Улица пуста, только дождь как молоточек на ксилофоне перебирает ее небогатую палитру звуков: булькает в лужицах брусчатой мостовой, стучит по жестяным козырькам, бухает в крышки дубовых бочек, царапает полосатую брезентовую маркизу кафе "Росселина". Под ней сижу я.
Я люблю дождь. Но только настоящий. Капли должны быть тяжелыми, с высоким содержанием свинца и ртути. Падая, они, бывает, прорывают зонт. Такие дожди случаются нечасто, но сейчас идет именно такой. Мало кто любит такой дождь. Только что по улице Первой песни фланировали горожане: парочки с букетиками поздних астр, тетушки с племянницами, почтенные пожилые господа с собачками. А теперь все они прячутся по своим маленьким квартиркам - заваривают чай с мятой, шуршат пакетиками с имбирным печеньем и молчат. Во время большого ливня у них не принято разговаривать.
Официантка - чернокожая девица в белом трико - приносит чашку эспрессо романо и вежливым жестом просит оплатить счет. Я выкатываю из кошелька три монеты с одним и тем же профилем на аверсе, кладу в блюдце. Она улыбается, обнажая голубые зубы, и исчезает - прямо-таки растворяется во влажной дымке. Полное одиночество - премия для меня. Невеликая, правда, минут на двадцать. Потом, после дождя, все вернется: гомон, чужой смех, тарахтение самодвижущихся колясок и звон скоморошьих колокольцев. Я закрываю глаза.
Двадцать четыре миллиона сто девяносто две тысячи секунд. Четыреста три тысячи двести минут. Шесть тысяч семьсот двадцать часов. Двести восемьдесят дней. Девять и три десятых месяца. Семьдесят семь сотых года. Меньше, чем одна сотая века. И практически ноль в масштабах тысячелетия.
Лара Копылова решительно вычеркивает все непонятное в исчислении самого главного в этой ее жизни отрезка одиночества. Остается только это: "меньше, чем одна сотая века" и "практически ноль в масштабах тысячелетия". "Вот теперь правильно", - думает Лара и тоже закрывает глаза.
- Дядя, он меня укусил.
Передо мной рыжеволосая девочка. Синее платье сидит на ее толстом тельце мятым пузырем, отвисшие на коленях колготки испачканы, на туфлях - белых лаковых лодочках - глиняные бляшки. Я оглянусь, нет ли поблизости еще кого. Пусто. Девочка, упрямо глядя мне в глаза, повторит: "Дядя, он меня укусил".
- Кто? - спрошу я, хотя и знаю прекрасно, кто это мог быть.
- Ваш чемодан, - ответит она и засмеется.
Я строго посмотрю на кейс, стоящий сбоку от меня, а потом, улыбаясь - на девочку. Она протянет левую руку, чтобы я разглядел на ее красной ладошке два маленьких пятна.
- Хочешь мороженого? - предложу я, чтобы хоть как-то загладить свою вину.
Она согласится, влезет в огромное плетеное кресло рядом, а ее грязные туфли испачкают мои бежевые брюки. Я нажму на металлическую таблетку, где-то в утробе кафе запиликает звонок, и придет официантка. Марта закажет шарик клубничного и два фисташкового с арахисовой присыпкой. Потом, зажмурившись, попросит еще яблочный штрудель. Я кивну на вопросительный взгляд негритянки. Она улыбнется, обнажив голубые зубы, и исчезнет.
- Болит рука? - спрошу я Марту, но не потому, что меня это и впрямь волнует, а просто так, чтобы не молчать. Марта посмотрит на свою ладонь, помнет ее пальцем. "Неа. Он не сильно, он же еще маленький", - ответит она и перегнется через ручку кресла, чтобы погладить кейс. Тот виновато вздохнет, ляжет на бок.
Меньше, чем одна сотая века и практически ноль в масштабах тысячелетия. Благодаря округлению сначала истекут эти сроки. Дольше всего будут тянуться последние секунды Лариного одиночества.
Спустя четверть часа дождь закончится. Иссякнут ручьи, снующие между камнями мостовой и бордюра, оборвутся водяные нити, свисающие с крыш и карнизов. За Мартой придут родители - старик в войлочной куртке и молодая женщина с красивыми глазами. На их туфлях будут комки глины. Женщина поблагодарит меня кивком головы, а ее красивые глаза пообещают что-то неопределенное. Старик на удивление звонко споет "Белла, чао" и поклянется подарить при встрече мой портрет. "Я назову его "Тихая жизнь с баклажаном", - добавит он на прощанье. Быть может, я их полюблю - и женщину и старика и Марту.
Парадокс. Но у Лары Копыловой не будет времени подумать над этим - какая-то женщина, которая все это время находилась снаружи Лары, вдруг окажется рядом, будет громко стонать и кого-то благодарить.
Марта положит в пакет нетронутый штрудель и поцелует меня в щеку. Потом простится с кейсом, потрепав его ручку. Я буду махать им вслед белой бумажной салфеткой - долго-долго, пока они не исчезнут, прямо-таки растворятся во влажной дымке. Пройдет еще пара секунд - выдох, вдох, полглотка эспрессо и на дне чашечки покажутся бледно коричневые червяки - наструганная лимонная цедра.
Человек в зеленом халате шлепнет Лару по красному сморщенному заду, она заорет и откроет глаза. Чернокожая официантка в белом трико принесет сдачу, дотронется до моего плеча. Я тоже открою глаза.