В третий месяц пребывания Ивана Аржунина в клинике Калимана, когда сильные ночные морозы утвердили уже хрупкую ледяную корочку на окаймлённом серым гранитом озерце напротив окна Ивановой 'одиночки', в соседней через стенку двухместной палате поселился новый пациент.
Не склонный к общению с ненадёжным, как правило, в плане душевного равновесия контингентом лечебного заведения, с Павлом Савельевым Иван как-то сразу нашёл общий язык. Познакомившись и поделившись друг с другом своими бедами, они после первой же в их диалоге продолжительной паузы затронули тему религии. Поводом для этого послужил томик Нового Завета, который Иван Аржунин всегда держал при себе, читая его даже и на ходу, например, по пути в столовую, когда сестра-хозяйка Клавдия Алексеевна призывала 'болезных' на обед или ужин.
Выслушав историю болезни Ивана, Павел с видом задумчивым покачал головой и вывел из этой истории несколько странное и даже, пожалуй, туманное резюме:
- Да-а-а. А может, оно и... к лучшему... Ты теперь как ребёнок... Зеркало Создателя, с чистого листа...
Затем он рассказал Аржунину про свои мытарства, начавшиеся с тех самых пор, как он решил для себя не поступать в 'богословский' институт. Отослав своё сочинение на суд учёной комиссии, Павел Савельев, уже тогда находясь в состоянии лёгкой депрессии, начал, как это часто бывает у русских людей, усугублять душевную скорбь свою алкоголем. Три месяца подряд не прерывал он первого в его жизни запоя...
Когда первые поутру, ранние москвичи, поёживаясь от непривычной после жаркого лета прохлады, выходили из своих домов и с видом сосредоточенным шли на работу, Павел уже в холодном поту бежал в ближайший ночной магазин и трясущимися после вчерашнего руками протягивал в светящееся спасительное окошко очередную сторублёвую купюру. Тут же и откупоривал он первую за этот день пол-литровую бутылку крепкого пива, клал пробку в карман брюк; и к вечеру этих пробок насчитывалось в нём до двадцати. Начиная где-то с третьей бутылки разум Савельева 'оживал', и до двенадцатой - тринадцатой между редкими большими глотками он читал Апокалипсис Иоанна Богослова, пытаясь блуждающим по всем трём мирам нестойким сознанием своим разгадать великую тайну 'Пятого Евангелия'.
В конце концов, мама Павла, взирающая на все эти ежедневные 'походы' сына, шатания его с предательски цокающими сумками-пакетами, убедила его обратиться к доктору. Обратились... В результате после сеанса гипноза у доктора Савченко, который, поняв, что Павел в принципе не гипнабелен, посоветовал ему для надёжности подлечиться в стационаре, Павел уже как алкоголик хронический оказался под наблюдением у врача-нарколога Гончарова, то есть здесь, в Тихом бору в клинике профессора Калимана.
Иван выслушал историю Павла с каким-то наивным, детским выражением во взгляде обычно внимательных, настороженных серых глаз; как-то виновато улыбнулся и, опустив голову, тихо произнёс: 'Мир тесен...'. Слова эти как бы сами собой сорвались с уст Аржунина; и он так и не понял тогда, почему именно эта мысль-фраза первой пришла ему на ум.
Этот разговор происходил в коридоре второго этажа клиники; и медсестра Леночка, как ласково называли её представители мужской половины медперсонала, ухватив Ивана за рукав байкового халата, потащила его на санитарный пост, в совмещённый с ним процедурный кабинет 'колоть глюкозу'. Павел направился вслед за ними, держа в руках томик Евангелий, и, остановившись у открытых дверей санпоста, перелистывал книжицу, ожидая, когда новый его приятель освободиться. Ждать пришлось недолго, и Павел, зачитавшись, не заметил, что Иван, на ходу надевая больничный халат, явно торопился покинуть процедурный кабинет, потому что медсестра Леночка (обычно спокойная милая девушка) вдруг набросилась на одного из санитаров с отборной матерной руганью, отчитывая его за грязь в помещении санпоста.
Аржунин едва не сбил с ног Савельева, который опять перечитывал какой-то стих из Апокалипсиса. Рукав Иванова халата, вывернутый наизнанку, никак не хотел возвращаться на место, и Иван пытался изнутри протолкнуть его наружу рукой, неловко поджав плечо. В этот момент Павел увидел у него на левом предплечье татуировку, ранее здесь уже упоминаемую как 'соединение троечки с ноликом'. Далее попытаемся несколько образно описать впечатление у Павла Савельева от увиденного им неожиданно знакомого ему символа, мастерски изображённого на руке человека без памяти. Так, явно рискуя остаться на всю свою жизнь с удивлённым выражением лица, медленно перевёл Павел взгляд с предплечья на лицо Ивана Аржунина; и как созвучие последнее, так, словно дух из него выходил, прошептал Павел слово Ивану неведомое двусложное 'омкара'.
Иван Аржунин сделал себе эту татуировку, впрочем, этого он тоже не помнил, лет восемь тому назад. Как-то раз, зайдя из любопытства в тату-салон, Иван увидел изображение этого символа на каком-то плакате; и в ответ на безмолвный - вскинутым подбородком - вопрос мастера тату, Иван также молча указал рукой на плакат и на символ на нём. Теперь, как и тогда он не знал, что означает этот символ и, разглядывая его иногда, пытался вспомнить, что же его с ним связывает? Этот вопрос разрешил его новый знакомый, Павел Савельев, когда они шли по коридору вдвоём, оставив позади себя санпост и редкий, нарушивший обычную тишину в здании скандал между медсестрой Леночкой и не одним, как оказалось, а обоими 'свиньями собачьими' нечистоплотными санитарами.
Сначала Павел попытался выяснить деликатно, не является ли Иван членом какой-нибудь религиозной секты? И, получив от того твёрдый отрицательный ответ (Иван знал это наверняка), рассказал ему о значении этого символа, проявив такие глубокие познания в религиозной атрибутике, что Иван, не поняв и половины из рассказанного ему Павлом, всё же уяснил для себя, что наколотый у него на предплечье символ обозначает омкару. То есть является визуальным изображением изначального звука 'ом', исходящего из Мира духовного, то есть из Царства Небесного. Павел, увлёкшись, рассказывал Ивану о звучании редких теперь больших старинных колоколов и даже напел ему для примера 'Вечерний звон', делая акцент на окончании фраз: бом, бом... Он утверждал, что согласный звук 'б' слышится человеком в низком колокольном звоне из-за искажающего его восприятие влияния грубого материального пространства.
Незагруженная тридцатилетним объёмом 'всякой всячины' память Ивана Аржунина теперь ясно воспроизводила это звучание, услышанное им во время недавнего посещения им и Татьяной одного древнего монастыря. Доктора докторами, но благословение старца укрепило надежду верующей во Христа Татьяны на помощь Божию в исцелении мужа её Ивана.
Уже поздним вечером укладываясь на больничную кровать и погружаясь в пуховую перину, привезённую заботливой Татьяной из дому, Иван всё ещё слышал внутри себя равномерные удары большого монастырского колокола. И позже, когда сон уносил Ивана в эфемерные сферы бытия, - эти глубокие, низкие в тоне своём, призывные звуки сопровождали его и направляли свободное от суеты сознание Ивана в удивительный, неведомый ему доселе и всё же очень родной, близкий его душе сказочный мир.
Вначале Иван оказался на той, заросшей высокой травой поляне в лесу, где полгода тому назад июльское солнце вернуло ему физическое ощущение бытия. Впервые воспринятый им тогда, после грозы, а теперь как бы навеянный сном запах тёплой, влажной земли напомнил Ивану о том, что причины, этот дух породившей, самой грозы он тогда видеть не мог. И что время только тогда и началось для него, для нового Ивана Аржунина, проявилось в лёгком движении ветра восточного, 'подсолившего' вкус знойного воздуха... И теперь время, как бы обратившись вспять, придвинуло тяжёлую грозовую тучу обратно к солнечному диску и замерло для Ивана, когда диск этот стал и вовсе невидим на небесном своде. И стало темно. Затем вся эта огромная туча начала наполняться внутри себя скованным 'вне времени' солнечным золотом и вдруг засияла сама, изливая на поляну густой, ровный и мягкий, неземной свет. Иван ощутил, что тело его стало лёгким... да нет же - просто потеряло вес, и, приподнявшись над высокой травой, он увидел вокруг себя стадо коров с редкими колокольчиками, похожее на то, что он встретил тогда, полгода тому назад, выйдя из леса...
Какая-то полузабытая радость, наверное, родом из детства вдруг охватила Ивана, когда он понял, что коровы эти - ещё телята, едва стоящие на длинных своих, чуть искривлённых наружу, некрепких ещё ножках, и глаза... Это были глаза детей, глаза нарисованных добрым художником 'мультяшных' телят; и те хлопали длинными своими ресницами и доверчиво тянули свои детские мордочки в сторону парящего над травой Ивана. Свет золотистый озарял эти детские глаза вишней; и маленькие колокольчики перезванивались между собой, вторя редкому басовому колоколу, посылающему очередной низкий звук сразу после плавного ухода предыдущего... В какой-то момент такого вневременного ощущения себя Иваном звон этот вдруг замер в величии своего апогея и звучал теперь непрерывной, равномерной мощью; и услышал Иван, и уверился, и знал теперь, что нет в этом звуке начала, а сам он - начало и есть. Серебряные колокольчики стихли; и взор Ивана обратился к темноликому в золоте Источнику внеземного света; и понял Иван, что Источник этот и звук едины.
Как передать чувства Ивана Аржунина в этот момент?.. Нет, на бумаге их, пожалуй, не выразить... Попробуем же хотя бы подобрать подходящие, на наш взгляд, материю и средство для выражения на ней этих чувств. Хотя бы попытаемся...
Если взять немного печали от полного лунного света, добавить к ней свежести только что павшей росы, величия вновь восходящего... Затем уберечь от полуденного зноя прохладой лесного родника в золотом кувшинчике, запечатанном пчелиным воском. И вечером аккуратно долить умиротворённости, покоя алого заката... Тогда на отражении в старинном серебряном зеркале расстеленного... чего бы то ни было ровного, белого ~ этим средством весьма отдалённо можно было бы описать чувства Ивана Аржунина в этот момент. Иные, запредельные чувства вечной души.
Наутро Иван проснулся уже другим человеком. Теперь он знал, кто он и откуда. И хотя его лечащий врач, неплохой диагност был уверен в обратном, - в обновлённом сознании Ивана, в новом видении рождённого дважды Аржунина амнезией страдал теперь сам диагност, психиатр Лев Калиман.
ГЛАВА 11
Неожиданный звонок Надежды Яковлевны на этот раз огорчил Льва Семёновича. Их дочь Светлана, будучи женой офицера израильской полиции, в тридцать два года осталась вдовой с двумя малолетними детьми. Муж её погиб во время теракта, совершённого исламистом, воином-смертником, направившим начинённый взрывчаткой грузовик прямо во вход здания полицейского управления. Об этом и сообщила Льву Семёновичу Надежда Яковлевна, известив его также, что Светлана собирается в ближайшее время прилететь в Москву. И не одна, а с сыновьями: шестилетним Борюсиком, как ласково называла Надежда Яковлевна младшего из них, и двенадцатилетним Антоном, которого величала в беседах со Львом Семёновичем иногда даже по отчеству, похожему, впрочем, более на фамилию: Малхович. Так что теперь Лев Семёнович, видевший внуков своих только на фотографиях, присланных ему бывшей супругой, готовился встречать их в Московском международном аэропорту.
Со Светланой у него были сложные, натянутые отношения. Дочь никогда не звонила ему сама и приветов через мать тоже не передавала. И, наверное, более правильным было бы сказать, что никаких прямых отношений у них теперь вовсе не было. Но в сознании, как отца, так и дочери проходила как бы единая грань, червоточина, которая пусть и не позволяла им считать друг друга по-настоящему близкими, родными людьми, всё же напоминала обоим о безысходном факте родства между ними. Они не виделись с тех самых пор, как будущий профессор Калиман провожал их, Светлану и мать её в аэропорт и уехал на том же такси, наскоро простившись с ними, пряча лицо своё от всякого постороннего взгляда.
С подростковым максимализмом восприняла тогда Светлана их с матерью отъезд. Восприняла как бегство не только из страны, но и от отца, который находился в то время постоянно то в нервном взвинченном состоянии, то в подавленном загнанном, постепенно понимая, что его вместе с семьёй из Союза не выпустят. От бессилия и лютой злобы на все эти 'комитетские штучки' молодой Лев Калиман - сам тогда грубиян и порой откровенно жестокий в обращении с близкими (за что он не раз потом укорял себя) срывал своё зло на ни в чём неповинных жене и дочери. Так что остаться в Союзе Надежда Яковлевна тогда уже не могла. Да и о какой карьере начинающей журналистки в то время могла идти речь после подачи ею заявки на выезд для ПМЖ в Израиль? С мужем Надежда Яковлевна простилась тогда сухо, всё понимая, но в глубине души укоряя его по молодости за недостаток мужества, которого, на её взгляд, Льву Семёновичу не хватало для упорной, настойчивой борьбы за право уехать с семьёй. А Лев Семёнович, в отличие от неё, прекрасно знал, потому что видел воочию, что делают в спецбольницах с такими борцами, рискнувшими повоевать с системой.
Дочь их, ничего этого тогда по малолетству не понимавшая, наивно убедила себя, что папа просто их бросает; и такое категорическое подростковое мнение постепенно рассеялось в сознании взрослеющей Светланы в равнодушную отстранённость от своего отца. Теперь она прилетала в Москву, и Лев Семёнович готовился встретить почти незнакомую, но родную по крови взрослую женщину и двух других - вовсе ему незнакомых, но тоже родных малышей.
Приехав в клинику на два часа раньше обычного, профессор сразу же вызвал к себе в кабинет дежурного врача и сообщил ему, что отменяет назначенный на это утро приём профессором для консультации пациентов стационара. До встречи родственников в аэропорту оставалось ещё часа четыре, и Лев Семёнович решил лично проконтролировать, как исполняется вчерашнее его распоряжение: подключить сегодня скрытые видеокамеры с чуткими микрофонами в палате Ивана Аржунина и в холле второго этажа, где Иван часто коротал время за какой-нибудь очередной книгой. Лев Семёнович не знал, сколько дней доведётся ему провести дома с дочерью и внуками, а постоянное наблюдение за изменением психоэмоционального состояния пациента Аржунина было необходимо для его, Калимана научной работы.
Дежурные врачи за приличные премиальные должны были периодически менять кассеты, на которые будет постоянно производиться видеозапись Иванова досуга, постоянно, не исключая и ночного времени, когда Иван, не страдающий бессонницей, обычно мирно спал при слабом свете ночника в своей одиночной палате. Такое скрытое видеонаблюдение, впрочем, было оговорено с супругой Ивана Аржунина и имело своей целью более точную диагностику, а значит, и способствовало его, профессора усилиям в окончательном выздоровлении её, Татьяны Сергеевны мужа.
В начале десятого Лев Семёнович уже наблюдал на мониторе, установленном в смежной с его кабинетом небольшой смотровой комнате, как Иван Аржунин заправляет постель в своей палате на втором этаже, и отчётливо слышал напеваемую Иваном старинную песню 'Вечерний звон'. Решив пригласить Ивана для заключительной перед непредвиденным отпуском, очной консультации, Лев Семёнович связался по внутреннему телефону с санитарным постом второго этажа, и через десять минут в его кабинет вошёл приглашённый им пациент в сопровождении дежурной медсестры, которая сразу же вышла, аккуратно прикрыв за собою дверь.
- Доброе утро, Иван Андреевич, - произнёс Лев Семёнович и, услышав в ответ 'утро доброе', предложил: - Проходите, пожал-ста, присаживайтесь... Да-а, вот сюда.., сюда вот - в кресло. Располагайтесь поудобнее...
Лев Семёнович заметил, что во внешнем виде Ивана произошли некоторые изменения. Иван выглядел теперь лет на пять моложе своих тридцати; походка его стала лёгкой, как бы воздушной; а во взгляде однажды опечаленных серых глаз ровным синеющим светом сияли спокойствие и уверенность молодого здорового человека, видящего перед собой долгую счастливую жизнь и наивно убеждённого в её бесконечности.
'Наверное, выспался хорошо...', - подумал профессор и начал расспрашивать Ивана о его самочувствии, есть ли у него какие-нибудь претензии к медперсоналу и доволен ли он питанием в местной столовой. Иван на все вопросы профессора отвечал положительно - в том смысле, что он всем доволен, претензий не имеет и так далее.
Затем Лев Семёнович предложил Ивану выполнить некое интеллектуальное упражнение якобы для развития памяти и образного мышления, желая на самом деле определить, насколько способен пациент Аржунин сам, своими словами передать только что полученную им информацию. Взяв с полки высокого (под потолок) книжного стеллажа первую попавшуюся ему в руки книгу, Лев Семёнович прочитал, - сперва на обложке, а затем (по привычке заглядывать внутрь чего бы то ни было) и на 'аверсе' титульного листа: А. Дюма. 'Три мушкетёра'. Удовлетворённый случайным выбором профессор вручил книгу Ивану Аржунину и, усевшись в кресло напротив, попросил его прочесть несколько страниц из неё. На вопрос Ивана, можно ли начать читать с самого начала, Лев Семёнович утвердительно кивнул головой, потянулся через стол и, перелистав несколько страниц предисловия в открытой уже Иваном книге, постучал указательным пальцем по первому абзацу первой главы романа.
Пока Аржунин читал, профессор незаметно наблюдал за ним, делая вид, что очень внимательно изучает какую-то статью в Медицинской газете, которую он держал в руках в развёрнутом виде... Минут через десять профессор отложил газету, снял очки для чтения и одел слегка затемнённые с дымкой очки с обычными стёклами, которые носил постоянно с целью придать себе значимости и учёной таинственности.
- Ну-с, Иван Андре-ич, пожалуй, что достаточно, - прервал профессор Аржунина, и когда тот оторвал взгляд от книги и поднял голову, попросил его пересказать прочитанное своими словами и, откинувшись в кресле, приготовился анализировать ожидаемые им дисфункции в речи подопытного пациента.
Иван закрыл книгу и, положив ладонь правой руки на обложку романа и как бы взвесив его на левой, принялся пересказывать только что впервые им прочитанное:
- Седьмого апреля одна тысяча шестьсот двадцать пятого года всё население провинциального города Менга, где некогда родился автор 'Романа о розе', казалось взволнованным так, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель...
Здесь весьма удивлённый профессор всё же прервал его:
- Иван Андре-ич... Извините, конечно, но... будьте любезны своими словами... Мне важно знать, как Вы, лично Вы восприняли прочитанное, каковы Ваши ощущения?.. Как бы Вы на месте автора передали бы...
Тут он взял из рук Аржунина книгу, немного полистал её в самом начале и, найдя подходящий, по его мнению, эпизод, предложил:
- Вот возьмём хотя бы эти наставления, которые отец даёт своему сыну, отбывающему из дому... из провинции в Париж, на службу... на военную службу... Ну и всё, пожалуй... Ну, вот эту сцену Вы помните, Иван Андре-ич?
Иван утвердительно кивнул головой, подумал с минуту; затем поднялся с кресла и, глядя куда-то поверх головы профессора, заговорил - с выражением лица римского воина отчеканенными только что рифмами:
Сын мой, Вы едете в Париж...
Не опасайтесь приключений,
Ищите повод для дуэли,
Стараясь поддержать престиж.
И помните, лишь тот, кто храбр
Имеет право на успех.
Фортуна больше любит тех,
В ком видит этот Божий дар!
Служите верно королю
И свято чтите кардинала.
За них, - коль смерть врасплох застала, -
Сумейте жизнь отдать свою!
Примером рыцарской отваги
Послужит Вам мой старый друг, -
Де Труавиль в придворных круг
Путь проложил посредством шпаги...
Тут зазвонил телефон; и пока Лев Семёнович, ссылаясь на занятость, обещал какому-то Алексею Николаевичу перезвонить, как только освободится, и пока что он возвращал печально звякнувшему на этот раз телефонному аппарату трубку, Аржунин уже заканчивал свой монолог последним в сцене отцовских наставлений стихом:
...Нет лучшей доли для дворян,
И ратный подвиг - наш венец! -
Так сыну говорил отец -
Гасконец, старый д'Артаньян.
Когда Иван закончил говорить, Лев Семёнович жестом усадил его в кресло и тяжело вздохнул... Решив для себя, что то ли стесняющийся, то ли вообще неспособный самостоятельно пересказать эту сцену, Иван произнёс монолог из какой-нибудь новой, неизвестной профессору оперы, профессор всё же поразился бессознательной, 'точечной' памяти пациента Аржунина, памяти, которую в школьные и студенческие годы Калимана обычно называли зубрёжкой. Как это ни странно, Лев Семёнович даже не удосужился задаться вопросом: когда, а главное зачем успел Иван вызубрить этот монолог? Ведь не мог же он знать заранее, какую именно книгу возьмёт с полки профессор, да и выбрал-то её Лев Семёнович совершенно случайно. Профессор даже и вообразить себе не мог, чтобы пациент, имеющий такие проблемы с памятью, пациент, чья психика должна была быть несколько заторможенной (исходя из богатого опыта профессора) мог на ходу переложить на стихи любую написанную прозой сцену, и чтобы такой перевод был для него более естественным, чем изложение основного смысла прочитанного односложными общими фразами, такими как: 'он сказал', 'он сделал' и так далее.
Тогда Лев Семёнович решил перевести разговор на другую тему и так как знал от Татьяны Сергеевны об основных пристрастиях её супруга в той, прошлой его жизни, предположив, что, может быть, Иван и вновь стал азартным футбольным болельщиком, Лев Семёнович, как бы вспомнив случайно, вдруг спросил его:
- Да-а-а! Иван Андре-ич!.. Вы не слышали, как вчера 'Спартак' сыграл?!
Аржунин, сперва побледнев почему-то, в ответ как-то странно взглянул на профессора, а затем с улыбкой серьёзного человека, оценившего остроумную шутку, произнёс:
- Лев Семёнович... Насколько мне известно, Спартак... погиб в бою более двух тысяч лет назад... где-то в Южной Италии.
На что Лев Семёнович вздохнул глубоко и, махнув безнадёжно рукой, решил больше не мучить ни себя, ни больного и отпустил его в палату под объектив скрытой видеокамеры, а сам стал собираться в аэропорт - встречать дочь с внуками.
Когда Лев Семёнович уже садился за руль своего старенького Фольксваген-Гольф, к нему подоспел сменивший в дежурстве коллегу и заступающий сегодня 'на сутки' врач-психоневролог Тенгиз Иванович Костанаев. Доктор напомнил профессору, что сегодня к вечеру в клинику прибудет новый пациент. Тенгиз Иванович хотел уточнить, в какую палату было бы лучше определить больного? И Лев Семёнович, поразмыслив немного, распорядился подселить его к Павлу Савельеву в сто девятую. В соседней, сто восьмой, бывшей единственной в клинике 'одиночкой' (за исключением двух боксов для экстренных случаев) содержался Иван Аржунин. И, вспомнив, что малообщительный Иван, кажется, нашёл общий язык с Павлом Савельевым, Калиман доверительно попросил доктора Костанаева, чтобы тот распорядился (от его имени) подключить видеокамеру и в сто девятой. Эту работу, как и такую же предыдущую должен был выполнить дворник узбек Мурад, бывший у себя на родине ведущим радиоинженером в каком-то НИИ. Опять-таки доверительно Лев Семёнович напомнил Тенгизу Ивановичу, что зам. главврачу Гончарову об этом втором подключении знать вовсе не обязательно. Что же касается нового пациента, того, что прибудет к вечеру, то им будет заниматься именно он, Гончаров, потому что наркология - это его, Николая Андреевича профиль. Попрощавшись с доктором Костанаевым, Лев Семёнович включил зажигание; и минут через пять он уже выезжал за периметр санатория на бетонку, ведущую к Московской скоростной автотрассе.
ГЛАВА 12
Перед заместителем главного врача Николаем Андреевичем Гончаровым лежала пустая картонная обложка величиной с тетрадный лист, но как бы опрокинутый набок. На лицевой стороне обложки жирным типографским шрифтом было свежо отпечатано определение одной из самых невесёлых историй в человеческой жизни. Это была 'история болезни' нового пациента клиники Романа Анатольевича Козырева: двадцати двух лет, неженатого, временно не работающего, находящегося в состоянии фармакологической интоксикации и определённого в клинику Калимана с предварительным диагнозом 'параноидная шизофрения'.
Молодой киноактёр Роман Козырев, снявшийся в двух низкопробных телесериалах, на второстепенных к тому же ролях, внешне напоминал одного из главных героев культового тогда, в конце 'девяностых' голливудского 'киношедевра', очаровавшего зрителей обилием спецэффектов в первой же части его трилогии с лаконичным названием 'Матрица'.
Козырев действительно был очень похож на Нео, если не принимать во внимание рыжего цвета волос двойника, которые он стал периодически окрашивать в тёмный цвет сразу же после выхода на широкий экран этого детища компьютерных технологий. На очередных кинопробах Роман наотрез отказался вернуть волосам изначальный цвет; и когда режиссёр нового, только что запущенного в производство девяноста-пяти серийного 'мыла' с недоумением задал ему вопрос 'почему?', - Роман ответил, что для той роли, которая ему предлагается в эпизоде тридцать седьмой серии сойдёт любой color; и тогда режиссёр взял на эту роль другого рыжего парня. Козырев никак не хотел признавать очевидного факта, что двойники президентов никогда не становятся президентами, и что если такое и случается иногда в 'третьих' странах, то такие двойники наряду с внешним сходством обладают также внутренними качествами предыдущего правителя, то есть явным талантом политика. В общем, применительно к случаю двойника исполнителя роли Нео явным талантом киноактёра обладал только лишь сам оригинал.
Кое-как одолев актёрский факультет Института кинематографии, Козырев оказался тогда без постоянной работы и, не имея от природы особого актёрского шарма, долгое время тусовался среди молодых одарённых коллег, пытаясь через них найти подход к какому-нибудь успешному кинорежиссёру, который и обратил бы своё внимание на его внешнее сходство с голливудской кинозвездой и предложил бы ему, наконец, сыграть одну из главных ролей в художественном фильме: полнометражном и высоко-бюджетном.
Уже на этих тусовках Козырев появлялся под кайфом от 'красных', как он их называл, таблеток, которые, впрочем, были белого цвета и назывались в простонародье радиками за латинскую буковку "R", отштампованную на каждой из них. И не видел Роман в том ничего предосудительного, ошибочно полагая, что и без такого 'радикального' допинга он мог бы так же удачно каламбурить, как это делали иногда потенциальные комедийные актёры, у которых способность к подобным каламбурам была в самой крови, от рождения. Но, со временем, 'красные' таблетки стали создавать обратный эффект; и глупые, пошлые шутки теперь уже раздражительного, нервного Козырева отвратили от него большинство восходящих (откуда-то) отечественных кинозвёзд, а потому и надежда его показаться в их среде какому-нибудь известному кинорежиссёру таяла изо дня в день.
Не оставив попыток доказать миру, что он, Роман Анатольевич Козырев способен на исполнение главных, характерных ролей, он устроил 'кинопробы' у себя дома в коридоре двухкомнатной 'хрущёвки', который при помощи тех же психотропных препаратов легко превратился у него в небольшой павильон голливудской киностудии. Установив в совмещённом санузле видеокамеру, Козырев, стоя в небольшой (размером с бытовой грузовой лифт) прихожей, часами позировал перед открытой дверью в ванную комнату, а затем с интересом просматривал видеозапись, где он с явным сходством копировал мимику и жесты своего кумира из 'Матрицы'.
Как-то раз во время очередного просмотра только что отснятого видеоматериала Козырев открыл для себя своего рода новый художественный приём... Если при воспроизведении записи нажать на пульте ДУ кнопку 'pause', то движущееся изображение, естественно, замирает... А что если?.. Для яркости образа он принял ещё несколько таблеток; и после того как включил в 'операторской' видеокамеру, сам встал в прихожей напротив зеркала. Подпрыгнув как можно выше, Козырев попытался поджать под себя ноги так, как это делали в фильме про матрицу главные герои: почти прикасаясь пятками разведённых, согнутых в коленях ног к их основанию. Ни на первый раз, ни на второй, ни на третий это у него не получилось, а на четвёртый... Удар был такой силы, что когда часа через полтора родители Романа вернулись из гостей домой, он всё ещё лежал в прихожей на коврике перед зеркалом, весь обсыпанный штукатуркой, обвалившейся с потолка после жёсткого контакта с головой младшего Козырева. Когда мама его Алла Фёдоровна поднесла ему к носу ватку, смоченную нашатырём, и он, содрогнувшись, открыл глаза, первый вопрос его к перепуганным родителям был такой: 'Вы видели?!! Вы видели, как я завис?!!'. Находясь ещё под действием 'красных' таблеток и, по-видимому, как-то неудачно ударившись головой, Роман чётко помнил, как он, подпрыгнув в очередной раз и коснувшись пятками основания ног, застыл в воздухе и провисел так несколько минут, поражённый спецэффектом и наблюдая его в большом зеркале маленькой прихожей...
В ответ мать лишь укоризненно покачала головой, а отец молча повёл выгуливать запертого Романом до сей поры в кухне ротвейлера по кличке Сфинкс. В недоумении и растерянности проводил Роман взглядом непредсказуемую собаку. И когда та, показав ему 'галифе' на прощание с лестничной клетки, ушлёпала вниз, Роман, как бы опомнившись, бросился в ванную, вынул видеокассету из камеры и, ворвавшись в комнату со словами 'я вам сейчас докажу!', вставил её в видеоплеер, тут же нашёл вечно теряющийся пульт и нажал на кнопку 'воспроизведение'. На телеэкране забегали какие-то нервные насекомые и, сообразив, что кассету нужно перемотать на начало, Роман опять схватил пульт, и через несколько минут он уже тыкал им в экран телевизора и повторял, обращаясь к матери: 'Ну, видишь, видишь?!'.
Когда же Алла Фёдоровна, не узревшая на экране ничего, кроме подпрыгивающего, как молодой козёл, сына, неопределённо пожала плечами, тот, выбрав эпизод с самым удачным, последним его прыжком, немного отмотал запись назад и, найдя лучшие кадры этого эпизода, нажал на кнопку 'пауза' как раз в тот момент, когда он, подобно Нео, находился в верхней точке прыжка, как бы опираясь коленями о воздух и широко раскинув дрожащие, как и всё его тело, прямые руки.
Роман тотчас же объяснил матери, что это дрожит не он, а изображение, и что это всегда так бывает в стоп-кадре... на плеере... по телевизору... А когда он снимал эту паузу на видеокамеру, зависнув перед зеркалом, то изображение в нём было чётким, и что если она и теперь ему не верит - тогда... Тогда Алла Фёдоровна начала, наконец, понимать, что с сыном её случилась настоящая беда. Она как-то сразу вдруг побледнела и, горестно всплеснув руками, вышла из комнаты, и вскоре по всей квартире распространился запах валериановых капель. А Роман долго ещё мотал туда-сюда видеозапись, где он скакал-зависал перед зеркалом и никак не мог понять, почему даже родная мать так и не оценила актёрского его мастерства?
'А может быть, этот мир действительно ложный, виртуальный nbsp;и яnbsp;вляется всего лишь компьютерной матрицей?', - Роман побелел от ужаса, представив себя лысым без бровей и ресниц голышом, опутанным пиявками-проводами в том жутком необъятном пространстве, где машины выращивают для себя биотопливо...
Уже поздно ночью Козырев с лицом непризнанного гения заглотал одну за другой все оставшиеся у него восемнадцать 'красных' таблеток; и когда наутро к нему в комнату вошли 'агенты матрицы' и, промыв ему желудок, поставили его перед выбором: 'муниципальная наркологическая?' или 'частная в лесном санатории?', - он, поразмыслив несколько минут, выбрал второе...
Нео рассудил так: в московской больнице наверняка полным-полно агентов, да и огни большого города с обширными его электронными коммуникациями не внушали ему больше доверия. А во втором варианте слово 'лесной' привлекло избранного первозданной своей чистотой, а слово 'надежда' - название частной клиники, произнесённое одним из агентов, - дало Нео повод надеяться на скорую встречу его где-нибудь там, вне мегаполиса с Морфеусом и спасательным его кораблём...
На третий вечер после появления у него первых признаков параноидной шизофрении избранный всё ещё лежал под очищающей ему кровь капельницей и был абсолютно уверен, что именно таким способом он и подключён к матрице. Обритая наголо по его же настойчивой просьбе голова его, особенно её макушка с большой - от сильного удара о потолок - круглой шишкой гудела так, словно через неё пропускали постоянный электрический ток слабого напряжения. Это обстоятельство вкупе с разноцветными проводами какого-то электроприбора на тумбочке в изголовье Романа ещё позавчера окончательно убедило его в том, что из него всё же сделали аккумулятор для коварных роботов.
И вот теперь он всё недоумевал, почему же за ним не приходит Тринити? И когда вместо неё в палату заглянул 'агент' в больших страшных очках с толстыми круглыми линзами, вовсе не затемнёнными, Нео-Козырев впал в явное беспокойство, выразившееся у него в судорожных попытках поджать под себя ноги, притянутые, в виде исключения, ремнями к основанию больничной кровати. И тогда близорукий зам. главврача Гончаров сделал ему успокоительную инъекцию. На некоторое время спасительный, безмятежный сон охватил Романа. Но когда действие успокоительного начало уже, по-видимому, ослабевать, - сон этот стал тревожным, зыбким; и в больной (изнутри и снаружи) Роминой голове обритой смешались между собой сразу несколько реальностей...
Сначала Роман увидел себя как бы со стороны возле какого-то ржавого контейнера. И представилось ему во сне, как контейнер этот новенький ещё, свежеокрашенный, с надписью на нём 'Морфлот' латинскими буквами опускают большим портовым краном в трюм многотонного сухогруза. И когда сухогруз прогудел на прощание тяжко и смолк, под печальный крик чаек видение это исчезло, и увидел Роман продолжение сна, где контейнер вновь ржавый стоял перед ним, а сам он, уже сознавая себя, держал в руках новенький сотовый телефон, подаренный ему родителями перед самой отправкой его в клинику.
'А-а-а... телефо-о-он..., - улыбнулся Роман своей новой игрушке: - Как же это я мог забыть-то о нём, а?.. Телефо-о-он, телефо-о-он, теле...'
И вдруг вспомнил Роман, что давно уже ждёт какого-то очень важного для него звонка. Словно в ответ на его ожидание экранчик на 'мобильном' тотчас осветился изнутри, и телефон сыграл Роману знакомую ему мелодию песни 'Королевство кривых'. Сыграл и умолк. Удивлённый Роман, успевший скачать себе на мобильник всего лишь одну 'ламбаду', удивился ещё больше, увидев на экранчике вместо номера позвонившего абонента - себя самого с телефончиком тем же в левой руке...
Ещё неостриженные, густые волосы у виртуального мини-Романа были рыжими родными; и Роман настоящий почувствовал вдруг, как под тёплым покровом их реальной, вверх тянущей болью ноет его голова. Проведя по ней правой, свободной от телефона рукой, он к ужасу своему ощутил, что шапка его родных жёстких волос медленно сползает ему на лоб вслед за дрожащей ладонью...
Неестественная, как у клоуна, копна рыжей соломы упала к его ногам и, ощупав обритый свой наголо череп, Рома вдруг вспомнил: да он же ведь избранный!.. Матрица!.. Само это слово, понятие сразу же почему-то заставило Рому совершенно увериться в том, что Морфеус и команда его - вот теперь, именно в этот момент - непременно должны находиться где-то там, внутри этого бурого местами от ржавчины металлического контейнера; но увидев на нём совсем уже ржавый, видимо давно не отмыкаемый замок, Рома-Нео вдруг как-то сразу до боли в сердце огорчился и не знал теперь, что ему делать дальше... Впрочем, этот ржавый замок вскоре навёл его на крамольную мысль, что если ни Морфеуса, ни Тринити, ни остальных нет - вот сейчас - в этом дурацком контейнере, а он, избранный самой Прорицательницей герой стоит здесь возле него с обритой наголо головой и ждёт непонятно чего, то и Матрицы никакой вовсе не существует!.. Это просто сон... Или фильм?.. И вот уж неведомо кто: то ли Нео, то ли Роман судорожно сжимал в руке мобильник, - в нём, в нём была последняя его надежда! Но 'мобильный' молчал, и только Ромины пальцы немели во сне, обхватив наяву продольную балку основания больничной кровати. Холодную. Железную. Без каких-либо кнопок. И тут же во сне осенило Романа. Он вдруг ясно вспомнил, что 'Матрица' - это такое кино с обилием спецэффектов, что он смотрел его много раз, и что он - актёр-неудачник и всего лишь похож на одного из главных героев этого кинофильма...
... Огромный чёрный кот мягко спрыгнул с крыши контейнера на щебень дороги и, взглянув на Романа одним, как тому показалось, желто-лунным с красной капелькой глазом, прищурив другой, стал вертеться у его ног, как бы выпрашивая у него чего-нибудь вкусненького или же просто по-кошачьи требуя ласки. Кот этот не испугал Романа и не обрадовал, но всего лишь присутствием своим он как-то внушил Роману, что если Морфеуса вовсе не существует в этом реальном мире, и Роман никогда его не увидит... то... хотя бы... позвонить ему рано или поздно Морфеус обязательно должен... Роман растерянно глядел на свой новенький мобильный телефон и всё ждал, ждал...
Когда он очнулся, за окном карантинного бокса была уже глубокая ночь. И Роман долго смотрел, как крупные хлопья мокрого снега возникают как бы из ниоткуда и, почти горизонтально подлетая к освещённому изнутри толстому оконному стеклу, прилипают к нему и медленно сползают вниз, оставляя за собой жирный водяной след...
Наутро его перевели из бокса в просторную двухместную палату; и вскоре Роман стал забывать тот сумрачный, рвущий его сознание на части вчерашний уже сон. Сосед его не вызвал у него какого-либо беспокойства - даже наоборот: смуглое от природы широкое лицо Павла Савельева, - как тот дружелюбно представился Козыреву, - сразу произвело на последнего умиротворяющее, приятное впечатление, а длинные, чуть волнистые тёмные волосы Павла добавили к его образу пока ещё неясного Роману представления о чём-то надёжном.
Павел не стал расспрашивать новенького о его проблемах, а тихо сидел на своей кровати, свесив ноги, облокотившись обеими руками о прикроватную тумбочку, и читал лежащую на ней какую-то толстую книгу - размером, пожалуй, чуть меньше поверхности тумбочки.
Роман заговорил первым, увидев, что сосед его отложил чтение и, откинувшись на кровать, теперь размышлял о чём-то своём, глядя на ровный - без единой трещинки, кипенно-белый потолок палаты. Павел сразу же прекратил свою медитацию, и Роман расспросил его о распорядке дня, принятом в клинике, хорошо ли здесь кормят, много ли пациентов в стационаре, а также о соседях по обеим сторонам от временного их с Павлом скорбного пристанища. С соседом из сто восьмой Павел пообещал его познакомить, а в сто десятой лежал какой-то угрюмый тип, и Павел никогда с ним не общался. Несколько раз заглядывал к ним в палату ответственный, а потому вездесущий зам. главврача Гончаров; и когда Роман несколько напрягся при первом за этот день появлении его, Павел тотчас успокоил соседа, сообщив ему, что добрее и отзывчивее врачей-докторов он, Павел Савельев в своей жизни ещё не встречал. Подумав немного, Павел добавил, что если кого и стоит опасаться из медперсонала, так это главврача Калимана. 'Скользкий тип...', - заявил он Роману, когда подобрал наиболее точное, на его взгляд, определение личности профессора-людоведа. Тот был вот уже несколько дней в отпуске, и Савельев надеялся, что выпишется из клиники до его возвращения на работу.
Несмотря на полученное высшее образование, Роман Козырев к двадцати двум годам своей суетливой молодой жизни прочитал не более двух десятков книг. В основном, это были похожие один на другой детективные романы, позволяющие читателю почувствовать себя всеведущим знатоком - путём мимолётных подглядываний в последние страницы книги, и сокращённые варианты произведений классической литературы, которые в школьные и студенческие годы воспринимаются юным сознанием так же неохотно, как и всё остальное, насильно навязываемое отдельной личности общим учебным процессом. Поэтому когда Павел на вопрос Романа о внушительной по своему объёму книге в чёрном с 'золотом' переплёте ответил, что это - Библия, Роман сразу абстрагировался и не знал уже, о чём говорить дальше...
Он никогда не проявлял интереса к Священным Писаниям, полагая, что это занятие - удел несостоявшихся в нормальной светской жизни людей, иначе говоря, неудачников. И в случайно услышанной им как-то в разговоре двух старушек фразе 'ветхий завет' подозревал доставшийся кому-то по завещанию полуразвалившийся дом в подмосковном совхозе Заветы Ильича. О Новом Завете Роман вообще не имел никакого представления; и когда Павел из деликатности первым прервал неловкую для обоих, напряжённую паузу, зависшую где-то в пространстве между ними, и рассказал ему о четырёх Евангелиях, Роман выслушал Павла с явным интересом и хоть многого ещё не понимал из рассказанного, всё же уяснил для себя главное, что Спасителя его зовут вовсе не Морфеус, а Иисус Христос.
Вскоре после обеда, который пришёлся новенькому как нельзя кстати после трёхдневного отвержения его отравленным организмом всякой пищи, в их палату заглянул в очередной раз доктор Гончаров и пригласил сытого Козырева на собеседование к себе в кабинет. В этот раз Роман отреагировал на очки доктора совершенно спокойно, и они ушли вдвоём, оставив Павла Савельева наедине с Апокалипсисом Иоанна Богослова. Часом позже сто девятую посетил Иван Аржунин; и пока они беседовали с Павлом Савельевым на интересующие обоих религиозные темы, доктор Гончаров уже заканчивал консультировать нового пациента и вскоре отпустил его восвояси.
Оставшись в клинике за главного, Николай Андреевич взял на себя ответственность за уточнение диагноза вновь поступившего пациента и, являясь всё же не столько общим психиатром, сколь узким специалистом-наркологом, сомневался теперь, имеет ли он право исправлять заочно поставленный профессором Калиманом предварительный диагноз заболевания Романа Козырева. Взяв в левую руку простой карандаш, Гончаров поставил им еле заметный знак вопроса возле написанного профессорским 'паркером' сочетания слов 'параноидная шизофрения'. И ниже - в графе 'уточнённый диагноз' тем же простым карандашом начертал другое: 'патологический аффект' и тоже подверг его в конце насмешливо-сутулой кривизне вопросительного знака. Дело в том, что Николай Андреевич - человек от природы мягкий, добрый, одним словом, душевный - очень не любил ставить подобные диагнозы своим пациентам. Потому что такие понятия как идиотизм, истерия, паранойя и шизофрения (и т. д. и т. п.) вызывали в нём неприятное чувство несвойственной ему жестокости, увы, необходимой при вынесении столь суровых 'приговоров'. Более того он видел в этом даже некий цинизм, столь часто встречающийся в так называемом научном сообществе, цинизм в отношении к остальной части человечества, на которую некоторые члены его (сообщества) взирают так, как будто они действительно уже заняли место хозяев на горе Олимп!
Само собой разумеется, что Николай Андреевич не знал о двух белых квадратных комнатах в подвале клиники. Вход в бомбоубежище был заварен двумя стальными листами, а за ними была такая глухая стальная же дверь с тремя винтовыми запорами, что не только обычный человеческий голос, но даже и самый громкий крик не донёсся бы оттуда, из сырого подвала до слуха обитателей надземной части здания. Входом же в подвальное помещение служил теперь бывший вентиляционный колодец, замаскированный сверху кирпичной будкой резервной мини-электростанции, построенной за счёт клиники с разрешения и благословения администрации санатория. Этот вентиляционный колодец расширили с помощью случайных гастарбайтеров, которые забыли - по окончании ими работ - не только о кирпичной будке и платформе электроподъёмника внутри неё, но и вообще, вовсе забыли, что они гастарбайтеры. Если же возникали проблемы с различными проверяющими инспекциями, то их тут же решал местный участковый, а по совместительству руководитель преступной концессии, теперь уже капитан милиции Алексей Николаевич Бачко.