Духом родным красна. На деревьях лопаются почки, распускается изумрудно-зеленые листья. Трава лезет, удлиняясь с каждым днем. Две-три недели, и можно будет на выпас скот выгонять, самим у костра посидеть, на зори ясные поглядеть. Чумацкий шлях поведёт думки-мысли по дорожкам жизненным твоим, по тонким оборвавшимся тропинкам ушедших близких твоих.
Где бродят теперь, души их? С кем теперь воюют? Или может, примирились с врагами своими? Может там,
вон за той зиркой*(звездой), что прислонилась на краю ковша, и начинается новая дорога тех. Кто ушел от нас навсегда?
Пусть будет дорога их прямой, не тернистой. Пусть икнётся им там, в вышине, и услышат они мысли наши. Узнают, что помним мы их, и никогда не забываем. Идите с миром.
Идите.
Скоро и мы к вам.
Поспешаем.
Весной вернулись в село ... как их назвать ...обломки.
Воевали вместе с красными. Против. Против нас. Против рода своего. Против братьев своих. Против жен и деток своих убогих.
Не радостное это было возвращение.
Не праздничное.
Отцы и деды, братья и сёстры не отвечали на приветствие. Не склоняли головы в поклоне. Проходили мимо, как мимо пустого места. Был до того человек. Был. Да весь вышел. Нет доверия больше. Да и можно ли доверяться тем, кто связался с самим Сатаной?
Опасно. Опасно не только доверяться, общаться.
Вернулось семнадцать.
Даже больше чем пластунов. А уходило, на сколько меньше?
Вояки. Скрывались где-то, за чужими спинами.
Они потоптались в селе несколько дней. Побродили по селу, покрутились у шинка. Бач*(видишь) есть в мошне деньга. Платили жалование. Жаловали с барского плеча. Шинелями английского сукна, островерхими колпаками со звездой бесовской.
Бесы. Бесы из рода нашего.
В апреле двадцать второго, собрав свои пожитки, детей и баб своих пришли в Новосёловку. Мне только их тут не хватало.
Дед. Дед Лыпка их принял. Как когда-то меня.
Вышел на встречу. Сказал.
- Здоровы будьте, воины красные. Как жить будем? В мире, или нам тоже живыми закапываться?
- Дед. Не обессудь. Не по своей же воле, по неволе.
- Разве можно человека неволей принудить убивать?
- Так не мы одни.
- Другие за себя ответят сами. Нам с Миколкой, куда теперя?
- Мы тебя просить пришли. Пусти ради Христа. Нет греха нашего. Беда наша. Дети. Бабы. Просите милости от деда. Куда мы теперь.
Мужики стояли, тихо глотая слёзы, тайком утирая глаза свои бесстыдные. Бабы и детишки их плакали навзрыд.
Плакал дед и Миколка обтирал свои горькие слёзы. Как тяжело потерять брата. Как горько. Как обидно брата потерянного оплакивать. Но, ведь просят. Христа ради. Врагу - прости, как же брата не простить.
Подошел дед, обнял Дёмку Гайко. Начали прислоняться к деду и остальные. Васька Максеменюк, упал на колени, обнял деда и плакал, как дитё малое, аж сопли котились по бороде.
Дед всех обнимал, целовал трижды. Целовался и Миколка с мужиками.
Простили им.
Ради Христа, кого не простишь.
А, брата и подавно.
И народ простил.
Разве только Гнат Шведюк сопел.
Сопел, до поры. Потом тоже признал.
Дёмка Гайко.
Служил крепко. Дослужился до командира эскадрона. Домой вернулся по ранению. Коммунист? Да и Бог с ним. Бога в душе держал, своих людей берёг.
Он воевал ещё с германцами. В пятнадцатом, вместе с Брусиловым (?!) в прорыв ходил. Медаль георгиевскую имел.
К красным попал с дуру. Приехал домой бельишко поменять, харчей собрать, а тут такое. Прихватили мальчишек, совсем сопляков. Ну и что бы было? Так, хоть половину домой привёл.
Мужики злобятся? Злобятся! Пройдёт время, утихнет злоба, уляжется на своё место, смотришь - поймут, что к чему. Приложатся губой к раскалённой подошве утюга, перестанут через неё слюной брызгать. Всем не объяснишь и слов не наберёшь и думок со своей головы, в чужую, не переложишь.
Кто бы из вас, столько потерпел, ради сынков ваших. Пять раз раны детские на свою шею брал, и то не всех уберёг. Они теперь каждую ночь снятся.
Видит Бог, не он начинал эту войну, не он порвал род на клапотник*(сшитое из кусков одеяло). Тянут его теперь на ноги, нос замерзает, на нос - зад весь в инее...
... Может, думают поляки на фронте, давали сопли спокойно на усы накрутить. Под Варшавой, таких ганзулей*(подольское разговорное слово) дали, так от них гребли, аж под Бердичевым остановились.
Вот только Микола и смог выслушать, да дед понять.
Пол ночи дед с Дёмкой пил малиновый перегон*(самогонку из перебродившей лесной малины), слушал Демкин рассказ, вскакивал каждый раз, как тот хоронил очередного мальца и доставал из кармана военного френча следующий православный крестик, передавая в руки деда со словами: - отдай батькам*(родителям). Подбегал, брал крест трясущимися руками и всё допытывался.
- Схоронили? По-людски? А, крест поставили.
- Все справили, в лучшем виде.
Демка.
Крепкий мужик. Слеза котится, а хоть бы дрогнул, не то, что мускул, голос.
Бабы с детишками, вояки, заняли четыре свободные хаты. Спят давно. Намаялись. Натерпелись. Ладно. Лес прокормит. Кто теперь поля сеет, да и чем их сеять.
Дед переводит разговор на другую тему.
- Шо теперь делать будете?
- Шо? Жить. Хлеб сеять.
- Хлеб сеять? Какой хлеб? Где зерна на посев взять?
- Завтра. Завтра Микола напишет заявку в волость. Буду просить семян для вновь образованной коммуны. Напишешь?
- А, сколько будешь просить?
- Сорок подвод на посев, да шесть на прокорм, шоб до урожая прожить.
- Неужто столько дадут?
- Дадут. Герою, дадут. Мало того. Надо родне помочь. Как, пока не знаю. Мрут в селе?
- Мрут.
Какого человека обидели! Какого человека! Только из села выжили, а он о людях печётся. Это же какую силищу иметь надо? Не утерпел.
- Дёма. Неужто не обиделся?
- На кого? На своих? Да как на них обидишься, они же свои, злобятся от неведенья. Узнают, успокоятся. На вас надеюсь.
- Узнают. - Вскрикнул дед. - Они у меня узнают. - Помахал кулаком почему-то не в сторону села, а в сторону реки.
- Дед. Я понять не могу. Почему голодают? Неужто работать разучились.
- Работать? А, кому работать? Мужиков, через пять хат в шестой. А, чем работать? Ты знаешь, сколько у единоличников, "тягла"* (тягловых животных) осталось? На всё село, шесть пар волов и три десятка коней. Остальные в совхозе. Они там "курнык"*(курятник) устроили. Зерно пустили на корм курам, не пахали, не сеяли, курчата*(цыплята) подохли, курей хорь подушил. Сена не заготовили. Под нож тягловых волов, дойных коров пускают. Ещё год протянут и разбегутся. А, ведь всю живность из села, Щур для них собирал. Последних коров со двора уводил, вдов и сирот на голодную смерть обрекал. Знаешь почему? Крыська, Задворнячка*(Крыся Задворяньска) ему доложила, что мужики к батьке ходили.
- К батьке? А, она откуда узнала?
- Да как в селе утаишь. Это тебе шо шило в мешке, как не прячь, а острие вылезет. Кто-то проболтался. Калики*(инвалиды) пили по черному, пока было шо пить. Бабы меж собой обсуждали, кто, когда вернулся? Да, Бог её знает. Вызнала. А, когда Щур объявился, к нему на перьину*(слово с двойным значением; и постель и мужское достоинство) напросилась.
- А, кто в совхозе объедается?
- Из наших, никого.
- Да ты что!
- Вот тебе и что. Ежели бы не Щур, может, и сами бы организовались, а с ним, сам знаешь, никто на одном поле нужды не справит. А, тоже бывает "чтокаешь".
- Зачтокаешь. Закукарекаешь. Ты давай так. Бандиты в округе есть?
- А, куда без них. Народ кусать*(слово с двойным смыслом; отбиваться и кушать) хочет. Голод не тётка, галушками не угощает, и пушками не застращает. Хоть так, хоть иначе, помирай.
- Кто?
- Может, слышал, Волынец.
- Где обитает? Сюда заглядывал?
- Вокруг Христиновки крутится, к нам не ходит - живиться нечем. Как ты сюда сунешься. Вон, Зятковцы, батальон да эскадрон квартируют. Станция. Кто его сюда пустит. Может, по черному лесу и бегал. - Слукавил дед, косвенно давая ответ.
- Значит так. Дед. Завтра. От села десять подвод с ходоками в волость. Хлеба просить. Ещё двадцать, в черном лесу, ждут обоз. Нет. Надо тридцать. Сможете собрать?
- Бабы запрягутся.
- Годится. Стрелять только в гору. Коней не брать. Кони все таврованные*(поставлено тавро) найдут, беды не оберёмся. Телеги - тоже. Зерно в село не везти. Прятать в лесу. К схронам нести на руках. Всё подмести. Чтоб не одна собака не нашла, пока не отсеетесь.
- Дёмушка. - вмешался в разговор Микола. - Это моё дело. Пластуны с семьями сделают.
Он сразу вник в смысл предлагаемого дела.
- Сделаем в лучшем виде.
- Надо, чтобы в коммуну, кто-то из наших пошел. Надо. Вам надо. Не захотят, человек десять назначайте. Потом всё объясню. Название коммуне будет "Имени Ворошилова". Так надо. Один наш комиссар здесь ошивается. Для него, это бальзам на душу - для нас спасение. Те, что будут ехать, десять подвод, те будут тоже наши. Днём, будете нам помогать сеять, ночью на ваших полях сообща будем. Плохо. Плохо, что земля под пар не поднята. Сорняк замучает. Ежели комиссара привезу, принимать как родного. Мужик не вредный, к уважению падкий. Ну, пожалуй, всё. Мне надо своих поднимать, слово сказать, обоз готовить, а вы давайте в село. Встреча в четыре по полудню в березняке. Своих не постреляйте.
- И вам того же.
Как он добыл зерно, каких ему это стоило трудов, но в четыре часа всё делали сообща. Перегрузили на тридцать подвод хлеб, остальные двадцать повернули назад. Когда отъехали, устроили стрельбу. Постреляли в гору, и погнали оставшихся двадцать подвод к Крутогорбу. На въезде в село их уже обстреляли по настоящему. Трех "ворошиловцев" ранили и одного сельского. Это ещё более показалось правдой, когда рассказывали в городе комиссару. Тот выделил ещё тридцать подвод зерна, да дал в подмогу полуроту солдат, да выделил коней на посев.
На следующий день, когда обоз шел по старому пути, нашли своих коней и пустые подводы. Командир взвода, ехавший с Дёмкой сказал.
- Смотри. Поумнели бандюги. Попробуй их теперь найди.
И Дёмка повторил.
- Попробуй.
- А, мне зачем? Мужики жить хотят. Может и мои так, по лесам.
- Ты мне это прекрати.
- Виноват, товарищ комэска.
- Ну, то, то же.
Сразу после приезда в Новосёловку начали сев. Их уже ждали сельские мужики и бабы, три пары волов и пять пар коней. Пахали, сеяли, бороновали в один ход. За пять дней посеяли всё, до последнего зерна, как раз к приезду комиссара.
Увидав такую прыть в работе, да услышав, что помогали сельчане, устроил митинг, на котором что-то говорил о мировой революции, такой же мировой контрреволюции, борьбе за светлое будущее, в общем и целом нес "снегом в пургу, метелью в завирюху". Мужики самоотверженно ему хлопали, кричали ура, раз сто, на все предлагаемые здравицы, в честь любого чёрта и дьявола и радовались. Искренне радовались. Отсеялись! Уже осенью будут с хлебом.
Он, радость принимал чистой монетой на свой счёт, обещал ещё зерна и обещание сдержал. Выделил зерна ещё пятьдесят подвод. Работали как каторжные, с голода падали, но посеяли снова всё. До последнего зерна. Комиссия приехала, когда хлеб взошел, проверяла. Не могли в комиссии поверить, что столько хлеба можно посеять со ста подвод, и не знали, что мужики взяли по три килограмма зерна на хозяйство, двадцать два мешка на село! Одну подводу на всех!
Целое лето держались. Собирали щавель, крапиву, ели ботву столовой свеклы, заправляя эти травяные супы двумя ложками муки жесткого помола.
Дёмка привёз в совхоз вместе с комиссаром комиссию, после того, как там съели первую лошадь. Скандал вышел нешуточный. В селе люди умирают с голода, но отсеялись, а тут доедают дойное стадо, за коней взялись.
Комиссия совхоз распустила, вернула оставшихся коней и коров во вновь образованную коммуну имени Ильича. Старого директора забрали с собой в волость. Вместо него прислали нового "коммунара", но тот не прижился и, в конце концов, перед самой уборкой согласились назначить своего, сельского, из "ворошиловцев" Максеменюка.
Из окрестных сёл, ещё не созревшее зерно, стали подкашивать набегами. Мало того, бандиты Волынца, пытались сжечь хлебную ниву. Их постреляли сами мужики. Помог и комиссар. Выделил на охрану полей солдат.
Так два человека спасли село от голодной смерти.
Имя одного известно, второй, сделав своё благородное дело, канул в Лету.
Как у каждого живущего были и у этих людей грехи, но Господь Всевышний не оставит без награды благие дела.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Тяжко хоронить своих сынов. Нет тяжелее беды.
Когда вернулись Николай и Степан Шведюки и принесли домой Гринькину уздечку, саблю и шапку, Даша просто упала, как подкошенная, и впервые в своей жизни две недели провалялась в горячке. Да и Юхим, выплакав последние слёзы за столом поминок, тоже слёг.
Если бы не Гринина жена, Катерина, наверное, и не встали. Выходила. На руках выносила стариков.
Но, когда пришел голод, он забрал четверых младших дочерей Юхима и маленькую дочь Грини, последнее звено цепочки его на этой Земле.
Бывшее всегда богатым хозяйство затихло. В хлеву не храпели кони, не вздыхали волы и коровы, не повизгивали свиньи, не галдели гуси и утки, не кудахтали даже куры. Что куры. Сорвался с цепи и удрал пес "Сирко". Кошка "Мурлыка" одичала. Хоть и жила поблизости от людей, но только потому, что развелось в пустых клунях мышей, на призывы не шла, в руки не давалась.
Кому в голод нужны сапоги? Кто и за какие шиши их будет покупать?
Слава Богу, не бывает беда вечной. Проходит её время, как всё на Земле. Проходит.
Практически в одно время с "ворошиловцами" объявилась в селе дочь Дарьиной сестры Софии, Стефания.
Может и гуляла Софийка с паном Вижинским, как бы он отдал её замуж за своего управляющего Косиньского? С ним и прижила себе она дочку Стефанию по возрасту как раз Миколе ровня. А, вот она то, всем удавшись в мать, и красотой, и статью, и паскудством поведения, приворожила таки молодого Выжинского. Нажила с ним трех детей. В одиннадцатом родила ему Стасика, в четырнадцатом Юрасика, а уже после революции в восемнадцатом, младшую, Марию.
В двадцатом, Вижинский вырвавшись из рук селян в Гайворон, казнил вернувшихся жовниров, и сам под ударами красных сдрыснул в свой Краков, бросив на произвол судьбы, ладно приживанку, детей своих.
Старшего Стасика, игравшего в войну, как настоящий поляк - польский офицер, зарубил пьяный красноармеец, а двое других спасло чудо в виде красного командира, которому понравилась красивая подоляночка.
Всё бы ничего, но как напивался новый муж, начинал Стефанию бить, попадало и детям. По этой причине, как только появилась возможность вместе с мужем приехать в Зятковцы, она прихватив детей приехала к тётке.
Приехала она не с пустыми руками. Оставила детей, и кое-что оставшееся из прошлой жизни, а в замен, для мужа, взяла в подарок пару хороших хромовых сапог. Узнав о бедственном положении семьи, и порадовав мужа подарком, разжалобила его так, что тот прислал, пять мешков зерна, подсолнечного масла, большой кусок сала и даже пару ржавых селёдок.
Это, сначала, спасло Юхима и оставшихся в живых членов его семьи, а затем пошли за его сапогами новые представители власти. Когда кончились старые запасы кожи, начали привозить свою. Работы появилось больше, чем в былые времена. Возили за работу столько еды, что хватало не только самим, но и подкармливать соседей. Нет в жизни горя, есть только беда, которая это горе разбавляет.
Юхим с каждым годом старел. Как ни как, восьмой десяток меняет. Сел шить с ним сын Николай, но не его это дело, да и какой из него мастер с одной рукой, сел сын Степан, да водка мешает, а другого кого посадить?
Юрко.
Хоть и пся крев, а добрый хлопец растёт. Душа добрая, щедрая, руки золотые. С десяти лет деду помогал, в четырнадцать, уже сам шил.
Закончилась эпоха военного коммунизма, началось короткое время НЭПа. Село обрастало мясом на глазах. В хатах появилось, что есть, в люльках прибавилось новых сельчан.
Голод, как только насытился, быстро притупляется памятью.
Не забывается. Тот, кто в жизни своей испытал голод, не забудет его никогда. Притупится сытостью, восприятие чужого голода, но как только забрезжит на горизонте свой, будет копить кладовые сухарями недоеденными, да крупами, да солью, да спичками.
Шумит, переливается спелым колосом нива. Не то, что сильный поднялся хлеб. Плохо. Плохо выработанная земля не даст хорошего урожая. Где сорняк задавил всходы, где комок земли придавил. И всё же. Из одного зерна встаёт колос. А, в нём четырнадцать, шестнадцать зёрен. Сжали хлеб, в снопы связали, на ток подали. Мужики отладили старенький локомобиль, доставшийся от совхоза.
Молотили хлеб круглосуточно. Мужики и бабы, даже детишки малые тут же на току спали.
"В 1922 году коммунами имени Ворошилова и Ильича было посеяно семьсот десять гектаров земли. Средняя урожайность составила 15,5 центнера с гектара. Собрано 11005 центнеров зерна. Заложено в семенной фонд: 2285 центнеров с целью посеять в 1923 году одну тысячу двести пятьдесят гектаров земли.
Между пятьюстами сорока пятью крестьянскими хозяйствами, составляющими в две коммуны, разделено ровно 3000 центнеров зерна, по одиннадцать мешков на хозяйство.
Собрание постановило:
В благодарность рабоче-крестьянской Красной Армии, за бесценную помощь в посевной кампании, отправить обоз хлеба из пятисот двадцати подвод с зерном, общим весом пять тысяч восемьсот двадцать центнеров зерна.
Решение принято единогласно.
На собрании присутствовал военный комиссар товарищ Гайко".
Дёмка. Наш Дёмка. Военный комиссар!
Любой власти нужны умные люди, за которыми идет народ.
А, как за таким, народу не двигать? Это же сколько, в голове мудрости иметь надо, чтобы так из беды людей вывести.
Ему выделили в волости служебное жилье, так нет же, каждые выходные - в Новосёловку. А, детишки, так вовсе в школу в селе ходят. Не отрывает детей от рода. Потом, что их в городе держать? Сельская школа, обычная сельская школа. Первая на всю волость десятилетка! Математика, физика. Да в школе учат языкам: французский, немецкий, даже латынь!
Это конечно не институт, не гимназия, но хорошо, что так можно учить.
По Подолью гуляют разношерстные банды грабителей и убийц. Самый опасный, из доморощенных атаманов, Волынец, совсем озверел. Люди только-только почуяли облегчение, а его мерзавцы, прямо на полях крестьян убивают. Нивы жгут.
Черный лес может скрыть целую армию. Попробуй их найди.
Дёма ездил по сёлам, уговаривал крестьян не помогать этому извергу. И ездил то как? Вдвоём, на обычной бричке, с женой. Такая мишень. Стреляй, не хочу.
Дома. Дома не все понимают.
Злобятся до сих пор на красных, а как понять не могут?
Несколько раз проводил общий сельский сбор. Выступал с речами. Говорил:
- Чего хотел батька? Поделить Русь на лоскутки крестьянских Советов? Вокруг будут сильные, большие государства и они дадут спокойно жить сельским анархиям? Это здорово, когда сами решаем свою долю. Здорово. Если есть умные водители. А, если нет? Жить будешь хуже, чем в округе? Хуже. Не время пока самим, своим умом жить. Не дадут. Не позволят.
Мужики, не боялись, пытались в ответ, своё в ступе тереть:
- Батька хотел крестьянскую республику, своё правительство.
- Ну! И почему не смог? Почему, столько жизней за него положили? Где теперь батька? А, там разве крестьян нет, только они шо то не спешат за батькой в ад прыгнуть. Дурное дело не хитрое. Кулаком не дубину перебьешь, а руку покалечишь. В злости своей забываете, что рабочие, такие же труженики, как и вы. А, им права на Советы не даёте? Так вот сейчас и есть рабоче-крестьянские Советы.
- Рабочие? Это они труженики? Это шо они нам такое нужное делают?
- А, ты шо век собираешься в лапти обуваться?
Вопрос вызвал бурный хохот собравшихся, из которого слышались реплики, возгласы.
- Это ты с кем сейчас говорил?
- Это ты кого в лапти обул?
- Юхим. Пошей ему сапоги.
- Ша. Я никого не обуваю. Я говорю, слушайте, о-б-у-ю-т! Если не с рабочими нашими братами будем сообща, обуют в лапти. Да. Мы поступаемся рабочим, будем их кормить. Будем. Они нам будут трактора, сеялки, косилки, молотилки делать. Может, это вы делаете? Дадут облегчение. А, окромя этого, будут делать ружья и пушки, пулеметы и танки, корабли и аэропланы, шоб нас защищать. И защищать нас будет наша, рабоче-крестьянская Красная Армия!
Сел, обдумывая сказанное, потом вскочил и закончил.
- Били вас. Били. А, как было не бить? Не свободу свою защищали, а вольницу отстаивали. А, ваше своеволие, это чья-то неволя. Может, вы не принуждали кого-то по своим законам жить? А, законы ваши, всем милы?
- А, чем законы наши плохи? - Спросил Гнат Драчук.
Он не пошел в коммуну. Держал своё хозяйство. Не то, чтобы сильное, но всё пытался делать сам.
- Может и хороши законы. Я не знаю, но один ты не сможешь справиться с обществом. Да, и зачем тебе, против своих напрягаться. Смотри. Пройдёт срок, что-то вернётся из наших законов, что-то новое утвердится.
- Эх, Дёма! - Выдохнул Гнат. - Попомнишь моё слово. Ежели назначают с верхов, забудут они там, ради каких слов зачинали дело. Таких, как ты побьют, а новых панов поставят нам на головы. Снова будем мы, по разным конторам шеи гнуть. Как же не можешь понять ты, что Советы будут слова говорить, а служивые будут, не нам кашу варить. Меж собой сварятся, и не в весильный* (свадебный) борщ. Пройдет время, сядут разные щуры кабинетные нам на голову.
Не к слову вспомнил Щура. Как черт из табакерки выпрыгнул, ворвался в комнату для собраний при сельсовете, Васька Щур.
- Шо здеся за собрание? Товарищ Гайко? По какому праву?
- Во! Вот теперь, у Щура будем право просить. - Закончил Гнат, махнул рукой и пошел к выходу.
За ним пошли все единоличники и часть коммунаров, сплевывая и матерясь сквозь зубы.
А, Щур все больше распаляясь, кричал.
- Развел здесь анархию. Я в губкоме поставлю вопрос. Я выведу тебя на чистую воду.
- Да пошел ты. - Не сдержался Дёма. - Ты зачем людей злобишь? Это ты поставишь? Это я поставлю. Ты ... ты ... пошел вон отсюда.
Щур потянулся рукой к кобуре, но столкнулся взглядом с мужиками и пулей вылетел из сельсовета. По дороге ему попался на пути старенький сельский священник.
Он, уже с трудом ходил, опираясь на палочку, и когда выскочил Щур, он просто столкнул старика с высоких ступеней. Даже не заметил. Прыгнул на коня и скрылся с глаз.
Старец, при падении сломал себе ногу и сильно ударился головой, отчего слёг, и через два месяца, хоронило село своего священника.
Пусть не нарочно. Пусть. Но, оказался Васька повинен ещё одной смерти.
Есть такие люди. Рождаются они, как само проявление зла. Плодят его, вокруг себя, в неимоверном количестве, разносят вокруг беды и страдания. Каждый в меру отмерянную ему. Сами же, под гнетом этих бед падают и погибают.
Никогда.
Никогда, не доживаю эти люди на Земле лет, отмерянным им Судьбой.
Тянет их в ад. Там их место.
Место исчадий ада - в аду.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Щур собрал в волости всех своих последователей. И с их помощью, он бы добился поставленной задачи - расправиться с Гайко.
Они смогли бы. Смогли скинуть его.
Комиссара перевели в Киев. Не было у Гайко своих людей в Совете. Не было. А, если и были они, то было их совсем мало.
Судьба распорядилась иначе.
Утром следующего дня ехал Дема со своей женой первой, Марией, в волость и попал в бандитскую засаду.
Въезд на мост, через Соб был высоким. К самой дороге подходил лес. Оттуда и открыли огонь бандиты. Марию убили первыми же выстрелами. Кони испугались и сбросили бричку под откос.
Это спасло Дёме жизнь, но получил он пулю в бедро и сильно поломался.
Хорошо, что вышел на полевые учения эскадрон дивизии имени Котовского расквартированный в Гайсине. Они то не дали бандитам добить искалеченного военкома. Нападавших рассеяли, некоторых из них взяли в плен, кого постреляли, а Гайко отвезли в больницу.
Пол года он отвалялся по госпиталям, получил инвалидность, у него неправильно срослась нога, он стал сильно припадать на неё. В тридцать лет он стал не нужен новой власти.
Пока человек здоров, власть с него выжимает последние соки, он отдаёт ей все свои жизненные силы, как только силы эти заканчиваются, человек не нужен больше этой системе.
Система.
Такое устройство государственной системы. Пока человек нужен, самым маленьким винтиком, но нужен, она встраивает его в свой механизм, как только этот винтик ломается, система его отторгает.
Взамен остается пенсия, да куча болезней, которые укорачивают и без того маленький человеческий век.
Привезли Дёму в Новосёловку, к тому времени переименованную в Ворошиловку, весной двадцать четвертого.
К тому времени, с помощью крестьянских народных дружин, банду Волынца, котовцы разгромили, а самого атамана, поймали в клуне его любовницы. Так они были на него озлоблены, что не дожил атаман да законного суда. Когда его вели по улицам села, выбежала на встречу конвоировавшим его бойцам женщина, у которой бандиты убили мужа и двоих малолетних сынов, и проткнула его насквозь простыми крестьянскими вилами. Её, не успели не только остановить после первого удара, который пришелся в живот Волынцу, но и даже когда она нанесла ему удар вилами в голову. Сила удара была такой, что два рога из четырех сломались, а два других прошли сквозь глаз и рот и вышли насквозь, пробив кости черепа.
Дёму взял к себе жить дед Лыпка. Так они и жили некоторое время, сельский знахарь, сельский блаженный и сельский посланник. Божественный посланник ради спасения рода.
Травмы, полученные Дёмой, не давали ему сна. Боли, которые его преследовали, не давали ему покоя ни днем, ни ночью.
В больнице ему давали морфий, дома он пил маковый отвар, только благодаря нему, мог немного поспать.
В дело вмешался дед.
- Дёма, не дело это. Шо, ты постоянно на маковки припадаешь, это до добра не доведёт.
- А, шо делать? Кости ломит, голова болит, сам себя еле ношу только тогда, когда маковок попью.
- Надоть ... Надоть от них отказаться.
- А, как от них откажешься? - С тоской спросил, как выдохнул. - Так тело болит и душа, так пылают, шо только маковками спасаюсь.
- Давай лечиться, ежели гожусь для тебя, помогу.
- А, ты можешь мне помочь? Как? Может, болячку заберёшь? Может, ногу удлинишь? Может, Маню мне вернёшь?
- Маню? Маню не верну. И ногу не сделаю такой, как была, но болячку уведу, ежели сам захочешь. Или ты собрался к предкам? На новоселье?