Я - недельщик. Одна у меня всегда забота - в свой срок привести в суд того, кого надобно туда привести. И где бы он от меня не прятался: в болоте непроходимом, в пещере глубокой, в лесу дремучем, везде я его отыщу и в нужное место приволоку. Прослышит боярин наш Ивин о тате злом на торговом пути, так сразу велит мне подлеца отыскать да на суд предоставить. А за мной дело не встанет - из-под земли гада изворотливого вытащу. Мне рассуждать некогда. Планида моя такая - искать и тащить. Иначе нельзя. Мне только намекни. Вот и сейчас по лесу зимнему за убивцем иду. Прослышал боярин, что в обители дальней душегубство случилось, вот и послал меня за злодеем поганым. В торговом селе дали мне проводника. Так себе проводник, мальчишка пустой. Только и умеет - что языком чесать. Не закрывается у него рот, журчат слова, словно ручей в распадке каменистом: шур,шур, шур... Я на его россказни внимания не обращаю, только иногда от слова какого-то зашевелится в душе моей интерес, словно медведь в тесной берлоге, и я прислушиваюсь. Вот как сейчас.
- Вот что хочешь с ними делай, а они слова единого не скажут, - вещал мой проводник, умело вступая снегоступами по снегу.
- Это ты о ком? - переспросил я.
- Как о ком? - обернулся ко мне мальчишка, щеря кривые зубы. - О монахах... О тех самых, к которым ты идёшь... Клещами из них слова не вытащишь.
- Совсем не говорят? - удивлённо нахмурил я бровь.
- Ни словечка, послушание у них такое, - молвил проводник, сшибая пушистый снег с ветвей, стал прокладывать путь сквозь молодой ельник. Я за ним.
- Наш священник батюшка Ефимий их молчальниками называет, - продолжил болтовню свою мальчишка, когда мы выбрались на поляну. - Или этими, как их... Исихастами... Вот... Они, сказывают, душу могут из тела своего выпустить и в даль-дальнюю направить... К самому Господу... Во как. А священник из соседнего села батюшка Агафон зовёт их пуподушниками, мол, душа у них в пупке и они через пупок свой с самим с небом беседуют, а с людьми говорить брезгуют. Во как... Не любит он их, мол, гордые... А как их полюбить-то? Я к ним прошлый раз пришёл, а у них возле ворот монах лежит. Мёртвый. Интересуюсь я, что мол да как, а они молчат и к воротам толкают. Вот. Бился я с ними, бился да всё без толку, потом плюнул, домой пошёл и всё старосте рассказал, а он потом боярину...
- Так это ты про мертвеца в обители рассказал? - догнал я говоруна и пошёл рядом.
- Я... А кто же ещё? Нога у меня лёгкая... Меня к ним старый боярин Собакин посылает. У него сын в походе ратном сгинул. Вот... Боярин попросил монахов помолиться за сына, и сын вернулся... Вот... Теперь боярин как приедет в село, так сразу велит им еду нести. Перед самым Рождеством я к ним ходил. И сейчас на Антония Перезимника мешок с сухарями несу. Небольшой мешочек, но что боярин дал, то и получат... Вот... Прихожу в прошлый раз, они покойника хоронить собираются, а у покойника того, будто у хряка, горло перерезано. Вот... Я им руками да головой так и сяк, мол, чего это с ним? А они меня в толчки за ворота едва не выгнали...
- Ножом ему горло-то, - спрашиваю, чтоб не упустить нить разговора нужного.
- Ножом, - важно кивает проводник и ладонью себя по горлу полоснул. - Вот так вот... А кровищи кругом...
- Подожди, - остановил я рассказчика. - Ты же сказал, что его хоронить собрались, а кровь из мёртвого тела не течёт... Или его где убили, там и хоронили?
- А кто ж его знает? - мальчишка пожал плечами. - Я чего видел, то и сказал. Я на днях лосей целое стадо в лесу видел. Вот это да... Ей-ей не вру. Я силки проверить пошёл, а они...
- Погоди, погоди, - махнул я рукой, чтоб прекратить пустой трёп. - Не до лосей с зайцами сейчас, ты мне про монахов расскажи.
- А чего про них рассказывать? Прошлым летом к нам эти молчуны пришли. Втроём. Ни с кем ни словечком они не обмолвились. Даже по имени перед людьми не назвались, а потому дали им наши деревенские прозвища. Того высокого, у кого нос крючком, Филином прозвали. Другой маленький, квёлый, нахохленный, так его Воробушком стали звать. Третий - черный как смоль да с глазом круглым, а потому и Ворон. Побыли у нас до Троицы, а потом в лес ушли. Строиться там стали... О других и того не знаю, они этим летом сразу в лес пошли. В село к нам не заходили.
- А сколько их в обители?
- Чего?
- Тебя кличут-то как?
- Петрушей.
- Считать-то умеешь, Петруша?
- Так, батюшка учил..., - Петруша остановился, снял рукавицу и стал загибать пальцы. - Аз, веди, глаголь, добро, есть... А дальше не помню...
- Ну сколько их там? Больше, чем "есть"?
- Больше, - кивнул мальчишка и опять стал загибать пальцы.
Я внимательно следил за его рукой и сам вёл подсчёты. По его подсчётам выходило, что монахов там "фита", а по арабскому счёту - "девять". Я много должников из купеческой братии на суд приволок и от них по-разному считать выучился. А лучше всего у меня теперь по арабскому получается. Не знаю почему...
Итак, пока брели мы с Петрушей по заснеженному лесу, я выяснил: в обители с осени жили девять монахов, а теперь их осталось восемь. За старшего у них, вроде как, Филин. Из обители своей они далеко не ходят. Только летом в лес по надобности какой. Грибов, ягод пособирать... Или за дровами... Всегда все вместе... Летом люди часто посещают монастырь, чтобы попросить монахов помолиться за что-то. Дух у них там особый витает. А зимой редко кто заявится туда, потому как - по снегу добраться в эту даль несусветную, не мёд языком лизать. К тому же и волки в лесу зимой голодные.
- Я-то их не особо боюсь,- принялся хвастать мальчишка, - а некоторые до дрожи трусят, а то и хуже того...
Иноки в обитель всех пускают, но, если хоть одно слово там вслух промолвишь, сразу же за шкирку да за ворота пинком под зад. Об этом меня строго-настрого Петруша предупредил.
К обители, ограждённой высоким частоколом, пришли мы в едва сгущавшихся сумерках, почти засветло. Устали так, что ноги с руками мелкой дрожью зашлись.
- Хорошо, что снега, считай, с Крещения не было и наст почти везде крепкий, - сказал Петруша, вытирая рукавом лоб, а то бы точно затемно пришли. - А один раз я даже почти до утра шлёпал... Вот...
Ворота нам открыли быстро. Ещё перед воротами я тихонько спросил Петрушу:
- Покажешь, где монах мертвый лежал.
- Покажу... Только ты там вслух не говори ничего, а то выгонят в лес... А в лесу зимней ночью, сам знаешь... Вот...
И как только вошли, показал Петруша на могилу у ворот. Показал и заморгал удивлённо. Возле ворот было две могилы: одна снегом припорошена, а другая совсем свежая. Я хотел спросить монаха, который открыл нам ворота, о том - кого они совсем недавно похоронили, но мой провожатый так округлил глаза и так проворно шлёпнул себя по губам, что всё моё хотение улетучилось, будто утренний туман над лесным озером в летнюю пору.
Не услышав ни одного слова, мы оказались в общей келье. Здесь была печь, грубо сколоченный стол и лавки из еловых жердей. Один угол отделён прочной загородкой. Печь топилась по-чёрному, потому все стены и потолок были покрыты налётом копоти и дух стоял дымный. В стенах почти под потолком располагались похожие на бойницы окна для света. Три штука, как говаривал один проворовавшийся купчик из Любека. Закрыты окна кусками слюды в железной оправе. В этом убогом жилище такие окна смотрелись довольно богато. Скорее всего, это дар какого-то важного посетителя обители. Филина, Воробушка и Ворона я с одного взгляда признал, ловко сельские жители угадали - в самую точечку.
Филин взял принесённый Петрушей мешок и передал его Воробушку, а уж тот вздохнул протяжно и распоряжаться стал. Каждому монаху отсыпал по горсти сухарей. Мы тоже получили по доле. Потом монах подал по плошке горячего отвара какой-то травы. Отвар чуть горьковатый, но пить можно. Особенно с голодухи. Сухари и горький отвар только раздразнили аппетит, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Хорошо, что сухаря дали, а не затрещину. Скоро нам показали место за печкой, где мы с урчащими от голода животами и улеглись на старую солому. От соломы дух шёл препротивный: то ли дохлыми мышами пахло, то ли протухшей капустой.
Я так устал, что казалось - только лягу, так сразу и усну сном мёртвым, но не тут-то было. Сперва вроде забылся, а потом... Снизу дуло в бок, к тому ж какая-то нечисть принялась за ногу кусать. Прихлопнул я кусачую тварь, но тут же зачесалось в другом месте, и даже не в одном. Какой уж тут сон, а вот Петруша захрапел мигом. Его храп ещё больше раззадорил мою бессонницу. Монахи куда-то ушли и в келье сначала было тихо, а потом в углу кто-то зашевелился. Я прислушался - уж не бесовское ли наваждение? Тихо. А потом опять. Мне стало любопытно, кто это там в углу сидит? Да и спать уже совсем не хотелось, а потому я выглянул из-за печки. Только чего в этой тьме разглядишь? Но таращил глаза я старательно... И тут вдруг сверкнуло под потолком.
"Неужто и вправду дух святой по обители летает, - подумал я, вспомнив рассказ своего проводника".
Сверкнуло ещё раз. Потом еще... Я присмотрелся и понял, что какой-то мерцающий свет пробивается сквозь мутную слюду окна. И сразу мысль страшная - пожар! Пару раз споткнувшись обо что-то в темноте, часто перебирая ладонями по шершавой стене, я нашёл дверь и выбежал на улицу.
Возле ворот горели два больших костра, а чуть поодаль от них стояли кружком монахи. Я тихонько подошёл к ним. В центре людского круга лежал покойник. Монахи, по всей видимости, молились над ним, а кострами грели землю, чтоб могилу вырыть. Я подошёл ещё ближе. Теперь в отблесках огня мертвеца можно было хорошо рассмотреть. Горло ему перерезали, но крови рядом с покойником не было.
"Убили его не здесь, - подумал я и стал осматриваться, в надежде капли крови отыскать, а уж по ним и место душегубства определить. Темновато, правда...".
Я заметил какое-то пятно на снегу, стал пробираться поближе, чтоб рассмотреть получше, и тут чья-то сильная рука схватила меня за шиворот. Явно не с добрыми намерениями схватила. Я не из слабого десятка, но противиться дерзкому захвату не смог, даже вырваться не получилось, но к коварному недоброжелателю обернулся. На меня в упор смотрели почти круглые, черные и весьма злые глаза.
"Ворон, - сразу же заегозила встревоженная мыслишка, - сейчас тоже мне горло перережет и всё..."
Но Ворон не стал меня убивать,он кивком головы указал на келью и толкнул меня в ту сторону да так крепко, что пал я сперва на колени, а потом мордой в снег. Мериться здесь силами мне сейчас не хотелось, вернее, захотелось сперва так, что кулаки зачесались, но я не дурак, а потому поднялся, утёр снег с лица и побрёл к крыльцу кельи.
Утром мы получили ещё по горсти сухарей с отваром, который сегодня оказался холодным как лёд. Не успели мы доесть свою скудную пищу, а один из монахов стал разжигать печь. Получалось у него это не особо хорошо. Сперва искра никак не хотела поджигать сухой мох, потом те же безобразия творили дрова, затем дым, вместо того, чтобы плыть под потолок к волоковому окну, стал густыми чёрными клубами гулять по келье. Дышать стало совсем невмоготу. И пошли мы на улицу.
- Ты как хочешь, - шепнул Петруша мне на ухо, когда мы выходили на крыльцо, - а я ухожу...
Да только не суждено было сбыться желанию его - вьюга начиналась. Серые тучи заполонили небо, порывистый ветер подхватывал летевшие к земле снежинки и крутил их в дикой безудержной пляске. Идти в такую погоду далеко от жилья - смерти подобно. И пошагали мы вместе с монахами в храм.
Храм тесный. И свет там сумрачный. От окон на самом верху, а окна маленькие, будто щели в рассохшейся крыше. Мы все в храме едва поместились. Монахи только вошли - сразу на колени да земные поклоны бить. И как-то по особому у них это получалось: медленно и равномерно... У нас Петрушей совсем не так. Губы у монахов, вроде, шевелятся, но слышно в храме только завывание ветра с улицы. У-у-у... Мы с Петрушей тоже старались, но скоро утомились. Да ещё и колени замерзли. Пол-то в храме земляной. Я поднимал то одну коленку, то другую быстро потирал их ладонями, только помогало это плохо. И скоро до дрожи я замёрз до стука зубовного. Зубы Петруши тоже заметно приплясывали, и вот-вот слезы по щекам румяным потекут. Монахам же здешним - хоть бы хны...
И молился я уже не о спасении души своей, а о том, чтоб монахи поскорее закончили молитву свою, и можно было бы встать с колен. Только Господь никак стенаний моих услышать не мог.
"Сатана, просьбы мои от Господа отводит мерзкой лапой своей, - подумал и вздрогнул, будто сам сатана мне сзади в ногу ткнулся".
Я обернулся и увидел чёрного кота. Тощего и облезлого. Он остановился возле меня и стал лизать стену. Между нижними брёвнами. Я присмотрелся. Что-то темное слизывал кот с бревна. И так старательно лизал он, что я даже о холоде позабыл. Я понимал- голодно коту в обители. Всех уж мышей он, поди, съел, а от монахов какая польза, они сами только сухарями питаются.
" А кот-то, поди, дерево принялся от голодухи глодать, - подумал я, подвинулся поближе к коту и пониже наклонился".
Не дерево лизал кот, а замёрзшую между брёвнами кровь. Это я понял, когда ногтем лакомство голодного кошака поскрёб. И сразу догадка - здесь убили монаха, похороны которого я видел ночью. Но почему здесь?
Я понял это, когда молитва закончилась: все монахи вышли из храма, и лишь один остался. Для чего? Скорее всего, прибраться, а, может, просто обычай такой. Вот этим обычаем убивец и воспользовался.
Монахи из храма все вместе побрели в общую келью, только вошли, сразу к печи подались и руки к тёплым камням прислонили. Хорошо после холода собачьего стоять возле теплой печки, только дымно очень, глаза аж слезятся...
Отогревшись, пошли иноки на улицу: одни там снег с дорожек чистили, другие дрова для печи кололи, третьи в брёвнах для сруба желоб продольный рубили. В келье только один Воробушек остался, он корешки для отвара на мелкие кусочки рубил. Нам с Петрушей дали лопаты - и мы снег от храма к частоколу бросали. Только вроде всё отбросим, а вьюга ещё наметала. Старательно так... И ветер воет над нами, будто насмехается. До сумерек мы с вьюгой воевали. После трудов праведных пошли в храм. Намолившись вдоволь, вернулись в келью, где Воробушек дал каждому по горсти сухарей да отвару горячего. Потом легли спать. Монахи опять куда-то ушли, и мы могли пошептаться вволю.
- Вьюга не вьюга, - шепнул мне на ухо Петруша, - всё равно завтра домой уйду, а ты как хочешь... Ещё день-два и ноги с голодухи можно протянуть... Ты со мной пойдёшь?
- Нет, мне убивца найти надобно. Мне без убивца домой никак нельзя...
- Как ты его найдёшь?
- Пока не знаю... Я знаю только, что последнего злодей в храме прирезал. А первого у ворот... Так ведь?
- Так. Тот убитый вратарём у них был...
- Вратарём? Не врёшь?
- А чего мне врать? Ворота всегда он мне открывал. Открывал и закрывал на мной. Я же сюда не единожды приходил. За воротами он всегда следил и проверял их ежечасно.
- Вон оно как, - почесал я голову. - Он вратарь, его у ворот и убили. А другой, стало быть, в храме прибирался... Монахи же всегда вместе везде. А уединяются только для дела какого-то особенного... Интересно, а третьего где порешили?
- Думаю, что здесь в келье, - широко зевнув, шепнул Петруша.
- С чего это?
- А видел как монах печь сегодня топил?
- Видел...
- И не заметил ничего?
- А чего я должен был заметить?
- Не умеет он печь топить. Внове это дело ему, а печь топить, это не мутовку лизать, тут умение надобно. Дрова нужные подобрать, положить образом должным, лучины правильно нащепать... Короче, не мастер нынешний истопник, а когда я прошлый раз был, печь хорошо натоплена была и дымом совсем не пахло.
- Ты хочешь сказать, что когда умелый истопник остался печь топить, убивец вернулся и...
- Точно так.
- Предупредить бы их, чтобы по одному не оставались.
- Предупреди, - еле слышно усмехнулся мой проводник, - мигом в лес прогонят. А там метель.. Слушай, я, кажется, знаю, кого следующего...
Договорить Петруша не успел. Пришли монахи и улеглись рядом с нами. Мой проводник примолк и скоро захрапел, а мне не спалось. Я опять думал. Думал о причине. Наставник по делу моему Сила Клещ не раз мне говаривал: ничего без причины не бывает, вот, положим, начнёт ни с того ни с сего спина чесаться, а присмотришься - так там прыщ али клоп сидит. Как присмотреться к своей спине, Клещ не сказывал. Ох, и мудрец был, пока его один упырь кистенём по затылку не приложил. Я его часто вспоминаю. Одного мужика я поймал, который людишек губил направо и налево без малейшего на то основания. Казалось бы, без всякой причины, и только перед плахой признался он мне - говорит: увижу я как человек последний раз перед смертью ногами дрыгает, так по телу сразу такая тёплая блажь струится, что ради неё ничего и никого не жалко. Вот какая у него причина была - удовольствие телесное, стало быть. И здесь в обители, поди, тоже самое... Чего здесь другое может быть? Здесь всё у всех поровну, но в душе кого-то удовольствие от горла перерезанного томится. Поначалу крепился человек, гнал жажду удовольствия прочь, а потом сорвался и давай людишек крушить направо да налево. Троих уже... А раз так, убивца надо искать средь тех, кто летом этим сюда пришёл. Прошлую зиму иноки без происшествий прожили. Этим летом пришли шестеро, а осталось из тех пришедших трое...
Для начала я решил придумать тем троим подозреваемым прозвища, чтоб отличать их друг от друга. Один из них - уж очень вертляв, поначалу я хотел его Ужиком прозвать, а потом решил: пусть будет Гадом. Другой - какой-то настороженный и и всё по сторонам косится, ни дать ни взять - заяц, так пусть Зайцем и будет. Третий... Третьему я никак не мог продумать прозвища. Думал-думал и надумал - Калачом пусть будет. Не знаю, и чего мне такая блажь в голову пришла? Придумав прозвища, я вздохнул облегчённо и уснул.
Разбудил меня Ворон. Монах таращил глаза и тыкал пальцем куда-то за моё плечо. Я повернул голову и сразу понял в чём тут дело - Петруши рядом со мной не было. Видно, сдержал он слово своё, хотя вьюга за окнами всё ещё натужно выла. Вот до чего голодуха человека довела.
А жизнь в обители шла своим обычным чередом: съели мы по горсти сухарей, запили всё холодным отваром и пошли в храм молиться. Намолившись вдоволь, я стал думать. Из подозреваемых в храме молились двое, Калач остался топить печь. Теперь я знал что делать - главное не сводить глаз с этой троицы. Кто-то из них скоро проявит своё подлое нутро, а я уж тут не оплошаю. После молитвы эти трое тесали брёвна, а я взялся собирать щепки и складывать их возле поленницы. И на вечерней молитве я с троицы той глаз не сводил. Только ночью монахи опять ушли, оставив меня лежать за печью. Я тоже хотел с ними пойти, но Ворон в одно мгновение за печку меня определил. И опять понапрасну чесались у меня кулаки...
Шептаться было не с кем, к старой вонючей соломе я попривык, а потому и уснул быстро.
Утром опять всё по заведённому порядку. Съели сухари пошли в храм. Калач опять остался печь топить. А я снова рядом с монахами на коленях. Колени мёрзнут. И слова молитвы путаются в паутине дум назойливых.
"Отец наш небесный.... Сколько же мне ещё тут? Иже еси... Прав был Петрушка, тут с голода запросто ноги протянуть можно. На небеси... Может, уйти пока силы есть? Да святится имя... В чего боярину скажу? Терпеть надо... Когда же этот упырь проявит себя? Да пребудет... Скорей бы уж... Господи, дай мне терпения..."
Думаю так, а сам искоса на Гада с Зайцем поглядываю: а им хоть бы что... Когда я уж и надежду стал терять, Гад как-то судорожно поднял голову, тряхнул ею, замер на мгновение, будто что-то припоминая, потёр ладонью живот и поднялся с колен.
" Вот оно! - мелькнула в душе моей долгожданная искра радости. - Пошёл... Дошла молитва моя до места нужного".
Немного подождав, чтобы не спугнуть удачу, я тоже метнулся на улицу. Гада нет! Я бегом в келью! За руку его надо схватить, чтоб не отвертелся! А в келье дыма, что на пожаре лесном. Руку вытянешь - ладони не разглядеть. И глаза щиплет. Останавливаюсь на пороге, высматриваю - где люди? Никого пока не вижу... И ничего кроме серого дыма... Хотел поскорей к печи подбежать, но только шаг сделал, сразу одумался - а ну как упырь сзади меня притаился и нож приготовил? Отпрянул назад и спиной к стене прижался. Постоял и прислушался - тихо... Ищу взглядом Калача или убивца его, но ничего разглядеть не могу. Глаза щиплет ещё крепче! Пол в келье деревянный, а из подпола воздух холодный должен быть. Свежий, можно сказать... Любому известно, когда печь топят, дым кверху, а лёжа на полу дышать гораздо легче. Я упал на пол и пополз к печи. Медленно да с оглядкой. Наконец увидел его... Вот он в углу лежит... Убит? Неужели я не успел, и душегуб опять останется безнаказанным? Дергаю Калача за ногу. Он встрепенулся, поднял голову и смотрит на меня. Жив!
Вышел я на улицу и стал глаза кулаком тереть. Не сразу получилось свет белый во всей его красе рассмотреть. К храму пошёл как слепец без провожатого, и лишь у крыльца муть серая малость отступила. И вот тут я увидел руку. Она выглядывала из-за угла храма серо-жёлтая на белом. Я, прямо-таки, прыгнул, заглянул за угол и увидел там Гада. Горло у него перерезано, а голова будто на алом покрывале покоится. Я стал оглядываться по сторонам, да что толку... Никого... И тут я сообразил - кто убийца. Немудрено теперь это сделать. Один он остался! Калач лежит в келье на полу живой, Гад на улице мёртвый... Заяц! Он - упырь!
Я вбежал в храм, случайно ткнулся коленом в крайнего молящегося, это был Воробышек, но взглядом он меня ожёг не птичьим, а гадючьим. Думаю, если б он мог говорить, то досталось бы мне по самое первое число. Только мне на взгляды Воробушка наплевать, у меня другое примете. Я схватил Зайца за шиворот и потащил на улицу. Я тащил подлеца к свету, а он и не сопротивлялся. Будто чурка деревянная. Только на улице встрепенулся Заяц, дёрнулся всем тело и толкнул меня в грудь да так сильно, что уселся я ненароком в сугроб. Да не на того напал злодей: я вскочил схватил подлеца за рясу и повалил на снег. Он сначала подёргался, поёрзал, а потом притих. Теперь осталось последнюю точку поставить, чтобы не отвертелся подлец. Я поднял упыря на ноги и стал осматривать одежду: на рясе должна обязательно быть кровь. Я уверен, видел как глотки режут - тут без крови на одежде никак.
Только на рясе Зайца не было не пятнышка подозрительного. На снегу, куда я валил монаха, тоже ничего даже смутно напоминающего о кровавом отпечатке.
Неужели не он? Вышли монахи, мертвеца увидели, перекрестились, потом зыркать стали на меня самым ненадлежащим образом, пришлось Зайца отпустить. Не во что его сейчас носом ткнуть. А ошибаться мне нельзя, боярин за этакую оплошность по голове не погладит. Ему всё на блюдечке надо, а тут блюдечком и не пахнет. Точно бы Заяц испачкался в крови! Похоже и вправду не убивал Заяц, но нет худа без добра, если он не убивал, то это кто-то другой. И не Калач это, он во время убийства в келье на полу лежал. Тогда кто? Остаются - Филин, Ворон и Воробушек. А этим-то зачем людей морить? Чтоб удовольствие справить? Не похоже... Больше года терпели, а тут вдруг... Другое тут что-то... Но что?
До ночи я думал. Не помню как уснул, а проснулся от шума. Какая-то возня с сопением доносились до печки. Я выглянул и обомлел - монахи повалили на пол и принялись бить Петрушу. Я бросился на помощь! Досталось мне крепко, так крепко, что не помню как за ворота нас вышвырнули.
- А я ночью проснулся, - рассказывал мне Петруша, когда мы побрели в чащу лесную, - живот от голода так свело, хоть на стенку лезь. И тут вспомнил, что Воробышек мешок с сухарями в углу за загородкой прячет. Монахи храпят. Вот... И мне подумалось, если я сейчас горсточку сухариков не съем, то непременно помру. Перешагнул осторожно спящих - и к загородке. Только сухарей там не было, но я нашёл вход в подпол, а там погреб - глубокий и просторный. Я туда... Бедно там... Репа сушёная есть, но мало очень. В мешке из рогожи, с дырами мешок... Видно, мышки осенью погрызли да и репу заодно... И бок бочки с капустой прогрызен... Рассол вытек... Пропала капуста... Я горсточку репы съел, потом не удержался и ещё одну. Хотел вылезать, но тут кто-то крышку погреба закрыл и камнем привалил. Конечно, можно было выбраться, но я побоялся монахов разбудить. Вот... Так и остался я в погребе, благо там не морозно. Утром Воробушек спустился, суетиться чего-то стал, вздыхать, словно горе горькое на него свалилось, а я опять испугался и спрятался в тёмном углу. Он ушёл, я ещё горсточку репки съел. Потом ещё... К тому ж заметил - где он мешок с сухарями прячет. Туда тоже наведался... Вот... Можно в том погребе жить... Потом ещё два раза я прятался, а сегодня утром он меня заметил... Как приду в село, так наемся от пуза... У нас така квашена капуста вкусная...
Слушал я Петрушу вполуха, а сам думал чего боярину сказать, оправдаться как. Знаю, что из троих кто-то? А вот кто точно - мне неведомо. Может их всех к боярину привести? А слажу ли? Вон у Ворона рука какая крепкая... Вот и выходит, что не исполнил я задания, а стало быть только батогов и достоин. Когда размышлял о количестве батогов этих, услышал шум за спиной.
- Стой! - крикнул я Петруше.
Мы остановились и приготовились к схватке с диким зверем. А кто нас ещё мог догонять в лесу дремучем. Только это был не зверь, а человек по прозвищу Заяц.
- Насилу догнал вас, - закричал он, выбираясь из сугроба. - С вами пойду... Обрыдло всё... Ваську вчера убили, теперь меня там ничего не держит... Возьмите с собой... Хоть вволю поговорю... Ради Христа....
Заяц, которого звали Никифором в миру, рассказал, что пришёл он в монастырь по настоянию брата Василия. Они на дороге большой знатно безобразничали...
- А потом Василий сказал, что спасаться надо..., - вздохнул Никифор, утирая взмокший лоб. - И ещё сказал, что дружок у него давний в святой обители спасается. И святости полна обитель та... Помолчим, дескать, годик, и все грехи наши канут в омут глубокий... Только сил больше нет у меня молчать...
- А что за дружок? - переспросил я монаха.
- Кирюша. Маленький самый... Маленький да удаленький... Он Васькой моим на дороге большой кудесить начинал, правда, опомнился скоро, а теперь вот пищей телесной в обители ведает...
- Воробушек?
- Похож... Беда у него большая недавно случилась. Дети с голода померли. Два мальчишки и девчонка. И жена тоже... Не хватило им запасов на зиму. Никого не спас он тогда... Было бы хоть на один рот меньше, так выкарабкались бы... Так он Ваське говорил, когда ещё послушание своё не принял. Он сам тоже на последнем дыхании был в ту зиму от голодухи, его молчальники выходили. Выходили, пожили у него до начала лета, а потом пошли дальше и он с ними. Откуда они взялись не знаю, но люди мудрые. Мир вокруг их вовсе не интересует, только о своём и помышляют. Молиться нас по особому научили...
- Как же они научили вас без слов-то? - поинтересовался я.
- Ночью им можно говорить, - ответил монах. - До звезды особой, но только лишь об Учении. Вот они нас и учили. Как дышать, как голову поворачивать, как держать пальцы на шее, куда ими на брюхе жать, кланяться как. Трудно познать всё это, а как познаешь, так такая благодать приходит... Молишься, и ничего не видишь, не слышишь и не чувствуешь. Ни холода, ни голода, ни прикосновения чужого... Благодать...
- Не чувствуешь? - переспросил я, почуяв что неладное. Насторожило меня что-то.
- Ничего... Пусть тебя бьют да колотят, а тебе хоть бы хны... Только молитва одна и будто Он рядом...
Я остановился.
- Ты чего? - крикнул мне Петруша.
- Погоди...
Какая-то смутная карусель занялась в моей душе после рассказа Никифора Зайца.
"Не чувствуешь, - мысленно повторял я, - не чувствуешь, мыши мешки прогрызли и репу подъели, мало репы осталось..."
- Петруша, - прервал я разговорившихся попутчиков, - много а погребе репы сушёной осталось?
- Смех один, - махнул рукой Петруша.
"Значит, очень мало еды у монахов, - продолжил я свои размышления. - А чего ж они не идут к людям за едой? Скорее всего, из-за гордости... Помрут, а гордости своей не переступят... Бывают люди такие на свете белом...Так и помрут, если ничего не предпримут... А что они могут предпринять? Как там Сила Клещ говорил? Голодный и патриарх хлеб украдёт, потому как голодный человек стыда не ведает... Что же они могут предпринять? Голодных ртов полно, а еды шиш да маленько... Лишний голодный рот всем поперёк горла..."
И тут как наяву вспомнился гадючий взгляд Воробушка и я всё понял. Он убивал, чтоб остальные в лесу выжили... Решил, видно, детей своих не уберёг, так товарищей своих, спасителей от смерти голодной спасу... А убийство? Спасение, поди, показалось ему дороже. За благое дело человек решил грех на душу взять... Отмолит, поди...
Так мне подумалось.... Хотел вернуться за убивцем, но потом подумал, что его и так уж Бог дальше некуда наказал, а мне всего лишь батоги достанутся. Вытерплю. Вытерплю и спасу душу грешную...