисом?  -- спросил я.
  
   -- Попадись он мне только в руки!  -- закричал яростно Алан.  -- Да, этот самый. Он вмешивается в эту историю и получает от короля Георга бумаги, по которым становится так называемым королевским управляющим в Эпине. Вначале он остерегается и находится в приятельских отношениях с Шимусом, то есть с Джеймсом Глэнским, представителем моего вождя. Но мало-помалу до ушей его доходит то, о чем я тебе только что рассказал: как бедные Эпинские фермеры, огородники и стрелки отдают свои последние пледы, чтобы собрать вторую подать и отослать её за море -- Ардшилу и его бедным детям. Как ты назвал это, когда я рассказывал тебе?
  
   -- Я назвал это благородным, Алан,  -- сказал я.
  
   -- И это ты, который немногим лучше обыкновенного вига!  -- воскликнул Алан.  -- Но когда это дошло до Колина Роя, то черная кровь Кемпбеллов закипела в нем. Он сидел за кубком с вином и скрежетал зубами. Как, Стюарт получал кусок хлеба, и он не мог помешать этому? Красный Лис, если ты когда-нибудь попадешься мне на расстоянии выстрела, пусть сжалится над тобой господь!  -- Алан остановился, чтобы переварить свой гнев.  -- Что же он делает, Дэвид? Он объявляет, что все местные фермы сдаются в аренду. Он думает в своей черной душе: "Я скоро найду других арендаторов, которые заплатят больше, чем все эти Старты, и МакКолы, и МакРобы (это все имена членов моего клана, Дэвид) и тогда,  -- думает он,  -- Ардшилу придется собирать милостыню на большой дороге во Франции".
  
   -- Ну,  -- спросил я,  -- и что же произошло?
  
   Алан бросил трубку, которая давно уже потухла, и положил руки на колени.
  
   -- Да,  -- сказал он,  -- этого ты никогда не угадаешь! Эти самые Стюарты, МакКолы и МакРобы, которым приходилось платить две арендные платы: одну королю Георгу -- по принуждению, а другую Ардшилу -- добровольно, предложили ему лучшую взятку, чем когда-либо брал какой-либо Кемпбелл во всей обширной Шотландии. А между тем он посылал за арендаторами далеко, до берегов Клайда и до Эдинбурга, приказывал их разыскивать и уговаривать прийти, чтобы заставить Стюарта умереть с голоду и доставить удовольствие Кемпбеллу!
  
   -- Да, Алан,  -- сказал я,  -- это странная, но хорошая история. И хотя я и частично виг, но рад, что этот человек был побеждён.
  
   -- Побеждён?  -- переспросил Алан.  -- Значит, ты мало знаешь Кемпбеллов, и в особенности Красного Лиса. Победить его? Этого не будет, пока кровь его не оросит холмов! Но, Дэвид, если наступит день, когда у меня будет время для охоты, то все вересковые заросли Шотландии не укроют его от моей мести!
  
   -- Алан,  -- сказал я,  -- совершенно бесполезно в холостую давать волю своему гневу. Ваши слова не причинят никакого вреда человеку, которого вы называете Лисом, а вам самим не принесут добра. Расскажите мне всё, просто всё до конца. Что он сделал потом?
  
   -- Это ты правильно заметил, Дэвид, -- сказал Алан. -- Правда, что это, к сожалению, не принесёт ему вреда! Я во всем с тобой согласен, но чувствам не прикажешь. Любому человеку обидно, когда чужие притесняют своих.
  
   -- Каково бы ни было твоё мнение, -- ответил я,  -- главное в том, кого именно ты относишь к своим. Мне например говорили, что все христиане -- братья, конечно за исключением тех, которые сёстры.
  
   -- Да,  -- возразил Алан,  -- сразу же видно, что тебя учил Кемпбелл! Свет был бы очень удобен для них и подобных им, если бы не существовало молодцов с ружьём за кустами вереска! Но это к делу не относится. Вот что он сделал...
  
   -- Ну-ну?  -- сказал я,  -- расскажи мне это.
  
   -- Итак, Дэвид,  -- продолжал он,  -- не будучи в состоянии отделаться от верных простолюдинов честным путем, он поклялся, что отделается от них другими средствами. Ардшил должен умереть с голоду -- вот чего он добивался. А так как те, что кормили изгнанника, не хотели отказаться от аренды, то он решил прогнать их правдой и неправдой. Для этого он послал за стряпчими, бумагами и солдатами. И наш добродушный народ должен был уложить свои пожитки и убираться прочь из домов своих отцов, прочь из страны, где все они были вскормлены и вспоены и где играли ещё детьми. И кто же наследует им? Босоногие нищие, не способные вести хозяйство! Королю Георгу остается только вздыхать о своей аренде. Он же может обойтись и без нее и сократить свои потребности -- какое дело Рыжему Колину? Его главное желание -- повредить Ардшилу. Если он сможет унести пищу со стола моего вождя или отобрать последнюю игрушку из рук его детей, он отправится к себе домой, воспевая Гленур!
  
   -- Дайте мне сказать слово,  -- вступился я.  -- Будьте уверены, что если податей собирают меньше, то, значит, правительство тоже в этом замешано. Это вина не только Кемпбелла, но и правительства. И если бы завтра убили этого Кемпбелла, какой был бы толк? На его место немедленно назначат другого управляющего.
  
   -- Ты славный малый в сражении,  -- сказал Алан,  -- но ты ничего не понимаешь в политике! Если прикончить Рыжего Лиса, то иные поостерегутся занять его место, чтобы с ними не случилось того же.
  
   Он явно не терпел мнения, отличного от его, так что я счел за лучшее переменить разговор. Я выразил своё удивление тому, что в то время, как горная Шотландия была наводнена войсками и охранялась как осажденная крепость, человек в его положении имел возможность ездить взад и вперед, не боясь ареста.
  
   -- Это легче, чем ты думаешь, -- сказал Алан.  -- Открытые склоны холмов все равно что ровная дорога: если в одном месте стоит караул, обходи другой стороной. Кроме того, очень помогает вереск. И везде есть дружеские дома, хлева и стога сена. Да, кроме того, когда говорят, что вся страна покрыта солдатами, -- это не более чем просто громкая фраза. Солдат покрывает ровно столько места, сколько прикрывают подошвы его сапог. Однажды я удил рыбу в то время, как на противоположном склоне стоял часовой, и поймал прекрасную форель; а в другой раз сидел в кустах вереска в шести шагах от другого солдата и по его свисту научился славной песенке. Вот этой,  -- сказал он и просвистел мне мотив. -- А кроме того,  -- продолжал он,  -- теперь уже далеко не так скверно, как это было в сорок шестом году. Теперь горные страны умиротворены, как говорят красные мундиры. Не мудрено, если во всей стране, от Кантейра до мыса Резса, не осталось ни шпаги, ни ружья, кроме тех, которые осторожные люди запрятали в солому на крышах! Но мне хотелось бы знать, Дэвид, как долго всё это будет продолжаться. Можно подумать, что скоро конец, раз такие люди, как Ардшил, находятся в изгнании, а люди, подобные Красному Лису, сидят, попивая вино, и угнетают бедных. Но трудно решить, что народ может выдержать, а чего -- нет. Иначе, почему это Рыжий Колин до сих пор свободно разъезжает по моей бедной родной стране и не находится храброго малого, чтобы всадить в него пулю?
  
   С этими словами Алан погрузился в задумчивость и долгое время сидел грустный и молчаливый.
   К характеристике моего друга прибавлю ещё, что он был очень искусен в игре на всевозможных инструментах, но в особенности на волынке; что он был известным поэтом на своём родном наречии; прочел много книг, как французских, так и английских; был метким стрелком, хорошим рыболовом, отлично владел как кинжалом, так и шпагой. Его недостатки были сразу заметны, и я уже узнал их все. Худшим из них была ребяческая наклонность обижаться и набиваться на ссору. Со мной он сдерживался, помня о том, как мы вместе сражались в капитанской каюте, но потому ли, что я хорошо защищался, или потому, что я был свидетелем его собственной доблести -- этого я не могу сказать. Вообще же он очень любил храбрость в других, но более всего восхищался ею в самом Алане Брэке.
  
  

XIII.

  
  
   Настал вечер. Стемнело настолько, насколько вообще темнеет в это время года, то есть было ещё довольно светло, когда Хозисон просунул голову в дверь капитанской каюты.
  
   -- Выходите,  -- сказал он,  -- и посмотрите, не сможете ли вы помочь нам с ориентировкой на местности.
  
   -- Надеюсь, это не опять какой-нибудь из ваших фокусов?  -- спросил Алан.
  
   -- До фокусов ли мне теперь!  -- воскликнул капитан.  -- У меня есть другое, о чем нужно сейчас думать: бриг в опасности!
  
   По его тревожному виду и более всего по резкому тону, которым он упомянул о бриге, нам стало ясно, что он не хитрит. И потому мы оба, не особенно опасаясь предательства, вышли на палубу.
   Небо было ясно, но дул сильный, холодный ветер; дневной свет ещё не совсем погас, и в то же время ярко светил почти полный месяц. Бриг шел на бейдевинд, чтобы обойти юго-западный угол острова Малл.
   Горы этого острова (выше всех Бен-Мор, с туманной шапкой на вершине) виднелись целиком над дугой бакборта. Хотя это направление не было благоприятно для "Завета", он несся со страшной быстротой, то ныряя, то взлетая, преследуемый западной волной.
   Ночь все-таки была вовсе не такая уж и плохая для плавания в море, и я уже начинал удивляться, что же так беспокоило капитана. Но вот бриг внезапно поднялся на высокую волну, и я увидел, что из освещенного луной моря точно бил фонтан, а вслед за этим мы услышали глухой шум и рев.
  
   -- Как вы думаете, что это такое?  -- спросил мрачно капитан.
  
   -- Море, разбивающееся о риф,  -- сказал Алан.  -- Теперь вы знаете, где он находится. Что же вам ещё нужно?
  
   -- Да, -- отвечал Хозисон,  -- но если бы он был единственным...
  
   И действительно, пока он говорил, появился другой фонтан, несколько дальше, к югу.
  
   -- Вот,  -- воскликнул Хозисон, -- вы сами видите! Ветер занёс нас прямо к рифовой гряде! Но ведь вы, сэр, говорили, что знаете здесь всё. Что вы на это скажете?
  
   -- Я думаю,  -- отвечал Алан,  -- что это должны быть так называемые Торрэнские скалы.
  
   -- Много ли их?  -- спросил капитан.
  
   -- Право, сэр, я не лоцман,  -- сказал Алан,  -- но мне кажется, что они тянутся где-то миль на десять.
  
   Мистер Шуан и капитан переглянулись.
  
   -- Я полагаю, что между ними должен быть проход!  -- заметил капитан.
  
   -- Без сомнения, -- сказал Алан. -- Но где? Впрочем, я как будто припоминаю, что море здесь несколько свободнее около берега.
  
   -- Да?  -- сказал Хозисон. -- Нам тогда придется держать круто к ветру, мистер Шуан, и подойти настолько близко к краю Мала, насколько это возможно. Хотя и тогда ещё земля будет закрывать нас от ветра, а эти камни останутся на подветренной стороне. Что же, раз мы уж попали сюда, приходится продолжать путь.
  
   С этими словами он отдал приказание рулевому и послал Риака на фок-мачту. На палубе находилось всего пять человек, не считая начальство; больше не было годных -- или, по крайней мере, годных и согласных -- исполнять своё дело людей, да и то двое из них были легко ранены. Плюс юнга с Эваном... Как я говорил, на долю мистера Риака выпало лезть на мачту, и он, сидя там, криком возвещал обо всем, что видел.
  
   -- Море к югу полностью загромождено!  -- кричал он.
  
   Затем, через некоторое время, сверху донеслось:
  
   -- Оно, кажется, действительно свободнее у берега!
  
   -- Ну, сэр,  -- сказал Хозисон Алану,  -- попробуем ваш путь. Но думаю, что мы с тем же успехом могли бы довериться слепому скрипачу. Дай бог, чтобы вы были правы!
  
   -- Дай бог, чтобы я оказался прав!  -- ответил Алан.  -- Я слышал об этом пути. Ну что же, от судьбы не уйдешь.
  
   Мне стало не по себе. Но я всё-же надеялся на лучшее -- старший помощник ведь был с нами, и команда вполне достаточна для управления парусами. Но, на бога надейся... Я сходил в рубку за своей сумкой. Хотел было прихватить ещё пару пистолетов, но ограничился герметичным рогом пороха. Вес моих пожитков и так был таков, что прочно гарантировал мне резко отрицательную плавучесть.
   Как только мы подошли близко к повороту берега, рифы стали попадаться то здесь, то там, на самом нашем пути. И мистер Риак то и дело кричал, чтобы мы переменили курс. Иногда он заявлял слишком поздно: один риф был так близок к наветренной стороне, что, когда на него налетела волна, брызги попали на палубу и промочили нас, как дождь.
   В такую светлую ночь мы видели опасность ясно, как днем, и это, пожалуй, было тревожнее всего. Я видел и лицо капитана, стоявшего около рулевого: он переступал с ноги на ногу, дул себе на руки и все время прислушивался, вполне владея собой. Пусть ни он, ни его помощники в сражении не показали себя с хорошей стороны, но я заметил, что в своём деле они были храбры, между тем как Алан, к моему удивлению, сильно побледнел. Ну что же, у каждого свои фобии.
  
   -- О Дэвид, утонуть в море, -- заговорил Алан,  -- это совсем не та смерть, о которой я мечтаю!
  
   -- Ничего, Алан, -- воскликнул я, -- выкрутимся и в этот раз. Кому на роду написано пасть в битве, тот не утонет.
  
   -- Надеюсь на это, -- отвечал он,  -- но согласись сам, что это был бы неприятный конец.
  
   К этому времени мы, лавируя то с одной, то с другой стороны, чтобы обойти риф, но все-таки придерживаясь ветра и берега, обошли Айону и стали направляться вдоль Мала. Прибой у поворота берега был очень силен и бросал бриг во все стороны. У руля были поставлены два матроса, а иногда им помогал ещё сам Хозисон. Шуан ничем не мог им помочь из-за своего ранения. Мне странно было видеть, как трое сильных мужчин наваливались всей тяжестью на румпель, а он, точно живое существо, сопротивлялся и откидывал их назад. Это было бы особенно опасно, если бы море в этом месте не очистилось от подводных скал. Кроме того, мистер Риак сообщил сверху, что видит впереди совершенно чистую поверхность.
  
   -- Вы были правы,  -- сказал Хозисон Алану.  -- Вы спасли бриг, сэр, и я припомню это, когда мы будем рассчитываться.
  
   Я уверен, что он не только говорил совершенно искренне, но и сдержал бы своё слово: так привязан был он к "Завету".
   Но это так и осталось только предположением, так как случилось иначе, чем мы надеялись. На самом деле расслабляться было ещё рано.
  
   -- Держите немного в сторону, -- кричал мистер Риак,  -- риф с наветренной стороны!
  
   В ту же минуту особенно большая волна ударила в бриг, который повернулся по ветру, как волчок, паруса опали, и вслед затем судно ударилось о риф с такой силой, что все мы попадали на палубу, а мистера Риака чуть не стряхнуло с мачты.
  
   В одну минуту я был на ногах. Риф, о который мы ударились, находился близко от юго-западного края Мала, напротив маленького островка, по имени Эррейд, лежавшего плоской и темной массой у бакборта. Иногда волна разбивалась на самой палубе, иногда она только поднимала бриг на риф, так что мы каждый раз слышали сильный треск.
   От страшного шума парусов, свиста ветра, блеска брызг при лунном свете и сознания опасности моя голова, должно быть, совсем закружилась, так что я с трудом понимал окружающее. Я видел, что мистер Риак и матросы возились с лодкой, и почти бессознательно побежал помогать им. Но только что я принялся за работу, как в голове моей прояснилось. Это было нелегким делом: лодка, находившаяся на середине судна, была набита цепями, а громадные волны беспрестанно заставляли нас бросать работу и стараться держаться на ногах. Но тем не менее все работали как волы, пока это было возможно.
   Те из раненых, которые могли двигаться, вышли из переднего люка и начали по мере сил нам помогать, тогда как остальные, беспомощно лежавшие на койках, терзали слух громкими воплями и мольбами о спасении.
   Капитан не принимал никакого участия в работе. Казалось, он лишился рассудка. Он стоял, держась за ванты, разговаривая сам с собой, и испускал громкие стоны, когда корабль колотился о скалы. Его бриг был ему дорог, как жена и дети; он мог ежедневно наблюдать жестокое обращение с бедным Рэнсомом, но когда дело шло о бриге, он, казалось, страдал вместе с ним.
   За все время, что мы готовили лодку, я припоминаю только одно: глядя на берег, я спросил Алана, что это за место, а он отвечал, что хуже его ничего не может быть, так как оно принадлежит Кемпбеллам.
   Мы поставили одного из раненых наблюдать за волнами и предупреждать нас об опасности. И лодка была уже почти готова к спуску на воду, как вдруг он резко закричал: "Держитесь, ради бога!" По его голосу мы поняли, что случилось нечто не совсем обыкновенное. И действительно, огромная волна подняла бриг и перевернула его на киле. Не знаю, слишком ли поздно я услышал крик или держался слишком слабо, но при внезапном крене судна меня перебросило через борт прямо в море.
   Я начал было тонуть и даже глотнул воды, затем выплыл и увидел сияние месяца, затем стал тонуть снова -- тяжёлая сумка тянула ко дну. Загребая руками и ногами я с трудом держался на поверхности, пытаясь разглядеть какое-нибудь плавсредство. Меня то швыряло из стороны в сторону течением, то колотили и захлестывали волны. Все это держало в таком напряжении, что я совершенно не чувствовал ни отчаяния, ни испуга.
   Вскоре я заметил поблизости деревянный брус, рывком зацепился за него, облегчив тяжесть пожитков, и вслед за тем неожиданно очутился в спокойной воде и стал приходить в себя.
   Оказалось, что я ухватился за запасной рей, и теперь с удивлением заметил, как далеко меня отнесло от брига. Я даже не пытался кричать, поскольку было совершенно очевидно, что голос мой не мог уже достигнуть судна. Бриг все ещё держался, но я не мог видеть, удалось ли спустить лодку или нет, так как был слишком далеко. Но я знал, что Алан спасётся, поэтому не сильно переживал об этом.
   Я заметил, что между кораблём и мною была полоса воды, куда не попадали большие волны: она вся как бы кипела при лунном свете, поднимаясь спиралью и рассыпаясь брызгами. Временами вся эта полоса устремлялась в одну сторону, как хвост живой змеи; иногда на мгновение все пропадало, а затем закипало снова. Я не имел ни малейшего представления, что бы это могло быть, и мое неведение увеличивало мой страх. Но теперь я знаю, что, вероятно, то было морское течение, которое, жестоко швыряя, отнесло меня так далеко и, наконец, как бы устав от игры, бросило вместе с запасным реем ближе к берегу.
   Я лежал теперь на воде совершенно спокойно и чувствовал, что уже точно не утону, но зато сильно рискую умереть от холода, водичка здесь годилась разве что для экстремального купания. Берега Эррейда были близко: при свете луны я мог различить кусты вереска и слои сланца на скалах.
   "Ну,  -- подумал я,  -- мне надо бы побыстрее добраться туда."
   Дэви не умел хорошо плавать, так как воды Иссена в его местах были не глубоки, но, держась обеими руками за рей и работая обеими ногами, я все-таки скоро почувствовал, что двигаюсь вперед. Это была трудное и страшно медленное продвижение. Тогда я поочерёдно снял сапоги, привязав их к рею и дело пошло веселее. Меня беспокоила только одна мысль -- а нет ли здесь акул, подобные опасения заставляли время от времени переставать грести и судорожно стискивать рукоять кинжала. Но в этот раз мне повезло, северные воды оказались не столь богаты рыбой как представляемые совсем недавно тёплые воды южных морей. Приблизительно через час я, брыкаясь и плескаясь чтобы согреться, благополучно добрался между двумя косами до песчаной бухты, окруженной низкими холмами.
   Вода тут была совершенно спокойной, и не было заметно вообще никакого прибоя. Месяц светил ясно, и я подумал, что никогда не видал более пустынного и безлюдного места. Но все же это была суша. Когда наконец стало так мелко, что я смог бросить рей и дойти пешком до берега, я чувствовал сильную усталость и желание упасть здесь же. Но в таком состоянии это неминуемо повлекло бы за собой быструю смерть от переохлаждения. А ещё мне помогала держаться злость. Я ведь сколько всего изменил здесь! Почти сохранил команду, спас старшего помощника. Так где же этот чёртов "эффект бабочки"? Почему бриг всё равно разбился?
   Достав из сумки бутыль со спиртным, приложился к горлышку. После пары глотков семидесятиградусного пойла ситуация стала выглядеть уже не столь печально. Надо ещё было побыстрее отжать одежду и растереться, чтобы гарантированно не заболеть. Эх, лучше бы я поплыл путешествовать на каком-нибудь другом корабле, послав подальше это дурацкое предзнание. А то складывается стойкое впечатление, что мой максимум воздействия на этот мир -- всего лишь только возможность менять несущественные второстепенные детали!
  
  

XIV.

  
  
   Одежда никак не хотела сохнуть. Я уже пошёл на третий круг отжиманий и приседаний, а она, не смотря на наличие довольно свежего ветра, всё так же оставалась сырой. Вообще надо заметить, что попав в это время я был удивлён качеством применяемых для изготовления одежды тканей. После привычной субтильной синтетики, они казались просто невероятно прочными и износоустойчивыми. Уже не говоря, что все были сплошь натуральными -- тут уж просто никакой альтернативы не предвиделось в ближайшие пару сотен лет.
   Наконец, плюнув на всё, я одел на себя всё ещё мокрые тряпки и принялся расхаживать туда-сюда по песку, отрабатывая руками быстрые серии ударов, чтобы согреться. Сколько не вслушивался в звуки ночи, ни один звук не выдавал близкого присутствия людей или домашнего скота, хотя было как раз время первых петухов. Только буруны разбивались вдали о рифы, остро напоминая о пережитых в последнее время испытаниях. Я чувствовал себя заброшенным в совершенно чуждый мир, и не мог понять, зачем вообще живу. Прежние интересы казались столь мелкими и незначительными, что отчаяние охватывало меня всё сильнее. Нет, жить надеждами на будущее больше нельзя, надо брать от жизни всё здесь и сейчас. Это была длинная ночь, полная раздумий, но в конце концов закончилась и она.
  
   Как только начало светать, я надел сырые сапоги и взобрался на ближайший холм. Это было не просто -- его склоны были сплошь усыпаны огромными гранитными глыбами, среди которых мне приходилось протискиваться, либо же перепрыгивать с одной на другую. Когда я добрался до вершины, уже совсем рассвело. На море не заметно было никаких следов ни лодки, ни брига, который, вероятно, ночью снялся с рифа и затонул. Не было видно ни единого паруса в океане, и, насколько я мог разглядеть, на суше поблизости тоже не было ни людей, ни жилищ.
   Я пошел к востоку вдоль южного берега, надеясь найти выход с островка, на котором оказался. Во всяком случае, я надеялся, что скоро взойдет солнце и окончательно высушит мою одежду.
   В скором времени меня остановил залив, или излучина моря, который, казалось, вдавался довольно далеко в сушу. И так как я не мог переправиться через него, то по необходимости должен был переменить направление и обойти его. Переход был очень труден: не только весь Эррейд, но и ближайшая часть Мала, называемая Росс, представляли какой-то дикий хаос гранитных скал с растущими между ними кустами вереска. Сначала залив все сужался, как я и ожидал, но вдруг, к моему удивлению, он стал снова расширяться. Я долго ломал над этим голову, все ещё не догадываясь о правде; наконец, дойдя до подъема, я понял, что выброшен на маленький бесплодный остров и со всех сторон отрезан водой от берега.
   Я с нетерпением ждал солнца, надеясь, что оно согреет и обсушит меня. Но на рассвете среди густого тумана пошел дождь, так что положение мое стало ещё более отчаянным.
   Стоя на дожде и дрожа от холода, я не знал, что делать, пока мне не пришло в голову, что залив можно перейти вброд. Я вернулся к самому узкому месту и вошел в воду. Но в трех ядрах от берега я резко погрузился в нее с головой, сумка потянула ко дну, и остался жив только отпрянув резко назад, где было помельче. Моя одежда не стала более мокрой -- это вряд ли было возможно, -- но мне сделалось ещё холоднее после этой неудачи. Очень уж мне не хотелось дожидаться здесь отлива, но выбора не предвиделось.
   Вдруг я вспомнил о рее, с помощью которого добрался к берегу. И ещё о паре деревяшек, которых видел на берегу. Если уж ожидание неизбежно, то надо сделать его хотя бы комфортным. Тратить порох для розжига костра конечно не очень хотелось, но альтернативы я не видел -- моросящий дождь выбора не предоставлял. А спирт эффективнее будет принять вовнутрь, да и огонь от него не настолько горячий, чтобы поджечь сырое дерево. Плюс голод меня уже серьёзно мучил, со времени последнего приёма пищи прошло часов десять, причём часы эти все были сплошь наполнены непрекращающимися физическими нагрузками. Жизнь стала гораздо приятнее, когда отогревшийся у костра и неспешно перекусивший, я обошел остров со всех сторон. Весь он был пустынный и скалистый, не заметно было ничего живого, кроме дичи, убивать которую мне было незачем, да чаек, в громадном количестве посещающих нависшие над водой скалы. Излучина, или пролив, отделявшая остров от Росса, на севере расширялся в бухту, а бухта, в свою очередь, переходила в Айонский пролив.
   Поднявшись немного по склону холма на берегу бухты, я мог увидеть большую старинную церковь и крыши домов обитателей Айоны.
   Карл II сказал, что в английском климате человек может проводить вне дома больше дней в году, чем где-либо в другом климате. Сейчас видно, что это сказал король, у которого был дворец и сухая одежда. Хотя лето было в разгаре, но дождь шел уже более суток, и погода прояснилась только после полудня.
   Бродя по острову я увидел красного оленя, самца, с прекрасно разветвленными рогами, стоявшего под дождем на берегу. Заметив, что я вылезаю из-под скалы, он побежал рысью на другую сторону. Я подумал, что он, вероятно, переплыл пролив с Росса, хотя и не мог понять, что могло привлечь животное на бедный травой Эррейд.
   Мне вспомнилось, какие мучения пришлось пережить оригинальному Дэвиду на этом неприветливом островке. В отличие от меня он не знал, что Эррейд является не чем иным, как так называемым приливным островом. Два раза в сутки можно переходить с него на Росс и обратно или по совсем сухому дну, или, в крайнем случае, замочив только сапоги. Не зная всего этого Дэ Бэ, адепт глупости и невезения, прожил здесь долгие дни. Под регулярно идущими дождями, питаясь сырыми ракушками, разрывая в лохмотья свои одежду и безмерно жалея себя. Мимо этого его приключения я гарантированно пролетал и поверьте, нисколечко не жалел об этом.
   Впрочем, как только показалось солнце, я прилег на вершине скалы, чтобы высушиться, и не могу выразить словами, какую отраду принес мне солнечный свет. Он вернул мне хорошее настроение, и я с новым интересом стал рассматривать море и Росс. К югу от скалы выступала часть острова, закрывавшая вид на океан, так что лодка могла с этой стороны подойти вплотную к острову.
   По дикому совпадению именно в тот момент, внезапно, этот скалистый мыс быстро обогнула, направляясь к Лионе, лодка с коричневым парусом и двумя рыбаками на борту. Я проводил их ленивым взглядом пригревшегося на солнце кота.
   Но пора было уже пошевеливаться -- время отлива близилось. Достав из своей дорожной сумки непромокаемый кожаный мешок, я вынул из него очередную галету и, зажав её в зубах, попрыгал по кратчайшему пути среди камней к выходу на Росс. Это название натолкнуло меня на мысли о бывшей родине и на закономерный вывод, что я, оказывается, далеко не патриот. Кто-либо другой уже давно был бы на пути в Российскую Империю, чтобы успеть дать ей преимущество в грядущей через шестьдесят с лишним лет войне с Наполеоном (хе-хе, мне к тому времени как раз стукнет семьдесят семь). И пусть даже на Руси сейчас самый разгар "славных елизаветинских годов", который в моё время многие считали неким расцветом страны, но вот не тянет меня туда совершенно. Возможно потому, что я как и многие "рождённые в СССР" так и не проникся до конца романтикой "хруста французской булки"? Или потому, что нет абсолютно никакого желания прогрессорствовать, что-то менять в глобальном плане? В крайнем случае потому, что в прошлом мне текла немалая примесь корейской крови и русским я считался только по месту проживания? Кто знает...
   К проливу я пришёл несколько заранее, отлив только начался. Не желая мочить ноги сверх необходимого пришлось надолго присесть на камень на берегу, дожидаясь более благоприятного момента. Заодно почистил и зарядил свой пистолет. Порох в якобы водонепроницаемом рогу всё-таки подмок во время моего заплыва по морю, хотя я и завернул его дополнительно в мешок из кожи нерпы. Всё-таки жизнь без полиэтилена и скотча невероятно трудна. Но самые большие слипшиеся комки я давеча выбросил в костёр и то, что осталось, после просушки было вполне приемлемым. Да что там, современный мне теперь дымный порох можно было мочить и просушивать неоднократно, на его и так отвратительное качество это влияло практически незаметно. Что удивляло только поначалу, так как поводов удивляться окружающая действительность мне и без того подбрасывала немало.
   Наконец отлив достиг своего максимума и я, не замочив даже колен, перешёл через чахлый ручеёк, в который превратился залив между островами.
  
  

XV.

  
  
   Часть острова Малл, называемая Росс, на которую я теперь попал, была такая же скалистая и труднопроходимая, как и остров, только что мною покинутый: она вся состояла из болота, терновника и больших гранитных камней. Может быть, и были дороги для тех, кто хорошо знал местность, я же мог руководствоваться только собственным чутьем и вершиной Бен-Мора.
  
  
   []
  
  
  
   Я старался идти на дым, который так часто видел со своего острова, и, несмотря на усталость и трудность пути, добрался часов в пять или шесть утра до домика в глубине небольшой ложбины. Он был низкий и длинный, сложен из неотёсанного камня и крыт дерном. На земляном валу против дома сидел на солнце старик, куря трубку.
   С помощью нескольких английских слов, которые знал старик, он объяснил мне, что мои товарищи по плаванию благополучно пристали к берегу и только вчера останавливались на обед в этом самом доме.
  
   -- Был с ними человек, одетый, как джентльмен?  -- спросил я.
  
   Он сказал, что на всех были надеты грубые непромокаемые плащи, но что действительно один из них, который пришел первым, был в коротких панталонах и в чулках, тогда как другие -- в матросских брюках.
  
   -- А была на нем шляпа с перьями?  -- спросил я. Старик отвечал, что шляпы не было и человек этот пришел с непокрытой головой, как и я.
  
   Сперва мне пришло в голову, что Алан потерял свою шляпу, но потом, вспомнив, что шел дождь, я решил, что он, верно, спрятал её под плащом. Я улыбнулся, отчасти, потому, что друг мой был спасен, а отчасти при мысли о его тщеславной заботе об одежде.
   Тогда старый джентльмен ударил себя рукой по лбу и воскликнул, что я, вероятно, и есть "отрок с серебряной пуговицей".
  
   -- Да, это я и есть, -- отвечал я без удивления.
  
   -- Хорошо,  -- продолжал старый джентльмен, -- мне поручено передать вам, чтобы вы следовали за вашим другом в его земли через Тороси.
  
   Затем он спросил о моих приключениях, и я рассказал ему свою историю. Южанин, наверно, рассмеялся бы, но этот старый джентльмен -- я называю его так благодаря его манерам, хотя одет он был в лохмотья,  -- выслушал все с серьезным и сострадательным видом. Когда я кончил, он взял меня за руку, повел в хижину -- дом его был не лучше хижины -- и представил своей жене, точно она была королевой, а я -- герцогом.
   Добрая женщина поставила передо мной овсяный хлеб и холодную куропатку, все время улыбалась и похлопывала меня по плечу -- по-английски она не говорила, -- а старый джентльмен, не желая отставать от нее, сварил мне крепкий пунш из местного спирта. Все время, пока я ел, а затем пил пунш, я едва верил своему счастью; этот дом, хотя и полный торфяного дыма и дырявый, как решето, казался мне дворцом.
   Пунш вызвал у меня сильную испарину, после чего я крепко заснул; добрые люди уложили меня, и только на следующий день пополудни я отправился в путь. Как я ни настаивал, старый джентльмен не хотел брать денег, но мне с трудом удалось всучить ему немного серебра за купленный табак и провизию в дорогу.
   Я тогда подумал: "Если все дикие хайлэндеры таковы, то я желал бы, чтобы все окружающие были ещё более дикими".
   Поздно выйдя в дорогу, я ещё и часто сбивался с пути. Вокруг было много народу: одни возделывали маленькие бесплодные поля, неспособные прокормить и кошку; другие пасли тощих горных коровенок, ростом не больше ослов. Так как шотландский горский костюм был запрещен законом со времени восстания, и народ должен был носить нелюбимую им одежду лоулэндеров, то я поражался разнообразию и странности местных костюмов. Некоторые ходили полуголыми, но в пальто или плащах, и носили брюки привязанными к спине, как ненужное бремя; другие, желая подражать тартану*, сшили себе плащи из разноцветных полос, похожие на старушечьи одеяла; третьи по-прежнему щеголяли в шотландской юбке, по при помощи нескольких стежков превращали её в пару коротких панталон, как у голландцев.
   Все это было запрещено и строго преследовалось законом в надежде уничтожить дух кланов. Но здесь, на отдаленном острове, меньше обращали внимания на запреты за отсутствием доносчиков.
   С тех пор как с грабежами было покончено, а вожди кланов не держали больше открытого стола, народ жил в глубокой нищете. Дороги -- даже такая извилистая проселочная дорога, как та, по которой я шел, -- были усеяны нищими. И здесь я опять заметил различие между моей второй родиной и этой страной. Равнинные нищие, даже профессиональные, патентованные нищие, были мужиковатым, льстивым народом, и если вы давали им плэк и спрашивали сдачи, они очень вежливо возвращали вам боддло*. Но эти хайлэндеры сохраняли собственное достоинство, просили милостыню только на покупку нюхательного табака, как они уверяли, и никогда не давали сдачи.
  
   Разумеется, это меня сейчас мало касалось (после всех передряг моя одежда выглядела не намного лучше чем у них) и только развлекало в дороге. Серебра у меня было мало, а чтобы светить здесь золотом надо было бы родиться полным дебилом. В этих краях даже одна золотая монета представляла из себя целое состояние. Гораздо же важнее было то, что очень немногие из встречных говорили по-английски, да и эти немногие не особенно стремились предоставить свои знания в мое распоряжение. Я знал, что место моего назначения Тороси, и, повторяя им это название, делал знак рукой, но, вместо того чтобы просто указать мне направление движения рукой, они начинали разглагольствовать на гэльском наречии, доводившем меня до одурения, и поэтому не мудрено, что я часто сбивался с пути.
   Наконец, около восьми часов вечера, я, довольно усталый, дошел до уединенного дома в горах и попросил впустить меня, но получил отказ, пока не догадался о власти денег в такой бедной стране и продемонстрировал шиллинг. Тогда владелец дома, который раньше притворялся, что не говорит по-английски и знаками гнал меня прочь от двери, вдруг заговорил совершенно чисто на знакомом мне языке, и согласился за пять шиллингов приютить меня на ночь и проводить на другой день до Тороси.
   Утром этот плут повёл меня прежде всего в гости к соседу, державшему таверну. Там мне пришлось раскошелиться на целую чашу пунша. Выпив по чашке, я попытался поднять на ноги своего проводника, но он наотрез отказался выходить из-за стола.
   Я стал сердиться и обратился за помощью к хозяину -- его звали Гектор МакЛин,  -- в присутствии которого я заключил сделку с проводником, и заплатил ему пять шиллингов. Но МакЛин, также выпивший, клялся, что ни один нормальный джентльмен не должен уходить из-за стола, пока пунш не выпит до капли. Так как красивая фарфоровая чаша для пунша была объёмом литра в три, а в самом пунше процентное отношение спирта было не меньше чем в креплённом вине, я понял, что мы вряд-ли уже сегодня вообще куда-то пойдём. Но и ярого желания бороться с национальными традициями горцев я в себе не наблюдал, поэтому не стал возмущаться дольше. Затем подошли ещё другие посетители и опустевшую чашу пунша сменила другая. Мне ничего более не оставалось, как сидеть и слушать якобитские тосты и гэльские песни, пока все в конец не опьянели и не побрели, спотыкаясь, на ночлег, кто к постелям, а кто на гумно. За это время я успел подробно расспросить о дальнейшей дороге, благо несколько человек за столом знало английский.
   На следующий день -- четвертый день моего путешествия -- мы поднялись, когда ещё не было пяти часов утра, но мой плутоватый проводник сейчас же принялся за бутылку, и я, плюнув на него в роли проводника, отправился в дальнейшую дорогу самостоятельно. Да, надо срочно искать возможность разменять ещё хотя бы одну гинею, а то с такими темпами трат я скоро останусь совсем без серебра.
   Путь мой лежал вдоль гребня длинного холма и нужное направление было нетрудно выдерживать. Но опять заморосил дождь, видимость ухудшилась, идти стало труднее.
   Через полчаса я нагнал высокого человека в лохмотьях, шедшего довольно быстро, но нащупывавшего дорогу перед собой палкой. Это был слепой, назвавший себя бродячим проповедником, что по его идее должно было бы успокоить меня. Однако мрачное, зловещее выражение его лица с первого взгляда не понравилось мне, а когда я пошел с ним рядом, увидел, что из-под лацкана его кармана выглядывает стальная рукоятка пистолета. За ношение огнестрельного оружия в горной части Шотландии сейчас полагался штраф в пятнадцать фунтов стерлингов на первый раз и высылка в колонии -- на второй. Я не мог бы понять, зачем законоучителю ходить вооруженным, и на что слепому пистолет, если бы не был заочно знаком с этим персонажем.
   Я провокационно рассказал ему историю про своего проводника. При упоминании о пяти шиллингах он так громко возмутился, что о его отношении к деньгам всё стало предельно ясно.
  
   -- Я ему предложил слишком много?  -- спросил я, стараясь сделать голос как можно более неуверенным.
  
   -- Слишком много, да не то слово! -- воскликнул он. -- Да я охотно сам лично провожу тебя до Тороси за глоток виски, и в придачу ты сможешь наслаждаться обществом довольно образованного для здешних мест человека, моим стало быть.
  
   Я сказал, что не понимаю, как слепой может служить проводником. На эти слова он громко рассмеялся и ответил, что при помощи своей палки видит не хуже орла.
  
   -- По крайней мере здесь, на острове Малле, -- прибавил он, -- где мне знакомы каждый камень и каждый кустик вереска. Смотри, -- сказал он, помахивая палкой направо и налево,  -- там внизу течет речка, а выше стоит холмик, и на его вершине лежит камень. Почти у подошвы холма проходит путь на Тороси. Эта же дорога предназначена для скота, и потому так утоптана и вьется зеленой лентой среди вереска.
  
   Я вынужден был сознаться, что всё это совершенно верно, и выказал своё удивление.
  
   -- О,  -- сказал он,  -- это ещё что! Поверите ли, что когда до опубликования акта здесь ещё можно было носить оружие, я умел даже стрелять!.. Да, умел!  -- воскликнул он, затем, взглянув искоса, прибавил: -- Если б у вас был пистолетик, я бы показал вам своё искусство.
  
   Я отвечал, что у меня нет оружия, и отошел от него на пару шагов. Если бы он только знал, что в это время из его кармана высовывался пистолет и я мог ясно видеть, как на его стальной рукоятке играют лучи солнца! Но он не понимал этого и думал, что все шито-крыто, и продолжал нагло врать, не зная, что сейчас решается его судьба.
   Меня нельзя назвать особо мстительным человеком, и к криминалитету я отношусь без особого предубеждения. Вроде как вот тот человек толстый, тот алкоголик, а этот -- бандит, что же, у каждого свои недостатки. Но это относятся только к тем бандитам, кто трудится преимущественно в своей, бизнесмено-бандитской среде, но не пытается убить первого встречного за копейку. Высшую меру наказания я не признаю, зато признаю высшую меру социальной защиты. Если на моём пути встречается человек, способный убить прохожего за карманные деньги и уже делавший это, я его постараюсь обезвредить любым, пусть даже самым радикальным способом. Не из мести за прежних жертв, а во избежание будущих, среди которых вполне могут оказаться дорогие мне или просто хорошие люди. Так что судьба моего попутчика была решена после довольно коротких размышлений, осталось только найти подходящее место для финальной точки.
  
   Вскоре мой предопределённый попутчик начал хитро, по его представлению, выспрашивать меня, откуда и зачем я иду, богат ли я, и не могу ли разменять ему мелочью пять шиллингов, -- он уверял, что они лежат у него в кошельке, -- всё время стараясь приблизиться ко мне, тогда как я пока держался от него подальше. Мы теперь двигались странно: поочередно, как в хороводе, переходя с одной обочины на другую, по зеленой скотопрогонной тропе, пересекавшей холмы по направлению к Тороси. Я так ясно сознавал своё превосходство, что был в прекрасном настроении и находил удовольствие в этой игре в жмурки, но законоучитель сердился все больше и больше и, наконец, начал ругаться по-гэльски и постарался палкой ударить меня по ногам. К этому моменту мы как раз подошли к ложбинке с болотом и густым зарослям терновника.
   Тогда я, без всяких дальнейших объяснений, достал из сумки свой пистолет и пустил ему пулю в лоб. Оттянув труп за ноги в кусты, забросал ветками следы крови, не став рыться в его лохмотьях и даже забирать пистолет, удовольствовавшись только тем, что подобрал выпавший на дорогу небольшой кисет с рожком пороха и пулями.
   Затем я продолжил путь по направлению к Тороси, довольный, что путешествую один, а не с этим ученым мужем. Нельзя сказать, чтобы совесть совсем не мучила меня, но убеждение, что я только что сделал этот мир чуточку чище, позволяло легко парировать её выпады.
  
   В Тороси, на Маллском проливе, фасадом к Морвену, стояла гостиница, хозяин которой происходил из рода МакЛинов, кажется, очень знатного происхождения. Содержать гостиницу в Хайлэнде считается ещё более почетным занятием, чем у нас, потому ли, что с ним связано понятие о гостеприимстве, или потому, что праздный и пьяный образ жизни считается приличным каждому порядочному джентльмену. Хозяин хорошо говорил по-английски и, найдя, что я был в некотором роде ученым, проэкзаменовал меня сперва по французскому языку, в знании которого я его легко побил, а затем по латинскому, в котором мы оказались почти равносильными. Это веселое соревнование сразу поставило нас в дружеские отношения; я сидел и пил с ним пунш -- вернее, больше смотрел, как он пил,  где мне было угнаться за таким профи, -- пока он, подвыпив, не начал рыдать у меня на плече.
   Я будто случайно показал ему пуговицу Алана, но было ясно, что он не только никогда её не видел, но и ничего не слышал о ней. Он питал некоторую неприязнь к семье и друзьям Ардшила и, до того как напился, прочел мне пасквиль на прекрасном латинском языке, но весьма дурного содержания, написанный им элегическими стихами на одного из членов семьи этого дома.
   Когда я рассказал ему отредактированную версию своей встречи с законоучителем, он покачал головой и заметил, что я счастливо отделался.
  
   -- Это очень опасный человек,  -- прибавил он, -- его зовут Дункан МакКэй. Он действительно умеет хорошо стрелять на слух. Его неоднократно обвиняли в грабежах на большой дороге и один раз даже в убийстве, но доказательств не было, поскольку свидетелей не оставалось.
  
   -- Самое смешное то, что он называет себя учителем закона божьего, -- сказал я.
  
   -- А отчего бы ему так не называть себя,  -- отвечал он,  -- если он действительно законоучитель? МакЛин из Дюарта дал ему когда-то это звание из сострадания к его слепоте. Но, пожалуй, это было неосторожно, так как теперь под предлогом обучения юношества закону божию он вечно бродит по большим дорогам, а это, без сомнения, большое несчастье для некоторых его случайных попутчиков.
  
   Наконец хозяин, не будучи более в состоянии пить, указал мне постель, на которую я улегся в прекрасном расположении духа: без особенной усталости я прошел в четыре дня значительную часть большого и извилистого острова Малл, от Эррейда до Тороси, что по прямому пути составляет пятьдесят миль, а с моими скитаниями -- около ста. В конце этого длинного путешествия я даже чувствовал себя гораздо бодрее духовно и физически, чем в начале его. Большинство людей даже представить себе не может, какое это счастье -- ходить пешком на большие расстояния, не чувствуя при этом особой усталости и не натирая культи протезами.
  
  

XVI.

  
  
   От Тороси до Кинлохалина на другом берегу существует регулярное сообщение на пароме. Оба берега пролива принадлежали сильному клану МакЛинов, и почти все пассажиры, переправлявшиеся вместе со мной на пароме, были из того же клана. Шкипера барки звали Нэйль Рой МакРоб. А так как это было одно из имен клана Алана Брэка, который сам послал меня к этому перевозу, мне очень хотелось поскорей поговорить наедине с Нэйлем Роем.
   На переполненной народом барке это было, конечно, невозможно, а переправа совершалась очень медленно: ветра не было и грести можно было только двумя веслами с одной стороны и одним веслом с другой, так как барка была плохо оборудована. Перевозчики охотно позволяли пассажирам по очереди помогать им, и вся компания проводила время за хоровым пением гэльских песен. Песни, морской воздух, добродушие и хорошее настроение присутствовавших, прекрасная погода -- все это делало плавание очень приятным.
   Впрочем, не обошлось без печальных переживаний. В устье Лох-Алина стояло на якоре морское судно. Сначала я предположил, что это один из королевских крейсеров, наблюдавших зимой и летом за этим берегом, чтобы препятствовать его сношениям с Францией. Но когда мы подошли поближе, стало ясно, что это торговое судно. Особенно меня поразило, что не только палуба, но и весь берег чернел народом, а по морю беспрестанно сновали шлюпки. Подойдя ближе, мы услышали громкие причитания и душераздирающий плач.
   Тут я понял, что это эмигрантское судно, направляющееся в американские колонии.
   Когда мы приблизились на нашей барке к судну, изгнанники стали нагибаться через борт, плача и простирая руки к моим спутникам, среди которых находились их близкие друзья. Я не могу сказать, долго ли это продолжалось, так как все утратили понятие о времени. Но капитан судна, который, казалось, совсем потерял голову -- и не мудрено -- от этого плача и всеобщей сумятицы, наконец подошел к нам и попросил нас отойти.
   Когда Нэйль отплыл, главный певец на барке затянул меланхолическую песнь, подхваченную немедленно как эмигрантами, так и их товарищами на берегу. Песня зазвучала повсюду, точно плач по умирающим. Я видел, как слезы текли по щекам мужчин и женщин, а мотив песни глубоко растрогал даже меня.
   В Киплохалине на берегу я отозвал Нэйля в сторону и спросил, не принадлежит ли он к Эпинцам.
  
   -- Да. Ну и что же из этого? -- отвечал он.
  
   -- Я ищу одного человека, -- сказал я,  -- я думаю, что вы имеете о нем сведения. Его зовут Алан Брэк.  -- И показал ему пуговицу.
  
   -- Хорошо, хорошо,  -- сказал Нэйль,  -- если вы "отрок с серебряной пуговицей", то и ладно: мне поручено проводить вас до места. Но если позволите быть откровенным,  -- сказал он,  -- вам никогда не следует упоминать имени Алана Брэка во всеуслышание. В наше время здесь можно встретить слишком много шпионов короля Георга.
  
   Видно было, что и действительно Нэйль боится быть подслушанным, его постоянное оглядывание и понижение тона при появлении хоть кого-то в радиусе пятидесяти ярдов явно свидетельствовало о осторожности на грани паранойи. Поэтому он поторопился познакомить меня с моим маршрутом: я должен был переночевать на кинлохалинском постоялом дворе, на следующий день пройти по Морвену до Ардгура и провести ночь в доме Джона Клайморского, предупрежденного об этом; на третий день переправиться через один лох* у Коррана и через другой у Балахклиша, а затем спросить дорогу к дому Джеймса Глэнского в Охарне, в Эпинском Дюроре. Как видите, мне часто приходилось переправляться на лодке, так как в этих местах море глубоко врезается в скалы и извивается вокруг них. Страну эту легко защищать, но трудно по ней путешествовать, и вся она представляет собой серию диких и мрачных пейзажей.
   Нэйль дал мне ещё несколько полезных с его точки зрения советов: не говорить ни с кем по дороге, избегать вигов, Кемпбеллов и "красных мундиров"; при их приближении сходить с дороги и прятаться в кусты, потому что встреча с ними никогда не ведет к добру,  -- короче, он советовал мне вести себя, как подобает разбойнику или якобитскому агенту, за которого меня, вероятно, и принимал.
   Кинлохалинская гостиница была похожа на отвратительный свиной хлев, полный дыма, нечистот и молчаливых горцев. Я был очень недоволен не только помещением, но и тем, что погода снова начала явно портиться. Я думал, что хуже и быть ничего не могло, но ошибался и вскоре убедился в этом. Не прошло и получаса с тех пор, как я пришел в гостиницу -- все это время мне пришлось стоять в дверях, так как торфяной дым ел мне глаза, -- как вдруг разразилась гроза; по холму, где стояла гостиница, потекли ручьи, проникли в помещение и половину комнат превратили в бурный поток. В те времена по всей Шотландии постоялые дворы были довольно плохи, но все же я не мог не изумиться, когда мне от очага до постели пришлось идти по щиколотку в воде.
   Рано утром я нагнал в дороге маленького, полного, но важного на вид человека, который шел очень медленно, выворачивая носки; по временам он на ходу читал книгу, отмечая что-то ногтем, и своей скромной одеждой напоминал лицо духовного звания.
   Оказалось, что он тоже законоучитель, но совершенная противоположность слепому из Малла: он был послан эдинбургским обществом распространения христианства проповедовать евангелие в наиболее диких местах горной Шотландии. Его звали Гендерлэнд. Говорил он с тем резким южным акцентом, о котором Дэви уже начинал скучать. Вскоре мы, кроме общей отчизны, нашли и другой общий интерес. Мой старый знакомый, иссендинский священник, в свободное время перевел на гэльское наречие несколько гимнов и религиозных книг, которые хорошо знал Гендерлэнд, отозвавшийся с глубоким уважением о переводчике. Одну из этих книг он как раз взял с собой и читал её по дороге. Мы сразу же пошли вместе, так как до Кинагайрлоха нам было по пути. Иногда он останавливался и разговаривал со встречными и обгонявшими нас путниками и с местными рабочими. Хотя я не мог понять их разговора, мне показалось, что мистера Гендерлэнда любят в этой стране, так как видел, что многие вынимали свои табакерки и предлагали ему понюшку нюхательного табаку.
   О своих делах я рассказывал только то, что считал возможным рассказывать, то есть все, что не касалось Алана; сказал ему, что попал в кораблекрушение и иду в Балахклиш, где должен встретиться с другом, так как подумал, что не следует указывать на Охарн или даже на Дюрор.
   Он, с своей стороны, много рассказывал мне о своём призвании и о местном населении, среди которого ему приходилось работать, о скрывающихся священниках и якобитах, об акте о разоружении, об одежде и других любопытных явлениях того места и времени. Он казался умеренным в суждениях: иногда даже умеренно осуждал парламент, в особенности за то, что акт предписывал строже преследовать ношение национальной одежды, нежели оружия.
   Его умеренность навела меня на мысль расспросить его о Красном Лисе и об Эпинских фермерах. Я думал, что эти вопросы покажутся совершенно естественными в устах человека, направляющегося в эту страну. Он отвечал, что это очень скверная история.
  
   -- Просто удивительно,  -- говорил он,  -- откуда эти несчастные земледельцы берут деньги, тогда как сами они умирают с голоду? У вас нет с собой табаку, мистер Бэлфур? Нет? Прекрасно, я обойдусь без него. Но, без сомнения, этих фермеров отчасти принуждают. Джеймс Стюарт Дюрор -- его ещё называют Джеймс Глэнский -- единокровный брат Ардшила, предводителя клана. Его очень уважают, и он пользуется большим влиянием у фермеров. А потом есть ещё другой, по имени Алан Брэк.
  
   -- О,  -- воскликнул я, -- а это что за человек?
  
   -- Можно ли сказать о ветре, который дует куда заблагорассудиться?  -- ответил Гендерлэнд.  -- Он то здесь, то там: сегодня тут, а завтра умчался неведомо куда. Ловкий малый! Я бы не удивился, выгляни он прямо сейчас вон из-за того куста дрока! Нет ли у вас с собой случайно табаку, а?
  
   Я ответил, что, к сожалению нет, и что он уже не раз спрашивал меня об этом.
  
   -- Очень возможно, -- сказал он, вздыхая.  -- Но это мне кажется странным, что можно пускаться в путь и не прихватить пару понюшек... Итак, я говорил вам, этот Алан Брэк -- отчаянной храбрости контрабандист и правая рука Джеймса. Он уже неоднократно осужден, и ему теперь все нипочем. Очень вероятно, что если бы кто-нибудь из фермеров стал отказываться, он проткнул бы его кинжалом.
  
   -- Вы выставляете все в очень неприглядном виде, мистер Гендерлэнд,  -- сказал я.  -- Если тут действует только лишь принуждение и страх, то мне не хотелось бы и слушать о подобном.
  
   -- Нет,  -- отвечал мистер Гендерлэнд,  -- тут, кроме страха, играет роль и любовь, и такое самоотречение, что порой становится стыдно за самого себя. В этом есть какое-то благородство, может быть, и не с христианской, но с общечеловеческой точки зрения. Даже Алан Брэк, по всему, что я слышал о нем, -- борец, достойный уважения. В нашей стране есть много лживых и подлых людей, которые посещают усердно церковь и пользуются уважением общества, а между тем они гораздо хуже этого безумца, безрассудно проливающего человеческую кровь. Да, да, нам бы следовало поучиться у него. Вы, может быть, думаете, что я слишком долго жил среди горцев? -- прибавил он, поглядывая на меня с улыбкой.
  
   Я отвечал ему отрицательно, прибавив, что встретил среди хайлэндеров многое, достойное удивления, и что сам мистер Кемпбелл был тоже родом из горной Шотландии.
  
   -- Да,  -- сказал он,  -- это правда, это тоже местный знатный род.
  
   -- А что поделывает теперь королевский управляющий?  -- осведомился как-бы между прочим я.
  
   -- Колин Кемпбелл? -- спросил Гендерлэнд. -- Он сам лезет на рожон!
  
   -- Я слышал, что он силой хочет согнать арендаторов с их земли,  -- сказал я.
  
   -- Да,  -- отвечал он, -- но дело это, как говорится, ни с места. Во-первых, Джеймс Глэнский поехал в Эдинбург, нашел там опытного юриста -- без сомнения, очередного Стюарта: они все стоят друг за друга, -- и добился приостановки выселения. Но потом Колин Кемпбелл снова выиграл дело в суде государственного казначейства. Теперь я слышал, что первая партия выселяемых должна отправиться завтра. Выселение начнется с Дюрора, под самыми окнами Джеймса, что, по моему скромному разумению, совсем уж безрассудно.
  
   -- Вы думаете, что они станут сопротивляться? -- спросил я.
  
   -- Положим, они обезоружены,  -- сказал Гендерлэнд,  -- или предполагается, что они обезоружены, хотя ещё много холодного оружия припрятано в укромных уголках. Кроме того, Колин Кемпбелл вытребовал туда солдат. И все-таки, будь я на месте его жены, я не был бы спокоен, пока он не вернется домой. За этих Эпинских Стюартов никогда нельзя поручиться.
  
   Я спросил, опаснее ли они своих соседей.
  
   -- Нет,  -- сказал он,  -- это-то и скверно, потому что если Колин Красный и добьется своего в Эпине, ему придется начинать заново в соседней местности, которая называется Мамор и принадлежит Камеронам. Ему, как королевскому агенту, приходится выселять арендаторов из той и другой земли, и, откровенно говоря, мистер Бэлфур, я уверен, что если на первый раз он и увернется от пули, то на второй ему наверняка несдобровать.
  
   Разговаривая подобным образом, мы шли почти весь день, пока наконец мистер Гендерлэнд не выразил своего удовольствия, что провел время так приятно в обществе друга мистера Кемпбелла, "которого, -- сказал он,  -- я осмелюсь назвать сладкогласным певцом нашего духовного Сиона", и предложил мне сделать небольшой привал, чтобы провести ночь в его доме, немного в стороне от Кингайр-лоха. По правде сказать, я был чрезвычайно рад: у меня не было ни малейшего желания знакомиться с Джоном Клаймором, и после двойной неудачи -- сперва с лжепроводником, а затем с проповедником-грабителем -- я немного настороженно относился к незнакомым горцам. Да и показная лояльность к королю Георгу и его поддерживающим мне могла пригодиться в будущем, особенно если так и не удастся далеко уйти от канонных рельс.
  
   Итак, мы ударили по рукам, свернули в сторону, и после полудня подошли к маленькому домику, одиноко стоявшему на берегу Линни-Лоха. Солнце уже ушло с пустынных Ардгурских гор, но ещё освещало Эпинские скалы на противоположном берегу залива. Лох был спокоен, как озеро, только чайки кричали вокруг, и вся местность имела какой-то странный и торжественный вид.
   Не успели мы дойти до двери дома мистера Гендерлэнда, как, к моему великому удивлению -- я успел уже привыкнуть к хайлэндерской вежливости,  -- он неожиданно промчался вперед, оставив меня позади, влетел в комнату, схватил банку и роговую ложечку и начал набивать свой нос табаком в самом неумеренном количестве. Затем он хорошенько прочихался и оглянулся на меня с глуповатой улыбкой.
  
   -- Я дал обет,  -- сказал он,  -- что не буду брать с собой табак в дорогу. Это, разумеется, большое лишение. Но когда я вспоминаю о мучениках не только в Шотландии, но и в других христианских странах, мне становится стыдно и думать об этом.
  
   Этот случай заставил меня задуматься о необычайной силе присущих людям вредных привычек. Выпивка, наркотики, курение, нюхательный табак, жаренные семечки подсолнуха... Впрочем, мысли эти тут же пропали как и не бывало, стоило хозяину позвать меня к обеденному столу.
   Как мы только поели -- овсяная каша и сыворотка были самыми вкусными из блюд нового знакомого,  -- он с серьезным лицом заявил, что у него есть обязанности по отношению к мистеру Кемпбеллу, а именно -- осведомиться о состоянии моей души. Вспомнив случай с табаком я готов был улыбнуться. Хотя проповедником он был отличным. Даже меня, прожжённого циника из совсем иного времени, смогли пронять некоторые его прочувствованные слова.
   Доброта и скромность -- вот два качества, которые никогда не должны утомлять человека. Мы редко встречаем их в этом грубом мире, среди черствых и надменных людей. К сожалению, эти качества в равной мере мне были не свойственны. А гордыни и эгоизма во мне было через край. Всё это вполне стало ясно из долгого разговора с захолустным проповедником из иного времени. Боюсь, я вызвал его недоумение, явным нежеланием становиться на колени и бить поклоны во время молитвы, но он в конце-концов нашёл объяснение такому поведению в том, что я переодетый аристократ.
   Перед тем как лечь спать, я предложил хозяину две гинеи. Он как мог отказывался, но в конце-концов согласился их взять, с учётом, что половину суммы можно будет потратить на помощь наиболее нуждающимся среди местных горцев во славу Господа. Также мне наконец удалось разменять ещё одну гинею мелочью, пополнив свой запас разменных монет.
  
  

XVII.

  
  
   Назавтра мистер Гендерлэнд нашел человека, владельца лодки, который в этот день собирался переплыть Линни-Лох, чтобы в Эпине заняться рыбной ловлей. Человек этот принадлежал к его пастве, и Гендерлэнд убедил его взять меня с собой, и таким образом мое путешествие сократилось на целый день, и я сберег деньги, которые пришлось бы уплатить за переправу на двух паромах.
   Мы отправились около полудня. День был пасмурный, небо затянулось облаками, и, пробиваясь сквозь них, солнечные лучи только кое-где освещали землю. Линни-Лох в этом месте был очень глубок и спокоен, так что я должен был попробовать воду на вкус, чтобы увериться, что она действительно солёная. Со всех сторон поднимались высокие, неровные, бесплодные скалы, черные и мрачные в тени облаков и серебристые, изборожденные горными потоками, когда их освещало солнце. Эпинская страна показалась мне слишком суровой, чтобы я понял страстную привязанность к ней Алана.
   Надо упомянуть ещё об одном. Вскоре после того, как мы пустились в путь, солнце осветило небольшое красное, движущееся пятно близ северного берега. Его цвет очень напоминал форму английских солдат. Кроме того, на нем время от времени что-то блестело и искрилось, словно сталь при солнечном свете.
   Я спросил у лодочника, что бы это могло быть. Он отвечал, что это, вероятно, красные мундиры, вызванные из форта Вилльям по случаю выселения бедных арендаторов Эпина. Сознаюсь, что это зрелище не слишком обрадовало меня. Оттого ли, что я думал об Алане, или от какого-то предчувствия, но я, только два раза в этой жизни видевший войско короля Георга, не почувствовал к нему особенного расположения.
   Наконец мы так близко подошли к берегу у входа в Лох-Левен, что я попросил высадить меня. Мой лодочник -- честный малый, помнивший обещание, данное законоучителю,  -- охотно бы довез меня до Балахклиша. Но так как это отдаляло меня от места моего тайного назначения, я настоял на своём, утверждая, что хочу пройтись пешком. И меня наконец высадили на берег около Леттерморского (или Леттеворского; мне приходилось слышать и то и другое) леса в Эпине -- на родине Алана.
  
   Лес этот, состоявший из берез, рос на крутом, скалистом склоне горы, нависшей над Лохом. В нем было много прогалин и долинок, покрытых папоротником, а посреди него с севера на юг шла дорога или, вернее, тропинка для всадников. У поворота тропинки бежал весёлый горный ручей, у которого я присел, чтобы закусить овсяным хлебом и овечьим сыром от мистера Гендерлэнда и подумать о своём положении.
   Тут меня стали беспокоить сомнения, бродившие в моей голове. Как следовало мне поступить? Зачем мне было идти по этому пути? Может надо сделать круг, сойти с проторенной дороги? Хотя я вроде бы опережаю график на несколько дней, но все заданные каноном встречи неизменно случаются. Есть ли смысл пытаться избежать таковой с Рыжим Лисом? Может это единственный способ соскочить с безумной лошади-судьбы, и действительно начать контролировать дальнейшее направление своего жизненного пути? Но уже через миг мои размышления прервались естественным образом и менять что-либо стало уже поздно.
   Пока я сидел и думал, в лесу послышались шаги и топот лошадей, и вскоре на повороте дороги показались четыре путешественника. Дорога в этом месте была такая неровная и узкая, что они шли поодиночке, ведя лошадей под уздцы. Впереди выступал высокий рыжеволосый джентльмен с надменным раскрасневшимся лицом; шляпу свою он нес в руках и обмахивался ею, задыхаясь от жары. Второго -- по его черной приличной одежде и белому парику -- я с полным основанием принял за стряпчего. Третий был слуга в одежде из клетчатой материи; это доказывало, что господин его -- хайлэндер -- или игнорирует закон, или, напротив, находится в странно дружеских отношениях с правительством, так как ношение тартана воспрещалось актом. Если бы я больше понимал в этом деле, то заметил бы на его килте цвета Архайлов (или Кемпбеллов), но я и без этих подсказок догадывался ху из ху. К лошади слуги ремнями был привязан объемистый чемодан, а у луки седла висела сетка с лимонами -- для пунша, -- так часто ездили богатые путешественники в этой стране.
   Что же касается четвертого, замыкавшего шествие, то я и прежде встречал ему подобных и сейчас же признал в нем судебного исполнителя.
  
   Вот и Рыжий Лис собственной персоной. Сейчас мне по канону следовало бы пристать к королевскому управляющему с вопросом как пройти в Охарн... или в библиотеку? Не важно, его в любом случае сейчас будут убивать. Поэтому я так и остался сидеть у ручейка, вяло кусая то сыр в левой руке, то хлеб в правой. Но от судьбы не уйдёшь, не правда ли? Первый из путешественников, наверняка это и был Колин Кэмпбелл, остановился и, как мне показалось, взглянул на меня несколько странно. Затем, обернувшись к стряпчему, он сказал:
  
   -- Мунго, многие сочли бы это за дурное предзнаменование: я еду в Дюрор по известному вам делу, и вдруг на дороге сидит непонятный оборванец, которого я никогда не встречал ранее в здешних местах, и даже не пытается проявить уважение к фактическому владельцу этого края.
  
   -- Гленур,  -- сказал тот,  -- это не лучший предмет для шуток. Мы должны всегда соблюдать осторожность в этих бандитских местах.
  
   Оба приблизились и смотрели на меня, тогда как двое других остановились за ними на расстоянии брошенного камня.
  
  
   -- А не человек ли это Джеймса Глэнского?  -- задумчиво спросил Гленур и прибавил, обращаясь к стряпчему: -- Как вы думаете, он собирает своих людей?
  
   -- В любом случае,  -- заметил стряпчий,  -- нам лучше подождать тут и приказать солдатам присоединиться к нам.
  
   -- Эй, ты! -- обратился он уже ко мне, -- отвечай кто ты, и что ты забыл тут, у нас на пути?
  
   -- Если вы хотите знать, кто я такой,  -- сказал я,  -- то я просто путешественник, недавно потерпевший кораблекрушение. Я честный подданный короля Георга, никого не трогаю, никого не боюсь и никому ничем не обязан.
  
   -- Прекрасно сказано,  -- сказал Красный Лис.  -- Но осмелюсь спросить, что этот честный человек делает здесь в это неспокойное время? Должен сказать тебе, что я имею здесь власть. Я королевский управляющий в здешних поместьях и в моем распоряжении королевские солдаты.
  
   -- О вас идет молва,  -- прибавил я, немного раздраженно,  -- что с вами трудно ладить. Но наша сегодняшняя встреча -- чистая случайность. Езжайте своей дорогой, а я пойду своей.
  
   Он не двинулся с места, с прежним сомнением продолжая смотреть на меня. Мне что, надо его самолично пристрелить?
  
   -- Да,  -- вымолвил он наконец, -- пусть ты слишком смело разговариваешь, но я ничего не имею против откровенности. Если бы ты попался у меня на пути как-нибудь в другой раз, я не обратил бы на это никакого внимания. Но именно сегодня... Эй, Мунго!
  
   И он опять повернулся к стряпчему, а я приготовился нырнуть в ближайшие заросли папоротников. Быть арестованным здесь и сейчас у меня не было никакого желания.
   Но не успел я этого сделать, как с вершины горы раздался ружейный выстрел, и в ту же минуту Гленур рухнул на дорогу.
  
   -- Убили! Меня убили! -- воскликнул он хриплым голосом.
  
   Стряпчий подхватил его, удержав от полного падения, а слуга уже стоял рядом, ломая руки. Раненый окинул их уже затуманенным взглядом и произнес изменившимся голосом:
  
   -- Спасайтесь, я умираю.
  
   Он попытался расстегнуть одежду, как бы отыскивая рану, но пальцы его соскользнули с пуговиц. Он испустил тяжелый вздох, опустил голову на плечо и умер.
   Стряпчий не произнес ни слова, но лицо его вытянулось и побледнело, как у покойника. Слуга громко заплакал и закричал, точно ребенок. Я же не двигаясь с места и в каком-то ступоре смотрел на них, думая о страшной силе судьбы. Судебный пристав при первом звуке выстрела побежал назад, чтобы поторопить уже показавшихся из-за излучины дороги солдат.
   Наконец стряпчий опустил мертвеца на дорогу, залитую кровью, и, шатаясь, встал на ноги. Это движение, вероятно, вернуло мне сознание, так как я сразу бросился к горе и стал быстро карабкаться вверх, крича:
  
   -- Убийца, держи убийцу!
  
   Естественно, я полез не на тот склон, откуда стреляли, а на ближайший, поросший наиболее густыми зарослями кустарника.
  
   -- Вот он,  -- закричал я,  чтобы отвлечь внимание, -- я вижу его!
  
   Оглянувшись, я действительно увидел на склоне горы напротив человека в коричневом сюртуке и треуголке, нёсшего в левой руке длинное ружьё. Через миг он скрылся за большим камнем.
  
   []
  
  
  
   Успев отбежать далеко и уже поднявшись довольно высоко, услышал голос, кричавший мне чтобы я остановился.
   Я был на краю верхнего леса, но когда я оглянулся, то увидел перед собою всю открытую часть горы.
   Стряпчий и помощник шерифа стояли на дороге, крича и делая мне знаки, чтобы я спустился. Налево от них из нижнего леса начинали поодиночке выходить солдаты с ружьями в руках.
  
   -- Зачем мне возвращаться? Убийца ведь скроется! -- крикнул я.  -- Лучше вы сами скорее бегите сюда!
  
   -- Десять фунтов тому, кто поймает этого мальчишку!  -- заявил стряпчий. -- Он сообщник. Его поставили здесь, чтобы задержать нас разговорами.
  
   При этих словах, которые я, благодаря горной специфике, отлично слышал, хотя он обращался к солдатам, а не ко мне, я невесело усмехнулся. Положим, поймать меня у них шансов нет.
   Солдаты рассыпались по горе; некоторые из них побежали вперед, другие приготовили ружья и стали целиться в меня; я же стоял неподвижно. С такого расстояния не то что попасть невозможно -- даже пуля наверняка сюда не долетит.
  
   -- Ныряй сюда, за деревья,  -- вдруг послышался знакомый голос рядом со мной.
  
   Я вздрогнул от неожиданности, но послушался. И не успел я спрятаться, как услышал выстрелы из ружей и свист пуль в ветвях значительно ниже по склону.
   Под прикрытием деревьев стоял Алан Брэк с удочкой в руках. Он не поздоровался со мной. Нам было не до учтивости. Он только сказал: "Идем!" -- и побежал по склону горы по направлению к Балахклишу, я последовал за ним.
   Мы бежали между березами и то прятались за низкими выступами на склоне горы, то ползли на четвереньках между вереском. Мы бежали не слишком быстро, Алан время от времени поднимался во весь рост и оглядывался, причем каждый раз вдали раздавались крики солдат. Через четверть часа Алан остановился, упал плашмя в вереск и повернулся ко мне.
  
   -- А теперь,  -- сказал он,  -- начинается самое трудное. Если хочешь спасти свою жизнь, делай то же, что и я!
  
   И с гораздо большей быстротой, но с гораздо большими предосторожностями мы отправились обратно по склону того же холма, пересекая его, может быть, немного выше. Наконец в верхнем Леттерморском лесу, где я встретил Алана, он бросился на землю и долго лежал, спрятав лицо в папоротник и едва переводя дух. Я тоже усиленно пытался продышаться -- мчаться с тяжёлой сумкой на боку, это совсем не то же самое, что бегать с одной удочкой.
  
  
  

XVIII.

  
  
   Алан, естественно, пришел в себя первым. Он встал, выглянул из-за деревьев, внимательно осмотрелся и, возвратившись, снова опустился на землю.
  
   -- Уф,  -- сказал он, -- это было действительно жаркое дело, Дэвид.
  
   -- Ещё бы, -- ответил я, -- зато теперь твой заклятый враг мёртв.
  
   -- Это точно, -- сказал он, -- ради этого я готов был бы обежать весь Эпин хоть десять раз!
  
   Мы немного помолчали.
  
   -- Ты все ещё чувствуешь усталость? -- спросил он через время.
  
   -- Нет,  -- отвечал я, не поднимая лица из папоротника,  -- нет, я теперь не чувствую усталости и готов идти дальше.
  
   Затем я спросил его, куда же нам, по его мнению, будет лучше направиться. Он отвечал:
  
   -- В Лоулэнд*, а затем во Францию.
  
   -- Была не была, Алан,  -- сказал я,  -- я с удовольствием пойду с тобой.
  
   -- Но учти только,  -- отвечал Алан, -- что это нелегкое дело. Может случиться, что тебе будет очень тяжело, что у тебя не будет ни крова, ни пищи. Постелью тебе будет служить вереск, жить ты будешь, как затравленный олень, и спать с оружием в руке. Да, любезный, тебе много придется перенести, прежде чем мы будем в безопасности! Я говорю тебе это наперед, так как хорошо знаю эту жизнь. Но если ты спросишь меня, какой же другой выход тебе остается, я скажу: никакого. Или беги со мной, или покорно ступай на виселицу.
  
   -- Подобный выбор очень легко сделать,  -- отвечал я, и мы на этом ударили по рукам.
  
   -- А теперь взглянем ещё раз украдкой на красные мундиры,  -- сказал Алан и повел меня к северо-восточной опушке леса.
  
   Выглянув из-за деревьев, мы смогли увидеть обширный склон горы, очень круто спускающийся к лоху. Место это было неровное, покрытое нависшими скалами, вереском и редким березовым лесом. На отдаленном конце склона, по направлению к Балахклишу, то появляясь, то исчезая над холмами и долинами и уменьшаясь с каждой минутой, двигались крошечные красные солдатики. Утомленные ходьбой, они больше не обменивались ободрительными возгласами, но продолжали придерживаться направления нашего побега и, вероятно, думали, что уже скоро нагонят нас.
   Алан, улыбаясь, наблюдал за ними.
  
   -- Ну,  -- сказал он, -- они наверняка сильно устанут, прежде чем достигнут хоть какой-то цели! А потому, Дэвид, мы можем присесть и перекусить, немножко передохнуть и выпить глоток из моей фляжки. Потом мы отправимся в Охарн, в дом моего родственника Джеймса Глэнского, где мне надо будет захватить одежду, оружие и денег на дорогу. А затем, Дэвид, мы закричим: "Удача, ступай следом за мной!" -- и бросимся в заросли.
  
   -- Всё верно, Алан, -- ответил я, -- только денег у меня с собой столько, что уже надоело их носить. Пара кинжалов и пистолет тоже всегда при мне, но вот одежду действительно сменить не помешает, а то эта уже порядком поистрепалась.
  
   Мы пили и ели, сидя на месте, откуда было видно, как солнце закатывалось за громадными, дикими и пустынными скалами, по которым мне вскоре предстояло странствовать с моим товарищем. Во время этого привала, а также и после, по дороге в Охарн, мы рассказывали друг другу свои приключения. Из похождений Алана я приведу здесь те, которые мне кажутся наиболее важными или интересными.
   Оказывается, что он подбежал к борту корабля, как только прошла волна, заметил меня в воде, затем потерял из виду, потом на мгновение увидел, когда я попал в течение и ухватился за рей. Это подало ему надежду, что я, может быть, достигну земли, и он сделал те распоряжения, вследствие которых я и попал в эту несчастную Эпинскую землю.
   Между тем на бриге успели спустить лодку, и двое или трое матросов уже находились в ней, когда подошла вторая, ещё более сильная волна, приподняла бриг и, наверное, потопила бы его, если бы он не зацепился за выступ рифа. До сих пор нос брига находился выше, а корма была внизу. Но теперь корму подбросило кверху, а нос погрузился в море. И при этом вода устремилась в передний люк, точно из прорвавшейся мельничной плотины.
   При одном воспоминании о том, что последовало дальше, краска сбежала с лица Алана. Внизу ещё оставалось двое раненых матросов, беспомощно лежавших на койках. Увидев воду, хлынувшую в люк, они решили, что судно тонет, и стали громко кричать, и это было так ужасно, что все, кто был на палубе, немедленно бросились в лодку и взялись за весла.
   Не успели они отплыть ещё и двухсот ярдов, как нашла третья большая волна и сняла бриг с рифа. Паруса его на минуту надулись, и он, казалось, двинулся по ветру; постепенно оседая, он стал погружаться все глубже и глубже, и вскоре море полностью поглотило "Завет" из Дайзерта.
   Пока лодка плыла к берегу, никто не произнес ни слова; все молчали, ошеломленные душераздирающими криками погибавших моряков. Но едва они ступили на берег, как Хозисон пришел в себя и приказал схватить Алана со товарищи. Матросы сначала упирались, не имея ни малейшего желания повиноваться. Но в Хозисона, казалось, вселился бес. Он кричал, что сейчас Алан один, что у него большая сумма денег, что он виновен в гибели корабля и смерти их товарищей и они теперь могут отомстить ему и заодно обогатиться. Их было двенадцать против троих; поблизости не было ничего, что могло бы служить прикрытием, и матросы, обступив сбившуюся в кучку троицу, стали подходить к ним со всех сторон.
  
   -- И тогда,  -- сказал Алан,  -- рыжеволосый коротышка... Я позабыл, как его зовут.
  
   -- Риак?  -- спросил я.
  
   -- Да,  -- ответил Алан, -- точно, Риак! Он принял нашу сторону и спросил, матросов, неужели они не боятся божьего суда, и потом прибавил: "Хорошо, я тоже встану на сторону этого хайлэндера". Этот рыжий не совсем уж дурной человек,  -- сказал Алан.  -- В нем все же есть порядочность.
  
   -- Да,  -- заметил я,  -- из офицеров брига этот был самым приличным..
  
   -- Полностью согласен с этим,  -- подтвердил Алан,  -- и, честное слово, я нахожу, что он хорошо себя показал! Но, видишь ли, Дэвид, гибель корабля и крики тех несчастных очень сильно подействовали на него, и я думаю, что это-то и послужило главной причиной его доброты.
  
   -- Да, вероятно,  -- сказал я,  -- ведь сначала и он не отставал от других. Как же отнесся к этому Хозисон?
  
   -- Очень плохо, насколько я понимаю,  -- ответил Алан.  -- Он первым бросился в атаку, нанеся коротышке удар кинжалом. Потом всё завертелось -- я колол, рубил, разок выстрелил из пистолета -- во втором отсырел порох. Мы убили троих матросов и капитана, ранили ещё пятерых, когда оставшиеся трое побежали. Я не стал их преследовать, хотя мне повезло -- меня единственного не ранили, пара пустяковых царапин не в счёт. Юнга был ранен в руку и в бок, но довольно легко -- клинок скользнул по рёбрам. Эвану пропороли плечо и разбили голову, но он должен выжить. А вот коротышка Риак, земля ему пухом, оказался убит на месте (Было смешно, что Алан постоянно напирал на маленький рост мистера Риака, хотя, по правде сказать, сам был немногим выше).
  
   -- И что было дальше? -- с интересом спросил я.
  
   -- В этой части Малла, знаешь ли, земля принадлежит Кемпбеллам, а они плохая компания для подобных мне джентльменов. Если бы не это, я бы остался и помог нашим друзьям. Но мне пришлось срочно прощаться и уходить, когда помощь из местных жителей была уже на подходе. Таким образом, -- продолжал он,  -- я со всех ног побежал вперед и, встречая кого-нибудь, кричал, что у берега судно потерпело крушение. Уверяю тебя, они не останавливались и не задерживали меня. Ты бы только посмотрел, как они мчались к берегу, надеясь поживиться на обломках! А добежав, убеждались, что спешили напрасно, и это очень полезно для Кемпбеллов. Я думаю, что в наказание их клану бриг пошел ко дну целиком, а не разбился.
  
  

XIX.

  
  
   Пока мы шли, надвигалась ночь, и облака, появившиеся днем, сгустились настолько, что для этого времени года стало очень темно. Путь наш шел по неровным горным склонам, и, хотя Алан уверенно шел вперед, я не мог понять, как он находит здесь дорогу.
   Наконец в половине одиннадцатого, мы добрались до вершины горы и увидели внизу огни. По-видимому, дверь одного дома была открыта, и через нее лился свет очага и свечей. Вокруг дома и служб сновало человек пять или шесть, каждый с горящими факелами в руках.
  
   -- Джеймс, должно быть, потерял рассудок,  -- сказал Алан.  -- Если бы вместо нас с тобой сюда подошли солдаты, попал бы он в переделку! Но, вероятно, у него стоит часовой на дороге, и он отлично знает, что ни один солдат не найдет пути, по которому мы с тобой пришли.
  
   С этими словами Алан три раза свистнул условленным образом. Странно было видеть, как при первом звуке все факелы остановились, точно люди, которые несли их, испугались, и как после третьего свистка суматоха возобновилась.
   Успокоив их таким образом, мы спустились по склону, и у ворот -- жилище было похоже на богатую ферму -- нас встретил высокий красивый мужчина лет около пятидесяти, который взволнованно окликнул Алана по-гэльски.
  
   -- Джеймс Стюарт,  -- сказал Алан, -- я попрошу тебя говорить по-шотландски, потому что я привел молодого человека, не понимающего никаких других языков. Вот он,  -- прибавил Алан, взяв меня за руку,  -- молодой джентльмен из Лоулэнда, лэрд в своей стране, но я думаю, для него будет лучше, если мы сегодня не назовем его имени.
  
   Джеймс Глэнский повернулся ко мне и поздоровался довольно благосклонно. Затем он обратился к Алану.
  
   -- Это ужасное происшествие, оно навлечет несчастье на весь край!  -- воскликнул он.
  
   -- Ну,  -- сказал Алан,  -- ты должен примириться с ложкой дегтя в бочке меду. Колин Рой умер, и этому надо радоваться.
  
   -- Да,  -- продолжал Джеймс,  -- но, честное слово, я бы желал, чтобы он был жив! Однако дело сделано, Алан. Но кто же будет отвечать за него? Случай этот произошел в Эпине -- помни это, Алан. И Эпин будет расплачиваться, а у меня семья.
  
   Пока они разговаривали, я наблюдал за слугами. Одни, взобравшись на лестницы, разгребали солому на крыше дома и служебных построек, вытаскивая оттуда ружья, кинжалы и прочее военное снаряжение. Другие уносили их, и, судя по ударам кирки, раздававшимся где-то ниже по склону, я догадался, что их закапывали в землю. Хотя все работали усердно, но в работе не замечалось порядка: люди вырывали друг у друга ружья и сталкивались горящими факелами. А Джеймс, постоянно прерывая разговор с Аланом, отдавал приказания, которых, очевидно, совсем не слушали, продолжая суетиться всё так же бестолково. Лица, освещенные факелами, выражали страх, и, хотя все говорили шепотом, в голосах слышались тревога и раздражение.
   Вскоре из дому вышла девушка с каким-то свертком в руках. Я часто потом улыбался, вспоминая, как, едва взглянув на этот узел, Алан мгновенно сообразил, что именно в нем находится.
  
   -- Что эта девушка держит?  -- спросил он.
  
   -- Мы приводим дом в порядок, Алан,  -- отвечал Джеймс испуганно и немного заискивающе.  -- Ведь они будут обыскивать Эпин с фонарями, и всё должно быть у нас в полном порядке. Мы, видишь ли, зарываем ружья и кинжалы в мох. А у нее, вероятно, твой французский мундир!
  
   -- Зарыть в мох мой французский мундир!  -- вскричал Алан. -- Клянусь, этого никогда не будет!  -- Он завладел свертком и отправился в сарай переодеваться, а меня пока поручил своему родственнику.
  
   Джеймс повел меня на кухню, где мы сели за стол, и он, вымученно улыбаясь, попытался беседовать со мной, как радушный хозяин. Но вскоре к нему вернулось уныние, он снова стал хмуриться и кусать ногти. Только иногда, вспоминая обо мне, он произносил, слабо улыбаясь, одно-два слова и снова предавался своему горю. Жена его сидела у очага и плакала, закрыв лицо руками. Старший сын, присев на корточки, просматривал кипу документов и время от времени один из них сжигал, бросая в горящий камин. Служанка, суетясь, хозяйничала в комнате, все время тихонько хныкая от страха. То и дело в дверях показывалось лицо какого-нибудь работника, спрашивавшего приказания.
   Наконец Джеймс не мог более усидеть, извинился за неучтивость и пошел наблюдать за работами.
  
   -- Я сегодня составляю плохую компанию, сэр,  -- сказал он,  -- и не могу ни о чем думать, кроме ужасного происшествия, которое принесет столько бедствий совершенно невинным людям.
  
   Немного позже, заметив, что сын сжигает бумагу, которую ему хотелось бы сохранить, отец не сумел совладать со своим волнением, и больно было видеть, как он несколько раз ударил паренька.
  
   -- Ты с ума сошел! -- воскликнул Джеймс. -- Ты что, хочешь, чтобы отца твоего повесили?  -- и, совсем забыв о моем присутствии, ещё долго что-то кричал по-гэльски, на что юноша не отвечал ни единого слова.
  
   Только жена его при слове "повесили" накинула на лицо передник и зарыдала громче прежнего.
   Для постороннего свидетеля тяжело было все это видеть и слышать, и я очень обрадовался, когда возвратился Алан, снова похожий на самого себя, в красивом французском мундире, хотя, откровенно говоря, он уже так износился и вылинял, что едва ли заслуживал, чтобы его по-прежнему называли красивым. Тут меня увел другой сын Джеймса и дал мне перемену платья, в котором я так давно нуждался. Кроме того, я получил пару башмаков из оленьей кожи, какие носят горцы. Сначала они показались мне странными, но вскоре я к ним привык и нашел их довольно удобными.
   К тому времени, когда я вернулся, Алан, должно быть, уже успел рассказать мою историю, так как у них было уже решено, что я должен бежать с Аланом вместе, и все занялись нашим снаряжением. Каждому из нас дали по длинной шпаге и пистолету, хотя я признался в своём неумении владеть первой. С этой амуницией, мешком овсяной муки, железным котелком и бутылкой настоящего французского коньяку мы были готовы в путь. Денег, правда, у нас и своих хватало. Точнее -- у меня; деньги Алана уже отправили во Францию с другим гонцом, так что всё состояние этого верного члена горного клана теперь составляло семнадцать пенсов. Что же касается Джеймса, то он, кажется, так поистратился на поездки в Эдинбург и на судебные издержки по делу арендаторов, у него осталось только три шиллинга и пять с половиной пенсов, почти всё одними медяками.
  
   -- Этого тебе будет мало,  -- сказал Алан. -- Наверняка надо будет откупаться.
  
   -- Если не возражаете, -- вмешался я в разговор, -- я мог бы вам дать немного золота. А то так надоело таскать эту тяжесть, что уже не раз подумывалось выбросить его где-нибудь под кустом.
  
   Они посмотрели на меня как на сумасшедшего, да впрочем, в их глазах я наверняка им и был. Что поделать, тяжёлые золотых кругляшки этой эпохи до сих пор воспринимались мной скорее как лут в компьютерной игре. Сами по себе деньги ведь ничто, они ценны только как средство приобретения товаров и услуг. А какие товары и услуги мне были здесь жизненно необходимы? То-то же.
  
   -- И сколько у тебя есть денег, Дэви? -- спросил меня Алан жалостливо, как умалишённого.
  
   -- Точно не знаю, надо пересчитать, -- ответил я, доставая из сумки один за другим тяжёлые, туго набитые золотом мешочки.
  
   Это было сильно, как говорилось в древней телевизионной рекламе моего времени -- "шок -- это по-нашему". Триста семнадцать гиней являлись для здешних мест столь невиданной суммой, что на меня тут же начали смотреть как на кума короля, не то что с уважением, скорее даже с глубочайшим почтением. А уж когда я предложил оставить Джеймсу двести из них, говоря, что нам и оставшихся будет более чем достаточно, того чуть удар не хватил. В конце-концов мне пришлось сбежать на улицу, подышать свежим воздухом, чтобы избавиться от захлестнувшего с головой вала благодарности Джеймса и его семьи.
   Сев на бревно возле сарая, я наблюдал за продолжающейся вокруг суетой, неспешно покуривая трубку. Вот служанка вынесла из дома ещё какие-то свёртки. Красивая девушка кстати, я сразу это приметил. Когда она возвращалась, я окликнул её.
  
   -- Красавица, присядь чуть отдохни. Всё равно солдаты сюда нагрянут ещё не скоро.
  
   -- Прости, господин, -- отвечала она, -- если я задержусь, хозяева меня непременно хватятся и накажут.
  
   -- Тогда ладно. Но, когда закончишь, зайди на сеновал, -- сказал я, -- только кузнеца с собой приводить не надо.
  
   -- Зачем кузнеца? -- не поняла она, -- у нас в доме нет кузнеца!
  
   -- Да просто у меня в сумке завалялись кое-какие женские украшения, хочу чтобы кто-то кто в этом разбирается оценил их, -- ответил я, подмигнув, но служанка вряд-ли это увидела в царившей вокруг тьме, почти не разгоняемой светом факелов.
  
   Но тут из дома послышался недовольный голос Джеймса и она, испуганно пискнув, исчезла за дверью. Выбив трубку, зашёл в дом и я, застав продолжение разговора Алана с хозяином.
  
   -- Тебе, Алан, надо бежать из наших мест и вообще из Шотландии, а также и твоему другу из Лоулэнда, потому что мне придется объявить награду за тебя и за него, чтобы отвести от себя подозрение. Ты понимаешь, что это нужно, Алан? Ну скажи, что понимаешь!
  
   Мне показалось, что Алан немного покраснел.
  
   -- Это жестоко по отношению ко мне: ведь я привел сюда его, Джеймс, -- сказал он, поднимая голову.  -- Это значит, что я поступил как предатель!
  
   -- Нет, Алан, что ты!  -- вскричал Джеймс.  -- Взгляни правде в лицо! О нем все равно будет написано в объявлении. Его видело на дороге много людей. Я уверен, что Мунго Кемпбелл непременно объявит за его поимку награду! Не все ли равно, если я также объявлю? Кроме того, Алан, у меня есть семья. -- Потом после короткого молчания он прибавил: -- А ведь присяжными, Алан, будут Кемпбеллы.
  
   -- Хорошо только одно, -- сказал Алан, размышляя,  -- что никто не знает его имени.
  
   -- Никто и теперь не узнает, Алан! Вот тебе в том моя рука!  -- воскликнул Джеймс, причем можно было подумать, что он действительно знает мое имя и отказывается от своей выгоды.  -- Придется только описать его одежду, возраст, как он выглядит и тому подобное. Я не могу поступить иначе.
  
   -- Я удивляюсь тебе!  -- сурово сказал Алан.  -- Неужели ты хочешь продать его с помощью твоего же подарка? Ты дал ему новую одежду, а затем хочешь выдать его?
  
   -- Нет, Алан, что ты! -- ответил Джеймс,  -- нет, мы опишем одежду, которую он снял, ту, в которой его видел Мунго.
  
   Но мне показалось, что он сильно упал духом. Действительно, бедняга хватался за соломинку, и я уверен, что перед ним все время мелькали лица его исконных врагов, занимавших места на скамье присяжных, а за их спинами ему мерещилась виселица.
  
   -- А ты, сэр,  -- спросил Алан, обращаясь ко мне, -- что на это скажешь? Ты здесь под охраной моей чести, и я обязан позаботиться, чтобы ничего не делалось против твоей воли.
  
   -- Могу сказать только одно,  -- ответил я,  -- что ваш спор мне совершенно не понятен. Простой здравый смысл говорит, что за нами будут гоняться в любом случае. Поэтому, какая разница? Если кто и догонит, он тут же об этом пожалеет, поскольку я собираюсь стрелять на упреждение. Что же касается имени, можете всем говорить, что я при встрече называюсь Мартином Стюартом из Франции, или сокращённо, Марти Стью. И даже добавить от себя, что имя наверняка вымышленное и к вашему роду я не имею никакого отношения. По крайней мере это точно поможет отвести подозрение от Камеронов. Вы же не хотите, чтобы ваши враги догадались, что Рыжего Лиса убил кто-то из них?
  
   Меня в два голоса заверили, что конечно же нет.
  
   -- Прекрасно, -- объявил я, -- пожалуйста, смело донесите на Марти Стью, на Алана, хоть на короля Георга! Лишь бы они запутались как следует, а это нам и требуется! Сэр,  -- обратился я напрямую к Джеймсу, -- я друг Алана, и если я могу быть полезным его родственникам, меня не остановит никакая опасность.
  
   Не успел я сказать последнее слово, как миссис Стюарт вскочила со стула, подбежала к нам и бросилась с плачем на грудь ко мне, потом к Алану, благословляя бога за нашу доброту к её семье. Это было волнующе, поскольку женщиной она всё ещё была довольно симпатичной.
   -- Ты, Алан, выполняешь священный долг по отношению к родичам,  -- сказала она.  -- Но этот мальчик только что пришел сюда и увидел нас в самом ужасном положении, увидел хозяина, который умоляет о милости, точно нищий, тогда как он рожден, чтобы повелевать как король! Мой мальчик, я, к сожалению, не знаю твоего настоящего имени,  -- прибавила она,  -- но я видела твое лицо, и, пока сердце бьется у меня в груди, я буду помнить тебя, думать о тебе и благословлять тебя.  -- Она поцеловала меня и снова разразилась такими рыданиями, что я даже пришел в смущение.
  
   -- Ну, ну,  -- сказал Алан с растроганным видом,  -- в июле день наступает рано, а завтра в Эпине начнется порядочная кутерьма: разъезды драгунов, крики "Круахан!"*, беготня красных мундиров, и нам с тобой следует уйти поскорее.
  
   -- Нет, Алан, -- ответил я, -- нам надо поспать хоть пару часов до рассвета, -- иначе с недосыпу мы будем не в состоянии ни драться ни бежать. Я бы прямо сейчас прилёг где-нибудь на сеновале.
  
   Меня начали убеждать поспать в доме, на кровати, но я был непреклонен. "В ближайшее время нам предстоит долго спать только на камнях, подложив под голову кулак вместо подушки. Так что не стоит привыкать к хорошему" -- сказал я в ответ на все их уговоры, незаметно подмигнув покрасневшей служанке.
   Была чудесная, теплая и очень темная ночь, которую я не потратил даром. Три часа до рассвета пролетели как одно мгновение, и покидая дом Стюартов я отдал, так и оставшейся для меня безымянной, девушке не только серебряные серёжки, выигранные на бриге в кости у кого-то из матросов, но и пару золотых гиней, оставив её в полной прострации от столь неожиданно щедрого подарка.
  
  

XX.

  
  
   Мы то шли, то бежали, а когда взошло солнце, то бежать пришлось почти без передышки. Хотя, на первый взгляд, местность казалась совершенно пустынной, нам то и дело встречались уединенные хижины, прятавшиеся между холмов. По дороге нам попалось не меньше двадцати таких хижин. Когда мы приближались к какой-нибудь из них, Алан оставлял меня одного, а сам подходил к окну, стучал в него и разговаривал с хозяином. Это называлось "сообщать новости". В той части Шотландии это считалось настолько обязательным делом, что Алан должен был останавливаться в пути, даже подвергая свою жизнь опасности. И так хорошо это правило всеми исполнялось, что в большей части домов уже знали об убийстве, и, насколько я мог судить, прислушиваясь к разговорам на чуждом мне языке, новость эта всеми встречалась скорее с ужасом, чем с удивлением.
  
   Несмотря на то что мы торопились, мы все ещё были далеко от запланированного для следующего ночлега убежища. Утро застало нас в обширной, усеянной скалами долине, по которой пробегал пенящийся поток. В этой долине, окруженной дикими горами, не было ни деревьев, ни травы. Подробностей нашего путешествия я совсем не помню, сказалась бессонная ночь; мы шли то прямо к цели, то делая длинные обходы. Мы очень спешили, а названия мест, которые мы проходили, я хотя и слышал, но по-гэльски, и потому они легко забывались. Проведя на ногах весь день, мы только немного поспали вечером среди зарослей вереска, снова отправившись в путь ночью. Но дорога была ужасной, нам постоянно приходилось плутать среди густых зарослей и больших камней, поэтому до утра мы не успели пройти столько сколько было задумано.
   Итак, первые лучи зари застали нас в одном, как потом выяснилось, пугающем месте, и я увидел, что Алан нахмурил брови.
  
   -- Это очень неподходящее место для нас с тобой,  -- сказал он,  -- потому что они просто обязаны здесь караулить.
  
   С этими словами он ещё быстрее, чем обычно, побежал вниз, туда, где река разделялась на два рукава. Поток прорывался между тремя скалами с таким страшным грохотом, что у меня содрогнулось сердце, а над ним стоял точно туман от водяной пыли. Алан, не оглядываясь по сторонам, прыгнул прямо на средний утес и, упираясь в него руками и ногами, едва удержался на месте, так как утес был невелик. Я, не успев толком ни рассчитать расстояния, ни понять опасности, последовал за Аланом, и он поймал и поддержал меня.
  
   []
   Мы стояли на маленьком утесе, мокром и скользком, и нам предстояло сделать ещё гораздо больший скачок через поток, грохотавший вокруг нас. Алан потряс меня за плечо. Я видел, что он говорит, но от грохота водопада не мог ничего расслышать. Я заметил только, что он махнул рукой в сторону другого берега, и нетерпеливо топнул ногой. Затем, повернувшись ко мне спиной, перепрыгнул через рукав реки и благополучно упал на другой берег.
   Теперь, когда я стоял один на скале, мне стало гораздо просторнее, даже появилось место для короткого разбега. Но вначале я перекинул Алану свою сумку, и только затем прыгнул сам. Но не удержавшись на мокрой от водяной пыли траве, заскользил к водопаду. Алан спас меня, схватив за отвороты куртки, он остановил моё неминуемое падение.
   Не сказав ни слова, горец снова пустился бежать, и я должен был вскочить на ноги и бежать за ним. Усталый, я почувствовал теперь, что голова моя кружится, что я совсем разбит и слегка ослабел от перенесённого стресса. Я бежал, спотыкаясь и ощущая невыносимую боль в боку, так что когда наконец Алан остановился под большой скалой, окруженной другими скалами, то эта остановка была очень кстати для меня, позволив хотя бы немного перевести дыхание.
   Я сказал, что Алан остановился под большой скалой, но, вернее, это были две скалы, опирающиеся одна о другую своими вершинами. Высота этих скал достигала двадцати футов, и при первом взгляде они казались совершенно неприступными. Хотя про Алана можно было сказать, что у него четыре руки, но даже он два раза безуспешно пробовал вскарабкаться на них, и только на третий раз, стоя на моих плечах и привскочив с такою силою, что едва не переломил мне ключицы, он смог добраться до нашего пристанища. Попав на выступ, он спустил мне свой кожаный пояс, и с его помощью, а также двух углублений в скале, на которые можно было поставить ногу, я тоже взобрался наверх.
   Мне стало ясно, зачем мы сюда пришли: обе скалы, прислонившиеся друг к другу, наверху образовали выемку, формой напоминавшую блюдечко. В этом углублении могли спрятаться лёжа три-четыре человека.
   За всё это время Алан не проронил ни слова, а только бежал и карабкался с дикой, молчаливой и безумной поспешностью, очевидно крайне опасаясь какой-то смертельной опасности. Даже теперь, когда мы уже были на скале, он молчал и по-прежнему хмурился. Он лёг, плотно прижавшись к камню, и, приподняв слегка голову из своего убежища, одним глазом стал изучать окружающую местность. Уже было совсем светло, и мы могли разглядеть каменные склоны долины, дно, усеянное скалами, поток, пересекавший её, и пенившиеся водопады. Но нигде не было видно ни дыма жилищ, ни одного живого существа, кроме орлов, клекотавших над утёсом. Наконец Алан улыбнулся.
  
   -- Ну,  -- сказал он,  -- теперь у нас появилась надежда.  -- Затем, глядя на меня с улыбкой, прибавил: -- Ты не особенно бойко прыгаешь.
  
   После предыдущей бессонной ночи, и этой, проведённой в бегах, иного я лично от себя и не ждал. Но сам Алан никакой усталости не выказывал, видимо подумав о разнице в наших возможностях я непроизвольно нахмурился, потому что он тотчас прибавил примирительно:
  
   -- Ну, я тебя не виню! Бороться со страхом и всё-таки не отступать перед опасностью -- достойно порядочного человека. Кроме того, кругом была вода, которая даже меня пугает. Нет, нет,  -- заключил Алан, -- не ты заслуживаешь порицания, а я.
  
   Я попросил его объясниться яснее.
  
   -- Сегодня ночью я повёл себя как дурак. Во-первых, я ошибся дорогой, хотя мы шли по родной моей Эпинской стороне. Поэтому утро застало нас там, где нам не следует быть, и вот мы лежим здесь, в таком неудобном и всё равно довольно опасном месте. Во-вторых,  -- и это уже совсем непростительно для человека привыкшего к горам,  -- я не взял фляги с водой, и вот мы должны провести здесь весь долгий летний день, имея с собой только чистый спирт. Ты, может быть, думаешь, что это неважно, но ещё до наступления ночи ты, Дэвид, заговоришь иначе.
  
   На что я сказал, что у меня в сумке припасена целая фляга с сильно разбавленным вином, как раз на подобный случай.
  
   -- Отлично, Дэви! Теперь нам будет намного проще пережить этот день. А что ещё важнее, -- прибавил он,  -- ты, должно быть, заметил -- ведь ты такой наблюдательный,  -- что Алан Брэк Стюарт сегодня шёл, пожалуй, чуть быстрее обыкновенного.
  
   -- О да!  -- воскликнул я.  -- Сегодня ты мчался как на пожар.
  
   -- Неужели? -- удивился он.  -- Ну, так будь уверен, то, значит, нам нельзя было терять ни минуты времени... Но довольно разговоров: ложись-ка ты поспи, а я пока покараулю.
  
   Я не заставил себя упрашивать -- спать действительно хотелось зверски. Между вершинами скал ветром нанесло немного торфяной земли, на которой выросло несколько папоротников, и так образовалась для меня постель. Последнее, что я слышал, был разносящийся окрест крик орлов. Мне тут же начали сниться эротические сновидения с участием давешней служанки и Ленки, моей подруги из прошлой жизни. Вообще-то в ней было немало женщин, особенно до моей женитьбы, так как я пользовался популярностью среди особ противоположного пола. Но, вернувшись с войны без ног ниже колен, я вызывал у них уже далеко не вожделение, а жалость в лучшем случае. А то и брезгливость, как у бывшей жены. Ленка была приятным исключением, она игнорировала моё вынужденное уродство, как будто его и не было. Даже предлагала выйти за меня замуж, но она мне слишком нравилась, чтобы я мог позволить ей связать свою судьбу с калекой. В принципе, одним из основных побудительных мотивов добровольного ухода из жизни как раз и являлось моё желание окончательно развязать ей руки.
   Так вот, мне снилось, что мы, я, Ленка и милая служанка, сидим в моей бывшей квартире, за накрытым столом. Вроде бы какой-то праздник, горожане за окном ходят разнаряженные, а издали, от Дворца Культуры, долетает музыка праздничного концерта. И вроде как Цой поёт "Перемен требуют наши сердца"... А Ленка мне и говорит:
  
   ?  Не слыхал ты когда байку про Человека и Добрый Народец?  ? Я понял, что она имеет в виду гномов.
  
   ?  Нет,  ? сказал я,  ? и слышать не желаю, давай лучше споём.
  
   ?  С вашего дозволения, мистер Бэлфур, я всё-таки вам её расскажу, ? всё-таки продолжила Ленка голосом Алана. ? Выбросило, стало быть, человека после кораблекрушения на скалу посреди моря, и надо же так случиться, чтобы на ту самую, какую облюбовал себе добрый народец, который отдыхал там всякий раз по пути в Ирландию. Называют скалу эту Скерривор, и стоит она невдалеке от того места, где мы потерпели крушение. Ну, давай, значит, человек плакать: "Ах, если бы мне перед смертью ребеночка своего любимого повидать!" ? и так это он убивался, что сжалился над ним король доброго народца, да и велел одному гномику слетать, принести малыша в заплечном мешке, и положить под бок этому человеку, пока тот спит. Просыпается человек, смотрит, рядом мешок, и в мешке что-то шевелится. А был он, видать, из тех людей, что постоянно опасаются, как бы чего не вышло; вот и подумал, вдруг там змея? И для пущей верности, перед тем, как открыть мешок, возьми да и проткни его пару раз кинжалом: глядь, а ребенок-то его мёртвенький...
  
   ? Ну и к чему ты мне такие ужасы за столом рассказываешь? ? возмутился я.
  
   ? Да вот, ребёночка что-то захотелось, ? ответила она серьёзным голосом, смахнув набежавшую слезу.
  
   ? Эй, эй! ? испугался я вырисовывающейся перспективе, ? Ты же всегда мне говорила, что любишь не столько детей, сколько сам процесс их изготовления!
  
   ? Да она шутит, ? успокоила меня служанка, до этого молчавшая. ? Меня вот другое интересует, был ли ты когда-нибудь в постели сразу с двумя женщинами?
  
   Я, шокированный подобными перспективами, смог только отрицательно покачать головой.
  
   ? А хочешь? ? спросила она, вставая и скидывая блузку, дерзко выпустив на свободу идеальной формы грудь, с набухшими от прилива крови сосками. Ленка тоже начала энергично раздеваться, и мы втроём скользнули из-за стола к ближайшему дивану...
  
   На заднем же плане кто-то голосом Рыжего Лиса бубнил, что "подобные желания обычно возникают у мужчин нарциссического склада, нуждающихся в постоянной подпитке собственной самооценки. Дело в том, что мужчина, переспавший одновременно с двумя красотками, получает чуть ли не пожизненное право называть себя половым гигантом. В минуты отчаяния, неудовлетворенности собой, этот "герой" сможет окунуться в воспоминания и с мыслью "было же, есть чем гордиться" найдет в себе силы идти вперед. Ещё хуже стремление завести гарем, о подобной чуши вообще чаще всего мечтают те девственники, на которых женщины не обращают ровно никакого внимания...".
   На этом месте мой кошмар внезапно прервался. Было около девяти часов утра, когда Алан резко разбудил меня, при этом зажав мой рот ладонью. Я еле удержал свою левую руку, которой чуть не зарядил рефлекторно спросонья ему в подбородок.
   -- Тсс,  -- прошептал он, нисколько не подозревая о моих и чуть не состоявшихся собственных проблемах.  -- Ни звука...
  
   -- Что случилось? -- хрипло прошептал я, удивленный его испуганным и мрачным лицом,  -- нас нашли?
  
   Он молча выглянул из-за угла скалы и знаком пригласил меня сделать то же.
  
   Стоял ясный, безоблачный и очень жаркий день. Долина была видна отчетливо, как на картине. В полумиле от нас, на берегу реки, расположились лагерем солдаты в красных мундирах. Посередине лагеря горел большой костер, и на нем некоторые стряпали. Вблизи, на вершине скалы почти такой же вышины, как наша, стоял часовой, и солнце играло на примкнутом штыке его мушкета. По всему берегу, вдоль течению потока, расставлены были на постах ещё часовые, расположившись то близко друг от друга, то на некотором расстоянии; одни, как и первый, помещались на возвышениях, другие шагали внизу взад и вперед, встречаясь на полдороге. Выше по течению, на местности более открытой, сторожевая цепь поддерживалась конными солдатами, и мы видели, как они разъезжали вдали. Ниже стояли цепью пехотинцы. Но, так как река здесь неожиданно расширялась от впадения в неё крупного ручья, то солдаты были расположены друг от друга на больших расстояниях, и оберегали только броды и камни, служившие для переправы.
   Я взглянул на них ещё разок и снова улегся на своё место. Странно было видеть, как эта долина, такая безлюдная на рассвете, теперь вся сплошь сверкала оружием и красными мундирами.
  
   []
  
  
   -- Ты теперь сам видишь,  -- сказал Алан,  -- чего именно я боялся, Дэвид: они будут сторожить берега речки. Они начали появляться уже два часа тому назад. Ну и мастер ты спать, друг мой! Мы теперь в опасном месте. Если они взберутся на уступы гор, то смогут увидеть нас в подзорную трубу, но если они останутся в глубине долины, мы ещё продержимся. Посты внизу реже, и ночью мы попытаемся пробраться мимо них.
  
   -- А что же нам делать до наступления ночи?  -- спросил я.
  
   -- Лежать здесь,  -- сказал он, -- и жариться на солнышке.
  
   Это слово "жариться" действительно всего точнее выражало наше состояние в продолжение дня, который нам предстояло провести. Надо припомнить, что мы лежали на голой вершине скалы, словно рыбы на сковородке. Солнце жестоко палило нас. Скала так раскалилась, что едва можно было прикоснуться к ней. А на маленьком клочке земли и в папоротниках, где было свежее, мог поместиться только один человек. Мы по очереди лежали на раскаленной скале, и это действительно напоминало положение святого, замученного на рашпере*. Мне пришла в голову странная мысль: в этом же климате всего несколько дней тому назад я жестоко страдал от холода, а теперь мне приходилось страдать от жары на скале.
   К тому же у нас было мало воды, которую приходилось всячески экономить. Мы не давали фляге нагреваться, зарывали её в землю и получали некоторое облегчение, изредка смакуя воду глотками и едва смачивая ею грудь и виски.
   Солдаты весь день расхаживали в долине, то сменяя караул, то осматривая скалы. Но скал было крутом такое множество, что искать между ними людей было так же легко, как иголку в охапке сена. Понимая, что это дело бесполезное, солдаты занимались им без особого старания. Однако мы видели, как они иногда погружали в вереск штыки, и я чувствовал холодную дрожь во всем теле. Иногда они подолгу не отходили от нашей скалы, и мы едва смели дышать.
   Вот при каких обстоятельствах я в первый раз услышал настоящую английскую речь этого времени.
   Один солдат, проходя мимо, дотронулся до нашей скалы на солнечной стороне и тотчас с ругательством отдернул руку.
  
   -- И накалилась же она, скажу я вам!  -- воскликнул экспрессивно он.
  
   Меня удивили краткие звуки и скучное однообразие его речи, а также странная манера выдыхать букву "h". Правда, я слыхал, как похоже говорил Рэнсом, но он заимствовал свой говор от разного люда, и я большей частью приписывал недостатки его речи детскому возрасту. Поэтому я так удивился, услышав ту же особенность разговора в устах взрослого человека. Действительно, я никогда не мог привыкнуть как к английскому произношению, так и к английской грамматике. Видимо личность изначального Дэвида Бэлфура повлияла на моё мировосприятие гораздо больше, чем казалось изначально.
   Наши муки и усталость росли по мере того, как подвигался день, потому что скала становилась всё горячей, а солнце светило всё ярче. Приходилось терпеть и головокружение, и тошноту, и острые, точно ревматические, боли в суставах. Я тогда вспоминал и потом часто вспоминал эти строки из одного шотландского псалма:
  
   Луна не поразит тебя ночью,
   А также и солнце -- днем.
  
   И действительно, только благодаря счастливому стечению обстоятельств никого из нас не поразил солнечный удар.
   Наконец, около двух часов дня, положение наше стало совершенно невыносимо: кроме того, теперь надо было не только претерпевать мучения, но и бороться с искушением. Солнце начинало клониться к западу, и потому на восточной стороне нашей скалы показалась теневая полоса.
  
   -- Всё равно, здесь умереть или там,  -- сказал Алан в конце концов и, соскользнув через край, очутился на земле с теневой стороны.
  
   Я немедля последовал за ним и растянулся во весь рост на прохладной земле, так как у меня кружилась голова и я совсем ослабел от долгого пребывания на солнце. Тут мы пролежали час или два обессиленные, с болью во всем теле, и совсем не защищённые от глаз любого солдата, которому пришло бы в голову пройти в этом направлении. Заряженные пистолеты при этом были бы плохой защитой, так как руки немилосердно дрожали. А о рукопашной мне даже помыслить нельзя было без содрогания.
   Однако никто не появился: все солдаты проходили с другой стороны, так что скала защищала нас и в нашем новом положении.
   Вскоре мы немножко отдохнули, и, так как солдаты расположились ближе к берегу, Алан предложил мне идти дальше. Я тогда больше всего в мире не хотел очутиться опять на скале и охотно согласился бы на все, что угодно, даже на то, чтобы немедленно вступить в смертельную битву или же нырнуть в горную реку.
   Итак, мы приготовились к путешествию, и начали скользить друг за другом по скалам, пробираясь то ползком на животе в тени уступов, то, с постоянной опаской быть обнаруженными, быстро перебегали открытые пространства.
   Солдаты, уже обыскавшие для вида эту сторону долины и, вероятно, сонные теперь от полуденного зноя, утратили свою бдительность и дремали на постах, изредка оглядывая только берега потока. Идя вниз по долине, по направлению к горам, мы всё время удалялись от них. Но это было самое утомительное дело, в каком мне когда-либо приходилось участвовать за обе жизни. Нужно было глядеть во все стороны, чтобы оставаться незамеченным на неровной местности, на расстоянии окрика от массы рассеянных повсюду часовых. Когда нам приходилось перебегать открытое пространство, требовалась не только быстрота движения, но и сообразительность; нужно было отдать себе отчёт не только в общем расположении местности, но и в прочности каждого камня, на который приходилось ступать, так как день стоял тихий и падение камешка, не хуже чем пистолетный выстрел, могло бы пробудить эхо между холмами и утесами.
   К закату мы уже прошли порядочное расстояние даже при таком медленном продвижении, но часовые на скале все ещё были ясно видны нам. Вдруг мы заметили нечто, сразу заставившее нас забыть все опасения: это был глубокий, стремительный ручей, мчавшийся вниз на соединение с рекой, протекавшей в долине. Увидев его, мы с ходу бросились в воду. Не могу сказать, какая минута была для нас приятнее: та ли, когда мы освежились в холодном ручье, или та, когда мы с жадностью стали пить прохладную воду без надоевшей винной кислинки.
   Мы лежали тут -- берега закрывали нас,  -- снова и снова пили, смачивали себе грудь, опускали руки в бегущую воду, пока их не начинало ломить от холода. Наконец, чудесным образом восстановив свои силы, мы достали мешок с мукой и приготовили драммах* в железном котелке. Хотя это только овсяная мука, замешанная на холодной воде, но все-таки она представляла собой довольно приемлемое кушанье для голодного человека.
   Когда нет возможности развести огонь или, как в нашем положении, есть причины не разводить его, такое месиво служит главной опорой для тех, кто прячется в зарослях вереска.
   Как только стало темнеть, мы отправились дальше, сперва с некоторыми предосторожностями, а затем всё смелее, поднявшись во весь рост и крупно шагая, как на прогулке. Дорога, извивавшаяся по крутым склонам гор и по вершинам холмов, была трудной. На закате появились облака, и ночь пришла темная и прохладная, так что я не особенно устал, но только все время боялся упасть и скатиться с горы, не имея понятия о направлении, куда мы шли.
   Наконец взошел месяц, застав нас ещё в дороге. Он был в последней четверти и долго не показывался из-за туч; теперь он осветил нам множество темных горных вершин, а далеко под нами он отразился в узкой излучине лоха.
   Мы остановились. Меня поразило, что я нахожусь так высоко и иду, как мне казалось, по облакам. Алан же хотел убедиться, идем ли мы в верном направлении.
   Очевидно, он остался доволен и, вероятно, посчитал, что мы ушли далеко от наших врагов, потому что всю остальную часть нашего ночного пути тихонько насвистывал разные песенные мотивы, лирические, воинственные или же веселые, плясовые, которые заставляли идти скорей. Надо признать, свистел он мастерски. Это развлекло нас в дороге по темным пустынным горам.
   []
  
  
  

XXI.

  
  
   Начало светать, когда мы достигли промежуточного места своего назначения -- расселины на вершине горы, посередине которой пробегал ручей и где, с правой стороны, была пещера в скале. Берёзки образовали здесь редкий красивый лесок, который дальше переходил в сосновый бор. Поток кишел форелью, лес -- дикими голубями, а вдалеке, на открытой стороне горы, постоянно свистали дрозды и куковали кукушки. Из расселины мы видели внизу часть Мамора и лох, отделяющий его от Эпина. С такой высоты это была захватывающая картина и любоваться этим видом служило для меня постоянным источником удивления и восторга.
   Расселина эта называлась Корринаки, и, хотя из-за её возвышенного положения и близости к морю она часто закрывалась тучами, все-таки, в общем, это было хорошее место, и пять дней, проведенных там, прошли довольно приятно.
   Мы спали в пещере, прикрывшись плащами и устроив себе постель из кустов вереска, которые срезали специально для этой цели. В одном углу ущелья было потаённое местечко, где мы отваживались разводить огонь; таким образом мы могли согреться, когда находили тучи, варить горячую похлебку и жарить некрупных форелей, которых мы ловили прямо руками, под камнями и под нависшими берегами ручья. Рыбная ловля была нашим главным занятием и развлечением не только потому, что мы хотели сохранить запас провизии на лучшие времена, но и потому, что нас забавляло наше соперничество; мы проводили большую часть дня у воды, раздевшись, ощупью отыскивая рыбу среди камней. Самая крупная из пойманных нами рыб весила не более четверти фунта, но все они как одна были мясистые и вкусные, в особенности испеченные на угольях, и заставляли нас сожалеть только об отсутствии соли, запасы которой при подобной диете быстро подошли к концу.
   В свободное время Алан учил меня обращаться со шпагой, так как мое неумение пользоваться ею приводило его в отчаяние. Я, кроме того думаю, что, замечая иногда мое превосходство в рыбной ловле, он с радостью обращался к упражнению, в котором так явно превосходил меня. Он осложнял обучение более чем следовало, нападая на меня во время урока с пронзительным криком и наступая так близко, что я боялся, как бы не сработали мои рефлексы рукопашника, которые уже вполне закрепились и в этом теле. Подобные уроки принесли мне некоторую пользу, научив обороняться от шпаги с помощью кинжала, но фехтовальщиком на длинно-клинковом оружии конечно из меня не сделали. Итак, не будучи в состоянии удовлетворить своего учителя, я сам был не совсем доволен собой.
   Но мы в это время вовсе не забывали о своём главном деле, то есть о дальнейшем бегстве из опасных мест.
  
   -- Пройдет ещё много дней, -- сказал мне Алан ещё в первое утро,  -- прежде чем солдатам придет в голову обыскивать Корринаки. Так что теперь нам следует отсидеться здесь, пока поиски переместятся дальше на юг. А затем мы пойдём по горам на север, сделаем круг, и выйдем на восточную тропу, обойдя район основных поисков.
  
   Вслед за тем он подробно описал мне запланированный маршрут, предполагаемые трудности и места, которые нам предстоит посетить.
  
   -- Ну, а что планируешь делать прямо сейчас?  -- спросил я.
  
   -- Сейчас нам надо послать извещение одному моему родственнику, живущему неподалёку.
  
   --   И как мы пошлем ему извещение?  -- снова спросил я.  -- Мы здесь одни в пустынной местности, откуда не можем пока уйти. И если только вы только не пошлёте с весточкой птиц небесных, я, право, не знаю, как мы сможем это сделать.
  
   --   Да?  -- насмешливо сказал Алан.  -- Похоже, ты не отличаешься особой изобретательностью, Дэвид...
  
   Вслед за тем он погрузился в размышления, глядя на пепел костра. Потом, взяв кусок дерева, он сделал из него крест, концы которого обжёг на угольях, затем несколько смущённо взглянул на меня.
  
   --   Не можешь ли ты уступить мне на время свою пуговицу?  -- спросил он.  -- Конечно, странно спрашивать подарок обратно, но, признаюсь, мне неохота отрезать от мундира ещё одну.
  
   Я дал ему пуговицу, и он продел в нее узкую полоску материи, оторванную от его плаща, и перевязал ею крест; затем, прикрепив к нему веточку берёзы и сучок сосны, с довольным видом взглянул на проделанную работу.
  
   --   Недалеко от Корринаки,  -- сказал он затем,  -- есть деревушка, под названием Колинснакоэ. Там много моих друзей -- им бы я мог доверить свою жизнь, но там есть и такие люди, в которых я не так сильно уверен. Видишь ли, Давид, за наши головы будет объявлена очень большая награда -- даже сам Джемс обещает награду,  -- а уж Кемпбеллы не пожалеют никаких денег, чтобы повредить хоть одному Стюарту. Иначе, я, несмотря ни на что, спустился бы в Колинснакоэ и доверил бы свою жизнь этим людям так же легко, как другому дал бы свою перчатку.
  
   --   Ну, а что ты планируешь теперь?  -- спросил я.
  
   -- А теперь,  -- отвечал он,  -- я бы предпочел, чтобы они вовсе не видали меня. Везде бывают дурные или, что ещё хуже, слабые люди. Но надо передать весточку Джеймсу. Когда стемнеет, я прокрадусь в деревушку и оставлю огненный крест у двери своего хорошего друга Джона Брэка МакКола, испольщика в Эпине*.
  
   --   Прекрасно,  -- сказал я.  -- И что он подумает, увидев твой крест?
  
   --   Ну,  -- сказал Алан,  -- мне бы очень хотелось, чтобы он был достаточно проницательным человеком, иначе, честное слово, боюсь, что он мало чего поймет! Но вот как я себе представляю это. Этот крест похож на смоляной или огненный крест, который служит обычным сигналом для сбора наших кланов. Но он отлично поймет, что сейчас клан не должен восставать, так как хотя крест и будет стоять у него на окне, но при нем не будет других положенных знаков. Итак, он подумает: "Клан не должен восставать, но что-то нужно сделать". Тогда он увидит мою пуговицу, пуговицу Дункана Стюарта, и подумает: "Сын Дункана прячется в зарослях и наверняка нуждается во мне".
  
   --   Хорошо,  -- сказал я,  -- предположим, что это сработает. Но ведь всяких зарослей здесь везде очень много отсюда, и до самого Форта их просто не счесть.
  
   --   Совершенно верно,  -- сказал Алан.  -- Но Джон Брек увидит ветку березы и сучок сосны и подумает, если у него есть хоть капля сообразительности, в чем я не сомневаюсь: "Алан прячется в лесу из берез и сосен". А затем: "Это сочетание деревьев здесь довольно редко встречается", и станет искать нас в Корринаки. А если он не сделает этого, Давид, то черт бы его побрал совсем: он недостоин тогда посолить свою похлебку.
  
   --   Ну, любезный,  -- заметил я, слегка подшучивая над ним,  -- вы очень изобретательны! Но не проще ли было бы написать ему несколько слов на куске берёзовой коры?
  
   --  Это просто превосходная идея, мистер Бэльфур из Шоса,  -- отвечал Алан насмешливо.  -- Для меня было бы, конечно, гораздо проще написать, но Джону Бреку было бы нелегко прочесть это: ему пришлось бы сначала походить в школу годика два-три, чтобы научиться читать, и мы, вероятно, устали бы ожидая его. А так он придёт, и я передам ему записку для Джемса.
  
   -- Прекрасно, -- сказал я. -- И как он передаст её адресату не вызвав ничьих подозрений?
  
   -- Ну,  -- сказал Алан,  -- по большому счёту записку ему передавать и не обязательно. Я его могу попросить передать на словах, что нам удалось благополучно избежать всех ловушек в здешнем краю. И что если нас даже поймают дальше, с ним это связать уже будет гораздо сложнее. А уж что может быть естественнее прихода одного соседа в гости к другому? Заодно он сможет нам и кое-какие припасы принести, ту же соль, которая у нас недавно закончилась. Впрочем, можно будет передать даже и записку, только надо её составить хитро, чтобы никто не догадался о чём она.
  
   -- Хорошо придумано,  -- сказал я,  -- предположим, что всё получится, весточку ты передашь и запас соли пополнишь. Но что мы будем делать потом?
  
   -- А потом мы просто пойдём дальше, -- сказал Алан. -- Но Джеймс уже не будет так переживать о своей судьбе.
  
   -- Ну, любезный,  -- заметил я, снова слегка подшучивая над ним,  -- вы вижу уже всё давно решили за нас обоих!
  
   -- Это тоже превосходное замечание, мистер Бэлфур из Шоса, -- отвечал Алан в том же тоне.  -- Для меня было большой честью распоряжаться дальнейшей судьбой такого богатого и знатного господина как вы.
  
   Итак, ночью Алан отнес свой огненный крест и поставил его у арендатора на окне. Он вернулся в тревоге: почуяв его, собаки залаяли и народ выбежал из домов. Ему даже послышался звон оружия и показалось, что к одной из дверей подошел солдат. Во всяком случае, мы назавтра не выходили из леса и были настороже, так что, если бы пришёл Джон, мы успели бы его поприветствовать, а приди сюда красные мундиры, у нас хватило бы времени незаметно уйти.
   Около полудня можно было разглядеть человека, который пробирался по освещенному солнцем склону горы оглядывался вокруг, заслонив глаза рукой. Едва заметив его, Алан свистнул; тот повернулся и направился нашу сторону. Тогда Алан свистнул ещё раз, и человек подошел ещё ближе. И так, по свисту, он нашел путь к месту, где мы находились.
   Это был оборванный, дикого вида бородатый человек, лет около сорока, сильно обезображенный оспой и выглядевший мрачным и нелюдимым. Хотя он едва говорил на ломаном английском языке, Алан, по своему милому обыкновению, в моем присутствии не позволял ему изъясняться по-гэльски. Чужой язык, может быть, заставлял его казаться ещё более тупым, чем он был в действительности. Но мне подумалось, что он мало расположен помогать нам, а если поможет, то лишь из страха.
   Алан желал, чтобы он передал на словах его поручение Джеймсу, но арендатор об этом и слышать не хотел. "Я забуду его или что-то напутаю", -- сказал он пронзительным голосом и решительно объявил, что если не получит письма, то ничего для нас не сможет сделать.
  
   Я думал, что Алан при написании записки станет в тупик, потому что в этой пустыне трудно было найти хоть какие-то принадлежности для письма. Но он был более находчив, чем я предполагал и моя идея с берестой ему не понадобилась. Он стал искать в лесу, пока не нашел перо дикого голубя, и сделал из него перо для письма; затем приготовил нечто вроде чернил из пороха, угля и воды и, оторвав чистый уголок от своего французского военного патента, который носил в кармане как талисман от виселицы, написал следующее:
  
   Дорогой родственник, у нас всё в порядке, мы благополучно вернулись домой. Как у вас идут дела? Не произошло ли чего-то такого, о чём нам непременно следовало бы узнать? Здоровья вашим жене и детям. Был бы благодарен, если бы вы передали нам мешочек соли, здесь, но горных пастбищах, с нею совсем плохо.
  
   Ваш преданный брат А. С.
  
   Эту записку он вверил арендатору, который, обещав поторопиться насколько возможно, тотчас отправился с нею вниз.
   Человек этот не появлялся целых три дня, а в пять часов вечера на третий день мы услышали в лесу свист, на который Алан отозвался. Вскоре арендатор показался на берегу реки и стал искать нас, оглядываясь направо и налево. Он показался мне на этот раз гораздо менее угрюмым, чем прежде, и, по всей вероятности, был очень рад, что покончил с таким опасным поручением.
   Он рассказал нам новости: вся страна кишела красными мундирами, каждый день у кого-нибудь находили оружие, и бедный народ был в постоянной тревоге. Джеймса и часть его слуг, находившихся под сильным подозрением в соучастии в убийстве, заключили в тюрьму в форте Вильям. К счастью, хорошо знакомой мне служанки не было в числе арестованных. Везде носился слух, что выстрел произвел именно Алан Брэк; было выпущено объявление, в котором предлагалась награда в сто фунтов тому, кто поймает его или меня.
   Хуже быть ничего не могло, и письмо, которое арендатор принес от миссис Стюарт, было крайне печального содержания. Она умоляла Алана уйти от врагов и уверяла, что если он попадется в руки солдатам, то ни ему, ни Джеймсу не избежать скорой смерти. Деньги, переданные мною, смогли пока что лишь улучшить условия содержания узников, но не предоставить им свободу. Под конец она написала, что прилагает объявление, в котором описаны наши приметы.
   Мы посмотрели на объявление с большим любопытством и с неким предвкушением, отчасти так, как человек глядится в зеркало, а отчасти, как если бы он глянул в дуло неприятельского ружья, чтобы судить, верен ли его прицел. Об Алане было написано, что он "небольшого роста, рябой, проворный, лет около тридцати пяти, носит серую шляпу с перьями, французский офицерский мундир синего цвета с серебряными пуговицами и сильно потускневшими галунами, длинную шпагу, красный вышитый жилет и черные плисовые панталоны, башмаки с небольшими серебряными пряжками". Обо мне было сказано, что я "высокий, сильный, безбородый юноша лет восемнадцати, в старой жёлтой шапочке, чёрном изорванном суконном сюртуке, длинном жилете домашнего тканья, синих штанах, с металлическими стрипками и в сапогах лоулэндского покроя, с исцарапанными голенищами, говорящий на наречии жителей Лоулэнда. При себе имеет большую кожаную дорожную суму, очень тяжёлую на вид".
   Алану явно понравилось, что его изящный костюм так хорошо запомнили и описали. Только когда дело дошло до слова "потускневшими", он взглянул на свой галун с огорченным видом.
   Я же подумал про себя, что ранее имел, судя по объявлению, очень жалкий вид, но вместе с тем был этому рад, потому что, с тех пор как я снял свои лохмотья, описание их перестало быть опасным, а сделалось, выгодным. Вот только остальные перечисленные приметы по-прежнему оставались при мне.
  
   -- Алан,  -- сказал я,  -- тебе тоже бы не помешало переменить одежду на что-то менее заметное.
  
   -- Это да,  -- ответил он,  -- но у меня нет при себе другой одежды. А купить здесь что-то подходящее сложно. Да и хорош бы я был, вернувшись во Францию в пастушьем колпаке!
  
   Это навело меня на размышление: покинув Алана с его приметной одеждой, я мог не особо опасаться ареста и свободно идти по своему делу. Но это ещё не все: предположим, что я буду арестован один,  -- против меня найдется мало улик; если же меня захватят в обществе человека, принимаемого за убийцу, мое положение сразу станет очень серьезным. Но своих дел у меня в этом мире как раз таки и не было. Приключения же и канон настоятельно рекомендовали мне держаться компании Брэка. Не имея никакого желания поскорее возвращаться в Шос, я собирался вместе с попутчиком пробираться во Францию. А уж что там буду делать -- решу на месте. Но уж точно не пойду на службу никому из королей. Может мистиком каким-нибудь заделаюсь, предшественником графа Калиостро? Ему же сейчас вроде как и десяти лет не исполнилось. Мелькала несколько раз у меня такая мыслишка. Или поеду всё-таки в Америку. Выкурю трубку мира, или откопаю топор войны с индейцами, а может найду золото на Аляске или Калифорнии, не дожидаясь полутора веков, пока там его без меня отыщут. Благо, совсем недавно перечитал собрание сочинений Джека Лондона, и запомнил много описаний тамошних мест и их названия. А ещё можно на самом деле отправиться в южные моря. Добыть денег, купить бриг или шхуну, вооружить её так, как здесь никому и не снилось, благо мои навыки бывшего командира диверсионно-разведывательной группы из конца ХХ века и общая эрудиция позволяют мне даже на коленке смастерить много чего революционного для этого мира, по крайней мере -- штучно или мелкой серией. Нет, пиратствовать у меня душа точно не лежит, но ведь никто не мешает грабить тех самых пиратов? Кроме того, я ненавижу работорговцев и к мусульманам, благодаря прежней биографии, тёплых чувств не питаю. Да что там, наслаждаться жизнью можно где угодно. Но надо стараться делать это здесь и сейчас. Поэтому пора вернуться от бесплодных мечтаний к грешной земле, в шотландские горы, а там уж куда кривая вывезет...
  
   Между тем Алан перебрал запас продуктов, который нам передали. Особенно его удовлетворил большой кисет соли и очередная литровая бутылка виски. Затем он тепло попрощался с арендатором.
  
   -- Ты мне очень удружил,  -- сказал он,  -- ты подвергал свою жизнь опасности, и я всегда буду считать тебя хорошим человеком.
  
   Такие тёплые слова арендатора конечно порадовали, но несравненно больше обрадовался он подаренной ему мною золотой гинее.
   Наконец арендатор ушел, а мы с Аланом, распределив поровну свои увеличившиеся пожитки, отправились в другую сторону.
  
  

XXII.

  
   После более чем одиннадцатичасового непрерывного тяжелого перехода мы достигли рано утром восточного края горного кряжа. Перед нами теперь лежала низменная, неровная, пустынная земля, которую нам предстояло пересечь. Солнце появилось недавно и светило нам прямо в глаза; легкий, прозрачный туман, точно дымок, поднимался с поверхности болота, так что, как говорил Алан, тут могло бы расположиться хоть двадцать эскадронов драгун и мы не узнали бы об этом пока бы не наткнулись на них в упор.
   В ожидании, когда рассеется туман, мы уселись во впадине на склоне холма, приготовили себе еды и стали держать военный совет.
  
   -- Дэвид,  -- сказал Алан,  -- это место коварное. Переждём до ночи или всё-же отважимся и махнём наудачу?
  
   -- Ну,  -- ответил я,  -- положим, я слегка устал, но если нужно, то легко смогу пройти ещё столько же.
  
   -- Да, но это тоже ещё не всё,  -- сказал Алан,  -- и даже не половина всего дела. Вопрос вот в чем: Эпин теперь для нас верная смерть. К югу все принадлежит Кемпбеллам. К северу... Но мы ничего не выиграем, идя к северу: нам ведь нужно попасть во Францию. Итак, нам остается только отправиться на восток.
  
   -- Отлично! На восток так на восток, -- сказал я весело, -- какая разница, где нам искать приключения?
  
   -- Разница есть, видишь ли, Дэвид,  -- продолжал Алан,  -- если мы пойдем на восток, углубимся в эту степь, то попадем в настоящую ловушку. Ну как повернуться на этом обнажённом, плоском месте? Если солдаты взойдут на холм, то увидят нас за несколько миль. И, главное, беда в том, что они на лошадях и быстро догонят нас. Это скверное место, Дэвид, и, говорю откровенно, днем оно ещё хуже, чем ночью.
  
   -- Алан,  -- сказал я, -- выслушай мое личное мнение. Без разницы куда идти, нас везде караулит смерть. Поэтому правильнее держать порох в пистолетах сухим и идти во Францию кратчайшим путём. Удача улыбается смелым.
  
   Алан пришел в восторг от моих слов.
  
   -- Бывает иногда,  -- сказал он,  -- что ты слишком педантичен и рассуждаешь слишком похоже на вига для джентльмена, подобного мне, но чаще в тебе искрится энергия, и тогда, Дэвид, я люблю тебя, как родного брата.
  
   Туман поднялся и рассеялся, и мы увидели перед собою равнину, обширную, как море. Слышен был только крик болотной выпи, а на востоке двигалось стадо оленей, казавшихся издалека точками. Большая часть равнины краснела вереском, остальная была перерезана болотами и торфяными ямами; кое-где она чернела после степного пожара, а местами виднелись целые леса сухих деревьев, стоявших точно восставшие из могил скелеты. Едва ли кто-нибудь видел более унылую пустыню, но, по крайней мере, там сейчас не было солдат, а именно это для нас было самым важным.
  
   Мы спустились вниз и продолжали свой трудный, извилистый путь по направлению к востоку. Кругом поднимались холмы, откуда нас каждую минуту могли увидеть. Поэтому нам следовало держаться углубленных мест на пустоши, а когда наш путь отклонялся в сторону от них, то с бесконечными предосторожностями пересекать открытое место. Иногда мы целых полчаса должны были ползти от одного куста вереска к другому, как охотники, преследующие красного зверя. День снова был ясный, солнце опять палило; вода в бутылках и фляге скоро закончилась, а пополнить её запас пока было негде.
   Выбиваясь из сил, отдыхая и снова выбиваясь из сил, мы прошли все утро и только около полудня легли спать в густых кустах вереска. Алан первый стал на дежурство, и мне показалось, что едва я успел закрыть глаза, как он уже разбудил меня, чтобы смениться. У нас не было часов, и Алан воткнул в землю сучок вереска с тем, чтобы, когда тень от куста, склоняясь к востоку, дойдет до этого места, я бы разбудил его. Но я чувствовал себя настолько утомленным, что мог бы проспать ещё двенадцать часов подряд; все мои суставы спали, даже когда ум бодрствовал. Горячий запах вереска, жужжание диких пчел совершенно усыпляли меня. Пришлось тихонько отжиматься, чтобы не заснуть, хотя сил и так никаких не было.
   Наконец, посмотрев на сучок вереска, я решил, что пора уже будить Алана. Но когда приподнялся и окинул взглядом пустошь, то увидел там нечто такое, от чего мое сердце замерло: в то время, пока я отжимался, перестав на мгновение контролировать окружение, сюда спустилась группа конных солдат; они медленно приближались к нам с юго-востока, рассеявшись в форме веера, и осматривали те места, где вереск был выше и гуще.
   Когда я разбудил Алана, он сперва взглянул на солдат, затем на сучок вереска и на положение солнца и, наморщив брови, бросил на меня быстрый взгляд, одновременно сердитый и озабоченный. Но предъявить ему мне было нечего -- ничьей вины в произошедшем не было, просто неудачное стечение обстоятельств.
  
   -- Что же мы теперь будем делать?  -- спросил я.
  
   -- Вообразим себя зайцами,  -- сказал он.  -- Видишь ты вон ту гору?  -- спросил он, указывая на северо-восток.
  
   -- Конечно, -- ответил я.
  
   -- Ну,  -- продолжал он,  -- мы направимся туда. Она называется Бэн-Альдер. Это дикая, пустынная гора, вся в уступах и впадинах. И если мы достигнем её до утра, всё будет в полном порядке.
  
   -- Но, Алан,  -- заметил я, -- нам при таком маршруте придется пересечь дорогу солдатам!
  
   -- Я это отлично знаю,  -- отвечал он. -- Но если нас оттеснят к Эпину, наше положение будет значительно хуже. А теперь, Дэвид, проворнее!
  
   И он побежал вперед на четвереньках с невероятной быстротой, точно это был его обычный способ передвижения. Все время он петлял по самым низким местам равнины, где мы были лучше всего скрыты. На сожженных или, по крайней мере, поврежденных огнем местах прямо в наши лица, которые были близко к земле, поднималась ослепляющая, удушающая пыль, мелкая, как дым. Вода уже давно кончилась, а бег на четвереньках вызывал такую ужасную слабость и усталость, что у нас болели все суставы, а кисти рук подгибались под тяжестью тела.
   Правда, время от времени там, где нам попадался высокий куст вереска, мы немного отдыхали лежа и, раздвигая ветви, оглядывались на драгун. По-видимому, они не заметили нас, так как по-прежнему продолжали свой путь прямо. Их было, я думаю, пол-эскадрона; они растянулись на протяжении двух миль и тщательно осматривали местность. В прямом столкновении у нас было бы немного шансов -- на каждого пришлось бы более чем по три десятка противников, но мы всё равно держали свои пистолеты под рукой.
   Нам повезло, что мы заметили их заранее. Но даже и теперь малейшая неосторожность могла выдать нас; и когда из вереска, хлопая крыльями, поднималась очередная куропатка, мы лежали тихо, как мертвецы, боясь даже дышать.
   Усталость во всех членах, сильное сердцебиение и резкая боль в горле и глазах от постоянного вдыхания пыльцы растений, пыли и золы, вскоре стали до того нестерпимы, что я бы охотно все бросил и ввязался бы в безнадёжную схватку. Но пока мне хватало мужества ровно настолько, чтобы продолжать путь. Что же касается Алана, он держался молодцом, но тоже из последних сил -- он сперва страшно покраснел, а потом у него на лице появились белые пятна; он тяжело дышал с каким-то присвистом, а когда он шептал мне на ухо замечания во время остановки, голос его звучал совсем не по-человечески. Но он, казалось, не падал духом и нисколько не утратил охоты к деятельности, так что я должен был в очередной раз только удивляться необычайной выносливости этого человека.
   Наконец при наступлении сумерек мы услышали звук трубы и, выглянув из вереска, увидели, что полуэскадрон завершил свои поиски и собирается для ночлега. Немного позже солдаты зажгли огонь и расположились на ночь лагерем посередине пустоши.
   Я предложил Алану, пользуясь случаем, зайти им в тыл, в те места, где они уже всё обыскали. Мне это представлялось более выгодным, чем идти дальше к горе.
  
   -- Не получится Дэвид!  -- возразил он.  -- Они наверняка выставили секреты и с сегодняшнего дня эти проклятые драгуны окружили всю равнину, и, кроме птиц, никто не выберется из Эпина. Ты же видишь, что здесь только часть эскадрона? Мы успели пройти как раз вовремя. И неужели мы поставим на карту все, чего мы достигли? Нет, когда день настанет, он найдет нас в безопасном месте, на Бэн-Альдере.
  
   -- Алан,  -- сказал я,  -- право, я признаю твой опыт и знание здешних мест, поэтому сделаем так, как ты скажешь.
  
   -- Ладно,  -- ответил Алан,  -- тогда пойдём вперёд, не будем тратить время зря.
  
  
   -- Веди, Сусанин, -- воскликнул я,  напрочь игнорируя тот факт, что до начала наполеоновских войн оставалась ещё уйма лет, -- я буду следовать за тобой след в след!
  
   Он взглянул на меня, как бы говоря: "Хорошо сказано, Дэвид!", или же не совсем поняв мои слова, но говорить в ответ ничего не стал и поспешно направился вперед.
  
   Ночью стало прохладнее и немного темнее; небо было безоблачно. Было начало июля, и местность эта лежала далеко на севере. Зимой среди дня бывает темнее, чем в такую ночь, когда, имея хорошее зрение, можно даже читать. Выпала сильная роса, смочила пустошь точно дождем, и это на время здорово освежило меня. Когда мы остановились передохнуть и я мог оглянуться вокруг и заметить, как ясна и тепла ночь, как хороши очертания сонных холмов, каким ярким пятном пылал посреди пустоши затухавший костер, мне становилось досадно, что я все ещё должен был тащиться на четвереньках и глотать дорожную пыль, как какой-то дождевой червяк.
  
   Мне казалось, что прошли годы, прежде чем начало светать. К этому времени мы уже избежали наибольшей опасности и могли уже не ползти, а идти, как все нормальные люди, на ногах. Но, боже милостивый, на кого мы оба сейчас были похожи: качались, как старики, спотыкались, как дети, и были бледны, точно мертвецы! Мы не произносили ни слова, и оба, стиснув зубы, глядя прямо вперед, поднимали и снова опускали ноги как роботы. Все это время в вереске истошно кричали куропатки а на востоке медленно разгоралась заря.
   Мое утверждение, будто Алан чувствовал то же, что и я, совсем не доказывает, что я постоянно наблюдал за ним: мне трудно было усмотреть даже за своими ногами. Но, очевидно, он одурел от усталости, как и я, и так же мало смотрел, куда мы идем, иначе мы не попали бы в засаду, точно слепцы.
   Это случилось таким образом. Мы спускались с поросшего вереском косогора: Алан впереди, а я за ним шагах в двух, точно странствующий скрипач и его жена. Вдруг в вереске что-то зашуршало, и оттуда выскочили три или четыре оборванца, а через миг мы лежали на спинах, и к горлу каждого из нас был приставлен кинжал.
   Мне, помнится, стало все равно: эта неприятность была ничем по сравнению с теми муками, какие мне пришлось испытать раньше. Я даже обрадовался, что не надо идти дальше, и не обращал особого внимания на кинжал. Я лежал, глядя в лицо человека, схватившего меня, и помню, что оно было черно от загара, а глаза его были очень светлы. Но я не боялся смерти... Я слышал, как Алан шептался с другими по-гэльски, но о чем они говорили, было мне в данный миг совершенно безразлично.
   Наконец кинжалы поднялись, оружие нам не вернули, и нас посадили друг против друга среди вереска. Впрочем, у меня ещё был примотанный к лодыжке стилет, но не было абсолютно никакого желания применять его по назначению.
  
   -- Это люди Клуни,  -- сказал мне Алан, как только нас посадили вместе. -- Мы не могли попасть удачнее. Нам пока придётся остаться здесь, на его передовых постах, покуда они не дадут знать вождю о моем прибытии.
  
   Клуни МакФерсон, вождь клана Воурих, был одним из предводителей прошлого великого восстания. Шесть лет тому назад голова его была очень дорого оценена, и я полагал, что он давно уже во Франции вместе с остальными главарями этой отчаянной партии. Как я ни был утомлен, от удивления я наполовину пришел в себя.
  
   -- Как?  -- воскликнул я. -- Разве Клуни все ещё живёт здесь?
  
   -- Да, он здесь, -- ответил Алан. -- Он здесь, в этой стране, под защитой своего клана, в полной безопасности. Король Георг не сможет никого из своих подданных защитить лучше.
  
   Я, вероятно, стал бы расспрашивать далее, но Алан прервал меня.
  
   -- Я порядочно устал,  -- сказал он,  -- и очень бы хотел ещё поспать. -- И с этими словами он зарылся лицом в высокий куст вереска и, кажется, тут же заснул.
  
   Но для меня это было невозможно. Слыхали вы, как летом в траве трещат кузнечики? Не успел я закрыть глаза, как над моей головой, туловищем, руками как бы запрыгали сотни стрекочущих кузнечиков. Я тотчас же открыл глаза, я метался, вставал и снова ложился, смотрел на ослеплявшее меня небо и на грязных, диких часовых Клуни, выглядывавших из-за вершины склона и болтавших между собой по-гэльски.
   Таким образом, я не смог толком отдохнуть до тех пор пока не вернулся посланный, и так как оказалось, что Клуни будет очень рад принять нас, то мы должны были подняться на ноги и снова отправиться в путь. Алан был в прекрасном настроении, совершенно освежился сном, проголодался и с удовольствием предвкушал выпивку и горячее жаркое, о чем посланный, очевидно, сообщил ему. Мне же становилось тошно при одной мысли о еде. Прежде я чувствовал ужасную тяжесть в теле, теперь же я ощущал такую странную легкость, что не мог уверенно ходить. Меня гнало, как паутину; земля казалась мне облаком, холмы -- легкими, как перья; в воздухе мне чудилось течение, которое, точно ручей, носило меня из стороны в сторону. Мною овладело какое-то безотчетное чувство эйфории и я понял, что у меня сильный жар.
   Но делать было нечего кроме как топать за проводниками через целый лабиринт унылых долин и впадин, в глубину мрачной горы Бэн-Альдерн, на встречу с хозяином здешних мест.
  
  

XXIII.

  
  
   Наконец мы подошли к подошве горы, поросшей лесом, который поднимался по крутому склону, а за ним высился огромный голый отвесный утёс.
  
   -- Нам сюда, -- сказал один из проводников, и мы стали взбираться прямо вверх по этому склону.
  
   Деревья цеплялись по откосу, как матросы за ванты корабля, и корни их образовали как бы перекладины лестницы, по которым мы поднимались.
   Наверху, почти у самого места, где скалистый утес возвышался над деревьями, мы увидели странный дом, известный под названием "Клетка Клуни". Стволы нескольких деревьев были переплетены поперек, в промежутках между ними стены укреплены стойками, а почва за этой баррикадой была выровнена насыпанной землей, так что образовался пол. Дерево, росшее на склоне, служило живым устоем для крыши. Стены были сплетены из прутьев и покрыты мхом. Дом по форме немного походил на горизонтально лежащее яйцо и не то стоял, не то висел на этом крутом, покрытом деревьями склоне, точно осиное гнездо в зеленом боярышнике.
   Внутри дом был достаточно просторен, чтобы с некоторым удобством приютить от пяти до шести человек. Выступ скалы был остроумно приспособлен для очага, а так как дым поднимался вдоль поверхности скалы и по цвету мало отличался от нее, то снизу ничего не было заметно.
   Но Клуни скрывался не только в этом убежище: у него, кроме того, были пещеры и подземелья в разных концах страны, и, в зависимости от донесений своих разведчиков, он перебирался из одного места в другое, по мере того как солдаты приближались и удалялись. Благодаря такому образу жизни и преданности клана он оставался невредимым все это время, тогда как многие другие беглецы были давно схвачены и казнены. Он оставался в стране ещё лет пять после нашего посещения и только по настоятельному требованию своего властелина отправился во Францию. Там он, как это ни странно, часто скучал по своей Клетке на Бэн-Альдере и вскоре умер.
   Когда мы подошли к двери его жилища, Клуни сидел у очага под скалой и наблюдал за стряпней одного из своих слуг. Он был одет чрезвычайно просто: в каком-то вязаном колпаке, надвинутом по самые уши, и курил вонючую носогрейку. несмотря на это, надо было видеть, с каким поистине королевским достоинством он поднялся с места, чтобы приветствовать нас.
  
   -- Добро пожаловать, мистер Стюарт, -- сказал он, -- Рад и вам и вашему другу, имени которого пока не имею чести знать.
  
   -- Как поживаете, Клуни?  -- сказал Алан. -- Надеюсь, что всё хорошо. Я счастлив видеть вас и представить вам моего друга, Шоского лэрда, мистера Дэвида Бэлфура.
  
   Когда мы были одни, Алан никогда не упоминал о моем поместье без некоторой усмешки, но при чужих провозглашал эти слова точно герольд на приёме у короля.
  
   -- Входите смелее, джентльмены, -- сказал Клуни, -- добро пожаловать в мой дом! Это, конечно, странное и не особенно удобное жилище, но здесь я однажды даже принимал особу королевской крови... Вы, мистер Стюарт, без сомнения, знаете, о ком я говорю. Сперва выпьем за удачу, а когда у моего безрукого слуги будут готовы отбивные, мы пообедаем и сыграем в карты, как полагается джентльменам. Жизнь моя немного скучновата,  -- сказал он разливая коньяк по кружкам,  -- я вижу мало людей, сижу тут и бью баклуши, предвкушая великий день, который, как мы все надеемся, скоро настанет. Я провозглашаю тост: за Реставрацию!
  
   Тут все мы чокнулись и выпили. Уверяю вас, мне было абсолютно наплевать как на короля Георга так и на Якоба, но от того чтобы выпить хорошего коньяка грех было отказываться. Проглотив крепкую выпивку, я почувствовал некоторую эйфорию и новый прилив сил. Хотя и прекрасно сознавал, что это впечатление обманчиво. Чувствовать себя хорошо -- это ещё не значит действительно быть в полном порядке.
  
   Жилище, где мы находились, было действительно странным, так же как и его хозяин. За то время, что ему приходилось скрываться, Клуни приобрел много разных мелочных привычек, точно какая-нибудь старая дева. У него было своё особое место в помещении, где никто другой не должен был сидеть. Клетка была убрана известным ему образом, который никто не смел нарушать. Стряпня была одной из любимых развлечений Клуни, и, даже приветствуя нас, он все время присматривал за жарившимися отбивными.
   Мы узнали, что иногда, под покровом ночи, он навещал или принимал у себя жену и одного или двух близких друзей, но большую часть времени он проводил в одиночестве и общался только с часовыми и слугами, прислуживавшими ему в Клетке. Утром к нему первым приходил цирюльник, брил его и рассказывал местные новости, которые Клуни чрезвычайно любил слушать. Не было конца его вопросам, задаваемым с детской серьезностью. Некоторые ответы заставляли его смеяться до слез, и даже через несколько часов после ухода цирюльника он иногда хохотал при одном воспоминании о них.
   Очевидно, Клуни имел основание задавать вопросы: хотя он находился в изгнании и, подобно остальным опальным землевладельцам Шотландии, лишен был парламентским актом законных прав, он всё так же вершил в своём клане патриархальный суд. Люди приходили в его убежище разбирать свои споры. И членам его клана, ни во что не ставившим постановления судебной палаты, достаточно было одного слова этого изгнанника, бывшего вне закона, чтобы отказаться от плана мести или согласиться выплатить деньги. Когда он гневался -- а это бывало довольно часто, -- он приказывал и грозил наказаниями не хуже любого короля; слуги дрожали и прятались от него, как дети от вспыльчивого отца. Входя в дом, Клуни каждому по очереди жал руку, причем все одновременно по-военному прикасались к своим шотландским шапочкам. Таким образом, мне представлялся прекрасный случай ознакомиться с некоторыми особенностями внутреннего быта горского клана. Вождь был осуждён на смерть и скрывался; земли его были отобраны; солдаты разъезжали повсюду в поисках его, иногда на расстоянии мили от места, где он находился; и последний из оборванцев, которым Клуни давал советы или угрожал наказанием, мог бы составить себе целое состояние, выдав его, но подобного не происходило.
  
   Как только отбивные были готовы, Клуни собственноручно выжал на них лимон -- его хорошо снабжали предметами роскоши -- и пригласил нас сесть за обеденный стол.
   -- Они,  -- сказал он, подразумевая отбивные,  -- точно такие же, какими я угощал в этом самом доме его королевское высочество*, только тогда ещё не было лимонного сока. В те времена мы радовались, когда могли просто поесть свежее мясо и не так были требовательны к стряпне. В сорок шестом году в нашей стране было куда больше драгунов, чем лимонов.
  
   Отбивные были и в самом деле очень хороши, даже мне в моём, не самом лучшем состоянии, они понравились чрезвычайно. Такой сочной оленины я не ел ни до ни после этого случая. Между тем Клуни занимал нас рассказами о пребывании принца Чарли в Клетке, приводил его подлинные слова и, встав с места, показал нам, где кто тогда стоял. Из слов его я заключил, что принц был приветливый, бойкий юноша, настоящий потомок ряда изящных королей, но далеко не обладал мудростью Соломона. Я понял также, что во время своего пребывания в Клетке он часто бывал пьян, так что порок, ставший, по многим сведениям, причиной его будущей гибели, уже и тогда давал о себе знать.
   Не успели мы покончить с едой, как Клуни принес старую, захватанную, жирную колоду карт, какую можно найти в любой захудалой гостинице, и с разгоревшимися глазами предложил нам сыграть партию.
   Я пытался отговориться незнанием правил, но мне их объяснили. Если ничего не путаю, у нас эта игра в старину называлась "Мушка", и особыми изысками, как винт и тот же покер, не отличалась. Вместо фишек использовались цветные камешки, наверняка собранные у ближайшей реки. Записями выигранных денег никто не заморачивался, предпочитая просто запоминать их суммы делая кинжалами зарубки разной глубины на палке. Кстати, как я узнал позже, это часто служило причинами ссор между игроками в Хайленде, дело даже доходило до драк и смертоубийства. Проще было если деньги просто лежали на столе и перекладывались с кучки на кучку. Если же суммы держались в уме, тогда проблемы возникали почти неминуемо. Просто из-за того, что во время игры было принято употреблять много алкоголя, что, в свою очередь, не лучшим образом влияло на память игроков...
   Выпив коньяка и плотно закусив олениной, я почувствовал себя несколько получше и постарался полностью отдаться игре. Это получалось не очень-то хорошо, так как именно здесь чётче всего проявилось отличие человека моего времени от хроноаборигенов. Их тактические карточные хитрости были для меня настолько прозрачны и ясны, будто бы я сел играть в азартные игры с наивными детишками младшего школьного возраста. При этом суммы на кону стояли довольно приличные, доходило до десятка гиней за партию, причем на столе зачастую лежала блестящая кучка золота в пару сотен гиней. Странным выглядело подобное богатство в примитивном жилище-гнезде, сплетенном из ветвей, прилепившемся на склоне могучего горного утеса.
  
   Я выдержал всего часов шесть игры, после отправившись спать на одну из отгороженных пледами коек, ютившихся вдоль одной из стен хижины. Алан же с Клуни просидели за картами всю ночь, а утром, позавтракав, снова начали играть. Спали они всего пару часов после обеда, а после ужина опять продолжили игру, снова буквально силком заставив меня присоединиться. Я, после начальной эйфории, когда разом выиграл почти тридцать фунтов, сознательно проигрывал по-маленькой. Свой выигрыш спустил ещё в первый день, а теперь терял уже пенсы из собственного кармана. Алан тоже поначалу выигрывал не хуже меня. Счастье окончательно изменило ему, должно быть, вечером на второй день. Он попросил меня дать ему денег взаймы. Я дал ему десять гиней, он спустил их в полчаса. Следующую десятку растянул часа на два. На третий раз я решительно отказал ему и мы легли спать до утра.
  
  
   []
  
  
   Наутро третьего дня, после того как мы провели в Клетке уже сорок восемь часов, я, проснувшись, почувствовал себя отлично. Встав с постели по собственному побуждению, я, как только мы позавтракали, вышел на воздух и начал разминаться с кинжалом на вершине горы над Клеткой, на опушке леса. Стоял серенький денек, воздух был прохладный и влажный, и я все то утро провёл на свежем воздухе, наблюдая только кружащих в вышине орлов и хождение разведчиков и слуг Клуни, которые являлись к нему с провизией и докладами. В это время кругом было спокойно, и можно сказать, что Клуни почти открыто чинил суд и расправу.
   Вернувшись в дом, я увидел, что он и Алан, отложив в сторону карты, расспрашивали слугу. Вождь повернулся ко мне лицом и заговорил со мной по-гэльски.
  
   -- Я не понимаю по-гэльски, сэр,  -- сказал я.
  
   Видно мучающийся от похмелья Клуни внезапно вспылил.
  
   -- В вашем имени больше смысла, чем в вас самих, сэр, -- сказал он гневно,  -- потому что оно совершенно гэльское. Но дело не в том. Мой разведчик доложил мне, что местность на юге свободна. Хотите ли вы идти дальше на юг, или будете ждать, пока дорога на восток освободится?
  
   Даже странно, что он мог испытывать негативные чувства. За эти дни он как минимум удвоил своё состояние, от моих же денег из более чем ста гиней осталось только пятьдесят. Подозреваю, что Алан спустил всё своё до нитки. Таким как он излишне азартным и достаточно простодушным игрокам в карточных играх Фортуна обычно не благоприятствует.
  
   -- Нас никому не сбить с пути, -- процитировал я нараспев старинную шотландскую поговорку, -- нам всё равно, куда идти.
  
   -- О, дорога на юг нам отлично подойдёт, -- поспешил Алан погасить сгустившееся в воздухе напряжение, -- мы готовы выдвинуться хоть сегодня.
  
  

XXIV.

  
  
   Под покровом ночи мы с Аланом переправились через Лох-Эррохт и стали спускаться по его восточному берегу к другому убежищу около Лох-Ранноха, куда нас вел слуга Клуни. Этот малый нес солидную часть нашего багажа и плащ Алана. Он шел бодрым шагом, как крепкая горная малорослая лошадь. По-видимому, ноша казалась ему легкой, тогда как половина такого груза своим весом заставляла нас сгибаться в три погибели. А между тем в обыкновенной борьбе я мог бы легко переломать ему кости. Наглядная иллюстрация к разнице между силой и выносливостью.
   Без сомнения, для нас было большим облегчением шагать без обычной тяжёлой ноши. Шли мы по самым мрачным, пустынным местностям Шотландии, под облачным небом, но в сердцах наших было далеко не так мрачно.
   Долгое время мы шли молча, просто наслаждаясь окрестными видами. Затем начали говорить о разных интересующих нас вещах. Мне было трудно держаться в рамках опыта оригинального Дэвида Бэлфура, поскольку его накопилось пока с гулькин нос. Нет, теоретических познаний у него было гораздо больше чем у среднестатистического человека этого времени. Но вот выводы и суждения он в основном заимствовал у других людей или извлёк из не самых лучших книг. Добавьте сюда ещё воспитание священником и практическое отсутствие общения с ровесниками... В общем, сложным человеком был изначально Дэвид в свои без малого восемнадцать лет. Маленький старичок, довольно рассудительный, но эгоистичный и упрямый, трусоватый, практически без живого огня в душе. Стал ли он намного лучше, получив ещё один слепок сознания в довесок? Вот уж сомневаюсь. У второй моей личности недостатков было ещё больше. Выработанный за годы жизни калекой цинизм, отрицание ценности своей и чужой жизни, даже, что уж тут скрывать, явная неадекватность поведения и вообще реакций на происходящие вокруг события. Изначально младший из рода Бэлфуров имел одну простую мечту -- отыскать своё место в этом мире, найти положение, стать обеспеченным человеком, завести семью, растить детей, жить ради самой жизни. Простая мечта над примитивизмом которой так легко посмеяться. Теперь же всё изменилось. Мечты исчезли. Жизнь из сказочного приключения почти превратилась в дорогу ведущую к смерти. Иногда мне кажется, что там, в горах Кандагара, душманская мина покалечила не только тело одного обычного лейтенанта Советской Армии, но и его душу. В новом мире это усугубилось ещё сильнее. На самом деле, большинство людей не может жить только для себя, без крепких связей с окружающим миром.
   Поэтому я и пытался всеми силами вписаться в новое окружение, хотя выходило пока не очень. Мне здесь совершенно не было о ком заботиться кроме себя самого. Не было ни общих с кем-то идей, ни семейных обязательств -- полная свобода: идти куда хочешь и делать что угодно. Но проблема в том, что мне ничего особо сильно и не хотелось, Возможно именно в этом крылась причина того, что меня так уверенно тащило по проторенной дороге чужой судьбы, даже вопреки предзнанию? Может стоило приложить больше усилий, поднапрячься посильнее чтобы порвать эти цепи и наконец пойти своим путём? А зачем? Чего же я всё-таки хочу от жизни? Вот ведь беда, ответа на этот вопрос у меня пока нет. Вообще никакого. Что же остаётся? Плюнуть на какие-то глобальные цели и заняться осуществлением сиюминутных желаний разве что. И чего я хочу сию минуту? Выпить и женщину разве что. Причём последнее желание почти целиком заслуга прошлой личности Дэвида, за собой прошлым такого накала страстей в этом вопросе я не припомню. Дорвался мелкий до сладкого, вначале в моих воспоминаниях, а затем, попробовав на практике, совсем голову потерял. Нет, пока приходится нагружаться физически на износ, всё в порядке, лишних мыслей не возникает. Но стоит отдохнуть... А ещё и постоянные сны эротического содержания... В общем, срочно нужна женщина, потому что в таком состоянии я скоро штаны начну во сне пачкать.
  
   -- Послушай, Алан, -- обратился я между тем к своему спутнику, -- у тебя где-нибудь неподалёку нет надёжного места, где бы можно было отсидеться неделю-другую, при этом не тратя слишком много денег?
  
   Мы в это время шли уже на другой стороне Лох-Эррохта, недавно достигнув ровной, заросшей камышом земли, где идти было легко, поэтому общаться было не трудно.
  
   -- Дэвид,  -- ответил Алан,  -- я не совсем понимаю, что ты задумал.
  
   -- Сидение в гнезде Клуни натолкнуло меня на одну мысль, -- задумчиво сказал я, -- нам нет смысла прорываться во Францию немедленно, когда все горы взбудоражены. Если отсидеться пару недель, сменить твою одежду и, по возможности, обзавестись попутчиками, можно будет отправиться в путь без такой опаски.
  
   Алан признал, что в моих словах есть некоторая правота, обещал подумать и посоветоваться с нашим проводником.
  
   На следующий день, когда стало смеркаться, мы переправились через Лох-Раннох с помощью всё того же слуги Клуни, который давал нам советы, какого пути нам лучше держаться. Он предложил тотчас же подняться в горы, обойти окружным путем вершины Глэн-Лайон, Глэн-Лохай и Глэн-Дохарт и спуститься в Лоулэнд у Киппена и верховьев Форта. Алану не особенно нравился этот путь, почти полностью пролегавший через страну его кровных врагов -- гленорхских Кемпбеллов. Он говорил, что, повернув к востоку, мы почти сейчас же попали бы в страну атольских Стюартов -- членов рода одного с ним имени и происхождения, хотя подчинявшегося другому вождю, и, кроме того, добрались бы более легким и коротким путем до места нашего назначения. Но слуга, бывший у Клуни главным разведчиком, по всем пунктам разбил Алана, указав на численность войск в каждом округе, и в конце концов доказал, насколько я мог понять, что нигде нам не будет спокойнее, чем в стране Кемпбеллов.
   Алан наконец уступил, хотя не особенно охотно.
  
   -- Это одно из сквернейших мест в горной Шотландии,  -- сказал он. -- Насколько мне известно, там ничего нет, кроме вереска, ворон и Кемпбеллов. Но я вижу, что вы человек довольно проницательный, и потому пусть будет по-вашему.
  
   Итак, мы отправились по указанному пути и почти целых три ночи скитались по диким горам и среди истоков горных речек. Часто мы брели в тумане; почти постоянно дул ветер, лил дождь, и ни разу нас не порадовал хотя бы один луч солнца. Днем мы спали в мокром вереске; ночью без отдыха карабкались по головокружительной крутизне, между нагромождениями утесов. Мы часто плутали, часто вынуждены были останавливаться и ждать, когда рассеется туман. Об огне нечего было и думать. Единственной нашей пищей служил драммах и кусок холодного мяса, который мы захватили из Клетки; что же касается питья, то, слава богу, в воде у нас не было недостатка.
   Это было для нас ужасное время: отвратительная погода и угрюмый характер местности, по которой мы шли, делали наше положение ещё более тяжелым. Нам постоянно было холодно. Когда я спал на своей мокрой постели из ветвей вереска, то видел по большей мере кошмары. Мне обыкновенно представлялась одно и то же -- пыльные горы Афганистана, налёт духов на нашу автоколонну, перестрелки в ущельях, марш-бросок по горному серпантину, закончившийся моей встречей с той самой злосчастной миной. От такого тревожного сна я пробуждался ещё во мраке, для того чтобы сидеть в той же грязи и ужинать холодным драммахом. Дождь хлестал мне в лицо или ледяными струйками сбегал по спине, а туман стоял вокруг нас, точно стена. Когда же дул ветер, внезапно рассеивая мглу, перед нами открывалась глубокая пропасть, в темной глубине которой громко бурлили ручьи.
   Шум бесчисленных рек слышался повсюду. От непрекращающегося дождя все горные ключи разлились; долины наполнились водой, точно водоемы; в каждом потоке вода высоко вздымалась, переполняла русло и выступала из берегов. Во время наших ночных переходов мы слышали торжественные голоса воды в долинах, напоминавшие то удары грома, то гневные крики. Я вспоминал тогда "водяного духа" -- демона потоков, -- про которого говорится в сказках, что он рыдает и ревет у брода, пока не приблизится к нему обреченный на гибель путник. Мне кажется, что Алан на самом деле верил этому, или наполовину верил. И когда шум реки становился громче обыкновенного, я с удивлением замечал, что он крестится католическим крестом.
   Во вторую ночь или, скорее, на рассвете третьего дня мы очутились на таком открытом склоне, что не могли выполнить своего обычного плана, то есть немедленно поесть и лечь спать. Прежде чем мы достигли защищенного места, предрассветные сумерки значительно рассеялись, и, хотя продолжал идти дождь, тумана уже не было. Незадолго перед этим мы расстались с разведчиком у Лох-Ранноха, поэтому не совсем точно знали куда идти дальше. Пытаясь сориентироваться на местности потеряли много времени.
   На третью ночь мы должны были пересечь на западе землю Балхквиддера. Ночь стояла ясная и холодная, в воздухе чувствовался морозец, и дул северный ветер, разгонявший тучи и отрывавший звезды. Ручьи по-прежнему были переполнены и громко шумели среди холмов, но я заметил, что Алан не думает больше о "водяном духе" и находится в прекрасном настроении. Внезапно он остановился, ветер пафосно играл полами его плаща, и в свете звёзд он выглядел очень решительно.
  
   -- Мы наконец-то в Балхквиддере. Тут должны быть дома, и даже дружеские дома. -- сказал Алан, -- Мы пройдем вдоль ручья, где должно быть жилье. А там, дальше по склону хребта, имеется несколько поселений, где можно попытаться раздобыть новую одежду.
  
  

XXV.

  
  
   У двери первого дома, к которому мы подошли, Алан постучался, что было не особенно осторожно в такой части Хайлэнда, как склоны Балхквиддера. Здесь властвовал не один большой клан, а несколько мелких рассеянных родов, которые оспаривали друг у друга землю. Это был, что называется, "безначальный народ", вытесненный в дикую местность у истоков Форта и Тейса наступлением Кемпбеллов. Здесь были Стюарты и МакЛарены, что было почти одно и то же, так как МакЛарены на войне подчинялись вождю Алана и составляли с Эпином один клан. Здесь были также многие из старого, объявленного вне закона, кровавого клана МакГрегоров. Они всегда имели дурную репутацию, теперь более, чем когда-либо, и не пользовались доверием ни одной партии во всей Шотландии. Глава их -- МакГрегор из МакГрегора -- находился в изгнании; более непосредственный предводитель части их, рассеянной около Балхквиддера, Джеймс Мор, старший сын Роб-Роя, в ожидании суда был заключен в Эдинбургский замок. Они были во вражде с хайлэндерами и лоулэндерами, с Грэмами, МакЛаренами и Стюартами. Поэтому Алан предпочитал избегать их.
   Случай нам помог. Мы попали в дом МакЛаренов, где Алана были рады принять не только ради его имени, но также и благодаря слухам, которые дошли о нем сюда. Я же пошёл довеском, по принципу "у такого крутого парня просто по умолчанию не может быть заурядных друзей", так что меня тоже с ходу записали в закоренелые головорезы и якобиты, нисколько не смущаясь моим юным возрастом. Впрочем, за время странствий я настолько вытянулся и окреп, что истинный возраст уже не так бросался в глаза и это было мне только на руку.
   Днем мы прятались в пещере на горном склоне, поросшем небольшим лесом, а ночью, если путь был свободен, отправлялись на поиски приключений. Чаще всего устраивали посиделки в ближайшем доме. Миссис МакЛарен, наша хозяйка, находила всё недостаточно хорошим для таких дорогих гостей. И так как у Дункана Ду -- так звали нашего хозяина -- были две волынки и сам он очень любил музыку, то мы часто обращали ночь в день. А вот с молодыми симпатичными девушками в поисках приключений здесь было совсем никак. Большинство женщин живущих в ближайших окрестностях не подходили мне хотя бы по одному из упомянутых признаков. Алана это мало волновало, но он, по моим понятиям, вообще был железный в своей неприхотливости человек. А также видимо гораздо больше подверженный греху обжорства, чем сладострастия. Тем более, что продукты в этом нищем горном краю стоили сущие фартинги, и я не говорю об овсянке и молоке, служившими пищей для бедняков. Копчённые лососи, ростбиф, супы куллен скинк (рыбный) и коки-лики (куриный), картофельные салаты клэпшот (с брюквой) и стовиз (с мясом), овсяные лепёшки и печенье... Чего нам только не готовили по заказу. Правда из спиртного в здешних местах имелся только солодовый виски да тёмный эль, не считая ягодных настоек, соков и компотов, но слишком разборчивыми в отношении выпивки мы с Аланом не были.
  
   Гораздо удивительнее было то, что ко мне никогда не подходил никто из должностных лиц, и мне не задавали вопросов, откуда я пришёл и куда иду. В это беспокойное время я не подвергался никаким допросам, как если бы жил в пустыне. А между тем мое присутствие здесь было известно всем жителям Балхквиддера и окрестностей, поскольку я разгуливал повсюду свободно и не скрывал своего настоящего имени. Более того, постоянно таскал на поясе запрещённое здесь оружие, пару пистолетов и длинный кинжал. Объявления о моём розыске уже давно были массово напечатаны и развешаны где только возможно. Всего за пару дней я неоднократно перечитал не очень лестное описание моей особы, а также написанную более крупным шрифтом сумму, обещанную за мою голову. Дункан Ду и все, кто знал, что я пришел вместе с Аланом, не могли сомневаться в том, кто я такой. Да и многие другие могли возыметь подозрения, хоть я и переменил одежду, но не мог переменить лета и наружность, а восемнадцатилетние юноши из Лоулэнда не так часто встречались в этом месте и особенно в такое время. Легко было сообразить, в чем дело, приняв во внимание объявление. Но ничего подобного не случилось. У иных людей тайна хранится между двумя или тремя близкими друзьями и все-таки каким-то образом становится известной, но у хайлэндеров её сообщали целому народу и хранили веками.
   Один только случай начала нашего отдыха заслуживает упоминания -- о том, как нас посетил Робин Ойг, один из сыновей знаменитого Роб-Роя. Его повсюду искали, так как он был обвинён в похищении молодой женщины из Бальфрона, на которой он, как утверждали, насильно женился, а между тем он разгуливал в Балхквиддере, как джентльмен в своём обнесенном стенами парке. Это он подстрелил Джеймса МакЛарена, и распря между их родами более никогда не прекращалась, но все-таки он вошел в дом своих кровных врагов без страха, как обычный путешественник в общественную гостиницу.
   Дункан успел сказать мне, кто это такой, и мы с беспокойством переглянулись. Надо сказать, что сюда же вскоре должен был прийти на ужин Алан, и вряд ли два эти человека могли поладить. А между тем, если бы мы послали Алану извещение или подали сигнал, мы, наверное, возбудили бы подозрение такого настороженного человека, как МакГрегор.
   Он вошел очень вежливо, но держал себя с окружающими как с низшими по происхождению: сияв шляпу перед миссис МакЛарен, но снова надел её на голову, разговаривая с Дунканом; и, установив таким образом подобающие отношения, как он думал, с моими хозяевами, МакГрегор подошел ко мне и поклонился.
  
   -- Мне сказали, сэр,  -- заговорил он,  -- что ваше имя Бэлфур.
  
   -- Меня зовут Дэвид Бэлфур,  -- ответил я,  -- к вашим услугам.
  
   -- Я в ответ мог бы вам назвать своё имя, сэр,  -- продолжал он,  -- но оно за последнее время несколько утратило былое значение. Может быть, достаточно будет сказать вам, что я родной брат Джеймса Мора Драммонда, или МакГрегора, о котором вы не могли не слышать.
  
   -- Да, сэр,  -- сказал я спокойно,  -- я также не мог не слышать и о вашем отце, МакГрегоре Кемпбелле.
  
   Затем поднялся из-за стола и небрежно поклонился. Я подумал, что раз уж драки не избежать, стоит начать её побыстрее.
   Он поклонился в ответ не менее небрежно и продолжал:
  
   -- Вот что я хочу вам сказать, сэр. В сорок пятом году мой брат поднял часть рода Грегора и повел шесть рот, чтобы нанести решительный удар неправой стороне. Врач, шедший с нашим кланом и вылечивший ногу моему брату, когда тот сломал её в схватке при Престонпансе, носил то же имя, что и вы. Он был братом Бэлфура из Бейса, и если только вы находитесь в какой-нибудь степени родства с этим джентльменом, то я отдаю себя и своих людей в ваше распоряжение.
  
   Надо напомнить читателю, что я о своём происхождении знал не больше, чем какая-нибудь бродячая собака. Хотя мой дядя и болтал о нашем важном родстве, но ничего не объяснил точно, и у меня сейчас не оставалось другого выхода, как нагло солгать, что это был двоюродный брат моего отца, и принять предложение МакГрегора.
   Робин коротко ответил, что всегда к моим услугам, выпил за здоровье хозяев и направился на выход.
   Уже у самой двери Робин неожиданно встретил входящего Алана, и оба они, отступив, посмотрели друг на друга, как два незнакомых пса перед началом схватки. Оба были невелики ростом, но в эту минуту они точно вытянулись от сознания собственного достоинства. Каждый из них привычным движением бедра высвободил эфес своей шпаги, чтобы можно было поскорее вытащить клинок.
  
   -- Мистер Стюарт, если не ошибаюсь?  -- сказал Робин.
  
   -- Верно, мистер МакГрегор: это имя, которого нечего стыдиться,  -- отвечал Алан.
  
   -- Я не знал, что вы в моих краях, сэр,  -- сказал Робин.
  
   -- Я предполагаю, что я в краях моих друзей, МакЛаренов,  -- сказал Алан.
  
   -- Это щекотливый вопрос,  -- отвечал тот.  -- На это можно и возразить кое-что. Но, кажется, я слышал, что вы хорошо умеете биться на шпагах?
  
   -- Если вы только не родились глухим, мистер МакГрегор, то вы слышали обо мне гораздо больше,  -- сказал Алан.  -- Я не один в Эпине умею обращаться с оружием. И когда мой родственник и вождь Ардшил несколько лет тому назад разрешал спор с джентльменом, носившим ваше имя, я не помню, чтобы МакГрегор одержал верх.
  
   -- Вы имеете в виду моего отца, сэр?  -- спросил Робин.
  
   -- Это меня нисколько не удивляет,  -- сказал Алан.  -- Джентльмен, о котором я говорю, имел скверную привычку прибавлять "Кемпбелл" к своему имени.
  
   -- Мой отец был стар,  -- отвечал Робин.  -- Партия была неравная. Мы с вами составим гораздо лучшую пару, сэр.
  
   -- Я тоже думаю именно так,  -- сказал Алан.
  
   Я готов был выскочить из-за стола, а Дункан не отходил от этих петухов, готовый вмешаться при первом удобном случае. Но когда последние слова были произнесены, ждать больше было нечего. И Дункан, сильно побледнев, бросился между ними.
  
   -- Джентльмены,  -- сказал он,  -- я думал совсем о другом. У меня есть две волынки, а вот тут два джентльмена -- оба прославленные игроки на этом инструменте. Давно уже идет спор о том, кто из них лучше играет. Вот и представился прекрасный случай разрешить этот спор.
  
   -- Что же, сэр...  -- сказал Алан, все ещё обращаясь к Робину, с которого не сводил глаз, так же как и Робин с него, -- что же, сэр, мне кажется, что я действительно что-то подобное слышал. Вы музыкант, как говорят? Умеете вы немного играть на волынке?
  
   -- Я играю, как МакФиммон!  -- воскликнул Робин.
  
   -- Это смело сказано,  -- заметил Алан.
  
   -- Я до сих пор оправдывал и более смелые сравнения, -- ответил Робин, -- притом имея дело с более сильными противниками.
  
   -- Это легко испытать,  -- сказал Алан.
  
   Дункан Ду поторопился тут же принести оба инструмента, являвшиеся его главным достоянием, и выставить перед гостями запечённую баранью ногу и бутылку местного питья, называемого "Атольский сбитень", приготовленного из крепкой водки, меда и сливок, медленно сбитых в определенной пропорции. Противники все ещё были на шаг от ссоры, но оба уселись по сторонам горящего очага, соблюдая чрезвычайную учтивость. МакЛарен убеждал их попробовать его баранину и сбитень, напомнив при этом, что жена его родом из Атоля и известна повсюду своим умением приготовлять этот напиток. Но Робин отказался от угощения, заявив, что это вредит дыханию.
  
   -- Прошу вас заметить, сэр,  -- сказал Алан,  -- что я уже около десяти часов ничего не ел, а это гораздо хуже для дыхания, чем какой угодно сбитень в Шотландии.
  
   -- Я не хочу иметь никаких преимуществ перед вами, мистер Стюарт,  -- отвечал Робин.  -- Ешьте и пейте сколько угодно, и я сделаю то же самое.
  
   Оба съели по небольшой порции баранины и выпили по стакану сбитня миссис МакЛарен. Затем, после продолжительного обмена учтивостями, Робин взял волынку и сыграл небольшую горскую пьеску в очень быстром темпе.
  
   -- Да, вы действительно умеете играть,  -- признал очевидное Алан и, взяв у своего соперника инструмент, сначала сыграл ту же пьесу и в том же темпе, а затем начал вариации, которые украсил целым каскадом фиоритур, столь любимых искусными волынщиками.
  
   Мне понравилась игра Робина, но игра Алана привела меня просто в восторг.
  
   -- Это было очень недурно, мистер Стюарт,  -- сказал соперник,  -- но вы проявили мало изобретательности в своих фиоритурах.
  
   -- Я!  -- воскликнул Алан, и кровь бросилась ему в лицо.  -- Я уличаю вас во лжи!
  
   -- Значит, вы признаете себя побитым в соревновании на волынках,  -- сказал Робин,  -- если столь скоро хотите переменить их на шпаги?
  
   -- Прекрасно сказано, мистер МакГрегор,  -- ответил Алан,  -- и пока,  -- он сделал сильное ударение на этом слове,  -- я беру свои слова назад. Пусть Дункан будет свидетелем.
  
   -- Право, вам нет надобности кого-либо звать в свидетели,  -- сказал Робин.  -- Сами вы гораздо лучший судья, чем любой МакЛарен в Балхквиддере, потому что, честное слово, вы очень приличный музыкант для Стюарта. Передайте мне волынку.
  
   Алан передал инструмент, и Робин стал повторять и исправлять некоторые вариации Алана, которые он, как оказалось, прекрасно запомнил.
  
   -- Да, вы знаете толк в музыке,  -- сказал мрачно Алан.
  
   -- А теперь будьте сами судьей, мистер Стюарт,  -- сказал Робин и повторил эти вариации с самого начала, придав им новую форму, с такой изобретательностью, с таким чувством и необыкновенным вкусом, что я просто изумился, слушая его.
  
   Что же касается Алана, то лицо его потемнело и запылало; он кусал ногти, точно человек, которого глубоко оскорбили.
  
   -- Довольно!  -- воскликнул он.  -- Вы отлично умеете играть на волынке, можете хвалиться этим.  -- И он хотел встать.
  
   Но Робин сделал знак рукой, точно прося внимания, и перешел к медленному темпу шотландской народной песни. Это была прекрасная вещь, и сыграна она была превосходно, но, кроме того, она оказалась песнью Эпинских Стюартов, самою любимою Аланом. Едва прозвучали первые ноты, как он переменился в лице, а когда темп ускорился, едва мог усидеть спокойно на месте. Задолго до окончания песни последняя тень гнева исчезла с его лица, и, казалось, он теперь думал только о музыке.
  
   -- Робин Ойг,  -- объявил он, когда тот кончил играть,  -- вы воистину великий музыкант. Мне не подобает играть в одной стране с вами. Клянусь честью, у вас больше таланта в мизинце, чем у меня в голове. И хотя мне все-таки кажется, что я шпагой мог бы доказать вам нечто совсем другое, предупреждаю вас заранее, что это было бы дурно! Противно моим принципам сражаться с человеком, который так хорошо играет на волынке!
  
   На этом ссора окончилась. Всю ночь сбитень и волынки переходили из рук в руки. Уже совсем рассвело, и все мы были порядочно навеселе, когда Робин наконец вспомнил об уходе.
  
   Солдаты тоже не докучали нам. Однажды, впрочем, в глубине долины прошла партия, состоявшая из двух рот и нескольких драгунов; я видел их с вершины горы, возвращаясь после ночных развлечений у своей любовницы. И да, мне всё-таки удалось осуществить это своё тайное желание.
   Как ни смешно, эта женщина оказалась дальней родственницей Робина Ойга, бывшей женой его двоюродного дяди. Её звали Эйли МакГрегор, о чём я узнал далеко не сразу, так как в разговорах за глаза местные её обычно называли "Красной Эйли" или просто "ведьмой". Двадцатидвухлетняя вдова моряка, вышедшая замуж когда ей ещё не исполнилось шестнадцати, считалась в здешних краях ведьмой уже лет пять, и только слабость местной католической церкви, со времён восстания страдающей от притеснений главенствующей в стране протестантской, до сих пор спасали её от неминуемого при ином раскладе костра. Особенно сильно ненавидели молодую женщину некоторые местные кумушки, без всяких к этому оснований подозревавшие, что их мужья регулярно гуляют с ней. Это конечно было грубым преувеличением, Эйли терпеть не могла местных мирных земледельцев, напоказ предпочитая им якобитов и бунтовщиков, которых практически боготворила. Она считала причиной гибели своего мужа чуть ли не лично ныне правящего короля, поскольку именно вследствие изданных его правительством указов её Стьюи был вынужден завербоваться матросом на королевский флот. Но непокорный горец из некогда известного своей воинственностью клана не отличался покладистостью, поэтому в конце-концов, по первому же удобному поводу, был казнён капитаном для устрашения всех смутьянов и потенциальных бунтовщиков в команде.
   Наше близкое знакомство стало неожиданностью только лишь для неё, я же осознанно пришёл к этому хаотичному нагромождению скал на берегу озера Войл, у большинства местных жителей считающимся проклятым местом. Он верили якобы здесь, среди изрезанных ветрами, покрытых пятнами лишайников камней, можно встретить самого Дьявола со свитой. Эту местность в народе так и прозвали, "Сатанинская пустошь". Миссис МакЛарен рассказала как-то нам, что Эйли Рой почти каждый день неизменно приходит сюда, не иначе чтобы справлять свои богопротивные дьявольские обряды. Меня бы подобные слухи не заинтересовали, так как в моём воображении все ведьмы представлялись исключительно безобразными старухами, но в тот же день, гуляя вдоль берега озера, я внезапно лично повстречал эту юную вдову. Не сказать, чтобы её внешность сходу сразила меня наповал. Мне нравятся женщины разных типов, практически с любым цветом волос, разве что стройные гораздо больше полных. Но огненно-рыжие, с кучей веснушек, далеко не вверху моего списка предпочтений. Здесь, в горной Шотландии, большинство женщин светловолосые и светлоглазые, с прямыми волосами. Эйли же, с её рыжими курчавыми волосами и зелёными глазами, скорее можно было принять за ирландку. Или всё-таки за ведьму, так как глаза её сияли сумасшедшим вызовом ко всему миру с примесью весёлой насмешки над окружающими. Или только надо мной? Она прошла мимо лишь озорно стрельнув глазами и хмыкнув на моё вежливое приветствие. И да, я уже достаточно вписался в этот мир, чтобы моё приветственное приподнятие треуголки не отличалось от такового у любого из хроноаборигенов.
   Гоня перед собой трёх коз, сопровождаемая громадным лохматым волкодавом, она гордо прошла мимо, лихо взмахнув подолом как цыганка в танце. Была в ней бьющая через край энергия молодости, что вместе с правильными, неожиданно юными, чертами лица, со стройной фигурой и отличной грудью, выставленной на обозрение в глубоком вырезе ветхого платья, мало кого из мужчин могло бы оставить равнодушным. Не оставила она равнодушным и меня.
  
  
  
   []
  
   И вот я пришёл в Сатанинскую пустошь, где среди торчащих к небу скал, прозванных Чёртовыми пальцами, росла скудная трава, и куда Эйли каждый день гоняла пастись своих коз.
   Её было видно издали. В отличие от большинства местных жителей эта молодая женщина одевалась довольно ярко. Вот и сейчас её красная как мак юбка бросалась в глаза ещё от входа в долину.
  
   -- Ты верно не боишься Дьявола, мальчишка, -- сказала она вызывающе, стоило мне подойти поближе, -- раз осмеливаешься так дерзко ступать по принадлежащей ему земле!
  
   -- Ты угадала, нисколько не боюсь, -- ответил я, -- у меня с ним договор: я не лезу в его дела, а он в мои не суёт своего длинного носа.
  
   -- Ха-ха-ха! -- искренне и звонко рассмеялась она, -- А ты смелый, молодой виг, самого Сатаны не боишься. Но что ты скажешь на счёт моей собаки? Для Льялла догнать и убить оленя ничуть не труднее чем справиться с пройдохой вроде тебя!
  
   Я внимательно посмотрел на пса. Действительно, это был не волкодав, как мне показалось ранее, а дирхаунд, оленья борзая. Огромный лохматый кобель, в холке под восемьдесят сантиметров и весом явно более сотни фунтов был хотя не первой молодости, но и до старческой дряхлости ему было ещё далеко.
   []
  
  
  
  
   -- Если честно, мне бы очень не хотелось бы убивать столь замечательного пса, -- ответил я с улыбкой после небольшой паузы, -- он мне нравится.
  
   Пёс, до этого с любопытством прислушивавшийся к нашему разговору, с глубоким вздохом положил голову на лапы. Он не чувствовал во мне ни страха ни агрессии. И, я могу в этом поклясться, прекрасно понимал, что пистолеты и кинжал у меня на поясе висят не только для красоты.
  
   -- И всё же, -- продолжила разговор красотка, -- зачем ты сейчас явился сюда?
  
   -- Во-первых -- чтобы представиться. О тебе я и так наслышан, Эйли МакГрегор, как и об твоей невесёлой истории, -- ответил я согласно заранее намеченному плану на разговор, но затем неожиданно Остапа понесло: -- меня же самого на равнине зовут Дэвид Бэлфур, в горах -- Мартин Стюарт, а в далёких заморских землях звали Максим Хван. Я есть душа самоубийцы, непонятно каким образом попавшая вместо заслуженного места в аду в тело этого несчастного юноши, и намеренная как возможно более затруднить его и без того весьма нелёгкую жизнь.
  
   Вот блин, кто ж меня за язык дёргает? Я ведь просто хотел немного весело потрепаться, а вовсе не выворачивать здесь свою душу наизнанку. Но собеседница, как это не удивительно, всё ещё не смотрит на меня как на скорбного умом. Наоборот, в её взгляде отчётливо читается... надежда? Обдумывая эту странную реакцию на мой дурацкий спич, я немного подзавис.
  
   -- Ты сказал "во-первых", -- наконец прервала она затянувшуюся паузу, -- значит ли это, что будет и во-вторых?
  
   -- Конечно будет, -- отмер я, -- кроме всего прочего я глубоко в душе рыцарь без страха и упрёка, который просто не может спокойно пройти мимо красивой женщины в нелёгком положении. Или же, если ты предпочитаешь другой вариант, не сможет не присоединиться к оргиям красивой ведьмочки, если уж ему подвернулась подобная возможность. А может я даже волшебник, который исполнит твои сокровенные желания...
  
   Эйли, не став дослушивать мою речь, ловко спрыгнула с высокого камня, на котором сидела во время нашей беседы. При этом юбки её взлетели гораздо выше чем дозволяли местные приличия, настолько высоко, что я воочию убедился -- нижнее бельё у женщин здесь носить не принято. Быстрым шагом подойдя ко мне, она обошла вокруг на расстоянии шага, не отрывая пристального взгляда от моего лица.
  
   -- Я не знаю кто ты на самом деле, человек или даже посланник дьявола, но мне определённо по душе твои дерзкие речи, -- наконец остановившись прямо передо мной и в упор глядя в глаза, сказала она.
  
   Глаза её лихорадочно горели на побледневшем от душевного волнения лице, а многочисленные мелкие веснушки стали ещё заметнее. Было очевидно, что она о многом хочет меня расспросить, но пока вопросы ещё не оформились у неё в голове я не стал медлить, благо наши лица разделяло не более двадцати сантиметров. И не прогадал -- первоначальное ошеломление от моего напористого поцелуя сменилось у неё естественными реакциями тела практически без задержки.
   Уже потом, после внезапно случившегося пира плотской любви, мы лежали на мягком мху у подножия круглого валуна и Эйли, рисуя пальцем узоры на моей груди, неуверенно спросила:
  
   -- Так ты поможешь мне отомстить за мужа?
  
   И я уверенно ответил, хотя сам слабо понимал о чём идёт речь:
  
   -- Конечно. Думаю, что мы в этой жизни встретились не просто так.
  
  
  

XXVI.

  
  
   Было уже около половины августа, и стояла прекрасная, теплая погода, обещавшая ранний и обильный урожай. Как я говорил уже, не прошло и месяца с начала нашей остановки, а мы уже готовы были продолжать путь. Лежал он теперь прямиком в Глазго, один из крупнейших городов Шотландии, с населением более двухсот тысяч человек. Нам же нужен был всего один из них, да ещё отделение Королевского Шотландского Банка, которое выплачивало премии за пойманных преступников, но о последнем знал пока лишь я. Кроме того, в связи с последними изменениями в планах, мне вдруг таки понадобилось поместье Шос в личном владении и поэтому надо было срочно посетить поверенного Бэлфуров, чтобы заявить свои права на отцовское наследство и прищучить дядюшку. Но до этого нам предстояло ещё каким-то образом пересечь охраняемую границу между Хайлендом и Лоулендом, преодолев пограничную реку Форт.
  
   -- Главный принцип в военном деле,  -- говорил Алан,  -- идти туда, где вас менее всего ожидают. Форт затрудняет нас. Вы же знаете поговорку: "Форт -- узда для дикого горца". Итак, если мы будем пытаться обойти истоки реки и спуститься у Киппена или Бальфрона, то там именно нас с Дэвидом и будут стараться поймать. Но если мы прямо пойдем на старый мост в Стерлинге, то, даю вам слово, нас наверняка пропустят не останавливая.
  
   Следуя этому плану, мы в первую же ночь дошли до дома МакЛарена в Стратэйре, родственника Дункана, где и переночевали 21 августа. Оттуда мы снова с наступлением ночи сделали следующий легкий переход. 22-го мы, в кустах вереска, на склоне холма в Уэм-Вар, в виду стада оленей, безмятежно проспали счастливейшие десять часов на чудном, ярком солнце и на такой сухой почве, какой я никогда не видел в Шотландии. Единственным недовольным в нашей компании остался пёс Эйли, которому не дали поохотиться. В следующую ночь мы дошли до Аллан-Уотера и, спустившись вдоль его берега, увидели внизу перед собой всю равнину Стерлинга, плоскую, как блин; посередине на холме расположен был сам город с замком, а лунный свет играл в плавных излучинах Форта.
  
   -- Теперь,  -- сказал мне Алан,  -- не знаю, рад ли ты этому, ты снова на своей родине. Мы уже перешли границу Хайлэнда, а если нам теперь удастся перебраться через эту извилистую реку, мы сможем бросить шапки в воздух в ознаменование удачно сделанного дела.
  
   На Аллан-Уотере, близко к месту, где он впадает в Форт, мы увидели небольшой песчаный островок, заросший репейником, белокопытником и другими низкорослыми растениями, которые могли бы прикрыть нас, если мы ляжем на землю. Здесь-то мы и расположились лагерем, совсем в виду Стирлингского замка, откуда слышался барабанный бой, так как близ него маршировала часть гарнизона. В поле на берегу реки весь день работали косари, и мы слышали лязг камней о косы, голоса и даже отдельные слова разговаривавших. Нам же большее время нужно было лежать, прижавшись к земле, и молчать. Но песок на островке был прогрет солнцем, зеленая трава защищала наши головы, пища и вода были у нас в изобилии, и, в довершение всего, мы имели приятную компанию в лице Эйли с её псом. Правда последний бессовестно залез в заросли и проспал там весь день, только изредка спускаясь к реке чтобы шумно полакать воды.
   Как только косари кончили свою работу, в начале сумерек, мы перешли вброд на берег и направились к Стирлингскому мосту вдоль рвов, пересекавших поля.
   Мост находился вблизи холма, на котором возвышался замок: это был старый, высокий, узкий каменный мост с башенками. Можно себе представить, с каким интересом я смотрел на него, хотя бы потому, что это довольно известное в шотландской истории место. Одиннадцатого сентября 1297 года здесь произошла знаменитая битва между повстанцами Уиллема Уоллеса и английскими войсками. Уоллес тогда победил превышавшего по численности врага, став символом независимости Шотландии и замедлив её окончательное завоевание Англией ещё на целых два века. Правда, бывший тогда здесь деревянный мост давно заменили каменным, но я с любопытством осматривал его мало изменившиеся с той поры окрестности.
   Месяц ещё не взошел, когда мы пришли сюда; немногочисленные огни светились вдоль фасада крепости, а ниже виднелись немногие освещенные окна в самом городе. Но все было совершенно спокойно, и казалось, у прохода не было стражи.
   Я стоял за то, чтобы тотчас же отправиться через мост, но Алан был осторожнее.
  
   -- Как будто всё спокойно,  -- сказал он,  -- но мы всё-таки немного ещё полежим здесь во рву и посмотрим.
  
   Так мы лежали около четверти часа, то молча, то перешептываясь и не слыша ничего, кроме лёгкого плеска воды над устоями моста. Наконец мне это надоело.
  
   -- Послушай, Алан, -- сказал я шёпотом, -- почему бы нам не послать на разведку Эйли с её пёсиком? Её ведь не объявляли в розыск.
  
   -- В самом деле, -- обрадовалась Эйли, которой уже тоже надоело мёрзнуть здесь. -- Если там будет караул, я попытаюсь дать вам знать, сколько их.
  
   -- Ладно, -- согласился Алан, -- если что, жди нас в Стерлинге, на большом постоялом дворе, что не выходе из города в сторону Эдинбурга.
  
   Стук её шагов по брусчатке вскоре затих вдали.
  
   -- Она, наверное, уже прошла,  -- шепнул я.
  
   -- Нет,  -- ответил Алан,  -- её шаги все ещё глухо звучат по мосту.
  
   В эту минуту послышался грубый голос:
  
   -- Кто идет?
  
   И мы услышали, как приклад ружья загремел о камни. Я сначала подумал, что часовой раньше спал и что если бы мы попытались прокрасться, то прошли бы незамеченными. Но теперь он проснулся, и случай был упущен. Но всё было ещё хуже.
  
   -- А чего это вас здесь так много? -- услышали мы громкий голос Эйли, -- уж не меня ли вы встречаете всем десятком?
  
   -- Может и тебя, -- хохотнул в ответ какой-то из солдат, -- вот мы сейчас сменимся со стражи и пойдём в таверну греться. Пойдёшь с нами?
  
   -- Нет, не могу, -- с отлично разыгранным разочарованием сказала Эйли, -- мне завтра с утра пораньше надо быть на рынке в Стерлинге, хочу собаку продать.
  
   Затем говорившие стали говорить тише, и звуки речи стали неразборчивы, а ещё позже всё стихло, видимо наша спутница перешла мост.
  
   -- Этот путь нам не подходит,  -- сказал Алан,  -- нам никак не удастся пройти через такое количество солдат, Дэвид.
  
   -- Постой, Алан, --  отвечал я, -- раз у них сейчас смена караула, скоро их станет меньше. Можно будет попробовать прорваться силой.
  
   -- Нет, не получится, -- разочарованно произнёс он, -- их всё равно слишком много и мы не знаем сколько в случае тревоги набежит ещё.
  
   И, не прибавив больше ни слова, он пополз прочь через поля. Немного далее, когда мы были вне поля зрения часовых, Алан поднялся и пошел по дороге, направляющейся к востоку. Я не понял, зачем он это делает, но поверил своей идее, что у него есть запасной план. Когда же мы протопали пару километров вдоль реки, решил окончательно в этом убедиться.
  
   -- И что теперь будем делать?  -- спросил я.
  
   -- Ну,  -- отвечал Алан,  -- чего же ты хочешь? Они не такие дураки, какими я считал их. Нам все ещё остается перейти через Форт, Дэвид... Проклятие дождям, питавшим его, и холмам, между которыми он течет!
  
   -- А зачем мы идем к востоку?  -- спросил я.
  
   -- О, просто на удачу!  -- сказал он.  -- Если мы не можем перейти реку, то надо посмотреть, не переправимся ли мы через залив.
  
   -- На реке есть мост, а в заливе его нет,  -- сказал я.
  
   -- Конечно, есть мост,  -- сказал Алан,  -- но какой от него прок, если он охраняется?
  
   -- Но,  -- сказал я,  -- реку можно переплыть.
  
   -- Можно тем, кто это умеет,  -- отвечал он,  -- но я не слышал, чтобы кто-нибудь из нас с тобой был очень искусен в этом деле. Что касается меня, то я плаваю, как камень.
  
   -- Я не могу сравниться с вами в умении возражать, Алан,  -- сказал я,  -- но мне кажется, что мы худое меняем на ещё худшее. Если трудно переплыть реку, то, очевидно, ещё труднее переплыть залив.
  
   -- Но ведь существуют лодки, если не ошибаюсь,  -- сказал Алан.
  
   -- Да, но лодку ещё надо достать!  -- сказал я.  -- Но вот что всего важнее: если вы перейдете мост, то мост ничего никому не расскажет. Но если вы переплывете залив и лодка окажется не на той стороне -- сразу все поймут, что кто-то должен был переплыть на ней, -- начнётся переполох во всей округе.
  
   -- Полно тебе сомневаться!  -- гаркнул Алан.  -- Если я сотворю лодку, я создам и лодочника, чтобы было кому отвезти её назад! Итак, не приставай ко мне больше с глупостями, а знай себе шагай -- это все, что от тебя теперь требуется, -- и предоставь мистеру Алану думать за тебя тоже.
  
   Я усмехнулся во тьме, но промолчал.
   Таким образом, мы всю ночь шли по северной части равнины у подножия высоких Охиллских гор, мимо домов Аллоа, Клэкманнана и Кулросса, которые мы обошли стороной. В десять часов утра, проголодавшиеся и усталые, мы добрались до маленького поселка Лаймкилис. Это местечко расположено близко к берегу залива, на другой стороне которого виден город Куинзферри. Над поселками, городом, деревнями и фермами поднимался дымок. Жатва была окончена; два корабля стояли на якоре; взад и вперед по заливу плавали лодки. Все это представляло для меня очень приятное зрелище, и я не мог вдоволь налюбоваться на эти веселые, зеленые, возделанные холмы и на людей, работающих в полях и на море.
  
   В Лаймкилисе мы зашли на небольшой постоялый двор -- мы узнали его по шесту над дверью -- и купили бутылку вина, окорок, хлеба и сыра у довольно пригожей девушки, по-видимому здешней служанки. Мы сложили все в узелок, думая присесть и подкрепиться в небольшом лесу на берегу моря, который виднелся впереди на расстоянии трети версты, заодно осматривая окрестности. Пока мы шли, я продолжал смотреть на ту сторону залива и думать о своём, не замечая, что Алан тоже стал очень задумчивым. Наконец он резко остановился.
  
   -- Обратил ты внимание на девушку, у которой мы купили всё это?  -- спросил он, похлопывая по котомке с провизией.
  
   -- Конечно,  -- сказал я,  -- это была довольно хорошенькая девушка, так что на неё просто не возможно было бы не обратить внимания.
  
   -- Ты так думаешь?!  -- воскликнул он.  -- Поздравляю, Дэвид, это хорошая новость.
  
   -- Отчего же? -- спросил я с удивлением.  -- Ты решил за ней приударить? И нет, не смотри на меня так, мне и Эйли вполне хватает.
  
   -- Ну,  -- сказал Алан, кинув на меня плутоватый взгляд,  -- я надеюсь, что это, так или иначе, добудет нам нужную лодку.
  
   -- Думать наоборот было бы ещё вернее,  -- сказал я.
  
   -- Это ты так думаешь,  -- ответил Алан. -- Мне не нужно, чтобы она влюбилась в тебя, а нужно, чтобы она пожалела тебя, Дэвид, а для этого нет надобности находить тебя красавцем. Покажись!  -- Он осмотрел меня с любопытством.  -- Мне бы конечно хотелось, чтобы ты был немного бледнее, а не таким загоревшим, но в остальном ты отлично годишься для моей цели: у тебя настоящий вид висельника, или волчонка, угодившего в капкан, знаешь ли. Марш направо кругом и прямо к постоялому двору за нашей лодкой!
  
   Я, смеясь, последовал за ним. Посмотрим на это представление. В крайнем случае у нас достаточно денег, чтобы просто оплатить тайный перевоз по самому высокому тарифу.
  
   -- Дэвид Бэлфур,  -- сказал он,  -- ты конечно у нас весьма жизнерадостный джентльмен, и твоя роль, без сомнения, кажется тебе очень смешной. Но при всем том, если ты хоть в грош ставишь мою голову, не говоря уже о своей, ты, может быть, будешь так добр, что взглянешь на это дело серьёзно. Я собираюсь сыграть комедию, успех которой для нас обоих имеет громадное значение. Пожалуйста, не забывай этого и веди себя соответствующим образом.
  
   -- Хорошо, хорошо,  -- сказал я,  -- пусть так и будет.
  
   Когда мы подошли к поселку, Алан велел мне взять его под руку и повиснуть на нем, словно я совсем обессилел от усталости. Когда он отворил дверь постоялого двора, казалось, что он почти несет меня. Служанка, по-видимому, удивилась -- и было отчего! -- нашему быстрому возвращению, но Алан, не тратя даром слов для объяснения, усадил меня на стул, спросил чарку водки, которую давал мне пить маленькими глотками, а затем, разломав хлеб и сыр, начал кормить меня, точно нянька, и все это с таким озабоченным, нежным видом, который обманул бы даже самого строгого судью. Не мудрено, что служанка обратила своё внимание на бледного, переутомленного юношу и его верного любящего товарища. Она встала рядом с нами, оперлась на стол.
  
   -- Что это с ним случилось?  -- спросила она наконец.
  
   Алан, к моему великому восхищению, повернулся к ней с отлично разыгранной яростью.
   -- Что случилось!  -- рявкнул Алан.  -- Он в последнее прошел больше сотен верст, чем у него волос на подбородке, и гораздо чаще спал в мокром вереске, чем на сухих простынях. "Что случилось!" -- говорит она. Скверное случилось, вот что...  -- И он продолжал с недовольным видом что-то неразборчиво ворчать себе под нос и подчёркнуто заботливо кормить меня.
  
   -- Он слишком молод для такого,  -- сказала служанка сочувственно.
  
   -- Куда уж моложе,  -- проворчал Алан, стоя к ней спиной.
  
   -- Ему было бы лучше верхом,  -- сказала она.
  
   -- А где же мне достать ему коня?  -- воскликнул Алан, оборачиваясь к ней всё с тем же разъяренным видом.  -- Вы бы хотели, чтоб я украл его?
  
   Я думал, что такая грубость заставит её удалиться в обиде, и действительно она на время замолчала. Но мой товарищ прекрасно знал, что делал, и хотя в некоторых отношениях был очень наивен, но в делах, подобных этому, отличался большой проницательностью.
  
   -- Я отлично вижу,  -- сказала она наконец,  -- что вы оба джентльмены.
  
   -- Ну,  -- сказал Алан, немного смягченный (я думаю, против воли) этим простодушным замечанием,  -- положим, что это чистая правда. Но слыхали вы когда-нибудь, чтобы одно лишь только благородное происхождение наполняло карманы монетами?
  
   На это она вздохнула, точно сама тоже была как минимум обедневшей графиней.
  
   -- Нет,  -- сказала она.  -- Это вы точно подметили!
  
   Я, чтобы подыграть Алану, нарочито слабым голосом попросил его оставить меня в покое, так как уже чувствую себя гораздо лучше. Такое самоотверженное поведение внушило добросердечной девушке ещё большее сочувствие к нам.
  
   -- Разве у него нет родных?  -- спросила она со слезами.
  
   -- Как не быть!  -- воскликнул Алан.  -- Нам бы только добраться до них. У него есть родные, и очень богатые. Нашлась бы постель, где лечь, и пища, и доктора, чтобы смотреть за ним, а тут он должен бродяжить по лужам и спать в вереске, точно какой-то нищий.
  
   -- Почему же?  -- спросила девушка.
  
   -- Это я не могу вам сказать, милая моя,  -- ответил Алан,  -- но вот что я сделаю: я просвищу вам маленькую песенку.
  
   С этими словами он перегнулся через стол и едва слышно, но с удивительным чувством просвистал несколько тактов песни "Чарли, мой любимец"*.
  
   -- Тсс...  -- сказала она и через плечо посмотрела на дверь.
  
   -- Вот какое дело!  -- сказал Алан.
  
   -- Такой молодой!  -- воскликнула девушка испуганно.
  
   -- Он достаточно велик для...  -- И Алан ударил указательным пальцем по шее сзади, подразумевая, что я достаточно взрослый для того, чтобы лишиться головы.
  
   -- Какой ужас!  -- воскликнула она, зардевшись словно маков цвет.
  
   -- Это тем не менее обязательно случится,  -- сказал Алан,  -- если мы срочно ничего не придумаем.
  
   Тут девушка повернулась и выбежала из комнаты, оставив нас одних. Алан был в прекрасном настроении оттого, что его планы так быстро исполняются.
  
   -- Алан, -- сказал я, -- может вместо этого балагана просто предложить ей денег?
  
   -- Что ты, Дэви, -- ответил он, -- это не та девушка, что будет делать что-то подобное из-за одних денег.
  
   Это было так верно, что я мог только вздохнуть, и даже этот вздох послужил коварным целям Алана, так как его услышала служанка, когда она снова влетела в комнату с блюдом сосисок и бутылкой крепкого пива.
  
   -- Бедняжечка!  -- сказала она и, поставив перед нами еду, дружески тронула меня за плечо, словно подбадривая.
  
   Вот ей-богу, не будь у меня Эйли, я бы точно приударил за ней.
   Затем она предложила нам поесть, говоря, что платы за это не возьмет, так как гостиница принадлежит ей или, по крайней мере, её отцу, но он сегодня на целый день уехал в Питтенкриф. Пока мы сидели и ели, девушка, стоя на том же месте у стола, глядела на нас, раздумывая, хмурясь и вертя в руках завязки своего передника.
  
   -- Я думаю, сэр, что у вас слишком длинный язык,  -- сказала она наконец Алану.
  
   -- Да, возможно это именно так, -- ответил он,  -- но я разбираюсь в людях и хорошо знаю, с кем можно откровенничать, а с кем нет.
  
   -- Я никогда не выдам вас,  -- отвечала она,  -- если вы это хотите сказать.
  
   -- Нет,  -- воскликнул он, -- этого вы точно не сделаете! Но я скажу вам, что вы сделаете: вы поможете нам!
  
   -- Я не смогу,  -- отвечала она,  -- нет, не могу!
  
   -- А если бы вы могли?  -- спросил Алан; девушка ничего не ответила.  -- Послушайте, милая,  -- продолжал Алан,  -- здесь ведь есть лодки... Я видел даже две на берегу, когда проходил по окраине городка. Если бы мы могли воспользоваться лодкой, чтобы под прикрытием ночи переехать в Лотиан, и нашли бы какого-нибудь молчаливого порядочного человека, чтобы он вернул эту лодку назад и держал язык за зубами, два человека были бы спасены: я -- по всей вероятности, он же -- почти наверняка. Если же мы не получим этой лодки, то у нас остаются только три шиллинга. И, даю вам честное слово, я не знаю, куда нам тогда идти, и что надо делать, и где найдется место для нас, кроме как на виселице! Неужели мы так и не получим лодку, голубушка? Неужели вы будете лежать в своей теплой постели и вспоминать о нас, когда ветер будет завывать в трубе, а дождь стучать по крыше? Вы будете есть свой обед у жаркого очага и думать о моем бедном, больном мальчике, кусающем себе на болоте пальцы от голода и холода? Он должен идти вперед, здоров он или болен... Хотя бы смерть держала его за горло, он все-таки должен тащиться под дождем по бесконечным дорогам, и, когда он будет испускать последний вздох на груде холодных камней, при нем не будет никого, кроме меня и бога.
  
   Я заметил, что призыв Алана очень взволновал девушку. Ей хотелось помочь нам, и вместе с тем она боялась, что поможет отпетым преступникам. Поэтому я решил вмешаться в разговор и успокоить её сомнения частицей правды.
  
   -- Слыхали вы когда-нибудь,  -- спросил я,  -- о мистере Ранкилере из Ферри?
  
   -- Ранкилер, стряпчий,  -- отвечала она.  -- Разумеется, он в этих местах человек известный!
  
   -- Ну так вот,  -- продолжал я,  -- я направляюсь прямиком к нему.  -- Так что вы можете сами судить, злодей ли я. Я скажу вам больше: хотя действительно вследствие ужасной ошибки моя жизнь в большой опасности, но это не следствие моего преступления, а следствие клеветы и нападок моих смертельных врагов.
  
   Лицо девушки сразу прояснилось, но зато Алан слегка огорчился, так как полная победа уплыла из под самого его носа.
  
   -- Больше мне ничего не надо доказывать,  -- сказала она.  -- Мистер Ранкилер -- уважаемый здесь человек.  -- И она посоветовала нам, покончив с едой, уйти из поселка возможно скорее и скрыться в леске на берегу моря. -- И можете довериться мне, -- прибавила она,  -- я найду средство уже сегодня ночью переправить вас на другой берег.
  
   Мы больше не стали ждать, ударили по рукам, быстро доели сосиски и снова, пошли из Лаймкилиса в ближайший лесок. Это была маленькая рощица, образовавшаяся из каких-нибудь двадцати кустов бузины, и боярышника, и нескольких молодых ясеней, но достаточно густая, чтобы скрыть нас от глаз проходящих по дороге или по берегу. Здесь мы должны были оставаться, наслаждаясь чудной, теплой погодой и надеждой на избавление и обдумывая в подробностях, что нам оставалось делать.
   В течение всего дня у нас была только одна неприятность: ближе к вечеру, со стороны залива, пришел одинокий странствующий музыкант и уселся посидеть в лесу с нами. Это был пьяный оборванец с красным носом и гноящимися глазами; из кармана у него выглядывала початая бутылка с виски. Он рассказал нам длинную историю своих обид, которые ему нанесли люди всех рангов, начиная от лорда-президента судебной палаты, отказавшего ему в справедливом иске, до судебных приставов в Инверкэйтинге, которые были более милостивы к нему, чем он сам ожидал. У него не могло бы не появиться подозрений насчет двух странных приятелей, сидевших долгое время в чаще без особого дела. Все время, пока он находился с нами, мы чувствовали себя как на горячих угольях от его назойливых вопросов. Музыкант нисколько не был похож на человека, умеющего держать язык за зубами, и после его ухода мы с большим нетерпением стали ожидать, когда сможем сами уйти отсюда.
   День простоял ясный. Ночь настала тихая и светлая. В городе и поселках начали появляться огни, потом, спустя некоторое время, они гасли один за другим. Было уже больше одиннадцати, и мы давно мучились тревогой, когда наконец услышали тихий скрип весел в уключинах. При этом звуке мы выглянули и увидели девушку, которая приближалась к нам в лодке. Она никому не доверила нашего дела, даже возлюбленному, если таковой был у нее, и как только уснул её отец, вышла украдкой из дому через окно, стащила у соседа лодку и сама лично явилась нам на помощь.
   Мы рассыпались в славословиях, не зная, как выразить ей нашу глубочайшую благодарность, но девушка ещё более изумилась, слушая нас. Она попросила не терять времени и ничего не говорить, заметив -- очень справедливо,  -- что главное в нашем деле -- это поспешность и молчание. И, говоря таким образом, она довезла и высадила нас на берегу Лотиана, недалеко от Карридена, пожала нам руки и снова отплыла по направлению к Лаймкилису, прежде чем мы успели произнести хоть слово благодарности за её услугу.
   Потом Алан ещё долгое время стоял на берегу и качал головой.
  
   -- Это славная девушка, Дэвид,  -- сказал он наконец.  -- Это очень славная девушка!
  
   -- Согласен с тобой полностью, -- ответил я, -- и я не дал ей сейчас много денег только потому, что вся имеющаяся у меня сумма её недостойна. Но рано или поздно ей воздастся сторицей за её доброе сердце, клянусь в этом своей треуголкой.
  
   И час спустя, когда мы уже лежали в пещере на берегу и я начинал дремать, он снова стал превозносить её. Со своей стороны, мне совершенно нечего было к этому прибавить.
  
  

XXVII.

  
  
   На следующий день мы решили, что Алан сходит на встречу с Эйли, но, как только наступят сумерки, он спрячется около дороги недалеко от Ньюхолльса и не шевельнется, пока не услышит моего свиста. Я сперва предложил ему просвистеть вместо сигнала "Славный Эйрльский дом", мою любимую песню. Но он ответил, что эта песня слишком общеизвестна и что её случайно может насвистывать любой пахарь. Вместо того он научил меня отрывку хайлэндерской песни. Каждый раз, вспоминая эту песню, я мысленно переношусь к последнему дню наших скитаний, когда Алан, сидя в глубине пещеры и отбивая такт, насвистывал, а свет и тени играли на его загорелом лице.
  
   Солнце ещё не взошло, когда я шёл уже по длинной улице Куинзферри. Это был небольшой городок с добротными каменными домами, многие из которых имели шиферные крыши. Городская ратуша, как мне показалось, была похуже, чем в Цибле, да и сама улица не так хороша, но все, вместе взятое, было не так уж и плохо. Мне стоило больших трудов убедить себя, что вокруг не евроремонт под старину, а именно эта самая старина и есть.
  
   Я спросил где находится дом мистера Ранкилера у первого встречного в центре и он тут же показал мне направление. Было около девяти часов утра, когда я вышел на прибрежную улочку. Я увидел прямо напротив себя очень неплохой дом, обращенный красивыми, чистыми окнами к берегу. На подоконниках стояли яркие цветы; стены были только что оштукатурены; вальяжная охотничья собака зевала на ступеньках, словно давая миру понять, что она находится у себя дома. Не успел я ещё осмотреть здание во всех подробностях, когда дверь отворилась и из нее вышел в меру краснощекий, явно добродушный господин с проницательными глазами, в густо напудренном белом парике и, прямо подойдя ко мне, спросил, что мне здесь нужно.
   Я ответил, что пришел в Куинзферри по делу к мистеру Ранкилеру и как раз ищу его дом.
  
   -- Это тот самый дом, из которого я только что вышел,  -- ответил он,  -- и, по довольно странной случайности, я сам и есть мистер Ранкилер.
  
   -- В таком случае, сэр,  -- сказал я,  -- прошу вас переговорить со мной по важному делу.
  
   -- Я не знаю вашего имени,  -- возразил он,  -- и никогда не видел вас раньше.
  
   -- Меня зовут Дэвид Бэлфур,  а то, что мы раньше не встречались, то это истинная правда, -- отвечал я.
  
   -- Дэвид Бэлфур!  -- повторил он, повысив голос, как бы с удивлением.  -- А откуда вы здесь взялись, мистер Дэвид Бэлфур?  -- спросил он, глядя мне довольно строго в глаза.
  
   -- Я за последнее время побывал во многих странных местах, сэр,  -- сказал я, -- но думаю, что лучше будет поговорить об этом в другой обстановке.
  
   Он, казалось, некоторое время раздумывал, поглаживая рукой губу и поглядывая то на меня, то на мостовую.
  
   -- Да,  -- решил наконец мистер Ранкилер,  -- это будет, без сомнения, самое лучшее решение.
  
   И он повёл меня с собою в дом, крикнув кому-то, кого я не видел, что будет занят всё утро, и провёл меня в маленькую пыльную комнату, заваленную книгами и документами. Тут он сел, пригласив и меня сесть.
  
   -- А теперь,  -- сказал он,  -- если у вас есть дело, то будьте кратки и поскорей добирайтесь до сути. Nec gemino bellum Trojanum orditur ab ovo*, -- понимаете вы это?  -- сказал он, пристально глядя на меня.
  
   -- Я даже поступлю так, как говорит Гораций, сэр, -- отвечал я, улыбаясь,  -- и прямо приведу вас in medias res*.
  
   Он кивнул, по-видимому довольный, так как действительно его латинская цитата была приведена, чтобы испытать меня. Проверка была пройдена, поэтому немного помолчав, я прибавил:
  
   -- У меня есть веское основание думать, что я имею права на замок Шос.
  
   Он достал из ящика папку с бумагами и, открыв её, положил перед собой.
  
   -- Дальше?  -- спросил он.
  
   Но я сказал главное и теперь молчал, желая получить больше информации.
  
   -- Ну, ну, мистер Бэлфур,  -- сказал он,  -- вам надо продолжать. Где вы родились?
  
   -- В Иссендине, сэр,  -- сказал я,  -- в тысяча семьсот тридцать четвёртом году, двенадцатого марта.
  
   Он, казалось, следил за моими показаниями по своей книге, видимо проверяя информацию.
  
   -- Ваш отец и мать?  -- спросил он.
  
   -- Моим отцом был Александр Бэлфур, школьный учитель в Иссендине,  -- сказал я,  -- а мать -- Грэс Питтароу... Мне кажется, она была родом из Ангуса.
  
   -- Есть у вас какие-либо бумаги, удостоверяющие вашу личность?  -- спросил мистер Ранкилер.
  
   -- Нет, сэр,  -- сказал я,  -- они должны находиться у мистера Кемпбелла, иссендинского священника, и могут быть во всякое время представлены. Мистер Кемпбелл может удостоверить мою личность, и, кроме того, я не думаю, чтобы мой дядя вздумал отрекаться от меня.
  
   -- Вы имеете в виду мистера Эбэнезера Бэлфура?  -- спросил он.
  
   -- Да, его, -- сказал я.
  
   -- И вы его видели?  -- спросил он.
  
   -- Я был принят им в его собственном доме,  -- ответил я.
  
   -- Встречали вы когда-нибудь человека, но имени Хозисон?  -- спросил мистер Ранкилер.
  
   -- Я встретил его в наказание за мои грехи, вероятно,  -- сказал я,  -- потому что по его приказу и стараниями моего дяди меня похитили близ города, увезли в море, где я чуть не погиб при кораблекрушении и после сотни других бедствий только чудом попал сюда и теперь сижу перед вами.
  
   -- Вы говорите, что потерпели кораблекрушение,  -- продолжал Ранкилер.  -- Где это случилось?
  
   -- Около южного берега острова Малл,  -- сказал я.  -- Остров, на который я был выброшен, называется Эррейд.
  
   -- А,  -- сказал он, улыбаясь,  -- вы сильнее меня в географии. Должен вам сказать, что до сих пор все согласуется со сведениями, которые я получил раньше. Но вы говорите, что вас похитили. Как это понимать?
  
   -- В самом прямом смысле этого слова, сэр,  -- отвечал я.  -- Я направлялся к вам, когда меня заманили на бриг, бросили в трюм, так что я смог понять, что случилось, только когда мы были уже далеко в море. Мне угрожало попасть на рабовладельческие плантации, но по божьей милости я избег этой печальной участи.
  
   -- Бриг погиб двадцать седьмого июня,  -- сказал он, заглядывая в книгу,  -- а теперь двадцать четвертое августа. Тут довольно большой пробел во времени, мистер Бэлфур.
  
   -- Уверяю вас, сэр,  -- отвечал я,  -- что этот пробел очень легко заполнить. Но прежде чем рассказывать, мне хотелось бы убедиться, что я говорю с другом.
  
   -- Ну, это значит попасть в заколдованный круг,  -- сказал стряпчий.  -- Я также не могу быть уверенным, пока не выслушаю вас. Я не могу быть вашим другом, пока не буду достаточно осведомлен о вашем деле.
  
   -- Вы не должны забывать, сэр,  -- отвечал я, -- что я уже пострадал из-за своей доверчивости и был отправлен в рабство вашим же клиентом, если не ошибаюсь.
  
   Всё это время я, видимо, поднимался во мнении мистера Ранкилера и, таким образом, завоёвывал его доверие. Но моя неожиданная реплика заставила его громко рассмеяться.
  
   -- Нет, нет,  -- воскликнул он,  -- дело обстоит не так плохо! Fui, non sum*. Я действительно был поверенным вашего дяди, но пока вы болтались на диком Западе, много воды утекло. И если у вас не звенело в ушах, то совсем не от недостатка разговоров о вас. В самый день кораблекрушения знакомый вам мистер Кемпбелл пришёл в мою контору и потребовал, чтобы вас во что бы то ни стало разыскали. Я никогда не слышал о вашем существовании, но знал вашего отца, и на основании некоторых данных -- о них я поговорю после -- я был склонен бояться самого дурного. Мистер Эбэнезер, не отрицая, что видел вас, объявил -- это показалось мне невероятным,  -- что дал вам значительную сумму и вы уехали в Европу с намерением закончить своё образование. Это казалось и вероятным и похвальным. На вопрос, как это случилось, что вы ни словом не известили мистера Кемпбелла, он заявил, будто бы вы выразили горячее желание порвать со своей прошлой жизнью. На дальнейший вопрос, где вы находитесь, он отвечал, что не знает наверное, но думает, что в Лейдене. Вот и все его ответы. Я не думаю, чтобы кто-либо поверил ему,  -- продолжал мистер Ранкилер улыбаясь.  -- В особенности ему не понравились некоторые мои вопросы, и он, попросту говоря, выставил меня за дверь. Мы были тогда в большом затруднении. несмотря на все наши подозрения, у нас не было никаких доказательств. В это же время объявился помощник капитана Шуан и рассказал, что вы утонули. Тут выяснилось, что ваш дядя лгал, но без других результатов, кроме беспокойства для мистера Кемпбелла, убытка для моего кармана и ещё одного пятна на репутации мистера Бэлфура, которая и без того уже была достаточно запятнана. Но третьего августа ваш дядя внезапно скончался от удара. Именно мне поручено разыскать его наследников. А теперь, мистер Дэвид,  -- прибавил он,  -- вы сами знаете весь ход дела и можете судить, насколько я достоин доверия.
  
   На самом деле рассказ его был более педантичен, чем он звучит в моей передаче, и уснащён большим количеством латинских цитат. И по его обхождению со мной я понял, что он уже больше не сомневается в том, кто я такой. Итак, первое: моя личность была установлена.
  
   -- Сэр,  -- сказал я,  -- рассказывая вам свои приключения, я должен остановиться на некоторых событиях определённо имеющих государственную важность, поэтому опасных для всех их знающих. Поэтому попрошу вас дать слово, что без моего ведома вы не станете ни с кем делиться этой информацией.
  
   После этого я рассказал ему свои похождения с самого начала, а он слушал, сдвинув очки на лоб и закрыв глаза, так что я иногда боялся, не заснул ли он ещё. Но нет, я потом убедился, что он слышал каждое слово. Вообще тонкость его слуха и редкая память часто удивляли меня. Он запомнил даже странные, незнакомые гэльские имена и повторил мне их спустя много лет, хотя слышал их один-единственный раз в своей жизни. Когда я первый раз упомянул Алана Брэка, произошла смешная сцена. Имя Алана, разумеется, сейчас гремело по всей Шотландии, так же как известие об Эпинском убийстве и о большой награде, предложенной за голову убийцы. Не успело это имя сорваться с моего языка, как стряпчий шевельнулся и открыл глаза.
  
   -- На вашем месте я не стал бы называть ненужных имен, мистер Бэлфур,  -- сказал он,  -- в особенности имен хайлэндеров, многие из которых виновны перед законом.
  
   -- Весьма возможно, что это было бы лучше,  -- возразил я, -- но, раз оно уж вырвалось у меня, остается только пожалеть и продолжать дальше.
  
   -- Вовсе нет,  -- отвечал мистер Ранкилер.  -- Вы, вероятно, заметили, что я туговат на ухо и потому не совсем разобрал это имя. Если позволите, мы будем называть вашего друга Томсоном,  -- тогда не будет никаких недоразумений. А впредь я бы на вашем месте поступил так со всеми находящимися вне закона хайлэндерами, о которых вам придется упоминать, живы они или мертвы.
  
   Тут я понял, что он прекрасно слышал имя и догадался, что я могу дойти в своём рассказе до убийства. Если ему нравилось притворяться, меня это не касалось. Я улыбнулся и согласился, заметив, впрочем, что это совсем не хайлэндское имя. Во всем остальном рассказе Алан назывался мистером Томсоном,  -- это меня тем более смешило, что хитрость была в его же духе.
  
   Далее Джеймс Стюарт был представлен под именем родственника Томсона, Смитсоном. Колин Кемпбелл получил имя мистера Глэна, а когда речь зашла о Клуни, я назвал его мистером Джеймсоном, хайлэндским предводителем. Это был самый откровенный фарс, и я удивлялся, почему у стряпчего была охота его разыгрывать. Впрочем, это было в духе времени, когда в государстве существовали две партии и люди, стоявшие вне этих партий, всячески старались не задевать ни ту, ни другую.
  
   -- Ого,  -- сказал стряпчий, когда я закончил свой рассказ,  -- да это целая эпическая поэма, прямо современная "Одиссея". Вам следует передать её на латинском языке, когда знания ваши будут пополнены, или, если вы предпочтете, на английском, хотя я лично выбрал бы латинский, как более выразительный язык. Вы много попутешествовали. Какой только приход в Шотландии не видел вас? Кроме того, вы выказали странную способность вечно попадать в ложное положение и в то же время, в общем, вести себя достойным образом. Мистер Томсон мне представляется джентльменом, обладающим некоторыми прекрасными качествами, хотя он, пожалуй, находит слишком большое удовольствие в кровопролитии. Однако, несмотря на его достоинства, мне было бы приятнее, если б он просолился в Северном море, так как такой человек, мистер Бэлфур, может причинить нам большие затруднения. Но вы, разумеется, поступите справедливо, оставаясь верным ему: он в своё время был верен вам. It comes -- можно сказать -- он был вам верным товарищем, не менее paribus curis vestigia figit, потому что иначе вы должны были бы оба болтаться на виселице. Ну, к счастью, эти опасные дни миновали, и я думаю, рассуждая по-человечески, что близится конец ваших бедствий. А теперь вам бы не помешало привести себя в порядок с дороги и присоединится ко мне за обедом. Там мы и продолжим наш дальнейший разговор.
  
  
  

XXVIII.

  
  
   Я как мог привел себя в порядок, умывшись и почистив предложенной щёткой куртку со штанами. Когда я был готов, мистер Ранкилер встретил меня на лестнице, поздравил и опять повел в кабинет, где уже был накрыт обед на двоих. Слегка удалив первый голод, он продолжил разговор.
  
   -- Так вот, мистер Дэвид,  -- сказал он.  -- Вас, вероятно, удивляли отношения, сложившиеся между вашим отцом и дядей. Это действительно странная история, которую я с трудом могу объяснить вам. Потому что, -- прибавил он с явным смущением,  -- всему этому причиной была любовь.
  
   -- По правде сказать,  -- заметил я,  -- мои понятия об этом чувстве как-то плохо вяжутся у меня с представлениями о моём дяде.
  
   -- Но ваш дядя, мистер Дэвид, тоже был когда-то молод,  -- возразил стряпчий,  -- и, что, наверняка, ещё больше удивит вас, он был довольно красив и изящен. Люди выглядывали из дверей, чтобы посмотреть на него, когда он проезжал мимо них на своём горячем коне. Я сам наблюдал это, и, признаюсь откровенно, не без зависти, потому что я был от роду некрасивым малым, а в те времена мне это было ещё достаточно важно.
  
   -- Мне кажется, что это какой-то невероятный сон,  -- заметил я.
  
   -- Да, да,  -- ответил стряпчий,  -- так всегда бывает между молодым и старым поколениями. Но и это ещё не всё: ваш дядя был с детства умён и многое обещал в будущем. В тысяча семьсот пятнадцатом году он вздумал было отправиться на помощь мятежникам, но ваш отец последовал за ним, нашел его пьяным в канаве и привёз обратно на потеху всего графства. И вот пришло время когда оба юноши рода Бэлфуров влюбились, причём в одну и ту же леди. Мистер Эбэнезер, которым все восторгались, которого любили и баловали, был совершенно уверен в своей любовной победе, а когда наконец увидел, что ошибся, то совсем потерял рассудок. Вся округа знала об этом: он то лежал больной дома среди рыдавших родных, склонившихся над его постелью, то ездил пьянствовать с одного постоялого двора на другой, рассказывая о своём несчастии каждому встречному-поперечному. Ваш отец, мистер Дэвид, был добрый джентльмен, но очень, очень слабохарактерный. Он всячески потакал глупости своего брата и, наконец, с вашего позволения, решил отказаться от выбравшей его леди. Но она была не столь глупа -- вы, верно, от неё унаследовали здравый смысл -- и не согласилась выйти за нелюбимого. Оба на коленях ползали перед ней, и наконец она обоим указала на дверь. Это произошло в августе... Боже мой, я в тот год вернулся из колледжа! Сцена, должно быть, была чрезвычайно смешная.
  
   Я сам подумал, что это была ужасно глупая история, но не мог забыть, что в ней участвовал мой биологический отец.
  
   -- Вероятно, сэр, в этой истории была и трагическая сторона,  -- сказал я.
  
   -- Нет, сэр, её вовсе не было,  -- отвечал нотариус.  -- В трагедии предполагается какая-нибудь веская причина для спора, какое-нибудь dignus vindice nodus, а в этой пьесе завязкой служила блажь молодого избалованного болвана, которого просто следовало бы покрепче связать и хорошенько выпороть ремнём. Но не так думал ваш отец. И дело кончилось тем, что после бесконечных уступок с его стороны и самых разнообразных сентиментальных и эгоистических выходок вашего дяди они заключили нечто вроде сделки, от последствий которой вам пришлось недавно пострадать. Один из братьев взял леди, а другой -- поместье, на которое по правилам наследования претендовать никак не мог. Это глупое донкихотство вашего отца, несправедливое само по себе, повлекло за собой длинный ряд несправедливостей. Ваш отец и мать жили и умерли бедными, вас воспитали в бедности, и в то же время какие тяжелые годы переживали арендаторы Шоса! И что пережил сам мистер Эбэнезер, мог бы я прибавить, если бы это меня хоть сколько интересовало!
  
   -- Во всем этом самое странное то,  -- сказал я,  -- что характер человека мог так сильно измениться под влиянием внешних обстоятельств.
  
   -- Верно,  -- сказал мистер Ранкилер. -- Но мне это кажется довольно естественным. Не мог же он не понять, что сыграл в этом деле очень некрасивую роль. Люди, знавшие эту историю, тут же отвернулись от него.
  
   -- Хорошо, сэр,  -- сказал я,  -- это всё понятно, но какое именно отношение имеет ко мне?
  
   -- Поместье несомненно принадлежит вам,  -- отвечал стряпчий.  -- Тем более, что ваш дядя умер не оставив потомства и претендовать на него более некому. Все бумаги находятся у меня, так что уже в ближайшее время вы сможете вступить в свои права.
  
   Я удовлетворённо кивнул на это уверенное замечание стряпчего.
  
   -- Вы можете рассказать мне, как именно умер мой дядя?  -- спросил я.
  
   -- Да, конечно, -- ответил мистер Ранкилер. -- Рано утром третьего августа его видел пастух, гонящий утром стадо на выгон, он увидел вашего дядю бегущим в сторону города. Тот был так возбуждён, что производил впечатление буйно помешанного. Бормоча "Я разорён", "меня ограбили" и "всё пропало" он изо всех сил мчался в гору, одетый по-домашнему, в шлёпанцах и ночном колпаке. Там, на вершине холма, его и нашли мёртвым два часа спустя идущие в поле испольщики -- к этому времени его тело уже успело закоченеть. Констебль распорядился отнести покойного к доктору, который подтвердил, что смерть наступила от естественных причин, у старого джентльмена просто отказало сердце.
  
   Я печально кивнул. Всё было ясно -- старый скряга видимо в тот злополучный день решил проверить свои тайники и обнаружил их все абсолютно пустыми. Что же, нельзя сказать, чтобы я не предполагал заранее подобного исхода выгребая из них золото. И нельзя сказать, будто подобное развитие событий меня особо расстраивало, мстить ведь дяде мне было не за что, я заранее знал на что иду.
  
   Мистер Ранкилер предложил мне пожить некоторое время у него, но я отказался, ссылаясь на свою занятость в ближайшие несколько дней. Пообещав оформить по всем правилам моё наследство максимум за неделю, стряпчий проводил меня до самой двери, а его клерк любезно довёл меня до самой лучшей в Куинзферри одёжной лавки, где я потратил значительную часть из остававшегося у меня золота на покупку подходящего моему статусу готового платья, а так-же разных костюмов на все случаи жизни и дамских туалетов. Плохо только, что мне не удалось закупить здесь достаточное количество париков, на них у меня тоже были свои отдельные планы. Но и без того одежды оказалось так много, что пришлось нанимать извозчика, который и доставил её на постоялый двор в районе порта, где я тут же снял на двое суток самую большую комнату и вторую, поменьше, по соседству. Вскоре подошла Эйли, которую Алан перенаправил сюда. Сам же он пока не мог появляться на людях, поскольку так до сих пор и щеголял в своём слишком приметном мундире. Поэтому мне пришлось идти на встречу с ним вечером с целым узлом одежды, и только после этого, уже ночью, наше криминальное трио наконец снова воссоединилось. Хотя, если считать и пса Эйли соучастником, а он явно был не против любого безобразия, кроме голодовки -- то скорее квартет.
  
   Следующим утром Эйли предстояло найти и купить стоящий на отшибе недорогой домик, расположенный где-нибудь на половине пути между Куинзферри и Глазго. Он занимал одну из ключевых частей в моём главном плане на будущее. Переодевшийся в одежду зажиточного горожанина Алан ещё до рассвета отправлялся покупать лошадей и пару крытых повозок, тратя остаток нашего золота. Я же выдвигался на разведку местности, при этом чувствуя себя очень странно, так как в этот раз не брал с собой оружия кроме маленького стилета, надёжно спрятанного за отворотом сюртука. Но сегодня я изображал из себя небогатого горожанина, и сунь я в карман пистолет, либо же нацепив на пояс длинный кинжал, рисковал бы напрочь выпасть из задуманного образа. Итак, уверенный, что сегодняшний день пройдёт мирно, я на скорую руку перекусил в таверне бобоми со свининой и отправился в путь.
   Глазго мне понравился с первого взгляда. Как писал о нём Даниель Дефо, посетивший эти места почти четверть века назад: "Вне всякого сомнения, Глазго -- прекрасный город. Город располагается на северо-западном Британском побережье, в 32 километрах от устья реки Клайд. Главные улицы хороши и просторны, а застроены лучше, чем где бы то ни было. Все здания -- каменные и отлично сочетаются друг с другом как высотой, так и обликом своих фасадов. Нижние этажи их обычно опираются на квадратные дорические колонны, а не на круглые столбы, что добавляет как прочности, так и красоты зданиям. Своды между ними ведут в разнообразные торговые лавки. Одним словом, это чистейший, красивейший и лучше всего устроенный город Британии исключая разве что Лондон". Могу подписаться под каждым его словом. Особенно впечатляли районы для богатых и деловой район. В последнем располагались отделения двух крупнейших банков Шотландии. Я мало знал о них в прошлой жизни, но в этой заинтересовался больше, поскольку увидел в этом некий практический смысл. По моим впечатлениям, местные банки являлись финансовым выражением идущей столетиями в стране борьбы между католиками-якобитами и вигами-протестантами. Если чуть подробнее, то Банк Шотландии (англ. The Bank of Scotland Plc; гэльск. Banca na h-Alba) который был основан актом парламента Шотландии 17 июля 1695 года с целью поддержки предпринимательства в стране Стюартами, жёстко конкурировал с Королевским банком Шотландии, основанном в 1727 году и всецело поддерживающим нынешнюю власть. По замыслу новоявленных британских властей этот новый банк должен был стать противовесом старому Банку Шотландии, подозреваемому в якобитских симпатиях. В 1728 году Новый банк даже предпринял попытку вызвать банкротство Старого, скупив его чеки и представив их к оплате. Bank of Scotland вынужден был временно прекратить платежи, однако добиться его банкротства Royal Bank of Scotland не удалось. Тем не менее, Королевский банк сейчас находился в гораздо выигрышном положении, был обласкан властями, хотя и не пользовался особой любовью населения, особенно в Хайлэнде. Именно он занимался выплатами вознаграждений за пойманных якобитов и его отделение в Глазго было крупнейшим после Эдинбургского. По слухам в его хранилище постоянно лежало золота в фунтах, гинеях и соверенах на сумму в десятки миллионов фунтов стерлингов. Это несомненно были досужие байки. Миллион даже в гинеях потянул бы по весу больше на девять тонн, а в фунтах почти на пятнадцать! Да и помнится, если ничего не путаю, на конец восемнадцатого века весь банковский капитал Англии составлял всего восемь миллионов фунтов, разделённых на сотни отделений по всей стране (на самом деле 8 миллионов фунтов в то время составлял банковский капитал именно Королевского банка Шотландии). Поэтому я рассчитывал тысяч на 100-150 максимум, и то, чтобы вынести их мне требовалось две большие крытые телеги.
   Да-да, именно так. Я собирался стать первым в здешней истории грабителем банков. Когда-то, в прошлой жизни, меня слегка заинтересовала эта тема. Интернет выдал мне, что первым крупным ограблением стало ограбление банка в будущих США. Из Нью-Йоркского Сити-Банка 19 марта 1831 года было похищено 245000 долларов. В то время сумма была поистине астрономической. Но некоторое время спустя грабителя задержали и значительная часть денег была возвращена. Из истории известно имя этого джентльмена ? Эдварт Смит, иммигрант из Англии. Порывшись в Интернете далее, я нашёл сведения о ещё более ранней дате. Ограбление банка Пенсильвании в Филадельфии якобы произошло в ночь с 31 августа на 1 сентября 1798 года. Но по зрелому размышлению над прочитанными подробностями преступлений я отчётливо понял, что это всё не то. Ограбления ни в одном из данных случаев по большому счёту и не было. Было просто банальное воровство со взломом, о котором охрана в момент его осуществления даже не догадывалась. Первое же настоящее вооружённое ограбление в прежней истории произошло только в 1863 году, опять таки в Североамериканских Штатах. В этот день некто Эдвард Грин, человек бешеного темперамента, вломился в банк в Мадлене (Массачусетс), выстрелил кассиру в голову и забрал из кассы 5000 долларов. А первое организованное ограбление случилось ещё позже. Прежняя история моего мира гласит, что первое организованное ограбление банка в мирное время произошло в 1866 году в Либерти (Миссури). Его совершила банда безработных, бывших партизан, воевавших на стороне Конфедерации. Во главе банды стояли братья Джеймс -- Фрэнк и Джесси. То есть, от сегодняшней даты, это должно было произойти почти через 115 лет!
  
   Но здесь и сейчас я планировал слегка переписать историю. И начал с того, что хорошенько осмотрелся на месте будущего преступления. Всё оказалось не так плохо, как я опасался. Вот если бы планировалось ограбить отделение банка Британского льнопрядильного общества, расположенное в самом центре Ист-Энда, вблизи кафедрального собора, тогда нам бы потребовалось придумывать что-то совсем иное. Но это было даже теоретически совершенно невозможно. Это мне абсолютно всё равно, какой банк грабить и грабить ли его вообще. Для того же Алана простое ограбление только ради одной корысти было совершенно неприемлемым с точки зрения морали, поэтому и пришлось аппелировать к его политическим убеждениям. Ведь я-то помнил, что первый организованный налёт на банк вооружённой банды осуществили братья Джеймс не просто так, а как представители разбитых конфедератов, вскоре после проигранной их стороной гражданской войны, они подвели под своё деяние политическую подоплёку. Иначе это выглядело бы крайне низким поступком в глазах общественного мнения тех времён, а в моё нынешнее время оно было ещё строже!
  
   К счастью, нужное нам здание банковского отделения находилось на противоположном берегу мелководного Клайда, в Мерчант-стрит, торговом городе. Здесь было несколько спокойнее и малолюднее, чем в центре или дворянском квартале.
   Осмотрев всё вокруг, наметив возможные пути подхода и отхода, я затем зашёл в само отделение, чтобы разменять специально припасённый на этот случай фунт стерлингов на шиллинги. Впечатления из этого посещения вынес самые радужные. Единственный охранник, мрачный детина в красном мундире королевского стрелка, вооружённый мушкетом с примкнутым штыком, сидел в прихожей на стуле... за откидной стойкой! В помещении площадью в шесть квадратных метров это выглядело скорее смешно, чем угрожающе. Здесь мне пришлось оставить свою сумку, повесив её на один из ряда специальных крючков, так как проходить дальше с объёмным багажом запрещалось правилами банка. За столами в основном помещении сидело два важных на вид клерка, бумаги которым подносил мальчишка лет четырнадцати. Никаких решёток, отделяющих их от посетителей, ещё не было и в помине. Дверь в хранилище была добротной, дубовой, укреплённой медными полосами, но и рядом не стояла с моими представлениями о элементарнейшем банковском сейфе. Самое смешное, что ключ от неё просто торчал в замке, и когда клерк ушёл отнести туда моё золото, я мельком увидел длинный стол, заваленный высокими столбиками тускло блестящих монет разного достоинства и кожаными кошелями различных габаритов. Не отделение банка, а пещера Али Бабы какая-то. Как их ещё до сих пор не грабят? Ведь сказано же было кем-то очень умным ? не искушайте, а то потом пожалеете.
  
   После разведки запланированного места ограбления я отправился прямиком в деревню Ньюарк, где устье протекающей через город реки расширялось и был оборудован трансатлантический порт Глазго. Именно сюда, судя по слухам, совсем недавно пришёл военный корабль британского флота, 80-пушечный линейный фрегат "Антилопа". Впрочем, это судно меня мало интересовало, в отличие от его капитана, Томаса Мэтью Ванбурга. Именно его Эйли винила в гибели своего мужа и именно ему так жаждала отомстить, а вовсе не королю Георгу, как мне показалось в самом начале. "Это исчадие ада не смеет топтать землю, после того как он без причины отправил моего любимого рыбам на корм" ? как горячо выразилась она однажды, экспрессивно потрясая в воздухе кулаками. Помню как, услыхав об этом, я вздохнул с искренним облегчением. Поскольку цель реставрировать династию Стюартов, убрав правящего короля, представлялась мне практически неразрешимой. Подкараулить же и пристрелить обычного капитана Роял Нави было задачей не простой, но вполне нам по плечу...
  
   По пути мне попался на глаза небольшой стихийный рынок. Ряд с продуктами меня не заинтересовал, а вот у одёжного я немного задержался. Купил за девять шиллингов два нарядных завитых парика, чёрный и седой. Затем за шиллинг отлично выделанный лёгкий плед из овечьей шерсти у разбитной крестьянки. Потом моё внимание привлекла высокая войлочная шляпа с медной пряжкой, которая у меня-Дэвида почему-то ассоциировалась с французскими гугенотами. Купив её за три шиллинга, я тут же заменил ею свою суконную треуголку, мгновенно став похожим на приезжего с далёкого юга. Закончив покупки, медленно, прогулочным шагом, побрёл в сторону порта. По дороге зашёл в припортовую закусочную, где наслаждаясь поздним обедом разузнал о стоящих в гавани кораблях, стараясь не афишировать свой интерес к одному конкретному паруснику.
   "Антилопу" заметил ещё издали, среди нескольких бригов и угловатых торговых парусников она смотрелась как лебедь в стае гусей. Помню в первой жизни, когда я ещё совсем пацаном побывал на Каче, подобное впечатление на меня произвёл вертолётоносец "Севастополь" проплывающий в окружении эсминцев и прочих судов классом поменьше, во время военного парада к празднику Победы.
   Порт представлял из себя большую, мощённую потёртыми деревянными плашками площадь, с идущими от неё в сторону залива длинными рядами деревянных же пирсов. Вроде как ладонь с растопыренным десятком пальцев. "Антилопа" стояла у самого дальнего от меня пирса. Я медленно пошёл вдоль ведущих на пирсы мостков, вслушиваясь в разговоры многочисленного тут разношерстого люда. Здесь встречались не только просоленные матросы и бедно одетые грузчики, какие-то местные морские чиновники, торговцы, но и множество праздно шатающегося народа, одетого вычурно и пёстро, либо наоборот, щеголяющего неописуемыми лохмотьями. Подойдя к началу пирса "Антилопы", я опёрся на канатную бухту, сделав вид, что смотрю на порт, без зазрения совести прислушиваясь к разговору двух стоящих здесь колоритных персонажей. Оба, без сомнения, бывшие просоленные морские волки, оба преклонных годов. У одного из них не хватало левой ноги и он щеголял деревянным протезом и грубым костылём с металлическим наконечником ? вылитый Джон Сильвер, только не настолько упитанный. У второго на голове была пёстрая бандана, кольцо в ухе и неопрятная седая борода лопатой, как у настоящего пиратского боцмана. Вот он-то и рассказывал в данный момент о том, что "Антилопа" с вечерним приливом собирается отчаливать в новое долгое плавание.
  
   -- Даже команду не отпустили на берег, -- возмущённо жаловался он, -- а мне их юнга должен был проставить выпивку. Проиграл пари ещё в прошлый заход в порт, до сих пор расплатиться не может.
  
   -- Забудь, -- отвечал ему его более флегматичный собеседник, -- на этом корыте капитан натуральный зверь, уж я то знаю, у меня на нём племянник помощником конопатчика одно время ходил. О, кстати, лёгок на помине -- вон его самого несёт нелёгкая.
  
   -- Кого, племянника?
  
   -- Да не, ты дурень, капитана Ванбурга!
  
   Я резко обернулся. От линии табачных пакгаузов по направлению к нам сквозь толпу пробиралась троица военных моряков. Впереди важно шествовал коренастый краснолицый крепыш в белом парике, на нём был одет парадный капитанский мундир -- и до этого мундира старой алановой одёжке было как лимону до Луны. Синий китель на белой подкладке со стоячим воротником; синие же лацканы с золотым галуном, девять пуговиц на каждой стороне; синие обшлага и карманы с тремя золотыми пуговицами на каждом. Белый жилет, бриджи, чулки, чёрные блестящие туфли со сверкающими пряжками. Красные эполеты и плоская широкая треуголка с красными же перьями и шитым золотом кантом. Капитанские пуговицы франтовато сияли золотом в свете заходящего солнца.
   Следом шёл долговязый человек, скорее похожий на аптекаря, чем на морского офицера. Он был тоже одет в мундир, но не такой вычурный как у капитана. Синий однобортный китель на синей подкладке без лацканов, стоячий воротник с белой нашивкой, с одной пуговицей с краю, девять маленьких равномерно расположенных пуговиц спереди; синие обшлага с тремя пуговицами. Белый жилет, бриджи, ботфорты. Эполетов у него не было. Кортик болтался на ремне из черной кожи. Я решил, что это лейтенант или помощник капитана (судя по форме -- это был мичман).
   А третий наверняка был простым матросом. Рыжий, похожий на ирландца, он нёс в обеих руках небольшой, но явно тяжёлый сундук. Одет был в вязанный камвольный жилет, длинную парусиновую куртку, доходившую почти до колен, поверх узких бриджей и чулок, плоский чёрный берет, похожий на горскую шапчонку, и чёрный же шейный платок дополняли его облик.
  
   Мысли заметались в моей голове как бешенные мыши, застигнутые пожаром в амбаре. Изначально мы не особо рассчитывали застать фрегат в Глазго, так как наведывался он сюда не более пары-тройки раз в год и никогда не задерживался более чем на месяц. Так что сейчас мне следовало бы позволить ему отплыть, чтобы загодя приготовить засаду на его капитана в следующий приход, когда бы он не случился. Но я привык думать, что ничто в мире не происходит случайно -- если есть возможность осуществить что-то здесь и сейчас, то надо её непременно использовать. Эх, почему я не взял пистолет! Хотя бы маленький, карманный... На дистанцию удара ножом подойти будет трудно, помешают сопровождающие. Хотя... Вот же оно, решение! Спасибо, Стивенсон, за отличную идею! Меня охватил яростный кураж, голова казалось вот-вот лопнет от напряжения, так как мозги заработали на всю катушку. Как только я решился, вопрос встал уже не о том, что делать, а как это сделать наилучшим образом. За те полминуты, которые понадобились капитану Томасу Ванбургу чтобы поравняться со мной, я сделал сразу несколько дел. Эх, знать бы заранее, надо было не ограничиваться элементарным гримом, а замаскироваться посильнее. Перед визитом в банк я всего лишь отбелил загоревшие за время странствий лицо и руки с помощью примитивной растительной косметики, и подрисовал одолженной у Эйли сурьмой морщины у носа и глаз, визуально прибавив себе как минимум десяток-другой лет возраста. Теперь же я, нырнув за угол какой-то жердяной загородки, судорожно распотрошив сумку, напялил на голову седой парик, растрепав его завитки в спутанную кудель, чтобы получше прикрыть лицо. Сорвав свой светло-серый сюртук, не особенно заботясь о целостности пуговиц, надел его чёрной подкладкой наружу, подложив под него сложенный плед, образовавший горб на спине. Недавно купленную модную шляпу сунул за пазуху, нахлобучив поверх парика старую треуголку. Сунул опустевшую сумку под настил, чтобы не мешала бегу. Проверил, легко ли выходит из ножен стилет и вынырнул из-за угла, с головы до пят переполненный звенящим адреналином.
   Пристроившись сзади к троице моряков, дошёл в метре за ними к выходу на пирс -- для этого пришлось сделать всего-то три широких шага. Затем сделал резкий рывок влево и вырвал костыль у давешнего "Джона Сильвера", что было совсем не трудно, так как он только немного придерживал его, опираясь спиной на столб и канаты у пирса. Этот костыль привлёк моё внимание изначально своей монументальностью -- его кованный железный наконечник мог бы сделать честь иному ледорубу.
   Размахнувшись, я с резким выдохом метнул это чудовищное импровизированное копьё прямо между лопаток ничего не подозревающему капитану, и тут же пустился наутёк, даже не став смотреть на результаты броска. А дальше начался мой персональный кошмар. С криками "Убийца! Держи убийцу!" за мной, казалось, пустился в погоню весь город. Положение осложнялось ещё и тем, что я не хотел возвращаться прежним знакомым путём, через весь город, а побежал в сторону портовых складов и пакгаузов. В незнакомой местности моя приличная физическая кондиция лишь едва могла компенсировать незнание реалий окружающей местности. Так я с самого начала едва не попал в ловушку, забежав вначале в расположение рыбацкой артели, а затем к какой-то небольшой лодочной верфи. Но, в конце-концов мне повезло встретить на пути довольно обширную рощу, где осталась висеть треуголка, зацепившаяся за сучок -- у меня не было и секунды лишней, чтобы её подобрать. Затем пришлось переплыть узкий но глубокий залив, или речную заводь, в которой утонул мой промокший парик. А всё потому, что я услышал вдали лай собак и вынужден был срочно попытаться сбить их со следа. Пройдя ещё приличное расстояние по воде вдоль высокого берега, наконец взобрался наверх и, как мог, привёл себя в порядок, выбросив плед, вывернув сюртук на лицевую сторону и одев на голову извлечённую из-за пазухи насквозь мокрую шляпу. Своё географическое местонахождение я в тот момент представлял весьма приблизительно, но чётко понимал, что Куинзферри находится от меня ровно по другую сторону Глазго. Уже сильно стемнело и от воды поднимался густой туман. Примерно определившись с направлением, а также заранее смирившись с тем, что идти мне придётся долго, направился к вершине высокого холма. Когда я уже забрался довольно высоко, туман стал рассеиваться; еще немного -- и вокруг меня засияла ясная, звездная ночь, а впереди отчетливо проступили горные вершины, за ними -- долина реки Клайд и погруженный в дымку город, где ещё недавно я так сильно нашумел. За всё время мне почти никто не повстречался, лишь однажды издалека услыхал я в ночи скрип колес; он всё приближался, и наконец, едва забрезжил рассвет, я точно во сне увидел деревенскую повозку -- она медленно проплыла мимо, две молчаливые фигуры, сидящие в ней, клевали носами в такт лошадиным шагам. Они, видно, дремали; голову и плечи одной из них окутывала шаль, и я решил, что это женщина.
   Шагая следом за ними, я думал о своём недавнем поступке. На душе было довольно паршиво, хотя капитан был не первый убитый мною человек, даже если считать только в этом мире. Но я обещал и решился на данное убийство уже давно, поэтому отнёсся к произошедшему как когда-то к первому прыжку с парашютом. Пусть делать очень не хочется, но надо сделать. Такой уж у меня принцип: стараться не обещать, но уж если пообещал то сделать, кровь из носу.
   Понемногу светало, близился день, и туман мало-помалу таял. Небо на востоке засветилось, по нему протянулись холодные розовые полосы, и постепенно очертания кафедрального собора, шпили и трубы верхней части Глазго обрели явственные очертания и поднялись, точно острова в тающем озере тумана. Вокруг меня был тихий, мирный, лесистый край, все дышало покоем, дорога, петляя, поднималась в гору, не видно было ни экипажа, ни прохожего, щебетали птицы, должно быть, радуясь приближению солнца, ветки деревьев колыхал ветер, тихо кружились и падали первые жёлтые листья.
   []
   Когда я завидел цель своего путешествия, уже совсем рассвело, но солнце ещё не взошло и ночной холод пробирал до костей, хотя одежда моя уже давно подсохла. Над холмом поднимались коньки крыш северной окраины Куинзферри. Кое-как добравшись до своей комнаты на постоялом дворе и краем сознания отметив отсутствие здесь Алана, я быстро разделся, даже не став по обычаю постояльцев выставлять для чистки башмаки за дверь и, упав на мягкую кровать, заснул раньше чем коснулся головой подушки.
  
  

XXIX.

  
  
  
   Проснулся я почти на закате от негромкого покашливания. Как выяснилось, это Алан так деликатно пытался меня разбудить. Солнце за окном уже стояло в зените.
  
   -- Просыпайся, Дэвид, -- сказал он, -- в городе стало небезопасно, нам надо скорей перебираться в купленный Эйли дом. Все наши вещи и лошади с телегами уже там.
  
   -- А что случилось, отчего такая спешка? -- спросил я, протирая глаза и потягиваясь.
  
   -- Ты не поверишь, но вчера какой-то горбатый старикашка отправил в ад кровника нашей ведьмы, -- отвечал Алан, беззаботно посмеиваясь, -- и теперь "варёные раки" бегают как собаки покусанные блохами.
  
   Я усмехнулся, вспомнив, как ухохатывался мой друг, когда впервые услышал от меня это определение в применении к красномундирным английским солдатам.
  
   -- А Эйли что?
  
   -- Да возмущалась всё, что ей не удалось отомстить собственноручно, -- ответил Алан, -- но потом занялась хозяйством, купленный дом-то оказался довольно большой но уж очень ветхий. Вот она и занялась самым необходимым, денег ведь нанять работников у нас уже почти нет.
  
   -- Послушай, -- сказал я Алану, быстро но аккуратно одеваясь, -- у нас совсем скоро или будет столько денег, что мы до самой смерти будем жить во дворцах, либо мы просто умрём. В любом из этих случаев та халупа нам никак больше не понадобится. Так что передай нашей горячей горянке пусть перестанет заниматься подобными глупостями.
  
   -- А ты разве не пойдёшь сейчас к ней вместе со мной? -- удивился Алан.
  
   -- Нет, не сейчас. -- отвечал я, -- мне нужно зайти вначале к стряпчему, узнать как продвигаются дела по замку Шос. А затем посетить Иссендинского священника, иначе моё поведение вызовет подозрения. И да, скажи Эйли пусть не переживает зря. Капитана Томаса Ванбурга убил не неизвестный старикашка, а я, во исполнение данного ей обещания.
  
   -- Но... -- начал было Алан.
  
   -- Просто на мне был растрёпанный седой парик и свёрнутый плед на плечах, -- перебил его я, догадавшись о чём он хотел меня спросить.
  
   Как оказалось, я сильно недооценил возможностей стряпчего -- едва явившись в его контору, узнал что формальности улажены, бумаги подписаны и моё наследство уже пару часов как принадлежит мне. Спустя недолгое время, гуляя с Ранкилером перед замком Шоc, вокруг которого расстилались поля и леса моих предков, я открыл ему свои планы, точнее ту их малую часть, которая не несла в себе ничего противозаконного.
   Стряпчий вполне согласился со мной: пока дело касалось моих обязанностей к Алану, я должен был помочь ему выбраться отсюда, несмотря ни на какой риск. Но, что касалось судьбы Джеймса, он был совершенно другого мнения.
  
   -- Мистер Томсон -- одно дело, а родственник мистера Томсона -- совсем иное,  -- сказал он.  -- Я мало знаком с фактами, но заключаю, что одно очень знатное лицо, назовем его Г. А., здесь замешано и даже, как многие думают, относится к этому человеку враждебно. Г. А.*, без сомнения, благородный джентльмен, но timeo ui nocuere deos. Если вы хотите помешать его мщению, то помните, что есть лишь одна законная возможность не допустить ваших нежелательных свидетельских показаний: посадить вас самого на скамью подсудимых. Тогда вы оказались бы в том же положении, что и родственник мистера Томсона. Вы скажете, что вы невинны, но ведь и он невиновен. А быть судимым хайлэндскими присяжными, по хайлэндской распре и под председательством хайлэндского судьи -- это прямая дорога на виселицу.
  
   Подобные рассуждения приходили и мне в голову, и я не находил на них возражений. Правда, там где кончаются законные способы тут же возникает масса всяких других. Но я все-таки спросил провокационно:
  
   -- В таком случае, сэр, мне по чести остается только быть несправедливо повешенным, не так ли?
  
   -- Мой милый мальчик,  -- воскликнул он растроганно,  -- идите с богом и поступайте, как считаете честным! В мои лета не следовало бы советовать вам выбирать безопасное, но позорное, и я, прошу прощения, беру назад свои слова. Ступайте и выполняйте свой гражданский долг, и если вас присудят к виселице, идите на виселицу, как джентльмен. На свете есть вещи гораздо похуже виселицы.
  
   -- Таких не так уж и много, сэр,  -- сказал я, улыбаясь.
  
   -- Ну нет, сэр,  -- воскликнул он,  -- их очень много! И, чтобы не идти далеко за примером, для вашего дяди было бы лучше, если бы он давно и прилично болтался на виселице, может хоть так бы он искупил хоть часть своих грехов.
  
   С этими словами он вернулся в мой дом -- всё ещё в прекрасном расположении духа, так как, очевидно, остался доволен мной,  -- и написал два письма, вслух комментируя их.
  
   -- Это письмо,  -- сказал он,  -- к моим банкирам -- Британскому льнопрядильному обществу, открывающее кредит на ваше имя. Посоветуйтесь с мистером Томсоном: он, вероятно, знает, что надо делать, а вы при помощи этого кредита доставите ему средства к существованию. Я надеюсь, что вы сумеете беречь деньги, но в деле мистера Томсона можно быть даже расточительным. Относительно его родственника лучше всего направиться к лорду-адвокату, рассказать ему всё и предложить свои свидетельские показания. Примет ли он их, или нет, или обратит их против Г. А. -- это уже другое дело. Чтобы достать вам хорошую рекомендацию к лорду-адвокату, я написал письмо вашему дальнему родственнику, учёному мистеру Бэлфуру Пильригскому, которого я очень уважаю. Лучше, если вас представит высшему свету человек, носящий одну с вами фамилию, а лэрд Пильригский пользуется большим уважением у властей и находится в хороших отношениях с лордом-адвокатом* Грантом. На вашем месте я не стал бы обременять его лишними подробностями, и, знаете ли, считаю, что совершенно излишне упоминать о мистере Томсоне. Старайтесь в своём поведении подражать этому лэрду -- он очень хороший пример для юноши ваших лет. Будьте осторожны с адвокатом, и да поможет вам бог, мистер Дэвид!
  
   Вслед за тем он простился со мной и вместе со своим клерком, Торрэнсом, отправился к Куинзферри, тогда как я поначалу было пошёл по направлению к Иссендину. Проходя по тропинке мимо столбов у ворот и недостроенного домика привратника, я оглянулся на дом своих предков. Громадный, ободранный, без единой струйки дыма, он был сейчас совсем необитаем. Но уже вскоре это недоразумение должно было разрешиться. Внезапно я передумал продолжать путь и вернулся в Шос, чтобы хорошо порыться в сундуках, чего по возвращению так ещё и не сделал. Это оказалось правильным выбором, мне удалось разыскать ещё пятьдесят гиней, три полугинеи и четыре шиллинга, не считая солидной кучки меди, которую я даже не стал тотчас пересчитывать.
   Предчувствуя, что из Иссендина мне быстро вырваться не получится, я решил немного отложить запланированный визит к священнику, зайдя вначале в дом, купленный Эйли. Затем, оставив Алана на хозяйстве и прихватив с собой свою женщину, снова навестил контору стряпчего, чтобы документально оформить её управляющей моего поместья. Выдав ей тридцать фунтов из своих денег, попросил её срочно нанять рабочих, чтобы они подремонтировали в здании замка Шос самые проблемные места. Но не более чем на неделю --  со следующей субботы и до понедельника поблизости ни в коем случае не должно быть никого из посторонних.
   Когда наконец я, переодевшись в положенную дворянину одежду и нацепив на пояс длинную плоскую шпагу, отправился в Кремонд, дело уже шло к вечеру. А мне надо было успеть до ночи купить себе коня -- совсем не шуточное задание. К счастью, я знал кое-что о лошадях, в отличие от Дэвида, который с ними так близко не соприкасался, мне приходилось и ездить и ухаживать за ними. Просто повезло, что недалеко от моего детдома располагался конезавод, поэтому детство большинства воспитанников было так или иначе связанно с лошадьми. Но я прекрасно понимал, что знания эти в данном случае чисто теоретические, поскольку практических у меня сейчас нет вовсе. Поэтому мне нужна была лошадка одновременно смирная и престижная, соответствующая той роли, которую я собирался играть.
   У лошадиного барышника в Кремонде выбор лошадей для дворян оказался не слишком богат. Но мне повезло отыскать среди лохматых горских коняшек вполне приличного светло-гнедого жеребца. Он обошёлся мне после ожесточённого торга в жалких пятнадцать гиней только потому, что был уже далеко не первой молодости. Зато спокойный и флегматичный как скала наверняка именно благодаря своему возрасту. Были ещё молодые жеребец и кобылка почти тех же статей, но продавец изначально просил за них шестьдесят и сорок три фунта соответственно, что в данный момент было мне совершенно не по карману.
   Приобретя четвероногий транспорт я не стал тут же пускаться на нём в путь, предпочтя вернуться в Шос и переночевать там вместе с Эйли, чтобы выехать в дорогу только утром следующего дня.
   Ночь выдалась прохладная, в доме повсюду гуляли сквозняки, а постели в комнатах по-прежнему были сырые. Но эта проблема решилась быстро -- мы дружно растопили большой камин и устроили себе уютное лежбище в найденной среди одёжных сундуков относительно целой медвежьей шкуры и горы разных пледов. Постель получилась странного вида, но очень тёплая и удобная. А главное, на ней можно было лежать как угодно, хоть вдоль, хоть поперёк... После долгого вынужденного перерыва в одинаково любимом мною и Эйли занятии, мы оторвались друг от друга только после полуночи. После чего Эйли быстро уснула, причём лёжа по большей части на мне. Я же отчего-то не спал до самого рассвета, глядя на отражение горящего в камине пламени на потолке и строя планы на будущее.
  
  
   XXX.
  
  
  
   Визит к священнику ожидаемо затянулся, гостеприимный старик всё никак не хотел меня отпускать, сетуя как сильно я похудел за время своих странствий. Действительно, прежнего в меру упитанного паренька Дэви более не существовало. Теперь моя внутренняя суть циника и убийцы явственнее проступила в заметно обострившихся чертах лица, придав ему несколько хищное выражение. Мистер Кэмпбелл это сразу же почувствовал, начав с первых же минут агитировать меня не обижаться на создателя, поскольку тот взваливает на чад своих только такие трудности, которые они изначально способны с честью вынести. Наивный старик, но честный, а главное -- гораздо человечный, чем нынешний я. Как же хорошо, что мне чужды заблуждения этого времени, и я не ненавижу человека лишь за то, что он из враждебного клана или по-другому молится богу! Но только унаследованное от прежнего Дэвида уважение к этому человеку дало мне силы вынести долгие нравоучения, практическая польза большинства из которых была не то чтобы нулевой, а скорее отрицательной. Смиряться и прощать врагов -- это отличная тактика не для меня, а как раз для этих самых врагов... Тем не менее, я остался переночевать в Иссендине, и только поздним утром, тепло распрощавшись со словоохотливым хозяином и его добрейшей супругой, отправился обратно в Шос.
   Наша окончательная предстартовая подготовка началась уже ранним вечером в пятницу. А что было делать, если все нервничали так, что ещё за ужином из рук чуть ли столовые приборы не валились --   мандраж пробил даже меня. Что же говорить о моих сообщниках, которые замахнулись на дело по этим временам совершенно немыслимое. Эйли, уже два дня для тренировки везде ходившая в мужской одежде, чуть ли не поселилась у большого зеркала в прихожей, расставив вокруг две дюжины свечей и постоянно бегая к тлеющему камину, чтобы зажечь новые. Алан слонялся по всему замку, что-то напевая себе под нос и не зная куда девать свои руки. Как по мне --  он напоминал лунатика, так как уйдя глубоко в свои мысли иногда натыкался на стулья и другую мебель.
   А ещё все мы привыкали к бородам. Думаете --  искусственная борода это так просто? Жизнь --  не кино, театральным реквизитом в ней не обойдёшься, простую подделку вблизи не разглядит разве что какая-нибудь полуслепая бабка. У нас же изначально и простейшего театрального грима под рукой не было, не говоря уже о специальном клее для приклеивания бород и накладных усов. К счастью, клей из крахмала и других подручных материалов сварить удалось без проблем, тем более, что бороды крепились в основном на шнурках, завязанных на шее и прячущихся под париками. Но сами эти бороды -- их пришлось изготавливать собственноручно, часами вплетая волосы в тюль. При свете камина и свечей, ага. Я сто раз пожалел, что не согласился с предложением Алана, советовавшего просто убить всех свидетелей, якобы "всё равно там нет приличных людей, одни только проклятые вигамуры".
   Тем не менее мы справились, особое спасибо ловким пальчикам Эйли. Бороды получились шикарные. У Алана -- чёрная, совковой лопатой, закрывающая ему большую часть груди. Достаточно было добавить сюда густые усы и накладные брови, чтобы он внешне превратился в этакого карабаса-барабаса, да ещё и ощутимо азиатского типа. Моя же борода делалась из состриженных волос Эйли, поэтому была длинной, рыжей и слегка кучерявой.
   Со стрижкой горянки вышла отдельная история, "подстричь Эйли", как оказалось, это был тот ещё эпический квест. Но в планируемом сценарии ограбления нам нужны были не женщины, а соучастники, поэтому ей предстояло перевоплотиться в мужчину. Мужчины же этого времени хоть иногда носили длинные волосы, но не гриву же, которая в распущенном виде спускалась ей сзади чуть ли не до колен и вполне могла служить накидкой а-ля леди Годива.
   А бинтование груди! Нет, сам материал для бинтования мы отыскали сравнительно просто -- даже на рынок идти не пришлось, достаточно было порыться в многочисленных сундучках с тканями замка Шос. Но сам процесс, с учётом какая у Эйли чувствительная грудь и как она неутомима в любви, мне пришлось прерывать раза четыре. Волосы я ей укоротил до лопаток, собрал в хвост и нацепил чёрный бантик, имитируя парик. Бороду ей сделали из них же, густую, но короткую, как у многих моряков. В нос вставили расширители и подкрасили его румянами, сделав его красным, как у завзятого алкоголика. Но главная деталь -- накладной живот, превративший стройную девушку в этакого слегка помятого жизнью толстячка. Активно действовать в предыдущей операции предстояло только нам с Аланом, ей же отводилась роль водителя кобылы, и нашего походного арсенала. В камзоле, который одела Эйли, было прорезано два дополнительных отверстия, что вместе с парой штатных карманов давало ей возможность спрятать на себе четыре небольших пистолета. Кроме того мы сделали две полные корзины литров на пять каждая простейших дымовых бомб, рецепт которых я запомнил ещё с детства первой жизни, когда мы с пацанами во дворе играли в ниндзя. Представляли они из себя пустую скорлупу от яйца, куда добавлялась дымовая смесь и вставлялся короткий фитиль. Селитру мы отыскали отличную в ближайшей аптеке, да нам и не много её надо было, учитывая какой порох был в это время, и особенно общедоступность разных фитилей -- фитильное оружие ещё использовалось вовсю. Правда чтобы купить всё это нам с Эйли пришлось съездить на лошадях в Эдинбург. Ведь что бы кто ни думал, но многие люди вокруг нас вовсе не были идиотами и умели делать выводы не хуже моих бывших современников, дай им только зацепку. Так что я рассчитывал исключительно на то, что слухи здесь пока распространяются всего лишь со скоростью пешехода и, для полной гарантии, никогда в своих походах не забывал о постоянно меняющемся маскировочном гриме.
  
   Поздним утром в субботу две телеги въехали в Глазго по эдинбургской дороге. Первой управлял чернобородый коротышка самого разбойничьего вида, но при этом одетый как богатый купец. Второй -- пузатый мужчина лет сорока, одетый несколько победнее, но тоже вполне добротно. Внешне он был похож на выгнанного за пьянство военного моряка среднего звена. Рядом с ним на облучке сидел, судя по такому же огненно-рыжему цвету волос, его младший родственник -- высокий, невероятно широкоплечий (войлок -- наше всё) парень, в надвинутой на глаза суконной шапке и приталенном тёмно-синем полувоенном камзоле. Не спеша проехав по всему городу, повозки переехали через Клайд по широкому деревянному мосту и завернули в переулок, немного не доезжая до Мерчант-стрит.
   Самый молодой из троицы спрыгнул с повозки, снял с облучка небольшую но явно тяжёлую сумку, при этом незаметно пряча за обшлаг камзола небольшую аккуратную дубинку, в несколько слоёв обмотанную мягкой кожей...
  
   С высоты своего времени нам часто кажется, что в старину всё было примитивно и люди тех дней, конечно же, значительно уступали нашим современникам в любой сфере бытия. Ладно, по крайней мере хотя бы в умственном развитии. Я был не особо подвержен этому стереотипу, понимая, что за последние несколько тысячелетий мозг человека не изменился, поэтому наши предки ничуть не глупее нас. Но всё равно, когда впервые узнал о уже существующем расписании работы здешних банков поначалу был в шоке. Один сокращённый в субботу рабочий здешних банковских клерков день порвал в клочья мои представления о том, что здешние банковские отделения по своему примитивизму подобны средневековым лавкам ростовщика.
   В субботу здесь принимали клиентов только до обеда, затем пересчитывали и упаковывали прибыль, определяли, какие монеты оставить для работы с клиентами, а какие поместить в хранилище.
   Мой черновой план был таков -- для начала прийти в банк незадолго перед его закрытием. В это время здесь никогда не бывает особого наплыва клиентов. Обезвредить охранника с кассирами, вынести в операционный зал из хранилища уже упакованные в саквояжи деньги. Вторым этапом закрыть персонал в хранилище и, неспешно погрузив честно награбленное в телеги, покинуть место совершённого преступления. А там уж как дело пойдёт, вариантов была предусмотрена масса, вплоть до небольшой химической войны со всем городом разом.
   Поначалу всё пошло как по маслу. В предбаннике незнакомый мне охранник, носатый мрачный горец в красном мундире и белом завитом парике, предложил оставить сумку в прихожей на хранение. Сделав нарочито неловкое движение, я уронил её на пол, рассыпав при этом пару пригоршней медных монет. Собственно кроме мелочи, верёвок, пледа и пары пистолетов в ней ничего и не было, причём пистолеты находились на самом дне. Охранник, оставив ружьё прислонённым к стене, вышел из-за своей загородки и нагнулся чтобы помочь мне собрать деньги, тут же получив дубинкой по затылку. Подхватив тело ещё до того как оно полностью упало на пол, я отнёс его на караульное место и привязал к стулу. Затем, приоткрыв входную дверь, подал сигнал своим сообщникам. Эйли тут же подогнала свою телегу прямо ко входу в банк, Алан остановился чуть в стороне. Набросив поводья лошадей на ветку растущего здесь тополя, он быстро направился ко мне. В операционный зал Королевского банка Шотландии мы ворвались вооружёнными до зубов -- у каждого было по два взведённых пистолета в руках и по два запасных за поясом.
   В зале, вопреки ожиданиям, находилось не три, а пять человек, включая двух посетителей, но внезапность нападения и их ошеломление дала нам возможность связать их без сопротивления. Связав всех, мы одели им на глаза заранее приготовленные плотные повязки. Дверь в хранилище была закрыта, но как всегда ключ торчал в замке. Вынести деньги и погрузить их на телеги тоже большого труда не составило... Хотелось бы так сказать, но таскать тяжеленные кожаные мешки с золотом, в каждом из которых было более десяти стоунов (1 стоун - 6,35 кг), было довольно непросто, и ещё труднее было перебрасывать их через высокие борта телег. Мы убили на это занятие почти два полных часа, прежде чем загрузили до упора всё, что могли свезти кони. Хуже всего было то, что привлечённая непонятной суетой у банковского отделения на площади постепенно начала собираться толпа. Пока ещё небольшая, из пары уличных мальчишек, подвыпившего матроса, трёх горожанок, шедших с рынка, судя по выглядывающей из их корзинок зелени и какого-то нищего оборванца. Остальные прохожие просто замедляли ход, поглядывая на странное зрелище из перегородивших дорогу повозок, но пока проходили мимо. И это хрупкое затишье легко могло измениться в любой момент. Ведь не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться о содержимом загружаемых в телеги мешков. Тем более,что они были своеобразной "банковской упаковкой" данного времени, и если бы среди зевак оказался кто-то знакомый с банковским делом ему бы не составило большого труда сложить два и два. Телегу Эйли мы загрузили первой и она тут-же отправилась по продуманному нами кружному маршруту на перевалочный пункт.
   И тут внезапно, как всегда и бывает в экстремальных ситуациях, вылезла ещё одна непредвиденная проблема. Поначалу мы хотели просто запереть персонал банка и захваченных посетителей в хранилище, но уже вынеся оттуда большую часть золота я понял, что это у нас никак не получится. Во-первых, мы связали клерков и посетителей по двое, спина к спине, а мальчишку-посыльного, как и солдата-охранника привязали к стулу. И сейчас, после тяжёлой погрузки золота, у нас просто не оставалось достаточно физических сил на их транспортировку в хранилище. Во-вторых, само банковское хранилище было достаточно небольшим помещением, без окон и с чрезвычайно плотно подогнанной к косяку дверью -- её даже зачем-то оббили войлоком по торцам! Шесть человек закрытые в этой конуре просто задохнулись бы в течении максимум получаса, а кто знает, когда их догадаются освободить? На подобный риск я идти не хотел даже с учётом того, что до сих пор не воспринимал обитателей этого времени равными себе личностями. Хотя нет, были отдельные люди, те же Алан и Эйли, или даже священник со стряпчим, к которым я относился как и к бывшим современникам. Тем не менее, убивать невиновных только ради того чтобы заработать много денег? До подобного я не опущусь. Это не моё, хотя многие знакомые по прежней жизни и смеялись над подобным чистоплюйством. Но что с них взять, убогих. Только для потерявших совесть отморозков выглядит смешно, когда из чувства долга или мести человек убивает легко, не особо терзаясь сомнениями, а из-за банальной выгоды убивать брезгует. Я же отчётливо вижу разницу и этот рубеж не преступлю никогда.
   В общем, именно такие резоны заставили меня поступить так как я тогда поступил.
  
   -- Дружище, -- сказал я Алану, как только мы загрузили в его телегу последний груз банковского золота, -- оставь мне одно лукошко с бомбами и уезжай по намеченному маршруту. Как встретишься с Эйли за городом отправляйтесь на временную стоянку и ждите меня там. Я последую за вами пешком как только всё здесь закончу.
  
   -- Нет, Фрэнк, поехали вместе, -- тут же попытался отказаться мой упрямый друг, как же он всё-таки предсказуем...
  
   -- А если кто-то вдруг придёт в банк прямо сейчас? -- возразил я, -- не забывай, что часы работы банковского отделения давно закончились, и у клерков вполне может быть родня, которая начнёт беспокоится об их долгом отсутствии. Что же нам тогда, бросать телегу с золотом? Нет, ты скорей езжай, не теряй времени, а я чуть передохну, найду ключи от внешней двери, занесу охранника внутрь, запру снаружи входную дверь и последую за вами. В конце-концов, мне уже однажды удалось вырваться из этого города, причём в порту желающих поймать меня было куда больше чем наберётся на всей Мерчант-стрит с пригородами в придачу. Давай же, Джесси, ты же помнишь -- удача сопутствует смелым.
  
   Алан на миг задумался, затем молча обнял меня, взобрался на козлы и неспешно, поскольку спешить не позволяли лошади, с трудом тянущие почти предельный для себя груз, скрылся в переулке противоположном тому куда недавно уехала выряженная толстым купцом Эйли. Я, прихватив корзинку с обычными на вид куриными яйцами, вернулся к банку, зашёл внутрь и начал было закрывать за собой входную дверь. Меня спасла только случайность -- краем глаза уловив отблеск солнечного луча на клинке, моё тело будто само собой резко отшатнулось в сторону. С размаху падая на пол, я пропустил над собой выпад кинжала, который затем с такой силой вонзился в дверной косяк, что вошёл в брус из морённого дуба дюйма на два. Корзинка с гранатами в виде яиц отлетела в сторону и в прихожей сразу взметнулся пылевой столб и остро запахло порохом и серой.
   К моему счастью неведомо как освободившийся охранник ещё не совсем пришёл в себя после недавнего оглушения, поэтому, изо всех сил ударив клинком, он пошатнулся и замер на мгновение. Этого мига мне вполне хватило чтобы подбить его под колени, опрокидывая назад. Охранник рухнул прямо на свой мушкет, который умно не попытался использовать для боя накоротке в узком помещении, но в готовности положил на стойку, и, падая, вскользь пропорол себе штыком левый бок -- от талии до подмышки. Не давая ему опомниться, я тут же бросился в атаку и нанёс вертикальный удар спешно извлечённым из ножен стилетом ему под нижнюю челюсть, заранее извернувшись, чтобы не попасть под хлынувшую фонтаном струю крови. Затем со стоном поднялся и наконец плотно закрыл входную дверь, затем и заперев её изнутри на щеколду. Правый мой бок болел немилосердно, подвигав рукой я убедился, что рёбра в месте удара если и не сломаны, то пара-тройка не предусмотренных базовой конструкцией трещин в них наверняка появилась. Это значило, что бегун из меня сегодня при любом раскладе уже будет никакой. Заглянув в операционный зал я убедился что все остальные пленники по прежнему связаны и находятся на своих местах. Затем, взяв из хранилища подсвечник с горящими свечами, снова вернулся в прихожую чтобы попытаться понять, как именно удалось освободиться охраннику. Ларчик открывался просто -- у него оказывается был кармашек сзади на поясе, где хранился маленький, с палец, ножичек. Им он и перепилил верёвку вначале сзади стула, а затем и на руках. Вот дурень, сидел бы смирно -- остался бы сегодня жив. Моё настроение и так не радужное резко испортилось до отметки "всех убью, один останусь", правда только в фигуральном смысле. А тут ещё и бок прилично досаждал, остро покалывая при каждом неловком движении. С трудом собрав оставшиеся более-менее целыми дымовые гранаты я отобрал безусловно годные к использованию, из пяти с лишним десятков уцелело только семь штук. Сложив их в корзинку, поставил её у самого выхода. Раз быстро уйти при необходимости уже никак не получится, буду прорываться силой и хитростью.
   Подготовив всё к отступлению следующим делом взятым в операционном зале половиком прикрыл труп в углу и натёкшую под ним большую лужу крови, чтобы это мрачное зрелище не так бросалось в глаза. Дверь из прохожей в зал я не закрывал, сняв с петли мощную пружину, которая захлопывала её автоматически. Вот ещё одно явление механики, которого в этом времени даже представить себе ранее не мог -- подпружиненная дверь. Мало того, в закутке охранника я обнаружил педаль, которая запускала спрятанный под полом шестерёночный механизм, намертво блокирующий двери входящими в пазы массивными бронзовыми штырями. Не зная о нём в банк просто так не войдёшь.
   Снова вернувшись в операционный зал, я разыскал ключи от замка на входной двери. Затем раскрыл настежь единственное имевшееся в помещении большое окно -- остальные окна здесь напоминали скорее крепостные бойницы. Оно открывалось, кстати, вовнутрь, а снаружи его красовалась литая чугунная решётка с прутьями толщиной в руку, украшенная грубыми завитками и растительным орнаментом. Окно смотрело не в сторону главной улицы, а на Клайд, но росшая перед рекой полоса тополей хорошо отражала сюда все звуки. Прислушался. Вроде бы шум зевак полностью стих. Времени с отъезда Алана прошло уже двадцать три минуты, как показали мне купленные в Эдинбурге новомодные карманные часы -- кстати, пришлось попотеть, разыскивая подходящие, большая часть продукции современных часовщиков не имела ни разметки циферблата ни минутной стрелки, одну лишь часовую!
   Отметив мысленно прошедшее время, я решил, что подожду ещё семь минут и буду выходить, Алан к этому времени уже должен будет пересечь мост и свернуть на просёлочную дорогу. Но внезапно, в этот самый момент, в дверь вдруг активно забарабанили несколько крепких кулаков. Сердце моё тут же ушло в пятки, но надо отдать себе должное, я не потерял ни мгновения, тут же начав реализовывать один из заранее продуманных планов -- с поправкой на сложившуюся ситуацию, разумеется.
   Подскочил к мальчишке-посыльному и одним движением острого как бритва кинжала рассёк связывающие его верёвки. Затем, повесив на сгиб правой руки корзинку с гранатами, перед этим сунув две наиболее целых в карманы куртки, взял в левую подсвечник с тремя зажжёнными свечами. Подняв за шиворот куртки посыльного, поставил его на ноги и повёл его в сторону выхода, не снимая повязки с глаз. По дороге сиплым шёпотом сказал ему на ухо:
  
   -- Когда сниму повязку и отпущу тебя, беги как можно дальше и кричи "Пожар!", а то сгоришь ни за пенни...
  
   Выведя трясущегося мальчишку в прихожую и прислонив к стойке, прикрыл за нами дверь, ведущую в операционный зал. Примерился к засову на входной, зажёг от свечей фитили от лежащих в корзинке бомб и трут, который сунул в специальную керамическую коробку, закреплённую сбоку на моём поясе. Затем, отвернувшись, сунул свечи в гору содержимого разбившихся бомб, не забыв при этом прикрыть глаза. Полыхнуло знатно! Прихожую тут-же заволокло клубами дыма столь густого, что если бы не просчитанная заранее последовательность движений, мне бы пришлось действовать на ощупь, теряя драгоценное время. А так, одним махом сбросив засов и распахнув открывающуюся наружу входную дверь, я мигом вытолкнул в неё посыльного, на ходу сдёрнув повязку с его глаз.
   Испуганный недавней мощной вспышкой, ослеплённый ударившим по глазам солнечный светом, парень с криком "Пожар!" унёсся вдаль, едва не рухнув с крыльца и врезавшись в толпу зевак, которая к этому времени не только не поредела, а даже сильно увеличилась. Вслед ему полетела брошенная моей изрядно трясущейся рукой корзинка с пятью бомбами, которые дружной серией рванули ещё в воздухе. До того, как площадка перед банком скрылась в сплошной дымной пелене, я ещё успел разглядеть как отскочившие от крыльца при открытии двери приходской надзиратель, бидль, с двумя констеблями, рванули вслед убегающему посыльному. Наверняка сработал свойственный людям подобного типа рефлекс "поймать бегущего". Я же вовсе не стал сбегать прямо с крыльца, а, дождавшись пока дым разойдётся, поднырнул под перила, аккуратно, вдоль стеночки, двинулся влево, к ближайшему углу здания банка. Как я и опасался, размеров дымового облака не хватило, чтобы уйти в боковой переулок полностью незамеченным -- стоило мне выскочить из тени тополей, некоторые из зевак стали показывать на меня пальцами. Поэтому, свернув наконец в боковую улочку, я не стал быстро уходить по ней к относительно недалёкому повороту. Вместо этого достав из карманов две оставшиеся дымовые гранаты, я поджёг от трута их фитили и бросил себе за спину. Когда они взорвались, забросил свою сумку на крышу стоящего вплотную к банку неведомого назначения невысокого сарайчика и, невольно крякнув, взобрался на неё сам. При этом, задев больными рёбрами грубое деревянное стропило, испытал такой приступ боли, что в голове помутилось и сознание на миг покинуло меня. К счастью, миг этот был очень короток, когда я очнулся, дым от гранат на выходе из площади ещё полностью не рассеялся.
   Игнорируя острое колотьё в боку, подхватил свою довольно лёгкую сумку и ящерицей переполз на другую сторону крыши, спрыгнув в раскидистые кусты, буйно разросшиеся у реки. Здесь я не спеша снял свой грим, умылся, переоделся, точнее просто снял надетую поверх обычной деревенской одежонки купеческую. Спрятав все улики себе в сумку, обошёл здание банка и, появившись на площади с противоположной стороны, присоединился ко всё увеличивающейся толпе зевак. Поглазев на то как мечутся констебли, затем присоединившиеся к ним многочисленные солдаты в красных мундирах и их добровольные помощники, выводя из здания освобождённых заложников, я не спеша похромал в сторону ближайшего постоялого двора, собираясь на пару запасённых шиллингов нанять попутную телегу хотя бы до окраины города -- в таком плачевном состоянии до Шоса пешком мне было явно не добраться. И вообще, пора уже начинать беречь своё здоровье, ведь сегодня я стал одним из богатейших людей всего этого мира.
  
  
   Примечания:
  
   * Один фунт стерлингов содержит 20 шиллингов. Выпускался в виде двух монет с разной чистотой золота -- собственно фунт, весом около 12 гр и соверен, весом около 14,5 гр
   * Гинея -- старинная английская золотая монета, содержавшая 21 шиллинг (в описываемое время гинеи уже не чеканят, но иногда ещё применяют в качестве единицы денежного счета). Весит гинея чуть менее 9,5 гр
   * Якобитами называли приверженцев шотландской династии Стюартов, по имени последнего её короля Якова II
   * Речь идет о самом крупном и последнем восстании шотландских якобитов (1745-1746), пытавшихся возвести на английский престол внука Якова II, Карла (Чарльза) Эдуарда Стюарта
   * Английские солдаты ходили в красных мундирах
   * Вигами называли приверженцев английского короля Георга.
   * хайлэндер -- горец, житель горной части Шотландии
   * Кемпбеллы -- имя крупного шотландского рода, который стоял на стороне короля Георга
   * В битве при Престонпансе в 1745 году шотландцы разбили правительственные английские войска
   * Тартан -- национальный костюм шотландских горцев
   * Плэк и боддло -- мелкие старинные монеты в Шотландии, читай как рубль и копейки
   * Лохами называются в Шотландии морские заливы глубоко вдающиеся в сушу и образующие как бы озера
   * Лоулэнд -- южная, низинная часть Шотландии
   * "Круахан!" -- боевой клич Кемпбеллов
   * Рашпер -- здесь: металлические решетки для пытки огнем
   * Драммах -- месиво из овсяной муки и холодной воды
   * Здесь имеется в виду арендатор, который берет в аренду скот у землевладельца и делит с ним полученный приплод
   * Имеется в виду "молодой претендент", принц Карл-Эдуард Стюарт, которого якобиты пытались возвести на престол
   * "Чарли, мой любимец" была якобитской песней
   * Цитата из "Науки поэзии" Горация, где он восхваляет Гомера за то, что тот не начинает рассказ о Троянской войне с яйца, то есть с начала
   * В середину вещей (лат.)
   * Был, но не есть (лат.)
   * Г. А -- Герцог Архайльский
   * Лорд-адвокат -- представитель судебной власти в Шотландии, главный общественный обвинитель
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"