Самый короткий день в году постепенно поглощал сумрак долгой декабрьской ночи, безлунной теперь и морозной, но, наверное, более ясной, чем самый что ни на есть солнечный день, потому что вполне откровенной в кристальной прозрачности звёздного неба. Ночи вполне беспристрастной, не манящей лукаво ни синью небесной, ни пьяной луною, но способной как есть показать человеку величие бездны вселенской и, быть может, напомнить ему о единстве планеты Земля с бесконечностью вечного Космоса.
В тёплой уютной палате за единственным, похожим на кухонный, столиком сидели трое. Беседа их, принимая иногда оттенок лёгкого непродолжительного спора, текла, в основном, тихо и мирно. Говорил больше Павел Савельев, а Аржунин и Козырев слушали его, выражая свои мнения редкими, короткими репликами. В этом не было какого-либо диктата со стороны Павла Савельева, просто то, о чём он говорил, действительно интересовало Ивана Аржунина, а для Романа Козырева всё представляло теперь интерес, всё кроме 'Матрицы'. Впрочем, Роман иногда вспоминал о ней, как вспоминают чувственные натуры о прошедшей уже, несчастной любви, рискуя влюбиться вновь и снова страдать и мучить себя надеждой на встречу с любимой, сознавая порой, что встреча эта теперь уже невозможна. Однако мы отвлеклись.
Теперь Павел рассказывал о разнообразии религиозной символики, разделяющей, как он утверждал, людей на 'своих' и 'чужих'. И когда Иван задал ему вопрос о близком всем христианам символе 'распятие', Павел сначала поведал своим собеседникам, что до креста отличительным знаком всех последователей Иисуса Христа было изображение рыбы.
- Это служило им напоминанием об одном из чудес, совершённых Спасителем, и воззвании Его к будущим ученикам стать ловцами человеков, - пояснил он специально для Романа Козырева, который, в отличие от Ивана Аржунина, так и не удосужился пока прочесть ни одного из четырёх Евангелий.
Отвечая на вопросы Ивана, Павел для наглядности изображал различные формы распятий, выкладывая их спичками на поверхности стола, а предшествующий им знак 'рыба' выразил с помощью ниточки, вырванной из потрёпанного рукава своего байкового больничного халата. Здесь Павел заметил интересное, на его взгляд, совпадение... Напоминающее петлю, горизонтальное изображение рыбы в вертикальном своём положении походило на начертание цифры 'четыре' в одном древнем, мёртвом, как и латынь, языке ариев санскрите. Понятно, что четыре окончания крестообразного распятия и являлось тем, замеченным им совпадением. Павел выкладывал на столе православные, католические, протестантские формы распятий. Изображал различные по принадлежности их к тому или иному религиозному ордену символы рыцарей-крестоносцев. Объяснял, чем отличается крест тамплиеров от креста розенкрейцеров. Поведал о равностороннем кресте Мальтийского католического ордена и о том, что орден этот имел одно время магистром православного российского императора. Какого именно Императора - Павел не помнил и погрузился в девятнадцатый век. Он так увлёкся, что не замечал, как молодой сосед его, Козырев буквально подпрыгивает на стуле, очевидно намереваясь сказать что-то своё. В этом порыве его не хватало сейчас только поднятой, как у школьника-выскочки, руки - руки юнца, желающего опередить своих одноклассников и первым ответить учителю на сложный, понятный ему вопрос. Но 'учитель' никакого вопроса не задавал, и тогда Роман Козырев то ли по актёрской привычке своей обращать на себя внимание, то ли подтверждая поставленный ему доктором Гончаровым диагноз, вдруг перебил Павла Савельева совершенно неуместной, как потом оказалось, репликой:
- А я, а я видел дома у одного продюсера такую! коллекцию крестов!.. Золотые с брюликами, алмазами. А на одном даже человечек припаян был из чистой платины! Красота, я вам скажу, необыкновенная! Блин...
Оба его собеседника посмотрели на него так, что Роман сразу понял, что сказал что-то не то. Аржунин вздохнул, а Савельев нахмурился и заговорил глухим, как бы скорбным, незнакомым до сей поры Козыреву голосом.
- А вот представь себе, Рома, если бы казнь Иисуса Христа, - начал он, обращаясь почему-то к Ивану Аржунину, - состоялась в другое время или в другой стране. Если бы эта казнь свершилась на виселице? Или на гильотине? Так что же... 'новые русские' коллекционировали бы теперь золотые виселицы с петлёй из жемчужной нити? А?.. Или же маленькие серебряные копии циничного изобретения доктора Гийотена?! Я даже вижу, - тут Павел обратился к Роману, - как братан вылезает из своего 'шестисотого мерса', а под пиджаком у него поверх водолазки вместо золотого наперсного креста висит на золотой же цепи средних размеров электрический стульчик из белой платины! А у подруги его...
Здесь его перебил молчавший до сих пор Иван Аржунин.
- Паша, это... не так, - мягко сказал Иван. - Распятие представляет собой символ принесения себя Спасителем в жертву за всех людей. На то была высшая воля, и твоё 'если бы' здесь вовсе неуместно. Воля Всевышнего есть свершившийся факт. А наше 'если бы' подходит разве что к человеческим, частным историям, которые во многом зависят от нашего личного, свободного выбора. Выбор же Иисуса Христа был предопределён самим Провидением. И всякое 'если бы' на этот счёт говорит о противлении Божьей воле... самонадеянного мирского фантазёра!..
Тут Аржунин счёл нужным извиниться за 'фантазёра'; и когда Савельев, чуть покраснев почему-то, кивнул ему в ответ, улыбаясь, - Иван заговорил уже несколько уверенней, то есть не то чтобы он до этого мямлил, просто мягкости в голосе его поубавилось.
- Христа распяли. Это - факт! - сказал, как отрезал, Иван. - Поэтому именно распятие, а не топор или... что-нибудь другое является священным символом жертвы Спасителя! А вот превращение этого символа в предмет антикварной торговли - это уже совсем другой вопрос!.. Если бы! современные проповедники Учения Иисуса Христа следовали Его наставлениям о простой скромной жизни, то и символы их единения не являлись бы предметом зависти для алчущих богатства сребролюбцев!
Павел с удивлением смотрел на тихого прежде Ивана и молчал, всё также улыбаясь. И тогда Иван открыл небольшой томик, содержащий в себе все четыре Евангелия, и, найдя подтверждающий последние его слова стих в Евангелии от Матфея, процитировал:
- '...Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои... ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания...'
Теперь уже Павел возразил ему:
- Иисус говорил эти слова двенадцати ученикам своим, посылая их к погибшим овцам дома Израилева с проповедью о том, что приблизилось Царство Небесное, а церковные священнослужители...
Тут он умолк, как бы подбирая нужные слова, и тогда Иван плавно продолжил за него эту фразу новой цитатой 'от Матфея':
- '...все дела свои делают с тем, чтобы видели их люди; расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих...'
Павел хотел сказать что-то совсем другое и потому стал доказывать Ивану, что в этом последнем стихе Иисус говорит о книжниках и фарисеях иудейских, а не о православных или иных священнослужителях некогда единой Церкви Христовой. И чем дольше он говорил, тем больше убеждался сам, что последние слова Ивана не лишены здравого смысла. Ему опять вспомнилась история святого Франциска Ассизского, который буквально воспринял слова Христа о простой, не имеющей заботы о хлебе насущном духовной жизни, и вызывал иногда примером своим явное неудовольствие у некоторых богатых слуг очередного наследника Трона Петра.
Павел закончил показавшиеся ему теперь несостоятельными собственные возражения Ивану риторическим вопросом 'почему?!': почему случилось так, что золото храмов стало теперь для многих дороже самих храмов?
Готовность Ивана Аржунина к изложению своей точки зрения на этот прискорбный факт удивила его собеседников. Тем более что выразил её Иван в свойственной ему теперь поэтической манере, свойственной, впрочем, по вдохновению, которое вот теперь Ивана и посетило. А удивление Павла Савельева было вызвано также и тем обстоятельством, что Аржунин как будто заранее ждал вопроса о золоте храмов; и едва только Павел поставил его, Иван сразу же и ответил:
Сорок лет Моисей по пустыне
Вёл народ к обетованной цели.
Но в гордыне скитаний и ныне
Отрицают Христа фарисеи.
Не от мира сего Его Царство,
Что творите пустые обряды?
Искажаете суть Христианства,
А кресты золотите... Не надо...
Крест не орден, но Ключ Откровенья
Проходивших сквозь тесные врата,
Страх, вселяющий в душу сомненье,
Побудивший к молитве Собрата.
Вы Второго Пришествия ждёте,
Соблюдаете строгость поста.
А придёт - и опять не поймёте,
Отлучите от Церкви... Христа...
Помолчав немного, Иван сказал просто:
- Новый Завет - это альтернатива Ветхому... Не во всём, но в главном альтернатива. А многие, увы, многие видят в Евангелиях продолжение старой библейской истории. Ветхий Завет, затем Новый, и вот уже всё едино... Первый говорит о законах земных, второй - о душе человеческой и о том, что не место ей здесь. Потому как Благая Весть - о Царствии Небесном, а Ветхий Завет - о Земле Обетованной... То есть, наследующие Землю и наследующие Царство Небесное - это разного рода наследники. А искушение смешать всех и вся воедино и приводит вторых под власть первых, а первым позволяет не признавать Высшей Цели вторых и мучить их, соблазняя внешним своим благочестием... Если бы всякий в миру живущий мог унаследовать и Землю, и Небо, то... зачем бы тогда ищущим Бога отрекаться от мира и уходить в монастыри? Ведь не было таких монахов ни в царстве Иудейском, ни в царстве Израилевом, а пророки...
Тут Павел Савельев, будучи сам наполовину евреем, вступился за своих древних предков:
- Иван! А ведь в Новом Завете приводится вся родословная Иисуса Христа, взятая именно из Ветхого Завета! Да и сам Спаситель говорил, что Он пришёл не нарушить закон, но исполнить! Как же ты, Иван, говоришь, что между ними нет прямой связи?! А как же ветхозаветные пророчества о Мессии - Посланнике Божием?! А Давид - царь Израиля?! Который, между прочим, не только указан в родословной Иисуса Христа, но и именем Бога Единого одолел в честном бою великана-язычника! Да и не было бы без Давида-царя того великого царства, чьих заблудших сынов, кстати, и пришёл спасти Иисус! - подытожил Савельев и воскликнул весьма возмущённо: - Ты чего говоришь-то, Иван?!!
- Я говорю!.. - ответил Аржунин приблизительно тем же тоном, коим был ему задан вопрос, - ...что связь между Ветхим и Новым Заветами примерно такая же, как между геополитикой и... например, астрономией! Географией и астронавтикой! Космонавтикой...
И, улыбнувшись, добавил, как показалось Савельеву, ни к селу, ни к городу:
- Да и много ли чести у воина: долбануть исподтишка кирпичом по башке противника, привыкшего к честным дуэлям?
С астрономией Павел не согласился, с астронавтикой - тоже и стал убеждать Ивана, что без географии не было бы ни того, ни другого, что 'все мы дети твои, дорогая Земля' и так далее... Иван не стал возражать ему, а сидел теперь молча, выкладывая спичками какого-то жука на поверхности стола. Павел тоже умолк и, открыв свою Библию на страницах не дающего ему покоя Апокалипсиса Иоанна Богослова, стал отыскивать в нём новые объяснения для разгадки 'звериного числа'. Роман, решив, что продолжения беседы, по-видимому, не будет уже, вышел покурить, а когда вернулся, - застал приятелей вновь оживлённо спорящими как и прежде о смысле Евангелий. Прислушавшись к их разговору, понял Роман, что теперь речь идёт о каком-то ещё Пятом Евангелии, и так как курил Роман не только табак, он решил отдохнуть, прилёг на кровать и приготовился слушать. За окном была уже глубокая ночь. Её время.
ГЛАВА 14
На следующий день после диспута Павла с Иваном в сто девятой палате, когда низкое зимнее солнце уже намекало на будущий вечер, свои владения посетил Лев Семёнович Калиман. Вскоре после ухода его в непредвиденный отпуск ему домой позвонил доктор Костанаев и поинтересовался, скоро ли профессор заедет в клинику? Дело в том, что видеокассет для предписанной профессором видеосъёмки 'нескольких дней из жизни Ивана Аржунина' явно не хватало, и Тенгиз Иванович на свой страх и риск отключил уже видеокамеру в холле второго этажа, и в ночные 'сонные' часы кассеты в смотровой также не менялись. Лев Семёнович, спохватившись, извинился тогда перед доктором Костанаевым. Он об этом совсем не подумал... Страстно одержимый своей научной работой профессор Калиман забывал порой о самых элементарных расчётах и, слушая по телефону 'оправдания' своего подчинённого, прикидывал в уме: 'это сколько же надобно четырёхчасовых видеокассет для записи с трёх видеокамер круглосуточно?..'.
В тот раз профессор впервые (с тех пор как стал профессором) почувствовал себя круглым идиотом. Безжалостно подавив в себе это неприятное чувство, он осведомился у доктора Костанаева, где по его, Костанаева мнению проводит больше времени Иван Аржунин? Тенгиз Иванович сообщил, что по его наблюдениям Аржунин проводит время, в основном, в беседах с Савельевым и этим новеньким, Козыревым, то есть в сто девятой палате. Тогда Лев Семёнович попросил его оставить включённой только одну видеокамеру - понятно, где именно - и периодически менять кассеты, начиная с девяти часов утра и до девяти вечера, то есть 'заряжать' по четыре кассеты в день.
И вот ровно через неделю после звонка Костанаева профессор приехал в Тихий бор за научным видеоматериалом для своей книги и привёз с собой большую коробку видеокассет, едва запихнув её в багажник своего универсального Фольксваген-Гольф. Вернувшись домой, в Москву, в свою четырёхкомнатную квартиру на седьмом этаже стандартной шестнадцатиэтажки, Лев Семёнович спрятался от шустрых, назойливых внуков в маленькой, как кладовая, комнатке и стал разбирать привезённые из клиники видеозаписи. В верхнем слое видеокассет, уложенных в коробке из-под телевизора как кирпичи в строительной люльке, были записи последних четырёх дней, и, взяв наугад первую попавшуюся ему кассету, профессор вставил её в видеомагнитофон и нажал на кнопку 'воспроизведение'.
Качество дорогой аппаратуры скрытого наблюдения, доставшейся ему от арестованного племянника, произвело на дядюшку впечатление лучше ожидаемого... Минут через десять просмотра видеозаписи он уже почти забыл, что находится в своей московской квартире, сидит перед большим экраном 'Тринитрона'; и теперь казалось ему, что он стоит у открытой двери сто девятой палаты и наблюдает происходящее в ней. Профессор Калиман видел сидящих напротив друг друга Аржунина и Савельева. Они сидели так, что поверхность стола между ними так же хорошо просматривалась видеокамерой, вмонтированной над входом в палату, как если бы Лев Семёнович действительно стоял там на какой-нибудь стремянке или высоком стуле. Он увидел, как Иван Аржунин, сложив из спичек какого-то 'жука', отвлёк Павла Савельева от чтения толстенной чёрной книги и, указав на сложенную им фигуру, произнёс:
- Кажется, я нашёл решение твоей проблемы...
Изображённая таким образом фигура походила на огромную снежинку; и на первый вопрос Савельева 'что это?', Аржунин сначала ответил шуткой:
- Это завершённый процесс кристаллизации капли воды на планете Сатурн.
И, согнав улыбку с лица, произнёс:
- А если всерьёз, то это шесть лучей, исходящих из одной точки под углом ровно шестьдесят градусов между ними и...
Тут он взял ещё шесть спичек и соединил лучи так, что снежинка превратилась в шестигранную гайку или в одну из ячеек сотов пчелиного улья.
- Шесть углов по шестьдесят шесть сторон определят, - вывел Иван непонятную Павлу 'аксиому', непонятную, судя по выражению растерянности на лице Павла Савельева, сразу подмеченному чутким профессором психиатрии.
Увы... Всё же придётся, наверное, нам ненадолго забыть о наличии у профессора своеобразного 'третьего глаза'. Пусть всевидящее Калиманово Око послужит покуда ему самому в научных его изысканиях. Тем более что мыслей читать Лев Семёнович пока ещё, слава Богу, не научился, а наблюдаемых им эмоций у своих пациентов, описания их недостаточно для полноты дальнейшего повествования. Так что оставим на время профессора Калимана в Москве, у телеэкрана и вернёмся в тихоборскую клинику в режиме, так сказать, реального времени. Ненадолго.
Для Павла Савельева действительно непонятна была выведенная Аржуниным 'аксиома' о шести углах-сторонах; но в растерянности он был только потому, что Аржунин отвлёк его от чтения Апокалипсиса как раз в тот момент, когда он, Павел уже отыскал в словах Иоанна Богослова ответ на свой главный вопрос: что есть число зверя? И ответ был таков: восемнадцать... Павел пришёл к такому выводу потому, что Иоанн Богослов упоминал в стихе, в котором означены были 'три шестёрки' о мудрости.
'А мудрость - это простота, - понял Савельев, - ибо всё гениальное просто...'
'Сочти число зверя', говорит Иоанн Богослов, и Павел по-простому сосчитал, сложил три шестёрки, и получилось у него восемнадцать. А чего восемнадцать? Вот Павел и растерялся...
Иван же, увидев, что приятель его так и не понял озвученной им 'аксиомы', повторил её ещё раз, указывая при этом на выложенную им же фигуру из двенадцати спичек, мозаику в виде гайки-снежинки. Затем Иван разрушил эту мозаику, отодвинув её ладонью в сторону, а вместо неё на столе развернул двойной лист в клеточку, тут же вырванный им из середины толстой тетради с надписью 'Упражнения для восстановления памяти'.
Пока Иван хлопал себя в задумчивости по карманам байкового халата в поисках карандаша, Павел уже протягивал ему шариковую ручку, взятую им с прикроватной тумбочки. И, увидев это, Иван, как бы спохватившись, поблагодарил приятеля: 'Спа-си-бо...', - протянул он; и Павел подумал, что в слове 'спасибо' заложен, пожалуй, более высокий смысл, чем обычная благодарность. Он впервые увидел в нём пожелание достичь высшей цели человеческой жизни: быть спасённым Самим Богом; да и слово 'благодарность' Павел мысленно воспринимал теперь как двусоставное... Протяжное 'бла-го-да-рю', нараспев прозвучавшее где-то в груди Павла Савельева, очень отличалось от произнесённого им тоже мысленно скороговоркой словечка 'блага-дрю' - этакого краткого недоразумения в русской словесности:
'Благо дарю Вас? Или всё-таки - Вам?..'
Пока он так размышлял, Аржунин уже начертил во всю ширь двойного листа знакомое Савельеву изображение звезды Давида. Теперь уже Павел Савельев вежливо улыбался, а Иван Аржунин смотрел на него своим наивным, 'детским' взглядом серо-голубых глаз.
- Углов шесть? - спросил Иван; и когда Павел сосчитал шесть основных углов в двух пронизывающих друг друга равносторонних треугольниках, Иван продолжил:
- Углы эти по шестьдесят градусов?
Савельев, подумав немного, согласился.
- А сто-рон всего шесть! Двусложное, понимаешь?! - закончил Аржунин пытать и так уже начинающего соображать приятеля.
- Ты имеешь в виду... несколько иное в прошлом представление... э-э... значение слова 'стор-р-рона'? - Павел сразу уловил, что Иван выделил особой интонацией это двусоставное, как показалось ему, слово. Со вторым корнем 'рон' он согласился сразу: обронить, хоронить, боронить. Этот корень, понятно, имеет отношение к земле. А вот корень 'стор'...
'Сторицею, простор-р-р, стор-р-рона...'
- Эх, жалко нету Толкового словаря! - Павел явно расстроился и вдруг, хлопнув себя по лбу ладонью, захохотал неестественным для него опереточным меццо-сопрано. Иван тоже развеселился:
- Сто долларов, они и в Африке сто долларов! - пошутил он, подводя итог изысканиям Павла Савельева. Пошутил-то он пошутил, но другу его было вовсе не до шуток, и смех у Савельева был скорее истерическим - чем-то вроде защитной реакции беса, сидящего внутри этого человека, и прекратился он так же внезапно, как и начался. И тогда Павел Савельев вдруг резко вскочил со стула, опрокинув его на пол и, опершись обеими руками о поверхность стола, навис над чертежом Ивана Аржунина.
- Ну ладно, допустим!.. Шесть по сто это - шестьсот... чего-нибудь там... шагов, локтей..., - забормотал Павел, словно в бреду. - Углы между ними по шестьдесят градусов... А углов этих шесть...
Он не верил своим глазам: шестьсот шестьдесят шесть!
- Погоди..., - вдруг, как бы опомнившись, обратился Павел к Ивану. - Ты забыл сложить величины углов. А сумма их будет равна трёмстам шестидесяти градусам!
Иван возразил ему:
- Нет, Паша. Здесь... не арифметика. Здесь геометрия... А точнее изобразительный процесс: исходные данные, принцип построения формы и полученный результат - сама форма. А в обратном порядке, - добавил Иван, отчеканив последних три слова: - Процесс. Её. Разрушения.
Павел 'врубился' сразу, вновь взглянул на рисунок и воскликнул, обращаясь, разумеется, не к собеседнику:
- О, Иоанн Богослов! Задал же ты загадочку миру! - тут он опять рассмеялся и опять же над собой: - Иоанн! Бог! Ослов!
Пятое Евангелие 'Апокалипсис' представилось ему, одержимому, как бы пятым лучом пентаграммы Люцифера. 'И евангелист Иоанн не мог не знать о нём, Светоносном! - восторгался догадкою Павел. - Не мог не знать, как бы добавив символически образ его к четырём окончаниям 'креста' четырёх Евангелий!..'
- Две тысячи лет, - Павел продолжал говорить, глядя на рисунок, - люди ждут пришествия Антихриста, а он, как одно из его воплощений, уже приходил! Ещё тогда, тогда - двадцать веков тому назад! Первосвященник иудейский Кайафа, подкупивший Иуду и вынудивший Пилата отдать приказ о казни Иисуса! Кто может сравниться с ним?! Какой ещё нужен Антихрист?! Иуда и тот удавился, поняв, что сотворил, Пилат не находил за Иисусом вины, а Кайафа, подговоривший народ свой на подлое, обрёк тот народ на скитания длинною почти в две тысячи лет!
Савельеву казалось, что тёмная шестая от Солнца планета Сатурн давит на него всей своей свинцовой массой, и он, вдруг как бы обессилев, хотел было присесть, но Иван удержал его за руки и, поднявшись сам, обошёл вокруг стола и поднял опрокинутый Савельевым стул. Усадив на него Павла, Иван вернулся на своё место, а Павел, немного успокоившись, озадачил Ивана вопросом:
- А что это за латинское "R" в кружочке? - спросил он, указывая взглядом на рисунок.
Аржунин несколько растерявшись, ответил не сразу и, подумав: 'А действительно, что оно означает?', решил просто озвучить то, что видел теперь в своём же чертеже.
- Точно не знаю, - сказал он. - Я вижу только, что каждый из восемнадцати отрезков, образующих этот символ, имеют длину радиуса окружности, в которую вписывается шестигранник, образованный пересечением двух треугольников... Вот я и обвёл кружком символ, обозначающий радиус.
Пока Иван изрекал очевидное, Павел опять-таки напряжённо всматривался в его рисунок, и когда Аржунин умолк, Савельев, как-то снисходительно улыбнувшись ему, произнёс:
- Эх, Ваня... - Павел нарочито тяжко 'с отдувкой' вздохнул. - Ведь сказано же, что не имеющий на себе начертания зверя не сможет ни продавать, ни покупать. Это, Ваня, общепринятый в мире, международный знак качества! А ну-ка погоди...
Тут он стал писать какие-то буквы, а Ваня согласился 'погодить', хотя никуда и не спешил... Савельев закончил с буквами и занялся присвоением каждой порядкового номера. Иван, глянув на его письмо, понял, что тот изобразил два алфавита - латинский и кириллицу, и теперь путался в цифрах, зачёркивая их и снова то сверху, то снизу помечал, торопясь, каждую букву соответствующей ей цифрой. Когда же Павел, окончательно запутавшись, попросту просчитал алфавиты вслух до буквы 'эр', то выяснилось, что и в кириллице, и в латинице эта буква имеет порядковый номер 'восемнадцать'!
Да... Если бы видел сейчас профессор Калиман то телепатическое выражение на лице Павла Савельева. Видел бы именно здесь и сейчас! Что ж, а он и видел... Потому что такое выражение лица срока давности не имеет! Так что даже сидящий перед телеэкраном в Москве да к тому же ещё, так сказать, завтра, Лев Семёнович и тот догадался, что число 'восемнадцать', поделённое на три, даёт в результате шесть. И что шестёрок этих, понятно, всего три. И что, по мнению пациента Савельева, именно латинское "R" является 'начертанием зверя'. И что именно ему, Павлу Савельеву придётся, по-видимому, усложнить диагноз заболевания и к хроническому алкоголизму добавить ещё и психическое расстройство в виде неизлечимой шизофрении... Павел недавно обрил голову, и теперь она виделась профессору через видеокамеру над дверью, словно по кию намеченный шар, а сияющее лицо 'телепата' Савельева Лев Семёнович определил для себя как идиотское.
- А как же греческий алфавит, умник?! - проворчал в телевизор профессор Калиман, дважды сосчитав в уме все буквы этого алфавита от альфы до омеги и убедившись, что буква 'ро' имеет в нём порядковый номер всего лишь 'семнадцать'.
- Три шестёрки, шесть троек, - продолжал ворчать Калиман, - шесть треугольников, три шестигранника... Три шестигранника - шар! - Оси координат X, Y и Z острыми стрелами вдруг мелькнули в голове учёного. - Вот и катись на нём в преисподнюю!!! - пожелал он в сердцах Павлу Савельеву, которого сразу же почему-то невзлюбил, как только тот появился в его клинике. И ещё Лев Семёнович решил, что давно уж пора ему гаечки тут закрутить, а то превратили клинику чёрт его знает во что! И, рассмеявшись от мысли о шестигранности этих самых гаечек, сообщил кому-то невидимому, сидящему рядом с ним на диване:
- А ведь философы эти, пожалуй, и в гайках обычных заговор чей-нибудь могут узреть! А?.. Да и в сотовой связи мобильной тотальный контроль над сознанием масс углядят! - И, кивнув на экран 'Тринитрона', Лев Семёнович заверил сидящего рядом с ним невидимку: - Вот тогда уж, наверное, будет у Павлика шизофрения параноидальная!
... А в это время, то есть примерно через сутки Павел Савельев размышлял, лёжа на больничной калимановской койке, вспоминал о вчерашнем открытии секрета Апокалипсиса. Теперь Павла терзали сомнения о достоверности Ивановой 'аксиомы'. Ведь не знал же Иоанн Богослов ни древнеславянского, ни тем более русского языков, а ключевое слово 'сторона' было, по мнению Павла Савельева, исконно славянским. Ограниченным, впрочем, как и у всякого смертного разумом Павел Савельев не в силах был ни допустить, ни понять, не имея Знания свыше, что приближенный к Самому Богу (и разделившему языки народов) апостол мог находиться на абсолютном уровне сознания и мог видеть единым и прошлое, и будущее, и что на этом уровне не существует ни временных, ни языковых барьеров. Впрочем, только сам Иоанн Богослов и мог бы сказать наверно, если бы счёл это необходимым, что именно он имеет в виду, говоря о 'зверином числе'.
Оставив бесплодные попытки разрешить эту проблему, Павел увлёкся размышлениями о доказанном им самому себе значении символа латинского "R" и, не желая останавливаться лишь на одном его определении, продолжал свои поиски...
'Радиус... Радуга... Радио... Радиация!..'
Именно за это понятие, переведённое Павлом как 'излучение', зацепился вскоре неутомимый его разум исследователя.
'Радиация! Сколько бед она принесла уже всего лишь за половину столетия!.. Гордецы любопытные... Всё-то интересно им маленьким, эйнштейнам-кюри-оппенгеймерам. Всё-то им игрушечки!..'
Павел думал о мирских учёных: теоретиках и практиках, проникших в самое сердце материи - в ядро атома, и возмущался их земной ограниченности и безответственности за возможные роковые последствия такого демонического любопытства. Далее без комментариев...
'Всё-то им игрушечки! И можно подумать, что они полагают, будто в конце этих игрищ там, на горизонте появится надпись 'game over', и тогда они смогут начать всё сначала!.. Самонадеянный Оппенгеймер, лжепоклонник эпоса 'Рамаяна', нашедший в нём не объект поклонения божественным деяниям Господа Рамы, а пример для подражания, исполненный гордыни выпустил зверя в мир; и теперь этот зверь скалится на самих оппенгеймеров, неспособных, как оказалось, до конца обуздать его... Открывший большую опасную игру Оппенгеймер - вот достойный наследник первосвященника Кайафы. И именно его, Оппенгеймера детище угрожает теперь и его исторической родине, и всей планете Земля... Отвергшие в своё время Спасителя такие вот оппенгеймеры, не признающие Царства Небесного, рискуют теперь потерять и царство земное и сгинуть с ним вместе под обломками собственных, воплощённых ими в безумстве идей!.. Радиус... Радиация... Геометрия необходима для возведения ядерных реакторов, но сами эти реакторы способны разрушить геометрию вообще как таковую... Доигрался Оппенгеймер! Давно сказано мудрыми: дьявол - обезьяна Бога! Какой смысл в научных достижениях всего лишь двух последних столетий, если их суммарный результат способен уничтожить многомиллионную историю планеты за несколько минут?! И почему так называемый научный прогресс очаровал лучшие умы человечества и заставил их отступить от предначертанного Спасителем Пути? А впрочем, сказал же однажды Сатана: 'Имя мне - Легион...'. Каждый в отдельности рождён для поиска Истины, а в партии - этой руке миллионнопалой, сжатой в один громадный кулак - бьёт по Ней и тем обрекает себя на ответные Её удары между молотом и наковальней ада...'
'...А что же современные ревнители древних традиций? - задался очередным вопросом Павел Савельев. - Традиций предков? Традиции, традиции... Да замылили мы эти традиции! И видно это на примере современных 'православных хоругвеносцев', которые, ратуя за воссоединение Церкви и Государства, почитают демонического царя Петра Великого почти так же, как Святого Петра Апостола. Они и догмами традиций этих 'древних' прикрываются как фарисеи законами, по которым и был осуждён на смерть Спаситель! Да, несомненно, Он принёс себя в жертву за всех людей, открыв нам путь к высшей Истине; но святоши узрели в распятии Бога 'индульгенцию' от самопожертвования и сами готовы жертвовать другими ради соблюдения чистоты так называемых традиций... Подобные им сначала насильно окрестили из политических соображений языческую, якобы, Русь, затем мучили людей церковными податями, перекрестились в новый обряд и загнали в Сибирь обряд старый, а триста лет духовного разврата, приведшего к отрицанию многими самого факта существования Бога, считают лучшими страницами российской истории!.. Они говорят: 'Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного...'. Да! Но эта любовь проявилась в Его Благовествовании через Христа, а не в молчаливом потворстве кровожадным фарисеям, - дескать, жертва Ему уже принесена (это в виде собственного-то Сына!), причащайтесь святых таинств, докладывайте время от времени о совершённых, неотъемлемых от этого мира грехах и живите, как и жили. А как же 'тесные врата'? А 'ненависть мира'?..'
Павлу вновь явился в памяти его образ святого Франциска Ассизского. И странное дело, Павел никогда ещё не задумывался о том, что узнал он о святом Франциске из художественного фильма. Не задумывался, что актёр, исполняющий роль святого, сам, судя по другим его ролям, вовсе не свят. А вот теперь Павел задумался и понял, то есть вспомнил давно известную ему, позабытую им истину: никто не свят - только Бог свят.
Тем не менее, образ святого Франциска Ассизского вот уже около года служил для Павла примером... не для подражания, нет, - примером той настоящей духовной жизни, которой и учил Иисус, жизни, подражать которой невозможно, как глупо и пошло пытаются это делать святоши. Её, эту жизнь надо просто прожить, постепенно изменяя себя, свою душу, прожить, как прожил её Франциск. Этот воин-крестоносец - выходец из богатой семьи, случайно прочитав Евангелие, скрываемое от простых людей католической Церковью, дабы не толковали Его по-своему, отказался и от богатства, и от миссии воина-крестоносца, а буквально внял словам Христа и жил в нищете, любви и смирении. И когда закончился его земной путь, сказали о нём: 'Он ушёл к Тому, Кого он любил...'.
'А чтобы вот так, скопом, без разбора, маршевыми колоннами - только за то, что традиции блюли - да в Царствие Небесное? Да и блюли ли в советском-то обществе? Пусть многие тайно крещёные, но 'озвездённые' все 'зверем' невиданным Пентаграмматоном!..'
Так думал Павел Савельев, и вдруг потемнело опять в глазах у него, и может быть, за доли секунды, а может, за час или более, внезапно ворвавшееся в сознание Павла, страшное слово 'Армагеддон' представило ему картину немыслимую, картину не то чтобы жуткую - в кадре одном, а как бы кино, как бы триллер, но только все кадры которого слились воедино и так, что Павлу казалось, как будто связь времён оборвалась... ...
... Когда он пришёл в себя и вновь увидел над собой кипенно-белый потолок палаты, он, собравшись кое-как с мыслями, попытался представить себе картину ту в целом, как бы сон вспоминая, но только обрывки какие-то от неё достались ему наяву... Тогда Павел стал размышлять об увиденном. И теперь казалось ему, что это был бред какой-то, наверное, или, что так вот и сходят с ума. Но он был здоров совершенно и был в этом абсолютно уверен - именно потому, что сам же и заподозрил у себя сумасшествие и мысли больные, навязчивые тут же прочь отогнал и забылся, увидев там, на потолке - яркую на нём, кипенно-белом - божью коровку, невесть откуда взявшуюся зимой... И тогда эти мысли вернулись к Савельеву уже 'обезболенными' кем-то так, что слово 'Армагеддон' представилось ему теперь не страшнее, чем созвучное - 'пирамидон', как бывшее слово, слово о прошлом...
'Всё очень просто, - рассудил о нём Павел. - Армагеддон уже был...'
И дед его, Павла - Виктор Петрович Савельев участвовал в этой битве и погиб под Москвой, защищая её в сорок первом, как в песне той, про деревню Крюково. Армагеддон был под Москвой, в Сталинграде, на Курской дуге и других великих сражениях Отечественной Войны...
Не склонный к пошлым, показным мистификациям сам Павел Савельев обладал разумом, настроенным почти всегда несколько всё же мистически. И если добавить к такому мировоззрению Павла ещё и математический склад ума его, и натуру его савельевскую - страстную да чувствительную, то в итоге в сознании Павла Савельева как раз и проявлялось порой то самое чувство шестое, называемое ещё ясновидением, или, иначе говоря, - спонтанным, глобальным видением тех или иных событий как они есть, то есть были уже и будут ещё.
То, как понимал теперь Павел Савельев Армагеддон, может быть, и покажется кому-то бредом, но для него, для Павла Савельева всё было ясно теперь и логично в его мистическом видении. И если кому-то удастся вполне проследить 'диспропорцию' мыслей Павла Савельева в отношении Армагеддона, то и размышления его о 'числе зверя', наверное, покажутся тому человеку детским лепетом. Павел рассуждал приблизительно так:
Нацисты, пришедшие к власти в Германии в 1933 году, как бы пытались завершить то, что уже сотворили однажды римляне с Иудеей...
'Да у них, у нацистов, - думал Павел, - даже приветствие было таким же, тем же римским: в виде вскинутой вверх и вперёд правой руки...'
Но мистическим Павлу виделось вовсе не это совпадение, что со стороны нацистов было, скорее всего, лишь простым подражанием римским воинам, а то, что у власти нацисты продержались (до полного их разгрома) ровно двенадцать лет, то есть один полный, так сказать, оборот 'звериного круга', зодиака. А пришли они к власти ровно, ровно через девятнадцать столетий после распятия Иисуса Христа, когда (после казни Спасителя) и начались в 33-34 г.г. н.э., как полагал Павел, гонения на еврейский народ со стороны тогда ещё римлян. Гонения, что и привели в 70 г.н.э. - ровно через три оборота 'звериного круга' к падению Иерусалима... И разве возможно было придумать такое заранее обычному человеку, впрочем, не человеку - зверю Адольфу Гитлеру просчитать приход к власти в 1933 году без вмешательства свыше? И именно таковое вмешательство свыше, - в этом-то Павел и был уверен как раз, - и не дало провернуться 'звериному кругу' ещё пару раз, устроив тот самый Армагеддон, который и завершился в сорок пятом году двадцатого века Великой (потому и Великой) Победой. Победой, казалось бы, откровенно атеистического государства, одуревшего под пьяной кровавой звездой, над антихристами, у которых на пряжках ремней значилось 'Gott mit uns' (с нами Бог), да со свастикой на знамёнах - извращённым ими буквально священным символом вечного времени.
'Да, прав Иван, прав! - думал Павел Савельев, вспоминая рисунок Ивана: - Не арифметика там - геометрия. Принцип построения формы и процесс её разрушения. И форма эта - звезда Давидова и воссоздана-то была на государственном, так сказать, уровне, то есть на флаге Израиля нового только лишь после уже Армагеддона - битвы великой, где воинство Божие, не зная о том, что Божие, спасло еврейский народ от полного его истребления!..'
'Только вряд ли хоть кто-нибудь поймёт это теперь..., - печалился Павел Савельев, имея в виду его видение Армагеддона: - Советские этого так и не поняли, потому что советские, а у американцев свой 'Армагеддон' - с Брюсом Уиллисом...'
Иные тайны Апокалипсиса Павла Савельева больше не беспокоили, да и мало ли ещё загадок вместил в своём Откровении святой Иоанн Богослов?.. Впрочем, особо о том не задумываясь, Павел представил себе ещё раз рисунок Ивана, и как бы сам по себе рисунок этот вписался в видении Павла в округлый циферблат часов. И тогда лучи гексаграммы сами же и указали ему на цифры 'два', 'четыре' и далее до двенадцати - чётные. Сложив эти цифры по привычке суммировать, что бы то ни было, как он это делал, например, с номерами автомобилей и трамвайно-автобусных билетиков, у него получилось число 'сорок два'. И, сообразив о циферблате, что двенадцать бывает не только часов, но и месяцев, и лет в зодиаке, Павел остановился на втором соображении, из которого выявилось сорок два месяца, или же - три с половиной года, как и сказано в Пятом Евангелии о времени власти Антихриста. Но 'где' и 'когда' Павел разгадать не успел...
Размышления Савельева прервал проснувшийся сосед по палате. Роман Козырев сидел на своей кровати, свесив ноги, и шумно зевал, почёсывая свою голову, начинающую уже обрастать жёстким рыжеющим 'ёжиком'. Вчера, во время диспута Павла с Иваном он так же мирно спал, погрузившись в объятия Морфея под их рассуждения о каких-то геометрических понятиях, напомнивших ему о скучных, однообразных уроках вечно сонного школьного учителя математики. В общем, Роман заснул, как его и учили. Ему приснилось, что известный кинорежиссёр, снимающий грандиозную трилогию о Сотворении Мира, пригласил его, Романа Козырева главным консультантом по спецэффектам. И теперь Роман отчитывал осветителя и оператора за топорную работу...
В тот момент, когда усталый седовласый старик с запущенной бородой, похожий почему-то на Карла Маркса, восклицал грозно: 'Да будет Свет!!!', и смазливый блондин-осветитель тут же включал семь мощных прожекторов, лучи их искажались, пропущенные через объектив кинокамеры, и представлялись взгляду консультанта на экране монитора перед ним в виде полупрозрачных, блестящих золотом шестигранников, а сами прожектора - в виде семи шестиконечных звёзд. Роман ругал и оператора, и осветителя, утверждая, что он-то знает от своих соседей по психиатрической клинике, что Небесный Свет не может и не должен так искажаться! Что Небесный - это источник всякого другого света, что это им не солнечных зайчиков ловить! И, увидев, что те лишь в недоумении пожимают плечами, Роман разбил экран монитора, обозвав его иконой дьявола, и ушёл из студии, заявив, что с такими бездарями он ни за какие деньги работать не будет!
Роман даже проснулся от возмущения! Он приподнялся на койке, опираясь о локоть, и, обнаружив себя в тёплой компании теперь уже единомышленников, сладко зевнул в потолок и, зацепившись там за что-то взглядом, вдруг произнёс хриплым спросонья голосом:
Шестигранник - фокус сферы.
Символ власти Люцифера.
Белокур. Красив на вид.
А зовут его...
Так и не вспомнив, как звали того осветителя, Роман откинулся с локтя на спину, повернулся на бок к стене и вновь заснул. И на этот раз уже безмятежным, спокойным сном.