Санитар Сергей Челышев внезапно покинул санпост, чем вызвал у своего напарника явное изумление, выразившееся у того в выпавшей изо рта только что прикуренной сигарете. Обычно, так было заведено, санитары предупреждали друг друга, если вдруг возникала естественная необходимость ненадолго отлучиться. На этот раз Челышев просто молча и торопливо ушёл с поста и, как потом выяснилось, вообще исчез из клиники.
Около года тому назад, также по осени, когда 'активный сотрудник' Челышев рекомендовал главврачу Калиману 'солидного бизнесмена' Бачко, тот и понятия не имел, что самого Челышева к нему в свою очередь подослал Алексей Николаевич с целью собрать как можно больше сведений о положении дел в клинике. Получая от Челышева подробные отчёты, Бачко выбрал подходящий момент, когда клинике вот-вот грозило закрытие, и предстал перед профессором в роли некоего 'спасителя'.
Сергей Челышев - двадцатисемилетний бездельник, гордец, отроду нигде не работавший, безропотно исполнил приказ Алексея Бачко устроиться в клинику санитаром и понаблюдать за профессором, так как находился в некоторой зависимости от Бачко. Челышев был непосредственно причастен к той истории с перегонщиками ворованных иномарок; и бандиты шли на вооружённый налёт только тогда, когда ему не удавалось угнать автомашину со стоянки или от дома указанного Бачко клиента. А в этом деле Сергей был большой специалист...
Начав воровскую карьеру с мелких автомобильных краж, сперва он снимал дорогую резину, магнитолы, колонки и прочее с оставленных на ночь без присмотра владельцами 'шестёрок', 'девяток' и других разновидностей отечественного автопрома. Затем Сергей перешёл на иномарки и вскоре угнал свой первый БМВ 'серебристый металлик'. Потом были другие модели, цвета и марки машин и, что самое удивительное, он ни разу не попадался. Ни в руки владельцев дорогих иномарок - людей, как их называли тогда 'очень серьёзных, ну очень', ни в руки всерьёз обнищавшей милиции, от этих людей зачастую зависящей и челышевых беспощадно карающей.
Дело в том, что, несмотря на криминальный свой промысел, Сергей очень боялся попасть в тюрьму. Это обстоятельство делало Сергея настолько осторожным, что его квалификация повышалась изо дня в день, подстёгиваемая к тому же развитым по делам его звериным чутьём заранее предвидимой опасности. Но по свойству натуры, наверное, его совершенно не привлекала роль 'тихаря-одиночки', вынужденного порой дрожащими от напряжения пальцами ковыряться где-нибудь под панелью приборов чужого, например, Мерседеса. Челышев жаждал работы в бригаде! Когда можно было бы, как представлялось ему, раздухарившись и не озираясь, как вороватая мышь, то и дело по сторонам, идти на 'гоп-стоп' и ощущать себя реальным пацаном, а не дрожащей под рулевой колонкой той же самой мышью. В общем, не имел Серёжа представлений ни о возможном тюремном статусе своём, ни о бытующих там понятиях. Тем не менее, когда всех тех реальных братков осудили и раскидали по зонам, Челышев, в 'бригаду-фас' так и не принятый, оставался дрожать на свободе, и Бачко не выдал его, оставив в пределах видимости как послушного исполнителя своей воли.
Как же могло такое 'положение тел' устраивать честолюбивого Сергея?.. Он всячески пытался компенсировать своё унижение, мотаясь в свободное от дежурства в клинке время по городу в поисках жертвы, и не находил ничего лучшего как отыгрываться на таксистах и частных извозчиках. Так, например, останавливал он поздним вечером какие-нибудь Жигули 'пятёрку' или Москвич и просил подвезти его на другой конец города. Когда водитель называл ему сумму оплаты за услуги такси, - рублей, скажем, сто пятьдесят, - Сергей, не торгуясь, но подтверждая незначительность суммы, радостно кивал головой и усаживался на переднее сиденье рядом с водителем.
По дороге Серёжа забалтывал, что называется, пробивал-доставал водителя наглыми, грубыми распоряжениями, такими как: 'Здесь налево!.. Да не здесь - дальше, чудила!.. Стоп! Тормози! Сдай назад! Проехали...'. И если видел, что тот натурально 'ведётся', - останавливал также приказом 'здесь тормозни!' у проходного двора или же у подъезда своего дома и спрашивал водителя: 'Сдача с пятихатки есть?..'. Когда водитель доставал деньги, Челышев лез рукой к себе во внутренний карман куртки и, как бы не доверяя водителю, требовал: 'Давай триста пятьдесят!'. Ничего не подозревающий, а может быть и предчувствующий в самый последний момент что-то недоброе, тот обычно всё же протягивал Челышеву деньги; а Челышев доставал из кармана не пятисотку, а пистолет Макарова и, выдернув купюры из рук опешившего водилы, сообщал ему, что 'сто пятьдесят' тот получит от него в будущие праздники и, не убирая ствола, выходил из машины и растворялся в темноте.
Так проверял он себя 'на дерзость' довольно-таки часто, пугая людей зажигалкой, точной копией боевого 'Макарова', но всё же, на всякий случай, стащил у своего хозяина Алексея Бачко стеклянную ампулу с препаратом, о котором тот отзывался как о безотказном средстве, лишающем человека всякой памяти и превращающем его в идиота. Дома Сергей набрал полный шприц препарата и с тех пор постоянно таскал его с собой. Ему повезло, что какие-нибудь случайные менты не отобрали у него этот шприц и не вкололи ему по дурости часть содержимого, чтобы проверить: наркотики это или что-то другое?.. Зато не повезло водителю Шевроле, который любезно согласился подвезти Челышева 'прямо по шоссе, никуда не сворачивая', когда тот, брезгуя электричкой, добирался из Зеленогорска до Тихого бора на попутке.
Водитель - весёлый, добродушный парень не спросил у Сергея никаких денег 'за подвоз' и всю недолгую их дорогу с откровенной радостью изливал свою душу ему, случайному пассажиру, первому встречному... Он рассказал, что едет домой, в Москву, что он - плотник и только сегодня закончил работу у хозяина дорогого коттеджа, которому срубил славную баньку.
Эх!.. Напрасно мы забываем порой, находясь в состоянии безмерного счастья, что мало кто из окружающих нас людей, - даже, пожалуй, и самых близких (не говоря уже и о вовсе посторонних), - разделяет вполне наши чувства. Когда кажется нам, что весь мир вдруг обрёл светлые тона радости навсегда, и что не будет отныне на планете Земля ни скорби, ни печали; и зла на земле теперь вовсе не существует! Не ведаем мы, очарованные, что это временное земное блаженство - всего лишь отблеск, редкое зеркальное отражение вечной благодати Небесного Царства...
Так и Сергей Челышев вовсе не разделял душевного настроения простоватого, на его взгляд, водителя; а как раз наоборот: едкое чувство зависти овладело им. 'Небось, не только баньку, но и денег немерено срубил...', - язвил про себя, цинично думал завистник, прищурившись, глядел на дорогу... И когда до лесной тропинки, ведущей от шоссе к санаторию, оставалось километра полтора, он, наконец, решился...
... Водитель внедорожника сидел, прислонённый Челышевым к истекающему смолой стволу старой 'в обхват рук не объять' сосны. Сперва Челышев обыскал кожаную барсетку, лежавшую на заднем сиденье Шевроле. Но денег он в ней не нашёл, а извлёк из неё документы на машину и водительские права, выданные на имя Аржунина Ивана Андреевича, с фотографией молодого русоволосого парня лет двадцати пяти. Посмотрев на год выдачи удостоверения, Челышев нашёл-таки явное сходство с сидящим неподвижно водителем и, вложив документы обратно в барсетку, принялся шарить по его карманам. В карманах фланелевой в мелкую клетку рубахи он ничего, кроме носового платка не нашёл и, брезгливо поморщившись, отбросил его, держа двумя пальцами, в сторону. А в кармане джинсов, в первом же, нащупал нечто, хрустнувшее под нажимом этих же пальцев. Предвкушая удачу, Челышев предпринял попытку залезть в карман рукой, но слишком тесно, вплотную прилегал тот к телу Аржунина. И тогда Челышев резко рванул за край кармана, но джинсовая ткань не поддалась; рванул ещё раз, и тогда слабая петля соскочила с пуговицы, и застёжка-молния порвалась. Теперь карман стал доступен, и вор извлёк из него скатанные в рулончик, перетянутые резинкой долларовые купюры. На крайней из них значилось заветное число 'сто'. Сорвав резинку, Челышев развернул скатку и, заломив купюры посередине в длину, кое-как распрямил их. Затем принялся скользкими от напряжения, потными пальцами перебирать слипшиеся между собой, слегка влажные бумажки, считая почти вслух: '...двадцать восемь, двадцать девять, тридцать!..'. Он пересчитал ещё дважды. Да! Ровно тридцать штук по сто долларов! Три тысячи 'зелёных'! Серёжа так был горд собой...
Однако теперь ему предстояло решить, как поступить с машиной? Внедорожник был весьма потрёпанным 'американцем', измеряющим собственный пробег в милях, которых на одометре (счётчике) его значилось триста сорок две тысячи. 'А может, и с полмиллиончика миль отшлёпал уродец...', - примерно так рассуждал о чужой собственности 'реальный пацан' Сергей Челышев, думая также: 'Даром что Шевроле, полный привод, - вроде как имя какое дворянское или звание, титул типа Шевалье. Звучит благородно, красиво, заманчиво. И вроде бы слышал, что тачка вообще-то хорошая. Но этот, в натуре, развалина, а не внедорожник!..'
Ещё когда Челышев загонял его сюда, в лес, он сразу понял, что машина 'убитая' и теперь, обмозговав это дело, решил окончательно: спрятать концы в воду - в прямом смысле этого слова. Неподалёку отсюда вдоль просеки тянулся заброшенный песчаный карьер: довольно-таки глубокий, заполненный наполовину водой. Челышев подогнал машину к краю его, вышел, бросил через опущенное стекло водительской двери визитку с документами - туда же, откуда и взял, обошёл машину кругом и, открывая поочерёдно все её двери, опустил 'до упора' остальные стёкла. Затем, воротившись к водительской, упёрся правой рукой в близкий руль, а левой - в крепление зеркала заднего вида, того, что снаружи, приналёг что есть силы и... тяжёлая машина не сдвинулась с места. Тогда он вспомнил, что поставил её на 'ручник' и, открыв водительскую дверь, дотянулся до рычага, отпустил стояночный тормоз и едва успел отскочить в сторону, потому что железная махина, сделав два неполных, последних для неё оборота широких колёс, рухнула в воду, прихватив с собой часть песчаного берега под содранным днищем её тонким слоем дернового нароста.
Салон быстро заполнился водой через открытые окна; и машина утонула целиком и почти сразу, утонула вместе с 'мобильным' Ивана в её 'бардачке'. Челышев не стал наблюдать за мелкими остаточными пузырьками воздуха на поверхности мутной воды, а вернулся к своей жертве. Водитель... Впрочем, какой он теперь был водитель? А Челышев сразу же забыл его имя и называл его теперь про себя просто лохом.
Тот сидел также неподвижно: спиною к сосне, между корней на земле, чуть наклонившись вперёд и вбок и, казалось, не проявлял каких-либо признаков жизни. Но что-то особенное было теперь в этой его неестественной 'манекеновой' позе, что-то пугающее; и Челышев, нагнувшись к нему, понял, что именно.
'А-а-а...', - протянул он на выдохе тихо; и сердце Челышева упало куда-то в кроссовки его, пожалуй, что в левую, потому что именно левая нога его дёрнулась нервно так, что он едва не упал. Челышев увидел перед собою глаза! Пока он ездил топить Шевроле, - лох открыл глаза! 'Этого ещё не хватало...', - подумал нелюдь, когда сердце его вернулось на место и теперь кололо и ныло, чего раньше с ним не бывало. 'Надо было и его... туда же...', - волновался о лохе Серёжа, понимая, что сам 'лоханулся'. Челышев не был на сто процентов уверен в содержимом ампулы. Но когда он, пряча (на всякий случай) подобие лица своего от как бы стеклянного, устремлённого в бесконечность взгляда Ивана, провёл несколько раз перед ним ладонью вверх-вниз, то убедился, что никакой реакции, ничего похожего на признаки сознания во взгляде том нет... Челышев подумал было: 'А уж не помер ли лох?..'. Но, приложив свою ладонь к груди 'умершего', он ясно ощутил чёткие ровные импульсы, посылаемые его руке сердцем Ивана Аржунина.
Вдруг Челышев вспомнил про следы... Сразу проснулось в нём звериное его чутьё; и он тотчас же представил себе каких-то собак овчарок, вынюхивающих след его старых, некогда белых кроссовок с чёрными приметными шнурками, вдетыми им за неимением одноцветных. Наверное, из-за страха Челышев так и не понял, что последняя эта примета для собак вовсе даже и не примета. Зато он словно воочию увидел картину, как собаки эти повторяют его путь от карьера, но как бы в обратном направлении: покружив вокруг старой сосны с сидящим возле неё полуживым человеком и злобно призывно лая возле обвалившегося берега заброшенного карьера.
Вернувшись из возможного будущего в настоящее время, Челышев стащил с лоха добротные кожаные туфли и, надев на него свои полуразвалившиеся кроссовки, обулся сам в пришедшуюся ему как раз впору пару чужой обуви. Затем, оглядевшись вокруг, он решил, что оставлять лоха здесь, под сосной, пожалуй, нельзя... Отсюда из-за редко стоящих вековых сосен просматривалась часть автотрассы. Да и само это место находилось возле разбитой пьяными тракторами лесной дороги, ведущей к каким-то дачным участкам. Пошутив над собою же злобно, мол, не умеешь работать головой - работай руками, Челышев взвалил податливое тело себе на плечо, - благо он частенько заглядывал в одну из зеленогорских 'качалок', да и вес оказался приемлемым, - и направился прямиком в сторону лесной чащи, которая начиналась сразу же за древним сосновым редколесьем. Минут через пятнадцать среднего шага ходьбы Челышев утомился не столько от веса безвольно свисающего с его плеча тела Ивана, сколько от поиска подходящего, по его разумению, места, где можно было бы это тело оставить. Теперь мерещились Челышеву грибники, которые в поисках майских первенцев заглядывают в заросли орешника; и один из них находит лоха, и тот всё ему рассказывает. В этаких мучительных скитаниях по лесу Челышев вышел на край большой поляны и решил, что лучшего места, чем заросшая высокой травой середина её, пожалуй, и не сыскать...
Когда он уже собирался покинуть поляну, взгляд его вновь невольно коснулся застывшего выражения бесконечности в глазах его жертвы; и Челышев, проведя ладонью сверху вниз по лицу принесённого, - как проводят по лицу покойника, отдавая ему дань человечности, - ладонью же и ощутил, что глаза эти потусторонние для этого света теперь закрыты. Затем он стал медленно пятиться от середины к краю поляны, одновременно высматривая, виден ли сквозь высокую траву силуэт лежащего на спине человека, и, споткнувшись о какую-то корягу, упал навзничь, на мгновение показав небу подошвы Ивановых ботинок.
Вскоре Челышев уже брёл в направлении санатория и никак не мог отделаться от видений 'стеклянного' взгляда и лица человека, этот взгляд выражающего, человека, чей образ долго потом являлся ему в ночных кошмарах. Тогда Сергей просыпался в поту и пытался успокоить себя мыслью одной: ведь он же не убил водилу... Тот где-то живёт, а быть может и вспомнил уже, и знает, что это он, Сергей Челышев сотворил с ним такое! Так, не имея покоя от приходящих за первой очередных навязчивых мыслей, Челышев долго не мог вновь уснуть, ворочаясь на постели, вставал и шёл курить на кухню. Затем снова ложился, пытался уснуть, но опять же вставал и курил одну за другой сигареты, выдирая зубами из них ватные фильтры, чтобы было покрепче, чтобы скрылось в едком дыму бледное лицо ночного кошмара.
Челышев воочию увидел это лицо из окна второго этажа клиники... Из-за чёрной чиновничьей Волги сначала вышел мужчина в форме прокурорского работника. Затем мужчина открыл заднюю дверцу Волги и оттуда, опираясь на галантно подставленную им руку, поднялась миловидная хрупкая женщина в чёрном брючном костюме... Последним оттуда же самостоятельно, без посторонней помощи появился ночной кошмар Сергея Челышева. Кошмар был облачён в белую (до возможности снежной болезни) сорочку с воротом-стоечкой, небрежно расстёгнутым, и чёрные, как и у его спутницы, строгие отутюженные брюки. На ногах кошмара красовались блестевшие на высоком ещё сентябрьском солнце остроносые туфли; и при каждом шаге кошмара они, как казалось теперь санитару, высекали из асфальта снопы огненных искр... То были всего лишь брызги воды, возникшие, когда Иван наступил ненароком на скрытую под опавшей листвой лужицу - неглубокую лужицу дождевой воды, и, разлетаясь, капли её искрились на солнце.
ГЛАВА 8
На выложенной крупной коричневой плиткой просторной площадке, отделённой от подъездных путей тремя широкими ниспадающими ступенями, перед входом в здание клиники выстроилась неровным полукругом группа людей в белых халатах. В центре полукруга, как бы утверждая особый свой статус, стоял пожилой человек в очках, со степенным, исполненным достоинства видом предводителя собравшихся. Так глава клиники Лев Семёнович Калиман встречал бывшего пациента Московского Института психиатрии Ивана Андреевича Аржунина, 'уступленного' ему зам. директора этого учреждения Эдуардом Викентьевичем Авестидзе.
Иван Андреевич, начавший уже привыкать к заботливому вниманию со стороны супруги своей Татьяны Сергеевны, - а равно и медперсонала Института психиатрии (наслышанного об её должностном положении), - воспринял столь торжественную и даже, пожалуй, почётную встречу в клинике Калимана всё же несколько настороженно... Он не мог знать наверно, видел ли он главу встречающих в прежней своей, позабытой им жизни. Однако на этот раз скорбное выражение на лице профессора вызвало у него ассоциацию с таковым же на лице одного из персонажей сказки про Снежную Королеву - героя отрицательного, который распоряжался там всеми запасами вечного льда Лапландии и угрожал героям положительным: А - отомстить, В - жестоко отомстить и С - то же самое, но только очень. Аржунин видел экранизацию этого произведения Г. Х. Андерсена, коротая время перед телевизором в холле четвёртого этажа одного из корпусов Института психиатрии, где в общей палате он провёл последние два с лишним месяца, опекаемый лично профессором Авестидзе, и всё же в безуспешных (несмотря на усилия лучших врачей) попытках вспомнить хоть что-нибудь о себе. Такой сказочный образ ледяного Льва Семёновича, подчёркиваемый к тому же окружающей его свитой, навёл Ивана Аржунина ещё и на другое сравнение Калимана с холодным небесным телом, вокруг которого как бы застыли на своих орбитах естественные его сателлиты. Увидев, что их, не считая профессора, девять человек, Иван сразу подумал почему-то: 'Да-а... Чем дальше планета от Солнца, тем больше у неё спутников...'. Такие сравнения, вызываемые образным мышлением 'нового' Ивана, всё чаще приходили ему на ум по всякому поводу, заполняя собой пробелы в его сознании - явные для него и изначально его пугающие и потому требующие хоть какой-нибудь компенсации.
Но во время его пребывания в Институте психиатрии, общаясь с соседями по палате, людьми вполне адекватными этому миру (никакими не психами), он постепенно пришёл к печальному для себя выводу: ему вовсе неинтересно разговаривать с кем-либо из них на житейские, так сказать, общие темы. И потому не обременённый каждодневными размышлениями о политике, футболе и прочими страстными думами разум Аржунина жадно впитывал знания по истории человечества, психологии, философии и другие гуманитарные. Получал же Иван таковые, в основном, из произведений классической литературы, книг научных изданий, а также посредством одного свободного от назойливой рекламы телеканала. Профессор Авестидзе всячески поощрял такое увлечение Ивана Аржунина и даже лично обсуждал с ним некоторые темы, надеясь со своей стороны, что подобное интеллектуальное общение, может быть, разбудит в Иване дремлющие пласты подсознания, содержащие информацию о его прошлом.
Так или иначе, от профессора не ускользнула маленькая хитрость добродушного Ивана, когда тот, желая со своей стороны ободрить профессора, притворялся наивно, будто бы он начинал уже что-то вспоминать о себе. Так, например, показывая Аржунину рекламные проспекты строительных организаций или торговых фирм, - где на фоне живописных пейзажей были изображены бытовки, бани, дома из бруса и прочее, - Эдуард Викентьевич напоминал Аржунину, что тот был раньше хорошим плотником, и предлагал ему на выбор: проспект с изображением двухэтажного кирпичного дома с двускатной крышей, и другой, где в виду соснового бора белела компактная бревенчатая банька с маленьким окошком и квадратной кирпичной трубой. Иван на оба эти проспекта взирал одинаково - с пониманием профессионала - и согласно кивал головой, подтверждая, что подобные строения он один как плотник не раз возводил в прошлой его жизни. Не смог скрыть Иван столь явного беспамятства и в отношении супруги своей, и всей домашней обстановки, когда с разрешения профессора Авестидзе Татьяна Сергеевна привозила его на неделю домой. Впрочем, к обретённому вновь семейному очагу Иван отнёсся тогда с трепетной благодарностью, но не более того.
Немало различных способов психотерапевтического воздействия применял профессор Авестидзе для исцеления Ивана Аржунина. Были среди них, например, сеансы гипноза, во время которых пациенту как бы записывалась идентичная забытой им информация, полученная от близких ему людей, хорошо осведомлённых о его прошлом так, что тому казалось потом, что это собственные его воспоминания. Именно казалось, но абсолютной уверенности в том у него и быть не могло из-за полного почти отсутствия в такой искусственной памяти зрительных образов, - за исключением разве что вызываемых богатым воображением самого пациента. Впрочем, такое воздействие, тормозя, так сказать, высшие отделы головного мозга, одновременно должно было настроить нынешнее сознание пациента на своеобразную частоту тех, испытываемых им в прошлом эмоций, впечатления от которых и теперь скрывались где-то в глубинах его подсознания.
Должно, однако, извиниться перед читателем за столь подробное описание дилетантом такого условного (как собирательный образ героя) метода лечения. Но этот пример был приведён не только исходя из желания автора пофантазировать, но и из-за необходимости отметить в этой истории ту огромную работу, которую проделал профессор Авестидзе, пытаясь соединить Ивана Аржунина прежнего с Аржуниным Иваном нынешним. Наконец и сам Эдуард Викентьевич убедился, что для этого воссоединения потребуются немалое время и постоянное, индивидуальное наблюдение Ивана квалифицированным специалистом. Так что не для того чтоб избавиться от трудного пациента, а для его же, пациента пользы Эдуард Викентьевич предложил Татьяне Сергеевне перевести Ивана Андреевича из Московского Института в небольшую частную клинику, находящуюся на территории лесного санатория вблизи железнодорожной станции Тихий бор.
В доставке немногочисленного багажа Ивана, состоящего из нескольких книг и стандартного командировочного мужского набора (за исключением в нём разве что алкогольных напитков), в ответ на просьбу Татьяны Сергеевны любезно согласился помочь Вячеслав Сергеевич Тропарёв. Именно его служебной чёрной Волги и формы работника прокуратуры так испугался Сергей Челышев, увидев Тропарёва, всего лишь сопровождавшего воскресшего водителя Шевроле до дверей клиники. По мнению Татьяны Сергеевны подобный эскорт должен был так, на всякий случай, произвести впечатление на медперсонал клиники, и, как известно, он действительно произвёл неизгладимое впечатление на одного из представителей медперсонала...
Челышев в панике выскочил через боковой 'чёрный' выход из здания клиники и, не оглядываясь, пустился наутёк через заросший сливовый сад, отделённый от хвойного бора двухметровым железным забором. Не помня себя, он каким-то непостижимым образом с первой же попытки преодолел препятствие и бросился бежать к автотрассе...
Когда до неё оставалось несколько сотен метров, Челышев вдруг остановился и замер на месте. Это сработало то самое звериное его чутьё, подсказавшее ему, что вдоль трассы, наверное, выстроилась уже ровной цепью рота суровых автоматчиков, и что если бежать назад, к железной дороге, то и там, у станции его тоже наверняка ждёт засада! Челышев как наяву представил себе, что вот он проходит через коридор из торговых палаток, ведущий к лестнице на платформу, как вдруг из-за прилавков, опрокидывая их и давя рассыпавшиеся по асфальту фрукты, выскакивают люди в безликих, 'глазастых' масках, и один из них сбивает его с ног прикладом автомата и ставит ему на грудь ногу в коротком спецназовском сапоге.
Оставался один путь: напрямик через лес километров семь, и он - на окраине Зеленогорска, у старого гаражного кооператива, где он и спрячется на некоторое время у приятеля своего, бродяги Федота, который обосновался возле гаражей в заброшенном ржавом 'морском' контейнере, используемом раньше на зеленогорском рынке в качестве торгового павильона. Федот жил в этом контейнере с начала мая до первых осенних холодных ночей, имея приличную комнату в коммуналке на другом конце города, где появлялся только при явных признаках наступающей зимы.
Отсюда, от гаражей сразу же и начинался лесной массив, через который пробирался теперь к ним Сергей Челышев, а Федот, вооружившись одним лишь чуть переделанным для иных целей автомобильным домкратом, обычно ходил 'на охоту' в садовые товарищества, расположившиеся тут и там по окраинам лесного массива. Домкратом Федот почти беззвучно отжимал стойки дверных деревянных коробок и, высвободив, таким образом, язычок-задвижку врезного замка из гнезда металлической накладки, ладошкой, одетой в хлопчатую с резиновыми пупырышками перчатку, легонько толкал дверь, и та пропускала его в чужой, оставленный хозяевами без присмотра садовый домик. Раньше Федот пользовался обычной фомкой, но это производило такой треск, отзывающийся потом трёхкратным эхо где-то в лесу и за лесом, что ему не раз приходилось 'делать ноги', чтобы не быть 'повязанным' разбуженными среди ночи соседями отсутствующих дачников. Однажды его всё же поймали какие-то пьяные, загулявшие в ночи мужики, и отделали так, что если бы не подоспевшие вовремя их жёны, тем мужикам пришлось бы, наверное, самим отвечать за нанесение 'тяжких телесных'. В тот раз Федот впервые изобразил приступ астмы, и его не только отпустили 'на все четыре стороны', но и извинялись перед домушником, дав ему на дорогу штоф 'Немирова с перцем'.
Добравшись кое-как до летнего Федотова жилища, Челышев обнаружил на нём тяжёлый навесной замок. 'Странно...', - подумал он. Федот днём обычно отсыпался после ночных похождений, а этот замок означал, что никакого Федота теперь в контейнере не было. Оглядевшись вокруг и не увидев где-нибудь поблизости спящего в тени деревьев приятеля, Челышев решил рискнуть и справиться о нём у сторожа гаражного кооператива.
Подойдя к металлическому трапу, ведущему наверх к возвышающейся над гаражами сторожевой будке, Челышев постучал по отполированным частыми ладонями поручням трапа, - как обычно стучали по ним хозяева гаражей, опоздавшие к закрытию на ночь центральных ворот кооператива. Знакомый Челышеву с тех пор, как он ещё лет пять тому назад арендовал один из гаражных боксов 'для ремонтных работ', сторож Николай вышел, слегка пошатываясь, на обнесённую ограждением площадку перед сторожевой будкой. Для стоявшего внизу Челышева он походил сейчас на капитана судна, попавшего в шторм, капитана 'отвязанного' вольного (не по форме одетого), который стоя на мостике и держась обеими руками за поручень, вглядывается в пучину вод, стараясь угадать, надолго ли морской царь затеял всю эту качку? Правда, качало не весь 'корабль', а только самого 'капитана'. И стальные листы, из которых сварена была площадка 'капитанского мостика', прогибаясь под его весом, отзывались, время от времени, гулким набатом. Эти весьма неприятные звуки обычно будили самих сторожей, когда председатель кооператива Фархад Ямадаев вдруг приезжал среди ночи проверить их бдительность.
Николай с похмелья не узнал Челышева. Но когда тот, поднявшись к нему и подтвердив гулом стального листа своё присутствие на 'мостике', сунул ему в руку пятидесятирублёвую купюру, то на вопрос о Федоте Николай неопределённо махнул этой рукой куда-то на внутреннее пространство между стоящих в два ряда напротив друг друга гаражных боксов.
Челышев понял, что где-то там, наверное, и следует искать Федота, который помогал иногда посредством того же домкрата, помогал, впрочем, не безвозмездно, поменять запасное колесо на машине какой-нибудь беспомощной в таких делах дамочке. Пройдя через вечно открытые днём, распахнутые настежь ворота на территорию гаражей, Челышев сразу увидел, что створки одного из них приоткрыты наполовину, и, оглядевшись вокруг, убедившись, что других вариантов нет, бодро направился прямо туда. До цели оставалось метров двадцать, когда перед ним от заброшенного, заросшего сорняками снизу ворот гаража выбежала на дорогу огромная серая крыса; и вслед за ней выскочил из зарослей местный крысолов - здоровенный чёрный кот Плутон. Сторож Николай принёс его из дома ещё котёнком и его поначалу называли Кузей, но начитанный сменщик Николая Артур предложил переименовать его в Плутона, находясь, по-видимому, под впечатлением от рассказа Эдгара По. Плутон вырос и полностью оправдал своё новое имя, так как крыс на территории кооператива действительно стало гораздо меньше. Вот и на этот раз Плутон настиг очередную свою жертву, и, оторопевший почему-то, Челышев так и замер на месте, увидев, как кот занёс переднюю левую лапу над прижавшейся к закрытой створке гаража серой шустрой тварью. Тут же и услышал Сергей - прямо за своей спиной - резкий, отрывистый гудок. Мгновенно обернувшись на звук, он ещё успел увидеть (буквально в метре от себя) зелёный капот внедорожника Шевроле; но лица водителя он так и не понял из-за отблеска заходящего солнца на лобовом стекле внедорожника...
Плутону не пришлось даже коснуться своей жертвы, потому что, едва увидев занесённую над ней для удара пыльную когтистую лапу, крыса враз испустила дух от разрыва сердца. То же произошло и с сердцем Сергея Челышева, который тотчас и рухнул как подкошенный перед колёсами внедорожника председателя Ямадаева.
ГЛАВА 9
Несостоявшийся студент Внеконфессионального Института Богословия, заочного его отделения Павел Александрович Савельев испытывал состояние глубокой депрессии. В свои неполные двадцать девять лет он решил, наконец, получить высшее образование, которое позволило бы ему не только расширить познания в вечно спорных вопросах теологии, но и рассчитывать в дальнейшем (по окончании им также Духовной Академии) на официальное признание собственных его взглядов на столь хрупкие, неземные темы.
С юных лет привлекало внимание Павла Савельева всё мистическое. Сначала он увлёкся вульгарным мистицизмом: читал книги по практической магии, о медиумах, параллельных и тонких мирах с их низшим и высшим астралами и прочей 'папюсовой' чертовщиной. Затем, когда Павел понял, что грязи и в этом мире предостаточно, он приступил к изучению теософии и наконец, отвергнув доморощенных мудрецов, увлёкся теологией. Так что, окончив десять классов средней атеистической школы, когда сверстники его поступали на юридические и экономические факультеты, Павел Савельев готовился стать семинаристом.
Как это часто бывает в период становления в юноше твёрдого мужского характера, когда жизненные приоритеты ещё не расставлены им в порядке их действительной значимости, с Павлом Савельевым произошло то, что в сентиментальных романах времён честных дуэлей обычно называлось как одержимость пылкой юношеской страстью. Страстью именно в том, облагороженном поэтами прошлого представлении об этом чувстве, а не современном - часто опошленном. Впрочем, что мы читаем - таковы и представления наши, и потому расскажем о Павле Савельеве в стиле его представлений о жизни.
Предмет его обожания не отвечал ему взаимностью, лишь поигрывая с ним, впрочем, как и со многими другими поклонниками, природным женским лукавством. Сам же предмет обожания, открыв для себя удивительную силу этого оружия, испытывал его как средство почти абсолютной, внезапно свалившейся на вчерашнюю девочку-подростка откуда-то сверху (очевидно с Луны) власти над представителями противоположного пола. То, что влюблённый Павел принимал за ответные знаки внимания со стороны девушки, было всего лишь поверхностным, небрежным осмотром контролируемой территории, на которой он, Павел занимал место где-то на периферии; а в центре, которых вопреки двухмерности вышеозначенной территории было сразу несколько, находились перспективные, обеспеченные родителями мальчики-мажоры, - как удачно определил их статус один непопулярный поэт и рок-музыкант. Павел же был из семьи среднего достатка. И в конце 'восьмидесятых', когда над страной уже нависала 'угроза капитализма', и равные среди бесправных стремились занять лучшие места под солнцем, что выглядело у многих вчерашних полурабов довольно-таки пошло, - в то время Павел был погружён в изучение Священных Писаний, ставших также общедоступными наряду с тотальной капитализацией. Посмеиваясь в душе над современными 'мещанами во дворянстве', Павел не понимал ещё тогда, что сделав однажды подспудный, неосознанный им выбор в пользу духовного самоосознания, он навсегда лишал себя возможности быть перемещённым предметом своей любви с 'периферии' в один из 'центров', потому что поступал уже, образно говоря, под непосредственный контроль Иного, более могущественного, нежели лунное, Ведомства.
Подобие короткого замыкания произошло тогда в сознании Павла Савельева. Стремясь в высшие сферы бытия, душа его всё же оставалась 'на привязи' у молодого, мужского его организма. И страдания Павла усугублялись к тому же и неопределённостью личного окончательного выбора между двумя мирами, - примитивно, по-земному смешиваемых им воедино, и совершенно неверным по незрелости его представлением о Едином Целом, то есть непониманием им Абсолюта как такового.
Но, как говорится, время доктор, время лечит, и Павел начинал понимать постепенно некоторые особенности непредсказуемой женской психологии в сфере романтических отношений и вскоре разочаровался в них вообще. Правда, для верности ему пришлось-таки два года отслужить в армии так, что вернувшись оттуда, он не только не вспоминал уже о 'навеки любимой', но и прошлое увлечение его теологией казалось ему теперь юношеской блажью... Проработав потом года три в пункте проката видеокассет, Павел как-то раз просматривал каталог новых, поступивших к ним на реализацию фильмов, и случайно обратил внимание на несколько странный среди боевиков и лирических мелодрам фильм о жизни святого Франциска Ассизского. История этого святого произвела на Павла Савельева такое особое впечатление, что, оставив вскоре работу в видео-прокате, он подал документы для поступления во Внеконфессиональный Институт Богословия; сдал все прочие вступительные экзамены, и ему оставалось теперь только написать сочинение на довольно-таки странную тему, малопонятную даже для подкованного в азах теологии Павла.
Распечатав присланный ему из Института по почте конверт, он обнаружил в нём тетрадный лист, в правом верхнем углу которого стоял прямоугольный 'чуть шире, чем выше' штамп. Штамп содержал в себе полное наименование учебного заведения, номер лицензии, ещё какие-то едва отпечатавшиеся цифры, телефон Института и выделенную над всем этим крупным шрифтом надпись 'для иногородних абитуриентов'.
'Почему для иногородних?..', - удивился коренной москвич Савельев.
Институт Богословия находился также в Москве, в одном из спальных районов и занимал административное здание Райкома Комсомола, как бы компенсируя богоборческое прошлое этого сооружения.
Чуть ниже были обозначены три возможных варианта тем для сочинения. Изумлённый Савельев около часа изучал все три варианта, пестрящих частыми специфическими терминами и сложными фразеологическими оборотами, и выбрал, наконец, более-менее понятный по своему содержанию.
Вариант был такой: 'Значение религиозной символики, как визуально воспринимаемого кода, объединяющего на подсознательном уровне членов узко-конфессиональных групп'. Прочитав ещё несколько раз всю эту заумную галиматью, Савельев явно расстроился... Он всё ещё находился под впечатлением от истории жизни святого Франциска Ассизского - человека духовно возвышенного и одновременно простого, искреннего человека - и никак не ожидал, что в высшем учебном заведении, главной целью которого (как полагал Савельев) было приблизить человека к Богу, ему придётся столкнуться с таким циничным формализмом, который сразу бросался в глаза в замысловатых вариантах предлагаемых тем. Они как будто нарочно запутывали и без того мудрёный смысл их содержания и заведомо ставили абитуриента в неловкое, глупое положение перед экзаменаторами.
Однако сам Павел Савельев не был ещё способен, как святой Франциск, любить всех людей, никого не судя, и потому решил выразить свой благородный гнев перед явным ханжеством так называемых учёных богословов. Он как бы занял позицию защитника чужой святости от лицемерного мудрствования о ней некоторых претендующих на религиозность, мирских по сути своей философов. Но таковыми защитниками всегда была исполнена история человечества; и пример апостола Петра, отсекшего мечом ухо одному из стражников, одному из тех, что пришли пленить самого Иисуса, вряд ли мог служить оправданием для кровавых крестовых походов и средневековой инквизиции. Так вот и Павел Савельев, узрев во внеконфессиональности учебного заведения явные признаки фарисейства, да пожалуй, и секты, за неимением меча вооружился обычной шариковой ручкой и написал в своём сочинении всё, что он думает об этих ханжах...
Через несколько дней перед председателем экзаменационной комиссии, доктором богословия Леонидом Абрамовичем Ярославским предстал один из рядовых членов этой комиссии, преподаватель истории Константин Трофимович Непорочный. Как-то весьма откровенно, по-свойски (чего раньше себе не позволял никогда) глянул историк в голубые глаза председателя, взглянул, пожалуй, с иронией, с блеском азарта в своих карих глазах. И вместо ответа на резонный вопрос Ярославского 'что Вам, батенька, собственно надобно?', Непорочный молча положил перед ним сложенный втрое листок обычного 'протокольного' формата.
Это было сочинение вполне вероятного (судя по набранным баллам) заочника Павла Александровича Савельева... Развернув лист и пробежав взглядом поверх очков тему означенного сочинения, профессор Ярославский снял очки и внимательно прочитал следующее:
Там, где добро отмерено за злобу,
Рабы боготворили вора, чтобы
Смотрел теперь, приятель, в оба:
Распятье на груди, а в сердце Коба!
Далее шло заявление с просьбой выслать по почте его, Савельева документы и извинения за отнятое им у учёной приёмной комиссии время. Всё. Число и подпись: Савел(ев) Павел. Окончание фамилии было почему-то заключено в скобки; и профессор Ярославский, не ожидавший подобного сочинения, которое завершалось к тому же явным отказом Савельева поступать в его, Ярославского Институт - образцовый во всех отношениях, небрежно бросил сложившийся втрое листок через стол историку Непорочному.
- Пе-едайте, пожал-ста, Константин Тгофимыч, секъетаю: пусть подготовит к отпгавке документы этого... Савельева...
И, не сдерживая более гнева своего, рявкнул:
- И чтобы духу его не было больше в нашем Институте!!!
Когда Непорочный скрылся за дверью, Леонид Абрамович извлёк из кармана жилета мобильник и, набрав на нём несколько цифр, чихнул, дождался ответа и возопил:
- Алло, это скогая?! Психиатъическая?! У нас тут человечек нату-ально спятил!.. Что-о?! Имя?! Савел!.. Тьфу ты чёгт, то есть Павел! Павел Савельев!.. Что-о?! Возъаст?! Ну, около тгидцати... Адъес? Сейчас...
Упавши грудью на письменный стол, Ярославский дотянулся рукой до забытого Непорочным пустого конверта с обратным адресом Павла.
- Диктую, записывайте! - И 'дал отбой' сразу же после по слогам им продиктованного.
'Скорая' по адресу выехала. А примерно через месяц доктору богословия Леониду Абрамовичу Ярославскому на адрес его Института по почте прислали штрафную квитанцию за ложный вызов с чётким штампом Государственного унитарного предприятия 'Скорая психиатрическая помощь'.