Аннотация: СК-3 Первая мировая и все, что с ней связано. Рассказ второй
- Маши, маши ручкой,
Маши, маши ручкой
Моя милая Лилли... - тянут в противоположном конце вагона несколько голосов , под переливы губной гармоники. Сержант-шеф Клемен приподнимает кепи, закрывающее ему лицо, и зычно командует:
- А-атставить!!!! Не спите сами - не мешайте спать товарищам! Не хватало еще, чтобы из-за вас, полуночников, вся рота завтра ноги волочила!!! Рыть ямы под нужники достаточно вас четверых.
Судя по едва сдерживаемым смешкам со всех сторон, не спит весь вагон. Капрал-шеф дернул себя за усы и уже мягче добавил:
- Спать, воины!
И, уже опустив кепи обратно, тихо прогудел:
- Понабрали детей...
Переглянувшись с Арнольфом, подхватываем ранцы и скатки, и тихонько перебираемся поближе к притихшей компании. Жаль, что песня оборвалась, интересно уже становилось, что там дальше, в третьем куплете. Впрочем, будет достаточно времени там, куда мы едем, доведется еще услышать.
Компания и не думала угомониться, и сейчас вполголоса что-то обсуждала. Троих я пока знал только в лицо, а вот Этьен, долговязый светловолосый парень, жил на соседней улице, в детстве мы с ним пару раз дрались, позже при встрече здоровались эдак через губу, с холодком. Сейчас, увидев нас, он обрадованно замахал рукой, приглашая в их кружок. Невысокий чернявый полуорк подвинулся, давая место, мы примостились рядом.
- Я Этьен, это, - кивок на полуорка - Поль, это Анри, вон тот субъект отзывается на Жерара. А это, прошу любить и жаловать, мой старый приятель Кхорт, мы с ним на соседних улицах росли. Угощайтесь, товарищи.
Солидная такая бутыль в оплетке, где Этьен умудрялся ее прятать - непонятно. В ней сладкое крепленое вино с ароматом трав - не совсем то, что приличествует распивать суровым воинам, защитникам своей отчизны. Скорее напоминает, как, в компании таких же подростков, впервые пробовал в деревне утащенное с кухни похожее вино. Укрывшись за амбаром, мы пускали тогда бутыль по кругу, делая по глоточку, и прямо раздувались от чувства собственной взрослости и солидности. И, с замиранием сердца, ждали, когда почувствуем себя пьяными, и гадали про себя - а как это будет, что при этом будет происходить. Дождались же порции подзатыльников каждому, когда нашу смелую вылазку за второй бутылкой пресек отец. А я - так еще и солидной трепки с использованием широкого солдатского ремня. Такой же ремень, с прицепленной сбруей портупеи и увешанный подсумками сейчас стягивал мою собственную темно синюю шинель...
- Неужели крепко так? - удивился Этьен. Вздрогнув, открываю глаза. Знакомый вкус вызвал лавину воспоминаний, подхватившую меня, и унесшую в то время, когда был жив отец, когда все вокруг было таким большим и, как будто, более ярким, когда каждый день, казалось, приносил что-то новое, неизвестное. Передернув плечами, борясь с прошедшим по спине холодком, и демонстративно закашлялся, украдкой проверив рукой предательски защипавшие глаза.
- Поперхнулся! - категорически отверг я саму мысль, что для меня, солдата армии Республики, может оказаться крепко какое-то слабенькое винишко. И сделал еще солидный глоток, чтобы смыть с языка горечь нахлынувших воспоминаний.
Оглядываясь сейчас на себя тогдашнего, на окружающих меня молодых парней, мальчишек, по сути, трясущихся в грузовом вагоне, развалясь на покрывающих дощатый пол кучах соломы, я поражаюсь, насколько счастливыми и наивными мы были тогда. Головокружение от сознания собственной значимости, гордость за возложенную на нас миссию, легкая опаска - а как оно окажется ТАМ на самом деле? - все это смешивалось в мандраж напряженного, до дрожи в руках, ожидания завтрашнего дня. И я не могу поверить, что вот этот подтянутый молодой орк, со своей накатившей тоской по нелепо погибшему отцу, полагающий себя опытным воином после месяца учебного лагеря, такой глупый, неопытный, как слепой щенок, но такой прямой и как будто светлый, что ли - это я сам семилетней давности. Всего семь лет, а словно жизнь прошла с тех пор.
Закрываю глаза и вижу их всех вокруг, кажется - стоит протянуть руку, и можно коснуться. Вот заводила - Этьен, от волнения он говорит, говорит, говорит, впечатление такое, что стоит закрыть ему рот ладонью - слова потекут из ушей либо он взорвется. Улыбается всем, собирает на себя внимание, старается всех развлечь. Для меня на его лице как будто тень лежит, тень его грядущей судьбы. Через месяц Этьена, мертвенно-бледного, осунувшегося, с какой-то восковой кожей и лихорадочно горящими глазами погрузят на уходящий в тыл эшелон. Погрузят перемотанного бинтами и без правой стопы, отнятой хирургом в лазарете. Я запомню его таким - и больше никогда не увижу.
Вот спокойный, основательный, немногословный Жерар. Вино он пьет не из горлышка, а наливает в складной стаканчик - даже в этом проявляется его основательность. Когда впервые на нас выйдут крондарские танки, и через бруствер прямо на Жерара перевалится эта рычащая моторами, ощетинившаяся стволами громада, так не похожая на аккуратные варнские машины, он не отпрыгнет в сторону, и не бросится ничком, а примет стойку для штыкового боя и будет четко, как на занятиях, колоть надвигающуюся на него гусеницу...
Живчик Поль. Сейчас он занят, сосредоточенно обматывая тесемкой скрученную из железного прута страшенного вида конструкцию в виде буквы "Р" в том месте, где предполагается рукоять. Позже он заточит прут и будет долго хвастать, что у него есть "траншейный нож", как у опытных окопников, а у нас, желторотиков, нет. Поль ни разу не воспользуется этим "ножом" по назначению. Когда он упал, срезанный пулеметным огнем, в руках была винтовка с примкнутым штыком, а самоделка висела на поясе. Атака вышла неудачной, о том, чтобы вытащить тела погибших, и речи не шло, а потом остатки нашей роты отвели на переформирование, смешав с такими же огрызками еще двух.
Анри. Он единственный из маленькой компании не проявлял радостного возбуждения, откровенно скучал, когда кто-то заводил речь о Грядущих Сражениях и прочей героике, и время от времени оглядывался вокруг с легким недоумением, словно не мог понять, что здесь делают все эти люди, для чего они собрались, и почему нельзя пойти домой прямо сейчас. Именно с его руки вся рота именовала товарный вагон не иначе как "пассажирский четверного класса". "Флегматичный мизантроп", как он себя называл. Первым из всех нас получит Военный Крест за проявленную в бою доблесть. Настоящий герой, каких мало. Как-то под утро он и еще несколько солдат начнут надрывно кашлять, кто-то выкарабкается, а Анри к рассвету уже отойдет. Тогда мы не знали еще, что такое фосген, привычно стереглись лишь облаков хлора.
Арнольф. Смотреть на него тяжелее всего. Задорный молодой дворф, посмеивавшийся тогда шуткам Этьена, оглаживая непривычно коротко, по уставному остриженную, жидкую еще бороду. Трижды будет ранен в бою, выживая в самой лютой мясорубке, и погибнет, таща от полевой кухни два судка похлебки. Крондарский летун не поскупится сбросить на группку наших "супников" маленькую, словно граната-переросток, авиационную бомбу. Через два года после его гибели и я сам, скрюченный, как старик, выглядящий, как старик из-за обезобразившего лицо и руки горчичного газа, чувствующий себя, как старик, с постоянно слезящимися глазами, тянущий слова после контузии и опирающийся на палку, буду хрипло рассказывать Ульфрику выдуманную историю о том, как геройски погиб его средний сын. И осекусь, увидев на столе забранные в черные рамки фотокарточки всех троих братьев- старшего Ульфхарда, самого Арна и младшего, Свиульфа.
Вчера утром черный фургон Народной Стражи, добровольных помощников оккупационной крондарской власти, Надзирающего Ока Вождя, будь он проклят, забрал Ульфрика с семьей. Проводив его взглядом, я с трудом доковылял до письменного стола, и долго сидел, подперев голову руками, придавленный каменной тяжестью навалившихся воспоминаний. Потом весь день скрипел пером, выплескивая на бумагу груз мыслей. Выплескивал - и не справлялся, то, что давило изнутри, было несообразно жалким топорным строчкам, и я в ярости комкал бумагу, вскакивал и начинал нервно хромать вокруг стола, смоля трубку за трубкой. Потом достал бутылку водки и вытащил из чулана форму, в которой пришел с войны. Не то облачение цвета хаки, что вошло в обиход на третьем году Противостояния, а парадный длинный мундир синего цвета с желто-красными нашивками сержант-шефа. Долго разглядывал рядок наград. Военный Крест. Крест Добровольцев. Военная Медаль. Медаль Раненных. Разглядывал, поглаживал металлические грани, и глотал водку, морщась от раздирающей глотку жидкости, проклиная вечно слезящиеся глаза и сиплое дыхание из обожженных легких - до того похоже на плач выходило. Бессильный плач двадцатишестилетнего старика.
А рано утром меня вырвал из горячечного забытья настойчивый громкий стук. Сначала я даже, впервые за долгое время, обрадовался пробуждению, настолько отвратительная липкая муть снилась и какое-то время продолжала стоять перед глазами, пока я, вскинувшись на кровати, пытался сфокусировать на чем-нибудь взгляд.
Голова вспыхнула болью, заставив замычать, а спустя пару секунд я еле успел свалиться на пол и подгрести к себе ведро, припасенное у кровати для такого случая. Стало немного легче, уцепившись рукой за изголовье, я кое-как сумел подняться, и даже мысленно порадовался, что не загадил мундир... Мундир? Оглядывая себя, с некоторым удивлением обнаружил, что напялил на себя вчера полную форму, и даже прицепил кобуру с револьвером и штык в ножнах. Кепи на столе, рядом с пустой бутылкой и лафитником. Надо же было так, до беспамятства...
- Ап-Баррох, открывай, орочья рожа!!!
Ах вот что беспокоило меня с момента пробуждения - стук в дверь ногами и площадная брань, раздававшаяся с улицы. Сейчас я узнал голос - это был Арсен, помню его как карапуза, лет на пять меня младше. Пухлого и какого-то бесформенного, постоянно ноющего и не слишком-то любимого его сверстниками. Когда я в уже выданной новенькой форме, с чистыми, без лычки рядового еще, плечами, шел к пункту отправки, он был среди глазеющих пацанят. Рыхлый большеглазый подросток, не отрывавший восхищенного взгляда от сверкающих пуговиц и хрустящих ремней.
Невольно перевожу взгляд на зеркало, висящее на стене. Сутулая фигура в мешковатом, как с чужого плеча, линялом обмундировании, кожа вся в пятнах от нарывов, потухший взгляд, ряд потускневших, каких-то съежившихся наград.
- Сержант-шеф ап-Баррох... - шепотом поправляю я толстяка. Беру со стола кепи, надеваю на голову, вновь поворачиваюсь к зеркалу. Что-то появилось во взгляде после этих тихих слов.
- Сержант-шеф, сми-р-р-р-на!!!
Бросаю ладонь точно под срез кепи. Щелкают каблуки, плечи разворачиваются, насколько позволяет рана, вдруг переставшая тупо давить болью, словно она испугалась напоминать о себе лишний раз. Челюсть упрямо выпячивается вперед. Смотрю в глаза своему отражению, и киваю сам себе. Теперь мне абсолютно ясно, что нужно делать. И будь, что будет.
Проверяя барабан револьвера, шагаю к чулану. Взвожу курок, и вкладываю оружие в кобуру, не застегивая ее, наоборот, отгибаю клапан и засовываю за пояс. Штык сдвигаю ближе к пряжке, чтобы достать было удобно любой рукой. Из коробки на полке чулана достаю трофейный пистолет, защелкиваю магазин с оставшимися семью патронами, передергиваю затвор. Поворачиваюсь. Движения становятся все более четкими, уверенными, и когда я спускаюсь по лестнице с пистолетом на изготовку, мне кажется, что за спиной выросли крылья.
Левая рука действует на удивление хорошо, гнутся все пальцы, с удивлением отмечаю я, когда берусь за засов, готовясь откинуть его и резко отступить.
- Я сержант-шеф Семьдесят Первого линейного полка Великой Республики Варна Кхорт ап-Баррох!!! А как можешь назвать себя ты, мразь?!- рычу я, сбрасывая засов.