Мин Макс. Поддельный шотландец 2

Авторское предисловие.

Вторая часть "Поддельного шотландца". Прошу учесть, что в изначальном мире главного героя Стивенсон не написал продолжения "Похищенного", романа "Катриона", поэтому он больше не имеет никакого предзнания грядущих событий.

Книга вторая.

Наперекор системе.

Часть первая.

Борьба кланов.

Вот уже несколько месяцев, как я в новом мире. И уже можно точно сказать -- этот мир не моё прошлое. История изменилась, я изменил её. Остаётся только удачно продолжить этот почин.

25 августа 1751 года, около двух часов пополудни, я, Дэвид Бэлфур, выходил из дверей Британской льнопрядильной компании в Эдинбурге. Начало легализации меня как богача началось. Рассыльный нёс за мной мешок с деньгами, а несколько главных представителей этой фирмы встали и поклонились мне, когда я прошел мимо их открытых дверей. Да, хоть моё состояние теперь и было одним из крупнейших в мире, но было бы глупо демонстрировать это направо и налево -- слона лучше есть по кусочкам. Тем более сейчас, когда страна гудела от вести о небывалом ранее разбое. Мы вынесли из банка почти две тонны золота на сумму более трёхсот тысяч фунтов стерлингов. Если сравнивать с моим прежним миром начала двадцать первого века -- это было бы примерно сравнимо по покупательной способности с двумястами миллионами евро. С учётом того, что на сегодня основатель династии Ротшильдов, Майер Амшель Бауэр, ещё не дорос и до возраста десяти лет, а первый из Рокфеллеров ещё даже не родился, как и Корнелиус Вандербильт, Стивен ван Ренсселер и другие известные первые олигархи, богатейшими людьми Британии и вообще Европы, являлись местные промышленники, в основном протестанты-квакеры. Навскидку вспоминается только сталелитейщик Абрахам Дерби II, имена разных банкиров и нажившихся на торговле с колониями торгашей не задержались в моей памяти. Но знаю точно, что к концу текущего, восемнадцатого, века самые большие состояния делались на пару десятилетий попозже, почти исключительно в Новом свете, в Старом же всё было относительно спокойно. Тем более назревала очередная крупная европейская война. Поэтому наше состояние сейчас было вне конкуренции и потеснить нас смогут разве что лет через двадцать.

Похищенные нами у Королевского Банка Шотландии деньги я разделил далеко не поровну, а согласно вкладу в дело и лично своему произволу. Благо мои сообщники прекрасно понимали, кому они обязаны внезапно свалившимся на их головы несметному богатству. Значительную сумму общим голосованием было решено выделить на поддержку якобитского движения. Это помогло полностью занять делом Алана -- мой донельзя воодушевлённый друг сейчас, под личиной новоявленного эдинбургского купца Алана Баттерфильда, занимался покупкой корабля и подбором для него команды. Для этого десятки гонцов направились в Хайлэнд, поскольку для Стюарта были важнее не профессиональные качества будущих моряков нашего личного дредноута, а их преданность общему делу.

Здесь надо сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, почему я решил выбросить такую большую сумму практически на ветер. Дело в том, что солидная часть нашей добычи представляла собой неликвид, по крайней мере на территории нынешней Британии. Нет, большая часть золота была в самых обычных безликих фунтах, гинеях, французских двойных луидорах, которые можно было тратить без всяких опасений. Старые гинеи с изображением короля Карла и новые, с Георгом, не отличались от других находящихся в повсеместном обороте. От королевы Анны же нам достались не только ординарные гинеи, но и монеты в две гинеи, весившие только чуть больше обычной монеты в фунт стерлингов, предтечи соверена, но зато стоившие вдвое с лишним дороже, двадцать два шиллинга каждая. Именно поэтому сумма похищенного оказалась несколько значительнее, чем я изначально рассчитывал, исходя из грузоподъёмности наших повозок и тягловой силы лошадей. Проблема же заключалась в том, что среди добычи оказалось и несколько мешков с самыми большими английскими монетами по пять гиней -- каждая весом за сорок грамм. Кстати, все они были с надписью VIGO, такие в моём первом мире очень ценились коллекционерами, а здесь их было пять мешочков по сто пятьдесят монет в каждом. Добавить к этому несколько ещё опечатанных сургучом мешков с новенькими полугинеями выпусков 1750-51 годов, которые тоже могли навести на истинную историю их появления у нас, чтобы возникло оправданное желание отправить это предательское золото подальше, за море.

Часть своей добычи мы понемногу перевозили в подземелья Шос во время верховых прогулок, часть зарыли в подвале и сараях купленного нами дома, стоящего на половине пути между моим имением и Глазго. Именно сюда были пригнаны повозки сразу после ограбления. Кстати, тех телег более не существовало в природе, мы с Аланом их оперативно разобрали на запчасти, заодно заготовив неплохой запасец дров на зиму. Лошади тоже были, уже на ближайшей воскресной ярмарке, распроданы поодиночке через подставных лиц. Мы решили отремонтировать и эту усадьбу, отдав её на попечение Элисон Хэсти, той самой доброй девушки из Лаймкилиса, которая когда-то помогла нам с Аланом переправиться через реку Форт. Похоже, Алану, как мне показалось, она нравилась несколько больше, чем он пытался демонстрировать. Кстати, он поначалу вовсе отказывался взять денег лично себе, увидев какую большую сумму я собираюсь отдать его вождям. Но в конце-концов согласился взять десять тысяч из похищенного и тысячу из банковского кредита, выданного мне Ранкилером на текущие расходы. Мне же стало понятно, почему обеднели многие благородные фамилии -- слишком уж они легкомысленно относились к золоту, когда вопрос шёл о чести. Тем более, что Брэка нельзя было назвать высокородным дворянином, ведь он по сути был всего лишь бастардом местечкового кланового предводителя.

Эйли свою долю денег с ограбления, несмотря на мои уговоры, брать вообще принципиально не захотела, даже не стала сумму обсуждать. Нет, наверняка не потому, что была так уж бескорыстна, а совсем даже наоборот. Она по факту наложила руки на все деньги, по крайней мере на большую их часть и на меня самого в придачу. Ей даже в мыслях нравилось вести хозяйство, а уж когда представилась реальная возможность... Не прошло и недели после ограбления как замок Шос по количеству работающих строителей стал напоминать постройку пирамиды в Древнем Египте. Каменщики целыми артелями строили забор и прокладывали дороги к ближайшим городкам. Спешно нанятые слуги приводили в порядок внутренние помещения. Также ею был нанят известный французский садовник, который создавал вокруг моей усадьбы роскошный парк. Да, как это не удивительно, но в эту эпоху собственное парковое искусство Англии было ещё совсем не развито.

Я же, после раздумий, решил окунуться в шотландскую политику с другой стороны, чем Алан. Он, как ярый якобит, уподоблялся регулярной армии, а мне предстояло влезть в стан его противников, чтобы расшатать его изнутри. Заделаться политическим партизаном. Но это в перспективе, пока же мне надо было просто войти в высшее общество Шотландии и обратить на себя внимание. Путь для этого был прост и предсказуем -- дело Джеймса Стюарта, несправедливо обвинённого в организации убийства Колина Кэмпбелла просто жаждало моего активного вмешательства. Тем более, что особого риска лично мне оно не сулило, поскольку в случае неудачи покорно идти на виселицу я изначально не собирался. Алан уже набирал отряд храбрых и верных людей, которые постепенно переселялись в Шос. Под нашим чутким руководством вскоре они должны были превратиться в некое подобие диверсионно-разведывательной группы, поголовно вооружённой невиданным для этого времени оружием и тактикой.

Что касается огнестрельного оружия, надо сказать, что пистолеты были широко распространены в Шотландии чуть ли не с начала века. Ими пользовались многие хайлендеры еще с первого горского восстания начала восемнадцатого века. Поскольку пистолеты были в такой чести у шотландцев, то нет ничего удивительного в том, что в 1739 году, когда отряды "Чёрной стражи" были сведены в полк, им официально выдали именно это оружие. Его носили на теле спереди, прикрепляя при помощи длинного стального язычка, проходившего вдоль ствола к дулу, -- приспособления, применявшегося также в кавалерийских пистолетах.

Рукоять пистолета шотландских горцев обычно заканчивалась двумя завитками, известными под названием "бараньи рога", между которыми находилась шишечка, вывинтив которую можно было достать пробойник для прочистки запального отверстия.

Что касается именно супер-оружия, то мне вовсе не требовалось самому изобретать велосипед. Многоствольные пистолеты были и сейчас вполне обычны в британском флоте, но модель "утиная лапа" меня принципиально не устраивала в связи со своими весом и габаритами. Револьверы тоже были известны издавна, модель револьвера Ганса Стоплера, от 1597 года, была давно запатентована в Англии и вполне могла быть изготовлена на заказ целым рядом именитых местных оружейников. Тем же Джоном Уотерсом из Лондона, Джеймсом Майклсом из Фолкерка, Джоном Мэрдохом из Данди, Кэмпбеллом МакНабом из Абердина, Томасом Мэрдохом и Бисселом из Лита. Но кремневые револьверы стоили очень дорого и были очень ненадёжным, даже опасным в обращении оружием, так как воспламенение пороха в каморе барабана происходило от работы кремневого замка. Такой принцип заставлял перед каждым выстрелом насыпать на полку порох, который после возгорания от искры кремня или от тлеющего фитиля инициировал основной заряд в каморе барабана. Такая система была опасна тем, что от искры и горящие частицы пороха с полки могли воспламенить не только тот заряд, который находился в нужной каморе барабана, но и заряды в соседних каморах. Также при выстреле, когда пуля проходит щель между барабаном и стволом, горящие крошки пороха запросто попадали в соседние каморы спереди, на пули, а между пулей и стенками камор часто оказывались крупинки пороха, которые воспламенялись при попадании горящего пороха в эту камору из щели между каморой выстрелившего заряда и стволом. В результате воспламенения крупиц пороха, тех, что застревали между пулей и каморой нетронутого заряда, воспламенялся и весь заряд, соответственно пуля летела, разумеется, не в ствол, а мимо него, что приводило к выходу оружия из строя, иногда сопровождаемое травмированием стрелка. Проще говоря, происходил двойной выстрел, с двух камор барабана одновременно.

Ещё один недостаток -- современные мне теперь револьверы не имели механизма вращения барабана, который банально проворачивался вручную, да и после отстрела всего барабана его заряжание занимало нереально много времени для боя. Но последнюю проблему можно было решить сделав барабан съёмным и нося с собой дополнительные, уже снаряжённые.

В общем, я не стал "изобретать" унитарный патрон, не захотел воровать славу ни у Кольта ни у Лефоше, решив лишь немного модернизировать то, что уже было доступно. Взяв некоторые решения от револьверов моего времени, я получил схему чего-то более всего напоминающего револьвер Коллиера 1818 года или даже первый кольт, Паттерсон. С автоматически вращающимся пружиной барабаном и взводимым вручную курком. Единственным революционным отличием от уже существующего многозарядного оружия было исключение прорыва пороховых газов в щель между каморой барабана и стволом. Это достигалось путем движения барабана под действием пружины вперед во время выстрела, при этом движении камора надевалась на выступающую коническую часть ствола. Этот способ я слизал у банального "Нагана", до производства которого должны ещё пройти многие десятилетия.

Получив солидный задаток и мои чертежи, выполненные совместным трудом со щедро мотивированным владельцем оружейной лавки в Куинзферри, посыльный мистера Ранкилера отправился с ними на обход местных оружейников. Я заказал каждому желающему изготовление согласно наших набросков двух 8 и 6-зарядных моделей: 31 калибра с 3-х дюймовым стволом и 34 калибра с 4-х дюймовым и обещал щедро оплатить заказ.

Сам же я вскоре, взяв смирную лошадку на конюшне Шоса, прямиком отправился в Эдинбург. Надо сказать, что столица Шотландии была довольно крупным по этим временам городом -- разыскать нужный адрес незнакомому со здешней планировкой человеку было совсем не так просто. Если он даже и попал в тот дом, куда хотел, то мог бы искать весь день ту дверь, которая была ему нужна, -- так много народа жило в этих домах. Обычно здесь нанимали мальчика, называвшегося "бегунком". Он служил проводником и водил вас, куда вам было нужно, и потом, когда ваши дела были закончены, провожал вас обратно домой. Но бегунки, занимавшиеся постоянно этим делом и обязанные знать каждый дом и каждое лицо в городе, образовали группу шпионов. Я слыхал от мистера Кемпбелла, что они сообщались между собой, чрезвычайно интересовались делами нанимателя и служили глазами и ушами местной полиции, а то и преступников. В моём положении было очень неблагоразумно водить за собой такого шпиона. Мне нужно было сделать три визита: моему родственнику мистеру Бэлфуру из Пильрига, прокурору Стюартов -- Эпинскому поверенному, и, наконец, Уильяму Гранту, эсквайру из Престонгрэнджа, Генеральному прокурору Шотландии. Визит к мистеру Бэлфуру не мог компрометировать меня; кроме того, так как Пильриг находился за городом, я при помощи моих ног и языка вполне мог бы сам найти туда дорогу. Но с остальными двумя визитами дело обстояло иначе. Визит к Эпинскому поверенному в то время, когда вокруг только кричали, что об Эпинском убийстве, был не только опасен, но и в полнейшем противоречии с последующим посещением Генерального прокурора. Даже в лучшем случае моё объяснение с Уильямом Грантом должно было быть затруднительно для меня, но, если бы он узнал, что я пришел к нему прямиком от Эпинского поверенного, это вряд ли поправило бы мои собственные дела и могло бы совсем испортить дело Стюартов. Вот почему у меня был вид человека, который одновременно бежит вместе с зайцами и преследует их вместе с собаками, -- положение, которое мне совсем не нравилось. Поэтому я решил сразу же покончить с мистером Стюартом и всей якобитской стороной моего дела и воспользоваться для этой цели указаниями рассыльного из банка. Но случилось, что я не успел ещё сказать ему адрес, как вдруг пошёл дождь, не очень сильный, но который мог испортить мой новый камзол, и мы спрятались под навесом при входе в первый подвернувшийся узкий переулок.

Будучи не знаком с этой местностью, я прошел немного дальше, чтобы сориентироваться. Узкий мощеный тупик круто спускался вниз под горку. По обе его стороны тянулись поразительно высокие для данного времени дома, с выступавшими один над другим ступеньками этажами, нависающими над головами прохожих. На самом верху виднелась только узкая полоска неба. По всему, что я мог разглядеть сквозь окна домов, а также по почтенной внешности людей, которые входили и выходили из них, я заключил, что население этих домов далеко не бедствует; весь же этот уголок заинтересовал меня, точно странная сказка. Казалось, это не копия привычной мне Земли, а совсем другой мир, живущий по своим непонятным законам.

Я всё ещё стоял и смотрел по сторонам, как вдруг сзади меня послышались торопливые мерные шаги и перезвон стали. Быстро повернувшись, я увидел отряд вооружённых солдат, плотно окружавших высокого человека в коричневом плаще. У него была чрезвычайно изящная, благородная походка, он с естественной грацией двигал руками, но красивое его лицо имело подозрительно хитрое выражение. Мне показалось, что он смотрит на меня, но при этом я не мог поймать его взгляда своим. Вся процессия прошла мимо, направляясь к двери, выходившей в переулок, которую открыл перед ними человек в богатой ливрее. Два солдата ввели арестанта в дом, остальные с ружьями на плече стали ждать у дверей.

На улицах города ничего необычного не может произойти, чтобы тут же не собрались праздные люди и дети, это я понял ещё со времён ограбления банка. То же случилось и сейчас. Вскоре, однако, большинство собравшихся разошлось, остались только трое. Среди них была юная девушка, одетая, как леди, и носившая на головном уборе цвета Драммондов. Товарищи её или, вернее, провожатые были оборванными молодцами, подобных которым я во множестве встречал во время скитания по Хайлэнду. Все трое серьёзно разговаривали между собой по-гэльски. Звук этого языка был мне приятен, так как напоминал об недавних приключениях. Хотя дождь уже почти перестал и рассыльный торопил меня, приглашая идти дальше, я подошел ещё ближе к этой группе в надежде лучше расслышать их разговор. Молодая девушка, судя по тону, строго бранила обоих оборванцев, а они раболепно просили прощения; было видно, что она принадлежала к семье их вождя. Все трое рылись в карманах, и, насколько я мог понять, у всех вместе было всего полфартинга. Я улыбнулся, увидев, что все знатные хайлэндеры похожи друг на друга: у всех благородные манеры и пустые кошельки.

Девушка внезапно обернулась, и я в упор увидел её лицо. Нет ничего удивительнее того действия, какое лицо молодой женщины порой оказывает на мужчину: оно запечатлевается в его сердце, и кажется, будто именно этого лица-то и недоставало ему прежде. У неё были удивительные глаза -- яркие, как звезды; они, должно быть, тоже содействовали произведённому впечатлению. Но яснее всего из того впечатления я припоминаю её чуть-чуть приоткрытый рот с припухшими алыми губками. Какова бы ни была тому причина, но я стоял и тупо глазел на неё, как школьник на чудо. Она же, не предполагая, что кто-нибудь может находиться так близко, посмотрела на меня удивлённым взглядом и более пристально, чем то допускали местные приличия.

Я часто и прежде с первого взгляда восхищался симпатичными молодыми девушками, вспомнить ту же первую встречу с Эйли, но никогда моё восхищение не было таким сильным и внезапным. Я обыкновенно бывал более созерцателем, чем человеком действия, особенно когда у меня уже были отношения с другой. Поэтому, полюбовавшись мгновение, обычно шёл далее по своим делам. Казалось бы, что и сейчас было множество причин для того, чтобы я прибегнул к своему постоянному образу действий; я встретил эту молодую девушку на улице, в сопровождении двух оборванных, неприличного вида хайлэндеров и не мог сомневаться в том, что она следовала за давешним арестантом. Но к этому присоединилось и нечто другое: девушка, очевидно, подумала, что я подслушиваю её тайны. Теперь, в моём новом положении, когда на мне была одежда джентльмена и шпага на боку, я не мог бы спокойно перенести подобного. Репутацию следовало блюсти. Или же я просто обманывал себя, чтобы познакомиться с симпатичной девушкой? Кто знает.

Я подошёл к ней и, сняв со всем изяществом, на которое был способен, мою новую шляпу с роскошными перьями, сказал:

-- Сударыня, считаю долгом заявить вам, что совсем не понимаю по-гэльски. Я слушал ваш разговор только потому что у меня есть хорошие друзья по ту сторону границы и звук этого языка напомнил мне о них. Но если бы вы говорили по-гречески, я и тогда бы узнал не больше о ваших личных делах.

Она слегка поклонилась мне.

-- В этом я не вижу ничего плохого, -- сказала она; произношение её было правильно и очень походило на английское, хотя звучало гораздо приятнее. -- И кошка может смотреть на короля.

-- Я не хотел оскорбить вас, -- продолжил я. -- Я плохо знаком с городским обхождением и никогда до сегодняшнего дня не бывал в Эдинбурге. Посчитайте меня неотёсанным деревенщиной, и вы будете полностью правы. Мне легче самому признаться в этом, чем ждать, когда вы это во мне разглядите.

-- Действительно, для города довольно странно, чтобы посторонние люди заговаривали друг с другом на улице, -- сказала она. -- Но если вы воспитаны в деревне, то это меняет всё дело. Я тоже деревенская девушка и родом из Хайлэнда, как видите, поэтому я и чувствую себя здесь как в чужой стране.

-- Не прошло ещё недели с тех пор, как я перешел границу и был на склонах Балхквиддера, -- заметил я.

-- Балхквиддера? -- воскликнула она. -- Так вы пришли из Балхквиддера? При одном этом названии у меня становится радостно на душе. Если вы пробыли там довольно долго, то несомненно встречались кое с кем из тамошних наших друзей и родственников.

-- Я жил там у чрезвычайно честного и доброго человека, по имени Дункан Ду МакЛарен, -- отвечал я.

-- Я знаю Дункана, и вы совершенно правильно назвали его честным человеком, -- сказала она. -- Жена его тоже очень достойная женщина.

-- Да, -- с энтузиазмом согласился я, -- А какой она готовит великолепный сбитень и стовиз! К тому же там красивейшие пейзажи, во всей Шотландии не сыскать ничего подобного!

-- Лучше не найти на всём свете! -- вдохновенно воскликнула она, откликнувшись на мои эмоции. -- Я люблю все запахи его зелени и каждую травинку на той земле!

Мне очень понравилось воодушевление девушки. Похоже психологический контакт у нас изначально задался.

-- Жаль, что я не привез оттуда даже веточки вереска, иначе бы мог подарить её вам, -- сказал я. -- Хотя мне и не следовало заговаривать с вами прямо посреди улицы, но теперь, когда оказалось, что у нас есть общие знакомые, очень прошу вас не забывать и меня. Моё имя Дэвид Бэлфур. Сегодня у меня счастливый день: я вступил во владение наследством. Мне хотелось бы, чтобы вы не забыли моего имени ради Балхквиддера, -- заключил я. -- Я тоже буду хранить ваше имя в память о моём счастливом дне.

-- Моё имя запрещено произносить вслух, -- отвечала она слегка надменно. -- Уже более ста лет его никто не упоминает, разве только случайно. У меня нет имени, как у сидов, Народа Холмов*. Меня теперь называют только Катрионой Драммонд.

Теперь я понял, с кем имел дело. Во всей Шотландии было запрещено лишь одно имя -- имя МакГрегоров.

-- Я совсем недавно уже встречал многих людей, которые были в таком же положении, как и вы, -- сказал я, -- и думаю все они вам родственники. Первого зовут Робин Ойг.

-- Неужели? -- воскликнула она, перебив меня. -- Вы видели дядю Роба?

-- Я провел с ним под одной кровлей целую ночь, -- отвечал я.

-- Да, он ночная птица, -- заметила она.

-- Там было две волынки, -- продолжал я, -- и вы сами можете легко догадаться, что время пролетело незаметно.

-- В таком случае, вы, вероятно, нам не враг, -- сказала она. -- Это его брата провели мимо нас минуту тому назад красные мундиры. Он мой отец.

-- Неужели? -- воскликнул я. -- Стало быть, вы дочь Джеймса Мора?

-- Его единственная дочь, -- отвечала она, -- дочь заключенного! А я почти забыла об этом и битый час болтаю с незнакомцем!

Тут один из спутников её обратился к ней на ужасном английском языке, спрашивая, что же ему делать с табаком. Я обратил на него внимание: это был небольшого роста приметный человек, с кривыми ногами, огненно-рыжими волосами и большой головой.

-- Сегодня у отца не будет табаку, Нийл, -- отвечала девушка. -- Как ты достанешь его без денег? Пусть это послужит тебе уроком: в следующий раз будь внимательнее. Я думаю, что Джеймс Мор не очень будет доволен Нийлом.

-- Мисс Драммонд, -- сказал я как можно более убедительно, -- я уже говорил вам, что сегодня для меня счастливый день. За мной идет рассыльный из банка. Вспомните, что я был радушно принят в вашей стране, в Балхквиддере.

-- Вас принимал человек не из моего клана, -- возразила она.

-- Положим, зато управляющим в моём замке служит ваша двоюродная тётка, Эйли МакГрегор -- отвечал я решительно. -- Кроме того, я предложил вам свою дружбу, и вы были столь рассеяны, что позабыли вовремя отказаться от неё.

-- Ваше предложение сделало бы вам честь, если бы речь шла о большой сумме, -- сказала она, -- но я скажу вам, в чем тут дело. Джеймс Мор сидит в тюрьме, закованный в кандалы. Последнее время его ежедневно приводят сюда, к Генеральному прокурору...

-- К Генеральному прокурору? -- воскликнул я. -- Разве это...?

-- Это дом Генерального прокурора Гранта из Престонгрэнджа, -- отвечала она. -- Они уже несколько раз приводили сюда моего отца. Не знаю, для какой цели, но, кажется, появилась какая-то надежда на его спасение. Они не позволяют мне видеться с отцом, а ему -- писать мне. Нам приходится поджидать его на Кингс-стрит, чтобы передать по дороге табак или что-нибудь другое. Сегодня этот разиня Нийл, сын Дункана, потерял четыре пени, которые я дала ему на покупку табака. Джеймс Мор останется без табака и подумает, что его дочь совсем позабыла о нем.

Я вынул из кармана монету в шесть пенсов, отдал её Нийлю и послал его за табаком. Затем, обратившись к ней, я заметил:

-- Эти шесть пенсов были со мной ещё в Балхквиддере.

-- Да, -- сказала она, -- вы настоящий друг Грегоров!

-- Мне не хотелось бы обманывать вас, -- продолжал я. -- Я очень мало знаю о Грегорах, в моих друзьях больше всего эпинских Стюартов. Но, с тех пор как я стою в этом переулке и узнал кое-что о вас, вы не ошибётесь, если назовете меня "другом мисс Катрионы".

-- Я и остальные -- неразделимы, -- возразила Катриона.

-- Я постараюсь когда-нибудь стать другом и для них, -- сказал я.

-- Что можете вы подумать обо мне, -- воскликнула она, -- что я вот так просто взяла деньги у первого попавшегося незнакомца!

-- Я подумаю только, что вы хорошая дочь своего отца.

-- Я обязательно верну вам ваши деньги, -- сказала она. -- Где вы остановились в Эдинбурге?

-- По правде сказать, я ещё пока нигде не остановился, -- ответил я, -- так как нахожусь в городе менее двух часов. Но если вы дадите мне свой адрес, я сам приду за своими шестью пенсами.

-- Могу я положиться в этом на вас? -- спросила она с надеждой.

-- Вам нечего бояться: я всегда держу своё слово, -- твёрдо отвечал я.

-- Иначе Джеймс Мор никогда не принял бы ваших денег, -- сказала она. -- Я живу за деревней Дин, на северном берегу реки, у миссис Драммонд Огилви из Аллардайса, моей близкой родственницы.

-- Значит, мы увидимся с вами, как только это позволят мои дела, -- сказал я и, спохватившись, что и в самом деле совсем забыл о своих заботах, поспешно простился с ней.

Я не обратил внимания, прощаясь, что мы вели себя слишком свободно для этого времени, ведь в моём прежнем мире подобное было нормой. Но слова рассыльного тут же вернули меня с неба на землю.

-- Я думал, что у вас есть хоть немного здравого смысла, -- заметил он с ярко выраженным неудовольствием. -- Таким образом мы никогда не дойдём до нужного места. С первого шага вы уже стали разбрасываться деньгами. Да вы настоящий волокита -- вот что! Водитесь с потаскушками!

-- Не завидуй, дружище, -- сказал я этому ревностному пуританину, -- а давай-ка молча веди меня куда тебе было приказано.

Он повиновался лишь отчасти; хотя и не заговаривая со мной, всю дорогу, ехидно усмехаясь, напевал чрезвычайно фальшиво:

Красотка наша Молли Ли по улице гуляет,

Слетел чепец, ей хоть бы что, лишь глазками стреляет,

И мы идем туда, сюда, за ней во все концы земли,

Все полюбезничать хотят с красоткой Молли Ли!

II.

Мистер Чарлз Стюарт, стряпчий, жил на верхнем этаже восьмиэтажного дома, который в этом времени считался чуть ли не небоскрёбом. С учётом, что лифты пока не изобрели, подниматься к нему мне пришлось по длиннейшей каменной лестнице в пятнадцать пролётов. Когда я наконец добрался до двери и мне отворил клерк, объявивший, что хозяин дома, я наконец смог перевести дух и отправить своего рассыльного подальше.

-- Свободен! -- сказал я, взяв у него из рук мешок с деньгами, и последовал за клерком.

В первой комнате помещалась контора. Там не было никакой мебели, кроме стула клерка и стола, заваленного судебными делами. В соседней комнате человек невысокого роста внимательно изучал какой-то документ и едва поднял глаза, когда я вошел. Он даже не снял пальца с листа, который он просматривал, словно собирался выпроводить меня и снова заняться своим делом. Это мне вовсе не понравилось. ещё менее понравилось мне то, что клерк из своей комнаты мог легко подслушать весь наш разговор.

Я спросил, он ли мистер Чарлз Стюарт, стряпчий.

-- Я самый, -- отвечал он. -- Позвольте мне, со своей стороны, спросить, кто вы такой?

-- Вы пока не слыхали ничего ни обо мне, ни о моём имени, -- сказал я немного раздражённо. -- Но у меня есть знак от человека, хорошо известного вам. Вы его очень хорошо знаете, -- повторил я, -- но, может быть, не желали бы слышать о нём при теперешних обстоятельствах. Дело, которое я хочу доверить вам, конфиденциальное. Словом, я хотел бы быть уверенным, что оно останется только между нами.

Не говоря ни слова, он встал, с недовольным видом отложил в сторону свой документ, отослал клерка по какому-то поручению и запер за ним дверь.

-- Теперь, сэр, -- сказал он, вернувшись, -- говорите, что вам от меня надо, и не бойтесь ничего. Хотя я уже предчувствую, в чем дело! -- воскликнул он. -- Заранее знаю: или вы сам Стюарт, или присланы Стюартом! Это славное имя, и мне не годится роптать на него, но я начинаю нервничать при одном его звуке.

-- Моё имя Бэлфур, -- сказал я флегматично. -- Дэвид Бэлфур, владетель замка Шос. А кто послал меня, вы узнаете по этой забавной вещице. -- И я показал ему серебряную пуговицу.

-- Положите её побыстрее обратно в карман, сэр! -- воскликнул он нервно. -- Вам нечего называть вслух её владельца. Я узнаю пуговицу этого негодяя. Чёрт бы его побрал! Где он теперь?

Я сказал ему, что не знаю, где теперь находится Алан, но что он нашёл себе безопасное убежище -- так он, по крайней мере, думал -- где-то на севере от города. Он должен остаться там, пока не достанут для него судно. Я сообщил ему также, как и где можно увидеть Алана.

-- Я всегда ожидал, что мне придется угодить на виселицу из-за моей семейки! -- воскликнул он. -- И мне думается, что день этот настал! Найти ему судно, говорит он! А кто будет платить за него? Он, должно быть, с ума сошел! Доступных денег нам не хватит даже на покупку рыбацкой лодки.

-- Эта часть дела касается меня, мистер Стюарт, -- сказал я. -- Вот вам мешок с деньгами на предварительные расходы, а если понадобится больше, то можно будет достать и ещё.

-- Мне нет даже надобности спрашивать, к какой политической партии вы принадлежите, -- заметил он.

-- Вам нет надобности спрашивать, -- ответил я, улыбаясь, -- потому что я обычно представляюсь как самый настоящий виг.

-- Подождите, подождите... -- прервал мистер Стюарт. -- Что всё это значит? Вы виг? Тогда зачем же вы здесь с пуговицей Алана? И что это за темное дело, в котором замешаны и вы, господин виг! Вы просите меня взяться за дело человека, осуждённого за мятеж и обвиняемого в убийстве, -- человека, чью голову уже оценили в двести фунтов, а потом объявляете, что вы виг! Хоть я встречал и много вигов, но что-то не помню таких!

-- Он -- осуждённый законом мятежник, -- сказал я, -- и я об этом сожалею, так как считаю его своим другом. Я бы желал, чтобы им лучше руководили в молодости. На горе ему, его обвиняют также в убийстве которое он уж точно не совершал.

-- Если вы с такой уверенностью уверяете, что это так... -- начал Стюарт.

-- Не вы один услышите это от меня, но и другие, и в скором времени, -- перебил его я. -- Алан невинен так же, как и Джеймс.

-- О, -- заметил он, -- одно вытекает из другого само собой. Если Алан не причастен к делу, то и Джеймс никак не может быть виновен.

Вслед за тем я кратко рассказал ему о моём знакомстве с Аланом, о случае, вследствие которого я сделался свидетелем Эпинского убийства, о различных приключениях во время нашего бегства и о моём вступлении во владение поместьем.

-- Теперь, сэр, -- продолжал я, -- когда вы познакомились со всеми этими событиями, вы сами видите, каким образом я оказался замешанным в дела вашего семейства и ваших друзей. Для всех нас было бы желательнее, чтобы дела эти были более простые и менее кровавые. Вы поймёте также и то, что у меня могут быть по этому делу такие поручения, которые я не могу дать первому попавшемуся поверенному. Мне остается только спросить вас, беретесь ли вы за наше дело.

-- Мне бы не особенно хотелось браться за него, но раз вы пришли с пуговицей Алана, то мне едва ли возможно выбирать, -- сказал Стюарт. -- Каковы же ваши распоряжения? -- прибавил он, взяв перо.

-- Первое -- это купить нам корабль и тайно отправить отсюда Алана, -- начал я. -- Думаю, что об этом и повторять нечего.

-- Да, я это вряд ли забуду, -- проворчал Стюарт.

-- Второе -- это деньги, которые я остался должен одной девушке в Хайленде, -- продолжал я. -- Не знаю её имени, но она была служанкой в доме Джеймса Стюарта. Мне нелегко переправить их ей, но вас это вряд ли затруднит. Ей следует передать сто фунтов.

Он записал, при этом удивлённо взглянув на меня.

-- Затем мистер Гендерлэнд, -- сказал я, -- проповедник и миссионер в Ардгуре. Я бы очень хотел послать ему самого лучшего нюхательного табаку. Вы, без сомнения, поддерживаете отношения с вашими эпинскими друзьями, а это так близко от Эпина, что, вероятно, сможете взяться и за это дело.

-- Сколько надо послать табаку? -- спросил он деловито.

-- Двадцать фунтов, я думаю будет достаточно, -- отвечал я.

-- Двадцать, -- повторил Стюарт про себя.

-- Я с удовольствием отмечаю, что вы щедры, мистер Бэлфур, -- сказал он, записывая.

-- Было бы стыдно не быть щедрым в первый день, когда стал богатым, -- возразил я. -- А теперь сосчитайте, пожалуйста, сколько пойдёт на издержки и на оплату вашего труда. Мне хотелось знать, не останется ли мне немного карманных денег, не потому, что мне жаль истратить всю эту сумму, -- мне лишь бы знать, что Алан в безопасности, -- и не потому, что у меня ничего больше нет, но я в первый день взял так много денег в банке, что будет не очень красиво, если на другой день я снова явлюсь за деньгами. Только смотрите, чтобы вам хватило, -- прибавил я, -- мне вовсе не хотелось бы лишний раз светиться, встречаясь с вами.

-- Мне нравится, что вы так предусмотрительны, -- отозвался стряпчий. -- Но, мне кажется, вы идёте на риск, оставляя такую большую сумму на моё усмотрение.

Он сказал это с явной насмешкой.

-- Что же, приходится рисковать, -- отвечал я. -- Я хочу попросить вас ещё об одной услуге, а именно -- указать мне где можно снять приличную квартиру, так как пока у меня нет крова. Только надо устроить так, будто я случайно нашел эту квартиру, а то будет очень скверно, если Генеральный прокурор узнает, что мы с вами знакомы.

-- Можете быть совершенно спокойны, -- сказал Стюарт. -- Я никогда не произнесу вашего имени, сэр. Я думаю, что Генерального прокурора пока можно поздравить с тем, что он не даже не подозревает о вашем существовании.

Я увидел, что зашёл не с той стороны.

-- В таком случае для него готовится неприятный сюрприз, -- заметил я ехидно, -- так как ему придется узнать о моём существовании завтра же, когда я приду к нему с визитом.

-- Когда вы придете к нему? -- Повторил мистер Стюарт. -- Кто из нас сошел с ума, вы или я? Зачем вам идти к прокурору?

-- Для того, чтобы потребовать за себя награду, -- отвечал я философски.

-- Мистер Бэлфур, -- воскликнул он, -- вы, кажется, смеетесь надо мной?!

-- Ну что вы, сэр, -- сказал я, -- хотя вы сами, кажется, позволили недавно себе такую вольность по отношению ко мне. Но я говорю вам раз и навсегда: в этом случае я не расположен шутить.

-- И я тоже, -- отвечал Стюарт. -- И говорю вам, употребляя ваше же выражение, что ваше поведение нравится мне всё менее и менее. Вы являетесь ко мне со всякого рода предложениями, имеющими целью побудить меня взяться за ряд весьма сомнительных дел и довольно долгое время быть в сношениях с весьма подозрительными людьми. А затем вы объявляете, что прямо из моей конторы идёте общаться с Генеральным прокурором! Ни пуговицы Алана, ни даже он сам собственной персоной не заставят меня влезть в подобное мутное дело.

-- По-моему, вам нечего так опасаться, -- сказал я примирительно. -- Может быть, и возможно избежать того, что вам так не нравится, но я вижу лишь один выход: пойти к прокурору и открыться ему. Но вы, может быть, подскажете иной выход. И если вы действительно найдёте его, то, признаюсь, я сам почувствую большое облегчение. Мне кажется, что от переговоров с Генеральным прокурором мне может не поздоровиться. Однако мне ясно, что я должен дать свои показания, -- так я надеюсь спасти репутацию Алана, если от нее ещё что-нибудь осталось, и голову Джеймса, что вообще не терпит отлагательства.

Он помолчал секунду и затем сказал:

-- Ну, любезный, вам никогда не позволят дать подобные показания.

-- Ну, мы ещё посмотрим, -- отвечал я, -- я умею быть очень настойчивым, когда хочу этого.

-- Ах вы чудак! -- вскричал Стюарт. -- Ведь им нужна голова Джеймса! Джеймса обязательно хотят повесить. И Алана тоже, если бы они могли поймать его, но уж Джеймса-то во всяком случае! Ступайте-ка к прокурору с таким делом, и вы увидите, что он сумеет быстро утихомирить вас.

-- Я лучшего мнения о Лорде-прокуроре, -- сказал я.

-- Да к черту прокурора! -- воскликнул он раздражённо. -- Тут главные Кемпбеллы, мой милый! Весь клан разом навалится на вас, да и на несчастного прокурора тоже! Удивительно, как вы не понимаете шаткости своего положения! Если у них не будет никакого честного средства остановить вашу болтовню, они прибегнут к любому нечестному. Они могут посадить вас на скамью подсудимых, или даже убить, понимаете ли вы это? -- воскликнул он и ткнул меня пальцем в колено.

-- Да, -- сказал я, -- не далее как сегодня утром мне говорил об этом другой стряпчий.

-- Кто он такой? -- спросил Стюарт. -- Он, по крайней мере, говорил весьма разумно.

Я сказал, что не могу назвать его, потому что это убеждённый старый виг и он бы не пожелал быть замешанным в такого рода дело.

-- Мне кажется, что весь белый свет уже по уши замешан в это чёртово дело! -- в сердцах воскликнул Стюарт. -- Что же вы ответили ему?

Я рассказал ему, что произошло между мной и Ранкилером перед Шос-гаузом.

-- Значит, вы просто будете висеть рядышком с Джеймсом Стюартом! -- сказал он. -- Этот исход совсем нетрудно предсказать.

-- Я все-таки надеюсь на лучшее, -- отвечал я, -- хотя не отрицаю, что иду на риск.

-- "На риск"! -- повторил он и снова помолчал. -- Мне следует поблагодарить вас за вашу верность моим родственникам, которым вы выказываете большое расположение, -- продолжал он, -- если только у вас хватит твёрдости не изменить им. Но предупреждаю, что вы подвергаете себя огромной опасности. Я бы не хотел быть на вашем месте, хотя сам я Стюарт, если бы это даже было нужно всем Стюартам со времен Ноя. Риск! Да я постоянно подвергаюсь риску. Но судиться в стране Кемпбеллов по делу Кемпбеллов, когда и судьи и присяжные -- Кемпбеллы... Думайте обо мне что хотите, Бэлфур, но это свыше моих сил.

-- У нас, должно быть, различные взгляды на вещи, -- заметил я -- Я собираюсь воспользоваться всеми законными способами, чтобы добиться своего. Если же этого не хватит, то я не остановлюсь не перед чем, но в петле болтаться всё-же не буду.

-- Честь и слава вам за такую позицию, -- сказал он. -- Но мне не хотелось бы, чтобы вы судили меня слишком строго. моё положение чрезвычайно тяжёлое. Видите ли, сэр, вы говорите что вы виг, а я сам не знаю, кто я такой. Разумеется, не виг -- вигом я не могу быть по умолчанию. Но, примите это к сведению, я, может быть, не особенно ревностный сторонник противной партии.

-- Правда? -- воскликнул я изумлённо. -- Этого вполне можно было ожидать от такого проницательного человека, как вы.

-- Только без лишней лести, пожалуйста! -- воскликнул он. -- Умные люди есть как на одной, так и на другой стороне. Но я лично не имею ни малейшего желания вредить королю Георгу. Что же касается короля Якова, то я ничего не имею против того, что он за морем. Видите ли, я прежде всего юрист. Я люблю свои книги, склянку с чернилами, хорошую защитительную речь, хорошо написанное дело, стаканчик вина, распитый в здании парламента с другими стряпчими, и, пожалуй, партию в гольф в субботу вечером. Какое всё это имеет отношение к хайлэндским пледам и палашам?

-- Действительно, -- сказал я, -- вы мало похожи на дикого хайлэндера.

-- Мало? -- повторил он. -- Совсем не похож, мой милый! А между тем я по рождению хайлэндер и обязан всегда плясать под дудку своего клана. Мой клан и моё имя должны быть прежде всего. Это то же самое, о чём и вы говорили. Постоянно я имею дело с изменой и изменниками и должен тайно перевозить их то туда, то сюда, а тут ещё французские рекруты -- пропади они пропадом! -- их тоже приходится тайно переправлять! А иски-то, просто горе с их исками! Недавно я возбудил иск от имени молодого Ардшила -- моего двоюродного брата. Он требовал себе поместье на основании брачного договора. Это конфискованное-то поместье! Я говорил им, что это бессмыслица, но им до этого дела нет. И вот я должен был прятаться за другого адвоката, которому тоже не нравилось это дело, потому что оно грозило гибелью нам обоим, вооружало против нас, ложилось позорным пятном на нашу деловую репутацию! А что я мог сделать? Ведь я Стюарт и должен расшибиться в лепёшку за свой клан и своё семейство! Ещё вчера одного из Стюартов отвезли в тюрьму. За что? Я прекрасно знаю: акт тысяча семьсот тридцать шестого года, набор рекрутов для короля Людовика. Вот увидите, он вызовет меня защищать его, и это ляжет новым пятном на моё доброе имя. Уверяю вас, что если бы я только что-нибудь понимал в ремесле священника, то бросил бы всё и стал бы пастором! А сам Алан Меченый (брэк - меченый, Алану дали такую кличку за изрытое оспой лицо). Он то хорош! Знаете ли вы, мистер Бэлфур, что он перед убийством Гленура пьянствовал по кабакам и прилюдно грозился пристрелить Рыжего Лиса? Просто счастье, что ему удалось сбежать из Эпина! Туда ведь направили две сотни солдат. В области, где проживало около 2,8 тыс. человек, было допрошено порядка 700 жителей. Расследованием руководил шериф Арчибальд Стоунфилд из клана Кэмпбеллов, который землю рыл! Но неудача поисков только разожгла жажду крови Кэмпбеллов!

-- Это действительно тяжёлое положение, -- сказал я.

-- Чрезвычайно тяжёлое! -- воскликнул он. -- Вот почему я такого высокого мнения о вас, не Стюарте, за то, что вы погружаетесь с головой в дела Стюартов. Зачем вы это делаете, я не знаю. Разве что по чувству долга...

-- Вы не ошибаетесь, сэр, но есть и другие, более приземлённые резоны -- ответил я.

-- Это всё равно прекрасно, -- сказал он. -- Но вот вернулся мой клерк. Если позволите, мы пообедаем втроём. После обеда я дам вам адрес очень приличного человека, который охотно примет вас постояльцем. Кроме того, я наполню ваши карманы золотом из вашего же мешка. Дело ваше вовсе не будет стоить так дорого, как вы предполагаете, даже покупка брига.

Я сделал ему знак, что клерк может услышать.

-- Вам нечего бояться Робби! -- воскликнул он. -- Он тоже Стюарт, бедняга, и переправил тайком больше французских рекрутов и изменников-папистов, чем у него было в молодости волос на голове. Робин ведает этой частью моих дел. Кого мы теперь найдём, Роб, для найма капитаном на бриг и срочного рейса во Францию, чтобы быстро вывезти туда кое-кого, раз уж попалась такая оказия?

-- Здесь находится в настоящее время Энди Скаугель, человек надёжный и отличный капитан, он сейчас без корабля, -- отвечал Роб. -- Я как-то встретил также пару человек из команды Хозисона, но сам он погиб. Затем есть ещё Том Стобо, но в нем я не так уверен: я видел, как он разговаривал с какими-то лихими и подозрительными личностями. Да и с гибелью его брига у Оркнейских островов дело не чисто, подозревают, что он сам разбил его, чтобы получить страховку. Если дело идёт о чём-нибудь значительном, то я не доверил бы его Тому.

-- Голову этого человека недавно оценили в двести фунтов, Робин, -- сказал Стюарт.

-- Неужели это Алан Брэк? -- воскликнул испуганно клерк.

-- Он самый, -- отвечал его хозяин.

-- Чёрт возьми, это серьёзное дело! -- проговорил Робин. -- Я попробую собрать только самых лояльных людей.

-- Это, кажется, очень трудное задание, -- заметил я.

-- Ему конца и краю не будет, мистер Бэлфур, -- отвечал стряпчий.

-- Ваш клерк, -- продолжал я, -- только что упомянул людей Хозисона. Вероятно, это матрос из хайлендеров и юнга? Что вы скажете на это, Роб?

-- Да, это матрос МакДональд и юнга, кажется его зовут Рэнсом, -- отвечал клерк. -- Оба поначалу показались мне ненадёжными людьми, но мы их испытали в деле,-- добавил он.

-- Ведь это они сопровождали тогда доктора, не правда ли? -- спросил стряпчий.

-- Они самые, -- ответил клерк.

-- И они же и отвезли его? -- продолжал Стюарт.

-- Да, хотя у того кошель был полон золота и все знали об этом! -- воскликнул Робин.

-- Да, должно быть, трудно составить верное мнение о людях с первого взгляда, -- сказал я задумчиво.

-- Вот об этом-то я и позабыл, когда вы вошли ко мне, мистер Бэлфур, -- отвечал стряпчий.

III.

Как только я проснулся на следующий день на моей снятой квартире, я сейчас же встал и оделся в новую дворянскую одежду. Потом, проглотив завтрак, отправился продолжать свои похождения. Я мог твёрдо надеяться, что дело Алана уладится. Дело Джеймса было гораздо труднее, и я не мог не сознавать, что это предприятие может обойтись мне дорого, как говорили все, кому я открывал свой план. Казалось, что я достиг вершины горы лишь затем, чтобы броситься в пропасть; что я для того лишь перенес столько тяжелых испытаний, чтобы, достигнув богатства, признания, возможности носить дворянское платье и шпагу, покончить в конце концов самоубийством, и выбрав притом наихудший вид самоубийства -- виселицу, по приказу короля.

"Зачем я это делаю?" -- спрашивал я себя, идя по Гай-стриту по направлению к северу через Лейд-Винд.

Сперва я ответил себе, что хочу поменять этот мир, но после признал, что это неправда. Действительно, какая мне по большому счёту разница, будут править Англией Стюарты или Ганноверы? И те и другие не вызывают во мне никакой симпатии. Но, так уж случилось, что до сих пор большинство моих друзей собрались на одной стороне. Жаль, что Стивенсон не продолжил свой роман, и я не знаю, что дальше случилось с его героями. Удалось ли Дэвиду оправдаться и спасти Джеймса? Не смотря на то, что он действительно был стопроцентным вигом, очень сомневаюсь в этом. В политике никакие случайные жертвы не считаются чрезмерными, почему её и называют грязным делом. Скорее всего ему вместе с Аланом пришлось сбежать во Францию, или в конце-концов отказаться от своих планов по восстановлению справедливости, иначе его попытка имела плохой конец.

Зато я кое-что помню из реальной истории моего бывшего мира. Не до деталей конечно, но... Через пять лет начнётся Семилетняя война за колонии, затем перекинувшаяся на Европу. Текущий противник якобитов Георг II умрёт через девять лет, в 1760 году. Его внук Георг III будет противником вигов, поддерживающим партию тори. В принципе, даже вполне легальными средствами с имеющимися на руках деньгами и присущим мне авантюризмом я мог бы многого наворотить. А уж какими возможностями меня обеспечили бы нелегальные! Тому же организованному терроризму современное мне сейчас государство не способно противопоставить совершенно ничего, то же можно сказать и о хорошо продуманной пропаганде. Если бы мне восхотелось пойти по стопам Кромвеля, или Наполеона, который не торт, а Бонапарт, ничего сверхъестественного подобная ситуация бы из себя не представляла. Но я отчётливо понимал-- это не мой уровень. Не столько по количеству ума, сколько по масштабу интереса проблем. Я тактик, стратегические задачи мне хотя и понятны, но скучны до вывиха челюстей. Не понятно сказано? Тогда скажу по другому: в жизни я предпочитаю роль игрока, а не гейммастера, организатора игр. Поэтому я и собирался просто продолжать играться в образе доставшимся мне. На уровне Дэвида Бэлфура, пусть несколько более разумного и циничного чем оригинальный, не претендуя на уже однажды примеренные атрибуты Мартина Стюарта.

Эти размышления придали мне твёрдости, хотя я и так не закрывал глаза на грозившую мне опасность и на то, что если буду продолжать своё дело, то легко смогу прожить не особенно долго. Утро было ясное, хотя дул восточный ветер. Его свежее дыхание холодило мне кровь, напоминая об осени, о падающих листьях, о мертвецах, покоившихся в могилах или на дне моря. Лошадь моя шла шагом. На вершине Кальтонского холма дети с криками пускали бумажных змеев, которые ясно вырисовывались на фоне неба. Я заметил, что один, взлетев по ветру очень высоко, упал между кустами дрока. При виде этого я подумал: "Вот так рано или поздно будет и с тобой, Дэви, если не перестанешь вечно дуром лезть на рожон!"

Мой путь лежал через Моутерский холм и вдоль поселка, расположенного на его склоне, среди уже убранных полей. Во всех домах слышалось гудение ткацких станков; в садах жужжали пчелы; люди переговаривались между собой на незнакомом мне языке. Впоследствии я узнал, что деревня эта называется Пикарди и что в ней работают французские ткачи на льнопрядильное общество. Здесь мне дали новое указание относительно дороги в Пильриг -- место моего назначения. Немного далее у дороги я увидел виселицу, на которой висели два закованных в цепи человека. Их, по местному обычаю, перед повешением окунули в деготь, и теперь они болтались на ветру; цепи звенели, вороны кружились над несчастными висельниками и громко кричали. Объехав виселицу, я натолкнулся на старуху, похожую на киношную колдунью, которая сидела за одним из столбов. Впрочем, лохмотьями в этом мире никого было не удивить. Она кивала головой, кланялась и разговаривала сама с собой.

-- Кто это там висит, матушка? -- спросил я, указывая на оба трупа.

-- Благослови тебя бог! -- воскликнула она. -- Это мои два любовника, мои два прежних любовничка, голубчик мой.

-- За что они были повешены? -- снова спросил я.

-- За правое дело, -- сказала она. -- Часто я предсказывала им, чем все это кончится. За два шотландских шиллинга, ни на грош больше, оба молодца теперь висят здесь! Они силой забрали их у одного ребенка из Броутона.

-- Ай, -- сказал я скорей себе, чем сумасшедшей старухе, -- неужели они действительно заплатили жизнями за такой пустяк? Вот это действительно значит всё потерять ни за грош.

-- Покажи свою ладонь, голубчик, -- заговорила вдруг она, -- и я узнаю твою судьбу.

-- Нет, матушка, -- отвечал я, -- я не верю в судьбу. То что называется судьбой -- всего лишь путь, по которому ведут человека его наклонности.

-- Я читаю твою судьбу на твоем лице, -- сказала она. -- Я вижу красивую девушку с ясными глазами, маленького человека в красивой одежде, высокого господина в напудренном парике и тень от виселицы на твоём пути. Покажи ладонь, голубчик, и старая Мерриэн тебе хорошенько погадает.

Но я отказался от гадания и поскакал дальше, кинув ей медяк, а она сидела и играла монетою в тени, отбрасываемой повешенными.

Если бы не эта встреча с повешенными, дорога моя вдоль по Лейт-Уокскому шоссе была бы гораздо безмятежнее. Старинный вал пересекал поля, подобных которым по тщательности обработки я никогда не видел ни в одном из миров. Кроме того, мне всегда нравилась такая провинциальная глушь. Но сейчас мысли занимало иное. Да уж, печальная участь -- попасть на виселицу!

Попал ли на неё человек за два шотландских шиллинга или, как говорил мистер Стюарт, из чувства долга -- разница была невелика, если этот человек в конечном итоге вымазан дёгтем, закован в цепи и повешен! Может так будет висеть и Дэвид Бэлфур... Другие юноши пройдут мимо по своим делам и безразлично взглянут на него; сумасшедшие старухи будут сидеть у подножия виселицы и предсказывать им судьбу. Нарядно одетые, благородные девушки, пройдя мимо, разве что отвернутся и заткнут себе носы, спасаясь от мерзкого запаха. Я отчетливо представлял этих гипотетических девушек: у них были серые глаза и цвета Драммондов на головных уборах. Ну уж нет, лучше собственноручно вонзить себе в сердце кинжал, чем вот так болтаться на солнце и отравлять округу вонью своего разлагающегося трупа!

Хотя я немного пал духом, но настроение у меня было всё-таки решительное, когда я подошел к Пильригу и увидел красивый дом с остроконечной крышей, расположенный на дороге между группами молодых деревьев. У входа стояла оседланная лошадь лэрда, а он сам находился в кабинете среди учёных сочинений и музыкальных инструментов, так как был не только глубоким философом, но и хорошим музыкантом. Он довольно приветливо принял меня и, прочитав письмо Ранкилера, любезно предложил мне свои услуги:

-- Чем я могу быть вам полезен, кузен Дэвид, так как, оказывается, мы кузены. Написать записку к прокурору Престонгрэнджу? Это очень легко сделать. Но что именно надо написать в этой записке?

-- Мистер Бэлфур, -- сказал я, -- я уверен, да и мистер Ранкилер тоже так считает, что, если бы я рассказал вам мою историю во всех подробностях, она бы вам не очень понравилась. Она довольно кровава и затрагивает политику.

-- Очень жаль слышать подобное от вас, милый родственник, -- ответил он.

-- Я не принимаю вашего сожаления, мистер Бэлфур, -- сказал я, -- мне лично нельзя поставить в вину ничего, кроме обыкновенных человеческих слабостей. Первородный Адамов грех, отсутствие прирожденной праведности и греховность всей моей природы -- вот и всё, за что я должен буду отвечать перед Богом. Меня ведь научили, куда смертным полагается обращаться за помощью, -- добавил я, заключив по внешнему виду мистера Бэлфура, что он будет обо мне лучшего мнения, когда увидит, что я тверд в катехизисе. -- Что же касается светской чести, то тем более ни в чем важном не могу упрекнуть себя. Все мои затруднения произошли не по моей воле и, насколько могу судить, не по моей вине. Затруднение моё в том, что я оказался замешанным в одно политическое недоразумение, о котором, как мне сказали, вы, как человек далёкий от политики, будете очень рады избегнуть упоминания.

-- Прекрасно сказано, мистер Дэвид, -- отвечал он, -- я очень рад, что вы таковы, каким вас рекомендует Ранкилер. Что же касается ваших политических недоразумений, то вы совершенно правы: я стараюсь быть выше подозрений и, во всяком случае, избегать всего, что могло бы вызвать их. Вопрос в том, -- продолжал он, -- как я, совершенно не зная сути дела, могу помочь вам?

-- Сэр, -- сказал я, -- я предлагаю вам написать лорду, что я молодой человек из довольно хорошей семьи и со средствами, -- все это, как мне кажется, совершенная правда.

-- Ранкилер ручается за это, -- отвечал мистер Бэлфур, -- и я вполне верю его свидетельству.

-- К этому вы можете прибавить, если вам достаточно моего слова, что я хороший сын англиканской церкви, верный королю Георгу и воспитанный в этих принципах, -- продолжал я.

-- Ни то, ни другое явно не повредит вам, -- сказал мистер Бэлфур, соглашаясь.

-- Затем вы можете написать, что я явился к лорду по очень важному делу, связанному со службой его величеству и отправлением правосудия, -- подсказал я.

-- Так как я не знаю, в чём состоит ваше дело, то не могу судить и о его значении. Определение "очень важное" поэтому отпускается. Остальное я могу выразить приблизительно так, как вы предлагаете.

-- А затем, сэр, -- сказал я, задумчиво потрепав себе подбородок большим пальцем, -- затем, сэр, мне бы очень хотелось, чтобы вы ввернули словечко, которое, может быть, могло бы защитить меня при случае.

-- Защитить? -- спросил он. -- Вас? Эта фраза немного смущает меня. Если дело настолько опасно, то, признаюсь, я не особенно расположен вмешиваться в него с закрытыми глазами.

-- Мне кажется, я могу в двух словах объяснить, в чем дело, -- сказал я.

-- Это, пожалуй, действительно было бы самое лучшее решение, -- ответил он.

-- Речь идет об Эпинском убийстве, которому я стал случайным свидетелем, -- продолжил я. Он в ужасе поднял обе руки.

-- Боже, боже! -- воскликнул он взволнованно.

По выражению его лица и голоса я понял, что он серьёзно напуган.

-- Позвольте объяснить вам... -- начал было я снова.

-- Покорно благодарю, я больше не желаю слышать об этом. Я совершенно отказываюсь слушать... Ради вашего имени и Ранкилера, а может быть, немного и для вас самих я сделаю, что могу, чтобы помочь вам, но о фактах я более ничего не хочу слышать. Кроме того, я считаю своей обязанностью предостеречь вас. Это опасное дело, мистер Дэвид, а вы ещё так молоды. Будьте осторожны и обдумайте своё решение.

-- Поверьте, что я уже не раз обдумал его, мистер Бэлфур, -- сказал я. -- Обращаю снова ваше внимание на письмо Ранкилера, где, надеюсь, он выразил своё одобрение по поводу моего намерения.

-- Хорошо, хорошо, -- сказал он, -- я сделаю для вас всё, что смогу. -- С этими словами он взял перо и бумагу, посидел некоторое время размышляя, а затем стал писать, взвешивая каждое слово. -- Правильно ли я понял, что Ранкилер одобряет ваше намерение? -- спросил Бэлфур.

-- После небольшого колебания он сказал, чтобы я, "с божьей помощью, шёл вперед, добиваться справедливости во имя чести", -- ответил я высокопарно, подражая манере речи стряпчего.

-- Действительно, тут явно не помешает божья помощь, -- заметил мистер Бэлфур, подписывая письмо. Он поставил перстнем печать, перечёл и снова обратился ко мне: -- Вот вам, мистер Дэвид, рекомендательное письмо. Я поставил на нем печать, не заклеив его, и отдам вам открытым, как того требует форма. Но так как я действую впотьмах, то снова прочту его вам, чтобы вы видели, то ли это, что вам нужно.

Пильриг, 26 августа 1751 г.

Милорд!

Позволю себе обратить ваше внимание на моего однофамильца и родственника Дэвида Бэлфура из Шоса, эсквайра, молодого джентльмена незапятнанного происхождения и с хорошим состоянием. Он, кроме того, воспитан в религиозных принципах, а политические его убеждения не оставляют желать ничего лучшего для нашей страны. Мистер Бэлфур не рассказывал мне сути своего дела, но я понял, что он хочет объявить вам нечто важное по его мнению касательно службы его величеству и отправления правосудия -- дела, в которых ваше усердие так широко известно. Мне остается прибавить, что намерение молодого джентльмена известно и одобрено несколькими его друзьями, которые будут с волнением следить за исходом дела, успешным ли он окажется или неудачным.

-- После чего, -- продолжал мистер Бэлфур, -- я подписался с обычными выражениями почтения. Обратили вы внимание на то, что я написал "несколько ваших друзей"? Надеюсь, что вы можете подтвердить это множественное число.

-- Разумеется, сэр, моё намерение известно и одобрено не одним только человеком, -- сказал я. -- Что же касается вашего письма, за которое я осмеливаюсь поблагодарить вас, то в нем есть всё, на что я только мог бы надеяться.

-- Это всё, что я мог написать, -- ответил он, -- и, зная, в какое непростое дело вы намерены вмешаться, мне остается только молить бога, чтобы даже этого оказалось достаточно.

IV.

Мой родственник оставил меня у себя отобедать. "Ради чести дома", -- так он выразился. Поэтому я ещё более торопился на обратном пути, беспрестанно подхлёстывая коня. Я не мог думать ни о чем другом, кроме того, чтобы поскорее совершить следующий задуманный шаг. Оставив свой четвероногий транспорт в конюшне, я ненадолго заскочил в снимаемую квартиру чтобы переодеться и сменить сапоги со шпорами на дорогие изящные туфли. Но мой поход к Генеральному прокурору в этот день так и закончился ничем -- его не оказалось на рабочем месте. Было известно только, что они с лордом Верховных судьёй куда-то вышли ещё утром и до сих пор не возвратились. Секретарь судебной палаты не смог мне сказать точно, как его можно найти, поэтому пришлось дожидаться окончания дня и пытаться застать его дома. Здесь мне повезло больше. Слуга впустил меня в прихожую, куда доносились звуки клавесина и женское пение -- похоже хозяева что-то праздновали. Мне пришлось ждать минут пятнадцать, за которые солнце окончательно скрылось за горизонтом. Созерцая прекрасно выполненную модель стопушечного корабля, стоявшего в приёмной, я так глубоко погрузился в свои мысли, что невольно вздрогнул, когда в дверь вошёл высокий представительный мужчина.

-- Здравствуйте, молодой человек, и простите за ожидание, -- сказал он, закрывая за собой дверь. -- Кто вы и по какому вопросу искали меня?

-- Я пришел с рекомендательным письмом от лорда Пильрига к Генеральному прокурору, по важному делу -- сказал я.

-- Давно вы уже ждёте здесь? -- спросил он.

-- О, всего лишь несколько минут, ещё не успел даже заскучать, -- вежливо отвечал я.

-- В первый раз слышу об этом, -- продолжал он, пожимая плечами. -- Прислуга, верно, не успела доложить о вас. Но вы меня дождались, я -- Престонгрэндж, Генеральный прокурор Шотландии.

С этими словами он вышел в соседнюю комнату. И я по его знаку последовал за ним. По дороге мне отчего-то вспомнилась цитата "в белом плаще с кровавым подбоем...", но я тут же постарался выбросить её из головы, поскольку с данной ситуацией она не имела ничего общего.

Престонгрэндж, зайдя в кабинет, зажёг свечу и сел у массивного письменного стола. Комната была большая, продолговатая, вся уставленная книгами вдоль стен. Трепещущее тёплое пламя свечи ясно обрисовало мужественное лицо прокурора с небольшой бородкой и суровыми складками между бровей. Однако лицо его также было красным, а глаза влажными и блестящими, можно было не сомневаться, что он накануне пил не только родниковую воду. Он также слегка пошатывался, прежде чем сел. Без сомнения, он недавно очень хорошо поужинал, хотя выглядел вполне владеющим своими мыслями и речью.

-- Ну, сэр, садитесь, -- сказал он, несколько небрежно махнув рукой в сторону стула для посетителей, -- и покажите мне письмо уважаемого лэрда Пильрига.

Он наскоро посмотрел начало записки, поднял глаза и слегка поклонился, когда дошел до моего имени. При последних словах внимание его, однако, удвоилось, и я уверен, что он перечёл их дважды. Можете себе представить, как билось моё сердце: ведь теперь Рубикон был перейден и я находился на поле сражения.

-- Очень рад познакомиться с вами, мистер Бэлфур, -- сказал он, окончив чтение. -- Позвольте предложить вам стаканчик кларета.

-- Благодарю вас, милорд, но разве что несколько позже, -- заметил я. -- Видите ли, я действительно пришёл по довольно важному делу, и хотел бы изложить его суть как можно скорее.

-- Вам лучше знать, -- сказал он. -- Но если позволите, я сам не прочь выпить ещё бутылочку.

Он позвонил, и, тут час же, как будто стоял под дверью, явился лакей с вином и стаканами.

-- Вы решительно не хотите составить мне компанию? -- спросил прокурор.

-- Разве что за наше знакомство! -- всё-таки присоединился я к хозяину. Надо было постараться расположить его к себе, а излишняя твёрдость могла помешать этому.

-- Итак, чем могу служить вам? -- отпив действительно неплохого вина и довольно откинувшись на спинку кресла спросил прокурор.

-- Мне, может быть, следует начать с того, милорд, что я пришел сюда по вашему собственному настоятельному приглашению, -- отхлебнув из бокала, сказал я.

-- В таком случае у вас есть передо мной некоторое преимущество, -- отвечал он, -- могу поклясться, что до этого вечера я ничего не слыхал о вас.

-- Совершенно верно, милорд. моё имя вам действительно незнакомо, -- сказал я. -- А между тем вы уже довольно давно желаете познакомиться со мной и даже объявили об этом публично.

-- Мне бы хотелось получить от вас некоторое разъяснение по поводу ваших слов, -- возразил он.

-- Не послужит ли вам некоторым разъяснением, -- сказал я, -- то, что если бы я желал шутить -- а я вовсе не расположен это делать, -- я, кажется, имел бы право требовать от вас двести фунтов.

-- В каком это смысле? -- спросил он.

-- В смысле награды, объявленной в стране за мою поимку, -- ответил я.

Он сразу поставил свой недопитый бокал на стол и выпрямился на стуле, на котором до этого сидел удобно развалившись.

-- Как мне следует понимать это странное заявление? -- спросил он напряжённо.

-- "Высокий, крепкий юноша, лет восемнадцати, -- процитировал по памяти я, -- говорит чисто, не как горец, бороды не имеет".

-- Я узнаю эти слова, -- сказал он. -- И если вы явились сюда с неуместным намерением позабавиться, то они могут оказаться гибельными для вас.

-- У меня совершенно серьёзное намерение, -- отвечал я, -- и вы отлично меня поняли, ибо речь идёт о жизни и смерти. Я -- именно тот молодой человек, который разговаривал с Гленуром перед тем, как тот был убит.

-- Могу только предположить, видя вас здесь, что вы хотите убедить нас в своей невиновности, -- сказал он.

-- Вы сделали совершенно правильное заключение, -- согласился я. -- Я верный подданный короля Георга и совершенно невиновен, иначе бы не стал сам приходить сюда.

-- Очень этому рад, -- заметил он взволнованно. -- Это такое ужасное преступление, мистер Бэлфур, что нельзя допустить и мысли о возможности снисхождения. Кровь была пролита варварским образом и людьми, о которых всем известно, что они враждебно настроены против его величества и наших законов. Я придаю этому очень большое значение и настаиваю на том, что преступление направлено лично против его величества.

-- К сожалению, милорд, -- несколько сухо прибавил я, -- общеизвестно, что оно направлено лично против ещё одного очень важного лица, которое я не хочу называть.

-- Если вы этими словами желаете на что-нибудь намекнуть, то должен заметить, что считаю их неуместными в устах верного подданного, каким вы себя объявили. И если бы они были произнесены публично, я счёл бы своим непременным долгом обратить на них своё внимание, -- сказал он поучающе. -- Мне кажется, что вы не сознаете всей опасности своего положения, иначе были бы осторожнее и не усугубляли бы её, бросая тень на правосудие. В нашей стране и в моих скромных возможностях Генерального прокурора правосудие нелицеприятно.

-- Вы слишком многое приписываете лично мне, милорд, -- сказал я. -- Я только повторяю общепринятую молву, которую слышал везде по пути от людей самых различных убеждений.

-- Когда вы станете благоразумнее, то поймете, что не следует всякому слуху верить, а тем более его во всеуслышание повторять, -- сказал прокурор. -- Я верю, что у вас не было плохого намерения. Положение почитаемого всеми нами вельможи, который действительно был задет этим варварским убийством, слишком высоко, чтобы его могла достигнуть клевета. Герцог Аргайлский -- вы видите, я с вами откровенен, -- смотрит на это дело так же, как я: мы оба должны смотреть на него с точки зрения наших судейских обязанностей я службы его королевскому величеству. Я бы желал, чтобы в наше печальное время и все остальные стороны конфликта были бы так же свободны от чувства семейной вражды, как он. Но случилось, что жертвой своего долга пал именно Кемпбелл. Кто, как не Кемпбеллы, всегда был впереди других на пути долга? Я не Кемпбелл и потому могу смело сказать это. К тому же оказывается, к нашему общему благополучию, что глава этого знатного дома в настоящее время председатель судебной палаты. И вот на всех постоялых дворах по всей стране дали волю своим языкам люди с ограниченным умом, а молодые джентльмены вроде мистера Бэлфура необдуманно повторяют эти досужие слухи. -- Всю свою речь он произнес, пользуясь известными ораторскими приемами, точно выступал на суде. Затем, обращаясь ко мне снова как обычный джентльмен, он сказал: -- Но это всё не относится к делу. Остаётся только узнать, как мне быть с вами?

-- Я думал, что это скорее я узнаю от вас это, милорд, чем вы от меня -- отвечал я.

-- Всё верно, -- сказал прокурор. -- Но, видите ли, вы пришли ко мне с хорошей рекомендацией. Это письмо подписано известным честным вигским именем, -- продолжал он, на минуту взяв его со стола. -- И, помимо судебного порядка, мистер Бэлфур, всегда есть возможность прийти к соглашению. Я заранее говорю вам: будьте осторожнее, так как ваша судьба зависит лишь от меня. В этом деле -- осмеливаюсь почтительно заметить -- я имею больше власти, чем сам король. И если вы понравитесь мне и удовлетворите мою совесть вашим последующим поведением, обещаю вам, что сегодняшнее свидание останется между нами.

-- Что вы хотите этим сказать? -- спросил я.

-- Я хочу сказать, мистер Бэлфур, -- отвечал он, -- что если ваши дальнейшие ответы удовлетворят меня, то ни одна душа не узнает, что вы здесь вообще были. Заметьте, я даже не зову своего клерка.

Я увидел, к чему он клонит.

-- Я думаю, что нет надобности объявлять кому-либо о моём посещении, -- сказал я, -- хотя не вижу, чем это может быть особенно выгодно для меня. Я не стыжусь того, что пришел сюда.

-- И не имеете ни малейшей причины стыдиться, -- отвечал он одобрительно, -- так же как и бояться последствий, если будете впредь осмотрительны.

-- С вашего позволения, милорд, -- возразил я, -- меня нелегко запугать.

-- Уверяю вас, что вовсе не хочу вас запугивать, -- продолжал он. -- Но давайте займемся допросом. Предостерегаю вас: не говорите ничего, не относящегося к моим вопросам. От этого в значительной степени будет зависеть и ваша безопасность. Есть границы и моей власти.

-- Постараюсь во всём последовать вашему совету, милорд, -- сказал я.

Он положил на стол чистый лист бумаги и написал заголовок.

-- Из ваших слов явствует, что вы были в Леттерморском лесу в момент рокового выстрела, -- начал он. -- Было это случайностью?

-- Да, чистой случайностью, -- сказал я.

-- Каким образом вы вступили в разговор с Колином Кемпбеллом? -- спросил он.

-- Я не вступал с ним в разговор, он первым обратился ко мне с вопросом кто я и что здесь делаю, -- ответил я.

-- Гм... -- сказал он записывая, -- а куда же вы направлялись в тот момент?

-- В Охарн, к Джеймсу Стюарту.

-- Вот ведь, -- с досадой ответил он, отбросив перо, -- только этого не хватало для полного счастья. Не могли бы вы не упоминать эту семейку без особой необходимости?

-- Я думал, милорд, что в подобном случае все факты одинаково существенны, -- возразил я.

-- Вы забываете, что мы теперь судим этих самых Стюартов, -- многозначительно ответил он. -- Если нам придется когда-нибудь судить вас, то будет совсем другое дело: я тогда буду настаивать на вопросах, которые теперь согласен обойти. Однако покончим: в предварительном показании мистера Мунго Кемпбелла сказано, что вы немедленно после выстрела побежали наверх по склону. Почему это случилось?

-- Я побежал не немедленно, милорд, и побежал потому, что увидел убийцу.

-- Значит, вы увидели его?

-- Так же ясно, как вижу вас, милорд, хотя и не так близко.

-- Вы узнали его?

-- Я мог бы теперь его узнать в лицо, но ранее никогда не видел.

-- Ваше преследование, значит, было безуспешно, и вы не могли догнать убийцу?

-- Не смог, хотя был близко.

-- Он был один?

-- Один.

-- Никого более не было по соседству?

-- Неподалеку в лесу мне встретился Алан Брэк Стюарт.

Прокурор опять положил перо.

-- Мы, кажется, играем в кто кого перетянет, -- сказал он. -- Боюсь, что это окажется для вас плохой забавой.

-- Я только следую вашему указанию, милорд, и отвечаю на ваши вопросы коротко и по существу, -- отвечал я.

-- Постарайтесь одуматься вовремя, -- сказал он. -- Я отношусь к вам с самой нежной заботой, но вы, кажется, нисколько этого не цените. И если только не будете впредь осторожнее, всё может оказаться бесполезным.

-- Я очень ценю вашу заботу, но думаю, что вы не понимаете меня, -- отвечал я спокойным тоном, хотя понял, что сейчас предстоит основная схватка. -- Я пришел сюда, чтобы дать показания, которые могли бы вас убедить, что Алан Брэк не принимал никакого участия в убийстве Гленура Кэмпбелла.

Прокурор с минуту казался в затруднении; он сидел с поджатыми губами и бросал на меня взгляды разъярённой кошки.

-- Мистер Бэлфур, -- сказал он наконец, -- я говорю вам ясно, что вы идете неверным путём и от этого могут пострадать ваши собственные интересы.

-- Милорд, -- отвечал я, -- я в этом деле так же мало принимаю в соображение свои личные интересы, как и вы. Видит бог, у меня только одна цель: я хочу, чтобы восторжествовала справедливость и были оправданы невинные. Если, преследуя эту цель, я вызываю ваше неудовольствие, милорд, то мне придется скрепя сердце примириться с этим.

При этих словах он встал со стула, зажёг вторую свечу и некоторое время пристально глядел мне в глаза. Я с удивлением заметил, что лицо его изменилось, стало чрезвычайно серьёзным и, как мне показалось, почти бледным.

-- Вы или очень наивны, или, наоборот, чрезвычайно хитры, и я вижу, что должен обращаться с вами более доверительно, -- сказал он. -- Это дело политическое, да, мистер Бэлфур, приятно нам это или нет, но дело это политическое, и я дрожу при мысли о том, какие последствия оно может вызвать в стране. К политическому делу -- мне вряд ли есть надобность говорить это молодому человеку с вашим образованием -- мы должны относиться совсем иначе, чем просто к уголовному. Salus populi suprema lex* -- принцип, допускающий большие злоупотребления, но он силён той силой необходимости, которую мы находим в законах природы. Если позволите, мистер Бэлфур, я объясню вам это подробнее. Вы хотите уверить меня...

-- Прошу прощения, милорд, но я хочу уверить вас только в том, что могу доказать фактами, -- сказал я убеждённо.

-- Тише, тише, молодой человек, -- заметил он примирительно, -- не придирайтесь к словам и позвольте человеку, который мог бы по возрасту быть вашим отцом, употреблять свои собственные несовершенные выражения и высказать собственные скромные суждения, даже если они, к несчастью, не совпадают с суждениями мистера Бэлфура. Вы хотите уверить меня, что Брэк невиновен. Я придал бы этому мало значения, тем более что мы не можем поймать его. Но дело не только в этом. Допустить, что Брэк невиновен -- значит отказаться от обвинения другого, совершенно иного преступника, дважды поднимавшего оружие против короля и дважды прощённого, сеятеля недовольства и бесспорно -- кто бы ни произвел выстрел -- инициатора этого дела. Мне нет надобности объяснять вам, что я говорю о Джеймсе Стюарте.

-- На что я вам так же чистосердечно отвечу, что о невиновности Алана и Джеймса я именно и пришел объявить вам честным образом, милорд, и готов засвидетельствовать это в суде, -- сказал я.

-- На что я вам так же чистосердечно отвечу, мистер Бэлфур, -- возразил он, -- что в данном случае я не требую вашего свидетельства и желаю, чтобы вы вовсе воздержались от него.

-- Нет, я конечно понимаю, что это дело стало удобным поводом для того, чтобы свести кое-какие личные счёты, -- сказал я, -- но ведь это будет совершенно несправедливо!

-- Я всей душой забочусь об интересах Шотландии, -- отвечал он, -- и внушаю вам то, чего требует политическая необходимость. Патриотизм не всегда бывает нравственным в точном смысле этого слова. Мне кажется, что вы должны быть этому рады: в этом ваша защита. Факты против вас. И если я всё ещё стараюсь помочь вам выйти из очень опасного положения, то делаю это отчасти потому, что ценю вашу честность, которая привела вас сюда, отчасти из-за письма Пильрига, но главным образом потому, что в этом деле я на первое место ставлю свой политический долг, а судейский долг -- на второе. По тем же самым причинам, откровенно повторяю вам, я не желаю выслушивать ваше свидетельство.

-- Я желал бы, чтобы вы не приняли моих слов за возражение. Я только хочу верно определить наше взаимное положение, -- сказал я. -- Если вам, милорд, не нужно моё свидетельство, то сторона защиты, вероятно, будет очень рада ему.

Престонгрэндж встал и начал ходить взад и вперёд по комнате.

-- Вы не так юны, -- заметил он, -- чтобы не помнить ясно сорок пятый год и смуту, охватившую тогда всю страну. Пильриг пишет, что вы преданы церкви и правительству. Но кто же спас их в тот роковой год? Я не говорю о королевском высочестве и его войске, которое в своё время принесло большую пользу. Однако страна была спасена, и сражение выиграно ещё прежде, чем Кумберлэнд наступил на Драммоси. Кто же спас её? Повторяю: кто спас протестантскую веру и весь наш государственный строй? Во-первых, покойный лорд-президент Каллоден: он много сделал и мало получил за это благодарности. Так и я отдаю все свои силы той же службе и не жду другой награды, кроме сознания исполненного долга. А кроме него, кто же ещё? Вы сами знаете это не хуже меня. О нем много злословят, и вы сами намекнули на это, когда вошли сюда, и я остановил вас. То был герцог великого клана Кемпбеллов. И вот теперь Кемпбелл во время отправления своих служебных обязанностей подло убит. И герцог и я -- мы оба Хайлэндеры. Но мы цивилизованные Хайлэндеры, а громадное большинство наших кланов и семейств не цивилизованы. Они отличаются добродетелями и недостатками диких народов. Они всё ещё варвары, как и Стюарты. Только варвары Кемпбеллы стоят за законную страну, а варвары Стюарты -- за незаконную. Теперь судите сами. Кемпбеллы ожидают мщения. Если они не получат его -- если Джеймс избегнет смерти, -- среди Кемпбеллов будет волнение. А это значит, будут волнения во всём Хайлэнде, который и так не спокоен и далеко не разоружён. Разоружение -- одна лишь комедия.

-- В этом я могу полностью поддержать ваше мнение, оружия в горах припрятано достаточно, -- сказал я.

-- Волнения в Хайлэнде будут на руку нашему старинному бдительному врагу, -- продолжал лорд, вытягивая палец и продолжая шагать. -- И я даю вам слово, сорок пятый год может вернуться, с той разницей, что Кемпбеллы будут на противной стороне. Неужели для того, чтобы спасти этого Стюарта, который уже без того несколько раз осуждён, если не за это, то за разные другие дела, вы предлагаете вовлечь нашу родину в междоусобную войну, подвергнуть опасности веру своих отцов, рисковать жизнью и имуществом многих тысяч совершенно невинных людей? Эти соображения перевешивают в моём мнении и, надеюсь, перевесят и в вашем, мистер Бэлфур, если вы любите свою родину, правительство и религиозную истину.

-- Вы говорите со мной откровенно, и я вам за это очень благодарен, -- сказал я. -- Я, со своей стороны, постараюсь поступить так же честно. Я верю, что ваша политика совершенно правильна. Я верю, что на вас лежат такого рода тяжелые обязанности. Я верю, что вы приняли на себя эти обязанности, когда вступали на высокий пост, занимаемый вами. Но я простой человек и с меня достаточно простых обязанностей. Я могу думать только о двух вещах: о несчастном, несправедливо осуждённом на немедленную и позорную смерть, и о слезах его жены, которые не выходят у меня из головы. Я не могу не обращать на это внимание. Таков уж мой характер. Если стране суждено погибнуть, пускай она гибнет. Если я ослеплён, то могу лишь молить бога, чтобы он просветил меня, пока ещё не слишком поздно. Что касается Кэмпбеллов -- у меня есть несколько знакомых среди джентльменов носящих эту фамилию. И я попробую всеми силами донести до герцога мысль, что за нанесённую обиду надо мстить истинному виновнику, а не использовать её для сведения старых счётов.

Слушая меня, он стоял неподвижно и, когда я окончил свой спич, ещё некоторое время оставался в прежнем положении.

-- Это совершенно непредвиденное препятствие, -- произнес он громко и отрешённо, будто разговаривая сам с собой.

-- Как вы намерены распорядиться относительно меня, милорд? -- обратил я на себя его внимание.

-- Знаете ли вы, -- сказал он грозно, -- что вы могли бы уже сегодня ночевать в тюрьме, если бы я того захотел?

-- Я пару раз ночевал в гораздо худших местах, милорд, -- отвечал я с показным смирением.

-- Вот что, мой милый, -- сказал он устало, -- из нашего разговора мне ясно, что я могу положиться на ваше честное слово. Обещайте мне, что сохраните в тайне не только то, что произошло между нами сегодня, но и всё, что знаете об Эпинском деле, и я отпущу вас.

-- Я могу обещать хранить это до завтра или до любого ближайшего дня, назначенного вами, -- возразил я. -- Я не хочу, чтобы вы думали обо мне слишком плохо. Но если бы я дал слово без ограничения, то вы, милорд, достигли бы своей цели.

-- Я не пытался подловить вас, -- заметил он с досадой.

-- Я в этом уверен, но всё же, -- сказал я.

-- Подождите, -- продолжал он, -- завтра воскресенье. Приходите в понедельник, в восемь часов утра, а до тех пор твёрдо обещайте молчать.

-- Охотно обещаю, милорд, -- сказал я. -- Что же касается произнесённых вами сегодня слов, то даю слово молчать до конца моих дней.

-- Заметьте, -- прибавил он, -- что я не прибегаю к угрозам.

-- Это вполне согласуется с вашим благородством, милорд, -- сказал я. -- Но я не настолько глуп, чтобы не почувствовать их, хотя они так и не были произнесены.

-- Ну, -- заметил он, -- спокойной ночи. Желаю вам хорошо спать. Я же на это теперь даже не рассчитываю.

Он вздохнул, взял свечу и самолично проводил меня до выхода из дома.

На следующий день, в воскресенье 27 августа, я имел возможность обойти множество публичных заведений столицы Шотландии, от кабаков до церквей. Переодевшись в одежду горожанина среднего достатка и взяв с собой полный кошель серебра, занялся охотой на слухи. Жители Эдинбурга судачили обо всём, но меня более всего интересовали сплетни об ограблении банка в Глазго. С огромным удивлением я узнал, что по подозрению в его осуществлении были задержаны некие братья Уиддли, Томас и Роберт. Томас работал водоносом в Глазго, та ещё работёнка, между прочим. Разносчик воды доставлял воду в дома людей. Это была чрезвычайно трудоёмкая работа, так как приходилось нести в руках вёдра с водой весом до тридцати килограммов. Эта профессия была к тому же и тяжела для здоровья, так как приходилось пешком поднимать воду в те дома людей, которые жили на верхних этажах зданий. Вследствие чего плечи Тома имели необычайную ширину. Его брат Роб работал конюхом в одном из пригородных трактиров на восточной окраине Глазго и отличался чрезвычайной упитанностью. Как нетрудно догадаться, оба брата были рыжими и оба носили бороды. Их уверенно опознало сразу несколько свидетелей ограбления. Я мог бы просто посмеяться над этим невероятным совпадением, тем более, рыжие братья с фамилией Уиддли (хорошо хоть не близнецы, это вообще был бы сюр) но мне вдруг стало грустно. В это время людей простого сословия вполне могли отправить на виселицу совершенно не выясняя их действительной вины. А уж в том, чти их сейчас пытают, чтобы выяснить где спрятано унесённое из банка золото, я почти не сомневался.

Услышал я от одного подвыпившего морячка и сплетню о убийстве капитана "Антилопы". Он увлечённо рассказывал своим не менее пьяным дружкам, что убил его одноногий отец одной красотки из Инвернесса, которую тот однажды изнасиловал, а затем вывез за море и продал в публичный дом для матросов где-то в Калифорнии. Причём говорил он с такой убеждённостью и массой живописных подробностей, что я сам чуть не поверил будто данная вендетта в самом деле имела место быть.

Прошатавшись по городу до позднего вечера и вернувшись на съёмную квартиру в сумерках, мне больше ничего не оставалось как лечь спать. Хотя очень бы хотелось пошарить по Интернету или даже посмотреть телевизор, пусть даже с его вечным засильем дурацкой рекламы, но до подобных развлечений пришлось бы ждать ещё более двух веков.

В понедельник я в первый раз в жизни пошел к брадобрею и остался вполне доволен результатами его работы -- сам бы я подобным примитивным инструментом бриться ни за что бы не рискнул. Отправившись оттуда прямиком к прокурору, я у дверей его дома снова увидел красные мундиры солдат, выделявшиеся ярким пятном в переулке. С трудом поборол порыв немедленно бежать или драться -- это с чего у меня вдруг так явно проявился подобный рефлекс? Я посмотрел вокруг, желая найти молодую леди и её спутников, но нигде не было видно даже их следа. Зато как только меня ввели в помещение, где я уже ожидал прокурора в субботу, я в углу заметил высокую фигуру Джеймса Мора. Он, казалось, находился в мучительном беспокойстве, все время двигал руками и ногами, а глаза его тревожно бегали по стенам комнаты. Я с жалостью вспомнил о его отчаянном положении. То ли поэтому, то ли потому, что я всё же подсознательно слишком сильно интересовался его дочерью, я тут же заговорил с ним.

-- Доброе утро, сэр, -- сказал я.

-- Желаю вам того же, сэр, -- отвечал слегка нервно он.

-- Вы ожидаете свидания с Престонгрэнджем? -- спросил я.

-- Да, сэр, и молю бога, чтобы ваше дело к этому достойному джентльмену было приятнее моего, -- отвечал он.

-- Надеюсь, по крайней мере, что вас ненадолго задержат, так как, вероятно, вас примут прежде меня, -- сказал я.

-- Всех всегда принимают прежде меня, -- возразил он, пожимая плечами и поднимая руки. -- Прежде было иначе, сэр, но времена меняются. Не так было, когда и шпага что-нибудь значила, молодой джентльмен, и когда было достаточно называться солдатом, чтобы обеспечить себе пропитание.

Он произнес эту тираду немного в нос, с той заносчивой хайлэндской манерой, которая ещё недавно так выводила меня из себя.

-- Ну, мистер МакГрегор, -- сказал я, -- мне кажется, что главное достоинство солдата -- молчание, а первая добродетель его -- умение противостоять ударам судьбы.

-- Я вижу, что вы знаете моё настоящее имя... -- и, скрестив руки, он поклонился мне, -- хотя сам я не смею его произносить. Оно слишком хорошо известно, враги слишком часто видели моё лицо и слышали моё имя. Поэтому я не должен удивляться, если и то и другое известно людям, которых я не знаю.

-- Моё имя не столь известно, поэтому не удивительно, что вы его совсем не знаете, сэр, -- заметил я, -- так же как не знают его и многие другие. Но если вы желаете знать, то моё имя Бэлфур.

-- Это прекрасное имя, -- вежливо ответил он, -- его носят порядочные люди. Я припоминаю теперь, что один молодой джентльмен, носивший то же имя, в сорок пятом году был врачом в моём батальоне.

-- Это, вероятно, был брат Бэлфура из Бэса, мой двоюродный дядя, -- отвечал я, так как теперь был уже полностью подготовлен к вопросу о этом враче.

-- Он самый, сэр, -- сказал Джеймс Мор, -- а так как ваш родственник был мне товарищем по оружию, то позвольте пожать вашу руку.

Он долго и бережно жал мне руку, всё время радостно глядя на меня, точно встретил родного брата.

-- Да, -- сказал он, -- времена переменились с тех пор, как вокруг меня и вашего родственника свистели пули.

-- Времена меняются быстро, -- довольно сухо отвечал я, немного раздражённый неискренностью, сквозившей в его манерах, -- и должен честно признаться, что я никогда лично не встречался с этим достойным джентльменом.

-- Всё равно, -- заметил он, -- я в этом не вижу особой разницы. А вы сами, я думаю, тогда не были в деле; я что-то не могу припомнить ваше лицо, которое забыть довольно трудно.

-- В тот год, о котором вы упоминаете, мистер МакГрегор, я едва поступил в младшую приходскую школу, -- ответил я.

-- Вы так ещё молоды! -- воскликнул он. -- О, тогда вы никогда не поймете, что значит для меня эта встреча. Встретиться в минуту несчастия здесь, в доме моего врага, с родственником товарища по оружию -- это придает мне бодрости, мистер Бэлфур, так же как звуки хайлэндских волынок! Да, сэр, многим из нас приходится с грустью, а некоторым и со слезами вспоминать прошлое. В своих краях я прежде жил как король: с меня было достаточно моего палаша, моих гор и верности моих земляков и друзей. Теперь меня содержат в вонючей тюрьме. И знаете ли, мистер Бэлфур, -- продолжал он, взяв меня за руку и расхаживая со мною по комнате, -- знаете ли, сэр, что я не имею самого необходимого! Злоба моих врагов лишила меня средств. Как вам известно, сэр, я заключен по ложному обвинению в преступлении, в котором так же невинен, как и вы. Меня не осмеливаются судить, а пока держат голого и босого в тюрьме. Желал бы я встретить вашего родственника или его брата из Бэса! И тот и другой были бы рады помочь мне. Тогда как вы сравнительно чужой...

Прервав его многословные разглагольствования на отвлечённые темы, я перевёл разговор в более практическое русло. Ведь этот человек провёл в местных тюрьмах более пяти лет и знал многое из того, что полезно было бы знать и мне. Так что разговор наш был хотя и недолгим, но очень информативным.

Мне не составило труда пообещать ему всемерную поддержку, если он только уговорит Катриону принять её. Пока же я отдал ему почти всю имеющуюся наличность -- три серебряных шиллинга и горку меди, в которой преобладали двухпенсовики, примерно на такую же сумму.

МакГрегор всё ещё рассыпался в благодарностях, когда Престонгрэндж появился в дверях и любезно пригласил меня проследовать из приёмной в кабинет.

-- Я буду ещё некоторое время занят неотложными делами, -- сказал он извиняющимся тоном, -- а чтобы вы не сидели без дела, я хочу представить вас моим трём прелестным дочерям, о которых вы, может быть, слышали, так как они, пожалуй, гораздо более известны в обществе, чем их скучный отец.

Он провел меня в длинную комнату, помещавшуюся этажом выше, где за пяльцами с вышиванием сидела худощавая старая леди, а у окна стояли три самые красивые девушки из виденных мною до сих пор в Шотландии, так мне, по крайней мере, показалось на первый взгляд.

-- Это мой новый друг, мистер Бэлфур, лэрд Шос -- сказал прокурор, введя меня под руку. -- Дэвид, это моя сестра, мисс Грант, которая так добра, что заведует моим хозяйством, и будет очень рада, если чем-нибудь сможет помочь вам. А вот, -- прибавил он, -- обращаясь к молодым девушкам, -- вот мои три прекрасные дщери. Как вы находите, мистер Дэвид, которая из них лучше всех? Держу пари, что он никогда не дерзнет ответить, как честный Аллан Рэмси!

Все трое, а также старая мисс Грант громко возмутились против этой выходки. Честно говоря, я не понял, о чём собственно идёт речь, из стихов этого шотландского поэта мне вот так сходу вспомнилось только одно четверостишие:

"Излишества людей лишают сна:
Всегда, во всем воздержанность нужна."

Но в нём явно шла речь не о выборе лучшей среди красавиц. Но по реакции дамы и девушек нетрудно было понять, что речь идёт о чём-то слегка пошлом. Они бранили отца семейства, одновременно подхихикивая над только им понятной шуткой.

Решив не ударить в грязь лицом, я тут же вставил с нарочито унылым видом:

-- Прошу простить мою необразованность, но мои учителя предпочли заполнить мои мозги в основном христианскими псалмами и латинской грамматикой, а не современной поэзией, -- затем, почти искренне вздохнув, продолжил, -- но я помню, что подобная моей ситуация весьма плачевно закончилась для древнегреческого героя Париса и заранее очень опасаюсь оказаться в его положении.

Все опять весело засмеялись. Было сразу заметно, что в этой семье скучать не принято. Они все ещё смеялись, когда Престонгрэндж вышел из комнаты и оставил меня развлекать женщин в одиночку. Ну тётя, положим, сидела за своим вышиванием и только иногда поднимала голову и улыбалась, но барышни, в особенности старшая, притом и самая красивая, оказывали мне большое внимание. Вероятно я им был интересен тем, что сильно отличался от прочих знакомых им дворян явным пренебрежением буквой этикета, но без налёта глупости или грубости, свойственной простонародью. Как говаривал в шутку Алан: "ты высказываешь порой такою небрежность в обращении, как будто в твоём роду были сплошь герцоги, а то и короли". И робость в общении с женщинами мне никогда не была свойственна, что наверное смотрелось необычно с учётом возраста Дэви. Уж он-то до моего здесь появления был телок-телёнком. Сейчас бы наверное изрекал что-то в диапазоне от бе до ме, или вообще полностью онемел от робости.

Когда разговор зашёл о музыке, то старшая из сестёр села за клавикорды, на которых играла мастерски, и некоторое время занимала нас игрой и пением шотландских и итальянских мелодий. Это придало мне ещё немного развязности, и, припомнив мотив, которому Алан учил меня в пещере близ Карридена, я решился тихонько просвистеть несколько тактов и спросить, знает ли она его.

Она покачала головой.

-- Никогда раньше не слыхала, -- отвечала она. -- Просвистите-ка его до конца... Повторите ещё раз, -- прибавила она, когда я просвистел.

Она подобрала мотив на клавикордах; сейчас же, к моему удивлению, украсила его звучным аккомпанементом и, играя, стала петь с очень комичным выражением и настоящим шотландским акцентом:

Ферно ли я потобрала мотив,

То ли это, что вы мне швиштали?

-- Видите ли, -- прибавила она, -- я умею сочинять и слова, только они у меня не всегда рифмуются. -- Потом продолжала:

Я мисс Грант, прокурорская дочь.

Вы, мне сдаётся, Дэвид Бэлфур?

Я сказал ей, что искренне поражен её музыкальными талантами.

-- Как называется ваша песня? -- спросила она.

-- Я не знаю её настоящего названия, -- отвечал я, -- и называю её "Песнью Алана", по имени горца, от которого услышал её впервые.

Она взглянула мне прямо в глаза.

-- Я буду называть её "Песнью Дэвида", -- сказала она. -- Впрочем, если песни, которые ваш израильский тёзка играл Саулу, хоть немного походили на эту, то меня нисколько не удивляет, что царь не сделался добрее: уж очень это меланхолическая музыка. Ваше название песни мне не нравится. Если вы когда-нибудь захотите услышать её снова, то спрашивайте её под моим названием.

Она это произнесла так выразительно, что у меня на миг замерло сердце.

-- Почему же, мисс Грант? -- спросил я.

-- Потому, -- отвечала она, -- что если когда-нибудь вас повесят, я переложу на этот мотив ваши последние слова и вашу исповедь и буду их петь.

-- Ну что вы, мисс, -- возразил на это я, -- одна хайлендская гадалка предрекла мне, что если я не умру от честной стали, то доживу до глубокой старости. Но за намёк -- спасибо.

Вместо ответа она заиграла какой-то бравурный шотландский марш. Я не мог больше сомневаться, что она отчасти знакома с моей историей и грозившей мне опасностью. Но каким образом, и что ей известно, было трудно угадать. Она, очевидно, знала, что в имени "Алан" есть что-то опасное, и предостерегала меня не упоминать о нём; очевидно, знала также, что на мне тяготеет подозрение в Эпинском преступлении. Я стоял рядом с ней, притворяясь, что слушаю её и восхищаюсь её музыкой, но на самом деле унесся далеко в вихре собственных мыслей. Я находил, что эта молодая леди очень любит таинственное; при первой же нашей встрече она всячески пыталась меня заинтриговать. Немного позже я узнал, что воскресенье для них не пропало даром. Что молодые леди провели целое расследование: разыскали и допросили рассыльного из банка, открыли моё посещение Чарлза Стюарта и вывели заключение, что я плотно замешан в деле Джеймса и Алана и, весьма вероятно, поддерживаю с последним постоянные сношения. Оттого мне и был сделан этот ясный намек за клавикордами.

Не успела она доиграть свою мелодию, как одна из младших барышень, стоявшая у окна, выходившего в переулок, закричала сёстрам, чтобы они шли скорее, так как опять пришла "Сероглазка". Все сёстры сейчас же бросились к окну и столпились там, чтобы что-нибудь увидеть. Окно, к которому они подбежали, было расположено в углу комнаты над входной дверью и боком выходило в переулок.

-- Идите сюда, мистер Бэлфур, -- кричали девушки, перебивая друг-друга, -- посмотрите, какая красавица! Она все эти дни приходит сюда с какими-то оборванцами, а между тем сама она выглядит как самая настоящая леди.

Мне не было надобности долго смотреть. Я взглянул только раз, но один лишь взгляд на неё переменил моё настроение. Бесспорно, сестрички Грант были прекрасны, но Катриона вызывала во мне совсем другие ощущения: в ней чувствовалось что-то живое, огненное и мне самому вдруг захотелось улыбнуться.

-- Я знаю эту девушку. Это дочь Джеймса Мора, её зовут Катриона Драммонд, -- сказал я небрежно, -- она всеми силами старается облегчить жизнь своему мятежному отцу. И да, она действительно настоящая леди из Хайленда.

Меня тут же завалили расспросами. Но я сам мало что знал, поэтому мы вскоре перешли вначале на брата Джеймса, Робина, которого я просто обозначил как "скрывающегося от закона в горах отпетого мятежника" и к его невероятному искусству игры на волынке. Затем на меня самого, которому в течении короткого времени пришлось пережить сколько волнующих приключений в горах. Вскоре девушки переполнились ко мне чувством глубокого восхищения, я же к ним -- не менее глубоким чувством жалости. Всё же мне ранее не приходилось думать о том как скучна и однообразна жизнь благородных девушек в эти времена. Пусть это вполне оправданная плата за безопасность, но попробуйте объяснить это им!

Вскоре к нам вернулся отец семейства, по-видимому все такой же добродушный, довольный, любезный, как и прежде.

-- Ну, девочки, -- сказал он, -- я должен опять похитить у вас мистера Бэлфура, но вы, надеюсь, уговорили его прийти ещё раз: я всегда буду рад его видеть у нас в гостях.

Каждая из них сказала мне на прощанье несколько любезных слов, и прокурор увёл меня из гостиной.

По дороге к кабинету я думал о том, что только что сыграл роль диковинки, этакого арапа при царском дворе. О том, что старшая дочь прокурора -- очень умная девушка. О том, что Катриона всё-же красивее. О том, что даже недолгая разлука с Эйли на меня плохо влияет -- я и в самом деле превращаюсь в одержимого жаждой женской ласки волокиту. Затем мои мысли прервались, поскольку мы пришли.

VI.

В кабинете Престонгрэнджа нас ожидал невысокий человек лет двадцати пяти, который с первого же взгляда мне очень не понравился. Он был некрасив, излишне упитан, носат, хотя и одет как богатый джентльмен. Несмотря на спокойное сейчас лицо, вздувшиеся вены на висках и красноватый оттенок кожи говорили о том, что он скор на внезапные вспышки ярости. Сиплый голос его по желанию мог звучать пронзительно и угрожающе.

Прокурор дружески и фамильярно познакомил нас.

-- Вот, знакомьтесь, Фрэйзер, -- сказал он с показной весёлостью, -- это тот самый Бэлфур, о котором мы говорили. Мистер Дэвид, это мистер Фрэйзер, которого прежде называли другим именем... но это уже старая история. У мистера Фрэйзера есть к вам дело.

С этими словами он отошел к библиотечным полкам и сделал вид, будто наводит справки в какой-то книге в дальнем углу комнаты.

Таким образом меня как бы оставили наедине с человеком, которого я совершенно не ожидал здесь встретить. Слова, с которыми его представили мне, не оставляли никаких сомнений. Это был не кто иной, как лишенный прав владелец Ловэта и вождь большого клана Фрэйзеров. Дэвид-раз знал, что он во главе своего клана участвовал в восстании, а его отец -- известный под кличкой "серая горная лисица Хайлэнда" -- за то же преступление сложил голову на плахе. Что земли этой семьи были конфискованы, а члены её лишены дворянского достоинства. Из первой же жизни я помнил только информацию о том, что Фрэйзер-старший стал последним в истории Британии человеком которого казнили путём усекновения головы топором. После всего этого я не мог понять, что именно молодой Фрэйзер делает в доме Гранта. Я не мог даже представить себе, что он теперь служит в суде, давно отказался от своих прежних убеждений и низкопоклонничает перед правительством до такой степени, что стал официальным помощником Генерального прокурора в деле об Эпинском убийстве.

-- Ну-с, мистер Бэлфур, -- начал он, -- что я могу услышать от вас?

-- А что именно вам бы хотелось услышать? -- ответил я вопросом на вопрос. -- Свою позицию я уже вкратце изложил Генеральному прокурору.

-- Должен сказать вам, что я тоже принимаю участие в расследовании Эпинского дела, -- продолжил он. -- Я выступаю в нём как помощник Престонгрэнджа. Изучив предварительные данные, я могу уверить вас, что ваше мнение ошибочно. Вина Брэка очевидна, а ваше свидетельство о том, что вы видели его на холме в самый момент убийства, неминуемо приведёт его к виселице.

-- Трудно будет повесить его, прежде чем его поймают, -- заметил я очевидное. -- Что же касается остального, то я охотно предоставлю вам оставаться при своём мнении.

-- Герцог уже уведомлен обо всём, -- продолжал он, не обращая внимания на мои возражения. -- Я только что вернулся от его светлости. Он высказался предо мной со всей искренностью и прямотой, подобающими вельможе, упомянул и о вас, мистер Бэлфур, и заранее выразил вам свою благодарность, если вы позволите, чтобы вами руководили те, кто лучше вас понимают ваши собственные интересы, так же как и интересы страны. В его устах благодарность не есть пустое выражение experto crede. Вы, вероятно, слыхали кое-что о моём имени и моём клане, о достойном порицания примере и печальной смерти моего покойного отца, не говоря уже о моих собственных заблуждениях. Я теперь примирился с добрейшим герцогом. Он замолвил за меня словечко нашему другу Престонгрэнджу. И вот у меня снова нога в стремени, и я частично разделяю с ним его обязанности в деле преследования врагов короля Георга и мщения за наглое и прямое оскорбление его величества.

-- Бесспорно, это славная должность и занятие, -- заметил я, -- чем-то перекликается с желанием нести справедливость в массы, столь свойственным многим средневековым паладинам.

Он нахмурил брови.

-- Вы, кажется, пытаетесь иронизировать, -- сказал он, -- но меня привел сюда лишь мой долг: я должен добросовестно исполнить данное мне поручение, и вы напрасно стараетесь отвлечь меня. Позвольте заметить вам, что молодому человеку с вашим умом и самолюбием хороший толчок с самого начала даст больше, чем десять лет усидчивой работы. Толчок этот теперь вам могут дать: выбирайте, какое назначение вы желаете получить, и герцог позаботится о вас, как любящий отец.

-- Мне кажется, что мне недостает сыновнего послушания, -- возразил я.

-- Вы, кажется, действительно полагаете, что государственный строй нашей страны рухнет из-за какого-то невоспитанного мальчишки? -- воскликнул он. -- Эпинское дело служит испытанием: все, кто желает успеть в будущем, должны содействовать ему. Вы думаете, я для своего удовольствия ставлю себя в фальшивое положение человека, который преследует того, с кем когда-то сражался бок-о-бок? Но у меня нет иного выбора.

-- Мне кажется, сэр, -- заметил я, -- что вы лишились права выбора уже тогда, когда приняли участие в этом чудовищном восстании. Я, к счастью, нахожусь в другом положении: я верный подданный и без замешательства могу смотреть в глаза как герцогу, так и самому королю Георгу. А Эпинское дело - просто удобный повод. Для политика найти очередной повод не составит особого труда. Не сейчас так потом.

-- Так ли это? -- сказал он. -- Уверяю вас, что вы сильно заблуждаетесь. Престонгрэндж до сих пор был учтив, так как он сообщил мне, что не опровергал ваших доводов, но вы не должны думать, что они не возбуждают сильного подозрения. Вы уверяете, что невиновны. Любезный сэр, факты доказывают, что вы виновны.

-- Жду вашего доказательств столь серьёзному заявлению, -- весело сказал я.

-- Показание Мунго Кемпбелла, ваше бегство после совершения убийства, тайна, которою вы так долго окружали себя, милый мой, -- продолжал мистер Саймон, -- всего этого достаточно, чтобы повесить ягненка, а не то что Дэвида Бэлфура! Я буду присутствовать на суде и тогда заговорю во всеуслышание. Я заговорю иначе, чем сегодня, и как ни мало вам нравятся сейчас мои слова, но тогда они ещё менее будут вам по душе. -- воскликнул он.

-- Да бросьте вы, мне легко будет всё объяснить, -- сказал я. -- Более того, есть множество людей, которые своими свидетельствами могут прямо или косвенно подтвердить мои слова.

-- Что именно они смогут подтвердить? -- спросил он.

-- Если по пунктам: во-первых я оказался на месте убийства совершенно случайно, во-вторых не питал никакой враждебности ни к кому из Кэмпбеллов, будет ещё и в третьих, и в четвёртых, -- отвечал я, -- но главное -- зачем мне было участвовать в убийстве Гленура? У меня совершенно отсутствует мотив для подобного деяния.

-- Вовсе нет! -- воскликнул злорадно он. -- Вы, кажется, ещё не поняли всего. Вы будете повешены за грязное убийство из-за жадности. Ваша роль в нем заключалась в том, чтобы предательски задержать несчастного разговором. Вашими сообщниками были хайлэндские оборванцы. Может быть доказано, великий мистер Бэлфур, -- и будет доказано, поверьте мне, человеку, заинтересованному в этом деле, -- что вы были подкуплены. Я уже представляю себе, как все переглядываются в суде, когда я приведу свои доказательства: вы, юноша с образованием, позволили подкупить себя и пойти на это ужасное преступление из-за блеска золота, застившего ваши глаза.

Я только молча усмехался, слушая эту галиматью, и подумывал, не пора ли достать из рукавов стилеты, поскольку я не Алан, чтобы развернуться со шпагой в помещении.

-- Вы видите, что я знаю больше, чем вы воображали, -- с торжествующим видом заключил он. -- Вы не должны думать, великий мистер Дэвид, что у правительства Великобритании и Ирландии не будет достаточно средств, чтобы придать делу такой оборот. У нас здесь, в тюрьме, есть люди, которые готовы по нашему приказанию поклясться в чем угодно и свидетельствовать против кого угодно, -- по моему приказанию, если вам такое уточнение больше нравится. Теперь вы можете представить себе, какую славу принесет вам смерть, если вы предпочтете умереть. Итак, с одной стороны -- жизнь, вино, женщины и герцог, готовый служить вам; с другой -- веревка на шею, виселица, на которой вы будете болтаться, самая гнусная история о подкупленном убийце, которую услышат ваши потомки. Взгляните сюда, -- крикнул он пронзительным голосом, -- взгляните на документ, который я вынимаю из кармана! Посмотрите на имя: это, кажется, ваше имя, великий мистер Дэвид, чернила ещё не успели просохнуть. Догадываетесь ли вы, что это за документ? Это приказ о вашем аресте. Стоит мне только прикоснуться к звонку рядом со мной, и приказ этот будет немедленно приведён в исполнение. А если по этому приказу вы попадете в Толбут, то, помоги вам бог, жребий будет брошен.

-- Да бросьте, любезный, -- лениво возразил я. -- Я вам не дикий хайлендер, и прежде чем идти сюда заручился поддержкой многих достойных джентльменов, среди которых, кстати, есть и Кэмпбеллы. Так что всё будет совсем не так просто, как вы только что мне так живописно расписывали. По крайней мере о лжесвидетельстве вам лучше позабыть, чтобы не повторить судьбу своего отца. Правда вас в отличие от этого старого мятежника наверняка повесят. Что же касается упомянутой вами вскользь "груды золота"... Думаю, мне не составит труда доказать, что я не получал от Стюартов ни кната. Наоборот, я и явился в Эпин чтобы отдать Алану Брэку свой карточный долг в размере двухсот гиней. Так что, получается, что это я подкупил их? Уже после совершённого убийства? Не смешите мою шпагу!

Престонгрэндж с шумом захлопнул книгу.

-- Я ведь предупреждал вас, Саймон, -- сказал он. -- Вы сыграли свою игру и проиграли её. Мистер Дэвид, -- продолжал он, -- поверьте, что вас не по моему желанию подвергли этому испытанию. Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что я рад тому, что вы с честью вышли из него. Вы не поймёте почему, но этим вы некоторым образом оказываете услугу и мне. Если бы мой друг действовал успешнее, чем я в прошлую ночь, то оказалось бы, что он лучше знает людей, чем я. Оказалось бы, что мы не на своих местах, мистер Саймон и я. А я знаю, что наш друг Саймон честолюбив, -- сказал он, слегка дотрагиваясь до плеча раздосадованного Фрэйзера. -- Что же касается этой комедии, то она окончена. Мои симпатии на вашей стороне, и каков бы ни был исход этого несчастного дела, я сочту своим долгом позаботиться, чтобы к вам отнеслись снисходительно.

Это были приятные слова, которые заставили меня немного расслабиться. Впрочем, насколько я мог заметить, отношения моих противников были не особенно дружелюбны и даже слегка враждебны. Тем не менее было ясно, что это представление разыграли они оба. Мои противники хотели испытать меня всеми средствами, но я был искренне удивлён, что методику злого и доброго полицейского применяли и в эти времена... Теперь, когда уговоры, лесть и угрозы оказались тщетными, мне было ясно, что дело подходит к более решительным действиям. Но я не мог не дополнить свою позицию ещё парой слов.

-- Главной своей целью в этом деле я считаю недопущение гибели невиновных, -- твёрдо сказал я, -- чего бы мне это ни стоило и чем бы не грозило.

-- Хорошо, хорошо, -- сказал Престонгрэндж, -- постарайтесь спасти их. Если у вас найдутся веские доказательства, это вполне возможно. Но вы не должны сердиться на моего друга мистера Саймона, который действовал так, как ему было предписано. Если вы даже питаете неприязнь и ко мне за то, что я, присутствуя тут же, как бы поощрял его, это чувство не должно распространяться на невинных членов моего семейства. Им очень хочется почаще видеть вас, и я не желал бы, чтобы мои девочки обманулась в своих ожиданиях. Завтра они отправятся в Хоуп-Парк. Хорошо было бы и вам пойти туда. Но сперва зайдите ко мне: может быть, мне нужно будет сообщить вам кое-что наедине. Затем вы пойдете в сопровождении моих барышень, а до тех пор повторите своё обещание хранить тайну.

Я с удовольствием согласился, вежливо распрощался и вышел поскорее на улицу. Там, прижавшись к прохладной стене дома, слева от входа, нескоро перемотал неглубокий но обильно кровоточящий порез на правой руке. А вот не надо было дёргать без толку острый как бритва стилет раньше времени. И надо сделать ножны из более прочной кожи, потому что это просто смешно, рисковать пораниться при любом неудачном движении.

Как вдруг голоса двух ливрейных лакеев Престонгрэнджа, которые раздались на пороге его дома, привлекли моё внимание.

-- Вот, -- сказал первый, -- возьми эту записку и отнеси её как можно скорей капитану стражи.

-- Что же, опять требуют привести этого горского разбойника? -- спросил второй.

-- Вероятно, -- отвечал первый. -- Он снова зачем-то нужен ему и Саймону.

-- Мне сдается, что мистер Престонгрэндж спятил, -- заметил второй. -- Он не может и пары часов прожить без Джеймса Мора.

-- Ну, это не наше с тобой дело, -- ответил первый.

Они разошлись. Первый пошел исполнять своё поручение, второй возвратился в дом.

Всё это явно не обещало мне ничего хорошего. Не успел я уйти, как они уже послали за Джеймсом Мором, на которого, вполне вероятно, и намекал мистер Саймон, говоря о людях, заключенных в тюрьму и готовых всеми возможными средствами спасти свою жизнь. Хотя нет, отец Катрионы уже давненько сидит в заключении и его свидетельство в Эпинском деле будет выглядеть фарсом даже для этого наивного времени. Скорее всего законникам нужны услуги его клана. Меня хотят убить или похитить? И когда? Завтра на прогулке? Придётся подготовиться к возможному столкновению.

Я быстро и наугад пошёл вперед, чувствуя настоятельную потребность в движении, воздухе и просторе.

VII.

Даже не знаю, каким именно образом я в конечном итоге вышел на Ланг-Дейкс. Это проселочная дорога, которая ведет в Эдинбург с северной стороны. Передо мной расстилался весь город, начинавшийся с замка, стоявшего на утёсе над озером, и продолжавшийся длинным рядом шпилей и крыш с дымящимися трубами, только кое-где прикрытый лесом.

Я задумался, не следует ли мне при случае подробно изучить местную тюрьму, на предмет возможности побега или даже её штурма. Эдинбургскую тюрьму Толбот я уже видел мельком, во время воскресной прогулки. Это далеко не Тауэр -- сравнительно небольшое здание с остроконечной крышей расположено в центре города в окружении торговых лавок и обычных жилых домов. Содержится там не более полусотни заключённых, половина из которых должники или малолетние воришки, содержащиеся в основном на первом этаже и привлекаемые к тюремным работам. Второй этаж занимают смертники и опасные мятежники, содержащиеся в железных клетках. На третьем в основном содержат уголовников и политических, в отдельных камерах по три-четыре человека. Здесь, в частности, обитал сейчас Джеймс Мор МакГрегор. Этим заключённым уже позволялись кое-какие вольности, от свободного передвижения по этажу или внеочередной смены соломы в камере до тёплых одеял зимой или даже бутылочки виски, но только в обмен на живые деньги. Тюремщики, число которых не доходило и до полутора десятков, вовсе не являли собой образец неподкупности. А тот кто за медяк идёт на мелкое нарушение за золото сделает намного больше.

Хуже было то, что напротив тюрьмы были расположены казармы первого полка королевского шотландских стрелков, где красные мундиры ютились в изрядном количестве, только рядовых там насчитывалось около 850 человек. Они же служили конвойными при всяком перемещении узников между тюрьмой и внешним миром. Смешно сказать, даже малолетнего воришку в суд сопровождал конвой из четырёх солдат с сержантом, а знаменитых преступников иногда "выгуливала" полная конвойная рота с лейтенантом во главе! Почти сотня человек! Они наверно живой коридор устраивали. И нет, я не преувеличиваю, по отзывам очевидцев именно так совсем недавно вели на казнь последних выдающихся якобитов, в том числе и славного отца ублюдочного Фрэйзера Ловэта. Меня конечно такой почёт обойдёт стороной, по крайней мере если внезапно не вскроется дело с ограблением банка. Но, в любом случае, чтобы освободить узника в Эдинбурге потребуется целая армия. Или же невероятная наглость и везение. А уж тому кого поместят в камеры самого Эдинбургского замка о побеге можно даже не мечтать... Из чего следует донельзя логичный вывод: попадаться в руки местному правосудию крайне нежелательно. При угрозе подобного придётся реагировать крайне жёстко и сразу уходить в подполье. И ещё у меня куча легальных средств, которые сразу конфискуют. Надо подстраховаться, пока не поздно...

Я присел на берегу озера, там, где был подход к воде и росли камыши, погрузил руки в воду и смочил виски. Захотелось немедленно съездить в Куинзферри и Шос, чтобы повидаться с Аланом и Эйли, но и так было понятно, что вернуться к завтрашнему дню я не успею. Чем же заняться до вечера? Денег нормальных у меня при себе сейчас почти не осталось, за ними надо возвращаться в квартиру или идти в банк. Разве что хватит разок перекусить хорошеньео, но аппетита как назло нет. Я ещё раз осмотрелся по сторонам. Север Эдинбурга, значит рядом деревня где проживает дочь Джеймса Мора. Пусть он и заподозрен в предательстве, но это никак не отменяет данных мною ему обещаний. Кроме того, эта девушка, Катриона, надо признаться откровенно, зацепила меня гораздо сильнее, чем можно было бы ожидать от такого старого циника. До сих пор я не верил в любовь вообще, не то что в любовь с первого взгляда. Но теперь готов был поверить. Любовь -- это такая душевная болезнь, вызывающая явные отклонения в сознании. Иначе почему у меня воспоминание образа этой девушки вызывает такой неоправданный логикой прилив тёплых чувств? Я вижу только два варианта, любовь или магия, но увы мне, во вторую я верю ещё меньше чем в первую. Любовь по крайней мере не отрицает законы физики, на которых держатся все миры...

Ходьба и мысли о встрече с Катрионой воодушевили меня, и во мне снова забурлила деятельная энергия молодости.

В том месте, где деревня Дин уходит в глубь долины и спускается к реке, я навел справки у мельника. Он указал мне ровную тропинку, которая вела на дальний конец деревни, к чистенькому маленькому дому, окруженному садом с лужайками и яблонями. Подойдя к садовой ограде, я увидел прогуливающуюся во дворе свирепого вида пожилую леди в белом платье, с мужской шляпой на голове. Чем-то она напомнила мне одну из героинь Фаины Раневской в каком-то полузабытом старом фильме, разве что по сложению была гораздо более сухощавой, чем упомянутая актриса. Но типаж был определённо схож.

-- Что вам тут надо? -- с подозрением спросила она, завидев, что я направляюсь прямиком в её сторону.

Я сказал ей, что пришёл сюда в поисках мисс Драммонд.

-- И какое у вас может быть дело к мисс Драммонд? -- сердито продолжала она свой допрос.

Я рассказал, что встретив девушку в прошедшую субботу, имел счастье оказать ей ничтожную услугу и явился теперь по личному приглашению молодой леди.

-- Так вы и есть тот самый "добрый мистер Сикспенс"! -- воскликнула она чрезвычайно насмешливо. -- Хороший дар, нечего сказать, и какой прекрасный джентльмен! Разве у вас нет человеческого имени и титула, или вы так и окрещены Сикспенсом?* -- спросила она.

Я вежливо назвал своё имя.

-- Господи меня помилуй! -- воскликнула она. -- Неужели у Эбэнезера есть сын?

-- Нет, -- отвечал я, -- я сын его старшего брата, Александра. И теперь я Шосский лэрд.

-- Вам будет довольно трудно доказать свои права на поместье вашего дядюшки, -- заметила она.

-- Я вижу, что вы хорошо его знали, -- сказал я, -- и вам, вероятно, будет приятно узнать, что дела мои с ним улажены. Если точнее -- он не так давно умер, поэтому уже не в состоянии чему бы то ни было возражать.

-- Что же вас привело сюда, к мисс Драммонд? -- продолжала она допытываться.

-- Я пришел за своим сикспенсом, -- ответил я. -- В этом на самом деле нет ничего удивительного: как истинный племянник своего дяди, я просто обязан быть слегка скуповат.

-- О да, вы не так уж глупы, -- одобрительно заметила старая леди. -- Я думала, что вы сущий теленок со своим сикспенсом, счастливым днем и памятью Балхквиддера. (Из этих слов я с удовольствием заключил, что Катриона не забыла нашего разговора.) Но всё это к делу не относится, -- сказала она, резко меняя тему. -- Должна ли я так понять, что вы собираетесь жениться на нашей девочке?

-- Мне кажется, что вы слишком гоните лошадей, -- сказал я весело. -- Мы ещё не настолько близко познакомились, чтобы я вдруг стал строить столь далеко идущие планы. Тем более жизнь часто бывает такова, что мы предполагаем, а она располагает. Но направление ваших мыслей мне чем-то определённо нравится.

-- Вы, как я вижу, за словом в карман не полезете, -- продолжала старая леди, говоря одновременно как бы со мной и как-бы сама с собой. -- Я, слава богу, тоже. Я была так глупа, что согласилась взять на своё попечение дочь этого мошенника, -- прекрасная обязанность, нечего сказать! Но так как я взяла её на себя, то и буду выполнять по-своему. Вы хотите уверить меня, мистер Бэлфур из Шоса, что женились бы на дочери Джеймса Мора, даже если его повесят? Ну, а там, где женитьба невозможна, -- там не должно быть и никаких ухаживаний, намотайте себе это на ус. Девушки легкомысленны, -- прибавила она, качая головой. -- И хотя вы этого никогда не подумаете, глядя сейчас на мои морщины, я сама была когда-то молода и даже очень красива.

-- Леди Аллардайс, -- сказал я, -- полагаю, что я не ошибся? Вы, кажется, сами и спрашиваете и отвечаете сразу за нас обоих. Так мы никогда не договоримся. С вашей стороны жестоко допрашивать меня, человека, которому самому грозит возможная виселица, намерен ли я жениться на девушке, которую видел только один раз в жизни. Я уже сказал вам, что не так неосторожен, чтобы сходу брать на себя подобное обязательство. Но я всё-таки кое в чём соглашусь с вами. Если эта девушка будет и дальше нравиться мне -- а я имею причины надеяться на это, -- то ни отец её, ни виселица ни даже вы не смогут разлучить нас. Что же касается моей семьи, то у меня её нет. Я ничем не обязан своим родственникам, и если женюсь, то для того только, чтобы доставить радость будущей жене и себе, и больше никому.

-- Я слышала подобные красивые слова, когда вас ещё не было на свете, -- отвечала сварливо миссис Огилви, -- и потому мало придаю им значения. Здесь надо многое принять во внимание. К моему стыду должна признаться, что Джеймс Мор мой родственник. Но чем лучше семья, тем больше в ней бывает повешенных и обезглавленных, -- такова уж история несчастной Шотландии! Если бы речь шла только о виселице! Я была бы рада видеть Джеймса с веревкой на шее -- по крайней мере, это был бы конец большинства проблем. Кэтрин хорошая девушка, у нее доброе сердце: весь день она терпит воркотню такого старого урода, как я. Но у неё есть своя слабость. Она теряет голову, как только дело доходит до этого долговязого, лживого, лицемерного нищего -- её отца, до всех Грегоров, до политики короля Якова и тому подобного бреда. Если вы думаете, что могли бы руководить ею, то очень ошибаетесь. Вы говорите, что видели её только раз...

-- Видите ли, я говорил с ней только раз, -- прервал её я. -- Но сегодня я опять видел мисс Драммонд из окна гостиной Престонгрэнджа.

Я так сказал потому, что желал щегольнуть своим знакомством с Генеральным прокурором, и тотчас же был наказан за своё хвастовство.

-- Это ещё что? -- воскликнула старая леди, внезапно нахмурив лицо. -- Мне кажется, что вы и в первый раз встретились с ней у дверей прокурора?

Я ответил, что действительно это было так.

-- Гм... -- сказала она, а затем воскликнула брюзгливым тоном: -- Ведь я только из ваших слов знаю, кто вы и что вы! Вы уверяете, что вы Бэлфур из Шоса, но, кто вас знает, вы можете быть и Бэлфуром чёрт знает откуда! Возможно, что вы пришли сюда за тем, о чём вы говорите, но возможно также, что вы здесь чёрт знает для чего ещё! Я достаточно предана вигам, чтобы сидеть смирно и не стараться помочь членам моего клана. Но я не позволю дурачить себя. Скажу вам откровенно: вы слишком много говорите о двери и окне прокурора для человека, который ухаживает за дочерью МакГрегора. Можете передать это самому прокурору, наверняка подославшему вас сюда. До свидания, мистер Бэлфур, -- прибавила она, посылая мне воздушный поцелуй, -- приятного пути туда, откуда вы пришли.

-- Оу, похоже вы посчитали меня шпионом... -- едко ухмыльнулся я -- причём настолько глупым, что сам себя выдал. И меня прислал к вам лично Генеральный прокурор чтобы выпытывать ссс-т-ррашные якобитские секреты? Вы всерьёз так думаете, или просто так высокомерны, что не сложите себе цены?

-- Ну, ну, наш любезник, кажется, обиделся! -- воскликнула она. -- Считаю вас шпионом? Кем же я должна считать вас, когда совсем вас не знаю? Но я вижу, что ошиблась, и так как не могу драться с вами, то должна извиниться. Прекрасно бы я выглядела со шпагой в руке! Ну, ну, -- продолжала она, -- вы вовсе уж не такой плохой малый. Мне кажется, что у вас тоже есть свои явные достоинства. Но замечу вам, Дэвид Бэлфур, что вы чертовски самолюбивы. Вам надо стараться избавиться от этого, мой милый. Вам следует научиться гнуть спину и немного меньше воображать о себе. И ещё надо бы вам привыкнуть к мысли, что женщины не гренадёры. Хотя я почему-то уверена, что вы неисправимы: до конца жизни вы будете понимать в женщинах не более, чем я в военном ремесле.

Я никак не ожидал услышать подобные нравоучения. Впрочем, их наверняка спровоцировала моя внешность неискушённого юнца, больше нечему. Вероятно, удивление ясно выразилось на моём лице. Миссис Огилви вдруг весело расхохоталась.

-- Боже мой, -- закричала она, задыхаясь от смеха, -- и вы, с таким ангельским лицом, хотите жениться на дочери прожжённого хайлэндского разбойника! Дэви, милый мой, это надо сделать хотя бы для того, чтобы посмотреть, какие у вас получатся детишки. А теперь, -- продолжала она, отсмеявшись, -- вам нечего болтаться здесь: барышни нет дома, а я, старуха, боюсь, буду для вас плохой компанией. Да, кроме того, у меня нет никого, кто бы позаботился о моей репутации: я и так слишком долго оставалась наедине с таким обворожительным юношей. Приходите в другой раз за своим сикспенсом! -- крикнула она мне на прощанье и ушла в дом.

Я, слегка ошарашенный таким напором, простоял столбом ещё пару секунд, затем, насвистывая прилипчивый мотивчик, развернулся и не спеша пошёл в сторону Эдинбурга.

Стычка с этой шальной леди придала мне решимости, которой мне до тех пор не хватало. Вот уже два дня, как образ Катрионы не выходил из моей головы: она была как бы фоном для всех моих размышлений, и меня уже не удовлетворяло бы собственное общество, если бы где-нибудь в уголке сознания я не чувствовал её. Теперь она стала мне ещё более близкой. Мне казалось, что я мысленно дотрагиваюсь до той, к которой на деле прикасался всего раз в жизни. Я всем своим существом потянулся к ней: весь мир без нее казался мне безотрадной пустыней, по которой, как солдаты в походе, проходят люди, исполняя свой долг. Одна лишь Катриона на всем свете могла подарить мне счастье. Мой жизненный опыт оказался не важен, предыдущие привязанности отошли на второй план. Вспоминая Эйли, я ясно понимал, что нас с ней мало что связывает. Боялся же сейчас только одного -- вдруг всё волнующее теперь меня окажется просто обманом чувств. Ведь наверняка же я всего лишь наделяю увиденную мельком девушку придуманными чертами и ношусь с выдуманным образом как дурак с писанным яйцом. Хорошо бы встретиться с ней ещё раз, чтобы подтвердить или опровергнуть свои прежние впечатления.

Погрузившись в эти размышления, я прошел уже полдороги по направлению к городу, когда заметил шедшую мне навстречу фигуру, и волнение моё ещё больше усилилось. Мне было страшно ошибиться как бывает страшно перед ночным выходом во вражеские горы, нет, скорее даже как перед походом к дантисту. Но неопределённость пугала ещё больше. Как иногда повторял мой сослуживец в прошлой жизни -- "лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас". Так что надо взять себя в руки и попытаться понять, что происходит со мной. Но одно могу заметить прямо сейчас: я почему-то чувствую себя так, будто мы были знакомы с ней уже долгие годы, а не познакомились накануне.

-- О, -- воскликнула Катриона жизнерадосно, поравнявшись со мной -- вы всё-таки приходили за своим шестипенсовиком! Что же, получили ли вы его?

Я сказал ей, что не получил, но так как я всё-таки встретил её, то значит прогулялся не зря.

-- Правда, сегодня я уже видел вас, -- продолжал я, -- утром, у дома Генерального прокурора. Мы смотрели на вас из окна самого верхнего этажа вместе с прокурорскими дочерьми.

-- А я не видела вас, -- сказала она, -- у меня глаза хотя и большие, но плохо видят вдаль. Я только слышала пение в доме.

-- Это пела самая старшая мисс Грант, мисс Джанет, -- отвечал я, -- она замечательно поёт и даже сама сочиняет музыку со стихами.

-- Говорят, что они все очень красивы, -- заметила она, -- но старшая особенно талантлива.

-- Они тоже находят вас красавицей, мисс Драммонд, -- отвечал я, -- и специально стояли у окна, чтобы посмотреть на вас.

-- Жаль, что я так близорука, -- искренне вздохнула она, -- а то бы я их тоже увидела. Так вы были в доме? Вы, должно быть, приятно провели время с красивыми леди, слушая хорошую музыку?

-- Вы ошибаетесь, -- отвечал я, -- я чувствовал себя так же неловко, как рыба на склоне горы, больше витая в своих собственных мрачных мыслях. Дело в том, что я скорее подхожу для общества грубых мужланов, чем красивых леди.

-- Да, мне это тоже кажется очень похожим на истину, -- сказала она, и оба мы рассмеялись.

-- Странное дело, -- заметил я, -- я чувствую себя с вами настолько же свободно, насколько был скован в компании сестёр Грант. А уж ваша родственница насколько грозна, что чуть меня в конец не запугала!

-- О, я думаю, её всякий испугался бы! -- воскликнула она. -- Мой отец сам боится её до колик.

Упоминание об её отце заставило меня на миг умолкнуть. Идя рядом с нею, я смотрел на неё и вспоминал этого человека и свои обещания ему.

-- Кстати, -- сказал я, -- сегодня утром я встретил вашего отца.

-- Неужели? -- воскликнула она радостным голосом. -- Вы видели Джеймса Мора? И может даже говорили с ним?

-- Да, я долго говорил с ним, -- сказал я, -- оказывается один из моих родственником сражался с ним бок-о-бок в последнем восстании. Также мы договорились о том, что я помогу ему.

Мы остановились под деревом и она взглянула на меня с глубокой благодарностью.

-- Благодарю вас, -- сказала она.

-- Меня пока не за что благодарить, -- отвечал я, -- мне хотелось бы передать ему немного денег, чтобы облегчить его пребывание в тюрьме. Но я совершенно не представляю как это лучше сделать.

-- В таком случае вам надо было поговорить со мной! -- воскликнула она. -- Я дам вам провожатого, который знает к кому надо обратиться.

-- О, это было бы совсем не лишним, -- сказал я, тяжело вздыхая в предчувствии предстоящих забот, -- мне ещё совсем не знаком этот огромный город, а людей в нём я знаю ещё меньше. Вы то как давно живёте в Эдинбурге?

-- Вот уже второй год, -- сказала она печально, -- с тех пор как отца перевели в тюрьму Толбот.

-- Мисс Драммонд, -- сказал я, хмурясь, -- обстоятельства сложились так, что у меня нет возможности гарантировать собственную безопасность даже на ближайшие дни. Меня вполне могут арестовать или убить уже завтра.

-- Боже мой, но почему? -- спросила девушка взволнованно, -- вы никак не выглядите человеком, который может попасть в подобный опасный переплёт.

-- Боюсь, что ваше впечатление обманчиво, -- ответил я. -- Я только кажусь таким безобидным из-за своей молодости, но мне уже пришлось побывать во многих серьёзных переделках. И сейчас я в самом эпицентре одной из таких, которая может при неудачном повороте событий легко отправить меня в могилу. Я дал слово, что не буду разглашать её подробности, но в целом я мог бы вам намекнуть о чём идёт речь. Если только вы поклянётесь не выдавать меня.

-- Вы думаете, может быть, что у меня нет чести, что я выдам друга? -- спросила она. -- Смотрите, я поднимаю правую руку и клянусь вам, что буду молчать!

-- О, я знаю, что вы сдержите клятву, -- сказал я, -- речь идёт об Эпинском убийстве. Информация которую я могу принародно озвучить может помешать вигам свершить неправедную месть над невинным человеком. Не знаю, поверите ли вы, но они пойдут на что угодно, лишь бы заткнуть мой рот и не допустить меня до суда.

-- Мне больно слышать такое от вас, -- сказала Катриона с не наигранным сочувствием, -- но, право, вы слишком совестливы. Вы говорите, что я не поверю вам. Да я бы вам во всём доверилась! Что же касается этих людей, то я и думать о них не хочу! Ведь они хотят поймать вас в ловушку и уничтожить! Я буду восторгаться вами, как героем, вами, мальчиком почти одних лет со мною!

-- Катриона, -- спросил я, глядя на нее исподлобья, -- правда ли это? Вы бы во всём доверились мне?

-- Неужели вы не верите моим словам? -- воскликнула она. -- Я чрезвычайно высокого мнения о вас, мистер Дэвид Бэлфур. Пускай даже вас убьют или повесят, когда вы будете пытаться защитить невиновного. Я вас никогда не забуду, я состарюсь и всё ещё буду помнить вас. Мне кажется, что в такой смерти есть что-то великое. Я буду завидовать тому, что вас повесили за правое дело!

Я в очередной раз тяжело вздохнул. Голова у девушки явно была слишком плотно забита романтической чушью. Но что обиднее всего -- моё понимание этого факта почему-то не делало её хоть немного менее привлекательной в моих глазах.

-- В связи с этим, -- сказал я, -- нам придётся поступить совсем по-другому. Если кто-то узнает об этом, возможен необратимый урон вашей репутации. Но я другого выхода не вижу. Завтра на рассвете я приеду на этот же холм и привезу деньги. Затем...

Я присел на большой камень на краю дороги; она опустилась рядом со мной. Я рассказал ей все свои соображения по поводу того как мы будем действовать дальше.

-- Ну, -- заметила Катриона, когда я закончил, -- вы действительно самый необычный человек из всех, кого я когда либо видела. -- И вдруг она громко воскликнула: -- Вот наказанье! Взгляните где уже солнце!

Это выражение: "Вот наказанье!" -- я впоследствии часто слышал от нее: оно входило в состав её собственного оригинального языка.

Действительно, мы заболтались и солнце уже склонялось к горам.

Катриона обещала встать завтра пораньше, чтобы встретить меня. Затем пожала на прощанье руку руку и убежала домой, оставив меня в самом радостном волнении.

Я не торопился возвращаться на свою квартиру, так как боялся вероятной попытки ареста, поэтому поужинал на постоялом дворе и до наступления темноты пронаблюдал за ней издали. Только убедившись в отсутствии слежки тихо пробрался внутрь, переоделся и взял из своего тайника с золотом сотню гиней. Кроме того немного мелочи для расходов, а из тайника с оружием пару самых маленьких карманных пистолетов. Затем отправился на конюшню той таверны, где оставлял своего коня. На рассветную встречу выехал едва часы на ратуше пробили полночь, настолько боялся заплутать в темноте и не явиться вовремя. В результате большую часть ночи бесцельно пробродил по тропинкам между ячменными полями, ведя коня в поводу, так явственно чувствуя присутствие рядом Катрионы, будто я всё это время нёс её на руках.

-- VIII.

На следующий день, 29 августа, небо только начало сереть, когда со стороны деревни Дин я разглядел в полутьме приближающийся стройный силуэт. Катриона шла быстро, почти бежала и я был рад, ведь она так спешила на встречу со мной. Вблизи я заметил лёгкие тени у её глаз, похоже, ночью сон бежал от неё или она даже плакала. На секунду я просто замер при мысли, что впервые в жизни не тороплю события, пытаясь поскорее перевести отношения с понравившейся барышней в горизонтальную плоскость. Это что, и есть та самая пресловутая любовь?

-- Я не опоздала? -- спросила она немного испуганно, -- давно ждёшь?

-- Нет, только приехал, -- ответил, мягко задержав в руках её маленькую но сильную ладошку, -- садись вот на мой плащ, ты совсем запыхалась.

Она мило покраснела, или это был просто отблеск разгорающейся зари? Я заметным усилием воли выбросил из головы всяческие романтические мысли и перешёл сразу к делу.

-- Вот золото, о котором мы говорили накануне, -- сказал я, доставая из сумки тяжёлый, звонко звякнувший кошель, -- здесь сто десять фунтов стерлингов гинеями. Из них восемьдесят -- обещанная помощь твоему отцу. Остальные тридцать тебе придётся потратить на себя...

-- Но как я могу... -- воскликнула взволнованно девушка, но я не дал ей договорить.

-- Не перебивай, -- строго сказал я, -- остальные деньги ты потратишь на новые платья для всех случаев жизни. Во-первых я хочу в ближайшее же время познакомить тебя с дочерьми Генерального прокурора. Они, особенно старшая, имеют большое влияние на своего папеньку. Если тебе удастся подружиться с ними, это принесёт пользы твоему отцу гораздо больше любых трат денег. Во-вторых тебе нужна удобная одежда для возможного бегства. Не исключено, что мне придётся подстроить твоему отцу побег, недопустимо чтобы при этом тебя взяли в заложники красные мундиры. Я бы посоветовал тебе купить не только пару удобных платьев, но и подходящую по размеру свободную мужскую одежду. Поняла?

Она с энтузиазмом кивнула. Глаза её горели азартом на раскрасневшемся от волнения лице, что вызывало у меня лишь умиление.

-- Наконец, в-третьих, -- строгим голосом сказал я, -- ты умеешь стрелять из пистолета?

-- Да, я стреляла несколько раз, -- ответила она не слишком уверенно, -- но заряжать пистолеты я умею довольно хорошо, отец научил меня это делать ещё когда мне было двенадцать лет.

Понятно, старый пройдоха учил её обращению с оружием во время прошлого якобитского восстания, но видимо не довёл дело до конца.

-- Тогда так, -- сказал я вынимая из сумки пистолеты, рог с порохом и мешочек с пулями, -- пойдём вон в ту лощинку, потренируемся...

Спустя час я уже во весь опор мчался в сторону Эдинбурга, безуспешно пытаясь выбросить из головы урок стрельбы. И ощущения, которые испытывал сжимая в объятьях послушное моим рукам девичье тело. При этом я даже не стал целовать её на прощание, хотя и очень хотелось. Но после передачи большой суммы денег подобное поползновение казалось бы мне подлостью. Зато теперь я меньше переживал о безопасности Катрионы. Она пообещала мне непременно вооружить своих слуг, а лично ей я оставил один из пистолетов и острый как иголка стилет в роскошных, вышитых серебром по чёрной тиснённой коже, ножнах.

Галопом ворвавшись в город, перешёл на рысь и, бросив конюху на постоялом дворе шестипенсовик, передал ему разгорячённого коня. Затем, зайдя по дороге к портному, чтобы забрать заказ, вернулся на квартиру. Меня здесь никто не ждал с целью ареста, поэтому к положенному сроку я пришел на встречу к прокурору разряженный как франт и вооружённый как головорез, хотя на виду оставалась только короткая толедская шпага.

-- А, -- сказал, увидев меня, Престонгрэндж, -- вы сегодня очень нарядны; у моих барышень будет прекрасный кавалер. Это очень любезно с вашей стороны, мистер Дэвид, очень любезно! О, мы ещё прекрасно поживем, и мне кажется, что ваши невзгоды с этого времени почти закончились.

-- У вас есть что-то новое для меня? -- воскликнул я с показным энтузиазмом, которого на самом деле нисколько не испытывал.

-- Сверх ожидания, да, -- важно отвечал он. -- Ваши свидетельские показания в конце концов все-таки будут приняты. Вы, если желаете, можете поехать со мной на суд, который состоится в Инверари в четверг, 21 сентября.

Я в подобное чудесное и внезапное исчезновение всех проблем не поверил ни на грош. Явно это был такой ход, чтобы ослабить мою бдительность и как-то попытаться обмануть. Грант мне нравился как человек, смею надеяться, что я ему тоже -- по крайней мере организовывать моё убийство он точно не будет. К сожалению о Фрэзере Ловэте утверждать подобное я бы не то что не рискнул, а был уверен в прямо противоположном. Подобных ему мерзавцев я уже встречал и прекрасно понимал, что его ничто не остановит на пути к цели. Из этого и надо было стараться исходить.

-- А пока, -- продолжал тем временем прокурор, -- я хотя и не прошу вас возобновить своё обязательство, но должен посоветовать вам всё по-прежнему до суда держать в тайне. Завтра с вас снимут предварительное показание. Чем менее лишнего будет сказано, тем лучше.

-- Постараюсь быть скромным, -- сказал я. -- Я думаю, что обязан вам этой милостью, и от души благодарю вас. После вчерашнего нагнетания обстановки вашим помощником, милорд, это мне кажется просто невероятным. Я едва могу поверить.

-- Надо, однако, постараться поверить, -- сказал он успокоительно. -- Я очень рад, что вы считаете себя обязанным: вы можете вскоре, даже сейчас же отплатить мне сторицей. Дело значительно изменилось. Ваши показания, которыми я сегодня не буду беспокоить вас, без сомнения, повлияют на исход дела относительно всех заинтересованных в нем лиц, и потому мне в разговоре будет легче коснуться с вами одного обстоятельства...

-- Милорд, -- немного невежливо прервал его я, -- извините, что я перебиваю вас, но каким образом это удалось сделать? Препятствия, о которых вы говорили мне в субботу, даже мне показались почти непреодолимыми. Как же всё в конце-концов устроилось?

-- Милейший мистер Дэвид, -- отвечал он, -- я не вправе разглашать "даже вам", как вы говорите, соглашения правительства. Вы должны удовольствоваться самим фактом того, что это случилось.

Говоря это, он глядел на меня с отеческой улыбкой, играя в то же время новым пером. Мне казалось невозможным, чтобы в его словах была тень обмана, но, когда он придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и снова обратился ко мне, я уже не чувствовал этой уверенности и инстинктивно насторожился.

-- Я желал бы коснуться одного обстоятельства, -- начал он. -- Я намеренно оставил его прежде в стороне, но теперь этого больше не нужно. Это, разумеется, не имеет отношения к допросу, который будет производиться другим лицом и представляет для меня только частный интерес. Вы говорите, что встретили Алана Брэка на холме.

-- Да, милорд, -- отвечал я.

-- Сейчас же после убийства?

-- Да.

-- Говорили с ним?

-- Да.

-- Вы, вероятно, знали его ещё раньше? -- вскользь спросил он.

-- Конечно, милорд, -- отвечал я, -- я и пришёл в Эпин именно ради встречи с ним. Чтобы отдать деньги, которые был ему должен.

-- Когда вы снова расстались с ним? -- спросил он.

-- Недели две назад, -- сказал я, -- уже в Лоулэнде.

-- И с тех пор не виделись? -- спросил он недоверчиво, -- поверьте, что мой вопрос не может повредить ни ему ни вам. Я обещал сохранить вам жизнь и честь и, поверьте, смогу сдержать своё слово. Поэтому вам нечего тревожиться. Вы, кажется, полагаете, что можете помочь Алану, а между тем говорите о благодарности, которую -- вы заставляете меня сказать это -- я действительно заслужил. Множество различных соображений подсказывают одно и то же. Я никогда не откажусь от мысли, что если бы вы только захотели, то могли бы навести нас на след Алана.

-- Милорд, -- сказал я, -- последний раз я видел Алана когда он садился на корабль идущий во Францию. Так что след этот вам ничего не даст.

Он на минуту приостановился.

-- А как назывался этот корабль? -- спросил он. Я пожал плечами.

-- Я не спрашивал, мне тогда это было не интересно, -- ответил равнодушно, -- на вид это была какая-то старая рыбацкая шхуна.

-- Что вы ещё рассмотрели? -- спросил Грант настойчиво, -- может видели кого-нибудь из команды?

-- Нет, уже было темно, -- ответил я, -- к берегу причалила лодка, мы с Аланом простились и она отчалила в сторону стоящего на рейде корабля.

-- Неужели вы не знаете больше ничего? -- ещё более настойчиво спросил прокурор. В ответ я лишь молча пожал плечами.

-- Так вот какова ваша благодарность, мистер Дэвид! -- заметил он. Опять наступило молчание. -- Ну что же, -- сказал он, вставая, -- мне с вами не везёт: мы не понимаем друг друга. Не будем больше говорить об этом. Вы получите извещение, когда, где и кто будет вас допрашивать. А теперь мои барышни, вероятно, уже ждут вас. Они никогда не простят мне, что я задерживаю их кавалера.

Вслед за этими словами я был передан в распоряжение трёх граций, которые были разряжены так, как я и вообразить не мог, и составляли вместе очаровательный букет.

Когда мы выходили из дверей, случилось маленькое событие, которое имело, как оказалось, очень важные последствия. Я услышал громкий свист, прозвучавший точно короткий сигнал, и, оглянувшись вокруг, на миг заметил рыжую голову Нийла, сына Дункана. В следующую минуту он уже исчез, и я, как не вытягивал шею, не увидел даже края платья Катрионы, которую, как я подумал, вероятно, сопровождал Нийл.

Мои три симпатичных телохранителя, весело щебеча о всяких пустяках, повели меня по Бристо и Брунтсфильд-Линкс. Отсюда дорога привела нас в Хоуп-Парк -- красивый городской сад с дорожками, посыпанными утоптанным гравием, с резными скамейками, беседками и охраняемый сторожем. Путь туда была довольно долог. Две младшие леди к концу его напустили на себя томно-усталый вид, что немного веселило меня, а старшая смотрела на меня почти со смехом, уж не знаю, что за мысли кружились в её красивой головке. Когда мы пришли в парк, то сразу же очутились в обществе десятка молодых джентльменов -- среди них было несколько офицеров, большинство же были судейские, -- плотно окруживших трёх красавиц и пожелавших сопровождать их. Хотя меня представили всем очень любезно, но, казалось, обо мне немедленно забыли. Молодые люди в обществе похожи на диких зверей: они или дружно набрасываются на чужого человека, или без всякой вежливости пренебрегают им. Я уверен, что если бы очутился среди стаи павианов, то меня встретили бы примерно так же. Некоторые адвокаты принялись натужно острить, а офицеры шумно болтать, и я не могу сказать, кто из них больше раздражал меня. За их неискреннюю манеру держать себя и пафосные фразы я бы охотно пинками выкинул их из парка. Я уверен, что они, со своей стороны, чрезвычайно завидовали мне потому, что я пришёл сюда в таком прелестном обществе. В общем, отношение между мной и этой командой клоунов не задались с самого начала. Утомившись от дурацких шуток и пикировок, я отошёл от тесным кружком расположившейся в беседке компании, усевшись поблизости на лавочку и задумался о своём.

Меня вывел из раздумья один из присутствующих в компании офицеров, лейтенант Гектор Дункансби, развязный и нарочито неуклюжий хайлэндер. Он спросил, не Пальфуром ли меня зовут.

Приглядевшись к нему, я понял, что этот горец не так-то прост. Тяжёлая шпага его в слегка потёртых ножнах выглядела, в отличие от моего парадного клинка, настоящим оружием.

-- Да, именно так, -- отвечал я не особенно любезно, так как не видел в такой ситуации причины быть вежливым.

-- А, Пальфур, -- сказал он ехидно и продолжал повторять: -- Пальфур, Пальфур!

-- Хорошо звучит, не правда ли, сэр? -- спросил я слегка издевательским тоном. Не ожидая такого вопроса, лейтенант немного подзавис.

-- Нет, как бы..., -- отвечал он, -- но я думал...

-- Я бы посоветовал вам лучше не заниматься этим неблагодарным делом, сэр, -- заметил я. -- Я уверен, что это совсем не ваш конёк.

-- Слыхали вы когда-либо, где именно Алан Грегор нашёл свои щипцы? -- вдруг совсем не в тему спросил он.

Я переспросил, что он хочет сказать этим глубокомысленным замечанием, и он, отрывисто смеясь, отвечал, что я, вероятно, в том же месте нашёл кочергу и проглотил её.

Я не мог не понять его истинных намерений и печально вздохнул. Вот оно, началось. И кто такой этот самый Грегор с его щипцами? Ни в одной из своих жизней ничего не слыхал о нём. Убить этого идиота прямо здесь и сейчас было бы легче чем отнять конфетку у ребёнка. Драться на дуэли? Только на пистолетах, шпагой он наверняка выпотрошит меня как кок сардину. Но в первом случае я сразу же ставлю себя вне закона, во втором, стоит даже мне победить, вскоре появится следующий претендент на мою голову, за ним ещё и ещё, пока результат не будет достигнут. Ладно, надо с этим решать, пауза и так слишком затянулась.

-- Прежде чем болтать всякую чушь, -- сказал я, -- ты бы лучше завещание написал, верзила.

Подмигнув мне и довольно кивнув, он взял меня за рукав и спокойно вывел из Хоуп-Парка. Но едва мы скрылись от глаз гуляющей компании, его обращение изменилось.

-- Ах ты лоулэндский негодяй! -- крикнул он и размашистым движением попытался ударить меня сбоку в челюсть кулаком.

Я в ответ немного подсел, левой рукой блоком отвёл его удар вверх, а с правой жёстко врезал прямым в его массивный подбородок. Он рухнул так тяжело, и с таким грохотом, что мне даже стало страшно за его жизнь. Но всё обошлось, вроде бы даже челюсть осталась целой. Я накрыл лицо потерявшего сознание противника его же треуголкой и немедленно вернулся в парк. Как оказалось, на моё недолгое отсутствие всё же обратили внимание.

-- А где же Гектор? -- спросил меня какой-то хлыщеватый адвокат, -- вы вроде бы куда-то только что отходили вместе?

-- Гектор? -- переспросил я рассеяно, -- у бедолаги приключился солнечный удар и он прилёг передохнуть на травку тут неподалёку.

Внезапно один из присутствующих офицеров, тоже лейтенант, но другого полка чем Дункансби, вспылил.

-- Негодяй! -- закричал он, привлекая внимание всей компании, -- Ты убил Гектора! Для честной дуэли времени прошло недостаточно!

-- "Честной дуэли" говоришь, -- зло вымолвил я в ответ, -- Теперь это у вас так называется? Не переживай, до шпаг дело не дошло. Твой дружок, как оказалось, совсем не умеет держать простой удар!

В это время, прервав дальнейшее развитие ссоры, в начале аллеи показался сам виновник возникшего переполоха. Он шёл шатаясь, держась за челюсть обеими руками и явно с трудом наводя фокус зрения. Похоже одним ушибом челюсти тут не обошлось, налицо и симптомы сотрясения мозга. К нему тут тут же бросилась большая часть мужчин нашей компании, усадила на ближайшую лавочку и принялась о чём-то расспрашивать. Со мной и барышнями Грант осталось только двое судейских.

-- Что у вас там произошло? -- С любопытством спросила у меня младшая из сестёр, -- Вы что, подрались с этим офицером?

-- Он сам подошёл ко мне, нагрубил, а затем попытался ударить, -- пожав плечами ответил я, -- но по мне он не попал, я же, ударив в ответ, вышиб из него сознание. Хотя особо сознательным он мне с самого начала не показался.

Две младшие дочери прокурора захихикали в веера, старшая посмотрела на меня с осуждением.

-- Вы знаете толк в боксе? -- спросил меня один из судейских клерков с таким видом как будто сам был как минимум чемпионом Эдинбурга в этом виде спорта.

-- Боже упаси! -- Я вскинул руки вверх в притворном испуге, -- это была всего лишь смертельная индийская борьба Баритсу. Мой покойный дядюшка, знаете ли, был в ней большим мастером и кое-чему меня научил.

Собеседник на всякий случай отодвинулся подальше, так чтобы между скромным ним и опасным мной оказался надёжный заслон из девушек.

Тем времени от окружавшей пострадавшего компании отделились три человека и направились прямиком к нам.

-- Послушайте, любезный! -- С плохо сдерживаемым гневом обратился один из них, судя по одёжке офицер муниципального шотландского полка лёгкой кавалерии, ко мне, -- вы нанесли урон чести королевского мундира, ударив офицера, и сейчас кровью ответите за это. У нас есть шпаги, а здесь рядом Роял-парк. Вы пойдёте первым, или мне показать вам дорогу?

-- Не торопитесь так, любезнейший -- ответил я глумливо в ответ, -- впрочем, если вы просто хотите меня подло убить -- нападайте прямо здесь и сейчас.

Я отошёл в сторону от девушек и стал в позицию, сдвинув шпагу на бедро и нащупывая в кармане камзола курок пистолета.

-- Вы не правильно поняли нашего товарища, -- вмешался в наш разговор другой офицер из подошедших, -- энсин* Генри Маккелайр вовсе не собирался нападать на вас, он вызывает вас на дуэль!

(*Энсин -- младшее офицерское звание в армии Британии того периода).

-- Во-о-от как... -- глубокомысленно пробормотал я, чтобы потянуть время. Дэви-раз о дуэлях не знал ничего в принципе. Я же помнил только, что первый дуэльный кодекс был принят в 18... каком-то там году, короче лет через пятьдесят-семьдесят. Но ведь правила какие-никакие и до этого должны были быть, разве нет? И я решил рискнуть.

-- У меня есть только два вопроса, мистер Маккелайр, -- обратился я к вызывающему. -- Первый -- вам не кажется, что выбором оружия для дуэли занимается именно вызываемая сторона? И второй -- я сопровождаю этих девушек и отказываюсь драться с вами до тех пор, пока благополучно не доставлю их обратно домой.

-- Со вторым пунктом я вынужден согласиться, -- коротко кивнул энсин, -- но с первым -- ни в коем случае. Правом на выбор оружия обладает оскорблённая сторона. И я выбираю шпаги.

-- Что же, тогда нам осталось только договориться о времени и месте проведения дуэли, -- сказал я, -- итак, где и когда?

-- Немедленно прекратите, -- вмешалась в наши переговоры старшая мисс Грант, Джанет -- что за манера, наскакивать друг на друга подобно петухам! Это совершенно не по христиански!

Две другие девушки, Агнет и Джинн согласно закивали головами.

-- Прошу простить мою неучтивость, мисс, -- ответил ей офицер, -- но как писал Том Джонс в своей знаменитой сатире: "Я люблю свою религию, но свою честь я люблю больше". А с вами, юноша, я буду рад встретиться у входа в Королевский парк, за два часа до заката. Думаю, присутствующие господа не откажутся стать нашими секундантами.

Я демонстративно достал из кармана свои шикарные часы.

-- А нельзя ли поточнее, уважаемый? -- переспросил чуточку ехидно, -- у меня нет лишнего времени, чтобы тратить его бездарно.

-- В восемь часов пополудни, -- раздражённо ответил Маккелайр, -- надеюсь, насчёт секундантов у вас возражений нет?

Я молча отрицательно покачал головой и он, вежливо откланявшись, ушёл. Девушки, тут же потеряв интерес к дальнейшей прогулке, заторопились домой.

Если, направляясь на прогулку парк, мы шли медленно, то на обратном пути, мои спутницы неслись настолько быстро, насколько только позволяли приличия. При этом мисс Джанет пыталась вести со мной вежливый разговор, хотя я видел, что она нервничает.

-- Мистер Бэлфур, -- наконец не выдержала душевного напряжения старшая из сестёр Грант, -- вы должны пообещать мне, что не дадите себя убить!

-- Ну что вы, -- ответил я подчёркнуто серьёзно, глядя ей в глаза, -- меня вовсе не так легко убить, как может показаться на первый взгляд. Но специально ради вас клянусь, -- добавил уже шутливым тоном, -- что я сегодня сделаю всё возможное и невозможное чтобы не умереть.

Мы прошли через церковь, вышли из церковной двери, спустились нижним ходом и прямо пришли к дому Престонгрэнджа, простившись с девушками, тут же упорхнувшими наверх, я пошёл к кабинету прокурора. Лакей, сидевший в прихожей, заявил мне, что хозяин дома, но занят с другими джентльменами очень секретным делом и приказал никого не принимать. Но я-то был уже в доме!

-- Передайте милорду, что моё дело займет всего три минуты, и я не могу ждать, -- сказал я. -- Оно также вовсе не секретно и я даже буду рад свидетелям.

Когда лакей довольно неохотно отправился с моим поручением, я последовал за ним в переднюю, куда доносились голоса из соседней комнаты. Там заседали трое: сам Престонгрэндж, Саймон Фрэйзер и мистер Эрскин, пертский шериф. А так как они собрались для совещания по поводу Эпинского убийства, то моё появление, очевидно, помешало их планам. Однако они согласились принять меня.

-- Ну, мистер Бэлфур, что вас опять привело сюда? -- спросил Престонгрэндж.

Фрэйзер же только молча с досадой глядел на стол. Этот лис сразу понял, что что-то пошло не так в его планах.

-- Я должен заявить, -- ответил я, -- что сегодня в парке поссорился с двумя королевскими офицерами. Сегодня вечером у меня будет дуэль с одним из них.

-- Какое мне дело до этого? -- недовольным тоном спросил Престонгрэндж.

-- Я объясню это вам в двух словах, милорд, -- сказал я. -- Я сегодня вечером убью этого джентльмена, королевского офицера, чтобы защитить свою честь. До известного дня -- вы знаете до какого, милорд, -- будет совершенно бесполезно натравливать на меня других офицеров. Я соглашусь прорубать себе дорогу даже сквозь весь гарнизон замка, но это вовсе не пойдёт на пользу ни моей репутации ни нашей с вами стране.

Жилы вздулись на лбу Престонгрэнджа, и он яростно взглянул на меня.

-- Я думаю, что сам дьявол постоянно натравливает на меня этого мальчишку! -- воскликнул он. Затем, обратившись со свирепым видом к своему соседу справа, продолжал: -- Это ваше дело, Саймон. Я узнаю вашу руку и, позвольте вам заметить, недоволен вами. Делать подобное за моей спиной нечестно! Как, вы допустили чтобы я посылал туда этого юношу вместе с моими дочерьми! И лишь потому, что я обмолвился при вас... Фу, сэр, не вовлекайте других в свои бесчестные козни!

Саймон мертвенно побледнел.

-- Я больше не хочу чтобы вы с герцогом постоянно перебрасывались мной как мячом для гольфа! -- воскликнул он. -- Спорьте или соглашайтесь друг с другом, воля ваша! Я не хочу более быть у вас на посылках, получать ваши противоречивые указания и выслушивать порицания как от того, так и от другого. Если бы я сказал всё, что думаю об этих ваших делах с Ганноверами, у вас бы ещё долго звенело в ушах!

Один лишь шериф Эрскин сохранял самообладание и спокойно вмешался в разговор.

-- А пока, -- сказал он примиряющим тоном, -- я думаю, мы должны сказать мистеру Бэлфуру, что мы вполне удостоверились в его отваге. Он может спать спокойно. До того дня, на который он намекал, его доблесть больше не будет подвергаться никаким испытаниям.

Его хладнокровие напомнило им о том, что надо быть осторожными, и, пробормотав несколько вежливых фраз, они поспешили попрощаться, стараясь поскорее выпроводить меня из дома.

IX.

Когда я покинул Престонгрэнджа, то не спеша направился на свою съёмную квартиру. Поменял шпагу на ту, которую заранее готовил для реального боя и переоделся в охотничий замшевый костюм с удобными перчатками. Немного поколебался, не одеть ли под него загодя припасённую лёгкую кольчугу, но решил всё же обойтись без столь явного нарушения правил. Мысли мои целиком занимала скорая дуэль. Нет, в чистом фехтовании я до сих пор не дотягивал даже до местного середнячка -- этому искусству надо обучаться годами, да ещё неплохо бы и иметь толику таланта. Что с того, что в тренировочных поединках с Аланом я неизменно выигрывал одну схватку из трёх? Мне ведь обычно приходилось для этого использовать грязные трюки, которые на дуэли неприемлимы. Да и фехтовали мы со шпагой и кинжалом одновременно, что в дуэлях правилами давно запрещено. А что-то мне подсказывало -- сегодняшний мой противник будет совсем не прост. Остаётся только попробовать его удивить, по возможности смертельно. И во всю использовать те трюки, которые не противоречат дуэльным правилам. Эх, почему я не Миямото Мусаси, взял бы просто какое-нибудь весло...

И точно в ответ на мои мысли, какой-то джентльмен, проходя мимо, легонько толкнул меня, бросил многозначительный взгляд и свернул в тупик. Я сразу узнал его -- это был стряпчий Чарлз Стюарт. Осмотревшись вокруг, я пошёл вслед за ним. Войдя в тупик, я увидел, что он стоит у входа на лестницу. Он сделал мне знак и тотчас исчез. Семью этажами выше я снова увидел его у двери в квартиру, которую он запер на ключ, как только мы вошли туда.

Квартира была совсем пустая, без всяких признаков мебели. Это была одна из тех квартир, которые Стюарту поручено было сдать.

-- Нам придется сидеть на полу, -- сказал он, -- но зато мы здесь в безопасности, а я очень желал видеть вас, мистер Бэлфур.

-- Как дела у Алана? -- спросил я.

-- Отлично, -- отвечал он. -- Мы уже приобрели корабль, на верфи в городе Чатэме. Это трёхсот тонный восемнадцатипушечный корвет, самый быстрый корабль из построенных в Британии! Называется он "Фалкон" и обошёлся нам вместе с запасным комплектом такелажа и запасом зарядов для пушек почти в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Капитаном взяли Энди Скаугела и они вместе с Аланом как-раз сейчас подбирают команду из тридцати человек.

Далее. Жена Джеймса Стюарта с детьми уже переправлена во Францию, им назначен пансион в десять фунтов каждый месяц. Девушке, о которой вы говорили, передана вся означенная сумма, табак передан, также выполнено и всё остальное, о чём мы в прошлый раз договаривались. Теперь скажите мне самое главное: как подвигается ваше собственное дело?

-- Мне сегодня утром объявили, -- сказал я, -- что мои свидетельские показания будут приняты и что я отправляюсь на суд в Инверари вместе с прокурором.

-- Ну, этому я никогда не поверю! -- воскликнул Стюарт.

-- У меня самого есть некоторые подозрения, -- сказал я, -- но мне очень бы хотелось выслушать и ваши доводы.

-- Уверяю вас, я страшно взбешён! -- воскликнул Стюарт. -- Если бы моя рука могла дотянуться до их правительства, я сорвал бы его, как гнилое яблоко. Я адвокат Эпина и Джеймса Глэнского, и потому моя обязанность защищать жизнь моего родственника; Послушайте только, как идут мои дела, и судите сами. Им прежде всего надо отделаться от Алана. Они не могут привлечь Джеймса в качестве соучастника, пока не привлекут сначала Алана как главного виновника. Это закон: нельзя ставить телегу перед лошадью.

-- Как же они могут привлечь Алана, не поймав его? -- спросил я.

-- Есть возможность игнорировать это, -- сказал он. -- На такой случай тоже есть свой закон. Было бы очень удобно, если бы вследствие бегства одного злоумышленника другой остался безнаказанным. Чтобы избегнуть этого, вызывают главного виновника и, в случае неявки, заочно приговаривают его. Можно делать вызов в четырех местах: на месте жительства обвиняемого -- там, где он прожил не менее сорока дней; в главном городе графства, где он обыкновенно проживает; или, наконец, -- если есть основание предполагать, что он не в Шотландии, -- на Эдинбургском перекрестке, на дамбе и берегу Лейта, в продолжение шестидесяти дней. Цель последнего постановления очевидна: отходящие корабли могут успеть сообщить эти сведения за границу и тогда вызов не будет простой формальностью. Теперь представьте себе случай с Аланом. Я никогда не слышал, чтобы у него был постоянный дом. Я был бы весьма обязан человеку, который бы указал, где после сорок пятого года Алан непрерывно прожил сорок дней. Нет графства, где бы он постоянно или временно пребывал столько времени. Если у него вообще есть жилище, в чем я сомневаюсь, то, вероятно, в полку, во Франции; и если он ещё не уехал из Шотландии, что мы знаем, а они подозревают, то самый недалёкий человек поймет, что он стремится поскорее уехать. Где же и каким образом должен быть сделан вызов? Я спрашиваю это у вас, не юриста.

-- Вы сами сказали, -- отвечал я, -- здесь на перекрёстке, на дамбе и берегу Лейта, в продолжение шестидесяти дней.

-- В таком случае, вы гораздо лучший юрист, чем Престонгрэндж! -- воскликнул стряпчий. -- Он один только раз вызвал Алана, двадцать пятого, в тот день, когда мы встретились впервые. Вызвал раз и на этом покончил. И где? На перекрестке в Инверари -- главном городе Кемпбеллов! Скажу вам по секрету, мистер Бэлфур, они совсем не ищут Алана.

-- Что вы хотите сказать? -- воскликнул я. -- Не ищут его?

-- По моим сведениям, нет, -- сказал он. -- Мне кажется, они вовсе не желают найти его. Они, может быть, думают, что он сумеет оправдаться, и тогда Джеймс, которого они главным образом преследуют, сможет вывернуться. Это, как вы сами видите, не просто уголовное дело, а заговор.

-- Но могу сказать вам, что Престонгрэндж настойчиво расспрашивал меня об Алане, -- сказал я, -- хотя, как я теперь припоминаю, мне было очень легко увернуться от его расспросов.

-- Вот, видите ли... -- сказал он. -- Может быть, я и неправ -- это всё одни догадки. А теперь я возвращаюсь к фактам. Я узнаю, что Джеймс и свидетели -- свидетели, мистер Бэлфур! -- закованы в кандалы и заключены в тесные камеры военной тюрьмы в форте Уильям. К ним никого не пускают и запрещают им вести переписку. Это свидетелям-то, мистер Бэлфур! Слыхали вы когда-либо что-нибудь подобное? Уверяю вас, что никогда ни один старый, нечестивый Стюарт не нарушал закона более наглым образом. Об этом совершенно ясно сказано в акте парламента от тысяча семисотого года, относительно неправильного заключения. Как только я узнал это, то подал прошение лорду секретарю суда и получил сегодня ответ. Вот вам и закон! Вот правосудие!

Он подал мне документ, который при прочтении выглядел не как нормальный документ, а как глупая издёвка над здравым смыслом.

-- Смотрите, -- сказал Стюарт, -- он не посмел прямо отказать мне увидеться с моим клиентом и потому "советует командиру впустить меня". Советует! Лорд-секретарь суда в Шотландии советует какому-то армейскому капитану! Разве не ясно его намерение? Он надеется, что командир или так глуп, или, напротив, так умён, что откажется последовать совету. Мне пришлось бы без всякого успеха возвратиться из форта Уильям сюда, зря потратив время. Затем последовала бы новая проволочка до получения мною нового разрешения, а они пока выгораживали бы офицера, "военного человека, совершенно незнакомого с законом", -- знаю я эту старую песню! Затем путешествие в третий раз. А тут уже сейчас должен начаться суд, прежде чем я даже успею снять первое показание. Не прав ли я, называя это заговором?

-- Вы несомненно правы, -- сказал я, подавленный открывающейся перспективой.

-- Я сейчас же ещё докажу вам это, -- возразил он. -- Они имеют право держать Джеймса в тюрьме, но никак по закону не могут запретить мне посещать его. Они не имели права заключать под стражу свидетелей. Позволят ли мне видеть их, людей, которые должны были бы быть так же свободны, как сам лорд-секретарь суда? Читайте: "Что касается остального, то он отказывается давать какие-либо приказания смотрителям тюрем, которые не совершили ничего противного их обязанностям". Ничего противного? Боже мой! А акт тысяча семисотого года? Мистер Бэлфур, это взорвало меня! Я чувствую, как всё горит в моей груди!

-- А на простом английском языке эта фраза значит, -- сказал я, -- что свидетели будут по-прежнему находиться в заключении и вы так и не увидите их до тех пор, пока не станет слишком поздно.

-- Я не увижу их до Инверари, где назначен суд, -- воскликнул он, -- а затем услышу слова Престонгрэнджа об ответственности, которая лежит на нём, и об огромных правах, предоставленных защите! Но я перехитрю их, мистер Дэвид. Я собираюсь перехватить свидетелей по дороге и попытаться добиться капли справедливости от "военного, совершенно незнакомого с законом", который будет сопровождать партию заключенных в суд.

Случилось действительно так: мистер Стюарт в первый раз увиделся со свидетелями на дороге около Тинедрума благодаря поблажке, которую сделал ему офицер.

-- Меня ничто уже не удивит в этом деле, -- заметил я.

-- Но я вас всё-таки удивлю! -- воскликнул он. -- Видите вы это? -- и он показал мне набранную крупным шрифтом брошюру, только что вышедшую из под печатного станка. -- Это обвинительный акт. Смотрите, вот имя Престонгрэнджа под списком свидетелей, и в нём не упоминается ни слова о Бэлфуре. Но дело не в этом. Как вы думаете, кто платил за печатание этой брошюры?

-- Предполагаю, что король Георг, -- сказал я.

-- Представьте себе, что это был я! -- воскликнул он. -- Положим, она печаталась ими для них, для Грантов, и Эрскинов, и того ночного вора, Саймона Фрэйзера. Но разве я мог получить обвинительный акт? Нет! Я должен был с закрытыми глазами идти на защиту, я должен был слышать обвинение в первый раз в суде вместе с присяжными.

-- Разве это не противозаконно? -- спросил я.

-- Не могу утверждать так, -- отвечал он. -- Эта любезность была настолько естественна и оказывалась так постоянно в судейском деле, что закон никогда и не занимался этим вопросом. А теперь подивитесь руке провидения! Посторонний человек приходит в печатню Флеминга, видит на полу корректуру, поднимает её и приносит мне. Тогда я дал отпечатать этот документ на средства защиты. Слыхал ли кто что-либо подобное? И теперь он доступен всем, великий секрет известен, все его могут видеть. Но как вы думаете: как их поведение должно было понравиться мне, на чьей ответственности жизнь моего родственника?

-- Я думаю, что оно вам совсем не понравилось, -- сказал я.

-- Теперь вы видите, как обстоит дело, -- заключил он, -- и почему я смеюсь вам прямо в лицо, когда вы говорите, что вас свободно допустят давать показания.

Теперь настала моя очередь. Я вкратце рассказал ему об угрозах и предложениях мистера Саймона, о сцене, последовавшей после у Престонгрэнджа. О первом своём разговоре и предстоящей дуэли я, согласно обещанию и своим соображениям, не сказал ничего, да в этом и не было надобности. Пока я говорил, Стюарт всё время кивал головой, словно механическая кукла. Но как только я закончил, он открыл рот и с особым выражением произнес только одно слово:

-- Исчезните!

-- Я не совсем понимаю вас, -- заметил я.

-- Так я объясню вам подробнее, -- отвечал он. -- По моему мнению, вам так или иначе надо срочно исчезнуть. Об этом и спору нет: прокурор, в котором ещё остались некоторые проблески порядочности, добился вашей временной безопасности у герцога и Саймона. Он отказался отдать вас под суд и отказался убить вас. И вот в чем причина их несогласий, так как Саймон и герцог не могут быть верными ни другу, ни врагу! Итак, вас не будут судить и не убьют вас, но могут похитить и увезти, как сделали это с леди Грэндж, или я глубоко ошибаюсь!

-- Это наводит меня на мысль... -- сказал я и рассказал ему о свистке и о рыжем слуге Мора, Нийле.

-- Уж где Джеймс Мор, там всегда какая-нибудь мошенническая проделка, в этом даже не сомневайтесь, -- сказал он. -- Его отец был вовсе не плохим человеком, хотя не уважал законов и не был другом моей семьи, так что мне нечего стараться защищать его. Что же касается Джеймса, то он известный хитрец и отпетый негодяй. Мне так же, как и вам, чрезвычайно не нравится появление рыжего Нийла. Это выглядит нехорошо, да. Это плохо пахнет. Старый Ловэт устроил дело леди Грэндж. Если молодой Ловэт займется вашим, то это будет в духе семьи. За что Джеймс Мор сидит в тюрьме? За такое же преступление -- похищение. Его слуги привыкли к подобной работе. Он предоставит их в распоряжение Саймона, и вскоре мы услышим, что Джеймс прощён или что он бежал, а вы уже будете сидеть под замком в Бенбекуле или в Эпплькроссе.

-- По-вашему выходит, что это очень серьёзное дело, -- заметил я.

-- Я хочу, чтобы вы скрылись, пока они ещё не успели наложить на вас руки, -- заключил он. -- Сидите тихо до самого суда и появитесь в самый последний момент, когда вас менее всего будут ждать. Конечно, всё это говорится в предположении, что ваше свидетельство, мистер Бэлфур, стоит того, чтобы подвергаться такому риску и таким неприятностям.

-- Скажу вам одно, -- ответил я, -- я своими глазами видел убийцу, и то был совсем не Алан.

-- Тогда, клянусь небом, мой родственник спасён! -- воскликнул Стюарт. -- Жизнь его зависит от ваших показаний. Нечего жалеть ни времени, ни денег -- ничего, лишь бы иметь возможность появиться на суде. Ступайте прямо назад по этому переулку. От него ведёт прямая дорога на Ланг-Дейкс. И послушайте меня, не возвращайтесь в Эдинбург, пока вся эта суматоха не уляжется.

-- Хорошо, я постараюсь последовать вашему совету, -- сказал я.

-- За пять дней до суда, шестнадцатого сентября, известите меня. Я буду в Стирлинге, в "Королевском гербе". И если вы до тех пор сумеете уберечься, то я позабочусь, чтобы вы добрались до Инверари.

-- И ещё одно, -- сказал я, -- могу я увидеть Алана?

Он, казалось, был в нерешимости.

-- Лучше бы вам не видеться, -- отвечал он. -- Однако не могу отрицать, что Алан очень этого желает и нарочно будет находиться ночью между вторником и средой у Сильвермиллса. Если вы убедитесь, что за вами не следят, мистер Бэлфур, -- но только твёрдо убедитесь в этом, -- то спрячьтесь в удобном месте и наблюдайте целый час за дорогой, прежде чем рискнуть. Было бы ужасно, если бы вас обоих схватили.

Было около половины четвертого, когда я вышел на Ланг-Дейкс. Для начала хотелось сходить в Дин. Так как там жила Катриона, а её родственникам, гленджайльским МакГрегорам, почти наверняка поручили следить за мной, то это было одно из немногих мест, которых мне следовало бы избегать. Но до дуэли это не имело никакого значения. Я не спеша прогулялся вдоль полей и немного позже четырёх уже был у дома миссис Драммонд Огилви.

Обе леди находились в доме, и, увидев их вместе у открытой двери, я размашистым движением снял шляпу и сказал: "Тут один малый снова пришел за своими шестью пенсами", -- чтобы немного подколоть ехидную вдову.

Катриона выбежала мне навстречу и сердечно поздоровалась со мной. К моему великому удивлению, старая леди на этот раз была не менее любезна. Гораздо позже я узнал, что она ещё на рассвете послала верхового к Ранкилеру в Куинзферри, услышав, что он поверенный Шос-гауза. Сейчас у нее в кармане лежало письмо моего доброго друга, который рекомендовал меня с самой лучшей стороны. Мне не надо было читать этого письма, чтобы догадаться об её намерениях. Очень возможно, что в местных раскладах я был "деревенщиной", но всё же далеко не в такой степени, как она предполагала. Даже для моего немудрящего ума было ясно, что коварная бабка затеяла устроить брак своей родственницы с безбородым юношей, кое-что значившим как лэрд в Лотиане.

-- Пусть мистер Сикспенс поужинает с нами, Кэтрин, -- сказала она радушно. -- Сбегай и распорядись чтобы служанки поставили ещё один прибор.

Пока мы оставались одни, она очень старалась польстить мне. Но делала это умно, прикрываясь шуткой, всё время называла меня Сикспенсом, но таким тоном, который должен был возвысить меня в собственных глазах. Когда вернулась Катриона, то намерения старой дамы, если это только было возможно, стали ещё очевиднее: она расхваливала девушку, как опытный барышник своего коня. Я улыбался при мысли, что она действительно считает меня таким дурачком. Наконец самозваной свахе пришло в голову под каким-то явно надуманным оставить нас одних и мы смогли немного пообщаться с глазу на глаз.

-- Я не должна вас ни о чём расспрашивать? -- с живостью спросила Катриона, как только мы остались наедине.

-- Нет, сегодня я уже могу о чём угодно говорить с чистой совестью, -- ответил я. -- Я был освобожден от своего слова, и после того, что произошло сегодня утром, я не стал бы держать его, если бы даже меня и просили.

-- Так расскажите мне всё, -- попросила она. -- Только кратко. Моя родственница скоро вернется.

-- Мы могли бы выйти на прогулку, погода сейчас великолепная, а к шести часам вернёмся для ужина -- ответил я, -- а то, боюсь, наш разговор будет достаточно длинным.

Она собралась мгновенно -- тот кто говорит, что женщины при сборах всегда долго копаются просто не умеет их правильно мотивировать.

Итак, я рассказал ей всю историю с лейтенантом и энсином -- от начала до конца, -- стараясь представить её в возможно более смешном виде, и действительно в этой бессмыслице было много забавного.

-- Ну, мне кажется, вам так же мало везет с суровыми мужчинами, как и с прекрасными леди! -- сказала она, когда я кончил. -- Но постойте, вам же ещё сегодня предстоит дуэль с этим младшим офицером! А вы тратите время на меня вместо того чтобы подготовиться к ней должным образом!

-- Во всяком случае, это общение очень поднимает мне настроение, -- отвечал я. -- Что касается дуэли, то это не то дело, к которому можно подготовиться за пару-тройку часов.

-- Но вдруг вас убьют? -- возмутилась она моему легкомыслию, -- разве вам не надо составить завещание, проститься с друзьями?

-- Что вы, я такой человек, что даже из жизни предпочту уйти по-английски, не прощаясь, -- весело ответил я, -- впрочем, я не планирую умирать. Уж точно не сегодня, нет.

-- Знаете ли, чему я улыбаюсь? -- спросила она. -- Вот чему. Я рождена быть мужчиной. В своих мечтах я всегда юноша: я представляю себе, что со мной происходит и разные ситуации. Когда же дело доходит до боя, я вспоминаю, что я только девушка, не умею держать шпаги или нанести хороший удар. И тогда мне приходится переделывать всю историю таким образом, чтобы поединок не состоялся, но я всё равно осталась бы победительницей. Я так завидую вам, мистер Дэвид Бэлфур.

-- Вы кровожадная девушка, -- сказал я с подначкой.

-- Я знаю, что благородным девушкам положено уметь только шить, прясть и вышивать, -- отвечала она немного печально, -- но если бы это было вашим единственным занятием, вы бы сами нашли его очень скучным. Но это не значит, что я хочу убивать людей. Убили вы кого-нибудь в жизни?

-- Представьте себе, да! Я убил на удивление много народу, -- сказал я. -- А между тем я нисколько не стыжусь вспомнить об этом.

-- Но что вы чувствовали после первого убийства? -- спросила она.

-- Я сидел и рыдал как ребенок, -- отвечал я, скрывая только тот факт, что был тогда вдребезги пьян, -- хотя это было на войне и я исполнял свой долг.

-- Мне это так знакомо! -- воскликнула она. -- Я понимаю, откуда берутся эти слёзы. Но, во всяком случае, мне не хотелось бы убивать: я бы хотела бы быть Кэтрион Дуглас, которая, когда враги выломали засов, просунула в скобы свою руку. Это моя любимая героиня. А вы бы хотели так героически умереть за своего короля? -- спросила она.

-- По правде сказать, -- заметил я, -- моя любовь к королям гораздо более сдержанна. По мне гораздо героичнее выжить и победить, чем отдать жизнь. Нет, я никогда не отдам просто так свою жизнь -- я буду драться за неё изо всех сил и за даже за их пределами.

-- Вы правы! -- сказала она. -- Такое чувство достойно настоящего мужчины! Ах, как бы я хотела научиться хорошо сражаться!

-- Катриона, -- отвечал я, -- то что женщины не способны хорошо сражаться -- это всего лишь общепринятое заблуждение. Есть множество исторических примеров, доказывающих обратное. Хотите, я приведу их вам?

-- Да, конечно! -- воскликнула девушка с энтузиазмом, -- вы так хорошо умеете рассказывать!

Я подумал, что на том и стоим, начав свой рассказ с общеизвестных амазонок. Затем перешёл на древнеегипетскую царицу Яххотеп, в молодости воевавшую настолько хорошо, что её наградили многими боевыми наградами.

Вспомнил Артемисию I Карийскую, царицу небольшого государства Кария, подвласт-ного персам, которая участвовала в греко-персидских войнах на стороне последних. Самостоятельно командовала эскадрой из 5 кораблей в битве при Саламине в сентябре 480 г. до н. э. Её мужеством восхищался сам правитель персов Ксеркс: "Мои мужчины стали женщинами, а женщины - мужчинами!", говаривал он.

Гвендолин, легендарную королеву бриттов жившую в 1000 годы до нашей эры. Она поначалу была женой правителя бриттов Локрина и матерью его сына Мадана, что не помешала ее супругу уйти к другой женщине, которую он и сделал новой королевой. Гвендолин не согласившись с таким отношением к себе и ребенку собрала могущественную армию и сама возглавив ее двинулась войной на Локрина что бы восстановить себя во главе страны. Гвендолин победила в этой войне, решающая битва которой состоялась возле реки Стур где и погиб Локрин.

Корделию, королеву Англии в 700 годах после рождества Христова, которая лично участвовала во многих битвах, пока не попала в плен, где покончила жизнь самоубийством.

Матильду, графиню Тосканскую, родившуюся в Италии в 1061 году. С детства учившуюся владеть оружием и впервые принявшую участие в битве в пятнадцатилетнем возрасте. Тридцать лет подряд она возглавляла армию служившую Римским Папам Григорию и Урбану.

Жанну де Дампьер, графиню де Монфорт, жившую около 1300 года. Она сумела проявить свои неординарные военно-тактические способности во время осады родного города врагами. Девушка, до этого никогда не принимавшая участия в битвах, надела доспехи и некоторое время, с толком и пониманием дела, руководила обороной города. Затем Жанна сумела вывести около 300 человек из осажденного поселения, добраться до Бреста. Там собрала армию и вернулась домой на помощь мужу, чтобы разбить врага и снять осаду с крепости.

Грейс О'Мелли, в замужестве - О'Флагерти. Самую жестокую и отчаянную пиратку XVI в., подчинившую себе чуть не половину Ирландии. В Голуэе до сих пор показывают надпись на крепостной стене, посвящённую ей: "Боже, защити нас от свирепых О'Флагерти и других напастей". Единственную дочь воительница родила на корабле во время битвы, сразу после родов поднялась на капитанский мостик и участвовала в абордаже.

Жанну Д'Арк, которая так известна, что о ней можно было лишь кратко упомянуть.

Наконец нашу соотечественницу, леди Агнесс Рэндольф, жену графа Данбара, прославленную Чёрную Агнес. Она лично участвовала в сражениях, но более всего прославилась защитой от войск английского графа замка Данбара, осада которого длилась более пяти месяцев и происходила в 1334 году. Чёрная Агнесс после каждого штурма заставляла слуг демонстративно вычищать зубцы и башни крепости, таким образом выражая своё презрение врагам...

Рассказывая всё это, я исподтишка любовался раскрасневшимся лицом леди и её горящими энтузиазмом глазами. Кажется я начал понимать, что в самом начале привлекло к ней моё внимание. В ней плескался настоящий океан жизненной энергии, способный при благоприятном случае изменить не только её жизнь, но и само течении истории. Наверное именно подобное выделяло и тех исторических героинь, о которых я ей сейчас столь вдохновенно рассказывал, всей душой пытаясь произвести на девушку впечатление.

-- Где у меня голова, ведь я не поделилась с вами моей последней новостью! -- воскликнула Катриона по окончании моего рассказа и в свою очередь поведала, что получила письмо от отца, сообщавшего, что она может на следующий день навестить его в замке, куда его перевели из тюрьмы накануне, и что дела его определённо поправляются.

-- Кстати, на счёт вашего отца, спасибо что напомнили, -- вспомнил я ещё об одном деле. -- Мне кажется, что Генеральный прокурор на пару с Ловэтом подрядили через него ваш клан для того чтобы следить за мной или даже похитить меня.

-- Что вы такое говорите! -- воскликнула она, -- зачем бы им поступать подобным образом!

-- Я важный свидетель по Делу об Эпинском убийстве, -- со вздохом признался я, -- и мои показания могут помешать Кэмпбеллам вздёрнуть на виселицу Джеймса Стюарта, чего эти джентльмены так сильно жаждут. Ловэт намедни уже неудачно попытался меня убить, ну так он известный мерзавец. А Генеральный прокурор с помощью вашего отца просто хочет, по возможности безболезненно, не допустить моего появления в суде.

-- Я надеюсь, вы не будете их сравнивать! Вам надо помнить, что Престонгрэндж и Джеймс Мор, мой отец, -- одной крови, -- сказала Катриона, немного отойдя от темы.

-- Я никогда об этом не слышал, -- сказал я удивлённо.

-- Странно, что вы так мало знакомы с родословным древом шотландских кланов, -- сказала она. -- Одни могут называться Грантами, а другие МакГрегорами, но они всё-таки принадлежат к одному клану. Все они сыны Эпина, по имени которого, я думаю, называется и вся наша страна.

-- Какая страна? -- не понял я.

-- Моя и ваша родина, -- отвечала она.

-- Сегодня для меня день открытий, кажется, -- сказал я непонимающе. -- Я всегда почему-то считал, что она называется Шотландией.

-- Шотландия -- древнее имя страны, которую вы теперь называете Ирландией, -- ответила она. -- Старинное же и настоящее название земли, где мы живем и из которой мы созданы, Альбион. Она называлась Альбион, когда наши предки сражались за нее против Рима и Александра, и её до сих пор называют так на вашем исконном языке, который вы не знаете.

-- По правде, я никогда и не учился ему, -- сказал я. У меня не хватило духу поправить её ошибку насчет Александра Македонского, который на самом деле воевал далеко от этих мест.

-- Но ваши славные предки говорили на нём много поколений подряд, -- сказала она. -- На нём пели колыбельные песни, когда нас даже не было на свете. И ваше имя ещё напоминает о нем. О, если бы вы говорили на этом языке, я показалась бы вам совсем другой. Это язык сердца, а не разума.

-- Охотно верю, но мы немного отвлеклись, -- вернул я увлёкшуюся девушку с небес на землю. -- Возможно вашему отцу поручили похитить меня и где-то спрятать до окончания суда над Джэймсом Стюартом... -- Тс-с-с, не перебивайте, дослушайте до конца, -- приложил я указательный палец к губам пытавшейся возразить девушки, от чего она заметно смутилась. -- Так вот, я вскоре так или иначе вскоре исчезну на некоторое время. Пусть ваш отец смело утверждает, будто это дело его рук. И ровно за три для до начала процесса, после полудня, потребует встречи с генеральным прокурором. По дороге мои люди освободят его и переправят во Францию. Обещаете передать ему мои слова?

Она пообещала. А затем мы вернулись в дом, так как уже пришло время обещанного ужина. Я оказался за столом с обеими леди. Всё было очень вкусно; еду подавали на старинной посуде; и вино было отличное, так как миссис Огилви, кажется, была богата. Разговаривали мы тоже довольно приятно. Но когда я увидел, что тени становятся длиннее, я вежливо откланялся. Мне ещё предстояло вовремя добраться добраться до парка, где мы должны были встретиться с противником и секундантами. Катриона проводила меня до садовой калитки.

-- Я долго вас теперь не увижу? -- спросила она.

-- Не знаю, -- отвечал я честно, пожимая плечами, -- может быть, недолго, может -- долго, а может быть такое, что и никогда...

-- И так вполне может случиться, -- сказала она. -- Вам жаль?

Я только наклонил голову, пристально и молча глядя на нее.

-- Мне-то, во всяком случае, жаль, -- сказала она печально. -- Мы с вами знакомы совсем недолго, но я очень уважаю вас. Вы правдивы и храбры. Я думаю, что со временем вы станете настоящим героем. Я буду рада услышать об этом. Если дело пойдет худо, всё погибнет, как вы этого опасаетесь, помните, что у вас есть друг, который вас не забудет. После вашей смерти, когда я стану старухой, я буду рассказывать моим внукам о Дэвиде Бэлфуре, и даже тогда слёзы будут катиться по моим щекам. Я расскажу им, как мы расстались, и что я сказала, и что я сделала. Господь храни вас и направляй, об этом молит ваша маленькая подружка, так сказала я, а вот что я сделала...

Она внезапно схватила мою руку и поцеловала её. Это так меня поразило, что я замер, точно меня поразила молния. Лицо её зарделось как маков цвет, она взглянула мне прямо в глаза и кивнула.

-- Да, мистер Дэвид, -- сказала она, -- вот что я думаю о вас. Я вам отдала свою душу вместе с этим поцелуем.

Я прочел на её лице воодушевление, но это было пока лишь рыцарское чувство отважного ребенка, и ничего более. Она поцеловала мне руку, как когда-то в детстве поцеловала её принцу Чарли, с тем возвышенным чувством, какого не знают заурядные люди. Никогда ранее я так отчётливо не понимал, что люблю её, и никогда не видел так ясно, как много мне ещё надо стараться, чтобы она полюбила меня такою же любовью. Однако я должен был сознаться, что за прошедший день немного поднялся в её глазах и что сердце её сейчас билось в такт с моим.

После той чести, которую она оказала мне, я не мог просто произнести какую-то банальную любезность. Мне вообще трудно было говорить, в её голосе звучало такое искреннее вдохновение, что мне было стыдно из-за своих прежних замашек прожжённого сердцееда.

-- Благодарю вас за вашу доброту, дорогая, -- сказал я. -- И до свидания, моя маленькая подружка. -- Я назвал её именем, которое она сама дала себе. Затем я глубоко поклонился и быстро развернувшись вышел за калитку.

Время уже подходило к семи часам пополудни. Быстрым шагом я направился к Эдинбургу. Так получилось, что со своим противником и секундантами я встретился задолго до Королевского парка, на одной из центральных улиц города. Здесь оказалось большинство из утренней компании, за исключением обиженного мною горца и той пары судейских, что до конца оставалась в парке со мной с сёстрами Грант; и приглашённый доктор. Вот всей этой толпой мы и пошли к месту дуэли. Я прикидывал, не может ли быть такого, что все они наняты Фрезером Ловэтом, но отбросил эту мысль. Восемь наёмных убийц -- это просто смешно. Скорее всего они просто пришли полюбоваться зрелищем, ведь жизнь местных обывателей достаточно скудна на сильные эмоции. Но даже если я ошибаюсь, в моей сумке три пистолета, причём сверху лежит четырёхствольная "утиная лапа". Эх, вот когда приходится пожалеть, что заказанные револьверы ещё пока не готовы...

Хотя потенциально опасными здесь выглядели только три офицера и всего один из судейских, крепкий малый в рыжем парике с чёрно-синим бантом в длинной косичке.

По дороге в мою сторону направился один из секундантов, лейтенант драгун, подойдя ко мне он подчёркнуто высокомерно заявил:

-- Истец заявил, что в виду серьёзности оскорбления дуэль будет вестись до смерти одной из сторон. У вас есть возражения этому?

В ответ я пожал плечами и ответил вопросом на вопрос:

-- А что, мои возражения что-то изменят?

Он взглянул на меня с превосходством и издевательски изрёк:

-- В связи с теми же обстоятельствами никакие извинения не принимаются. Так что у вас есть только единственный выбор: умереть как это подобает мужчине, или скуля, как жалкий пёс.

Я молча пожал плечами и отвернулся, раскуривая трубку, давая понять, что наш разговор окончен. Он ещё какое-то время посверлил мой невозмутимый профиль надменным взглядом, но в конце концов всё же отстал от меня, слившись с остальной компанией.

Когда мы вошли в скалистый, пустынный Королевский парк, солнце уже почти перестало греть, но ещё ярко светило, отбрасывая длинные тени.

Мы миновали длинную вереницу скал и подошли к Охотничьему болоту. Масса болотных птиц бросилась прочь, испуганная нашим появлением. Миг -- и всё застыло в тревожном ожидании, только большая белая цапля спиралью подымалась в небесную синь, тревожно крича. Эх, как я люблю этот миг перед скорой схваткой, ни в какое другое время нельзя так полно ощутить всю прелесть бытия. Сопровождающие остановились возле опушки леса, давая нам свободное место для боя. На лужке, покрытом мягким дёрном, мой противник выхватил шпагу. И я сразу понял причину его непоколебимой уверенности в своём превосходстве, поскольку сделал это он левой рукой. Левша... Ну что же, время рвать шаблоны.

Сбросив под куст свою сумку я, также взяв шпагу в левую руку, встал в классическую защитную стойку, но вынеся заднюю опорную ногу чуть дальше назад от линии корпуса чем это требовалось. Клинок расположил в позиции четвёртой защиты (защищает корпус), сместив его кончик немного дальше вправо, чем этого требовала классика фехтования. К сожалению моё актёрское мастерство оставляло желать лучшего, поэтому я даже не пытался изображать из себя деревенского увальня. Или просто, по какой-то причине не выглядел достаточно безопасным, даже отходя от традиционной техники фехтования.

Противник не купился на мою провокацию и не бросился безоглядно вперёд, хотя для меня было бы идеальным, если бы он попытался атаковать запястье или пальцы моей вооружённой руки. Ради этого я ведь даже взял лёгкую испанскую шпагу, с корзиной но без защищающей кисть дужки.

Приблизившись на среднюю дистанцию, энсин, едва наши шпаги соприкоснулись в мимолётном отводе, резво вернулся на исходную позицию. Потом повторил это ещё раз, фиксируя внимание на моих ногах. Но теперь я коротким прыжком последовал за ним, не допуская полного расцепления клинков и он наконец сделал то, к чему я стремился с самого начала -- в глубоком контр-выпаде атаковал мою левую руку, целя остриём своей шпаги в моё запястье. Но я уже ушёл с линии атаки -- ещё до её начала уйдя в скрут, вынес правую ногу, которая до этого была сзади, вперёд и в сторону от противника, одновременно резко убрав руку со шпагой к своему бедру. Шпага противника прошла так близко к моей спине, что я ощутил её даже сквозь кожу охотничьего камзола. Затем я мгновенно развернулся корпусом на триста шестьдесят градусов. Знатоки рукопашного боя несомненно узнают технику бэкфиста, удара пришедшего в рукопашку из тайского бокса, только в данной ситуации я выполнял её с клинком в руке. Многократно отработанный приём занял времени не многим больше простого выпада, мой соперник только начал реагировать, пытаясь одновременно разорвать дистанцию и вернуть свою шпагу в позицию для защиты, когда я нанёс ему секущий удар. Удар этот, усиленный пружинным раскручиванием всего корпуса, оказался страшен. Моя испанка, обюдоострая шпага шириной всего в два пальца, казалось едва чиркнула по напряжённо вытянутой шее энсина... Тем не менее, мерзко скрежетнув по позвоночнику, вспорола её от затылка к кадыку так глубоко, что кровь брызнула потоком, подобным внезапному китовому фонтану, забрызгав меня буквально с ног до головы целой россыпью мелких капель. Я поспешно отвернулся от зрелища падающего противника, фонтанирующего кровью из развороченного горла (мне и одних только звуков хватало, чтобы с трудом удерживать свой ужин внутри) разворачиваясь к зрителям лицом. Большинство тех оказались не настолько стойкими, от содержимого желудка сейчас освобождалось четверо из семи, в том числе и один из присутствующих на дуэли офицеров. Оставшиеся офицеры были бледны, но держались, а единственный из крепких на желудок гражданских наоборот, пылал нездоровым энтузиазмом. Его довольная внезапным кровавым зрелищем физиономия, с раскрасневшимися щеками и горящими глазами, вызвала у меня мимолётное отвращение. Тоже мне, наследник римской черни, или же предок Джека Потрошителя. Полностью владел собой только врач, стоило мне опустить шпагу, движением кисти стряхнув с неё кровь, быстро бросившийся к пострадавшему. "Бесполезно" подумал я по поводу его попытки. Но, надо признаться, я подсознательно ожидал гораздо большего от жителей этого дикого века. Это в моё время даже солдаты убивают врага на расстоянии и с меньшими спецэффектами, эти же люди теоретически должны более стойко относиться к подобному, но это, на поверку, оказалось не совсем так.

-- У кого-то есть ко мне ещё какие-то претензии? -- спросил я хрипло, срывая со свой шеи пропитанное чужой кровью кружевное жабо, -- или вопросы по дуэли?

Меня заверили, что претензий нет, всё прошло по правилам, но при этом почему-то бросали хмурые взгляды и отводили глаза. Да и я себя чувствовал настоящим мясником, очень уж зрелищный получился финал. Думаете, это смешно для бывшего офицера, воевавшего в прошлой жизни и убивавшего в этой? Но это не совсем так. Стреляя в душманов я не испытывал никаких чувств, кроме смеси страха и азарта -- враги значили там не более чем рисованные силуэты на бумажных мишенях. Во время бойни, которую мы устроили с Аланом в капитанской рубке на бриге, просто не было времени рефлексировать. Слепого шотландского разбойника я застрелил метров с пяти, причём сразу после выстрела его почти скрыл клуб дыма, вырвавшийся из дула моего пистолета. Капитана и охранника банка я убил второпях, на волне адреналина, готовый продолжать сражаться за свою жизнь. Так что несчастный энсин был первым человеком которого я убил вот так, глядя ему в глаза. И это ощущение мне категорически не понравилось. Проходя мимо компании из секундантов и зрителей я краем уха услышал отрывок тихо сказанной одним из адвокатов гренадёрскому лейтенанту фразы, где прозвучали слова "смертельная борьба баритсу". Но даже напоминание о моей давешней шутке с цитированием старого советского фильма о Шерлоке Холмсе не подняло мне настроения. Уходя из Королевского парка я поклялся себе в дальнейшем пытаться, по возможности, обходиться без лишней крови. И постараться подтянуть фехтование, поскольку даже в дуэли до смерти, по большому счёту, противника убивать вовсе не обязательно -- достаточно будет просто лишить его возможности сражаться.

XI.

Дорога моя теперь лежала вниз по долине Лейс-Ривера, по направлению к Стокбриджу и Сильвермиллсу. Я планировал сходить на встречу с Аланом. Возвращаться в конюшню за своим конём не было никакого желания, до темноты времени оставалось не менее пары часов, поэтому мне захотелось пройтись пешком. Расстояние в пять миль, которое предстояло пройти, нисколько меня не пугало.

Тропинка шла по краю долины, посредине которой волновался и шумел бурный поток текущей с гор речушки. Последние сегодня солнечные лучи падали с запада среди длинных теней и при поворотах долины освещали все новые картины, создавая как бы новый мир в каждом уголке её.

Через долину, мимо Стокбриджа и Сильвермиллса, я прошёл уже в сумерках. По уговору, Алан должен был в эту ночь, между двенадцатью и двумя часами, скрываться в мелком леске к востоку от Сильвермиллса и к югу от южной мельничной запруды. Я нашёл это место довольно легко. Лесок рос на крутом склоне, у подножия которого, быстрый и глубокий, шумел мельничный водоворот. Здесь я пошёл ещё медленнее и стал спокойнее обдумывать свой дальнейший образ действий.

Повернувшись, я увидел перед собой весь Сильвермиллс. Тропинка, обогнув деревню, образовала изгиб, но вся была на виду. На ней никого из прохожих не было видно: ни конного, ни пешего, хайлэндеров, ни лоулэндеров. Вот вполне подходящее место, чтобы оторваться от возможной слежки. Я сбоку обогнул запруду, осторожно обошел вокруг восточного угла деревни, прошёл его насквозь и вернулся к западной опушке леса, откуда снова мог наблюдать за дорогой, не будучи виден сам. Она по-прежнему была пустынна.

Более часа сидел я, спрятавшись между деревьями, и ни заяц, ни орёл не могли наблюдать внимательнее. Когда я засел там, уже давно стемнело, очертания предметов стали смутными, и наблюдение было трудным. За всё это время ни один человек не прошел на восток от Сильвермиллса. Если бы меня даже преследовали самые хитрые шпионы во всей Европе, то и тогда было бы невозможно догадаться, где я нахожусь. И, войдя немного глубже в лес, я прилёг и стал ждать времени прихода Алана.

Я напрягал своё внимание насколько мог и стерёг не только дорогу, но и все кусты и поля, которые мог охватить взглядом. Первая четверть луны ярко сверкала между деревьями. Всё кругом дышало предосенней тишиной. Лёжа на спине в продолжение трёх или четырёх часов, я имел прекрасный случай обдумать все своё поведение и планы на ближайшее будущее.

Что вело меня, когда я так безоглядно решил оказать помощь якобитам? Сейчас я уже чётко понимал эти побуждения. Желание поддержать друзей, волей случая оказавшихся на стороне претендента от Стюартов, было первым и самым главным из них. Но что эта помощь на самом деле даст лично мне? А людям Шотландии? Новое кровопролитие, подобное тому, что окончилось пять лет назад. И не дающее никакой надежды на реальную возможность смены власти в Британии. Даже если всё пройдёт идеально и Георга сменит Карл, он же Чарли-красавчик, всё изменится только для небольшой группки людей. Но, наверняка, количество казней и напряжение в обществе только увеличатся. А скоро начнётся Семилетняя война, промышленная революция и огораживание в Хайленде. Не сделаю ли я своим вмешательством ситуацию только хуже? Нет, надо срочно пересматривать приоритеты для вкладывания средств и промывать мозги Алану. Готовить боевые отряды нового типа для претендента и обеспечивать их новейшим оружием слишком опасно. Помнится, Алан на бриге жаловался как тяжело живётся его вождю, Ардшилу, на чужбине. Во Францию мы также отправили жену Джеймса Стюарта с детьми и, дай бог, со временем переправим и его самого. А сколько ещё подобных эмигрантов живёт на чужбине после восстания сорок пятого - сорок шестого годов? Да их сотни, если не тысячи! Вот на материальную помощь им и можно потратить деньги. Самому принцу Чарли презентовать тысяч десять фунтов стерлингов, убедив Алана, что особа неразбавленной королевской крови сможет ими распорядиться гораздо лучше нас с ним. Я то не сомневаюсь, что это не так, но друг наверняка воспримет всё всерьёз. А на большую часть средств создать благотворительный фонд, или как там называются подобные предприятия в текущем веке? Попечительский совет? Да неважно. Пусть Алан, вместо того чтобы готовить, сидя в Париже, новое восстание, лучше займётся решением вопросов о том кто из его соратников заслуживает денег и в каком количестве ему их следует дать.

Затем мои мысли перескочили на Эйли и я с удивлением осознал, что в последнее время вообще боялся вспоминать о ней. Наша любовь, если таковая когда и была, не выдержала проверки расстоянием. О времени я вообще не упоминаю, так как его с нашего расставания прошло всего ничего. Нет, меня по прежнему сильно влекло к рыжей хайлендерской красотке, но это был скорее зов плоти, а не души. При этом я не смог бы её хладнокровно бросить и по моральным соображениям и потому, что нас накрепко связала общая тайна. Как же мне теперь строить наши отношения, с учётом чувств, возникших у меня к Катрионе? Хотя рановато искать окончательное решение. Я ведь не знаю, чего именно хочет от жизни сама Эйли. Это раньше она жила без возможности творить свою судьбу, без денег и социальных связей. Теперь у неё огромные возможности и определённая степень свободы для реализации любых планов на свою жизнь. Надо будет поговорить с ней об этом. Но одно я сейчас решил твёрдо -- никаких недоговорённостей и лжи в моих отношениях с женщинами никогда больше не будет. Они как ржавчина для железа или грибок для колоса -- раз появившись, со временем неизменно разрушают всё.

Я описываю свои размышления столь подробно, чтобы стала понятна подоплёка моих дальнейших действий. Как говорится, даже в том чтобы сажать капусту есть своя истина, а в нравственности найдётся место здравому смыслу.

Час прихода Алана был уже близок, и месяц успел спрятаться за чреду плотных пушистых облаков. Я встал со своего места, огляделся, потом сел снова, но уже в другом расположении духа, уже не витая в раздумьях, а всеми чувствами сканируя простиравшуюся вокруг тишину ночного леса.

Вскоре в чаще послышался лёгкий шорох, треснул сучок, затем ещё один. Наклонившись почти к земле, я просвистел одну или две ноты Алановой песни. Последовал такой же осторожный ответ, и вскоре мы с Аланом наконец встретились в темноте.

-- Ты ли это, наконец, Дэви? -- прошептал он.

-- Я самый, -- отвечал я.

-- Боже, как мне хотелось тебя поскорее увидеть! -- сказал он. -- Время, с тех пор как я сделал всё задуманное, тянулось бесконечно долго. Честное слово, ты решил встретиться не слишком рано! Ведь завтра я уже уезжаю! Что я говорю -- завтра? Сегодня, хотел я сказать!

-- Да, Алан, именно сегодня, -- сказал я. -- Теперь уже далеко за полночь, и ты уедешь уже сегодня. Длинный тебе путь предстоит!

-- Но мы прежде хорошенько побеседуем, -- сказал он.

-- Разумеется, и я могу рассказать тебе много интересного, -- ответил я, -- тем более, некоторые планы придётся менять.

Я довольно доходчиво рассказал ему обо всем случившемся со мной, а затем и о том, что я придумал. Однако, когда я кончил, ему не всё было ясно. Он слушал, почти не задавая вопросов, только время от времени от души смеялся, иногда высказывал возмущение или гнев краткими междометиями.

-- Да, Дэви, ты странный человек, -- сказал он, когда я закончил свой рассказ, -- ты порядочный чудак, и я никогда не желал бы вступать в противостояние с подобными тебе. Что же касается твоей истории, то Престонгрэндж -- виг и потому я постараюсь поменьше говорить о нём, и, честное слово, я верю, что он был бы твоим лучшим другом, если бы ты только мог до конца доверять ему. Но Саймон Фрэйзер и Джеймс Мор -- скоты, и я называю их именем, которое они заслужили. Сам чёрт был отцом Фрэйзеров -- это всякий знает. Что же касается Грегоров, то я не выносил их с тех пор, как научился стоять. Я помню, что расквасил одному из них нос, когда ещё был так не тверд на ногах, что сидел у него на голове. Отец мой -- упокой его господь! -- очень гордился этим, и, признаюсь, имел основание. Я никогда не стану отрицать, что Робин неплохой музыкант, -- прибавил он. -- Что же касается Джеймса Мора, то черт бы его побрал! Взять у тебя деньги, а затем замышлять низость за твоей спиной -- это мерзко. Но твоя дуэль -- это было нечто. Но, думаю, противник твой не был таким уж хорошим фехтовальщиком. Настоящего бойца трудно смутить неожиданной ситуацией. Судя по имени он какой-то много возомнивший о себе лоулендерский хлыщ, изучивший шпагу в фехтовальной школе, а не в реальном бою. Покажешь потом мне удар, которым ты убил его.

-- Мы должны обсудить ещё один вопрос, -- сказал я, стараясь уйти от неприятной темы. -- Прав или не прав Чарльз Стюарт? Только ли за мной они гонятся или за нами обоими?

-- А каково ваше собственное мнение, многоопытный человек? -- спросил он.

-- Я уверен, что поскольку в этом деле есть много заинтересованных лиц, то они делают и то и то, -- ответил я.

-- Я тоже так думаю, -- сказал Алан.

-- А много ли у нас сегодня противников, как по-твоему? -- спросил я.

-- Это зависит от их намерений, -- ответил Алан. -- Если они хотят просто проследить за тобой, то пошлют двух-трех энергичных и проворных малых, а если рассчитывают захватить и тебя и меня, то пошлют, наверное, десять или двенадцать человек, -- прибавил он.

-- Ладно, это теперь не имеет большого значения, -- сказал я, -- так как на этот раз я уж точно заставил их сбиться со следа.

-- Ты так думаешь? -- спросил он. -- А я нисколько не удивился бы, если б они прямо теперь, издали, караулили этот лес. Видишь ли, Дэвид, это всё хайлэндеры. Между ними, вероятно, есть и Фрэйзеры, есть кое-кто из клана МакГрегоров, и я не могу отрицать, что и те и другие, в особенности Грегоры, очень умные и опытные люди. Человек мало что знает, пока не прогонит, положим, стадо рогатого скота на протяжении десяти миль в то время, когда разбойники гонятся за ним. Вот это и подвигло меня к тому чтобы приобрести большую часть своей прозорливости. Нечего и говорить, это лучше, чем война, но и война тоже может многому научить, хотя по сути это более пустяковое дело. У МакГрегоров же была большая практика, так что в том чтобы тайно проследить за кем-то они люди бывалые.

-- Ну, в этом деле тебе видней, сам я не слишком хороший следопыт, -- сказал я, -- но я проверился и никого не увидел.

-- Я постоянно вижу это в тебе, -- возразил Алан. -- И вот что странно в людях, получивших хорошее образование: вы невежественны и сами этого не замечаете. Я не знаю греческого и древнееврейского, но, милый мой, я сознаю, что не знаю их, -- в этом вся разница. А ты лежишь на животе вот тут в лесу и говоришь мне, что избавился от слежки всех Фрэйзеров и МакГрегоров. "Потому что я лично не видел их", -- говоришь ты. Глупая ты голова, они ведь и живут тем, что умеют хорошо прятаться.

-- Хорошо, приготовимся к худшему, -- сказал я. -- Что же будем делать? Вступать с ними в схватку мне что-то не очень хочется.

-- Я задаю тебе тот же вопрос, -- ответил он. -- Мы могли бы разойтись. Это мне не особенно нравится, и, кроме того, у меня есть основания возражать против этого. Во-первых, теперь совершенно темно, и есть некоторая возможность улизнуть от них. Если мы будем вместе, то пойдём в одном направлении; если же порознь, то в двух: более вероятия наткнуться на кого-нибудь из этих джентльменов. Во-вторых, если они настигнут нас, то дело может дойти до драки, Дэви, и тогда, признаюсь, я был бы рад тому, что ты рядом со мной, и думаю, что и тебе не помешало бы моё присутствие. Итак, по-моему, нам надо немедленно выбраться отсюда и направиться на Джиллан, где стоит мой корабль. Это напомнит нам прошлые дни, Дэви. А потом нам надо подумать, что тебе делать. Мне тяжело оставлять тебя здесь одного.

-- Будь по-твоему! -- сказал я. -- Нам надо зайти ещё куда-нибудь по дороге к кораблю?

-- На кой черт? -- спросил Алан. -- Все мои дела здесь окончены, со всеми с кем надо было проститься я уже давно простился. Тем сильнее я жажду вашего общества, мистер Дэвид Бэлфур из Шоса, -- гордитесь этим! С тех пор, как мы расстались у Корсторфайна, я успел изрядно по вам соскучиться.

С этими словами он энергично поднялся с места, и мы стали потихоньку продвигаться по лесу в восточном направлении.

XII.

Было, должно быть, около часа или двух ночи; месяц, как я уже говорил, скрылся; с запада внезапно подул довольно сильный ветер, гнавший тяжёлые на вид рваные тучи. Мы пустились в путь в такой темноте, о какой только может мечтать беглец; вскоре прошли через Пикарди и миновали мою старинную знакомую -- виселицу с двумя незадачливыми грабителями. Немного далее мы увидели полезный для нас сигнал: огонёк в верхнем окне дома в Лохенде. Мы наудачу направились к нему и, потоптав кое-где жатву, спотыкаясь и падая в канавы, наконец очутились в болотистой пустоши, называемой Фиггат-Виис. Здесь, под кустом дрока, мы скоротали оставшееся время до утра.

Мы поднялись около пяти часов. Утро было прекрасное. Западный ветер продолжал сильно дуть и унёс все тучи по направлению к Европе. Алан после лёгкого завтрака и бутылки вина с лимоном и сахаром, которую я прихватил с собой из Эдинбурга специально для подобного случая, сидел и счастливо улыбался. С тех пор как мы расстались, я в первый раз видел моего друга и глядел на него с большой радостью. На нём был всё такой же широкий плащ, но -- это было новостью -- он надел вязаные гетры, достигавшие до колен. Без сомнения, они должны были изменить его привычный вид, но день обещал быть тёплым, и костюм его был немного не по сезону.

-- Ну, Дэви, -- сказал он, -- разве сегодня выдалось не славное утро? Вот такой денёк, каким должны быть все летние дни! Это не то, что шляться по горам в дождь. Но всё же навевает воспоминания, не правда ли?

-- Ты имеешь в виду то, как мы загорали на вершине скалы? -- спросил я ехидно.

-- Да, и упаси Господи от повторения того развлечения, -- сказал он.

-- А где же по-твоему сейчас могут быть наши преследователи? -- спросил я.

-- Бог их знает, -- ответил он задумчиво. -- Во всяком случае, нам придётся рискнуть. Вставай, Дэвид! Идём снова только вперёд, наудачу! Нам сегодня предстоит прекрасная прогулка, почти как в старые добрые времена.

Мы направились на восток, идя вдоль морского берега к тому месту, где подле устья Эска курятся соляные ямы. Утреннее солнце необыкновенно красиво сверкало на Артуровом стуле* и на зелёных Пентландских горах. Прелесть этого дня, казалось, только раздражала Алана.

-- Я чувствую себя полным дураком, -- говорил он, -- покидая Шотландию в подобный превосходный денёк. Эта мысль никак не выходит у меня из головы. Мне, пожалуй, было бы приятнее остаться здесь и быть в конце-концов убитым или повешенным.

-- Нет, нет, Алан, это тебе наверняка не понравилось бы, -- сказал я.

-- Не потому, что Франция плохая страна, -- продолжил он, не слушая, -- но всё-таки это не то. Она, может быть, и лучше многих других стран, но уж точно не лучше Шотландии. Я очень люблю Францию, когда нахожусь там, но я тоскую по шотландским тетеревам и по торфяному дыму.

-- Если тебе больше не на что больше жаловаться, Алан, то это ещё не так важно, -- сказал я.

-- Мне вообще не пристало жаловаться на что бы то ни было, -- ответил он, -- после того как я вылез из петли и стал богат как король.

-- Ты должно быть устал от бездействия за последние пару дней? -- спросил я.

-- Нельзя сказать, что именно устал, -- отвечал он. -- Я не из тех, кто легко падает духом от подобных пустяков, но я лучше чувствую когда у меня есть дело и небо над головой. Я похож на старого Блэка Дугласа: он больше любил слышать пение жаворонка, чем писк мыши. Вот и я больше люблю жить напряжённой жизнью, чем просто тихо сидеть и чего-то ждать.

-- А что там на счёт твоих друзей-горцев, расположившихся в моём поместье, и Эйли? -- спросил я.

Он кинул на меня странный взгляд.

-- Знаешь, я хотел с тобой об этом поговорить, но не знал с чего начать, -- сказал он. -- Я не знаю точно, какие у тебя отношения со вдовой, но мне кажется, что она положила глаз на первого помощника капитана нашего брига, Джона МакЛоу -- продолжал он, сочувственно положив мне руку на плечо, -- она говорила, что он очень напоминает ей покойного мужа. Джон тоже от неё без ума и хотя пока ещё эта парочка держит расстояние, могу поклясться, что это ненадолго.

-- Почему ты так считаешь? -- спросил я.

-- Я же не слепой, -- они такие взгляды бросают друг на друга украдкой, что нетрудно всё понять. Иногда я даже завидовал им. И даже начинал от зависти сочинять песни.

-- О чем? -- спросил я, удивлённый извилистым полётом его мысли.

-- Об оленях, о вереске, -- сказал он, -- о старых вождях, которых давно уже нет, о том, о чем вообще обычно поётся в наших песнях. Иногда я даже старался вообразить себе, что у меня есть флейта или волынка и я играю. Я играл в уме длинные арии, и мне казалось, что я играю их замечательно хорошо. Уверяю тебя, иногда я даже слышал, как фальшивил! Но главное то, что всё это для меня уже кончилось. Теперь тебе самому придётся с этим разбираться и что-то решать.

Затем он заставил меня снова рассказать о своих приключениях, которые опять выслушал сначала со всеми подробностями, чрезвычайно одобрительно и по временам уверяя меня, что я "странный, но очень храбрый малый".

-- Так ты не испугался Саймона Фрэйзера? -- спросил он затем.

-- С чего бы! -- воскликнул я.

-- Да, он хитёр и подл как змей, -- сказал он. -- Это действительно ужасный человек. Но следует и ему воздать должное: могу уверить тебя, что на поле сражения это весьма достойный воин.

-- Разве он так уж храбр? -- спросил я.

-- Храбр? -- переспросил он. -- Он более непоколебим, чем стальной меч.

Рассказ о моей дуэли понравился Алану более всего.

-- Подумать только! -- воскликнул он. -- Не напрасно я учил тебя в Корринаки. Тогда ты не выглядел человеком, способным постоять за себя со шпагой в руке! Как жаль, что я не видел этого! Вставай, вынимай своё оружие. Покажи мне, как это было!

-- Алан, -- сказал я, -- ты уверен, что это надо делать прямо посреди дороги?

-- Я же умру от любопытства, -- сознался он. -- Это наверно был совершенно необыкновенный приём.

-- Да самый обыкновенный приём, -- сказал я ворчливо, -- и я тебе вроде бы его уже показывал. Противник просто не ожидал ничего столь выходящего за пределы классической фехтовальной техники. Ведь в фехтовании на шпагах, хотя передвижения иногда идут по кругу, но выпады -- всегда по кратчайшему расстоянию, по прямой. И чтобы увернуться от укола противники обычно отклоняют голову или корпус, а если и отпрыгивают, то назад, редко в сторону. Бросаться же навстречу удару будет или самоубийца, или человек который точно знает чего добивается. Так что я просто подловил его, разорвав привычный шаблон.

-- Нет, -- сказал он настойчиво, -- всё равно покажи мне это на деле!

-- Ну хорошо, -- сдался я, извлекая шпагу из ножен. Надо сказать, что Алану легко удалось заблокировать мой удар ещё на подходе. Конечно, я сдерживал руку, делал всё слегка замедленно, да и он заранее знал направление атаки.

-- Нет, всё равно не понимаю, -- сказал он, -- по-настоящему хороший фехтовальщик не мог бы пропустить подобный выпад.

Тогда я, не жалея своей шпаги, продемонстрировал этот же приём на предельной для себя скорости, использовав для наглядности росшую у дороги берёзку. Алан только уважительно присвистнул, глядя как падают наземь отсечённые клинком ветви.

-- Я обещаю тебе одно, Алан, -- заметил я, -- когда мы встретимся в следующий раз, я буду фехтовать лучше. Пока же вся моя сила только в подобных финтах и уловках.

-- "В следующий раз"! -- сказал он недовольным тоном. -- Когда это будет, желал бы я знать? Вот зря ты не хочешь отправиться со мной во Францию.

-- Ну, Алан, я об этом долго думал, -- отвечал я, -- и вот мой план: для начала я спасу Джеймса, а уже потом поеду во Францию.

-- Вот ещё одно дело, -- сказал Алан, -- он мой родственник, но я бегу из страны, а спасать его будешь ты в одиночку.

-- Почему же в одиночку! -- воскликнул я, начиная немного раздражаться, услышав всё ту же песню на новый лад. -- А как же те десять хайлендерских головорезов, что жгут сейчас порох в Шосе, тренируя меткость стрельбы? Ты ведь сам говорил мне, что отобрал лучших из лучших.

-- Ты, пожалуй, прав, -- согласился он, -- но и моя шпага с пистолетами могла бы пригодиться в предстоящем деле.

-- Да пойми ты, -- продолжал я терпеливо, как будто уговаривая упрямого ребёнка. -- Если всё пройдёт как задумано, то и дела никакого не будет. Твои люди это просто страховка на самый крайний случай. Если дойдёт очередь до них -- это уже будет означать проигрыш. В бою со всей британской армией не важно будет, семь у меня человек или семьдесят, и есть ли среди них ты.

-- Кстати, чуть не забыл! -- воскликнул он. -- Перед моим выходом из Шоса явились посыльные сразу от двух оружейников. Так что смотри, что я тебе прихватил.

Он порылся из сумки и извлёк оттуда револьвер. Нет, если точнее -- необычайно изящный гибрид кольта и дуэльного пистолета этого века.

Я покрутил это огнестрельное творение и так и этак, рассмотрев на стволе, в окружении завитушек, маленькую надпись "изготовлено мануфактурой Томаса Мэрдоха". Шесть зарядов тридцать первого калибра в съёмном барабане.

-- Ты уже испытывал его? -- спросил у Алана. Друг, немного помявшись, достал из сумки ещё один револьвер, точную копию первого.

-- Это просто чудо, а не оружие, -- сказал он горячо, -- поскольку ты говорил, что хочешь таким вооружить всех, то я осмелился оставить один себе. Я его даже оплатил сразу, ещё не испытывая. А потом, конечно, пострелял. Будь у нас на бриге по паре таких пистолетов, мы бы перебить всю его команду за минуту.

-- Ладно, -- не стал я комментировать, -- теперь я тоже попробую... И, со всей возможной скоростью, выстрелил шесть раз подряд в большой валун, лежавший на краю поля, метрах в двадцати от дороги, по которой мы шли.

Впечатления были разные. Конечно, по сравнению с современными пистолетами темп стрельбы в пару выстрелов в секунду впечатлял. Но тугой спуск и далеко расположенный курок задействовали обе руки стрелявшего. А я ведь уже в мечтах видел себя палящего с двух рук, по-македонски. Хотя мне следовало радоваться и тому, что барабан автоматически вращался, в предыдущих моделях и этого не было. Да даже нормальные пружины научились в Европе изготавливать смешное по историческим масштабам время назад, не прошло и пары веков.

Второй существенный недостаток -- после моей стрельбы участок дороги, где мы находились, заволокло такими плотными клубами дыма, что их можно было использовать как дымовую завесу. Так что, чтобы вести прицельный огонь из этого револьвера, следовало бы очень быстро бежать вперёд или в сторону после каждого выстрела. Но в целом я остался доволен новым оружием. Главное -- оно оказалось не настолько тяжёлым, как я опасался. Чуть тяжелее обычного пистолета, но вдвое легче той же "Утиной лапы"...

Я посмотрел на часы и мы снова пустились в путь -- время назначенного отплытия близилось. В дороге мы снова обратились к планам на будущее.

-- Когда я здесь закончу все дела, -- сказал я, -- думаю на какое-то время перебраться в Голландию, подучиться в Лейденском университете. Что ты на это скажешь? Сможет ли офицер Полка Королевских шотландцев Франции взять отпуск и пересечь границу, чтобы навестить скромного лейденского студента?

-- Ещё бы, конечно сможет! Видишь ли, я в хороших отношениях с моим полковником, графом Драммонд-Мельфортом, и -- что ещё важнее! -- мой двоюродный брат, подполковник, служит в полку голландских шотландцев. Ничего не может быть проще, как получить отпуск, чтобы навестить подполковника Стюарта из Халькета. Граф Мельфорт, очень учёный человек, пишущий книги, как Цезарь, без сомнения будет очень рад воспользоваться моими наблюдениями.

-- Разве граф Мельфорт писатель? -- спросил я. Хоть Алан выше всего ставил воинов, но я лично всегда предпочитал тех, кто пишет книги, наверное потому, что сам этим талантом был обделён.

-- Да, Дэвид, -- сказал он. -- Можно было бы заметить, что полковник должен был бы найти себе более приличное занятие. Но могу ли я осуждать его, когда и сам сочиняю песни?

-- Хорошо! -- заметил я. -- Теперь тебе осталось только дать мне адрес, куда писать для тебя во Францию. А как только я попаду в Лейден, я пришлю тебе свой.

-- Лучше всего писать мне на имя моего вождя, -- сказал он, -- Чарльза Стюарта Ардшила, эсквайра, в город Мелон, в Иль-де-Франс. Рано ли, поздно ли, но твоё письмо в конце концов непременно попадет в мои руки...

В Массельборо, где мы завтракали жареной треской, меня чрезвычайно позабавили разговоры Алана. Его шерстяной плащ и вязаные гетры в это тёплое утро привлекали к себе внимание, и, может быть, было действительно разумно объяснить посторонним, почему он так тепло не по погоде одет. Алан принялся за это дело крайне ретиво. Он болтал с хозяйкой дома, хвалил её способ изготовления трески, потом всё время жаловался на простуженный живот и с серьёзным видом рассказал о всех симптомах своей болезни. После этого он с большим интересом выслушал все советы, которые дала ему трактирщица.

Мы покинули Массельборо до того, как туда пришел дилижанс из Эдинбурга, так как, по словам Алана, нам следовало избегать подобной встречи. Ветер, хотя и сильный, был очень тёплый, солнце пригревало, и Алан в своём костюме страдал от жары. После Престонпанса мы свернули на Глэдсмьюрское поле, где он гораздо подробнее, чем требовалось, стал мне описывать сражение, происходившее на этом поле. Отсюда прежним быстрым шагом мы пошли в Кокензи. Хотя здесь и сооружались рыбачьи снасти для ловли сельдей, всё же это был пустынный, отживающий свой век полуразрушенный городок. Но местная пивная отличалась чистотой, и Алан, сильно разгорячившись, все-таки выпил бутылку эля и снова рассказал местной хозяйке старую историю о своём простуженном животе, только теперь симптомы его болезни были совсем иные.

Я сидел и слушал, и мне пришло в голову, что я не припомню, чтобы он обратился к женщинам хотя бы с тремя серьёзными словами. Он всегда шутил, зубоскалил и в душе издевался над ними, но им всё это почему-то неизменно казалось интересным. Я намекнул ему об этом, когда хозяйку вызвали из снятого нами отдельного кабинета другие гости.

-- Чего же ты хочешь? -- сказал он. -- Мужчина должен уметь развлекать женщин: он должен рассказывать им разные смешные истории, чтобы позабавить их, бедных овечек! Тебе следовало бы поучиться этому, Дэвид. Тебе надо бы усвоить приемы этого своего рода искусства, общения с женщинами. Если бы вместо старухи была молодая и хоть сколько-нибудь красивая девушка, я ни за что не стал бы говорить с нею о своём животе, Дэви. Но когда женщины слишком стары, чтобы думать о любовниках, они непременно хотят быть аптекарями. Почему? Да разве я знаю? Думаю, что такими уж сотворил их бог. Но я считаю, что тот дурак, кто не старается им всячески потакать.

Тут вернулась хозяйка, и Алан быстро отвернулся от меня, словно ему не терпелось продолжать прежний разговор. Хозяйка начала рассказывать о происшествии, случившемся с её зятем из Эбэрледи, болезнь и смерть которого она описала чрезвычайно подробно. Рассказ её был не только скучен, но иногда и противен, так как она говорила смакуя неприятные мне подробности. Поэтому я впал в глубокое раздумье, выглядывая из окна на дорогу и едва замечая, о чём идёт разговор. Как вдруг я непроизвольно вздрогнул.

-- Мы клали ему припарки к ногам, -- говорила тем временем хозяйка, -- и нагретые камни на живот, и давали ему иссоп, и настойку из болотной мяты, и прекрасный, чистый серный бальзам...

-- Сэр, -- сказал я Алану тихонько, не перебивая её, -- сейчас мимо прошел один из моих старых друзей.

-- Неужели? -- отвечал Алан, точно это было совсем не важно, и продолжал: -- Вы говорили, сударыня!..

И несносная женщина продолжала свой рассказ.

Вскоре, однако, он заплатил ей монетой в полкроны, и она должна была пойти за сдачей.

-- Кто это был? Рыжеголовый? -- спросил Алан.

-- Да, это был Нийл, -- ответил я.

-- Что я тебе говорил, там, в лесу? -- воскликнул он. -- Всё-таки странно, что он уже тут! Он был один?

-- Совершенно один, насколько я мог видеть, -- сказал я.

-- Он прошёл мимо? -- спросил он.

-- Он шёл мимо, -- сказал я, -- и совершенно не оглядывался по сторонам.

-- Это ещё более странно, -- сказал Алан. -- Я думаю, Дэви, что нам надо быстро уходить. Но куда именно? Чёрт знает, это становится всё более похожим на прежние времена! -- воскликнул он.

-- Однако разница в том, -- сказал я, -- что теперь мы вооружёны куда лучше.

-- И ещё в том, мистер Бэлфур, -- заметил Алан, -- что теперь мы выслежены: собаки уже нашли след и вся свора гонится за нами, Дэвид. Дело плохо, чёрт бы его побрал! -- Он серьёзно призадумался, глядя перед собой со знакомым мне выражением лица. -- Вот что, хозяюшка, -- сказал он, когда словоохотливая старушка вернулась, -- есть тут у вас другой выход из постоялого двора?

Она отвечала, что есть, и объяснила, куда он выходит.

-- В таком случае, сэр, -- сказал он, обращаясь ко мне, -- мне кажется, что этот путь будет самым коротким. До свидания, милая. Я не забуду про настойку из корицы.

Мы вышли через огород и пошли по тропинке среди полей. Алан зорко смотрел по сторонам и, увидев, что мы находимся в небольшой котловине, скрытой от взглядов людей, присел на траву.

-- Будем держать военный совет, Дэви, -- сказал он. -- Но прежде всего надо дать тебе маленький урок. Представь себе, что я был бы похож на тебя, -- что о нас вспомнила бы старушка? Только то, что мы поели жареной рыбы и поспешно вышли через задний ход. А о чём теперь она будет вспоминать? О том, что к ней зашел изящный молодой человек, страдающий болезнью желудка, который очень заинтересовался рассказом о её зяте. О Дэви, учись как нужно соображать!

-- Я постараюсь, Алан, -- сказал я, улыбаясь.

-- А теперь вернемся к твоему рыжему, -- продолжал он. -- Как именно он шёл -- быстро или медленно?

-- Ни то, ни другое, обычным прогулочным шагом, -- сказал я.

-- Он точно не торопился? -- спросил он.

-- Нисколько, -- ответил я.

-- Гм! -- сказал Алан. -- Это очень странно. Мы сегодня утром никого не заметили на Фиггат-Винсе. Он, видимо, обогнал нас и как будто нас не искал, а между тем очутился на нашем пути. Ну, Дэви, я начинаю понимать. Мне кажется, что они ищут не тебя, а меня. И, думаю, отлично знают, куда идти.

-- Знают? -- переспросил я.

-- Я думаю, что Энди Скаугел продал меня, -- он сам, или его второй помощник, в остальной команде я вроде уверен, или же клерк Чарли Стюарт, что было бы совсем уж прискорбно, -- сказал Алан. -- Если хочешь знать моё мнение, то мне кажется, что на Джилланской отмели будет сегодня разбито несколько голов.

-- Алан, -- воскликнул я, -- если всё так и есть, там будет много народу! Как бы не слишком много даже для нас обоих.

-- Это всё-таки было бы некоторым удовлетворением, -- сказал Алан. -- Но подожди немного, подожди! Я думаю, что благодаря этому западному ветру у меня ещё есть возможность проскочить сквозь сети. Вот каким образом, Дэви. Мы сговорились встретиться с капитаном Скаугелом с наступлением темноты. "Но, -- сказал он, -- если будет хоть малейший западный ветер, то я окажусь на месте гораздо раньше назначенного срока и буду стоять за островом Фидра". Если наши преследователи знают место, то они должны знать также и время. Понимаешь, что я хочу сказать, Дэви? Благодаря Джонни Коупу и другим остолопам в красных мундирах я знаю эти места как свои пять пальцев. И если ты согласен побегать рядом с Аланом Брэком, то мы можем опять повернуть вдаль от берега и снова выйти к морю у Дирлтона. Если корабль будет там, то постараемся попасть на него; если же его нет, то мне придется вернуться в твой замок. В обоих случаях я надеюсь оставить твоих джентльменов с носом.

-- Мне кажется, что в этом твоём плане есть некоторая надежда на успех, -- сказал я. -- Будь по-твоему, Алан!

XIII.

Бегство с Аланом по Хайленду не дало мне тех знаний, которые он сам получил во время своих переходов с генералом Коупом. Я не могу рассказать точно, каким путем мы шли. Извинением мне может служить только то, что мы уж очень торопились. Временами мы бежали, временами шли самым быстрым шагом. Два раза во время своего быстрого движения мы наталкивались на поселян. Хотя на первого из них мы налетели прямо из-за поворота дороги среди скал, но у Алана уже было наготове объяснение нашему нетипичному поведению.

-- Не видали вы моей лошади? -- задыхаясь, проговорил он.

-- Нет, я не встречал никакой лошади, -- отвечал сбитый с толку крестьянин.

Алан потратил некоторое время, объясняя ему, что мы путешествовали, сидя по очереди на лошади; что лошадь наша убежала и он боится, не вернулась ли она обратно в Линтон. Но и этого ему показалось мало: прерывающимся голосом он очень натурально стал проклинать своё несчастье и мою глупость, которая, по его словам, была всему причиной.

-- Те, которые не могут говорить правду, -- заметил он, когда мы снова пустились в путь, -- должны заботиться о том, чтобы оставить по себе хорошую, искусно придуманную ложь. Если люди не понимают, что вы делаете, они страшно интересуются вами, но если им кажется, что они знают о вас кое-что, то интересуются вами столько же, сколько вчерашней гороховой похлёбкой.

Сначала мы направились в глубь страны, а под конец спонтанного марш-броска наш путь пошёл к северу. Слева мы оставили церковь в Эберледи, справа -- вершину Бервик Ло. Идя таким образом, мы вышли на берег моря неподалеку от Дирлтона. К западу от Северного Бервика и до самого Джилланского мыса тянется цепь четырёх небольших островов -- Крейглит, Лэм, Фидра и Айбро, -- примечательных разнообразием их величины и формы. Наиболее оригинальный из них Фидра -- серый островок, состоящий как бы из двух горбов; развалины, находящиеся на этом острове, привлекают к нему особое внимание. Я помню, что, когда мы подошли поближе, через окно или дверь развалившегося здания светилось море, точно человеческий глаз.

Около Фидры есть прекрасное место для стоянки судов, защищённое от западного ветра, и мы ещё издали увидели стоявший там "Сокол".

Против этих островов берег был совершенно пустынный. На нём не видно человеческого жилья и редко встречаются прохожие, разве иногда пробегут играющие дети. Маленькое местечко Джиллан расположено на дальнем конце мыса. Дирлетонские жители уходят работать на поля в глубь страны, а рыбаки из Северного Бервика отправляются на рыбную ловлю из своей гавани, так что пустыннее этого места едва ли сыщешь на всём побережье. Мы на животах ползли между бесчисленными кочками и выбоинами, внимательно наблюдая по сторонам, и сердца наши громко колотились в груди; солнце так ослепительно сияло, море так искрилось в его лучах, ветер так колыхал прибрежную траву, а чайки с таким шумом бросались вниз и взлетали вверх, что эта пустыня казалась мне живой. Место это, без сомнения, было бы хорошо выбрано для тайного отъезда, не будь эта тайна нарушена. Но даже и теперь, когда она стала известной и за местом этим наблюдали, нам удалось незаметно проползти до самого края песчаных холмов, где они прямо спускаются к морю.

Тут Алан остановился.

-- Дэви, -- сказал он, -- нам предстоит трудное дело. Пока что мы лежим здесь, мы в безопасности, но это ничуть не приближает меня ни к моему кораблю, ни к берегу Франции. Однако, если мы встанем и начнём подавать сигналы корвету, нас могут увидеть. Как ты думаешь, где теперь могут прятаться твои джентльмены?

-- Они, может быть, ещё не пришли, -- отвечал я. -- А если и пришли, то они ждут нас с востока, а мы пришли с запада.

-- Да, -- сказал Алан, -- хотел бы я, чтобы нас было больше и чтобы разыгралось настоящее сражение: мы бы прекрасно проучили их! Но это не сражение, Дэвид, а нечто такое, что совсем не вдохновляет Алана Брэка. Я не знаю, на что решиться, Дэвид.

-- Мы теряем время, Алан, -- заметил я.

-- Знаю, -- сказал Алан, -- я только об этом и думаю. Но это ужасно затруднительный случай. О, если бы я только знал, где они!

-- Алан, -- сказал я, -- это не похоже на тебя. Надо действовать или теперь, или никогда.

Не мне, не мне сказал он это, --

запел Алан, скорчив смешную гримасу, одновременно выражавшую и смущение и озорство. --

Не мне и не тебе сказал, не мне и не тебе!

Клянусь я, Джонни славный мой, не мне и не тебе...

Потом он вдруг встал, выпрямился и, держа в правой руке развёрнутый белый платок, стал спускаться на берег. Я тоже встал и медленно последовал за ним, разглядывая песчаные холмы к востоку от нас и держа револьвер со взведённым курком в правой руке. Вначале Алана не заметили. Скаугель не ожидал его так рано, а преследователи наши сторожили совсем с другой стороны. Потом вдруг его наконец заметили с "Сокола". Вероятно, там все было уже готово, так как на палубе не произошло никакой суеты; через секунду шлюпка обогнула корму и стала быстро приближаться к берегу. Почти в ту же минуту на расстоянии полумили от нас по направлению к Джилланскому мысу на песчаном холме внезапно появилась фигура человека, размахивавшего руками. И хотя эта фигура мгновенно исчезла, на том месте ещё с минуту беспокойно метались испуганные чайки.

Алан не видел этого: он не спускал глаз с моря, судна и шлюпки.

-- Будь что будет! -- сказал он, когда я рассказал ему о том, что заметил преследователей, но свой револьвер тоже приготовил. -- Скорее бы они гребли на этой лодке, а то не сносить мне головы.

Эта часть берега длинная и плоская; по ней удобно ходить во время отлива. Небольшой ручеёк пересекает её и впадает в море, а невысокие холмы у его истоков образуют как бы крепостной вал. Мы не могли видеть, что происходило за ними. Нетерпение наше не могло ускорить прибытия лодки; время как бы остановилось в эти минуты томительного ожидания.

-- Мне бы хотелось знать одно, -- сказал Алан, -- какие приказания получили эти люди. Мы оба вместе стоим целых четыреста фунтов. Что, если они выстрелят в нас, Дэви? Им было бы удобно стрелять из ружей с вершины этого длинного песчаного вала.

-- Это невозможно, -- сказал я. -- Дело в том, что у них нет никаких ружей. Погоня готовилась секретно. У них могут быть максимум обычные пистолеты, но никак не ружья.

-- Я думаю, что ты прав, -- заметил Алан. -- Но всё-таки я очень желал бы, чтобы лодка поскорей приплыла.

Он щелкнул пальцами и свистнул, подзывая лодку точно собаку.

Лодка прошла уже около трети пути, а мы находились на самом берегу моря, так что влажный песок промочил мои сапоги. Нам ничего не оставалось, как ждать, пристально следить за медленным приближением шлюпки, стараться не думать о длинном, непроницаемом ряде холмов, над которыми мелькали чайки и за которыми, без сомнения, скрывались паши враги.

-- В этом чудесном, светлом и прохладном месте так легко получить пулю в лоб, -- вдруг нарушил молчание Алан. -- И я хотел бы отличаться твоей храбростью, милый мой!

-- Алан, -- воскликнул я, -- что это за упаднические разговоры! Будь врагов даже десяток, у нас хватит пуль на них всех. Тем более странно слышать это от тебя, который даже среди воинов сойдёт за образец воплощения храбрости.

-- А если их будет два, а то и, не дай бог, все три десятка? -- сказал он задумчиво. -- Что же касается храбрости... Отличительные мои свойства -- это проницательность и опытность в деле. Что же касается стойкого, холодного, непоколебимого мужества, то в этом я никак не могу равняться с тобой. Посмотри на нас обоих в эту минуту. Я стою на песке и горю желанием уехать, а ты, насколько я знаю, ещё не решил, остаться ли тебе здесь. Не думаешь ли ты, что и я захотел бы так поступить? Нет! Во-первых, у меня не хватило бы мужества, во-вторых, я очень проницательный человек и подумал бы, что меня после этого может ожидать.

-- Так вот ты к чему клонишь? -- воскликнул я весело. -- Алан, ты здорово заговариваешь зубы старушкам, но меня тебе не провести!

Я только что заново пересмотрел свои ближайшие планы и на ходу придумал новый вариант.

-- Мне надо ещё поспеть на одну встречу, -- продолжал я. -- Я должен встретиться с вашим кузеном Чарли, я дал ему слово.

-- Хорошо, если бы ты мог сдержать своё слово, -- сказал Алан. -- Но из-за этих господ за холмами ты не будешь иметь возможности встретиться с ним. И зачем? -- продолжал он с угрожающей суровостью. -- Скажи мне это, мой милый! Ты хочешь, чтобы тебя похитили, как леди Грэндж? Ты хочешь, чтобы тебя застрелили или закололи кинжалом и закопали в песок здесь, на холме? Разве им можно доверять? Неужели ты хочешь вложить свою голову в пасть Саймона Фрэйзера и других вигов? -- прибавил он с необычайной горечью.

-- Алан, -- воскликнул я уверенно, -- все они известные мошенники и обманщики, я с вами согласен! Тем более нужно, чтобы в этой стране воров был хоть один порядочный человек. Я дал слово и сдержу его. Я давно уже сказал вашей родственнице, что не остановлюсь ни перед какой опасностью. Помнишь? Это случилось в ночь, когда был убит Красный Колин. Я и не остановлюсь. Поэтому я уж точно не поеду с тобой сейчас во Францию.

-- Хорошо, хорошо! -- сказал Алан, удручённо качая головой.

Всё это время наши преследователи никак не давали о себе знать. Оказалось, что они растерялись: тогда они ещё не все, как я позже узнал, прибыли на место; те же, что явились раньше, рассеялись среди холмов. Собрать их всех вместе было нелегким делом, а лодка между тем быстро подвигалась вперёд. Кроме того, они были порядочные трусы -- простая шайка похитителей скота, не имевшая во главе начальника-джентльмена. И чем они больше смотрели на меня и Алана, стоявших на берегу, тем менее, вероятно, им нравился наш бравый внешний вид, пистолеты в руках и длинные шпаги на боку.

Кто бы ни предал Алана, во всяком случае, точно не капитан нашего судна. Он лично сидел в лодке и правил рулём, изо всех сил побуждая гребцов работать быстрее вёслами. Лодка приближалась. Алан уже весь покраснел в ожидании скорого освобождения, как вдруг наши преследователи то ли с отчаяния, что добыча ускользнет у них из рук, то ли в надежде испугать гребцов, внезапно испустили резкий крик за холмами. Этот крик десятка глоток, нарушивший тишину пустынного берега, прозвучал угрожающе, и лодка мгновенно остановилась.

-- Что это было? -- спросил капитан, так как шлюпка была теперь уже настолько близко, что мы могли переговариваться с сидящими в ней.

-- Мои друзья, -- сказал Алан и тотчас вошел прямо в воду, направляясь навстречу лодке. -- Дэви, -- прибавил он, останавливаясь, -- Дэви, разве ты не идёшь? Мне тяжело оставлять тебя.

Я медленно двинулся следом, продолжая внимательно контролировать берег. Из-за холмов так никто и не появлялся, да и слава богу, получить пулю в спину в последний момент не было никакого желания.

-- Так ты передумал? -- спросил Алан.

-- Ещё чего! -- возмутился я, -- просто решил прокатиться с вами до Олдэма или Данбара. Боюсь, климат Эдинбурга стал в последнее время вреден для меня. Поэтому я решил вызвать часть твоих молодцев из Шоса и съездить до известного тебе дня на рыбалку. Хорошо подойдёт какой-нибудь небольшой уединённый островок поблизости от Эдинбурга.

Когда мы погрузились по пояс в воду, нас втащили в подошедшую шлюпку, которая немедленно направилась к кораблю. Я повернулся спиной к морю и взглянул на песчаные холмы. Нигде не было видно и следов человека. Солнце освещало мокрый песок, ветер шумел между холмами, и жалобно кричали чайки. Песчаные блохи проворно скакали на выброшенных морем водорослях. Больше ничего я не видел и не слышал на этом берегу. Между тем я сам не понимал почему, но я чувствовал, что за мной наблюдают. Это не были солдаты, иначе они бы уже давно попытались схватить нас. Без сомнения, то были обыкновенные негодяи, нанятые чтобы похитить меня или же просто убить. Увидев, что я не один, они просто не рискнули завершить начатое.

Наконец мы отошли от берега так далеко, что нас не достала бы прицельная пуля не то что из пистолета, а даже из мушкета. Я наконец спрятал револьвер в сумку и повернулся к кораблю лицом.

Надо сказать, что ни Дэвид в своём времени ни я в своём не особо интересовались парусными кораблями. И когда мне сказали, что для нас приобретён корвет, мне казалось, что это какой-то другой тип парусника чем бриг, воображение рисовало этакого трёхмачтового красавца. Сейчас же, глядя на этот корабль, мне казалось, будто он является почти копией приснопамятного "Завета". Я обратился к капитану за разъяснениями и узнал много нового для себя.

Оказывается бриг -- это всегда сравнительно небольшой двухмачтовый корабль. Мачты брига -- грот-мачта и фок-мачта, все паруса на которых прямые, кроме одного -- грота-гаф-триселя, расположенного на грот-мачте. Часто грота-гаф-трисель называют контр-бизанью, но название это не совсем верно, так как контр-бизань должна располагаться на бизань-мачте, а этой мачты у брига нет, хотя функции грота-гаф-трисель выполняет те же, что и контр-бизань.

Водоизмещение брига в среднем около четырёхсот тонн, он имеет до тридцати пушек и до ста двадцати человек экипажа. Количество пушек -- это сколько их имеется в бортах, пушки же расположенные на верхней палубе называются фальконетами и не учитываются.

В это время бриги служат в основном "на посылках", для конвоирования купеческих судов, дозорной и разведывательной службы.

Корвет же -- это тот же самый бриг, но облегчённый для максимальной скорости. У него чуть стройнее корпус, выше мачты, меньше пушек. В общем, он отличается от брига примерно как спортивный велосипед от дорожного. Примерно так это я понял из разъяснений моряка.

А затем лодка подплыла к кораблю, мы резво взобрались на палубу, шлюпку тоже быстро подняли и закрепили, надулись паруса и судно, обогнув остров, двинулось дальше к океану.

Короткое плаванье прошло вполне буднично. Я большую его часть просидел на палубе, планируя дальнейшие шаги и пересчитывая свои ресурсы. Алан не отходил от меня, здорово помогая в планировании. Он действительно отлично знал здешнее побережье, как и возможные мотивы поведения наших противников. Мы распределили запасные барабаны к нашим револьверам -- Алан оставил себе всего один, отдав мне три. Также он ссудил мне денег из якобитской доли нашего состояния. Ведь выходя из дома последний раз я вовсе не предполагал, что моя прогулка так затянется, поэтому и денег с собой много не брал. Теперь же моя сумка потяжелела ещё на четыреста гиней -- эта приятная тяжесть дарила надежду и напоминала славные дни моего путешествия по Хайленду.

С бывшим первым помощником капитана, на которого якобы положила глаз Эйли, мне познакомиться так и не удалось, он остался в Куизферри. Вместо него взяли какого-то совсем молодого, не намного старшего чем я, МакЛарена.

Также Алан написал письмо для передачи своему родственнику, Рональду Стюарту, старшему сыну известного якобита Аяна Руа (в английской транскрипции Джона Роя) Стюарта. Да-да, того самого "рыжего полковника Стюарта", написавшего известный стих на поражение восстания 1746 года, заканчивающийся словами:

Мы, словно загнанные звери,
Отодвигая смертный час,
Бежим и прячемся по мере
Последних сил, что есть у нас,
В нужде, в беде, в упадке духа,
Таимся под покровом тьмы,
Лишь горестно кричит сипуха
О том, как проиграли мы.

Впрочем, сейчас речь о Рональде. Он стал начальником нашего будущего вооружённого отряда, базирующегося в замке Шос. Алан написал ему, чтобы он отправил трёх горцев в моё распоряжение и о том, чем их следует снарядить. А также дал другие распоряжения по поводу наших общих дел. Изложено это было по всем правилам современной мне конспирации, которую я объяснил другу а он усиленно продвигал в своём кругу и на первый взгляд напоминало обычно светское письмо с приглашением на рыбалку. Я же, в свою очередь, ломал голову над письмом к Эйли. Мне уже давно надо было с ней объясниться, но далёкий от Шоса остров был не лучшим для этого местом, да и с учётом того, что она сейчас плотно занималась перестройкой замка...

Наконец все приготовления были закончены, мы распрощались, и шлюпка высадила меня на набережной Данбара, небольшого городка расположенного милях в сорока на восток от Эдинбурга.

Горцы из Шоса появились только через три дня, большую часть из которых я провёл запершись в своей комнате на постоялом дворе. Они привели с собой две вьючные лошади с припасами и коня для меня. Меня порадовало их обмундирование и снаряжение. Эйли творчески подошла к моей идее -- этих наёмников издали вполне можно было принять за королевских солдат, как я того и хотел.

Закупившись необходимым в Данбаре, мы тотчас же, хотя уже наступал вечер, отправились в путь под предводительством проводника-лоулэндера. Он, должно быть, хорошо выбрал дорогу, так как за всё время мы встретили только одну парочку влюблённых, которые, приняв нас, очевидно, за ловцов контрабандистов, бросились бежать при нашем приближении. Мы прошли у подошвы Бервик-Ло с южной стороны. Когда мы переходили через холмы, я между деревьями увидел огни деревушки и старинную церковную башню. Наконец мы снова услышали шум моря. Светила луна, но не ярко. И при этом свете я увидел три огромные башни и сломанные зубцы на стенах Танталлона -- старинного укрепления Красных Дугласов. Лошадей привязали к изгороди на краю канавы, а меня ввели в ворота, затем во двор и в полуразрушенный коридор замка. Здесь, на каменном полу, мои спутники развели яркий огонь, -- в ту ночь были небольшие заморозки. Мы сидели у самого огня, попивая виски и разговаривая. Ветер врывался через проломы стены, разносил дым и пламя и завывал в верхушках башен; внизу под скалами шумело и ярилось море. Вскоре я закутался в припасённый тёплый плащ, повернулся на бок и крепко заснул.

Не могу определить, когда меня разбудили, только луна уже скрылась и огонь почти догорел. Сняв с лошадей груз мы прошли через развалины вниз по склону по очень крутой тропинке к бухточке между скалами, где нас ожидала большая рыбачья лодка. Меня посадили в неё, и мы отплыли от берега при чудном свете звёзд. Моя "рыбалка" началась.

XIV.

Я не имел понятия о том, куда мы плывём, и всё оглядывался по сторонам, ища глазами корабль. На воде было холодно, и лодка покрылась холодной росой, поэтому я, сидя на корме, закутался в плащ и закурил трубку, сев рядом с рулевым. Это был смуглый человек, которого я до сих пор называл проводником-лоулэндером. Имя его было Дэйль, но обыкновенно его называли Чёрным Энди. Он молча правил вдаль от берега, временами поглядывая на разогревшихся за вёслами двух своих помощников и двоих горцев, а также на третьего, сидящего вперёдсмотрящим на носу.

-- Не подскажите ли любезный, -- спросил я, -- как долго нам ещё добираться до места?

-- Нельзя сказать, чтобы уж так долго, -- сказал он, -- где-то около получаса, может чуть больше.

Я с недоумением осмотрелся. Мы вроде бы собирались переждать пик моих поисков на каком-то уединённом острове, который редко посещают люди. Но где же корабль, который отвезёт нас в эту глушь? Не может же быть, что этот остров где-то столь близко от берега, что мы доберёмся на него на простой лодке? Да и не видно здесь плоских островов, в пределах видимости из воды торчат только какие-то крутые скалы.

Между тем поверхность моря чуть-чуть осветилась: розовые и красные пятна, точно отблески дальнего огня, появились на востоке, и в то же время проснулись бакланы и закричали на вершине Басса, который, как всякий знает, представляет собой одинокий скалистый утёс, но такой громадный, что из него можно бы высечь целый город.

Море, вообще совершенно спокойное, у основания утёса глухо шумело. По мере того как светлело, я видел всё отчетливее отвесные кручи, побелевшие, точно от мороза, от помёта морских птиц, покатую вершину, поросшую яркой зелёной травой, стаю белых бакланов, кричавших со всех сторон, и тёмные разрушенные здания тюрьмы с крепостью на самом берегу моря.

Тут внезапно открылась мне правда.

-- Так вы везёте меня сюда! -- вскричал я.

-- Да, прямиком на Басс, любезный, -- ответил проводник. -- Это поистине лучшее место во всей Шотландии для морской рыбалки.

-- Но теперь тут никто не живёт, -- воскликнул я, -- тюрьма давно уже обратилась в развалины!

-- Почему же не живёт, тут живут бакланы, -- сухо ответил Энди, оскорблённый в лучших чувствах -- он, как оказалось впоследствии, был настоящим фанатом скалы Басс.

Становилось все светлее, и я при дневном свете увидел перевёрнутые вверх дном лодки между камнями, служившими рыбакам балластом, бочонки и корзины, а также запас дров. Все это было выгружено на утёсе. Энди, я и мои три хайлэндера тоже вышли на берег. Не успело ещё полностью взойти солнце, как лодка уже отплыла обратно, и удары вёсел об уключины эхом отдавались в утёсах. Мы остались одни в этом странном месте.

Энди Дэйль был губернатором Басса, как его можно было в шутку назвать, и в то же время пастухом и хранителем дичи в этом небольшом, но богатом поместье -- в моё время его бы назвали егерем. Он должен был следить за дюжиной овец, кормившихся и жиревших от травы, росшей на покатой части утёса, и которые паслись, точно на крыше собора. Затем он должен был смотреть за бакланами, гнездившимися в утёсах, от которых извлекался большой доход. Птенцы служили такой вкусной пищей, что гастрономы охотно платили по два шиллинга за штуку. Даже взрослые эти птицы дорого ценятся за сало и перья, так что жалованье нортбервикского священника и до сих пор уплачивается бакланами, почему очень многие находят этот приход весьма выгодным. Для выполнения всех своих разнообразных обязанностей, а также для предохранения бакланов от воров Энди приходилось часто ночевать и проводить целые дни на утёсе, так что он чувствовал себя там настолько же дома, как фермер в своей постели. Он попросил всех нас навьючить на себя кое-что из багажа, что я поторопился сделать. Через замкнутую на замок калитку -- единственный вход на остров -- и через развалины крепости он провел нас к дому. Зола в камине и кровать в углу указывали нам на то, что здесь было его обычное местопребывание.

Он предложил мне воспользоваться его кроватью, предполагая, сказал он, что я джентльмен.

-- Моё дворянство не имеет никакого отношения к тому, где я сплю, -- сказал я. -- Я умею удобно устроиться и на скале и в вересковой пустоши. Тем более, мы набрали с собой массу тёплых одеял. Так что на твою кровать не претендую.

Энди поворчал немного на эти слова, но потом, после некоторого размышления, казалось, одобрил их. Это нас сблизило и мы разговорились. Я узнал, что он часто занимался контрабандой и что развалины Танталлона служили ему складом контрабандных товаров. Таможенную стражу он не ставил ни в грош. Эта часть лотианского берега до сих пор совершенно дикая, и население её одно из наиболее отчаянных в Шотландии.

А затем потянулось длительной ничегоделание, похожее на внезапный отпуск. Однообразные дни, редко нарушаемые чем-то необычным. Один случай во время моего жития на скале остался мне особенно памятным по тем последствиям, которые обнаружились гораздо позже. В то время в Форте стоял военный линейный девяностопушечный корабль "Морской конь", под начальством капитана Пэллисера. Случилось, что он крейсировал в сентябре между Файфом и Лотианом, исследуя подводные рифы. В одно прекрасное утро, очень рано, он был виден на расстоянии около двух миль к востоку от нас, где он спустил лодку и, казалось, осматривал Вильдфайрские скалы и Чёртов куст -- известные своей опасностью места на этом берегу. Затем, забрав лодку, корабль пошёл по ветру и прямо направился на Басс. Это причинило большое беспокойство Энди и хайлэндерам: моё пребывание здесь должно было остаться в тайне, а если теперь на берег явится морской капитан, то дело станет общеизвестным, а может быть, случится и ещё худшее.

Приняв всё это во внимание мы все отправились на вершину скалы, где залегли в разных местах у края утёса, прячась и наблюдая. "Морской конь" шел всё прямо, я уже думал, что он вскоре разобьётся о скалы, и мы, глядя вниз, ясно видели матросов на вахте и слышали, как лотовой кричал у лота. Вдруг корабль резко повернул и дал холостой залп, не знаю из скольких пушек левого борта. От грома этого залпа сотряслась скала, плотный дым разостлался над нашими головами, и бакланы поднялись в невероятном количестве. Чрезвычайно любопытно было слышать их крик и видеть мелькание их крыльев, и я думаю, что капитан Пэллисер подошёл так близко к Бассу единственно ради этого ребяческого развлечения. Со временем ему пришлось дорого расплатиться за это. Когда судно приблизилось, я заприметил его снасти, по которым впоследствии мог отличить его за несколько миль от судов подобного класса. Случай в будущем помог мне этим самым отвратить от моего друга большое несчастье и нанести чувствительный удар самому капитану Пэллисеру.

Все время моего пребывания на утёсе мы очень хорошо жили. У нас были эль, виски и овсяная мука, из которой утром и вечером мы приготовляли кашу. По временам из Кастлетона приезжала лодка, привозившая нам четверть барана. Мы не трогали овец на скале, которых откармливали специально для осеннего рынка. Охота на бакланов, к сожалению, была не по сезону, так что мы их тоже не трогали. Мы сами часто ловили рыбу, но ещё чаще заставляли бакланов ловить её для нас: когда мы видели, что какая-нибудь птица поймала достойную добычу, мы отнимали её, прежде чем птица успевала её проглотить.

Своеобразная природа этого места, остатки старины, которыми оно изобиловало, занимали и интересовали меня. Тратя массу времени на тренировки, во всё остававшееся свободным я исследовал территорию острова везде, где только возможно было ступить ноге человеческой. Здесь оставались ещё следы прежнего тюремного сада, в котором росли одичавшие цветы и огородные овощи, а на маленьком дереве висело несколько спелых вишен. Немного ниже находилась часовня или келья отшельника; кто жил в ней, было неизвестно, и ветхость её служила поводом для размышлений. Самая тюрьма, где я теперь расположился вместе с хайлэндскими наёмниками, была когда-то ареной многих исторических событий. Мне казалось странным, что так много святых и мучеников, проживавших здесь совсем недавно, не оставили даже листка из библии или вырезанного в стене имени, тогда как грубые солдаты, стоявшие на часах на стенах, наполнили всё вокруг воспоминаниями о себе, по большей части ломаными трубками -- их было чрезвычайно много -- и металлическими пуговицами своих мундиров. Иногда мне казалось, что я слышу набожный напев псалмов в подземных темницах, где сидели мученики, и вижу, как солдаты с трубками в зубах разгуливают по стенам, а за их спинами из Северного моря поднимается утренняя заря.

Бесспорно, эти образы в значительной степени вызывал у меня Энди своими рассказами. Он очень хорошо и во всех подробностях знал историю утёса, так как отец его тоже служил здесь в гарнизоне. Кроме того, он обладал особым талантом рассказчика: казалось, что живые люди говорят его устами и прошлое встаёт перед вашими глазами. Этот дар Энди и живой интерес, с которым я слушал его, очень сблизили нас. Я не мог отрицать, что он мне нравится, и скоро заметил, что и я ему нравлюсь.

Я бы солгал, сказав, что пребывание моё на Бассе было во всех отношениях приятным. Нет, оно казалось мне убежищем, где я укрылся от всех своих треволнений. Скалы и глубокое море предохраняли меня от новых покушений; я чувствовал, что жизнь моя здесь в полнейшей безопасности. Но порою мне очень хотелось активных действий, согревающих кровь адреналином.

Приходили другие мысли, и меня начинало преследовать воспоминание о Джеймсе Стюарте, страдающем в тюрьме, в то время как я наслаждаюсь отдыхом на природе. Тогда меня охватывало мимолётное волнение, я не мог простить себе свою столь долгую бездеятельность. Мне казалось, что его вполне можно было бы уже вытащить, пусть даже взяв штурмом крепость.

На Басс мы прибыли тридцатого августа, суд над Джеймсом Гленом Стюартом должен был начаться двадцать первого сентября, в четверг. Но мне надо было прибыть в Эдинбург на несколько дней раньше. Естественно, я не собирался ехать в Инверари вместе с прокурором Грантом или даже со стряпчим Стюартом. Кстати, я должен был встретиться с последним семнадцатого сентября. Был ещё один Джеймс, который Мор или МакГрегор, отец Катрионы, также не был позабыт. В принципе его освобождением должны были заняться те горцы, которые находились сейчас в Шосе. Уже к десятому сентябрю они должны были выдвинуться в Эдинбург и отслеживать перемещения Мора между крепостью и домом Генерального прокурора. А отбить его планировалось в субботу, восемнадцатого сентября, чтобы уже в ночь на девятнадцатое отправить на заранее зафрахтованном бриге "Репейник" во Францию. Но я всё-же собирался понаблюдать за этой операцией со стороны. Подстраховка ещё никогда никому не мешала.

XV.

Я пока мало говорил о хайлэндерах. Все трое были приверженцами Стюартов, что не оставляло сомнения в том, какую политическую партию они поддерживают. Если коротко, то они были наиболее истыми якобитами из всех которых мне довелось здесь встречать. Все они знали всего два-три слова по-английски, но один Кайл МакЛарен, их старший, считал себя достаточно знакомым с этим языком, чтобы пускаться в разговор, однако, когда он всё же решался на это, его собеседники, не знающие гэльского, очень часто бывали совершенно другого мнения. Хайлэндеры все как один были боевитые, непростые люди, гораздо более благовоспитанные, чем можно было предположить по их разбойничьему внешнему виду. С самого начала они относились ко мне с подчёркнутым уважением, почти как к вождю клана. И это было не удивительно, ведь жалованье им платил именно я.

За короткое время пребывания в Шосе их командир вбил в них основы воинской дисциплины -- впрочем, я могу и ошибаться, возможно им и до того удалось где-то послужить. Хотя вряд ли они участвовали в восстании сорок пятого-сорок шестого годов пятилетней давности, кроме старшего, старого соратника Алана Брэка, мужчины лет сорока. Но распоряжения, не говоря уже о приказах, они бросались исполнять мгновенно и без рассуждений, даже если не совсем понимали их.

Ещё мне нравилось как они ухаживают за своим оружием. После каждой тренировки они тщательно правили свои шпаги и кинжалы, регулярно проверяли заряды в пистолетах и состояние пороха в пороховницах. Пистолеты их были обычными для этого времени, однозарядными, но надёжными машинками от лучших современных оружейников, стоившими втрое дороже обычного ширпотреба. И было заметно, что горцы чуть ли не молятся на них.

Надо признаться, что особого взаимопонимания между нами так и не возникло. Я им казался наверняка очень странным. Во-первых тем, что исступлённо тренировался в фехтовании и метании ножей -- по их мнению это не являлось достойным занятием для богатого джентльмена и лэрда. Но гораздо большее непонимание у них вызывало то, что я в солнечные дни изображал из себя нудиста, разгуливая целый день в одних батистовых подштанниках, щеголял коричневым загаром, и часто купался в холодных морских водах. По их строгому убеждению истинный вельможа должен был быть белый как сметана, передвигаться как беременная утка и не поднимать ничего тяжелее чем вилка за обедом. Так что они за моей спиной часто обсуждали своего нанимателя, особенно за игрой в кости. Нет, я не подслушивал, просто у меня слух хороший. Да и гэльский я уже немного понимал, с пятого на десятое, но всё же... Но не надо думать, что время на скале Басс у них проходило только в одних развлечениях и зубоскальстве.

Мне казалось, что в этом пустынном месте, среди развалин бывшей тюрьмы, неумолчного шума моря и криков морских птиц, они ощущали какой-то суеверный страх. Они часто на износ тренировались в фехтовании и поднимали тяжёлые камни, чтобы развить выносливость -- к сожалению стрелять из пистолетов на острове мы опасались, чтобы не привлекать лишнего внимания. Когда же делать было нечего, они или ложились спать -- казалось, это никогда не надоедало им, -- или же слушали страшные истории, которые рассказывал им Кайл. Когда же эти развлечения были невозможны -- например, двое спали, а третий не мог последовать их примеру, -- то я видел, как тот, что бодрствовал, напряжённый, как тетива лука, прислушивался и глядел вокруг с постепенно возрастающим беспокойством, вздрагивая, бледнея, сжимая руки в кулаки. Я не имел случая узнать, какого рода страхи волновали хайлэндеров, но беспокойство их было заразительно, да и самое место, где мы находились, подсознательно рождало тревогу. Я не могу найти подходящего выражения по-английски, но по-шотландски Энди твердил неизменно:

-- Да, -- говорил он, -- Басс -- жуткое место.

Мне оно тоже представлялось таким. Жутко в нем было ночью, жутко и днём; странные звуки -- крик бакланов, вой ветра в камнях, плеск моря и эхо в скалах -- постоянно раздавались в наших ушах. Таков был Басс даже в мягкую погоду. Когда же волны становились сильнее и ударялись об утёс, шум их напоминал гром или барабанный бой, -- страшно и одновременно весело было слышать их! Но и в тихие дни Басс мог нагнать страх на любого, не только на не привыкшего к морю хайлэндера, -- я сам это несколько раз испытал на себе, так много таинственных, глухих звуков раздавалось и отражалось под сводами скал. Когда я думаю о Бассе, мне вспоминается рассказ Энди и сцена, в которой я принимал участие, -- сцена, совершенно изменившая наш образ жизни и оказавшая громадное влияние на мои мысли. Случилось как-то вечером, что я, задумчиво сидя у очага и вспоминая мотив Алана, начал тихонько насвистывать его. Вдруг мне на плечо опустилась чья-то рука, и голос Кайла велел мне замолчать, потому что это нехорошая песня.

-- Нехорошая? -- спросил я. -- Почему же?

-- Потому что это песня привидения, -- сказал он, -- у которого голова отрублена от туловища.

-- Здесь не может быть привидений, Кайл, -- заметил я, -- они не стали бы тревожиться только для того, чтобы пугать бакланов в такой глуши.

-- Вы думаете? -- спросил Энди. -- Могу уверить вас, что здесь издавна водилось нечто намного похуже привидений.

-- Что же здесь было хуже привидений, Энди? -- спросил я с неподдельным интересом.

-- Колдуны, -- сказал он зловеще, -- или, по крайней мере, один колдун. Это странный рассказ. Если хотите, я расскажу вам его, -- прибавил он.

Мы, разумеется, все захотели послушать Энди, и даже наименее знакомый с английским языком хайлэндер из троицы тоже присел и превратился весь во внимание.

Рассказ о Тоде Лапрайке

-- Мой отец, Том Дэйль, -- мир его праху! -- в юности был диким, необузданным малым, не обладавшим ни рассудительностью, ни любезностью. Он очень любил молодых девушек, любил выпить рюмочку, любил хорошую драку, но никогда я не слышал, чтобы он годился на какое-нибудь честное дело. То да сё, и он наконец поступил в солдаты и служил в гарнизоне здешнего форта, -- это был первый случай, чтобы кто-нибудь из Дэйлей очутился на Бассе. Скверная то была служба, скажу я вам! Начальник здесь сам варил эль. Кажется, нельзя представить себе что-нибудь хуже по вкусу! Провизию доставляли на утёс с берега, но дело это велось довольно небрежно, и бывали времена, что пищей гарнизону служила только рыба и застреленные солдатами птицы. В довершение всего, то было время гонений на христианскую веру. Смертельно холодные камеры все были заняты святыми и мучениками -- солью земли, которой она была недостойна. И хотя Том Дэйль и носил ружье и был простым солдатом, любившим девушек и рюмочку, как я уже говорил, но душа его была праведнее, чем того требовало его положение. Он знал кое-что о славе церкви; он порою серьёзно сердился, видя, как другие солдаты обманывают простодушных святых старцев, и сгорал от стыда, потому что словно сам помогал такому грязному делу. Иногда ночью, когда он стоял на часах и всё было пустынно кругом, а зимняя стужа свирепствовала в замке, он вдруг слышал, как какой-нибудь узник затягивал псалом, остальные подхватывали его, и священные звуки поднимались из различных камер, так что этот старый утёс среди моря казался тогда раем. Он тогда чувствовал в душе сильнейший стыд, грехи его росли пред ним до размеров Басса и даже ещё больше. Главным же грехом было то, что он помогает мучить и губить служителей церкви божьей. Но он старался бороться с этим чувством. Наступал день, вставали товарищи, и его благочестивые мысли исчезали.

В те дни на Бассе жил божий человек, по имени Педен-пророк. Вы, вероятно, слышали о Педене-пророке?

С тех пор уже не было никого подобного ему в святости, и многие думают, что не было и прежде. Он был на вид дик и свиреп, жутко было глядеть на него, жутко слушать: на лице его точно отражался Страшный суд. Голос его, резкий, как у баклана, звенел в ушах людей, а слова его жгли слушателей, как раскалённые уголья.

На утёсе тогда жила молодая девушка, должно быть не особенно порядочная, так как это было не место для приличных женщин. Но, кажется, она была красива, и они поладили с Томом Дэйлем. Случилось, что Педен был в саду и молился, когда Том с девушкой проходили мимо него, и девушка вдруг стала, смеясь, передразнивать молитву святого. Тот поднялся и взглянул на обоих так, что от его взгляда у Тома подкосились ноги. Но, когда Педен заговорил, в голосе его зазвучало больше грусти, чем гнева.

"Бедняжка, бедняжка! -- сказал он, глядя на девушку. -- Вот ты сейчас визжишь и смеёшься, но господь уже приготовил для тебя смертельный удар, и когда тебя настигнет его кара -- ты взвизгнешь только один раз!"

Несколько дней спустя она прогуливалась по скалам в обществе двух-трёх солдат. И вдруг налетел такой вихрь, что раздул все её юбки и мигом смахнул со склона в море. Солдаты потом рассказывали, что и взвизгнуть она успела только единажды.

Этот случай, без сомнения, произвёл некоторое впечатление на Тома Дэйля, но вскоре оно сгладилось, и парень не исправился. Раз как-то он поспорил с другим солдатом.

"Чёрт меня возьми!" -- в запальчивости сказал Том, так как очень любил чертыхаться и богохульствовать.

И вдруг он увидел, что на него печально смотрит стоящий неподалёку Педен: весь измождённый, в старой одежде, лицо у него длинное, глаза горят, -- протянул вперёд руку с чёрными ногтями: ведь он был аскет и не заботился о своём теле.

"Тьфу, тьфу, бедняга, -- воскликнул он, -- бедный, безумный человек! "Чёрт меня возьми!" -- говорит он, а ведь чёрт и так уже стоит за самой его спиной!".

Сознание своей вины нахлынуло на Тома, как морская волна. Он бросил пику, которая была у него на тот момент в руках.

"Я не хочу более поднимать оружие против дела Христа!" -- сказал он и впоследствии сдержал своё слово.

Сначала ему пришлось выдержать настоящую борьбу, но когда начальник увидел, что решение его твёрдо, то досрочно уволил его со службы. Том поселился в Норт-Бервике, женился там и заслужил уважение всех порядочных людей в округе.

В тысяча семьсот шестом году Басс перешёл в руки Дальримплов, и права охранять его добивались двое. Оба они были достойные люди, так как прежде служили солдатами в гарнизоне, умели обращаться с бакланами, знали время, подходящее для охоты, и цены на них. Кроме того, оба были -- или казались -- серьёзными людьми, умеющими вести приличный разговор. Одним был Том Дэйль, мой отец, другого же звали Лапрайк; обыкновенно его называли Тод Лапрайк, но я никогда не слыхал, было ли это его настоящее имя, или эта кличка была дана ему из-за его характера*. Раз Том по этому делу отправился к Лапрайку и повел с собой за руку меня, тогда ещё маленького мальчика. Тод жил в переулке к северу от кладбища. Это был мрачный и страшный переулок. Дом Тода находился в самом тёмном углу переулка, и знавшие его не любили бывать в нем. Дверь его в этот день не была заперта, так что я и отец мой вошли прямо в дом. Тод по профессии был ткачом. Станок его стоял в глубине комнаты, и около него сидел сам хозяин, несколько располневший, бледный, невысокого роста человек, похожий на слабоумного, с какой-то блаженной улыбкой на губах, от которой у меня пробежал мороз по коже. Рука его держала челнок, но глаза были закрыты. Мы звали его по имени, кричали ему в ухо, трясли его за плечи, -- всё было напрасно! Он продолжал сидеть на табурете, держал челнок и улыбался, как полоумный.

"С нами крёстная сила, -- сказал Том Дэйль, -- это очень нехорошо!"

Не успел он сказать до конца эти слова, как Тод Лапрайк пришёл в себя.

"Это ты, Том? -- спросил он. -- Очень рад видеть тебя, любезный. Со мною случаются иногда подобные обмороки, -- продолжал он, -- это всё от болезни желудка".

Оба стали разговаривать о Бассе и о том, кому из них будет поручено охранять его. Мало-помалу они в конец разругались и расстались в гневе. Я хорошо помню, что, когда я с отцом возвращался домой, он несколько раз повторил, что ему не нравится ни Тод Лапрайк, ни его обмороки.

"Обморок! -- говорил он. -- Я думаю, что ещё недавно людей непременно сжигали на костре за подобные обмороки".

Вскоре мой отец получил под управление Басс, а Тод остался ни с чем. Впоследствии люди вспоминали, как он принял это известие.

"Том, -- сказал он, -- ты ещё раз одержал верх надо мной, и я надеюсь, что, по крайней мере, ты получишь на Бассе всё, что ожидал".

После находили, что это были многозначительные слова. Наконец настало время, когда Том Дэйль должен был ехать охотиться на молодых бакланов. К этому он привык давно: он ещё ребенком лазил по скалам и теперь не хотел никому иному доверить это сложное дело. Привязанный за верёвку, он ползал по самым крутым, высоким склонам утёса. несколько здоровых малых стояли на вершине, держа верёвку и следя за его сигналами. Но там, где находился Том, были только скалы, да море внизу, да бакланы, которые кричали и летали взад и вперёд. Весеннее утро было прекрасно, и Том посвистывал, ловя молодых птиц. Много раз он потом рассказывал мне о том, что с ним произошло, и каждый раз у него на лбу выступал холодный пот.

Случилось, что Том случайно взглянул наверх и увидел большого баклана, клевавшего верёвку. Тому это показалось необычайным и несогласным с привычками обычной птицы. Он сообразил, что верёвки не особенно крепки, а клюв баклана и утёс Басс чрезвычайно тверды и что ему будет не очень приятно упасть в холодное море с высоты двухсот футов.

"Шш... -- крикнул Том, -- пшш... пошла прочь, гадкая птица!"

Баклан глянул прямо в лицо Тому, и в глазах у него появилось что-то жуткое. Бросив один только взгляд, он снова принялся за верёвку; теперь он клевал как бешеный. Никогда не существовало баклана, который бы работал подобно этому: он, казалось, прекрасно знал своё дело, теребя мягкую веревку между клювом и острой зазубриной утёса.

В душу Тома закрался страх.

"Это не просто птица", -- подумал он.

Он бросил взгляд назад, и в глазах его помутилось.

"Если у меня закружится голова, -- сказал он, -- Тому Дэйлю придёт конец".

И он подал знак, чтобы его подняли.

Казалось, баклан понимал сигналы: он тотчас бросил верёвку, расправил крылья, громко крикнул, описал в воздухе круг и прямо устремился в лицо Тома Дэйля. Но у Тома был с собой нож, он выхватил его, и холодная сталь заблестела на солнце. Казалось, что птица была знакома и с ножами, потому что, как только блеснула сталь, она снова вскрикнула, но не так громко и как бы разочарованно и улетела за скалу, так что Том не видел её больше. И как только баклан улетел, голова Тома упала на плечи, и его потащили, точно мёртвое тело, болтавшееся вдоль скалы.

Чарка водки -- он никогда не ходил без нее -- привела его в чувство, насколько это было возможно, и он сел.

"Скорее, Джорди, беги к лодке, смотри за лодкой, скорее, -- кричал он, -- не то этот баклан угонит её!"

Птицеловы удивленно переглянулись и постарались его успокоить. Но Том Дэйль не успокоился, пока один из них не побежал вперед, чтобы следить за лодкой. Остальные спросили, полезет ли он снова вниз продолжать охоту.

"Нет, -- сказал он, -- ни я не спущусь, ни вас не пошлю. И как только я буду в состоянии стать на ноги, мы уедем с этого дьявольского утёса".

Понятно, они не теряли времени, да и хорошо сделали: не успели они доплыть до Норт-Бервика, как у Тома разыгралась жесточайшая горячка. Он пролежал в болезни всё то лето. И кто же был так добр, что чаще всех приходил наведываться о его здоровье? Тод Лапрайк! Впоследствии люди говорили, что, как только Тод подходил к дому, горячка Тома усиливалась. Этого я не помню, но отлично знаю, чем всё кончилось.

Стояла осень. Дед мой отправлялся на ловлю скатов, и я, как все дети, стал просить, чтобы он меня взял с собой. Помню, что улов был большой и, следуя за рыбой, мы очутились вблизи Басса, где встретились с другой лодкой, принадлежавшей Сэнди Флетчеру из Кастльтона. Он тоже недавно умер, иначе вы могли бы сами спросить его. Сэнди окликнул нас.

"Что там такое на Бассе?" -- спросил он.

"На Бассе?" -- переспросил дед.

"Да, -- сказал Сэнди, -- на его другой стороне?"

"Что там такое может быть? -- удивился дед. -- На Бассе сейчас не может быть ничего, кроме овец".

"Там что-то похожее на человека", -- сказал Сэнди.

"На человека!" -- воскликнули мы, и нам это очень не поправилось: у подножия утёса не было лодки, на которой можно было привезти человека, а ключи от тюрьмы висели дома у изголовья складной кровати моего отца.

Мы сблизили наши лодки и вместе подошли к острову. У деда моего имелась зрительная труба: он прежде был моряком и даже плавал капитаном на рыболовном судне, которое затопило на мелях Тэя. Когда мы посмотрели в трубу, то действительно увидели человека. Он находился в углублении зеленого склона, немного ниже часовни, у самой тропинки; метался, прыгал и плясал как сумасшедший.

"Это Тод", -- сказал дед, передавая трубу Сэнди.

"Да, это точно он", -- отвечал Сэнди.

"Или кто-нибудь, принявший его образ", -- сказал дед.

"Разница небольшая, -- произнес Сэнди, -- чёрт ли это или колдун, я попробую выстрелить в него". -- И он достал ружьё, которое постоянно носил с собой на случай если встретит дичь (Сэнди был самым известным стрелком во всей окрестности).

"Подожди, Сэнди, -- сказал мой дед, -- прежде надо хорошенько его рассмотреть: иначе это дело может дорого обойтись нам обоим".

"Что тут ждать? -- заметил Сэнди. -- Это будет божий суд, разрази меня бог!"

"Может быть, и так, а может быть, и иначе, -- сказал мой дед, достойный человек. -- Не забывай правительственного прокурора, с которым ты, кажется, уже встречался".

Это была правда, и Сэнди пришел в некоторое замешательство.

"Ну, Квентин, -- сказал он, -- а как бы ты поступил?"

"Вот как, -- отвечал дед. -- Так как моя лодка идет быстрее, я вернусь в Норт-Бервик, а ты оставайся здесь и наблюдай за этим. Если я не найду Лапрайка, я вернусь, и оба мы поговорим с ним. Но если Лапрайк окажется дома, я вывешу на пристани флаг, и ты можешь смело стрелять в это существо".

На этом они и порешили. Я перелез в лодку Сэнди, думая, что здесь произойдёт наиболее интересное событие. Мой дед дал Сэнди серебряную монету, чтобы вложить её в ружьё вместе с свинцовой дробью, так как известно, что такая монета смертельна для оборотней. Затем одна лодка отправилась в Норт-Бервнк, а другая не двигалась с места, наблюдая за таинственным существом, всё так же плясавшим на склоне утёса.

Всё время, пока мы оставались там, оно металось и прыгало, приседало и кружилось как юла, а иногда мы слышали, как оно громко смеялось, вертясь. Я видывал, как молодые девушки, проплясав всю зимнюю ночь напролёт, все ещё пляшут, даже когда наступает новый зимний день. Но они бывают не одни: молодые люди составляют им компанию. Это же странное существо было в полном одиночестве. Там в углу у камина скрипач водит смычком. Это же существо плясало без всякой музыки, если не считать таковой криков бакланов. Девушки были молоды, здоровы, и жизнь в них била ключом. Это же был жирный и бледный увалень уже, как говориться, на склоне лет. Вы как хотите, а я скажу, что думаю. Это чудище скакало от радости, может то была и сатанинская радость, но всё равно радость. Я часто думал, зачем же колдуны и ведьмы продают дьяволу самое дорогое, что у них есть, -- свои души, ежели все они либо сморщенные, болезненные старушки, либо немощные, дряхлые старики? А потом я вспоминаю, как Тод Лапрайк один-одинёхонек плясал немало часов кряду оттого, что тёмная радость била в его сердце ключом. Спору нет, всем им гореть в адском пламени, да зато здесь, прости меня господи, они порой бывают счастливее всех на свете.

Наконец мы увидели, что на пристани на вершине мачты появился поднятый флаг. Этого только и ждал Сэнди. Он поднял ружье, осторожно прицелился и спустил курок. Раздался выстрел -- и сразу затем пронзительный крик с Басса. Мы протерли глаза и взглянули друг на друга, думая, уж не рехнулись ли мы, так как после выстрела и крика чудище на острове точно сквозь землю провалилось. По прежнему светило солнце, дул ветер, а перед нами было пустое место, на котором всего секунду назад прыгало и кружилось это существо.

Весь обратный путь я ревел, и меня лихорадило от ужаса. Взрослые чувствовали себя немногим лучше, и в лодке Сэнди мало говорили, а только призывали имя божие. А когда мы подошли к молу, то увидели, что все скалы вокруг пристани усеяны поджидавшими нас людьми. Оказалось, что они нашли Лапрайка в припадке; он улыбался и держал в руках челнок. Послали мальчика поднять флаг, а остальные остались в доме ткача. Можете быть уверены, что им это не доставляло ни малейшего удовольствия; они стояли и тихо молились -- никто не рисковал молиться громко, -- глядя на эту страшную фигуру. Вдруг Тод с ужасным криком вскочил на ноги и, истекая кровью, упал замертво прямо на ткацкий станок.

При осмотре трупа обнаружили, что свинцовая дробь не проникла глубоко в тело колдуна -- с трудом нашли под кожей лишь одну дробинку. Но в самом его сердце оказалась серебряная монета деда...

XVI.

Четырнадцатого сентября, в день, когда был назначен наш отъезд, мы поднялись ещё до рассвета. Наутро прибыла лодка и мне тут же вручили в руки конверт. Это было письмо от Эйли. Она просила меня не сердится и не обижаться на неё, за то, что полюбила другого. Также отказывалась от всех добытых нами денег в мою пользу, но просила оставить её управляющей замка Шос с сохранением прежнего жалования и клялась по мере сил поддерживать в нём порядок. Это был не рациональный и великодушный поступок с её стороны, но он решал множество возможных проблем. Дочитав письмо, я на миг замер, наслаждаясь свежим утренним ветерком, чувствуя, что по моим губам гуляет лёгкая улыбка.

-- Я вижу, что вы получили хорошие известия, -- сказал Энди.

-- Можно и так сказать, -- ответил я, присоединяясь к носящим наши вещи в лодку горцам.

После этого мы без разговора быстро спустились в лодку и поставили парус. Успело уже стемнеть, когда мы добрались до Куинзферри, но благодаря прямому водному пути мы опередили бы даже самую резвую лошадь. Вскоре мы уже прибыли в Шос.

Эйли встретила меня радостно, но и с опаской. Она суетилась, выказывая преувеличенную заботу, но при этом избегала смотреть в глаза и старалась не оставаться со мной наедине. Но мне всё-же удалось подстеречь её, когда она выскочила на улицу по каким-то хозяйственным делам и увлечь в недавно выстроенную среди красиво спланированного сада вычурную беседку, для разговора с глазу на глаз.

-- Ты не сердишься на меня? -- спросила она, искоса стрельнув виноватым взглядом. -- Я на самом деле люблю его.

-- С чего бы это я сердился? -- искренне удивился я, -- ты вроде бы не давала мне никаких клятв.

-- Но мы же жили как муж и жена... -- начала она слегка неуверенно, но я решительно перебил её.

-- Если дело в этом, то не бери в голову. Я наоборот тебе за многое благодарен, а за "жили" в особенности. Но это само по себе не делает тебя ни моей женой ни рабыней. Тем более, что в моей жизни тоже появилась девушка, которую я полюбил. Твоя родственница, между прочим.

-- И кто она? -- спросила Эйли с лёгкой ноткой ревности в голосе. Ох уж мне эти женщины, сама только что призналась в любви другому, но так просто отдать сопернице прежде принадлежавшее ей не горит желанием.

-- Катриона Драммонд, дочь Джеймса Мора, -- ответил я.

-- Малышка Кэтрин? -- поражённо воскликнула Эйли, -- Она же молоденькая совсем!

-- Младше меня всего на год, -- усмехнувшись сказал я, -- И малышкой её я бы не назвал. Она побольше тебя уже выросла, особенно в некоторых важных местах.

Это был нечестный приём, поскольку Эйли немного переживала из-за своей не слишком большой груди. Сколько я не пытался её переубеждать, что форма важнее размера, а с формой у неё всё было в порядке.

Она смешно надулась и засопела, но уже через миг перестала обижаться. Она мне именно поэтому нравилась как человек -- обиды не копила и вообще была, на зависть всем, неизменно позитивна.

-- Так что ты решил с нами? -- спросила она с робкой надеждой.

-- Я согласен со всеми твоими предложениями. -- ответил я, -- но с одной поправкой. Я перепишу на тебя тот домик под Куинзферри, ты знаешь какой, и передам десять тысяч фунтов. Может случиться так, что все мои активы в Шотландии будут арестованы и мне придётся бежать из страны. Мне бы не хотелось, чтобы ты в этом случае осталась ни с чем. А Хэсти возьмёшь в Шос помощницей. Замок я тоже передам тебе, оформим купчую завтра, через Ранкилера, но число проставишь только в случае если меня арестуют. Пока мне надо чтобы меня по-прежнему считали лэрдом.

Вместо ответа она порывисто впилась мне в губы таким горячим поцелуем, что я еле сдержался от активных действий -- всё-таки женщины у меня не было уже почти месяц.

-- Сегодня после полуночи я приду к тебе, -- сказала она полушёпотом, -- нам надо попрощаться с тобой. Но это будет в последний раз, потому что вскоре я выхожу замуж.

-- А как же твой будущий муж? -- с грустной улыбкой переспросил я, -- он не обидится, если ты проведёшь ночь не с ним?

-- Что бы ты понимал, мальчишка, -- задорно улыбнулась она мне в ответ, -- у меня с ним совсем не такие отношения. Он до меня даже дотронуться без спросу боится. И вообще, он сейчас уехал в Глазго по тому твоему поручению, что ты передал в своём письме.

-- Тогда понятно, -- ответил я ошарашенно. Теперь мне стало абсолютно ясно, что не устраивало Эйли в наших отношениях. Ей был нужен мужчина, которым она бы могла вертеть как захотела, со мной бы так не получилось. Поэтому мне оставалось только искренне пожелать ей счастья. Что я и делал большую часть этой быстро пролетевшей ночи...

Через пятьдесят секунд после позднего завтрака на следующее утро я был уже в седле и мчался во весь опор к Стирлингу. Через час с небольшим я проехал через этот город и проскакав вдоль Алан-Уотера свернул в долину, как вдруг поднялась сильная буря. Дождь ослеплял меня, ветер чуть не выбивал из седла, а внезапно наступившая темнота застала меня в пустынном месте, где-то к востоку от Балхквиддера. Я не совсем был уверен, взял ли я правильное направление, ещё и лошадь начинала к тому времени уставать.

Второпях, желая избегнуть потери времени и избавиться от проводника, я следовал, насколько это было возможно для верхового, по тому же пути, как во время бегства с Аланом. Я делал это вполне сознательно, идя на риск, который оказался основательным, что и доказала мне вскоре разразившаяся буря. Последние знакомые мне места я видел где-то около Ум Вара, где проезжал, должно быть, около шести вечера. Я до сих пор считаю великой удачей, что около одиннадцати достиг места своего назначения, то есть дома Дункана Ду. Где я проплутал эти несколько часов -- об этом может знать разве что мой конь. Два раза мы вместе с ним вместе падали, а один раз я вылетел из седла и меня чуть не унесло бурным потоком. К концу пути и конь и всадник были в грязи по самые уши.

От Дункана я разузнал о дальнейшей дороге. Во всей этой части Хайлэнда нормальных дорог не было, самыми лучшими местными "шоссе" считались скотопрогонные тропы. Но вдоль противоположного берега ЛохЛамонда начиналась старая военная дорога, построенная ещё римлянами в старину. Так что мне оставалось преодолеть ещё от силы треть пути. Отужинав с Дунканом и хлебнув виски для профилактики простуды, я беспокойно проспал до самого рассвета. С первыми лучами солнца я снова был в седле, и к обеду уже въезжал в Инверари с севера, незадолго перед тем преодолев Ривер Арей по старинному каменному мосту и проехав мимо недостроенной, стоящей сплошь в лесах, резиденции герцога Аргайла. На разведку мне можно было потратить всего один световой день, я и так непозволительно задержался в пути. Но наш местный шпион, житель соседнего с Инверари селения Фернас, быстро ввёл меня в курс дела. По сути, из Инверари лучше всего было уходить вдоль берега лоха на север, всё по той же военной дороге, до озера Гейр. Там уже к тому времени должен стоять в ожидании "Сокол", который мы ожидали в Глазго к двадцатому числу. Или другой корабль, если мы только договоримся с капитаном и будем лететь впереди слухов. Хотя постойте-ка, у меня есть договор с капитаном брига "Репейник", который за полторы сотни фунтов должен доставить во Францию Джеймса Мора на восемнадцатое сентября. Если доплатить немного золота, бриг вполне может сделать круг до Локгейра, чтобы ориентировочно двадцать третьего-двадцать четвёртого сентября взять на борт ещё одного Джеймса, который Глен Стюарт. Почему нет?

Захваченный новой идеей, я наскоро распрощался с проводником и тут же выехал в Глазго, где сейчас должен был стоять "Репейник".

Путь назад был гораздо менее напряжённым -- только раз пустился небольшой дождик, но почти сразу поднявшийся ветер разогнал облака и выглянуло солнце.

В Глазго я приехал на рассвете и тут же завалился спать, отправив посыльного за связником. Во всех своих контактах мне приходилось перестраховываться, выстраивая цепочки минимум из трёх человек. Так я даже не знал имя капитана "Репейника", как впрочем и он моё. С ним связывался посредник, которого в свою очередь нанимал доверенный человек поверенного Стюарта. Не думаю, что в этом мире были люди, способные раскрутить подобную цепочку до конца.

Поспать мне удалось не более пары часов, потом в таверне появился вызванный мною человек. После его инструктажа и ухода я позавтракал и снова лёг спать, на этот раз даже не раздеваясь, а только сняв сапоги. Часа через четыре меня снова разбудил посредник, явно удивлённый, что барин всё ещё спит, хотя время уже перевалило за полдень. Отчитавшись и получив обещанное вознаграждение он удалился, лучась довольством. Нельзя отрицать, что наличие больших денег очень способствует решению любых задач.

Затем я отправился в Шос, где наконец-то познакомился с избранником Эйли. Он мне в целом понравился, хотя его характер показался слишком мягким для моряка. А ещё он был довольно набожен, чего я не понимал в людях ещё с прошлого мира. В его присутствии Эйли держалась со мной подчёркнуто подобострастно, как вассал с сюзереном, всячески показывая разделяющую нас социальную пропасть. Пришлось ей подыграть, окончательно убедив её будущего мужа, что все россказни о наших близких отношениях не более чем досужие слухи.

XVII.

Утром семнадцатого сентября я вошёл в "Королевский герб" в Глазго одетый как зажиточный горожанин, без ставшей уже привычной шпаги на боку. Но это вовсе не значило отсутствия другого оружия -- в карманах и сумке у меня был целый арсенал. Давешний случай с капитаном "Антилопы" даром не прошёл.

Едва войдя в харчевню, я тут же заметил за боковым столиком поверенного, о встрече с которым мы договаривались. Стюарт немедленно бросил свой недоеденный завтрак и взял меня под руку. Мы немедленно вышли из харчевни, и он так торопился, что, прежде чем улица стала наполняться идущей после утренней проповеди из церкви толпой, мы уже сидели, запершись, у него в доме.

-- Я явился вовремя? -- спросил я.

-- Да, но это уже не имеет большого значения, -- отвечал он. -- Дело гиблое, здесь нам по закону ничего нельзя сделать. Обвиняемый тоже знает это. "Можете делать для меня что хотите, -- шепнул он мне два дня тому назад, во время предварительного допроса. -- Я знаю свою судьбу, потому что герцог Аргайлский прямо сказал об этом мистеру Макинтошу". О, это был целый скандал!

Великий Аргайл шёл на бой,

И пушки, и ружья гремели.

И даже самый жезл его, казалось, кричал: "Круахан!" Но теперь, когда вы явились, я уже не отчаиваюсь. Дуб ещё победит мирту: мы ещё поколотим Кемпбеллов в их собственной столице. Слава богу, что я дожил до этого великого дня!

Он не говорил да, кажется, и не думал о том, что надо делать и каким образом я должен был приняться за дело. "Мы ещё победим Кемпбеллов" -- вот всё, что занимало его. И мне снова пришла в голову мысль, что под формой строгого судебного разбирательства, в сущности, скрывалась борьба между дикими кланами. Я находил, что мой друг стряпчий не менее дик, чем другие её участники. Кто из тех, кто видел Стюарта в адвокатском кресле перед поместным судьёй, или за игрой в гольф, или катающимся на лодке по Брангсфильским излучинам, узнал бы его в этом говорливом и неистовом хайлэндере?

Защита, кроме Чарльза Стюарта, состояла из четырёх человек: шерифов Броуна из Кольстоуна и Миллера, мистера Роберта Макинтоша и мистера Стюарта-младшего из Стюарт-Голля. Все они сговорились отобедать у Стюарта, после церковной службы; меня любезно включили в число приглашённых. Как только убрали со стола и шериф Миллер искусно приготовил пунш, мы заговорили о всех интересующем деле. Я вкратце рассказал историю своего исчезновения перед судом, а затем меня стали спрашивать о подробностях убийства. Надо сказать, что я впервые высказывался так подробно перед местными юристами, однако итоги оказались весьма удручающими и совсем не оправдали моих ожиданий.

-- Одним словом, -- сказал Кольстоун, -- вы подтверждаете, что Алан находился на месте преступления; вы слышали, как он угрожал Гленуру, и хотя и уверяете, что стрелял не он, но есть сильное подозрение, что убийца был с ним в соглашении и Алан если не помогал ему в этом деле, то всецело одобрял его. Далее вы показываете, что, рискуя собственной свободой, он затем деятельно помогал бегству преступника. Остальная же часть вашего свидетельства, которая может доставить нам хоть какой-нибудь материал, основана единственно на словах Алана и Джеймса -- обоих осужденных. Короче говоря, вы вовсе не разбиваете, а только прибавляете ещё одно лицо к той цепи, которая соединяет нашего клиента с преступником, и мне едва ли надо говорить, что появление третьего участника, скорее, усиливает впечатление заговора, на которое мы наталкиваемся с самого начала.

-- Я придерживаюсь того же мнения, -- сказал шериф Миллер. -- Мне кажется, что теория заговора в подобном случае только подтверждается. Вы сейчас говорите о третьем участнике, но сам мистер Бэлфур, по-моему, очень уж похож на четвёртого.

-- Позвольте мне высказаться, сэры, -- вмешался Стюарт. -- Может быть ещё иной взгляд на вещи. Перед нами свидетель -- все равно, важно ли его свидетельство или нет, -- свидетель по этому делу, которого наёмники Саймона Ловэта пытались убить. Воспользуйтесь этим и посмотрите, как вы можете очернить репутацию наших противников. Сэры, эта история прогремит на весь мир! Было бы странно, имея подобное оружие, не добиться помилования моего клиента.

-- Предположим, что мы завтра же начнем ваше дело, мистер Бэлфур, -- сказал Стюарт-Голль. -- Или я очень ошибаюсь, или мы встретим у себя на пути столько препятствий, что Джеймса повесят раньше, прежде чем мы добьемся пересмотра его дела. Это, конечно, постыдное дело, но, вероятно, вы не забыли ещё более постыдного, а именно: похищения леди Грэндж. Она была ещё в заточении, когда мой друг мистер Хоуп Ранкилер сделал всё, что было в силах человеческих. И чего же ему удалось добиться? Ему даже отказали в поручительстве! Теперь дело такое же: они будут сражаться тем же оружием. Джентльмены, здесь роль играет только вражда кланов. Лица с очень высоким положением питают ненависть к имени, которое я имею честь носить. Здесь надо принимать во внимание только откровенную злобу Кемпбеллов и их презренные интриги.

Все с радостью набросились на эту тему, и я некоторое время сидел среди своих учёных советчиков, слушая их сетования. Стряпчий горячился и допустил несколько резких выражений; Кольстоуну пришлось остановить его и поправить; остальные присоединились кто к одному, кто к другому; все шумели. Герцога Аргайлского разбили вдребезги; на долю короля Георга пришлось по пути тоже несколько ударов и много цветистых защитительных речей. Только одного человека, казалось, забыли защитники, а именно Джеймса Глэна, своего подзащитного.

Всё это время мистер Миллер сидел смирно. Это был пожилой джентльмен, румяный, с мигающими глазами; у него был чрезвычайно лукавый вид, и он говорил звучным мягким голосом, точно актёр отчеканивая каждое слово, чтобы придать ему возможно больше выражения. Даже теперь, сидя молча, положив в сторону парик и держа стакан обеими руками, он, со своим смешно собранным ртом и выдающимся подбородком, представлял собой олицетворение весёлого лукавства. Было очевидно, что он тоже имеет кое-что сказать и только ждет подходящего случая.

Случай этот вскоре представился. Кольстоун одну из своих речей заключил напоминанием об обязанностях защиты относительно клиента. Второму шерифу, вероятно, понравился этот переход. Он жестом и взглядом пригласил весь стол выслушать его.

-- У меня есть одно соображение, которое все, кажется, упустили, -- сказал он. -- Понятно, что мы прежде всего должны позаботиться об интересах нашего клиента, но ведь на свете существует не один только Джеймс Стюарт. -- Тут он прищурил глаз. -- Я могу снизойти, exempli gratia (например) до мистера Джорджа Броуна, мистера Томаса Миллера или мистера Дэвида Бэлфура. У мистера Дэвида Бэлфура есть серьёзное основание жаловаться, и я думаю, джентльмены, что, если только хорошенько рассказать его историю, некоторым вигам не поздоровилось бы.

Все сразу повернулись к нему.

-- Если его историю хорошенько изложить в нужном направлении, она вряд ли останется без последствий, -- продолжал он. -- Весь судебный персонал, начиная с высшего его представителя до низших, был бы совершенно опозорен. И мне кажется, всех их пришлось бы заместить другими. -- Говоря это, он весь просто таки светился лукавством. -- Мне нечего указывать вам, что выступить в деле о покушении на мистера Бэлфура было бы чрезвычайно выгодно, -- прибавил он.

И вот они погнались за другим зайцем -- делом мистера Бэлфура; спорили о речах, которые будут говориться, о том, какие должностные лица надо будет прогнать и кто займет их место. Я приведу только два примера. Предлагали даже сблизиться с Саймоном Фрэйзером, чьи показания, если бы их удалось получить, наверно, оказались бы гибельными для герцога Аргайлского и Престонгрэнджа. Миллер чрезвычайно одобрял подобную попытку. "Перед нами сочное жаркое, -- говорил он, -- всякому из нас хватит по кусочку". И при этой мысли все присутствующие адвокаты дружно облизнулись. О любом другом уже перестали думать. Чарли Стюарт не помнил себя от восторга, предвкушая сладость мести своему главному врагу -- герцогу.

-- Джентльмены, -- воскликнул он, наполняя стакан, -- я пью за шерифа Миллера! Его юридические познания всем известны, а о кулинарных свидетельствует стоящий перед нами пунш. Но когда дело доходит до политики он вообще бесподобен! -- воскликнул он и залпом осушил стакан.

-- Да, но вряд ли это можно назвать политикой в том смысле, какой вы подразумеваете, друг мой, -- сказал заметно польщённый Миллер. -- Это революция, если хотите. Мне кажется -- я могу обещать это вам, -- что историки будут вести счёт годам с дела мистера Бэлфура. Но если дело поведётся как следует и осторожно, то революция эта будет мирной.

-- Какое мне дело, если проклятым Кемпбеллам при этом надерут уши?! -- вскричал Стюарт, ударяя кулаком по столу.

Можете легко представить себе, что мне всё это мало нравилось, хотя я едва мог сдержать улыбку, замечая какую-то наивность в этих старых интриганах. Но в мой расчет вовсе не входило перенести столько несчастий единственно для возвышения шерифа Миллера или для того, чтобы произвести революцию в парламенте.

Поэтому я вмешался в разговор со всею простотою, которую смог напустить на себя.

-- Мне остается только благодарить вас за ваш совет, джентльмены, -- сказал я. -- А теперь я, с вашего позволения, хотел бы задать вам два-три вопроса. Одна вещь, например, как-то совсем была забыта: принесёт ли это дело какую-либо пользу нашему другу, Джеймсу Глэнскому?

Все немного опешили и стали давать мне различные ответы, которые на практике сводились к тому, что Джеймсу в любом случае надеяться не на что..

-- Затем, -- продолжил я, -- принесёт ли это какую-нибудь пользу Шотландии? У нас есть пословица, что плоха та птица, которая гадит в собственном гнезде. Я помню, что, будучи ещё ребенком, слышал, будто в Эдинбурге был бунт, который дал повод покойной английской королеве назвать нашу страну варварской. Мне всегда казалось, что от этого бунта мы скорей проиграли, чем выиграли. Затем наступил сорок пятый год, и о Шотландии снова заговорили повсюду. Но я никогда не слышал, чтобы мы что-нибудь выиграли и сорок пятым годом. Теперь обратимся к делу мистера Бэлфура, как вы его называете. Шериф Миллер говорит, что историки отметят этот год, -- это меня нисколько не удивит. Я только боюсь, что они отметят его как бедственный и достойный порицания период.

Проницательный Миллер уже пронюхал, к чему я клоню, и поторопился пойти по тому же пути.

-- Сильно сказано, мистер Бэлфур, -- сказал он. -- Очень дельное замечание.

-- Нам следует затем спросить себя, хорошо ли это будет для правящего сейчас короля Георга, -- продолжал я. -- Шерифа Миллера это, кажется, мало заботит. Но я сильно сомневаюсь в том, чтобы можно было разрушить это здание, не нанеся его величеству удара, который мог бы оказаться роковым. -- Я дал им время ответить, но ни один не изъявил на это желания. -- Среди тех, кому это дело не должно было оказаться выгодным, -- продолжал я, -- шериф Миллер не упомянул нескольких человек, в том числе и меня. Надеюсь, он простит мне, но я думаю иначе. Я не колебался, пока дело шло о спасении жизни Джеймса, хотя и сознавал, что многим рискую. Теперь же я думаю, что молодому человеку, желающему жить спокойно, неудобно утвердить за собой репутацию буйного, мятежного малого, не достигнув ещё двадцати лет. Что же касается Джеймса, то, кажется, при настоящем положении дел, у него только и надежды, что на милость короля. Разве нельзя в таком случае обратиться непосредственно к его величеству, охранить репутацию высоких должностных лиц в глазах публики и избавить меня самого от положения, которое может испортить мне репутацию?

Все сидели в задумчивости и молча глядели в свои стаканы. Я видел, что моя точка зрения на дело им не нравится. Но у хитроумного Миллера было готовое мнение на любой случай.

-- Если мне будет дозволено привести соображения нашего молодого друга в более оформленный вид, -- сказал он, -- то, насколько я понимаю, он предлагает нам включить факт его преследования, а также некоторые намёки на показания, которые он готовился дать, в докладную записку правительству. Этот план имеет некоторые шансы на успех. Он может помочь нашему клиенту не хуже другого, пожалуй, даже лучше. Его величество, может быть, почувствует некоторую благодарность ко всем, имеющим отношение к этой записке, которой может быть придано значение чрезвычайно деликатного изложения верноподданнических чувств. И я думаю, что при редактировании её надо именно подчеркнуть эту сторону.

Все кивнули, вздохнув, так как первый способ, несомненно, приходился им более по вкусу.

-- Так пишите, пожалуйста, мистер Стюарт, -- продолжал Миллер, -- я думаю, что записка может быть прекрасно подписана всеми нами, присутствующими здесь в качестве поверенных подсудимого.

-- Это, во всяком случае, не может никому из нас повредить, -- сказал Кольстоун, ещё раз глубоко вздохнув; он последние десять минут уже воображал себя новым Генеральным прокурором.

Вслед за этим они без особенного энтузиазма стали составлять записку, но за этим занятием вскоре воодушевились. Мне же не оставалось делать ничего другого, как глядеть на них и отвечать на случайные вопросы. Бумага была написана очень хорошо. Она начиналась с изложения фактов, относившихся ко мне, касалась награды, объявленной за мой арест, моей добровольной явки на суд, давления, оказанного на меня и моего преследования. Затем в ней излагались те чувства верности и радения об общественном благе, вследствие которых было решено отказаться от своего права действия. Заключалась записка энергичным воззванием к королю о помиловании Джеймса.

Мне кажется, что меня лично принесли в жертву и представили беспокойным малым, которого вся эта группа опытных юристов едва могла удержать от всяческих крайностей. Но я не придирался к этому, предложив только, чтобы меня выставили готовым дать собственные показания и подтвердить показания других перед любой следственной комиссией, и просил об одном: чтобы мне немедленно выдали копию.

Кольстоун мямлил и запинался.

-- Это очень конфиденциальный документ, -- сказал он.

-- Моё положение относительно Престонгрэнджа совершенно особенное, -- отвечал я. -- Я, без сомнения, завоевал его сердце в наше первое свидание, так что он с тех пор постоянно был мне другом. Если бы не он, джентльмены, я бы теперь был мертв или ожидал приговора вместе с несчастным Джеймсом. Поэтому-то я и хочу послать ему эту записку, как только она будет переписана. Примите также во внимание, что этот шаг послужит мне защитой. У меня здесь есть враги, привыкшие действовать энергично. Тот же Ловэт. Если наши действия окажутся хоть немного двусмысленными, я могу легко очутиться в могиле или тюрьме!

Так как у моих советчиков не нашлось ответа на эти соображения, они наконец решили согласиться и только поставили условие, что, препроводив эту бумагу Престонгрэнджу, я выразил бы ему почтение от имени всех присутствующих.

Прокурор в это время тоже находился в Глазго. С одним из слуг Кольстоуна я послал ему записку, прося о свидании, и получил приглашение сейчас же повидаться с ним. Я застал его одного в комнате. На лице его ничего особенного нельзя было прочитать. Но у меня вполне хватило наблюдательности и ума, чтобы заметить в прихожей несколько алебард и сообразить, что Престонгрэндж готов арестовать меня немедленно, если бы это показалось ему нужным.

-- Так это опять вы, мистер Дэвид? -- сказал он после приветствия.

-- Боюсь, что вы не особенно рады видеть меня снова, милорд, -- отвечал я. -- Прежде чем начинать разговор о деле, мне хотелось бы выразить благодарность за ваши постоянные дружеские услуги, даже если бы теперь они и прекратились.

-- Я уже раньше слышал о вашей благодарности, -- сухо возразил он, -- и думаю, что вы, вероятно, не для того вызвали меня из-за стола, чтобы ещё раз выразить её. На вашем месте я помнил бы также, что вы стоите пока на очень шаткой почве.

-- Думаю, что теперь это всё закончилось, милорд, -- сказал я. -- Если только вы взглянете на эту бумагу, то, может быть, подумаете то же.

Он внимательно стал читать её, сильно нахмурив лоб; он перечитывал то одну часть, то другую, точно взвешивая и сравнивая производимое ими впечатление. Лицо его немного прояснилось.

-- Это всё ещё не так плохо, могло быть и значительно хуже, -- сказал он, -- хотя весьма возможно, что я ещё дорого заплачу за своё знакомство с мистером Дэвидом Бэлфуром.

-- Скорее уж за вашу снисходительность к этому злосчастному молодому человеку, милорд, -- заметил я.

Он продолжал просматривать бумагу, и настроение его, казалось, постепенно изменялось к лучшему.

-- Кому я обязан этим? -- спросил он наконец. -- Вероятно, предлагались и другие варианты. Кто же предложил этот частный метод? Миллер?

-- Я сам, милорд, -- отвечал я. -- Эти достойные джентльмены не оказали мне столько внимания, чтобы я отказался от чести, на которую имею право претендовать, избавляя их от ответственности, которую они справедливо должны нести. Дело в том, что все они были за процесс, который должен был произвести весьма значительные перемены в парламенте и оказаться для них, по их собственному выражению, жирным куском. Когда я вмешался, они уже собирались разделить между собой все судебные должности. По некоторому обоюдному соглашению, они должны были привлечь к себе и мистера Саймона.

Престонгрэндж улыбнулся.

-- Вот они, наши лицемерные друзья! -- сказал он. -- А какие вы имели причины не соглашаться, мистер Дэвид?

Я высказал их ему без утайки, придавая, впрочем, больше веса и силы тем, которые касались самого Престонгрэнджа.

-- Вы были ко мне лишь справедливы, -- сказал он. -- Я так же энергично сражался за ваши интересы, как вы за мои.

-- Послезавтра, -- заключил он, -- нам здесь будет нечего делать, и я поеду в Инверари. Я был бы очень рад разделить ваше общество, мистер Дэвид.

-- Милорд... -- начал я.

-- Не отрицаю, что этим вы окажете мне услугу, -- прервал он меня. -- Я даже желаю, чтобы, когда мы приедем на место, вы остановились со мной. Мои дочери, которых я тоже беру в эту поездку, очень расположены к вам и будут рады вам. Они должны присоединиться к нам завтра. Если вы думаете, что я был вам полезен, то можете таким образом легко отплатить мне, не теряя при этом ничего, напротив, даже извлечёте из этого некоторую пользу. Не всякого молодого человека вводит в высшее общество лично королевский Генеральный прокурор.

Несмотря на наше недавнее знакомство, этот джентльмен довольно часто задавал мне головоломные загадки. Теперь мне приходилось работать мозгами: он снова повторял старый вымысел об особенной благосклонности ко мне его дочерей, из которых одна была так добра, что насмехалась надо мной, а две другие едва соблаговолили замечать меня. Я должен был ехать с Престонгрэнджем в Инверари, должен был жить рядом с ним до суда и вступить в общество под его покровительством! Почти невозможно было допустить в нём искреннее желание принять меня как гостя и быть мне полезным, и я стал искать тайного смысла его слов. Одно было ясно: если я стану его гостем, отступление будет невозможно -- мне нельзя будет начать действовать против его интересов. Кроме того, разве моё присутствие в его доме не уничтожит язвительный смысл докладной записки? Ведь не смогут же серьёзно отнестись к этой жалобе, когда пострадавший будет гостем должностного лица, которое он больше всех обвиняет. Подумав об этом, я не мог сдержать улыбку.

-- Это должно служить противодействием докладной записке? -- спросил я.

-- Вы очень проницательны, мистер Дэвид, -- отметил он, -- и не совсем ошибаетесь: этот факт конечно пригодится мне для защиты. Вы, впрочем, кажется, слишком низко цените мои дружеские чувства, которые совершенно искренни. Я чувствую к вам уважение, подчас смешанное со страхом, мистер Дэвид, -- добавил он, лукаво улыбаясь.

-- Я не только согласен, но и буду очень рад исполнить ваше желание, -- отвечал я, -- так как моё намерение -- стать юристом, а ваше покровительство, милорд, будет для меня неоценимо! Кроме того, я от души благодарен вам и вашей семье за сочувствие и снисходительность. Но вот в чём затруднение. В одном пункте мы с вами значительно расходимся: вы стараетесь повесить Джеймса Стюарта, я пытаюсь спасти его. Насколько моя поездка с вами может содействовать вашей защите, милорд, я в вашем распоряжении, но если она поможет повесить Джеймса Стюарта, то я затрудняюсь обещать...

Мне показалось, что он вполголоса выругался.

-- Вам действительно следует быть юристом. Суд -- вот настоящая арена для вашего таланта красноречия, -- с горечью сказал он и на некоторое время погрузился в молчание. -- Вот что я скажу вам, -- заключил он наконец, -- теперь не может быть речи о Джеймсе Стюарте, ни "за", ни "против" него. Джеймс должен будет умереть в любом случае. Жизнь его отдана и принята или, если вам больше нравится, продана и куплена. Тут не поможет ни докладная записка, пи опровержение честного мистера Дэвида. Как ни старайтесь, Джеймсу Стюарту не будет помилования, примите это к своему сведению. Дело теперь идёт обо мне одном: оставаться ли мне на своём посту или пасть. Не скрою от вас, что мне грозит некоторая опасность. Но почему? Может ли мистер Бэлфур сообразить это? Не потому, что я неверно направил дело против Джеймса -- в этом, знаю, я буду оправдан, -- но потому, что я не пошёл готовой и прямой дорогой, которую мне неоднократно указывали, и не отправил мистера Дэвида в могилу или на виселицу. Оттого и произошел скандал и эта проклятая докладная записка, -- сказал он, ударяя по лежавшей на коленях бумаге. -- Моя мягкость к вам привела меня в это затруднительное положение. Хотелось бы мне знать, не слишком ли велико ваше снисхождение к собственной совести, если вы даже не находите нужным помочь мне?

Не было сомнения, что в его словах была толика правды: если Джеймсу нельзя было помочь, то кому же мне оставалось помогать, как не этому человеку, который сам так часто помогал мне и даже теперь мог служить мне примером терпения? Кроме того, мне не только надоело, но и стыдно было постоянно подозревать и отказывать.

-- Если вы назначите мне время и место, я буду готов сопровождать вас, милорд, -- сказал я.

Он пожал мне руку.

-- Мне кажется, что у моих барышень есть для вас новости, -- сказал он, подавая руку мне на прощание.

Но внезапно раздался топот коней прямо под окном -- это во двор прокурорского дома рысью въехал почтовый курьер. Подойдя к окну в прихожей, пока он ещё не успел сойти с лошади, я увидел, что он, должно быть, скакал очень быстро. Немного погодя меня снова вызвали к Престонгрэнджу. Он сидел у письменного стола, на котором в беспорядке лежала груда писем.

-- Мистер Дэвид, -- сказал он, -- у меня есть для вас новость. Она касается ваших друзей, которых вы, как мне кажется, немного стыдитесь, так как никогда не упоминали о их существовании.

Я пожал плечами в недоумении. У меня было столько всяческих друзей и "друзей", что я совершенно не представлял, о ком зашла речь на этот раз.

-- Я вижу, что вы не понимаете меня, -- продолжал между тем он, -- Но должен вас поздравить: у вас прекрасный вкус. Но знаете ли, мистер Дэвид, она чрезвычайно предприимчивая девушка. Она поспевает повсюду. Шотландское правительство не в состоянии справиться с мисс Кэтрин Драммонд, как это ещё недавно случилось и с известным мистером Дэвидом Бэлфуром. Разве из них не получится хорошая парочка? Её первое вмешательство в политику... Но я ничего не должен рассказывать вам: высшие власти решили, что вы услышите об этом при других обстоятельствах и от более интересного собеседника. Но она совершила серьёзный проступок, и я должен огорчить вас, сообщив, что она была заключена в тюрьму.

Я издал возмущённое восклицание.

-- Да, -- сказал он, -- маленькая леди в тюрьме. Но вам не следует особенно расстраиваться. Если только вы -- с помощью ваших друзей и докладных записок -- не лишите меня моей должности, она нисколько не пострадает.

-- Но что она сделала? За что её арестовали? -- спросил я.

-- Это дело даже может быть названо государственной изменой, -- отвечал он. -- Она помогла бежать государственному преступнику из королевского замка в Эдинбурге.

-- Молодая леди мой хороший друг, -- сказал я. -- Вы, вероятно, не стали бы шутить, если бы дело было действительно настолько серьёзно.

-- А между тем оно действительно серьёзно, -- отвечал он. -- Плутовка выпустила на свет божий одну весьма сомнительную личность -- своего папашу.

Вот же... Освобождение этого скользкого типа было назначено мной не утро завтрашнего дня. Катриона немного поторопилась, напрасно подставив себя под удар. Надо узнать, будут ли её водить на допросы к Престонгрэнджу. В противном случае мне придётся брать штурмом эдинбургский замок, а это вам не тюрьма в Глазго. Впрочем, если войско не поможет, я ведь всегда смогу снарядить пару ослов с мешками золота. Между тем прокурор продолжал свою речь.

-- Вам, я думаю, хотелось бы узнать подробности дела. Я получил два извещения: то, что менее официально, гораздо более полное и интересное, так как написано живым слогом моей старшей дочери. "Весь город говорит об одном интересном деле, -- пишет она, -- которое обратило бы на себя ещё больше внимания, если бы все узнали, что преступница -- protegee* милорда моего папаши. Я уверена, что вы настолько близко принимаете к сердцу свои обязанности, что не забыли Сероглазку. Что же она сделала? Она достала широкополую шляпу с опущенными полями, длинный мохнатый мужской плащ и большой шейный платок; подобрала юбки как можно выше, надела две пары гамаш на ноги, в руки взяла заплатанные башмаки и отправилась в замок. Там она выдала себя за сапожника, работающего на Джеймса Мора. её впустили в камеру, причем лейтенант, очевидно очень весёлый малый, вместе с солдатами громко потешался над нелепым плащом сапожника. Затем они услышали спор и звуки ударов внутри камеры. Оттуда стремглав вылетел сапожник в развевающемся плаще, с опущенными на лицо полями шляпы. Лейтенант и солдаты смеялись над ним, пока он бежал. Они уже не смеялись так весело, когда, войдя в камеру, не нашли там никого, кроме высокой, красивой девушки с серыми глазами и в женской одежде! Что же касается сапожника, то он был уже "за горами, за долами", и бедной Шотландии придется, вероятно, обойтись как-нибудь без него. В тот вечер я пила в одном обществе за здоровье Катрионы. Весь город восхищался ею. Я думаю, что все наши щёголи стали бы носить в петлице кусочки её подвязок, если бы смогли достать их. Я было пошла навестить её в тюрьме, но вовремя вспомнила, что я дочь моего отца. Тогда я написала ей записку и поручила передать её верному Дойгу. Надеюсь, вы согласитесь, что и я умею быть дипломатичной, когда хочу. Тот же самый верный дурак отправит это письмо с курьером вместе с письмами ученых людей, так что вы одновременно с Соломоном Премудрым услышите и Иванушку-дурачка. Вспомнив о дураках, прошу вас заодно сообщить эту новость Дэвиду Бэлфуру. Мне бы хотелось видеть его лицо при мысли о длинноногой красотке в подобном положении! Не говорю уже о легкомыслии вашей любящей дочери и его почтительного друга". Так подписывается моя плутовка, -- продолжал Престонгрэндж. -- Вы видите, мистер Дэвид, я говорю вам совершенную правду, когда уверяю, что дочери мои относятся к вам с самой дружеской шутливостью.

-- Ещё один дурак им чрезвычайно благодарен, -- сказал я как мог шутливо.

-- Разве это не ловко было проделано? -- продолжал он. -- Ведь эта хайлэндская девушка стала в Эдинбурге чем-то вроде героини.

-- Я всегда был уверен, что она очень смелая. Я могу биться об заклад, что она ничего не подозревала... Впрочем ничего, это просто мысли вслух.

-- Да она просто отчаянно смелая, -- возразил он откровенно. -- Я готов поручиться: ради своего отца она бы пошла даже против самого короля Георга.

Мысль о том, что Катриона находится в заключении, не на шутку взволновала меня. Я видел, что даже Престонгрэндж удивлялся её поведению и не мог удержать улыбки при воспоминании о ней. Что же касается мисс Грант, то, несмотря на её плохую привычку насмехаться над окружающими, восхищение её было очевидным. Меня вдруг бросило в жар.

-- Я конечно не ваша дочь, милорд... -- начал я.

-- И слава богу! -- перебил он, улыбаясь.

-- Я сказал глупость, -- поправился я, -- или, вернее, я не так начал. Без сомнения, мисс Грант поступила бы неблагоразумно, пойдя в тюрьму. Но я показался бы бессердечным, если бы не полетел туда же немедленно.

-- Так, так, мистер Дэвид, -- заметил он, -- я думал, что у нас с вами был уговор. Вы ведь собирались сегодня вечером быть представленным здешнему обществу, а завтра утром выехать с нами в Инверари.

-- Когда я заключал этот уговор, милорд, -- сказал я, -- я, конечно, был очень тронут вашей добротой, но не могу отрицать, что заботился, кроме того, и о собственных интересах... И я стыжусь сейчас своего эгоизма. Для вашей безопасности, милорд, вам, может быть, нужно везде рассказывать, что беспокойный Дэви Бэлфур -- ваш друг и гость. Рассказывайте это, я не стану противоречить. Что же касается вашего покровительства, я отказываюсь от него. Я прошу лишь об одном: отпустите меня и дайте мне пропуск, чтобы я мог повидаться с ней в тюрьме.

Он строго посмотрел на меня.

-- Мне думается, что вы ставите телегу перед лошадью, -- сказал он. -- Я чувствую к вам расположение, чего при вашей неблагодарной натуре вы, кажется, даже не замечаете. -- Он помолчал немного. -- Предостерегаю вас: вы сами себя не знаете, -- прибавил он. -- Молодость -- горячая пора. Через год вы уже будете думать иначе.

-- О, я бы хотел, чтобы молодость моя была всегда такова! -- воскликнул я. -- Уж слишком много я видел расчетливого и эгоистичного в молодых людях, которые увиваются около ваших дочерей, милорд. Я заметил то же самое и во многих судейских стариках. Все они, весь их клан, заботятся только о своих интересах! Оттого-то я и сомневаюсь в ваших дружеских чувствах ко мне. Почему я должен верить, что вы искренне любите меня? Вы сами говорили мне, что преследуете собственную выгоду!

Тут я остановился, устыдившись, что зашел в своих упрёках так далеко. Он смотрел на меня, но на лице его ничего нельзя было прочесть.

-- Прошу у вас прощения, милорд, -- заключил я. -- Я умею говорить только прямо, по-деревенски. Мне кажется, что было бы прилично поехать навестить моего друга в заключении, но я обязан вам жизнью, и этого я никогда не забуду. И если нужно для вашего блага, милорд, то я останусь -- останусь из одного чувства благодарности.

-- Это можно было бы сказать и покороче, -- мрачно сказал Престонгрэндж, -- Легко, а иногда и вежливо сказать просто "да".

-- Но, милорд, мне кажется, что вы всё ещё не вполне понимаете меня! -- воскликнул я. -- Ради вас, за спасение моей жизни, за расположение, которое, как вы говорите, вы чувствуете ко мне, -- за всё это я готов остаться... Но не оттого, что ожидаю каких-либо выгод для себя. Если я буду вынужден держаться в стороне, когда будут судить молодую девушку, то я ни в коем случае не хочу чего-либо выиграть от этого. Я скорее готов претерпеть окончательное крушение, чем на этом основывать своё благополучие.

Престонгрэндж с минуту оставался серьёзен, затем улыбнулся.

-- Вы напоминаете мне человека с длинным носом из сказки, -- сказал он. -- Если бы вам пришлось в телескоп глядеть на луну, вы и там бы увидели Дэвида Бэлфура. Но пусть будет по-вашему. Я попрошу вас оказать мне одну услугу, а затем освобожу вас. У моих клерков работы по горло: будьте так добры, перепишите мне несколько страниц этого документа, -- сказал он, заметно затрудняясь в выборе между несколькими большими рукописями. -- А когда вы кончите, я скажу вам: с богом! Я никогда не согласился бы обременить себя заботой о совести мистера Дэвида. Если бы вы сами могли по дороге бросить часть её в болото, то поехали бы дальше значительно облегчённым.

-- Хотя, скорее всего, не в прежнем направлении, милорд! -- сказал я.

-- За вами непременно должно остаться последнее слово! -- радостно воскликнул он, как-будто подловив меня на чём-то серьёзном.

У него действительно были веские причины радоваться, так как он нашел способ добиться своего. Для того чтобы ослабить значение докладной записки и иметь готовый ответ, он желал, чтобы я всюду показывался с ним в качестве близкого ему человека. Но если бы я так же открыто появился у Катрионы в тюрьме, это могло бы иметь ложные толкования. Такова была небольшая задача, которую я внезапно подкинул ему и решение которой он так быстро нашел. Меня удерживали в Глазго под предлогом переписки, от чего я из простого приличия не мог отказаться. А пока я был занят, от Катрионы постарались избавиться частным образом, быстро переведя её из тюрьмы.

XVIII.

Переписывать документ было чрезвычайно нудно, тем более, что дела, о которых говорилось в бумагах, не требовали, как я скоро заметил, никакой спешки. И это скучное занятие было только предлогом, чтобы удержать меня от немедленного выезда в Эдинбург. Часа через два вернувшийся Генеральный прокурор заявил мне, что отправил с курьером распоряжение перевести Катриону из тюремной камеры к нему в особняк, где и разместить со всеми удобствами вплоть до его возвращения или следующего распоряжения. Поэтому мне ничего не оставалось только как подтвердить наши предыдущие договорённости.

Вечером мы с Престонгрэнджем, в довольно многочисленном обществе молодых судейских, отправились на бал в аристократический квартал Глазго, где я с большой неохотой провел некоторое время среди удовольствий и дел высшего общества. Я был представлен самым важным гостям; вообще на меня обращали гораздо более внимания, чем мне бы этого хотелось. Надо сознаться, что всё, что я видел в жизни, наложило печать мрачности на мой характер. Я видел людей, из которых многие рождением или талантами были предназначены править; и у кого же из них оказались чистые руки? Я видел также эгоизм всяких Броунов и Миллеров и не мог действительно уважать их. Престонгрэндж в этих кругах был ещё лучше многих.

Но особенно раздражало меня поведение группы молодых адвокатов, окружавших моего поручителя в поисках покровительства. Неожиданное внимание, которое Престонгрэндж проявил к никому не известному мальчишке, чрезвычайно удивило их, но не прошло и часа, как мне начали в глаза льстить и всячески подлизываться ко мне. Я получил даже прозвище, которое мне дали за глаза. Видя, в каких я хороших отношениях с прокурором, и будучи убеждёнными в том, что мне непременно предстоит высоко взлететь по карьерной лестнице, они воспользовались термином игры в гольф и назвали меня the tee'd ball*. Мне сказали, что я, по своей образованности и воспитанию, безусловно принадлежу к их обществу. Но один из этих молодчиков, тот самый худой адвокат, который был мне представлен в Хоуп-парке, порадовал меня известием, что в гарнизоне Эдинбурга у меня есть и другое прозвище, "Палач". И один из лейтенантов, друг покойного энсина, чрезвычайно желает со мной встретиться. Но вот то, что та злополучная дуэль прошла по всем правилам, никто не отрицает.

Бал закончился далеко за полночь, так что и в эту ночь мне не удалось выспаться.

Утром я разговорился с конюхом Гранта, Дойгом, который ухаживал за моим конём. Так как Дойг говорил с сильным акцептом, то и я, подражая ему, отвечал более простонародным языком, чем это было мне привычно, и не стеснялся материться. Тем более я был пристыжен, когда, после очередного такого пассажа, услышал позади себя женский голос, который продекламировал отрывок из баллады:

Седлайте же мне вороного коня,

Седлайте, седлайте скорее!

Умчусь я на нем по прямому пути

К девице, что всех мне милее!

Когда я оглянулся, то увидел знакомую молодую леди, которая стояла передо мной, спрятав руки в складках своего дорожного платья, наверное надеясь смутить меня своим внезапным появлением. Но я не мог не заметить, что она, не смотря ни на что, смотрела на меня довольно благосклонно, поэтому не стушевался.

-- Приветствую вас, мисс Грант, -- сказал я, сдёргивая шляпу и вежливо поклонившись.

-- И я вас тоже, мистер Дэвид, -- отвечала она, низко приседая в реверансе. -- Прошу вас, вспомните старую поговорку, что еда и месса с утра никогда не помешают. Мессу я не могу предложить вам, так как все мы тут добрые протестанты, но на еде настаиваю. Может случиться, что у меня найдется для вас нечто, из-за чего бы стоило остаться.

-- Мисс Грант, -- сказал я, -- мне кажется, что я и так уже обязан вам настолько, что и за две жизни не верну этот долг.

-- Должны мне? -- спросила она, и на её красивом лице появилась забавная гримаска, точно она старалась припомнить что-то важное.

-- Если только я не ошибаюсь, -- продолжал я. -- Но у нас, во всяком случае, будет время поговорить об этом благодаря доброте вашего отца, который берёт меня в поездку с собой. Однако в настоящую минуту один дурак просит вас дать ему временную свободу.

-- Вы даете себе нелестное название, -- сказала она.

-- Мистер Дойг и я рады бы были и не такому под вашим остроумным пером, -- сказал я.

-- Мне ещё раз приходится удивляться скромности всех мужчин, -- возразила она. -- Но я не смею эгоистично задерживать вас, только ради того чтобы насладиться вашим обществом за завтраком -- продолжала она, отворяя дверь в дом, который снимал для себя её отец.

На доброго быстро вскочил он коня,

В ворота помчался скорее,

Без отдыха ехал и всюду искал

Девицу, что ему всех милее.

-- Кстати, -- остановившись в двери, сказала она, грозя мне изящным пальчиком, -- Вы даже не спросили, где мои сёстры. А они так заинтересованы в вас.

-- Простите, миледи, -- подчёркнуто покаянно ответил я, -- но вы же знаете, что мужчина как сокол -- большую часть времени для него важно только то, что он видит перед своими глазами.

Она недоверчиво хмыкнула и наконец вошла в дом. А я отправился к посреднику, дабы отправить "Репейник" по новому адресу немедленно и послать курьера в Шос, чтобы переключить внимание всех моих наёмников с Мора на Стюарта.

Ближе к полудню мы выехали в Инверари в огромной громоздкой карете, размерам не уступавшей пассажирскому микроавтобусу. Мы с комфортом разместились в ней вместе с прокурором и его дочерьми, хотя я и порывался поначалу ехать верхом. На высокий облучок кареты взобрался кучер, на её запятки село два ливрейных лакея, и карета Генерального прокурора довольно быстро направилась к выезду из Глазго, возглавив целый кортеж менее изысканных экипажей. В пути все вдруг внезапно забыли, что, по сути, мы все здесь чужие друг другу, и, так как наш разговор не был обязателен, он полился совершенно естественно. Тогда-то прокурор и его дочери услышали отрывками мою историю (по крайней мере её официальную часть), начиная с того времени, как я ушёл из Иссендина, как я отправился в вынужденное плавание, сражался на "Завете", скитался по горам севера Шотландии и прочее.

В Инверари мы прибыли к утру двадцатого сентября, за день до начала суда над Джеймсом Гленом, разместившись в одном из самых больших особняков городка. Я, едва положив вещи, отправился на осмотр окрестностей, без труда отделавшись от сопровождения уставших во время поездки девушек. Генеральному прокурору же я сказал, что отправлюсь на встречу с адвокатом Стюартом, чтобы окончательно отказаться от дачи показаний в суде.

Я действительно отправился на встречу с ним, но вначале зашёл в таверну, к поверенному в моих делах с командой горцев. Как оказалось, их прибытие ожидалось ближе к вечеру, сейчас здесь была только тройка агентов заранее отправленных следить за обстановкой. Оказалось, Джеймса уже привезли из Форта и разместили в темнице замка герцога Аргайла, под охраной почти полусотни солдат. Водить на заседания суда, как удалось узнать от подкупленного клерка, его предполагалось под конвоем двенадцати охранников. И что самое худшее для нас -- закованного в кандалы. Но парни даром времени не теряли, загодя приобретя кузнечный инструмент, хотя за ним и пришлось ездить в Глазго, чтобы не навести Кэмпбеллов с их прихлебателями на след.

То что мы задумывали было по этим временам несусветной наглостью, не сравнимой даже с давешним ограблением банка. Это была по сути пощёчина самому влиятельному на сегодня в Шотландии клану и его предводителю, "Большому Кэмпбеллу", герцогу Аргайлу лично. Но в этом был и свой плюс, так как никому и в голову не могло придти, что кто-то рискнёт отважиться на нечто подобное.

XIX.

Я пришёл в церковь, где проводился молебен перед началом судебного заседания, когда проповедь уже была в самом разгаре. Надо сказать, что положение у меня на этом суде было двоякое. То есть в общественном мнении я был человеком сведения которого могут полностью поменять течение процесса, но не особенно желающим вмешиваться в него. Этаким дамокловым мечом, по прихоти судьбы зависшим над желаниями большинства присутствующих. Или, по крайней мере, затруднить их осуществление.

-- В-тринадцатых, братия, на самый закон надо смотреть как на средство милосердия, -- говорил священник, с видимым удовольствием развивая свой тезис.

Проповедь произносилась на английском языке из уважения к суду. Здесь присутствовали все судьи со своей вооружённой свитой, в углу около двери сверкали алебарды, и скамьи захолустного собора, против обыкновения, пестрели яркими одеждами юристов. Все присутствующие в церкви, начиная с герцога Аргайлского и лордов Эльчиса и Кильверрана, вплоть до алебардистов, составлявших их свиту, были погружены в глубокую задумчивость. Священник и несколько человек, стоявших у дверей, увидели, как мы вошли, но сейчас же позабыли об этом; остальные не обратили на нас никакого внимания. Итак, я находился среди друзей и врагов, пока не замеченный ими.

Первый, кого я увидел, был Престонгрэндж. Он сидел, наклонившись вперед, как хороший ездок на лошади; губы его шевелились от удовольствия, глаза были прикованы к священнику: проповедь, очевидно, нравилась ему. Чарльз Стюарт, наоборот, почти спал и выглядел бледным и измученным. Саймон Фрэйзер вел себя непристойно среди этой внимательной толпы; он сидел, заложив ногу на ногу, рылся в карманах, кашлял, поднимал брови и ворочал глазами направо и налево, то позёвывая, то скрывая улыбку. Иногда он брал библию, лежавшую перед ним, пробегал по ней глазами, казалось, читал немного, опять просматривал, затем бросал книгу, скучающе зевая.

Беспрерывно вертясь на своём месте, он случайно взглянул на меня. С секунду он сидел поражённый, так как не знал о моём присутствии на процессе. Затем вырвал из библии пол-листка, нацарапал на нём несколько слов карандашом и передал ближайшему соседу, шёпотом сказав ему что-то на ухо. Записка дошла до Престонгрэнджа, который бросил на меня только один взгляд и улыбнулся. От него она перешла в руки мистера Эрскина, оттуда к герцогу Аргайлскому, сидевшему между двумя другими лордами суда, и его светлость, повернувшись, взглянул на меня нечитаемым взглядом.

Эти переглядывания возбудили общее внимание. Все, кто был в курсе дела или считал себя таковым, шёпотом давали соседям объяснения, остальные задавали вопросы. Самого священника, казалось, привело в замешательство волнение в церкви, внезапное движение и шёпот. Голос его утратил свою звучность, он совершенно смутился и уже не мог продолжать проповедь с той же убедительностью. Для него, должно быть, до конца жизни осталось загадкой, отчего проповедь, четыре части которой прошли с громадным успехом, потерпела такую неудачу на пятой.

На самом суде мне досталось место в первых рядах, рядом с сёстрами Грант, и я даже смог подбадривающе подмигнуть закованному в кандалы измождённому подсудимому. Затем Генеральный прокурор начал свою речь. Она звучала как аудиокнига на темы прошлых событий и даже мне, их непосредственному участнику, добавила толику новых знаний. Приведу здесь наиболее интересные отрывки из неё.

-- Пятнадцатого мая тысяча семьсот пятьдесят первого года от Рождества Христова четверо путников вступили в Леттерморский лес, что находится у слияния озер Лох-Линне и Лох-Левен. Впереди шёл проводник -- местный крестьянин Дональд Кеннеди. За ним ехали трое всадников -- королевский управляющий края Колин Гленур Кэмпбелл, его племянник Мунго и слуга Джон Маккензи.

Колин Кэмпбелл управлял несколькими имениями от имени короля, в частности он выселял тех арендаторов, которые не справлялись со своими обязанностями и передавал их земли людям более лояльным королевской власти. В день своей смерти он как раз должен был выгнать нескольких провинившихся, но этому не суждено было произойти. Внезапно из-за деревьев раздался мушкетный выстрел. Смертельно раненный в спину управляющий крикнул племяннику: "Я убит! Он и тебя застрелит, беги!" С этими словами Колин Кэмпбелл упал на землю и вскоре после этого умер...

Подозрение в убийстве в первую очередь пало на Алана Стюарта, тридцати лет, также известного как Алан Брэк, то есть "меченый". Это прозвище он получил по причине следов оспы на лице. Алан Брэк известный мятежник, дезертир, головорез и враг королевства, объявленный вне закона. Незадолго до мятежа 1745 года он вступил волонтёром в британскую армию. Но в первом же бою дезертировал с оружием, предательски перейдя на сторону мятежников. После закономерного разгрома мятежа Брэк бежал во Францию, однако незадолго до убийства Колина Кэмпбелла опять нелегально вернулся в Шотландию. Здесь он расхаживал во французском военном мундире и во многих кабаках прилюдно грозился убить королевского управляющего. Как будет нами доказано высокочтимому суду, Брэка, уже не в первый раз, покрывал его дальний родич. Он скрывался в доме Шимуса Стюарта, он же Джеймс Глен и до этого, занимаясь разными грязными делишками, направленными против интересов короны, из которых вербовка волонтёров во французскую армию является едва ли не самым невинным.

Сразу после убийства упомянутый Алан Брэк был замечен непосредственно на месте совершённого преступления и опознан множеством свидетелей, в том числе королевских солдат, но, пользуясь знанием местности, он сумел скрыться от ареста. Доказано, что той же ночью он посетил дом Джеймса Глена и ему была передана крупная сумма золотом, явно как плата за содеянное. В настоящее время этот богомерзкий преступник скрывается, предположительно во Франции...

Речь прокурора для меня была наиболее интересной частью суда, растянувшегося почти на неделю. Далее же начался настоящий фарс.

XX.

На утро последнего дня процесса я из судейской комнаты, где никто не мог меня видеть, с отвращением выслушал решение присяжных и приговор суда над Джеймсом. Затем заключительную речь герцога, которая всё объяснила бы даже непосвящённому. Действительно, здесь правосудием и не пахло. Аргайл в частности сказал:

"В 1745 году бунтарский дух непокорных и нелояльных горцев вновь подвиг их на восстание, уже третье по счёту. Вы вместе с другими членами вашего клана организовали незаконное вооружённое объединение и сражались в нём до самого конца. На первых порах Божий промысел позволил вам добиться некоторого превосходства -- возможно, для того, чтобы у вас было время одуматься. Но кто способен проникнуть в помыслы Всемогущего? В конце концов небеса послали нам великого принца, сына нашего всемилостивейшего короля, который -- с отвагой, достойной его доблестных предков, и с удивительной мудростью -- одним решительным ударом пресёк все ваши преступные поползновения. Если бы вы добились успеха в том восстании, то сейчас бы правили со своими мятежниками, попирая законы нашей страны, свободы подданных и догматы протестантской религии. Вы могли бы вершить суд там, где сейчас судят вас. Мы, нынешние ваши судьи, могли бы стоять перед вами со склонённой выей и участвовать в жалкой пародии на истинное правосудие. О, как бы вы торжествовали! Вы бы сполна утолили свою жажду крови, мстительно уничтожая неугодных вам людей и целые кланы... Но всё вышло иначе. И сейчас, в течение того короткого времени, что вам осталось жить, вы можете сослужить великую службу своим друзьям и соседям. Вы обязаны предупредить их против тех порочных принципов и беззаконных поступков, которые привели вас к столь бесславному концу. И да смилостивится Господь над вашей душой! ".

"Это действительно называется проговорился... нет, ну надо же, как точно он подметил в плане жалкой пародии на истинное правосудие", -- подумал я. Таково было и общее впечатление. Замечательно, как молодые адвокаты уже значительно позже ухватились за эту речь и насмехались над ней, и, кажется, не проходило ни одного обеда или ужина, чтобы кто-нибудь не произнес: "И тогда вы могли бы утолить свою жажду". В то время сложилось много песенок по этому поводу, которые теперь почти все забыты. Помню, что одна начиналась так:

Чья же кровь вам нужна, чья вам кровь нужна?

Рода ль какого, иль клана.

Или Хайлэнда дикого сына?

Чья вам кровь нужна, чья вам кровь нужна?

Другая пелась на мой любимый мотив "Эйрльскнй замок" и начиналась словами:

Однажды Арджайл в суде заседал.

На обед ему Стюарта дали.

Ещё в одной балладе говорилось:

И, вскочив, стал опять герцог челядь ругать:

"Оскорбленьем большим себе буду считать,

Что за трапезой должен себя насыщать

Кровью клана, который привык презирать".

Джеймс, приговоренный к смерти, был погублен так же просто, как если бы герцог просто взял ружье и застрелил его. Это я, без сомнения, знал заранее, но другие не знали и были более моего поражены скандальными фактами, которые обнаружились во время разбора дела. Хуже всего был, конечно, этот герцогский выпад против правосудия. Но не менее откровенно прозвучали слова одного из присяжных-Кэмпбеллов, которыми тот прервал защитительную речь Кольстоуна: "Пожалуйста, сэр, говорите покороче, мы очень устали". Но некоторые из моих новых друзей-юристов были ещё более поражены нововведением, которое опозорило и даже сделало недействительным всё судебное разбирательство: одного свидетеля совсем не вызвали. Имя его, положим, было напечатано, и до сих пор его можно видеть на четвёртой странице списка: "Джеймс Драммонд, alias (иначе) МакГрегор, иначе Джеймс Мор, бывший арендатор в Инверонахиле". Предварительный допрос, как полагается, был снят с него письменно. Он вспомнил или выдумал -- прости ему бог! -- вещи, которые легли тяжелым обвинением на Джеймса Стюарта; ему же самому открыли двери тюрьмы. Было очень желательно довести его показания до сведения присяжных, не подвергая самого свидетеля опасности перекрёстного допроса. И способ, которым они были сообщены, удивил всех своей неожиданностью. Бумагу эту, как нечто любопытное, просто передавали на заседании из рук в руки. Она обошла скамью присяжных, произвела своё действие и опять исчезла, -- точно нечаянно затерявшись, -- прежде чем достигла защитников подсудимого. Это посчитали предательским средством. Мысль, что тут было замешано имя Джеймса Мора, заставляла меня переживать за Катриону, которая так любила его и не подозревала о его истинной сущности.

Джеймс же Глен держался молодцом, он с полным самообладанием выслушал всю эту гневную филиппику, а после вынесения смертного приговора произнес:

"Милорды, я покорно принимаю ваш жестокий приговор. Я прощаю членам суда и всем тем свидетелям, которые, вопреки присяге, несколько раз лжесвидетельствовали против меня. И я заявляю -- перед Всемогущим Богом и всеми присутствующими, -- что я понятия не имел о готовящемся убийстве Колина Кэмпбелла из Гленура и что я чист, как не родившийся ребёнок. Я не боюсь смерти, но что меня печалит сверх всякой меры, так это моя репутация. Я не хочу, чтобы последующие поколения шотландцев считали меня виновным в столь ужасном и варварском преступлении".

Это было тем более достойно уважения, что Стюарт не знал, что ему осталось пребывать в заключении считанные минуты, а казнь его так и не состоится...

XXI.

Так получилось, что хотя мы планировали освобождение заключённого осуществить ещё три дня назад, но нам пришлось ждать у морского залива погоды, причём в прямом смысле этих слов. Нет, конечно же у нас было разработано несколько планов, но основной был и самым простым, поскольку в нём надо было нейтрализовать всего лишь двенадцать солдат. Другое его преимущество было в том, что он был наиболее безопасным и, при толике удачи, абсолютно бескровным. Мы полностью подготовились к нему ещё в прошлую субботу, но в тот день дул сильный ветер. Вчера же с утра зарядил мелкий дождь и все верующие, которых было подавляющее большинство в нашем отряде, истово молились чтобы он не растянулся надолго. Помогли ли их молитвы, или просто так совпало, но в день вынесения приговора Джеймсу Стюарту, в понедельник двадцать пятого сентября, с самого утра погода установилась тихая и солнечная. Даже слишком хорошая для начала осени в этих краях, что горцы сочли чуть ли не бесспорным благоприятным знаком небес.

К сожалению я не то что не мог принять участие в лично разработанной мною операции, а даже обязан был находиться подальше от места действия, обеспечивая себе железное алиби.

Итак, исходные данные были таковы: в моём основном отряде было девять человек, все верховые и шесть сменных лошадей. Вооружёны горцы были пистолетами (из них пара револьверов), метательными ножами и кинжалами -- не стоит забывать, что формально оружие в этой части Шотландии было запрещено. Им предстояло как-то обезвредить двенадцать вооружённых ружьями, пистолетами и шпагами солдат с офицером во главе. И не просто солдат, а шотландских гвардейцев, то есть элитных пехотинцев этого времени. Вторая проблема -- обезвредить их надо было очень быстро. Не только для того, чтобы избежать собственных потерь. По правилам конвоирования принятым после последнего восстания в Хайлэнде конвою вменялось в обязанность уничтожать коронных преступников, при риске их освобождения, на месте.

Добавим сюда ещё порядок конвоирования. Конечно, он ещё был не отточен до совершенства, поэтому подконвойного вели не посреди строя, а следом за ним. Выглядело это следующим образом: впереди, строем по три, шли солдаты с заряженными, взводи курок и стреляй, ружьями в положении "на плечо". Следом за ними шёл офицер, с одним пистолетом в руке и вторым на поясе. Он вёл в поводу лошадь или мула с зашоренными глазами, на которой сидел закованный в кандалы пленник. При этом ножная цепь пленника пропускалась сквозь специальную железную проушину в седле, запертую на массивный замок. Хохма была в том, что ключи от этого замка были в тюрьме и у специального человека в суде, который вместе с конвоем не следовал. А в роли четвероногого транспорта использовались исключительно хромые животные, физически не способные не то что скакать, а даже передвигаться скорой рысью...

Узнав все эти подробности я проникся уважением к хитроумности наших предков -- что же, люди во все времена не жалели времени на изобретение пакостей для себе подобных. Но на каждую... каждый хитровывернутый замочек найдётся столь же хитрозакрученный ключик.

Я самое активное участие принимал как в подготовке акции так и в разведке местности. Место для засады было выбрано идеальное. Инверари этого периода представлял из себя небольшой каменный городишко, скорее даже посёлок, кстати, скоро от него не останется ничего. Герцог Аргайл, расширяя свою резиденцию, переселит жителей дальше на юг, разбив на этих землях парк. Самые северные усадьбы уже сейчас стояли выселенными. Из больших зданий в городке оставалась только ратуша, собор и таверна, располагавшаяся на северном въезде в Инверари, у военной дороги. Здесь от неё отходила ещё одна боковая улочка, которая затем шла на юг, параллельно центральной. По сути, в городке всего и было две улицы, соединённых массой хаотично расположенных узких переулков, плавно переходящих в пригороды.

Мне пришлось изрядно потратиться на подготовку задуманного. Дороже всего обошёлся ключ от замка на седле. Дело в том, что население Инверари на значительную часть состояло из Кэмпбеллов и подчинённых им кланов, но и остальные жители были лояльны герцогу Аргайлу до фанатизма. Поэтому пришлось разрабатывать целую операцию со спаиванием конюхов и привратника герцогской резиденции парой наших бойцов, чтобы получить оттиски ключей в воске. А затем посылать гонца в ближайшие земли Стюартов из Бьюта, чтобы изготовить их. В результате ключик вышел поистине золотой, обойдясь мне почти в триста гиней. Ещё больше мне пришлось потратить на специи, скупив практически весь груз пришедшего накануне из Ост-Индии корабля. Но обо всём по-порядку...

После вынесения приговора Джеймсу Глену и его ответного слова заключённого сразу увели, а всё присутствующее на суде общество не спеша направилось в церковь на молебен. Так как церковь и ратуша, где происходило судилище, располагались в центре, напротив друг-друга, для этого надо было всего лишь пересечь главную городскую площадь. Я, сопровождая сестёр Грант, пристроился почти в голове колонны, сразу за герцогом и другими высокопоставленными лордами. Надо сказать, что моё пассивное поведение во время суда добавило мне немало баллов у противников Стюартов.

Мы успели пройти едва половину из шестифутового расстояния, когда в городе вдруг начался невероятный переполох. Половина населения, захваченная всеобщей паникой, была вообще не в курсе его причины, поэтому хаотично металась во все стороны. Слышались даже крики "Горим!", что меня безумно смешило -- дома вокруг были сплошь каменным и гореть тут было в принципе нечему.

Нас мгновенно окружили плотным кольцом герцогские алебардисты и телохранители других лордов, отгородив от суеты простых горожан сверкающей сталью. Мы так и замерли посреди площади, не зная в каком направлении лучше двигаться дальше. Дворяне сохраняли спокойствие, только некоторые озирались по сторонам, видимо высматривая, нет ли где дыма. Затем герцог что-то тихо сказал на ухо главе своей охраны и мы всё-таки двинулись, сохраняя прежний порядок, в сторону собора. Внезапно на площадь влетел всадник в раззолоченом красном мундире гвардейского капитана. Осадив лошадь он осмотрелся и, увидев герцога, направился было к нему, но остановился перед целым частоколом алебард, которыми ощетинилась охрана. Тогда он крикнул издали, срывающимся голосом:

-- Ваша светлость! Преступник бежал!

Как всё происходило в действительности я узнал намного позже, пока же небезуспешно притворялся столь же шокированным этой невероятной новостью, как и все остальные вокруг...

Дело же было так. Через полтора часа после начала судебного заседания восемь хайлэндеров в масках бескровно захватили таверну. Угрожая пистолетами и кинжалами они согнали хозяина заведения и обслуживающий персонал в кладовую, где затем связали их и закрыли дверь, оставив ключ торчать снаружи в замке. Вскоре половина отряда вышла и через небольшое время привела в огороженный двор почти десяток оседланных лошадей. Остальные это время потратили на подготовку. Один пролёт забора, со стороны центральной улицы, был подпилен и подпёрт парой лёгких жердей, так что мог выпасть наружу даже от небольшого толчка. Пара человек принесла короткие лестницы, которые споро прислонили с двух сторон к крыше. Девятый член группы в это время находился невдалеке от здания суда, переодетый небогатым горожанином, а десятый, с лошадью и кузнечным инструментом, скрывался у городка Киллеан, следующего на юг по военной дороге после Инверари, за зарослями чертополоха, в незаметном со стороны горном распадке.

Когда заседание закончилось и у заднего крыльца ратуши появился строящийся караул, девятый неспешно побрёл по дороге а сторону герцогского замке. Этим человеком был сам Рональд Стюарт, предводитель нашей "банды якобитов". Дойдя до хорошо просматриваемого от таверны перекрёстка, он, на миг остановившись прямо последи дороги, достал из кармана белоснежный платок и промокнул им гипотетический пот со лба. Затем, всё так же вальяжно, прошёл немного по боковой улочке, с видом скучающего бездельника закурил трубку, остановившись в тени раскидистого клёна, лениво терявшего свои багровые листья в безветренной тиши.

Конвой появился спустя ещё полчаса. Под любопытными взглядами многочисленных зевак королевские красномундирные шотландские стрелки бодро промаршировали мимо Роберта.

Позади шеренг гордо вышагивал молодой лейтенант, поигрывая разукрашенным пистолетом и ведя в поводу пегую клячу, на которой, как собака на заборе, сидел бледный до синевы, измождённый Джеймс Глен, обречённо позвякивающий цепями кандалов.

Пропустив процессию, Роберт двинулся следом, пристроившись шагах в пяти позади лошади. При этом он сдвинул тяжёлую даже на вид дорожную суму с бока наперёд, не обращая внимание на то, что она в таком положении явно мешала его шагу.

Когда красные мундиры поравнялись с таверной, из-за конька её крыши внезапно во весь рост поднялось три человека. В руках одного из них был натянутый лук, у двух других -- большие, но явно не тяжёлые мешки. Раньше чем кто-нибудь из солдат или зевак успел среагировать с тетивы сорвалась стрела и одновременно улицу закрыло облако, похожей на густую пыль, кайенской смеси. Тупая стрела угодила лейтенанту точно в центр лба -- Дункан, наш лучший лучник, сработал на славу. Смесь мелко молотого жгучего перца с самым ядрёным нюхательным табаком оказала на солдат действие не худшее чем можно было бы ожидать от какого-нибудь отравляющего газа будущего. Раздался один заполошный выстрел, видимо кто-то из красных мундиров рефлекторно дёрнул за спуск, и через миг монолитный прежде строй рассыпался. Часть солдат, бросая ружья, побежала вдаль не разбирая дороги, поскольку слова "куда глаза глядят" к данной ситуации полностью не подходили. Глаза бедняг пострадали настолько, что были в этот момент не способны глядеть в принципе. Остальные гвардейцы попадали прямо на месте, надсадно кашляя и проливая слёзы ручьями.

Рональд, мгновенно достав из сумки повязку и щедро оросив её бренди из фляжки, тут же надел её на лицо. Рывок вперёд -- и вот он уже твёрдой рукой перехватил поводья шарахнувшейся было лошади, потянув её в сторону открывшегося совсем рядом широкого пролома в заборе. По пути ударив по голове дубинкой неудачно выскочившего прямо на него ослепшего солдата, он втянул лошадь с узником во двор таверны. Ещё мгновение -- и полотно забора встало на место, прочно зафиксированное изнутри врезанными в заранее прибитые скобы массивными брусами.

Замок на седле у Стюарта тут-же открыли, ему самому и командиру оперативно промыли пострадавшие от перца глаза свежим молоком. Не занятые непосредственно в этом процессе трое горцев тем временем забрасывали переулок дымовыми бомбами. И нет, это были далеко не мои давешние самоделки из куриных яиц. Модернизированные бомбы имели керамическую оболочку, рассечённую на мелкие фрагменты заложенной до обжига в глину тонкой медной проволокой. После взрыва, кроме облака дыма, такая бомба разбрасывала вокруг себя сотни мелких острых осколков, не способных нанести серьёзных повреждений, но качественно режущих ткань и кожу.

Минуты через три после начала действия кавалькада всадников уже выбралась на соседнюю улицу и понеслась во весь опор, сопровождаемая собачьим лаем и взглядом нищего пьяницы, сидевшего у дороги на противоположной от таверны стороне. Ещё через час, уже довольно далеко от Инверари, с освобождённого пленника сняли кандалы, наскоро переодели и отряд, по дуге обходя Киллеан, помчался по древней дороге дальше на юг. Следующие два городка, Фернас и Бёрдфилд хайлэндеры пересекли прямо по центральным улицам и уже к вечеру достигли озера Гейр, где и погрузились на тут же поднявший паруса "Репейник". Пройдёт совсем немного времени и Джеймс Глен Стюарт воссоединится во Франции со своей семьёй, оставив за морем сходящий с ума от бессильной ненависти клан своих врагов.

XXII.

Шум от этого происшествия вышел знатный. Ардшил рвал и метал -- как же, он уже предвкушал вскоре увидеть старого врага повешенным, а тут такой афронт. Репутации его был нанесён столь серьёзный удар, что герцог мгновенно стал посмешищем в глазах всей страны. Народная молва тут же связала воедино произошедшее в Инверари и недавнее ограбление банка в Глазго. Впрочем, в этом не было ничего странного -- почерк ведь этих преступлений был почти одинаков. Самое смешное, что их приписали некоей мифической "банде хайлэндеров" возглавляемой ни кем иным как Аланом Брэком! Интересно, ему там во Франции, в полку Огилви Ирландской Бригады, не сильно икалось? Инициаторы этой гипотезы руководствовались тем соображением, что главным обвиняемым в деле по которому судили Джемса Глена был именно Алан, поэтому он являлся наиболее заинтересованным в освобождении родича. Римский принцип "Cui prodest" ("ищи кому выгодно"), оказывается, был довольно широко известен и в эти времена. В этот раз он сработал против моего друга.

Но это случилось чуть попозже, пока же мы вместе с прокурором и его дочерьми срочно выехали в направлении Глазго. Вокруг гудели слухи о возможном скором начале нового якобитского восстания и лорд Престонгрэндж стремился побыстрее добраться до Эдинбурга.

В Глазго мне удалось наконец временно освободиться от опеки семейства Грант, сказав, что намереваюсь заехать по пути в своё имение. Честно говоря, я не понимал столь плотного интереса ко мне со стороны Генерального прокурора. В связи с недавними событиями докладная записка королю практически потеряла свою актуальность. Поразмыслив над вопросом, я пришёл к выводу, что скорее всего обязан этим Джанет, старшей из сестёр, имевшей огромное влияние на отца. Да что там влияние, скажем прямо, она вертела им как хотела! Но её отношение ко мне по-прежнему оставалось загадкой. Нет, ни о какой влюблённости и речи быть не могло... наверное. Да нет, наверняка! Джанет время от времени как-будто испытывала на мне разные женские уловки, иногда даже довольно рискованные в свете здешних нравов, пытаясь смутить или очаровать. Результат, судя по всему, был далёк от её ожиданий, так как максимум что ей удавалось -- слегка меня озадачить. И это незримое противостояние явно немало развлекало девушку. Видимо именно поэтому она наиболее сопротивлялась моему отъезду, согласившись на него только когда я клятвенно пообещал прибыть в Эдинбург максимум до конца текущей недели. Напомню, что к нашему приезду в Глазго шёл двадцать седьмой день сентября, в том году пришедшийся на среду.

В Шос я не поехал, да и, говоря честно, не собирался с самого начала. Делать мне там было совершенно нечего, разве что денег взять, мои запасы практически подходили к концу. Но у меня были с собой чеки на предъявителя, на приличную сумму, от трёх разных банков, которые при необходимости можно было обналичить в любом крупном городе страны.

Поэтому я прямиком отправился к Катрионе, рассудив, что раз её давно выпустили из тюрьмы, то она вполне может сейчас быть дома. Неторопливой рысью двигаясь по просёлочной дороге, задумался о необычности своих ощущений. Это ведь по сути была какая-то непонятная, почти физическая, зависимость от другого человеческого существа. Как человек, долго находившийся в душной комнате стремится к глотку свежего воздуха, или усталый путник в жаркий день грезит о глотке чистой воды, так и я мечтал о новой встрече с этой девушкой.

Старая леди Аллардайс гуляла в саду одна, в своей привычной шляпе и в своём обычном платье, опираясь на палку чёрного дерева с серебряным набалдашником. Когда я спрыгнул с коня и подошёл к ней с приветствием, я увидел, как кровь прилила ей к лицу, и она подняла голову с видом разгневанной императрицы.

-- Что привело вас к моему бедному порогу? -- экспрессивно воскликнула она, произнося слова немного в нос. -- Я не могу впустить вас в дом. Все мужчины в моей семье давно умерли: у меня нет ни сына, ни мужа, которые могли бы охранять мою дверь. Всякий бродяга может при желании схватить меня за бороду, а борода у меня действительно есть, и вот это хуже всего, -- прибавила она точно про себя.

Такой странный приём совершенно огорошил меня, а последнее замечание, похожее на бред сумасшедшей, почти лишило дара речи.

-- У вас точно всё в порядке, миледи? -- спросил я. -- Я всего лишь зашёл осведомиться о мисс Драммонд.

Она бросила на меня испепеляющий взгляд, так плотно сжав губы, что вокруг них разбежалось десятка два морщинок; рука её, крепко сжимающая трость, задрожала.

-- Да это просто верх наглости! -- воскликнула она гневно. -- Вы же ещё приходите спрашивать о ней меня? Видит бог, я бы сама желала это знать!

-- Так её здесь нет? -- переспросил я.

Она вскинула голову, сделала шаг вперед и внезапно громко закричала на меня.

-- Ах ты проклятый лгун! -- воскликнула она. -- Как? Ты ещё меня о ней спрашиваешь? Она в тюрьме, куда ты сам её упёк, вот она где! И подумать только, что из всех мужчин, которых я когда-либо видела, это сделал именно ты! Ах ты мерзавец! Если бы в моей семье остался хоть один живой мужчина, я велела бы ему лупить тебя до тех пор, покуда ты не взвоешь!

Старушка так распалилась, что казалось сейчас сама набросится на меня и поколотит своей палкой. Я же просто не знал как реагировать на подобную ситуацию, так как понимал, что поведение леди Аллардайс было вызвано беспокойством за племянницу и неверно сделанными выводами из последних событий. Поэтому я, пятясь, отступил к коновязи, с ходу запрыгнул в седло и позорно сбежал от конфликта. Честно скажу, торопился настолько, что ускакал, едва успев вдеть одну ногу в стремя и ловя на ходу второе.

Я не имел понятия где ещё можно искать Катриону, поэтому мне не оставалось ничего другого, как направиться прямо домой к прокурору, в Эдинбург. Меня очень любезно приняли все четыре леди, сестра и дочери Гранта, которые теперь собрались все вместе. Они потребовали, чтобы я им подробно рассказал сплетни о происшествии в западных провинциях, в то время как молодая леди, с которой я более всего желал остаться наедине, насмешливо глядела на меня и, казалось, находила удовольствие в моём нетерпении. Наконец, когда я позавтракал с ними и уже готов был прямо в присутствии тетки попросить её дать мне объяснение, она подошла к клавикордам и, наигрывая затейливый мотив, пропела на высоких нотах:

Кто не слушает советов.

Остаётся без ответов.

Но затем она перестала подшучивать и под каким-то предлогом увела меня в библиотеку своего отца. Надо сказать, что Джанет явно готовилась ко встрече со мной. Она надела шикарное платье, подчёркивающее её красоту и сделала новую причёску с диадемой, которая ей очень шла. Какое счастье, что мода на парики здесь распространялась только на мужчин! А ещё большее, что мода на высокие причёски в стиле мадам Пампадур осталась в прошлом веке...

-- А теперь, мистер Дэвид, садитесь и поговорим с глазу на глаз, -- сказала она. -- У меня есть многое, о чём хотелось бы рассказать вам, и, кроме того должна сознаться, кажется, поначалу я несколько недооценила ваш вкус.

-- Каким же это образом, мисс Грант? -- спросил я. -- Надеюсь, что мы сейчас говорим не о французской моде или итальянской кулинарии?

-- Будьте спокойны, мистер Дэвид, ваши познания здесь, к счастью, неподражаемы. Но это к делу не относится. Вы узнали что хотели у миссис Аллардайс? -- спросила она.

-- Ваша информированность впечатляет, -- сказал я, -- и нет, того что хотел я не узнал. И я очень надеюсь узнать это от вас.

-- Что же тогда у меня будет, вероятно, чем удивить вас, -- сказала она. -- Но начнем с самого начала. Вы, может быть, не забыли тот день, когда вы так любезно сопровождали трех скучных барышень в Хоуп-Парк? У меня ещё менее основания забыть его, так как вы там соблаговолили немного повздорить с несколькими представителями наших доблестных вооружённых сил.

-- Боюсь, что я был слишком груб, -- сказал я, демонстрируя показное раскаяние. -- Но примите во внимание, что я совсем не привык к изысканному дамскому обществу.

-- В таком случае я не буду более говорить более о ссорах, -- отвечала она. -- Но как могли вы, пусть даже ненадолго, покинуть оставленных на вашем попечении молодых леди? "Он швырнул её за борт, он бросил её, свою милую, добрую Анни", -- пропела она, -- и его милой Анни, и двум её сестрам пришлось ужасно переживать, не понимая куда вдруг исчез их кавалер! А затем, уже после того как мы вернулись домой! Оказывается, что вы ворвались к моему папеньке, где выказали необыкновенную воинственность, а оттуда поспешили в неведомые страны, направляясь, как оказывается, к утёсу Басс. Молодые бакланы и рыбалка вам, вероятно, гораздо больше нравятся, чем красивые девушки?

Несмотря на её насмешливый тон, в глазах молодой леди можно было прочесть дружелюбие, поэтому мне не было обидно за подобные подколки.

-- Вам явно нравится подшучивать надо мной, -- спокойно заметил я, -- и вы постоянно пытаетесь играть с моими чувствами. Позвольте, однако, просить вас быть более милосердной. Сейчас мне важно узнать только одно: где Катриона?

-- Вы называете её так фамильярно и в глаза, мистер Бэлфур? -- спросила она.

-- А вы в этом сомневаетесь?! -- воскликнул я.

-- Ни в коем случае я не стала бы сомневаться в вашей хватке, -- сказала мисс Грант. -- А почему вас так тревожат дела этой молодой леди?

-- Я слыхал, что она была в тюрьме, откуда ваш отец её вызволил. Но затем следы её затерялись... -- объяснил я.

-- Ну, а раз вы слышали, что она вышла из тюрьмы, -- отвечала она, -- что вам нужно ещё? Она больше не нуждается в защитнике.

-- Я бы хотел убедиться в этом лично, -- сказал я. -- К тому же, не буду это скрывать, я и сам нуждаюсь в её компании по некоторым личным мотивам.

-- Вот так уже звучит гораздо лучше! -- сказала мисс Грант, приняв изящную позу на кушетке. -- Но взгляните хорошенько на меня: разве я не красивее её?

-- И опять всё сводится к судьбе Париса с его яблоком, -- со вздохом отвечал я. -- К тому же, я слыхал у вас с недавних пор уже есть жених. Некто по имени Джон, будущий четвёртый граф Хинфорд.

-- Ну вот, а вы говорите, что это у меня хорошие информаторы. И не замечаете как я в вас лично заинтересована, -- заметила она слегка обиженно. -- Вы таким образом никогда не будете иметь успеха у дам, мистер Бэлфур.

-- Но, мисс, -- ответил я подчёркнуто равнодушно, -- как-то так вышло, что меня подобный успех волнует мало.

-- Этим философским изречением вы хотите дать мне понять, что я самая красивая, но не самая милая? -- с подколкой спросила она.

-- Я хочу дать вам понять, что я похож на петуха из басни, -- сказал я. -- Он видит перед собой прекрасную драгоценность, издали любуется нею, но в данный момент гораздо более нуждается в пшеничном зерне.

-- Брависсимо! -- воскликнула она с энтузиазмом. -- Это вы хорошо сказали, и я в ответ вознагражу вас своим рассказом. В день вашей дуэли я поздно вечером вернулась от знакомых, где мною очень восхищались -- каково бы ни было ваше мнение на мой счёт, -- как вдруг мне сказали, что меня желает видеть девушка в тартановом капоре. Она ждала уже более часа, сказала мне служанка, и всё это время тихонько плакала. Я сейчас же вышла к ней. Она встала, и я сразу узнала её. "Сероглазка", -- подумала я, но мне хватило ума не подать виду, что знаю её. "Это вы, наконец, старшая мисс Грант? -- спросила она, глядя на меня строго и вместе с тем жалобно. -- Да, он говорил правду, вы очень красивы". -- "Такова, как создал меня бог, моя милая, -- отвечала я. -- Однако я была бы очень рада и обязана вам, если бы вы объяснили, что вас привело сюда в такую позднюю пору". -- "Миледи, -- сказала она, -- мы родственницы: в наших жилах течет кровь сынов Эпина". -- "Милая моя, -- отвечала я откровенно, -- я столько же думаю об Эпине и его сынах, как о прошлогоднем снеге. Слёзы на вашем красивом лице меня трогают гораздо больше". Тут я оказалась настолько неосторожной, что поцеловала её. Вы бы сами наверное чрезвычайно желали бы это сделать, но, держу пари, никогда на подобное не решитесь. Я говорю, что это было неосторожно, потому что я знала её только по наружности, но оказалось, что я не могла бы придумать ничего умнее. Она очень смелая и гордая девушка, но, я думаю, совсем не привыкла к нежностям, и при этой ласке, хотя, признаюсь, она была оказана довольно легкомысленно, сердце её сразу расположилось ко мне. Я не буду открывать вам женские тайны, никогда не скажу, каким образом она обворожила меня, потому что она воспользуется теми же средствами, чтобы покорить и вас. Да, это славная девушка! Она чиста, как вода горных ключей...

-- Я не буду с этим спорить, -- кивнул я.

-- Ну, затем она рассказала мне о своём беспокойстве, -- продолжала мисс Грант, -- о том, в какой тревоге она относительно отца, в каком страхе за вас -- между прочим, без всякой серьёзной причины -- и как затруднительно оказалось её положение, когда вы ушли. "И тогда я наконец вспомнила, -- сказала она, -- что мы родственницы и что мистер Дэвид назвал вас красавицей из красавиц, и подумала: "Если она так красива, то будет, вероятно, и добра", собралась с духом и пришла сюда. Вот тут-то я и простила вас окончательно, мистер Дэви. Когда вы были в моём обществе, вы не уделяли мне особого внимания. Если я когда-либо и видела молодого человека, который откровенно скучал, то, по всем признакам, это были вы, а я и мои две сестры были именно теми леди, от которых вы желали бы поскорее отделаться. И вдруг оказалось, что вы мимоходом обратили на меня своё внимание и были так добры, что даже рассказали своей знакомой о моей красоте! С этого часа можете считать меня своим самым преданным другом. Я даже ловлю себя на том, что иногда начинаю с нежностью думать о рыбалке и птенцах бакланов.

-- У вас будет достаточно ещё достаточно причин насмехаться надо мной, -- сказал я. -- Думаю только, что вы несправедливы к себе и что это Катриона расположила вас в мою пользу. Она слишком прямолинейна, чтобы пристально подмечать, подобно вам, мелкие недочёты своего друга.

-- Я не поручилась бы за это, мистер Дэвид, -- заметила она, покачав пальчиком, -- у девушек зоркие глаза, нацеленные на поиск чужих недостатков. Но, как я это вскоре увидела, она вам действительно настоящий друг. Я отвела её к моему папаше, а так как кларет привёл его высокопревосходительство в благодушное настроение он с радостью принял нас. "Вот Сероглазка, о которой вы столько слышали последние дни, -- сказала я, -- она пришла доказать, что мы говорили правду, и я повергаю к стопам вашим самую красивую девушку в Шотландии, делая по-иезуитски мысленное ограничение в свою пользу". Она стала перед ним на колени, и я не решаюсь поклясться, что он не увидел двух Катрион, отчего её обращение несомненно показалось ему ещё более неотразимым, так как все мужчины в душе настоящие магометане. Она рассказала ему в какой она тревоге за отца и за вас. Со слезами просила она спасти жизнь вам обоим, из которых ни одному на самом деле не грозило ни малейшей опасности. Уверяю вас, я стала наконец гордиться своим полом, так всё у неё выходило красиво, и жалела только о ничтожности данного случая. Уверяю вас, едва услышав её мольбы, прокурор совершенно протрезвел, так как обнаружил, что юная девушка разгадала его сокровенные помыслы и теперь они стали известны самой своенравной из его дочерей. Но тут мы обе дружно принялись за него и повели дело в открытую. Когда моим папенькой руководят, точнее когда им руковожу я, ему нет равных.

-- Что же, ваши слова многое мне объясняют, -- сказал я.

-- Он был добр к Кэтрин даже без моего давления, я сама была тому свидетельницей, -- возразила она.

-- И она просила его за меня! -- сказал я.

-- Да, и притом очень трогательно, -- отвечала мисс Грант. -- Я не буду повторять вам её слов. Я считаю, что у вас и так достаточно самомнения.

-- Мне очень приятно слышать это! -- воскликнул я. -- Ведь меня все почему-то считают застенчивым малым.

-- Это точно. Особенно те, кто говорит о вас как о знатоке какой-то смертельной борьбы и прозвал "Палачом". Вы знаете, что бедняга Дункансби сбежал в колонии, едва узнав, что вы возвращаетесь в Эдинбург? -- спросила она.

-- Э-м, -- шутливо изобразил я глубокую задумчивость, приложив ко лбу указательный палец. -- Вы думаете, что я помню каждого хайлендера, который был немного груб в общении со мной? Поговорим лучше ещё о Катрионе, которая мне гораздо милее всех королевских лейтенантов от Эдинбурга до Лондона включительно.

-- Я иногда смеюсь над вами больше, чем допускают приличия, -- сказала она, -- но скажу вам одно: если вы с ней заговорите так же, то у вас есть некоторая надежда на успех.

-- Некоторая?! -- воскликнул я возмущённо. -- Да я просто не хочу торопить события. Мне совсем не безразличен конечный результат, знаете ли.

-- Мне иногда кажется, что у вас самые толстый лоб в Шотландии. -- сказала она.

-- Действительно, им можно смело пробивать крепостные стены, -- отвечал я, глядя прямо ей в глаза.

-- Бедная Катриона! -- воскликнула мисс Грант со странным выражением лица. -- Если вы продолжите в том же духе, то вскоре затмите славу самого Дон Жуана.

Я на миг отвёл взгляд и уже с недоумением взглянул на неё. Вроде как никого соблазнять в данный момент и не пытался, с чего такая реакция?...

-- Ну, мистер Дэвид, -- тем временем продолжила она уже спокойнее, -- хотя это и против моей совести, но я вижу, что мне придётся побыть вашим адвокатом. Она узнает, что вы приехали к ней, как только услышали о том, что она попала в тюрьму; узнает также, что вы не захотели даже остаться поесть; из нашего разговора она узнает ровно столько, сколько я найду подходящим для неопытной девушки её лет. Поверьте, что это сослужит вам лучшую службу, чем если бы вы говорили за себя сами, потому что я умолчу о "толстом лбе".

-- Так вы, значит, действительно знаете, где она сейчас?! -- воскликнул я.

-- Знаю, мистер Дэвид, но пока вам не скажу, -- сказала она, хитро прищурившись.

-- Почему же так жестоко? -- спросил я.

-- Я ваш верный друг, -- сказала она, -- вы скоро в этом убедитесь. Но главный мой друг -- мой отец. Уверяю вас, вам не удастся ничем ни соблазнить, ни разжалобить меня, чтобы я хоть на миг позабыла об этом. И потому избавьте меня от ваших молящих глаз. И до свиданья пока, мистер Дэвид Бэлфур.

-- Но остается ещё один нюанс, -- вспомнил я, -- опекунша Катрионы, леди Аллардайс считает, что это я виновен в её аресте. Представьте, она при встрече чуть не избила меня палкой!

Краска бросилась в лицо мисс Грант, да так, что я сначала пришел в замешательство, пока не понял, что она изо всех сил борется со смехом. В этом я окончательно убедился по дрожи в её голосе, когда она наконец ответила мне.

-- И что же вы хотите от меня? -- спросила она. -- Чтобы я в следующий раз помогла вам отбиться?

-- Нет, моя просьба будет гораздо скромнее, -- ответил я, -- пусть Катриона даст знать тётушке, что у неё всё в порядке. А то из меня выходит плохой противник для этой героической старушки.

-- Хорошо, я возьму на себя защиту вашего доброго имени. Положитесь на меня в этом деле.

И с этими словами она вышла из библиотеки.

XXIII.

Почти два месяца я прожил в доме Престонгрэнджа в Эдинбурге и очень расширил свои знакомства с судьями, адвокатами и вообще цветом эдинбургского общества. Не думайте, что моим образованием пренебрегали; напротив, у меня не оставалось ни минуты свободной. Я изучал французский язык и готовился ехать в Лейден; кроме того, я начал учиться классическому фехтованию и упорно занимался часа по четыре в день, делая заметные успехи; по предложению моего родича из Пилрига, который был способным музыкантом, меня определили в класс игры на флейте, а по воле моей наставницы мисс Грант -- в класс танца, где, должен признаться, я далеко не блистал. Весь мой гардероб подвергся решительному пересмотру, и самые пустячные мелочи, например, где мне перевязывать волосы или какого оттенка платок носить на шее, обсуждались тремя девицами самым серьёзным образом. Одним словом, совсем скоро я стал неузнаваем и приобрел даже модный лоск, который очень удивил бы добрых людей в Эссендине, помнящих меня.

Две младшие сестры весьма охотно обсуждали мои наряды, потому что сами только о туалетах и думали. Что же до тётушки, это была на редкость невозмутимая женщина, она, пожалуй, уделяла мне ровно столько же внимания, сколько и всем остальным членам этого семейства, то есть почти никакого. Поэтому ближайшими моими друзьями были старшая дочь прокурора и он сам, причём совместные развлечения ещё более укрепили эту дружбу. Перед началом осенней судебной сессии мы провели несколько дней в усадьбе Грэндж, где жили роскошно, ничем не стесняясь, и там начали вместе ездить на прогулки верхом, а потом стали ездить и в Эдинбург, насколько прокурору позволяли его бесконечные дела. Когда от прогулки на свежем воздухе, трудной дороги или непогоды у нас просыпался аппетит, мы нередко устраивали пикник на природе или заезжали в более-менее приличную харчевню.

Однажды мы сели в седло ранним утром и направились прямо туда, где среди большого, заиндевелого в этот утренний час поля стоял замок Шос, и над трубами его вился густой дым Здесь Престонгрэндж спешился, велел мне подержать лошадь и, с видом знатока, принялся осматривать парк, цветник и почти достроенную широкую террасу.

-- Вот мой дом, -- сказал я с неподдельной печалью. -- Он был построен для большой семьи. Но из всей моей родовой линии больше никого не осталось в живых.

-- Бедный Дэвид Бэлфур! -- сказала мисс Грант сочуственно.

Тут вернулся прокурор, в отличном настроении, но довольно задумчивый для столь раннего утра.

-- Кажется, вы очень богаты, мистер Дэви, -- сказал он, вдев одну ногу в стремя и оборачиваясь ко мне.

-- Не стану притворяться, будто это меня огорчает, -- сказал я. -- Представьте, мой дядя, как этакий скупой рыцарь, жил будто нищий, в прямом смысле сидя на сундуках с золотом. В одном только доме после его смерти я нашёл почти тридцать пять тысяч фунтов в полновесных гинеях! И это не говоря о том, что у него были открыты счета в трёх крупнейших шотландских банках! Вот как так можно было жить?!

Ну да, я заливал безбожно, но надо же было как-то объяснить свою заметную невооружённым взглядом финансовую состоятельность? А так как дядя здесь имел среди всех соседей устоявшуюся репутацию известного сквалыги и сутяжника, ограбившего всех своих арендаторов, то это можно было легко использовать для легенды. И кто мог знать, сколько он собрал в течении жизни, три тысячи или тридцать? Хотя последняя сумма была довольно невероятной, но совсем не фантастической. Вот я и решил на ней остановиться...

Моё предложение заехать в сам замок для завтрака прокурор с дочерью отклонили по причине раннего времени. Поэтому мы прогулялись шагом вдоль одетой в золото и багрянец небольшой рощицы, состоящей из дубов с клёнами, спугнув при этом табунок грациозных ланей, очаровавших Джанет своей красотой.

Затем мы отправились в Куинсферри, где нас радушно принял Ранкилер, который буквально лез вон из кожи, стараясь угодить столь важному гостю. Здесь прокурор с искренним участием стал подробно вникать в мои официальные финансовые дела и часа два просидел со стряпчим у него в кабинете, причем выказал (как я после узнал) большое уважение ко мне и заботу о моей судьбе. Чтобы скоротать время, мы с мисс Грант и молодым Ранкилером взяли лодку и поплыли через залив к Лаймкилису. Младший Ранкилер был немного смешон (и, как мне показалось, дерзок), когда стал громко восхищаться молодой дамой, и, хотя эта слабость столь присуща их полу, я немного удивился, видя, что она как будто чуточку польщена. Но это оказалось к лучшему: когда мы переправились на другой берег, она велела ему сторожить лодку, а мы с ней пошли дальше, в трактир, где перекусили рыбными блюдами. Нас повсюду принимали за парочку, что безмерно веселило Джанет.

Когда мы наконец вернулись после прогулки в Эдинбург, в доме Генерального прокурора уже зажигали свечи.

Долгое время я ничего больше не слышал о Катрионе -- мисс Грант была непроницаема и, когда я заговаривал о ней, заставляла меня рано или поздно умолкнуть своими шутками. Но однажды, вернувшись с прогулки, она застала меня одного в гостиной, где я занимался французским языком, и я заметил в ней какую-то перемену; глаза ее ярко блестели, она раскраснелась и, поглядывая на меня, то и дело прятала улыбку. Словно воплощение шаловливого лукавства, она с живостью вошла в комнату, затеяла со мной ссору из-за какого-то пустяка и, уж во всяком случае, без малейшего повода с моей стороны. Я очутился будто в трясине -- чем решительней старался я выбраться на твердое место, тем глубже увязал; наконец она решительно заявила, что никому не позволит так дерзко ей отвечать и я должен на коленях молить о прощении.

Её беспричинные нападки вывели меня из равновесия, я никак не мог понять, что за ними стоит.

-- Я не сказал ничего такого, что могло бы вызвать ваше неудовольствие, -- сказал я, -- а на колени я становлюсь только перед богом.

-- Я тоже богиня и имею на это право! -- воскликнула она, тряхнув каштановыми кудрями, и сама забавно покраснела от высказанной дерзости. -- Всякий мужчина, который приблизится ко мне настолько, что я могу задеть его юбкой, обязан стоять передо мной на коленях!

-- Ну ладно, я так и был готов просить у вас прощения, хотя клянусь, не знаю за что, -- отвечал я. -- Но всякие театральные жесты я оставляю другим.

-- О Дэви, -- сказала она просяще, -- а если я очень попрошу вас об этом?

Мне стало интересно, что же она задумала и я решил пойти на компромисс.

-- Хорошо, -- сказал я, -- но если сейчас войдёт ваш папенька или кто-то из сестёр, объяснять что к чему будете сами. -- С этими словами я опустился на одно колено, как будто бы просил её руки, или собрался примерить ей туфельку, как принц Золушке.

-- Эй! Это не совсем..., -- воскликнула она, давясь смехом, -- то положение, в которое я так старалась поставить вас! Но видимо придётся довольствоваться этим. -- Затем, вдруг сказав "ловите", бросила мне сложенную вдвое записку и, смеясь, выбежала из комнаты.

На записке не были обозначены ни адрес отправителя, ни число.

Дорогой мистер Дэвид, -- так начиналась она, -- я постоянно получаю известия о вас через мою кузину, мисс Грант, и очень рада, что известия эти хорошие. Я здорова, живу в хорошем месте, среди добрых людей, но по необходимости должна скрываться, хотя надеюсь, что когда-нибудь мы наконец снова встретимся. О вашем дружеском поведении мне рассказала моя кузина, которая нас любит. Она велела мне написать вам эту записку и прочитала её. Прошу вас исполнять все её приказания и остаюсь вашим преданным другом Катрионой МакГрегор Драммонд.

P. S. Не навестите ли вы мою родственницу, леди Аллардайс?

Подчиняясь желанию Катрионы, я немедленно отправился в Дин и, как выражаются местные солдаты, считаю это одной из своих самых отчаянных кампаний. Но старая леди с прошлого раза совершенно переменилась и была со мною очень мила. Каким ом удалось мисс Грант достичь этого, я никогда не мог понять. Я только уверен, что она не решилась действовать открыто, так как её отец был порядком замешан во всём этом деле. Это он убедил Катриону уйти от своей родственницы и поместил её в семье Грегоров -- весьма порядочных людей, безгранично преданных прокурору и к которым Катриона могла тем более питать доверие, что они принадлежали к её родному клану. Они скрывали её, пока всё не было окончательно улажено, и помогли ей освободить отца. Затем, когда её выпустили из тюрьмы, приняли обратно и по-прежнему прятали у себя. Вот каким образом Престонгрэндж воспользовался их помощью, не предавая огласке своё знакомство с дочерью Джеймса Мора. Правда, когда прошёл слушок о том, что этот бесчестный человек бежал из тюрьмы, то правительство для вида приняло строгие меры: одного из тюремных сторожей выгнали, а лейтенанта караула разжаловали. Что же касается Катрионы, то все мы были очень довольны, что её официально нигде не упоминали в связи с этим делом.

Я никак не мог уговорить мисс Грант передать Катрионе ответ от меня. "Нет, -- говорила она всегда, когда я на этом настаивал, -- я не хочу чтобы вы ей забивали голову всякими глупостями". Мне было тяжело это слышать. Я знал: она видела мою маленькую подружку несколько раз в неделю и рассказывала ей обо мне, когда, как говорила она, "я хорошо себя вёл". Мисс Грант обращалась со мной "со снисхождением", как говорила сама, но я находил, что, скорее, она постоянно вышучивала меня. Такое вот странное хобби вдруг проявилось у Джанет с моим появлением в её жизни. Она, без сомнения, была верным и энергичным другом для всех тех, кого любила. Главное место в её привязанностях занимала одна старая, болезненная, полуслепая и очень умная леди, которая жила на верхнем этаже высокого дома в узком переулке и имела пару коноплянок в клетке. Мисс Грант очень любила водить меня к ней в гости и заставляла развлекать её подругу рассказами о моих приключениях. Мисс Тобби Рамсэй, так звали старушку, была очень добра ко мне и рассказывала много интересного о старых людях и об истории Шотландии. Мне следует сказать, что против окна её комнаты, на расстоянии не более трёх футов -- так был узок этот городской переулок, -- находилось забранное решёткой окошечко, освещавшее лестницу противоположного дома и в которое легко можно было заглянуть.

Однажды мисс Грант под каким-то предлогом оставила меня наедине с мисс Рамсэй. Мне показалось, что старушка сегодня особенно невнимательна и чем-то обеспокоена. Кроме того, я чувствовал себя довольно неуютно, так как, против обыкновения, окно комнаты было приоткрыто, несмотря на довольно холодную погоду поздней осени. И вдруг до меня долетел голос мисс Грант.

-- Эй, Шос, -- крикнула она, -- взгляните-ка в окно и посмотрите, кого я привела вам!

Мне кажется, что более красивого зрелища я в жизни не видел. Весь переулок был залит лучами солнца, так что, кажется, даже посветлели чёрные и грязные стены домов, а у зарешёченного окошка напротив мне мило улыбались два личика -- Джанет и Катрионы.

-- Вот, -- сказала между тем мисс Грант, -- я хотела, чтобы она увидела вас во всём блеске. Пусть полюбуется, что я смогла из вас сделать, когда принялась за дело всерьёз!

Я вспомнил, что в этот день она дольше, чем обыкновенно, занималась моим туалетом, и думаю, что с такою же заботливостью отнеслась и к внешности Катрионы.

-- Привет, Катриона! -- мог я только воскликнуть.

Она не сказала ни слова, только помахала мне рукой улыбнулась, после чего её сразу увели от окна.

Не успело это видение исчезнуть, как я побежал к выходу, но наружная дверь дома оказалась запертой на замок; потом я вернулся к мисс Рамсэй и потребовал у нее ключ, но с таким же успехом мог бы требовать его от скалы. Она дала слово, говорила она, и я должен быть умным мальчиком. Выломать дверь без топора было невозможно, не говоря уже о неприличии такого радикального поступка. Так же невозможно было выпрыгнуть из окна седьмого этажа. Мне оставалось только наблюдать в окно за переулком и караулить, когда появится Катриона, спускаясь с лестницы. Увидеть мне пришлось немногое: только две шляпки на смешной пачке юбок, выглядевшей сверху точно две подушки для булавок. Катриона даже не взглянула вверх на прощание, потому что мисс Грант, как я узнал позже, внушила ей, что люди выглядят не очень привлекательно, когда на них смотрят сверху вниз.

Вырвавшись от мисс Рамсэй, я по дороге домой укорял мисс Грант за её жестокость.

-- Мне жаль, что вам не понравилось моё представление, -- кротко заметила она, опустив в пол шалые глазки. -- Мне же это доставило большое удовольствие. Вы выглядели лучше, чем я того опасалась. Когда вы появились в окне, вы выглядели -- если это только не сделает вас излишне тщеславным -- очень красивым молодым человеком.

-- О, -- воскликнул я, -- это вовсе не имеет решающего значения в отношениях. Иначе все красавицы выходили бы замуж только за красавцев. На деле же они обычно предпочитают павианов со связями или толстым кошельком.

-- А вот это сейчас было обидно, честно, -- сказала она веселясь, -- но я тоже иногда говорю притчами, как пророки.

-- Я поэтому и не удивляюсь, что их время от времени побивали камнями! -- воскликнул я патетически. -- Но, несчастная, как вы могли сделать подобное? Зачем вам нужно было дразнить меня одной минутой?

-- Любовь -- всё равно что человек, -- вздохнув, сказала эта не по возрасту мудрая девушка. -- Она тоже нуждается в пище.

-- Хорошо, но дайте мне хотя бы намёк, где её можно найти, -- попросил я. -- Вы можете видеть её, когда хотите. Дайте мне тоже возможность нормально поговорить с ней!

-- Кто из нас устраивает это любовное дело, вы или я? -- спросила она.

И отказалась продолжать далее говорить на эту тему.

О той докладной записке так никто ничего и не слышал -- я, по крайней мере точно. Престонгрэндж и его светлость лорд-президент, насколько я знаю, постарались замять это дело; во всяком случае, они сохранили докладную записку у себя, и публика ничего о ней не узнала. Шум по поводу бегства Джеймса Глэнского постепенно затих, не вызвав опасных последствий в обществе. Как затихли и заокеанские якобиты, видимо пристраивая свалившееся им внезапно на головы золото. Претендент на престол от Стюартов по слухам опять запил, а Алан, судя по переданному им с оказией письму, вовсю делал служебную карьеру в полку. В общем, якобитское движение ещё в прошлый раз лишилось зубов и его видные деятели сейчас пытались устроится в этом мире уже без всякой надежды на возможную смену королевской династии. "Мировой пожар" не смогли раздуть даже вывезенные Брэком во Францию деньги. Наоборот, казалось они его только притушили.

Таков был финал всей моей политики! История оказалась неожиданно инертной, даже при попытке изменить её старалась вернуться в прежнее русло. Пусть в этом мире Джеймса спасли, но я по-прежнему жил в доме Престонгрэнджа и был преисполнен благодарности за его опеку. Якобитское восстание не началось, чему я был только рад. Ещё бы семилетнюю войну предотвратить, но я и понятия не имел, как это можно сделать, так как не помнил никаких ключевых подробностей по тому периоду. Помнил, что война началась из-за какой то заварушки в колониях, из-за чего её ещё называли "Индейской". Помнил, что были разрушены прежние союзы великих держав и созданы новые, но уже кто и с кем воевал сейчас точно затрудняюсь ответить. Что-то там вертелось вокруг германских княжеств кажется... Впрочем, это больше не важно. Сейчас я собирался посетить Европу, пока всё ещё спокойно. Надо так пристроить свой капитал, чтобы деньги были доступны в любой точке здешнего цивилизованного мира. Ведь учёба в лучших университетах этого времен на самом деле была только прелогом.

Двадцать пятого ноября из Лейта отправлялся корабль, и мне внезапно предложили собираться с оказией в Лейден, заодно передать несколько конфиденциальных бумаг разным людям. Престонгрэнджу я, разумеется, ничего не мог возразить: я и без того слишком долго злоупотреблял его гостеприимством. Но с дочерью его я был откровеннее: пообещал, что если она до отъезда не устроит мне встречу с Катрионой, то я в последнюю минуту откажусь ехать.

-- Разве вы не помните моего совета? -- спросила она недовольно.

-- Какого именно? -- переспросил я немного нервно, -- вы мне давали множество ценных советов, за все из них я вам очень благодарен. Но поверьте, сейчас я не бросаю слов не ветер.

-- Вот что я скажу вам, -- терпеливо возразила она, -- будьте на судне в девять часов утра. Отчалит оно не ранее часа дня, и если вы не останетесь довольны тем, что я пришлю вам на прощание, то сможете легко снова вернуться на берег и сами поискать Кэтрин. Тем более, что вы уезжаете всего на полгода. Имейте хоть каплю терпения, мой друг!

Большего я из неё не смог вытянуть и мне оставалось только запастись терпением, удовольствовавшись толко этим мутным обещанием.

Наступил наконец день, когда мне пришлось распроститься с семьёй Генерального прокурора. Сделав подарки младшим девушкам и обменявшись положенными церемонными фразами с тётушкой, я дал щедрые чаевые слугам и на два часа заперся в кабинете с Престогрэнджем, выйдя оттуда обременённый несколькими поручениями и парой запечатанных пакетов. А затем меня похитила старшая мисс Грант, за руку утянув в библиотеку. У нас в последнее время сложились искренние дружеские отношения, я был многим обязан ей, но мысль о том, как именно мы расстанемся, не давала мне покоя. Оставшись наедине, первым делом вручил ей подарок, одну миленькую заморскую безделушку из того типа украшений, которая она предпочитала. А затем, когда она осматривала её, морща лобик, обнял и по-дружески поцеловал в щёку. Но Джанет вдруг напустила на себя вид холодный и чопорный.

-- Вы странным образом забываетесь, мистер Бэлфур, -- сказала она. -- Не могу припомнить, чтобы я дала вам какое-нибудь право так злоупотреблять нашим с вами знакомством.

Я стоял перед ней столбом, не зная, ни что подумать, ни что сказать, когда она вдруг сама обеими руками обвила мою шею и подарила мне самый нежный поцелуй в губы на свете.

-- Ах, какой же вы зануда! -- воскликнула она. -- Неужели вы думали, что я могла расстаться с вами, как с чужим? Оттого что я не могу сохранить серьёзность в течение пяти минут, вы не должны думать, что я не люблю вас. Но вы этого упорно не замечаете. Мой вам совет на будущее -- относитесь к женщинам внимательнее. Тогда вы станете понимать дочерей Евы куда лучше. Но главное -- нам это будет гораздо приятнее. Примите это как прощальный совет от своего учителя хороших манер.

-- Так как я скоро лишусь своего прекрасного профессора... -- начал я.

-- Это очень любезно, -- вставила она, приседая в реверансе.

-- Я хотел бы предложить один вопрос, -- продолжал я шутливо. -- Могу ли я, согласно строгим правилам этикета, прямо спросить девушку, хочет ли она выйти за меня замуж?

-- Вы не думаете, что не смогли бы иначе и жениться на ней? -- спросила она. -- Или, по-вашему, лучше, чтобы она сама сделала вам предложение?

-- А что, и так можно? -- с показным ужасом удивился я.

-- Конечно можно! -- в том же духе ответила она, -- и я приказываю тебе, Дэви, немедленно женись на мне!

-- Вот вы сами видите, что не умеете быть серьёзной, -- сказал я уже обычным тоном.

-- В одном я буду очень серьёзна, Дэвид, -- с мимолётным вздохом отвечала она, -- я всегда останусь вашим самым преданным другом.

Когда на следующее утро я сел в седло, все четыре леди стояли у того окна, из которого мы когда-то вместе смотрели на Катриону. Они кричали "прощайте" и махали платками мне вслед. Я твёрдо знал, что одна из четырёх действительно была огорчена! При мысли об этом, а также вспоминая о том, как я три месяца назад подошел к этой самой двери, грусть и благодарность смешались в моём сердце.

*Сказочные персонажи, эльфы

* Спасение народа -- наивысший закон (лат.)

*Сикспенс -- монета в шесть пенсов

*Артуров стул -- название горы в окрестностях Эдинбурга

*Tod -- значит "лис".

*Protegee (франц.) -- лицо, находящееся под покровительством

*Тhe tee'd ball- мяч, положенный на небольшое возвышение, чтобы его легче было бросить далеко

© Copyright Мин Макс Размещен: 25/09/2017, изменен: 05/11/2017. 429k. Статистика. Глава: Фанфик Иллюстрации/приложения: 14 шт.

Мин Макс : другие произведения.

Поддельный шотландец 2

Авторское предисловие.

Книга вторая.

Наперекор системе.

Часть первая.

Борьба кланов.