Польты - (ударение непременно на "о")- это вам не пальто. Это польты. Кремпленовые, в ковырочку, с мягкими пуговицами... Зелёное просто и тёмно-зелёно-оранжевое... Много чего отдала соседка Галя с дочки, жалеючи Музу - всё-таки трое у ней, и без мужика... "Я и лошадь, я и бык , я и баба, и мужик",- припевала мать, в горьком веселье смакуя свою долю...
Мама... Ласки не было... Были тяжёло-шершавые руки. Были колени покатые, на которых не усидеть. Толстый живот. Вечная суконная юбка на нем. Коричневая и тоже толстая... Вицы под матрасом - тополиные, длинные, по мою воробьиную жопку с ладошку... Я ломала их, запустив ручонку в полосатое чрево междуматрасья... Я дрожала - я была преступница. Но бунт - одинокий и гордо-тихий, всегда и во всём - и уже тогда - а потом-то, потом-то что будет...
Летом, когда под лавкой у подъезда начинала куститься мурава, я выискивала в ней светляков. Круглые, черненькие, сажала в спичечный коробок - так вылезали... тогда в тёмную склянку с пробкой, сунув туда и листик... Всё казалось, что - вот!- и у меня есть свое собственное маленькое чудо - и будет светиться, и жить... а он не хотел...
Ноябрь устилал мураву снегом. Охота на светляков в стеблях между брусьями лавки или розыск сурепок в парке Победы - давно забыты... Хрупать скрипучий снег, вшлёпывать нос сапожка в мокрое месиво - и смотреть, как сиреневой водой наполняется сиреневая лунка - это мой след. Мой - потому что полоски ёлочкой, и на резиновой подошве она самая - моя...
***
Муза с работы в садик - еле-еле к шести...что-то уж больно бойко сегодня отчитала её воспитательница Зоя Алексеевна - нетерпеливо напомаженным ротиком, белым волнительным чубчиком. Маринка давно одета, на табуреточке у окна поет любимую материну "На позицию девушка..." Маленькая кудрявая пичужка в рябых колготах и зелёново-рыжем пальто - снова последняя, кого не забрали. Пуговица оторвалась... я зажимаю её в кулачке, чтоб не потерять, и она становится совсем влажной, пока я жду маму.
***
Слякотная лунка снова наполнилась. Голые стебли под тополями тянутся сквозь снег вопросительно - будто не верят, что пора умирать. Замерли в ожидании, прорезая и сам воздух, удивительно живой от кружащихся хлопьев. Разве может быть смерть такой тихо-красивой? Такой нежно-заботливой, укутывающей, шепчущей, стелящей, знающей?
Тихо-тихо, скрип-скрип-лунка. Мать зашла в подъезд отнести домой молоко в бидоне, жёлтом бидоне в красных горошках. Лишь только в следующей жизни я научилась говорить через "д". А тогда был "битон", "фулиганы", и всегда перед сном она выдыхала "прости меня грешную". Муза из деревни на телеге ехала с дядькой - в город на стройку, везла чемодан книг. Чемодан, как водится, был перетянут верёвкой. А битоны - всю жизнь так и "жарила" на плите, чтоб молоко не кисло. Да только оно - всё одно кисло, и это было одним из моих огорчений - не вкусно. Ах, как хотелось стакан молока и ломоть черняшки - сладкого молока с кисло-сладким хлебом. Вкусней того, из детства, я никогда и нигде не ела больше.
***
Скрип-скрип... мать всегда и везде возится долго. Ждать её долго, звать куда-то -- прособирается часа три. Белые хлопья сказочны, чёрные в них тополиные остовы призрачны... Дверной проем высокий-высокий, кнопка-Маринка самая везде маленькая, потом и в школе за первой партой. А счастьем той парты было - вздрагивать, каждое утро за минуту до звонка, в предчувствии запыхавшегося "Привет!". Потом на первой математике складывать и вычитать бархатные ресницы, а уже совсем потом - не поднимая глаз, провожать до двери деланно-безразличным взглядом улыбающегося мальчика, закинувшего за плечи ранец. Забравшего с собой - "До завтра!"- мою светляковую мечту...
Все через планку прыгают на физре - а мне та планка по шею, хоть реви. Куда вот с таким ростом? Тихоня-всезнайка с двойкой по физкультуре - ведь непорядок... Но повезло, как всегда - классным "папой" был физрук Лаптев, муж француженки из параллельного "В". Добрый, как мечта. Пять рисовал за старание, ну и жалел, наверное...
Воспитателки любили, сажали фотографироваться на колени к себе. Так и пошло - любовь на любовь. Таяли души учительниц, потом профессуры, в тихом глубоком взгляде. Всех останавливала улыбкой, всех касалась синим теплом, будила любить...
***
Как Музе пришло рожать - Иван был на смене. На проходную "Сельмаша" позвонили с роддома. Мастер подошёл, ухмыльнулся . Может и по плечу хлопнул - кто ж вспомнит, как именно уронил Иван на ногу паяльник в день моего рождения. Останется шрам. И тому шраму будет 14 лет, когда январским унылым утром стылые комья шмякнутся глухо на крышку. "Маринка-то крепкая какая, даже не плакала",- шмыгнула носом сердобольная Анна-сестренница, пьяно заколола шпилькой жидкую косичку, подложила картошки с прожилками мяса - поминальное - мне и матери... Ну, пухом земля!.. Я любила такую картошку - она пахла домом, а не жилищем, не материной норой, не сальной сковородкой на столе - по-деревенски мать не признавала тарелок... А чего плакать? Отца-то я не любила. Помнила только, и помню. Его комнатушка будет сниться всегда, во всю жизнь не выйдет из памяти пожелтевшая картина Левитана с березами и солнцем, над старым проссанным диваном, серо-зелёным в пятнах клопов, надо мной, затихшей на этом диване под отцовским пальто. Мать и я приезжали часто, раза два в месяц. Да и по грибы, и на реку, и ко мне в лагерь - она тащила его с собой, матерящегося недовольно, называла мужем. Он её, хлопнув по заднице - Маськой...
Длинные макаронины в жидком вареве - суп. Сковорода с жареной мойвой. Серый тюль в крупную дырку на неумытом окне. Вечно наряженная пыльная елка со свернутой наверху шишечкой - атрибут бесконечного праздника. Пляшущая полоска в сломанном телевизоре - мне достанется только голос Степашки и Хрюши. В серванте - книга о Малой Земле, где отец летал в войну, да орденские планки в коробке. Черная вонючая пепельница, всюду кислый запах живой смерти... И сам он - на стуле, уронив голову с соплями на меха гармошки - то ли спит, то ли мычит мне: "Велики ли титьки-то выросли?"- другого он у меня никогда ничего не спрашивал. Потом мать разденет его до черных сатиновых трусов, перекатит на койку, мне даст чем укрыться на сером диванчике под Левитаном... проваливаюсь в сон.
***
Отец не ждал рождения дочери. Никто не ждал. Ему 54, за плечами война, высшая летная школа - летчик-красавец. В Черновцах остались жена Ольга да двое сынов... всё пропил, всё кануло. В послевоенном Кирове - высшее партийное, цензором по культуре. Бутылка красненькой и с этой кочки согнала - в слесарку завода, потом гардеробщиком в пельменную. Два образования и каллиграфический почерк, предмет особой Музиной гордости... а дед-то мой был иереем, да только кому было нужно такое родство, никто и не знал - ни-ни... впрочем, и из пельменной по статье. Мог бы не работать - государство чтит своих героев, и пенсии военной хватало на алименты, на прокорм и на пропой. "У меня не жисть, а картинка",- клопы за Левитаном были того же мнения.
На похоронах чьего-не-помню-племянника Сашки Филатьева приглядел его вдову. Дак двое парней у ней - эвона... Ну, баба есть баба... На сороковом году да на четвертом-то месяце врачи не дали аборт делать - что так поздно пришла-то? Двухнедельную пьяный положил на окошко, не ори а то выкину... Больше с ним мать не оставит меня - да и парни травили Ивана за жадность и склочное слезное пьянство, помнили еще своего отца Александра, доброго "рубаху", веселившего бригаду в получку, да так и не проснувшегося на рельсах за переездом... Иван жил отдельно, пьяный и грязный, с засевшей в печенках историей летчика и героя войны.
*******************
Чёрный провал двери - путь в неизбежное. Словно сон, в котором, стоя над обрывом, вдруг физически чувствуешь право - шагнуть. Нет страха у оторвавшейся от земли души. Чёрный проем - переход в иную реальность - где всполохами сознание, где любовь наизнанку.
С той секунды, щелкнувшей стартовым пистолетом, я стала старой, в свои пять с половиной. Доселе мир взрослых лишь окружал. Пугал, но не рвал. Сейчас он обрушится - тяжёлый, хриплый, сопящий, зловонно-чёрный. Но я успеваю пройти два пролёта по лестнице к небесам... Два пролёта - я знаю, что тот, кто неясно мелькнул внизу - метнулся за мной... Притиснул сзади, зажал рот огромной ручищей, скомкал воробьиные плечики...
...МАМА-А-А!........душа взметнулась, оторвавшись от корня. Перед глазами плывут горошки... Красные горошки рассыпались на желтом... прыгают горстью разбросанные монпансье...
...МАМА-А-А!........брызнуло сердце, и крик мой не мог быть услышан ею. Но у имеющего уши - у него, у того, кто слышит - лопнули перепонки от немого взрыва, от рассеченного надвое детского космоса...
Мать затаскали по экспертизам... бурые пятна на трусиках... Комната, крашенная зелёным, коричневые конторки, накурено. Гортанно смеющийся следователь попросил рисовать. Дал карандашик и тоненький жёлтый лист. Балагурил с напарником - гляди, какая глазастая, даже платформы на ботинках приметила. И ушанку, завязанную шнурком на затылке... А я просто любила рисовать, и кого нарисовала - тот вышел совсем не злым, даже похожим на соседского Витьку... Ну приходи к нам работать, воробышек, когда вырастешь...
****************************
Наверное, я уже очень сильно выросла, раз сидела сейчас в гостиной у Ольги Владимировны. Недопитая чашка чая. Печенье в вазочке из хрусталя. Диван без клопов. Вместо мебели - по всем стенам стеллажи с книгами. В этом умном и теплом и чистом Доме я успела стать дочкой, как-то неожиданно "всерьез и надолго" оказавшись рядом с её сыном - за год до отъезда в Нижний.
Самый счастливый год в моей жизни закончился тоже неожиданно - успешно сданными вступительными экзаменами и зачислением на первый курс Нижегородской консерватории. Тогда, провожая меня в поезд "Киров-Горький", Вадим улыбался. На перроне, за мутным стеклом плацкарта. Стеклом, на грязи которого я рисовала пальцем сердечко... звони.
Уже в который раз за последние два месяца, набирая номер их квартиры по межгороду, я получала в ответ от Ольги - он на работе. Два месяца. Не-писем, не-звонков, не-привет,не-как ты там, не-и я тебя тоже...
И вот теперь эта строгая и властная женщина, эта Мать, сделавшись маленькой и горбатой, плачет вместе со мною... мы одни, и я слушаю-----
"Открыла дверь. Вошла с сумкой. На кресле брошена шубка, в комнате звуки, дверь туда заперта... выпорхнула перепуганная девушка, быстро оделась и убежала... сын растерянный, без слов, выходит... нетрезв... потом не было его два дня. Потом милиция. Потом он. Собрала вещи..."
Запах валерьянки, молоток в ушах, ледяной недопитый чай, разложенный диван в доме, ставшем чужим в минуту. Ольга не отпускает меня в таком виде - пусть я ночую тут. Паркет. Книги.
Там всегда было хорошо, в этом доме - в единственном Доме, который удочерил меня, укутал любовно пледом... Тяжёлая голова стала больше подушки, и крупными красными горохами из глаз катились останки детства.
По иронии судьбы моим мужем(первым) стал осужденный за изнасилование несовершеннолетней, стал через год после оглашения приговора - и до конца срока. Я не могла поступить иначе. Третья судимость, отягчающие, закатали по полной. Мог и не выйти.
Что я противопоставляю Злу? Только сердце, наполненное слезами.
Синими глазками на меня глядят дочь и сын. Глядят любовью, красотой и доверием. Господи, защити! Скажи мне, разве всех пережитых страданий не достаточно, чтобы мои молитвы о детях были услышаны? Ты хочешь, Господи, чтобы я всех простила, и приняла отца и мать моих - такими, какими Ты мне дал их, дал во очищение? Ты хочешь, чтоб я не роптала, а благодарила? Ты ждешь от меня, недостойной, подвига примирения, благодарности и любви...