Ренцен Фло. Глава 8. Турецкий марш

ГЛАВА 8 Турецкий марш

- Hallo, na? So, das ist Oksana. Привет, как вы? Вот, познакомьтесь, это - Оксана.

Мы впервые у моих. Вернее, я впервые их с ней знакомлю.

- Здрассте, - говорит она им по-русски, говорит просто, не подчеркнуто и протягивает по правилам здешней уравниловки руку - сначала моей маме, затем моему отцу.

- Здравствуй, Оксана. Очень приятно, - так же по-русски отвечает мать, оглядывая ее с внимательной улыбкой.

А я ушам своим не верю. Мать же не желает разговаривать на русском и практически никогда на нем не говорит, не считая редких разговоров с немногочисленной родней, оставшейся в Казахстане.

И вообще, она в свое время очень любила Анушку. Спелись они с ней, и мать все мозги мне проела или пыталась проесть о том, как неумно с моей стороны было разрывать столь долгие и удачные отношения с такой хорошей, красивой и умной девушкой. И где я еще такую найду. И у меня тридцатник не за горами, пора бы уже о чем-то там подумать.

Готов поспорить, они с отцом в плане баб привыкли считать меня трудным случаем, с которым какая-нибудь новая просто так не замутит. А тут еще работа эта и не знакомлюсь ни с кем, времени нет... Вернее, это у матери ломка, это она, по ходу, уже внуков хочет. Отец в этом плане на расслабоне, мол, Тамар, он же мужик, ему и в сорок пять успеется.

Если уж на то пошло, то косяков по поводу Оксанки можно было ждать скорее от матери. Помнится, ее первое впечатление тогда, давно было не самым благоприятным. Но, вот если честно, то мне было пофигу, как они ее воспримут. Ведь в моей-то жизни, в моем восприятии Оксанка воцарилась столь незыблемо и безоговорочно, что знакомство ее с ними было маленькой бюрократической формальностью, голимой постановкой их перед фактом. Тем фактом, что в моей жизни появилась девушка. Женщина. Та самая. Так что я внутренне даже посмеивался при мысли о предстоящих смотринах, не мандражируя и не задумываясь над тем, мандражировала ли она.

А она им, кажется, ничего?

- Николай, - радужно улыбается ей отец. Впервые после смерти дяди Вани вижу на его лице такую улыбку.

Едва, лишь мне одному заметно кривя губы в усмешке, Оксанка позволяет показать себе квартиру, в которой она, типа, впервые.

- Ihre Eltern haben `n Haus. У ее родителей - дом, - сообщаю я матери.

Оксанка, улыбаясь, добавляет:

- Да уж. И еще к тому же огород, собака, кошка, рыбки и хомячок. Времени свободного у них - сами понимаете. А мы с братом разъехались по стране, так что им от нас помощи никакой. И они иногда задаются вопросом, нужен ли им одним вообще такой дом. Но чтобы переехать - даже представить себе не могут.

- Мы Андрюшу с Антошей тоже не видим совершенно, - с сожалением кивает мать, продолжая говорить по-русски. - А чем твой брат занимается, Оксана?

- Дима сейчас вообще в Глазго, пишет бакалавра по биоматематике.

- Какой молодец. А наш Антоша - пианист. Это его пианино.

- Как это прекрасно - музыка, - восхищается Оксанка. Искренне восхищается. - Работать в такой прекрасной среде, занимаясь любимым делом. Это же для души.

- Да, я сама об этом мечтала когда-то, - говорит мать. - Как же мы обрадовались, когда Антоша стал всерьез заниматься фортепиано, в музыкальный ВУЗ поступил, на джазовый класс. Но... Ох уж эта мне учеба, - вздыхает она вдруг. - А потом работа. У одного проекты, у другого выступления. Так и перестаешь детей видеть.

Скажите пожалуйста, ни разу мать не давала мне понять, что скучает. Или на русском об этом как-то говорится легче? Органичней?

- Жизнь сейчас такая, Тома, - пожимает плечами отец. - Сейчас у всех так.

Оксанка кивает им с сочувственной улыбкой: - Родители тоже нам постоянно жалуются, что не видят нас. Но я стараюсь раза два в месяц к ним ездить.

Это пока мы с ней встречаться не начали. Теперь мы стараемся все свободное время проводить вместе. Друг в друге.

- Словом, Оксана, это хорошо, что ты сегодня приехала. А то сто лет не собирались и еще столько же не собрались бы, - заключает отец.

Он из тех, что говорят немного, зато по существу. И не кривят душой.

- Как здорово... что все мы здесь... сегодня... собрались, - проговаривает задумчиво Оксанка, проставляя паузы в ритм - это из песни? - затем спохватывается.

Впрочем, напрасно - лицо отца принимает сияющее выражение:

- Ребята абсолютно не интересуются русской музыкой. Тем более, такой старой. Бардами. Неужели ты что-то знаешь?

- Немного, - улыбается она. - Да это ж не совсем барды. Митяев. Классика почти. А барды ее пели.

Отец кивает с радостным восхищением.

- Я как-то спрашивала у Андрея, не слушает ли его папа - то есть, вы, дядь Коль, - Высоцкого, а он мне: "Кого?"

Это же было той ночью, здесь, в этом доме? Мы тогда впервые были вместе. Не могу сдержать выразительного взгляда в ее сторону.

А отец смеется: - Вот-вот. Но Высоцкого я и правда не особо слушал раньше. Теперь слушаю иногда, - добавляет он несколько изменившимся голосом.

- А я его еще с подросткового возраста люблю, - говорит она. - И много песен его знаю. Пару из них даже на гитаре играть могу.

Тут моя очередь удивляться, хоть я и не хочу подавать виду, что чего-то не знаю о ней:

- Когда успела научиться?

- В универе. У меня же гитара в углу стоит, забыл? Та, что за шкафом. Это моя. Мне ее тогда в общаге на день рожденья подарили.

Когда она говорит "у меня", родители как-то странно переглядываются. А я над этим не задумываюсь, размышляю только, что она мне ни разу не играла. И не пела. И не читала больше стихов с того самого раза. Вообще, мы в последнее время редко бывали в ее комнате.

Впечатление, произведенное Оксанкой на моих родителей, превзошло мои ожидания уже потому, что у меня их попросту не было. А мать, по ходу, не вспомнила того, как Оксанка приходила тогда с Настюхой, и собственного уничтожающего приговора, вынесенного ею тогда Оксанке. Давно же было.

Но Оксанка никогда не принимает халявы.

- Да, - говорит она задумчиво - это так прекрасно - уметь играть на фортепиано. Я в свое время не доучилась, к сожалению.

С этими словами она смотрит на мать с простой, открытой улыбкой - но я-то ее знаю уже, эту улыбку. Застывшую такую. Маска. Зачем это? Затем.

Не спрашивая разрешения, она садится за пианино и играет Турецкий марш Моцарта.

Теперь я не только слышу, но и вижу, как она играет. Вряд ли качество игры ее улучшилось за эти годы, ведь она же не занималась. А мне пофигу. Я просто любуюсь ее экспрессией, тем, как она раскачивается из стороны в сторону, как взмахивает руками, когда играет. По-моему, так делают серьезные музыканты, увлеченные музыкой? Тоха теперь делает так же. Она спотыкается несколько раз, один раз запинается так сильно, что ей приходится вернуться назад, далеко назад, ведь она же без нот играет, но нам троим это абсолютно безразлично, и мы терпеливо ждем продолжения, не смея тревожить ее. Ее музыка, местами бурная, раздающаяся колокольным звоном, местами - тихая, но задорная, скатывающаяся к нам веселыми, круглыми горошинками, местами струящаяся почти журчанием ручейка захватывает нас, и мы не придаем значения таким мелочам, как сбои и неточности.

Марш завершается тем, что она мне потом называет "типично моцартовским эксцессом; вот сходим мы с тобой в оперу, и ты его еще узнаешь - это у чувака так все и бурлило через край, натура такая была эксцентричная, экспрессивная, он не знал, куда это выплеснуть, вот и выплескивает тут в конце" - и она обрушивает на клавиши заключительные аккорды, которые по замыслу композитора нужно повторить еще и еще, вдолбить в слушателя, передав ему хотя бы малую толику тех эмоций, что в нем, в композиторе, так бурлили.

Когда она доигрывает, мы хлопаем ей.

- Молодец, - говорит ей отец. Но это она не для него играла, ведь тогда он, как и я, не видел ее и не запомнил.

Нет. Я смотрю на реакцию матери и вижу на ее лице точно такое же выражение, как у Оксанки. Такую же абсолютно застывшую улыбку. Словно она поняла что-то и ни с кем не хочет этим делиться. И что же она скажет?

- Оксана, ты играла просто замечательно! Ведь ты, наверное, очень давно не занималась? - а, это она про музыку. Нет, непонятно. Ну, так потом станет понятно.

- Спасибо. Да, очень. Это было последнее произведение, которое я играла в музыкалке в Ростове, только его помню.

В скором времени она откалывается с матерью на кухню, пока мы с отцом идем во дворик к родительской машине - менять колеса и масло заодно. Я свою резину поменял уже. Уже октябрь-месяц, пора, даром, что бабье лето. Вот прямо завтра могут настать заморозки, гололед. Eisregen, то есть, дождь, замерзающий на ходу. Здесь нередкое явление в любое время года, кроме лета. Довольно поганая штука, особенно на скорости, на автобане. Вот и меняют они летнюю на зимнюю четко в октябре, в День Воссоединения Востока с Западом, то есть, сегодня. А на Пасху потом - так же четко зимнюю на летнюю.

Я там у себя сам таким как замена резины не заморачиваюсь, времени нет, да и отвык я, за меня все делают в бэ-эм-вэшном "автохаузе". Наши адвокатики кое-кто не знают даже, с какой стороны к тачке подойти, если, не дай боже, придется открыть, крутнуть, тупо посмотреть что-нибудь. Но я-то вырос в другой семье. Отец все, что может по части машины или дома, делает сам. Конечно, дома он, как Оксанкин, своими руками не построил, но все же многое умеет. Тоха у нас слишком изнеженный, но мне немного от отца передалось.

Болты у него тугие, зараза, самому крутить их тяжело. Вот и приходится помогать ему. Замену масла он полностью поручает мне, потому что с недавних пор ему стало тяжело с ним возиться. Перевозил какую-то хрень и получил отравление, даже на больничном из-за этого сидел. Хреново - под старость лет дыхательные пути себе так испортить. Хотя, он же у меня еще молодой совсем. Он с тех пор стал таким чувствительным, что нюхать какие бы то ни было безобидные химикаты, вот даже материн лак для волос вообще не в состоянии. Но курить все равно не бросил. А мать делает вид, что не замечает, что он вообще начал. Ведь об этом его проявлении депрессии, в которую ввергла его дядькина смерть, никому неизвестно. Даже, типа, ей. Так что я сам спускаю старое, мазутно-переливчатое черное масло в плоскую ванночку, заливаю новое, пока он стоит поодаль, наблюдает, и вижу, как у него, слегка подрагивая, чешутся руки.

Все сделав и переодевшись, пьем пиво на балконе, поджидаем Тоху, который ради такого случая тоже должен подвалить.

- Надо бы потом проехаться на танкштелле, давление проверить, - произносит отец задумчиво, а я киваю ему. На улице пасмурно, накрапывает дождь, и мы наблюдаем за ним с приятным чувством расслабона - суббота, пиво, мы - дома, нам никуда не надо. И вообще - хорошо. С недавних пор мне в основном "вообще хорошо".

- А она мне нравится, - говорит он внезапно, будто читает мои мысли. - Оксана.

- Рад слышать, - говорю ему и так же внезапно понимаю, что мне все-таки не пофигу, и я действительно рад слышать. Особенно от него, отца. - Мне - тоже.

- Давно с ней знаком?

Киваю: - С тринадцати лет. А ей было двенадцать.

Отец не ожидал: - Как так? А почему так долго волынил?

Пожимаю плечами, отхлебываю глоток. Он только качает головой, говоря с внезапным раздражением, идущим по нарастающей:

- Не понимаю я вас, молодых. Это тебе не твоя тренировка, не черновик какой-нибудь. Это жизнь. Настоящая. И жить ею надо сейчас. А то - кто знает... - ожесточается внезапно: - Думаете, что? Бесконечна жизнь? Не может оборваться в любой момент? - тут он запинается: - Ладно, не будем.

Я знаю, что он ничего не намерен сейчас со мной обсуждать. Просто наболело у него. Случайно вырвалось.

Отворачиваюсь. Зачем-то оглядываюсь в дом и взгляд мой падает на три черно-белых фотографии в уголке гостиной, на стене. Раньше их там не было. Наверно, отец повесил. Фотки про него и дядьку.

Вот они, пацанами еще совсем. Даже на выцветшем черно-белом снимке видно, какой яркий день за самошитыми, по-деревенски цветастыми шторами. Видно, спать их днем уложили, а они не хотят спать. Лежат в трусах и майках, руки под головами, каждый - в своей кровати, вернее, не кровати это даже, так - кушеточки какие-то низенькие. Лежат и с ухмылками смотрят в объектив. Наверное, фадер фотографировал. Такой необычайно крупный план, на котором видно их пацанячьи лица и их выражения. Поближе - отец, конопатое, голубоглазое хулиганьё, белобрысое вдобавок. Вот кто меня конопушками наградил, это мы с ним в фадера пошли. Взгляд у отца более озорной и дерзкий, мальчишеский. Сразу видно, кто был заводилой их вылазок. Это сейчас он молчаливый и замкнутый. Подальше - дядя Ваня. Младший. Тоха на него похож, как и в свое время дядька, он унаследовал внешность от моти. Ну, и от матери нашей, которая, как ни странно, похожа на мотю. С заднего плана на меня смотрит матово-нежное, почти девчоночье лицо с большими, темными глазами в обрамлении длинных каштановых кудрей. Взгляд мягкий, детский, мечтательный. Мотя так хотела девочку, что, когда родился второй сын, наряжала его в платья, банты завязывала. Отец говорил, что дядька вечно животных каких-то бездомных домой таскал. И вообще отличался мягким характером.

Вот - вторая фотка. Они с отцом уже подростками стоят, прислонившись к капоту чьего-то ЗИЛа. Жара и тут, нещадно палит солнце. Взгляды у обоих вызывающие, недоверчивые, особенно у отца. Наверно, на солнце прищурились просто. Оба по пояс голые, за спинами у них бескрайняя северно-казахстанская степь. Солончаки. А вообще-то Луну напоминает, хоть я там и не был.

На третьем фото родители приехали на Дальний Восток навестить дядю Ваню в армии. Фадер в меховой шапке, какие носили тогда мужчины. Мотя в белой пуховой шали. Дядька стоит посредине, подтянутый такой, в форме и шапке армейской, взгляд, естественно, уже совсем не тот, что в детстве, но и во взгляде этом, в его больших темных глазах помимо серьезности и даже какой-то угрюмости сквозит задумчивость.

Он назвал своего старшего сына, нашего двоюродного брата Иваном, потому что это имя и фадера. Это здесь у фадера в паспорте написали "Йоханн". Впрочем, все вернулось на круги своя, потому что прабабушка в детстве, перед тем, как их сослали в сорок первом, называла фадера "Ханнес", сокращенно от "Йоханнес". Я сам слышал, как она уже здесь, страдая от склероза, так его называла - Ханнес. Иоанн. Иван. Они тогда, до войны, совсем не говорили по-русски, ни дома, ни в сельских школах. А дядька тоже дочку хотел и страшно рад был, когда младшей родилась девочка. Мы с Тохой не знаем их совсем, детей его, что живут где-то в Хабаровске. А до внуков он не дожил.

Поворачиваюсь и не могу подавить в себе порыва - обнимаю отца за плечи. Не помню, когда в последний раз обнимал его, обнимал ли вообще. Вероятно, это он меня обнимал, и было это в далеком детстве. А с тех пор - не было у нас с ним заведено такого.

- Ладно, ладно, - отстраняется он. - Не надо. Так уж вот, ничего не поделаешь, - пристально глядя на меня, отец вдруг достает пачку "Голуаз", закуривает, держа сигарету в дрожащих пальцах, затягивается. А я смотрю на него, на то, как он посвящает меня в свою тайну. Хотя радостней мне от этого не становится.

- Па, дай мне тоже, - тихо прошу у него.

- Ты че? Сын, да ты оборзел совсем, - смеется он безрадостно, хоть и по-взрослому, на равных. Я ж мужик уже давно, хоть и сын его. - А спорт твой как же? Ладно, ладно, - повторяет он, в который раз уже. - Не надо, не начинай, а то потом бросить не так просто. Ниче, устаканится все. Вон, у тебя теперь все как хорошо, - затем продолжает другим тоном: - Хорошая она девушка. Необыкновенная. Рад я за тебя.

- Спасибо, па. Мне важно было услышать это от тебя, - вру я, хотя - нет. Только сейчас понял, что и правда важно, значит, не вру.

- Матери она, кажется, тоже понравилась. Вон, сколько вместе возятся. Шушукаются о своем, о женском. Девчата, ну что вы там? - зовет он внезапно. Не в его стиле совсем. - А то уже невмоготу от этих запахов.

В этот момент мать с Оксанкой выносят из кухни какие-то произведения кулинарного искусства и о чем-то хихикают, глядя в мою сторону. Не иначе, как мать, восхищаясь собственным остроумием, решила поведать моей девушке какой-нибудь смехотворный случай из моего детства, желательно, невероятно стыдный и от этого дико обеих умиляющий, а Оксанку - прикалывающий. Вероятно, мне еще предстоит пережить просмотр моих детских фотографий, на которых я был меньше, а от того конопушки на мне казались больше.

Решив не ждать больше нашего пианиста, мы садимся за стол - на самом деле, это уже давно отработанная такая стратегия, применяемая моими родителями по отношению не только к моему брату, но и ко мне - тоже. Стоит им плюнуть и усесться обедать без нас, вечно запаздывающих, как мы - тут как тут. Так что никто, кроме Оксанки, особо не удивляется, когда, как только мы поднимаем ложки для первого, заявляется Тоха.

- Мои сыновья таким образом дают мне понять, что помощи от них по хозяйству мне все равно не дождаться. Главное, чтобы к их приезду все на столе было, - смеется мать, целуя Антона, у которого от удивления едва не начинается икота, стоит ему услышать, что она говорит по-русски.

- Тох, Оксану помнишь? - говорю ему просто. - Если нет, знакомься еще раз.

То ли братец мой от природы такой впечатлительный, музыкант, артист хренов, то ли же он попросту не в силах не заценить моей красивой, сексуальной девушки - но его удивление растет посекундно.

"Ни фига себе, это - она?" - читаю в его взгляде и не знаю, что это - удивление тому, во что она превратилась с тех самых подростковых пор или же она ему тупо нравится.

"Ну да, а ты как думал", - подтверждает ему моя ухмылка.

Иногда даже твоему унылому братцу прет в этой жизни. Зато если на него ведется телка, то уж та самая.

Ишь, как зырит на нее. Да ладно, пускай поглотает воздух, решаю, мысленно махнув на него рукой. Она и правда классная сегодня. Еще класснее, чем обычно, то есть. По случаю сегодняшнего знакомства с моей семьей она замутила прическу и оделась в элегантное супер-сексуальное черно-белое платье-футляр. Вместо туфель на высоком каблуке на ней сейчас домашние тапочки, но длинные, стройные ножки, офигительно сексуальные в черных чулках - чулках, не колготках, я достоверно знаю, сегодня утром не удержался и оттрахал ее в них, пока она надевала платье, а затем дотрахал уже в этом самом платье - от этого абсолютно не проигрывают. Даже маникюр ярко-красный сделала, в кои-то веки. Секси моя. Ну и винить ли Антона за то, что у него, как у любого нормально функционирующего мужика, глаза есть?

С чувством собственнической гордости и - впервые в жизни, вот ей богу - превосходства по отношению к брату, в плане девок обскакавшего меня шагов на двадцать, обхватываю рукой ее талию, пока они здороваются с ним за ручку.

На губах ее милая улыбка, когда она произносит по-русски:

- Оксана.

- Антон, - говорит он тоже по-русски, вот ржач.

Да она заводится, что ли, от его внимания? Забавно как, замечаю с удивлением. Ей нравится... нравиться, уж это-то я знаю.

Он сегодня, как и всегда, одет элегантно и стильно, в его джазз-бэнде чуваки одеваются с лоском современных стиляг с оттенками богемности. Его же богемность проявляется лишь в какой-то витой, манга-образной татухе с добавлением прыгающих во все стороны музыкальных ноток, набитой на левой руке пониже локтя. Он, кажется, сам ее рисовал. Тоже себе татуху набить, что ли? С великом? Или цепью и зубчаткой? Стрижечка его - нормалек. Ни за что не пропустит визита в парикмахерскую. Кремом для бритья или чем там еще несет от него за три версты. И шмотки-то на нем сидят как-то по-особенному. И ни одной конопушки. Антонио-хренов-Бандерас, только ростом повыше и помоложе, понятно. Красавчик, в который раз отмечаю про себя, беззлобно, впрочем. Я давно уже на это забил, переболел, да там и болеть-то было нечем.

Тоха - мой младший брат, вот он кто для меня.

И я не чувствую никаких пинков ревности, вот ни малейших. Нет, не такой я самоуверенный козел, чтобы игнорировать этот вопиющий контраст между мной и братом. Просто мне отчего-то кажется, что она просекает эту тему между нами. И эта легкая искра, вспыхнувшая было в ее глазках, тухнет. И я понимаю в очередной раз, что она у меня... глазастенькая просто. Любит глазками пострелять, в смысле. Но это безобидно. А теперь она как-то демонстративно прижимается покрепче ко мне, хоть он, ясное дело, и не думает к ней подкатывать. То и дело сжимает мою ладонь, бросая на меня влюбленные взгляды. И хоть я и не нуждаюсь в моральной поддержке, говорю же, но во мне внутри все становится тепло и как-то хочется петь. А такого, в смысле пения, со мной не бывает, вообще-то.

Мы приехали с ночевой, а Тоха планировал остаться только на обед, по его милости перешедший в ужин. Обычно он вообще не засиживается. Завтра у него джэм-сэшн, а потом - выступление. Затем он переигрывает свой отъезд на "поздно вечером". После застолья и разговоров за столом, по главной части, между Оксанкой и родителями, а затем - уборки мы перебираемся в мою бывшую комнату, в которой у них теперь гостевая.

Родители в зале смотрят телик, а мы торчим тут втроем, слушаем музыку на моей сотке с колонками и потихоньку пьем пиво, затем - джин-тоник. Спаиваем и Тоху, заставив и его остаться на ночь. Ди-джейн у нас, кто бы мог подумать, Оксанка. От этого музыкальная сопроводиловка придает нашей сходке окрас школьной тусни, какой между нами в этом составе никогда в жизни не было.

Сначала чокаемся бутылками под "Americana" Оффспринг:

- Я не слушаю их долго... сто лет, - произносит Тоха с легким акцентом.

- А ты их, типа, вообще слушал? Чего ты вообще слушал, кроме Баха? - (и - ей): Не слишком темп, зай? По мозгам бьет.

- Ниче, это - для разогрева, - говорит она. - Кончится - поставлю вам что-нибудь помедленней. А Бах и спид-панк - не взаимоисключаемо, правда, Тош?

- Правда, - соглашается он. - Я люблю всякую музыку послушать... ну... такую... ну...

- Разнообразную? - подсказывает она.

- Да. А как живешь ты с ним? - тыкает он в меня пальцем. - Он любит же слушать только тэкно. От музыки не понимает он ничего - коверкает он русский язык. Но мы не прикалываемся над ним.

- Не только техно. И - уже нет, - заявляет она. - Под моим присмотром он слушает то, что нравится мне.

Это правда. У себя она мне только свое и ставит, ставит потихоньку и у меня, если я ничего не ставлю сам.

- И вообще, - добавляет она уже тише, на сей раз мне запоминается эта фраза, которую Тоха пропускает мимо ушей, а я ловлю, пристально глядя на нее: - Я с ним не живу. Так, ладно, мальчики, - это она уже с оффспрингами общается - хорош "fuck you", давайте теперь уступим место даме, - и затем мы слушаем I think I'm paranoid Гарбэдж. Пока она восхищается эхкспрессией и личностью Ширли Мэнсон, мы с Тохой переглядываемся и ржем, за что она, тоже, впрочем, со смехом, объявляет нас шовинистами и в наказание ставит нам Нирвану, против которой Тоха, как оказывается, ничего не имеет. А я вынужден терпеть кобейновское обдолбанное: "Rape me-e-e-e, rape me-e, my friend... Rape me-e-e, rape me-e again..." "Изнасилуй меня, изнасилуй меня, друг мой... Изнасилуй меня... изнасилуй меня снова..." - и еще чего-то там. Вот я многое стерплю, но Кобейна как раньше не переваривал, так и не переварю никогда.

А у них какая-то своя туса, они обсуждают влияние сиэттловского гранджа на рок-культуру девяностых. Я больше слушаю и наблюдаю. Пью, иногда поглаживая ее, сидящую у меня на коленках. Иногда она особенно оживляется от разговора и возбужденно начинает на них подпрыгивать, а я похлопываю ее по попке, как заправский "папик".

- Ах, он ушел еще до того, как я была способна что-либо понимать, - сокрушенно восклицает она про Кобейна.

- Но музыка не ушла, - заявляет Тоха, опять воюя с подходящим изречением на русском, и поднимает свой стакан с джин-тоником.

- Да, музыка вечна, - соглашается она, уловив то, что он хотел сказать, и чокается с ним. - Ладно, Андрюш, - переключается она на меня, - ты у нас достаточно терпел, поэтому мы сейчас еще быстренько послушаем кое-что, чтоб к слову о рок-легендах девяностых, а потом поставим тебе Red Hot Chili Peppers.

Я одобрительно киваю, целуя ее. "Кое-чем" оказываются песни Аэросмит - при Cryin` мне непроизвольно становится горячо, когда вспоминаю ее блинчики. Черт, поздно уже, а у нас сегодня только утром было. А потом она с торжественными словами: - А вот теперь посмотрим, - ставит нам "Гетеросексуалиста" Агаты Кристи.

- А я это слышал, - говорит Тоха. - Это хорошо. Хорошее.

- Скажи? - требует она от меня.

- С мэсседжем песни согласен, - со смехом признаю я. - В остальном - ну, ты знаешь, что я многое способен вытерпеть ради тебя. И в надежде, что мне сегодня поставят "перцев".

Когда после пары песен Агаты она мне их действительно ставит, то мы отключаемся от ее плейлиста, потому что теперь музыка нам не мешает и разговор идет сам собой, помимо нее.

- Да, "перцами" Андрей мне обязан, - хвастается Оксанка. - Может, приучу его еще к чему-нибудь. А вот мы с тобой, Тош, в музыке по ходу с полуслова друг друга понимаем.

- Пол слова? - переспрашивает он.

- Ну, сразу, - поясняет она. - А вообще, ребят, надо нам замутить что-нибудь вместе. Тош, ты наверняка оперу любишь?

- Не так очень. Но мы можем пойти на театр. У нас в Линце много программы.

- Да, обязательно. У нас летом в Роттманн-парке показывают под открытым небом Шекспира. Жаль, поздно уже. Ну, куда-нибудь все равно выберемся. А для начала - в кино, а? Вы как, пацаны?

Я пожимаю плечами, потому что мне, как всегда, пофигу. Любой каприз - за ваши, мои, то есть, деньги.

- Я вот недавно смотрела, что сейчас идет...

- Триста... - хором выдаем мы с Тохой, но она, не дослушав, аж подскакивает с шутливым возгласом:

- Так, ну с него чего взять - она машет на меня, - но, от тебя, Антон, не ожидала! Если ты мне сейчас скажешь, что твое воображение не ушло дальше "Трехсот спартанцев", то можешь считать, что мы с тобой в контрах.

Под наш с Тохой ржач она заявляет, что вообще-то ей нравится, как говорят здесь, "программное кино" - какие-нибудь альтернативные, малоизвестные, независимые картины европейских, латиноамериканских, азиатских режиссеров. Да кто б сомневался. Хотя Тохе это не чуждо. Поэтому, когда она безапелляционно провозглашает, что сейчас где-то там, у нас, в какой-то шараге идет повтор южнокорейского фильма "Олдбой", культ, по ее словам, и мы отправимся смотреть его, он с радостью соглашается.

- А после угощу вас ким-пабом - корейские суши-роллы, - поясняет она, видя наши вопросительные физиономии, - чтоб поглубже окунуться в органику фильма. Только живого осьминога хавать не будем, увольте. А, блин, сорри за спойлер, - а мы угораем и снова чокаемся джин-тоником. - А вообще, нам обязательно надо будет вместе сходить на какой-нибудь концерт. Классика, рок, джаз - неважно. Так, беру это на себя, - затем признается виновато: - Хотя, знаешь, Тош, джаз мне как-то не катит. Вот никогда не катил.

- А ты могла бы нас послушать приходить, а тогда джэзз к тебе покатит, - уговаривает ее Тоха. - Скажи? Тебе нравится? - толкает он меня. - Андрюхе нравится. Jazz is about capturing the moment, - говорит он с воодушевлением. Мол, лови момент - вот про что джаз.

Я смеюсь, наблюдая, как он, сам того не замечая, запальчиво пытается произвести на нее впечатление. Словно и нет меня рядом. А я - на полном расслабоне. Словно это я - равнодушный красавчик, не привыкший париться. А ведь я вообще-то ох как ревнив. Для него это новая, интересная ситуация - чтобы девушка, нравящаяся ему, с такой спокойной уверенностью предпочитала ему его занудливого брата. Не бывало с ним такого, никогда не приходилось ему никого безнадежно хотеть. Приходилось лишь выбирать между ними, такими, что даже не посмотрели бы на меня. Похоже, он сам до конца не понимает, что она ему нравится. Говорит оживленно, возбужденно. Впечатлительная, творческая натура. Эмоционален. А вот мне только кажется или Оксанка даже и не думает клевать на него? От этого он дергается, лишаясь своей привычной, равнодушно-веселой уверенности, перекочевавшей ко мне. И лишь виднее на этом фоне становится то, что он - моложе, а я - старше.

Наконец уже за полночь, и мы укладываем Тоху по соседству, в его бывшей комнате, а сами ложимся здесь, на узеньком гостевом диванчике. Мы здесь не у ее родителей, и поэтому никто свыше даже и не думает ставить под вопрос тот факт, что спим мы, естественно, в одной комнате. В моей комнате.

Надо же, когда мы спроваживаем Тоху и возвращаемся, как раз играет Scar Tissue. Уже не знаю, по какому кругу, но мы только сейчас замечаем. Тогда ведь тоже так было. "А знаешь, что я подумал в тот вечер? Чего мне захотелось, когда кончилась тогда эта песня?" - хочу спросить я у нее, но она опережает меня. Вот у нее так: то она в упор не въезжает в мои намерения, то словно телепатия между нами.

Она начинает медленно двигаться передо мной в такт музыке. Мы и в этот раз нормально выпили. Но мы большие уже и теперь все по-другому. Она устраивает мне стриптиз, снимая с себя по очереди платье, затем лифчик... затем, повернувшись во мне попкой, покручивая бедрами, трусики... черное такое с белыми кружевами белье... новенькое, что ли?.. для меня купила... и лишь в самом конце - черные чулки. Педикюр у нее тоже красный. Но когда я пытаюсь поймать ее ножку, чтобы облизать пальчик, выворачивается, дразнится.

- Хулиганка...

Руками себя трогать запрещает, как профи. Затем, обернувшись в полотенце, которое приволок ей, идет принимать душ, а я подрываюсь с ней. Дальше мокрых поцелуев не заходит, но мне так радостно делать это с ней в доме моих родителей, будто мне снова девятнадцать и я, дрожа и нервничая, еще только собираюсь ее соблазнить, боясь, как бы нас не застукали.

Затем, обернув полотенечком, тащу ее к нам, укладываю на пресловутый диванчик, гашу свет, оставляя тусклый ночник. Мне же хочется видеть ее во время этого. Вытираю ее, целую, ласкаю.

- Ты сам еще весь мокрый, - хихикает она.

- Ну так вытри, лентяйка... чего ждешь... - подначиваю я и ложусь на спину.

Она садится на меня, берет его в ручку и ласкает, гладит себя им, кайф какой... Затем опускает себя на него и, пока я в ней, тщательно меня вытирает, двигаясь на нем с медленной пластикой экзотического танца, делает красивые, волнительные движения бедрами, а я ласкаю ее тело, уделяя особое внимание ее грудкам и заставляя ее выгибаться с наслаждением. Пока она любит меня в этой позе наездницы, непривычной для нее, я внезапно осознаю, что за этот день успел жестко соскучиться по ней. Ведь обычно большую часть выходных мы проводим за занятием любовью.

- Крась ноготки почаще, зайка... - задыхаюсь я, пока она облизывает передо мной один свой пальчик, засунув мне в рот другой.

- Красным?

- Да... заводишь меня... как бычка...

- Андрюш... Андрюша... - стонет она затем с закрытыми глазами. - Андрей...

Наконец я укладываю ее на спину, и, медленно двигаясь в ней, довожу до оргазма. Целую ее глаза. Когда кончает, она закрывает их. Сначала ее стоны бьются о мою ладонь, а затем я закрываю ее рот поцелуем. Не думаю, что она стала бы стонать здесь громко, просто мне нравится так и ее тоже заводит. Я словно подчиняю ее себе, подавляя ее стон, заглушая голос. Обычно я люблю ее дальше, еще, но сейчас я как-то пропускаю этот момент, когда еще можно было сдержаться, и кончаю на ней, закусив губы, а она ласкает мое лицо и волосы, проводит по ним губами и нежными, шаловливыми пальчиками. Гладит спину, грудь. Я еще некоторое время лежу на ней, обвившей меня своими ножками.

"Я люблю тебя", - думаю я вдруг, пока гляжу на нее, не отрывая глаз. Думаю просто, безо всяких объяснений и присказок. Эта простая мысль, эти три слова сами собой возникают во мне, затем формируются перед моим внутренним взором. Она нравится мне, эта мысль. Но я пока не спешу ею с ней делиться, лелею ее, думаю ее сам с собой наедине.

- Ну и как тебе все? - спрашиваю ее.

- Все просто замечательные, - говорит она с закрытыми глазами. Затем открывает их. - Твои родители замечательные.

- А брат мой? Антоха? - уточняю, спокойно, впрочем.

- Антоха, брат твой - тоже. Молодец он у тебя. Музыка его - это прекрасно. Как хорошо мы общались вместе. И любит он тебя. Он хороший.

- И красивый?

- И красивый. Но не такой красивый, как ты.

И я вспоминаю. Ночь, синяя, густая. Та, первая? Не помню. В моей, нашей спальне они все синие. Если хотим разнообразия, мы иногда опускаем роль-ставни, а иногда делаем это в синеве. И вот мы только что сделали это. Мы оба еще разгорячены любовью. Как пылают наши тела. Жарко, хочется воды. Я поднимаюсь и, повернувшись к ней спиной, иду к столу, наливаю нам попить. Когда оборачиваюсь, чувствую на себе ее взгляд. Она разглядывает меня, сидя на кровати. Она ласкает меня своим взглядом, одевая в нежное, мягкое покрывало, прозрачное и тонкое, как воздух. Даже не подходя к ней, я вижу сияющие звездочки ее глаз.

- Чего? - спрашиваю ее.

- Ты красивый.

Говорит это, а в ее взгляде, звездном, глубоком такая ласка, такая теплая нежность. Никогда еще никто не говорил мне такого. Да я и не думал, что кто-нибудь скажет. И не надеялся, что скажет она. Это глупо, но я слегка вздрагиваю, а она продолжает:

- Ты такой красивый. Очень красивый. Ты не знал?

Да нет, не знал. Мне никогда не хотелось быть красавчиком. Здоровым, спортивным, натренированным - да. У меня не самое плохое тело, но есть и получше, наверное. И я не привык, чтобы мое тело или лицо вызывали трепет у кого-либо. А она тут этим признанием сражает меня наповал. Я не показываю этого, прячу свое волнение под недоверчивой усмешкой, что играет на моих губах, но она зовет меня настойчиво:

- Иди сюда. Иди ко мне. Дай себя потрогать.

Я подхожу к ней вплотную. Заторможенно, в каком-то пьяном тумане наблюдаю, как она с восхищением, увлеченно гладит мое тело своими нежными ладонями, целует его, разглядывает, словно преклоняясь перед ним. Она укладывает меня на кровать и покрывает поцелуями всего, проводит по мне губами, ласкает языком мою кожу, а я с закрытыми глазами принимаю ее ласки, задыхаясь и дрожа.

- Милый... Красивый мой... - говорит она мне вполголоса своим нежным голоском, а у меня сейчас сердце лопнет в груди. И стояк, само собой.

Тогда она ласкает его, вводит в себя и занимается со мной любовью. Я закрыл глаза и тону в ощущениях, но мне нужно, мне нужно их открыть, чтобы убедиться, что это не сон, что если я потрогаю ее, то она не растает, не растворится в синеве ночи. Своими ласками, своими нежными словами она доводит меня до такого исступления, своим телом, которое двигает его сейчас, уводит меня так далеко, что я против своего обыкновения забываю о ней и кончаю тогда, когда приводит меня к тому она, будучи лишь в состоянии простонать: - Моя Оксаночка...

Да, об этом я вспоминаю, когда она, лежа подо мной в моей комнате, говорит мне о том, что я гораздо красивее своего красавчика-брата. И я верю каждому ее слову. Меня захлестывает нежность к ней, и я в упоении глажу ее лицо, трусь о него и кладу голову ей на грудь.

- Расскажешь мне, как у нас с тобой все было? - прошу ее глухо. - Здесь? Тогда?

Давно хотел у нее спросить. Я не боюсь ее реакции и все же с облегчением обнаруживаю, что она отнюдь не столь отрицательна. Она ласково гладит мои волосы и говорит со мной вполголоса, словно мама, рассказывающая ребенку о том времени, когда он был таким маленьким, каким себя уже не помнит:

- Поздно было. Часа три ночи. Мы с тобой лежали в твоей постели. В этой комнате. Оба пьяные. Ты заснул. Я засыпала. Ты держал меня в руках, а я не привыкла так спать. Мне было неудобно. Ты так нежно ласкал меня перед сном. Ты был со мной таким страстным - и пьяным в доску. А мне не хотелось тогда так. И я не позволила тебе тогда, перед сном.

- Да. Помню.

- Хотя мне и было с тобой хорошо. Очень хорошо.

- Это тоже помню.

- И вот я лежала с тобой. У меня кружилась голова. Я была на грани тошноты уже. Но... еще терпимо. И все-таки мне очень хотелось спать. Но я понимала, что так, в твоих руках не усну. И тогда я высвободилась из них, улеглась на бок рядом с тобой. Наверно это тебя разбудило. И почувствовала там его. Он не должен был встать, ведь сколько же мы выпили тогда. Но он встал. И ты начал во сне, в пьяном сне снимать с меня трусы.

- Тебе неприятно вспоминать?

- Уже нет.

- А тогда было неприятно? Очень?

- Не знаю. Скорее, меня это бесило, потому что хотелось спать, а ты приставал. И был настойчив. Очень. Я отбивалась от тебя, сколько хватало сил, то есть, вяло так, еле-еле. А этого было мало.

Я сам хотел знать. И почти жалею, нет, реально жалею, что спросил. Но она гладит мое лицо, гладит мои волосы, и на лице ее нет упрека. Иногда она смотрит мне в глаза, иногда - мимо них, словно вспоминая.

- Да, мало. Ты продолжал натиск, и я подумала: "Ладно". Что-то вроде этого. И позволила тебе войти в себя.

- Тебе было больно?

- Не очень.

Черт, значит было.

- Да нет, кажется, не было, - настаивает она все же. - Но и приятно не было. Ты все двигался во мне, потом я наконец почувствовала, что ты остановился. И поняла, что прекратил. Тогда я отстранилась от тебя...

- Ты предохранялась?

- Да. Иначе я взяла бы всю волю в кулак и не позволила тебе.

- Но я не кончил?

- Нет. Ты был пьян и тоже хотел спать.

- Расскажи, что было потом, - прошу ее.

- Не надо.

- Нет, надо, - требую. - Расскажи.

Она смотрит мне прямо в душу своими бездонными глазами и говорит:

- Потом мне было плохо. Меня стошнило. Я еле добежала до ванной. А потом... Мне все еще было плохо, но уже... в другом смысле. Мне очень хотелось уйти отсюда. Уйти незаметно, так, чтобы ты не увидел меня и больше никогда обо мне не вспоминал. Но я не могла просто так уйти в ночь. И я села на кухне и стала ждать утра. Я чувствовала себя разбитой и использованной. Не надо... - просит она, когда я утыкаюсь в нее носом и начинаю сопеть. И дрожать, как гребаный осиновый лист. Я подавлен. Она все еще гладит меня.

- Прости... - шепчу я ей.

- Не надо, - повторяет она. - Я уже давно простила тебя, Андрей. Давно. И ты это знаешь. Я ведь никогда не вру тебе.

- Тогда... возьмешь меня сейчас? - спрашиваю ее робко. - Возьми меня сейчас и представь, что все это происходит тогда.

- Конечно.

Вот так. Конечно. Я занимаюсь с ней любовью, погружаясь в нее, словно в бездонный океан. А она дарит мне себя, снова и снова, закрыв глаза, не переставая ласкать меня, гладить, шептать мне, что простила, давно простила мне ту глупую ошибку. Я осыпаю поцелуями любимое лицо и, наконец, вызываю слезы у нее на глазах. Возможно, это слезы запоздалого самосожаления или облегчения от того, что рассказала мне или чего-то еще. Или всего сразу. Я вытираю их губами с дрожью, чувствуя, как дрожит и она, дрожит всем телом, дрожит и там, внутри - тоже и шепчу едва слышно:

- Я люблю тебя... Любимая...

В этот самый момент она кончает и от этого потрясения слезы с новой силой льются у нее из глаз. Может, теперь от радости... или от наслаждения, думаю я с надеждой. Я не знаю, слышала ли она мое признание в любви. Наверное, нет. Я пока не спешу повторять его. Я еще скажу ей.

- Чего смеешься? - пытает она меня, спустя некоторое время после затишья. Я все еще лежу на ней, и мне невероятно удобно. Удобно ли ей - об этом я как-то не задумываюсь.

- Да так. Знаешь, я ведь тогда очень переживал о том, как все получилось. Звонил тебе...

- Знаю. Просто у меня тогда был туман перед глазами. Залезла в бутылку и вылезать не хотела... Я ведь не злопамятная, но... Мириться первая ох, как не люблю...

- Да понял уже... Я же очень хотел тогда, чтобы у нас все получилось. По глупости запорол... Я страшно хотел тебя... Так хотел... Уже тогда, во дворе, перед школой... А потом... Блин, Оксанка... - меня накрывает опять, и я страстно целую ее. Она даже не столько отвечает, сколько отдается поцелуям, пока ее пробирает дрожь. - Потом мы говорили... И ты поставила мне Scar Tissue... А после я домогался тебя... Я ж хотел, чтобы тебе хорошо было со мной... Как бы тебе это объяснить... Я просто хотел, чтобы ты пела у меня в руках, как гитара в руках у Джона Фрушанте...

- О, ну надо же! - смеется она. - Андрюха, вот клянусь, если б сказал мне тогда такое, я бы точно сжалилась над тобой.

- Тогда я не мог сказать тебе этого, потому что не знал, кто такой вообще Джон Фрушанте, - говорю сухо.

Потом ей - изменившимся голосом: - Но ты ведь и поёшь у меня в руках? Разве нет? - и опять ласково целую ее. А от поцелуя до сладостного слияния у нас с ней - один шаг.

Мы засыпаем вместе в этой комнате. Я не могу читать ее мыслей. Тешу себя надеждой, что понимаю, что сейчас чувствует она. Сам же чувствую покой и умиротворение. Она здесь. Она со мной. Что бы ни случилось много лет назад - мы вместе. Все вернулось на круги своя. А больше нам ничего не нужно.

***

На следующее утро я просыпаюсь раньше нее и вижу в коридоре собирающегося Тоху.

- Пойдем выйдем. Подышим, - предлагаю ему, легонько тронув его за плечо.

Просто хотелось постоять с ним на балконе. Сто лет этого не делали. Вообще, наверное, никогда не делали. Удивительно, но наш вчерашний вечер с Оксанкой каким-то странным образом сблизил нас с ним. И вроде бы мы ничего особенного друг другу не сказали, но мне чертовски приятно стоять сейчас с ним на балконе, вдыхая утреннюю сырость, смотреть на Лан в обрамлении домов на том берегу и гор, пестреющих всеми цветами осенней радуги. А обернешься, посмотришь через всю квартиру на другую сторону, и, только бы были распахнуты все двери и окна - увидишь гору, в которую вгрызся наш двор, превратившись в живой, опутанный плющом и диким виноградом каземат. Сейчас осень, и листья этого дикого винограда покрасневшими, пурпуровыми ранами зияют на бугристо-каменном теле горы. С утра и холодно, и свежесть, которой веет с реки, приятна.

- Хорошо, - говорю я - вроде и не ему, а так, просто, куда-то в даль, в холодную, туманную дымку сереющего утра.

- Да, - соглашается он.

Сейчас мы не говорим с ним по-русски. Мы никогда не говорим по-русски между собой - так же, как и Оксанка с Димкой. Нам так проще. Проще подкалывать друг друга чисто братскими подколами. Или просто трындеть непринужденно.

Тоха вдруг начинает смеяться, покачивая головой, будто не может поверить:

- Ну, Андрюха, блин...

Пожимаю плечами, изрекаю степенно, поучительно: - Да, вот так вот.

На моих губах усмешка, а он тихонько ржет:

- Не, мне одного не понять: как ты все-таки так? А? Как ты ее...? Встретил?

- На велосипеде. Говорил тебе тогда, спортом занимайся больше.

- Но она ж... невероятная?

- Согласен.

- Слушай, ведь какой она была раньше? Это ж она тогда... здесь... помнишь?

- Я, Тох, помню ТАКОЕ... - никогда не говорю с ним, как старший братец-зануда с младшим братцем-щеглом, так что сейчас аж приятно подоставать его. - Ниче, братан, - хлопаю его резко по плечу, - тебе тоже кого-нибудь найдем.

- Эй, не надо мне никого искать, - отталкивает меня он, - они меня сами находят.

- Вот именно поэтому, - смеюсь я.

Редко мы видимся с ним, с братом. Опять ему надо в этот его гребаный Линц, куда меня на аркане не затащишь.

- Чем сегодня займетесь?

- Да вот, Оксанку на даунхилл сажать буду.

- А-а-а-а, - произносит он. - Эй, ты ж следи там. Смотри, чтоб она не убилась.

Да, братан, ты и представить себе не можешь, насколько хорошо у нее это получается, особенно, если я рядом.

Но - без шуток, сегодня я и правда должен присматривать за ней. Мы с Оксанкой и отцом отправляемся на великах сначала на Лан. Потом я заруливаю ее повыше к холмам, пока отец уезжает дальше в поля минут на сорок, вероятно, курить там опять. И просто наедине с самим собой побыть.

Я же учу ее спускаться по каким-то безобидным камушкам. Она трусит жутко, никогда не ездила на МТБ, привыкла к великам с задним тормозом и вообще, как ни странно, боится падать - откуда бы то ни было. Психует, ругает меня. А я сдержанно прикалываюсь над ней, но спуску не даю. Когда возвращается отец, у нее начинает немного получаться. Хоть и выдохлась, она все же счастлива безмерно, а я в знак похвалы то и дело целую ее, обещя, что в следующий раз мы с ней съедем во-о-он с той горки. Она только глазки закатывает и мотает головой.

Ближе к вечеру мы уезжаем, и мать говорит мне на прощанье:

- Хорошая у тебя девушка, - лаконично так.

С проявлением чувств наша семья хромает малость. Мать нас этим никогда не баловала. Вчера вот что-то распелась, мол, скучает за нами.

- Неужели, - почти не улыбаюсь я. - Надо же.

- Да, - спокойно подтверждает она, не вдаваясь в подробности. - Вы с ней подходите друг другу. Только ты не тяни, как в прошлый раз, - опять на Анушку намекает, что ли?

А с чем "не тянуть"? По-моему, все как нельзя лучше. Ну, разве что...

Как ни странно, именно отец на прощанье ставит точки над i:

- Андрей, а почему вы до сих пор живете по отдельности? Что за отношения такие? Бегаете друг к другу, что ли? И вообще, пора бы...

Про "и вообще" я не даю ему договорить, потому что сам хочу дойти до того, когда это "пора бы", а не так, чтоб меня втягивали. Тем более, что настал момент неприятной, почти горькой правды:

- Па, я предлагал уже ей съехаться, но она пока не хочет.

- То есть как - не хочет? А ты - не мужик? - он внезапно опять начинает злиться.

- Ну, мужик вроде бы, - пытаюсь отшутиться я.

- И ты думаешь, быть мужчиной только в этом проявляется?

Да, переменился он. Постарел незаметно как-то. Чуть что - нервничает сразу.

- Па, не могу я за волосы ее притащить, - бурчу, но с отцом нытье никогда не проходило.

- Андрей, так меня же сопли твои не интересуют. Это ты у нас взрослый и умный, вот и думай сам.

Отцу легко говорить.

***

Саундтрек-ретроспектива

Олег Митяев - Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались

Wolfgang Amadeus Mozart - Klaviersonate Nr. 11, Satz 3 (Rondo alla Turca)

Владимир Высоцкий - Лирическая

The Offspring - Americana

The Offspring - Staring at the sun

Garbage - I think I'm paranoid

Nirvana - Rape me

Агата Кристи - Гетеросексуалист

Red Hot Chili Peppers - Scar Tissue

Андрюхин словарик к Главе 7 Синева

автохауз	фирменный автосалон-мастерская
Вэ-Гэ	WG, сообщество жильцов, арендующих одну квартиру, при этом договор об аренде может напрямую заключаться с владельцем одним из жильцов, который затем сдает одну из арендуемых им комнат под субаренду, как в данном случае Зузи сдает одну комнату Оксане
Голуаз	марка сигарет
грандж	популярный в 1990-х годах стиль в американской рок-музыке, родиной гранджа принято считать Сиэттл, направление сиэттловского гранджа являет собой симбиоз из панк-рока и тяжелого металла
даунхилл	вид горного велосипеда
ди-джейн	DJane, ди-джей женского пола
Кобейн	Курт Кобейн, покойный солист американской рок-группы Nirvana, являвшейся одним из наиболее ярких представителей направления грандж
мотя	искаженно "Mutti", мамочка, здесь: бабушка Андрея
Сиэттл	столица федерального штата Вашингтон, США
танкштелле	заправка
фадер	искаженно "Vater", отец, здесь: дедушка Андрея
Ширли Мэнсон	солистка британской рок-группы Garbage

Комментарии: 8, последний от 03/04/2019.
Размещен: 04/01/2019, изменен: 03/04/2019. 59k. Статистика.
Глава: Проза, Любовный роман

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"

Комментарии: 8, последний от 03/04/2019. © Copyright Ренцен Фло (flo_renzen@yahoo.com) Размещен: 04/01/2019, изменен: 03/04/2019. 59k. Статистика. Глава: Проза, Любовный роман Книга 2. Большой город поет о любви Иллюстрации/приложения: 6 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: С Новым Годом всех вас, здоровья, добра, радости и новых жизненных сил. Дорогие читатели, можно ли поскулить немного и попросить вас комментировать более активно в новом году? Помните, что отзывами - короткими, длинными, положительными, отрицательными - вы доставите автору искреннюю радость. Конечно, получать похвалу приятнее каждому, но и отрицательный отзыв лучше никакого! Спасибо!

Ренцен Фло : другие произведения.

Глава 8. Турецкий марш