Я стоял посреди комнаты обычного серого пятиэтажного дома, каких в своё время было множество настроено и которые нынче именуются хрущевками. Комната была заставлена мебелью, в соответствующем данной эпохе, стиле и врятли обновлялась или же переставлялась. Наполняла её желтизна достаточно тусклого света, от чего лицо моё, ещё довольно-таки молодого человека, стоящего посереди неё, приобретало восковой оттенок. Сложен я по среднему типу и одет был по-домашнему. Единственное, что не вязалось со всей обстановкой и выглядело весьма странно - это мои движения - я дирижировал. Невидимый оркестр, звуки которого излучали динамики двух колонок, стоящих в противоположенных углах комнаты, исполняли Баха. Во взгляде моем читалась торжественность и отстранённость, какая бывает только у настоящих дирижеров, видящих перед собой живое исполнение. Лоб мой покрывала испарина, а руки нервно и одновременно пластично исполняли дирижерские па.
Я был наполнен музыкой, я воплотился в неё, я звучал всем многообразием симфонического оркестра и каждым инструментом в отдельности. Я наслаждался в эти минуты полнотой и гармонией жизни и был счастлив, осознавая совершенство божьего замысла. Я благословлял каждое его проявление: от самых низких животных мотивов, что руководят человеком, до самых возвышенных и одухотворенных.
Я наполнялся миром, я прощал подлецов и негодяев, глупцов и невежд, прощал себя за многие и многие слабости, глупости и трусость, которые не мог простить доселе. Воспевал всё многообразие мира и индивидуальность каждого, живущего под Солнцем. Я был в состоянии полной готовности увидеть и постичь все грани бытия и в ту же секунду умереть. Я доверял жизни, я пустил её на самотек, я не хотел больше контролировать себя и не испытывал больше ненависти и неприязни, обеспокоенности и желаний. А был наполнен лишь умиротворением и счастьем.
Я не бежал от мира и себя. Я был здесь и сейчас, в этой секунде, в этом моменте между прошлым и будущим, не искал и не жаждал больше ничего. Я упивался и наслаждался музыкой, я был растворен ею и тёк подобно бурной реке; подобно водопаду, я, с замиранием сердца, падал в бездну. Я был разнесен воображаемым ветром по всей планете. Я был и на земле и на небе. Я обозревал всех живущих мысленным взором, обнимал невидимым объятием, я ощущал единство всех и каждого в это мгновение. Именно оно, это мгновение, было высшим проявлением правды, высшим проявлением милосердия, высшим проявлением Бога в мире и в нас самих.
Мои мысли освободились от узды рассудка. Я был свободен. Я стал сердцем мира, я стал сердцем Земли. Глаза мои были влажными от ощущения нескончаемого счастья и умиления, я плакал. Плачем своим я оплакивал себя и всё человечество, несбывшиеся надежды, невоплощённые мечты, всю боль и страдание людское. Я смеялся. Я смеялся над собой, над наивностью своей и слабостью, над несбывшимися надеждами, невоплощенными мечтами, над болью и страданием.
Я ненавидел себя и любил, мне было тесно в себе, мне было тесно в этом городе, мне было тесно на Земле. Я взмывал в космос и падал в самые глубокие ущелья. Я просил прощения и прощал, я благословлял себя, людей и весь мир. Я наслаждался жизнью и звал свою смерть, потому что не было мне больше корысти жить, ибо был я в верхней точке совершенства духа. Музыка была мне молитвой, музыка была мне литургией, а комната храмом, я служил Богу и был Им. Я был мокр от пота, руки мои ослабли, но я был счастлив и мне даже казалось, что я видел Бога.
А на улице не спеша или спеша, думая о своём, не замечая себя и других, пребывая в своих мыслях, в своей озабоченности, своей вечной борьбе с миром и собой, шли люди. Их были тысячи, их были миллионы и миллиарды. Они казались страшной цифрой, в которой каждая её единица выживала, билась за блага, за место под солнцем, любила, просила любви, понимания, света и тепла, ненавидела и проклинала себя и других, таких же ищущих и несовершенных, и так редко останавливалась, поднимала глаза к небу в кроткой молитве, стремясь к совершенству и к истине.
А я стоял посреди комнаты обычного серого пятиэтажного дома, комната была заставлена мебелью, наполняла её желтизна достаточно тусклого света и