Душным июльским вечером, часам, наверное, к семи, Алексей Петрович Н. добрался, наконец, до пункта назначения.
Пунктом назначения на этот раз выступал поселок городского типа Усатовка, на окраине которого притулился маленький консервный заводик -- куда, собственно, и направлялся Алексей Петрович.
Алексей Петрович находился в служебной командировке.
Странно было, что большой человек, главный специалист отдела ВК, тратит свое драгоценное время и свои профессиональные знания на поездку в такой никчемушный пункт, как пгт Усатовка. Такие люди, как Алексей Петрович: высокие, широкоплечие, с большими упругими животами, спрятанными под свободными пиджаками, седовласые, почти даже еще не начинавшие лысеть -- такие люди обычно не скитались по мелким заводикам в сельской глуши. Такие люди созданы были для поездок в главки и министерства -- и в главках и министерствах таких людей всегда можно было встретить в кабинетах, и в коридорах, и в курительных, и в приемных, и в канцеляриях, и (с особенной степенью вероятности) в буфетах. На худой конец, такие люди могли слетать в крупный отраслевой институт, размещенный в каком-нибудь культурном центре -- в Москве, в Ленинграде (так тогда назывался Петербург) или в Риге. Но поездка на консервный завод, перерабатывающий гнилые помидоры и яблоки-паданцы в некоторое количество невкусного сока? Нет, тут что-то не так!
Однако все было так. Просто случилась Алексею Петровичу командировка в Киев, а начальник отдела пристал к своему главному специалисту, как банный лист -- что-де в Усатовке надо просто одну бумажку подписать, забыли, видишь ли, в прошлый раз туда командированные молодые специалисты, а от Киева до этого самого пгт рукой подать, не посылать же специально человека, не тратить же государственные средства...
В этом месте начальниковой речи Алексей Петрович возмутился. Головотяпство должно быть наказуемо, считал он, и, раз молодые специалисты напортачили, пусть эти самые молодые специалисты и разгребают, и пусть едут в эту самую Усатовку, а что до средств -- так премии их, молодых разгильдяев, надо лишить, вот вам будет и экономия.
Начальник, может быть, в глубине души был согласен, но разгильдяи как раз сейчас находились в колхозе, на сельхозработах, а для всех, кто служил в проектных институтах в советские времена, ясно, что выполнение своих непосредственных проектировочных обязанностей куда менее важно, чем шефская помощь сельскому хозяйству. И тогда начальник решил пугнуть непокорного сотрудника. Начальник сдвинул брови к переносице. Начальник нахмурил лоб. Начальник сказал:
-- Ну, что же, Алексей Петрович! Я с вами совершенно согласен. В таком случае я отзываю из колхоза Одокиенко, пусть едет в Киев и заодно в Усатовку, а вам придется его подменить. Поедете в колхоз. На недельку, не больше.
Алексей Петрович было взвился, что главных специалистов в колхозы не посылают, но огляделся по сторонам -- отдел был пуст, только кое-где за столами торчали седые головы инженеров женского пола и предпенсионного возраста. Июль -- время отпусков и время колхозов. Следовательно, кто не в отпуске -- тот просто обязан трудиться на полях необъятной Родины, за исключением инвалидов, да и то... И Алексей Петрович нацепил на полное лицо мину мученика первых веков христианства и сказал:
-- Ладно. Что там в этой Усатовке стряслось?
И вот теперь, душным июльским вечером, Алексей Петрович брел по пыльной асфальтированной улице имени Двадцать Второго Партсъезда -- главной улице пгт Усатовки -- и ругал себя мысленно нехорошими словами. После нескольких часов сидения в электричке, и еще часа или больше в вонючем автобусе Алексею Петровичу казалось, что лучше бы он согласился на колхоз. Там свежий воздух, работа только до обеда, овощи с грядки, домашнее вино -- всего-то по рублю литр, -- молоденькие сотрудницы (молодые специалистки), танцы по вечерам под магнитофон. Рай! И не надо париться в костюме тройке, и при галстуке, и при шляпе, и не надо вдыхать эту вот пыль, от которой в носу щекочет и в горле першит.
Алексей Петрович, как то свойственно человеку, заблуждался, потому что со времен студенческой юности в колхозах не бывал, и забыл уже, что это такое -- под палящим солнцем таскать тяжелые ящики с помидорами или окучивать картошку тупой тяпкой. И какую вонючую воду привозят на поле в бочке. И что пыль вдыхать приходиться не такую -- куда там мягкой и нежной усатовской пыли до жесткой, наждачной пыли колхозных грунтовых дорог! И что кормят в столовой исключительно макаронами на прогорклом говяжьем жире. И что после работы нельзя помыться, потому что негде и нечем, а что касается уборных общего пользования, то никаких слов не хватит, чтобы описать царящие там грязь и вонь.
Но мы отвлеклись. А Алексей Петрович тем временем уже добрался до заводика, выяснил на проходной, что рабочий день конторы (так тогда назывался офис) давно закончен, но что про него, про Алексея Петровича, начальство помнит, и номер ему забронирован в единственной на весь поселок гостинице, и что Алексею Петровичу надо вернуться по той же самой улице в центр, и там, на площади, он увидит клуб, а в правом крыле клуба эта самая гостиница и есть.
Алексей Петрович ругнулся мысленно, что вот какие тут нехорошие сотрудники, не могли встретить на вокзале с машиной, или хотя бы предупредить, что вечером ему не надо тащиться на завод, а сразу надо идти в гостиницу, тем более автобус, который довез его со станции в Усатовку, останавливался всего-то в двух шагах от главной площади поселка. Алексей Петрович был неопытен -- он никогда прежде не ездил в одиночку в командировки в такую глушь. Иначе он сообразил бы, что из Киева в день идет пять или шесть электричек, и что лето -- горячая пора для консервного производства, и заниматься командировочным, даже если этот командировочный -- главный специалист из головного института, -- никто не имеет ни возможности, ни времени. И что, коль уж он приехал в поселок под вечер, то имеет смысл сначала справиться в гостинице, нет ли для него, Алексея Петровича Н., брони, не оставлен ли для него номер-люкс, и потом только идти на завод, если номер для него, Алексея Петровича, не забронирован.
Алексей Петрович побрел назад, в центр. Он не смотрел по сторонам, отупев от жары и усталости, он не любовался красотами окружающей его среды, садами, по крыши утопившими симпатичные крепкие, как летние яблоки, хатки, хлопотливым петухом, взобравшимся на кучу навоза и потрясающим сочным алым гребнем, толстыми утками, в задумчивости пересекающими главную улицу поселка, красноногими соснами, взбежавшими на пригорок у извилистого ручейка, пересекшего эту самую главную улицу под острым углом. Под асфальтированной частью улицы ручеек прятался в трубу, а пешеходная немощеная дорожка перекинула через ручеек изысканный деревянный мостик -- если бы все это Алексей Петрович увидел бы на картинке, он умилился бы и сказал: "Какая прелесть!", потому что Алексей Петрович был ценитель прекрасного, можно даже сказать, эстет. У него дома, в уютной однокомнатной квартире, висели на стенах пейзажи работы неизвестных современных художников, большинство которых (пейзажей, разумеется, а не художников) он приобрел на открытых рынках Москвы, Ленинграда и Одессы. Недорого. И, кстати, на одной из картинок -- той, что висела над телевизором, -- был изображен точно такой вот мосток и такие же сосны на пригорке, залитые золотыми лучами заходящего солнца (такими словами Алексей Петрович описывал свое недавнее приобретение сослуживцам). Очень возможно, что именно этот мосток и был нарисован на картинке, и эти вот сосны. Но, как мы уже отмечали, Алексею Петровичу было не до созерцания прекрасного. Он устал, проголодался и нуждался в ванне. За неимением ванны сошел бы и душ.
Понемногу улица приобрела городской вид. Хатки, спрятанные в зелени яблонь, сменились красными двухэтажными домами, вдоль которых была проложена асфальтовая дорожка тротуара. Кое-где перед домами разбиты были цветники, а кое-где росли сосны, не насаженные специально при строительстве -- нет, это были сосны-ветераны, они росли здесь еще в царские времена и пережили революцию и две войны. Вот и автобусная остановка, на которой Алексей Петрович впервые ступил на землю Усатовки, а вот и площадь Ленина -- главная площадь поселка.
Главная площадь поселка была примечательна своей безликостью. Вот такие вот домики и аллейки, вот такие вот елочки перед серым зданием клуба, он же Дом Культуры, вот такие же клумбы, засаженные резедой и петуниями, можно было увидеть, наверное, в сотнях советских городов и поселков, строительство которых развернулось в пятидесятые годы. Нам, во всяком случае, приходилось видеть немало таких одинаковых площадей.
Не то -- Алексей Петрович. Как уже отмечалось, он не бывал прежде в маленьких городках и поселках, ограничивая свои поездки культурными центрами, статус которых варьировался от областных центров до столиц республик. Он даже и по Золотому Кольцу ни разу не собрался съездить, подозревая низкую степень услуг и малокомфортабельные гостиницы. Поэтому Алексей Петрович был приятно удивлен аккуратностью площади и геометрически правильными ее очертаниями. По широкой лестнице он поднялся к клубу, вывеска на котором гласила о том, что это и не клуб вовсе, а Дом Культуры цементного завода; нашел правое крыло, на котором тоже была вывеска (по металлической табличке золотыми буквами начертано было, что здесь помещается "Гостиница поселкового совета пгт Усатовка"), и ступил в прохладный вестибюль. Полы крыты были ковровыми дорожками, в глубине, за стойкой, под сенью фикуса и китайской розы, дремала пожилая седовласая дама-администратор, а рядом со стойкой гостеприимно распахнуло двери предприятие общественного питания, откуда тянуло приятным запахом хорошо приготовленной пищи.
Алексей Петрович с облегчением вздохнул и направился к стойке.
Ах, бедный, несчастный Алексей Петрович! Рано он успокоился!
Седовласая дама-администратор сообщила ему вещь ужасную, ни в какие рамки не влезающую, и по степени своей подлости приближающуюся к... Слов нет, что за подлую вещь сказала седовласая дама-администратор Алексею Петровичу!
Читатель искушенный, поездивший в свое время по командировкам, наверное, усмехнется понимающе. Знаем, мол, что говорили седовласые дамы-администраторы в любой гостинице Советского Союза!
И искушенный читатель будет совершенно прав.
-- Так ведь нету мест! -- сказала дама-администратор, кивая на прислоненную к стеклу стойки табличку.
-- Мне должен быть забронирован номер, -- не сдавался Алексей Петрович. Ужас возможности провести ночь без приюта стиснул его внутренности холодной липкой рукой. -- От консервного завода. Смотрите повнимательней!
-- Так нету же мест, я вам русским языком говорю! -- повторила привычная к таким сценам дама-администратор. -- Я и вашим с завода то же сказала, что нету мест, у меня артисты из областной филармонии, и то двое -- на раскладушках.
Будь Алексей Петрович поопытней, он бы сказал тут, прервав даму-администратора, что где двое на раскладушках, там и трое, что ему на одну ночь только, как-нибудь, хоть в кладовочке какой!... Кто знает? В маленьких гостиницах, в глуши, иногда такие приемы срабатывали. И переночевал бы Алексей Петрович на раскладушке, а то даже и на диванчике в бельевой или гладильной, и не случилась бы с ним ужасная история, и нечего было бы о нем нам рассказать; но Алексей Петрович сдался сразу и упавшим голосом спросил:
-- А что же мне делать?
-- А вы пойдите на спиртовый завод, у них тоже гостиница есть, и места есть, там всегда места есть. Недалеко тут, как выйдете от нас, направо по Партсъезда пойдете, до конца дойдете, там опять направо свернете, и вдоль стены до угла, а там за углом увидите аллейку, а в конце аллейки дом, так вы его кругом обойдете, вход у них из сада. Только я вам посоветую, вы лучше прежде покушайте -- у нас в ресторане, потому как там негде.
-- Что, даже буфета нет? -- упавшим голосом спросил Алексей Петрович.
-- Да что вы, какие там буфеты! Там столовая заводская, но они до восьми, а для ночной смены буфет на территории завода, вас туда не пустят. Так что идите кушайте.
-- А вдруг я не успею устроиться?
-- Да успеете, я сейчас им позвоню. Дипломатик вот сюда поставьте, ничего с ним здесь не случится. И давайте ваш паспорт, я им сразу по телефону продиктую ваши данные, они там и анкету заполнят, чтобы вам время зря потом не терять, сразу и отдохнуть приляжете...
Алексей Петрович послушно поставил дипломат в указанное место, послушно протянул даме свой серпастый, молотокастый паспорт, послушно шагнул в распахнутую дверь предприятия общественного питания, которое дама-администратор назвала рестораном, но на взгляд самого Алексея Петровича не тянуло это предприятие общественного питания даже и на кафе, а было обыкновенной столовкой. Правда, имелось в заведении свободное пространство для танцев, и была эстрада, на которой юнцы в джинсах устанавливали в этот ранний для развлечений час аппаратуру.
Алексей Петрович сел за столик, немолодая официантка тут же застелила столик скатертью, достаточно чистой, хоть и в застиранных пятнах от давным-давно пролитых вин и соусов, потом поставила судок с горчицей, солью, перцем и уксусом, потом принесла и меню, и Алексей Петрович, чтобы зря время не терять, заказал комплексный фирменный обед, включавший сельдь с маслом и луком, украинский борщ, жаркое в горшочках по-домашнему и компот. Пока Алексей Петрович насыщается, а седовласая дама-администратор связывается по телефону с гостиницей спиртового завода, позволим себе немножко отвлечься и объяснить причины такой вот непонятной и странной неопытности Алексея Петровича в командировочных вопросах.
В самом деле, если подумать -- Алексей Петрович дожил до солидных лет (уже почти до полувекового юбилея!), дорос до уважаемой и высокооплачиваемой должности главного специалиста отдела ВК и на тебе! Никогда не был в командировке в деревне или в маленьком городке, хотя предприятия консервной промышленности, в структуре которой и работал Алексей Петрович, как правило, в маленьких городках, а чаще в деревнях, и размещаются! Так всегда было, и так всегда будет, и никуда от этого не деться, потому как сырье для производства плодоовощных консервов -- продукт деликатный и скоропортящийся, и перерабатываем должен быть на месте его производства. То есть в селе.
Но на самом-то деле не был Алексей Петрович Н. специалистом. То есть главным специалистом он был -- по должности, но не потому что вырос -- от молодого специалиста, и до ведущего инженера, и так далее, как положено. А стал Алексей Петрович главным специалистом по водоснабжению и опять же канализации не так давно, а прежде он был специалистом совсем в другой области. Не в географической области, а в народнохозяйственной. Был Алексей Петрович партийным работником. Сначала, конечно, комсомольским, а там, как возраст вышел, в райком партии перешел, и перспективы у него были, можно сказать, вполне подходящие -- третий секретарь районного комитета КП (и не сельского какого-нибудь района, как вы сами должны уже сообразить, а городского). Третьим секретарем быть хорошо. Вторым -- лучше, а второй секретарь того районного комитета, в котором Алексей Петрович подвизался, был уже весьма не молод, и на ближайшей конференции должен был быть переизбран по состоянию здоровья. Два инфаркта перенес уже, пора и на пенсию. Так вот себе думал Алексей Петрович, обозревая свой жизненный путь в преддверии конференции, так вот мечтал... Размечтался.
Беда пришла со стороны, неожиданная, и от того, наверное, больнее было Алексею Петровичу, чем если бы сам нагрешил. То есть не то, чтобы Алексей Петрович был чист, как младенец -- были, конечно, и у него грешки, в основном по женской линии, но грешки тайные, на поверхность не выплывавшие, женщины Алексея Петровича любили и о его благе радели, скандалов не устаивали. А сам товарищ Н. был осторожен. На людях только с женой появлялся. Спиртным не увлекался. С подчиненными строг был, но вежлив, матерно выражался не больше, чем надо, и кулаком по столу почти что и не стучал (впрочем, третий секретарь -- не то, что первый, тому чаще стучать приходится). В быту, как говорится, не разлагался.
А лучше бы разлагался в быту, потому как дело житейское, все люди, особенно мужики, поняли бы. А тут -- плюха, и какая увесистая: дочка, умница, красавица, отличница, выходит замуж, и не просто замуж, а замуж за еврея. Где только она его, мальчика этого еврейского, нашла?
Алексей Петрович попытался провести разъяснительную работу, но уперся в стенку стойкого сопротивления как со стороны дочери, так и со стороны жены. Дочь кричит, что любит, мать (жена то есть) кричит, что не смей лезть в дочкину жизнь.
Ругались долго. Но переспорить женщин трудно, даже и невозможно, если они упрямятся по-настоящему. Сдался Алексей Петрович. Согласился на брак. Но при условии -- чтобы зять взял фамилию жены. Алексея Петровича, то есть, дочери. А с национальностью, как будет паспорт менять, можно было бы кое-что... кое-как... Ну, в общем, решаемый был вопрос, потому как начальником паспортного стола была своя женщина, Алексея Петровича хорошая знакомая. Точнее сказать, интимная знакомая. Обошлось бы это Алексею Петровичу недешево, добавило бы пару-тройку седых прядей в виски, но дело того стоило.
Однако дочь сообщила, что не только муж ее будущий фамилию менять не будет, но и она, родная Алексея Петровича кровинушка, свет очей, можно так сказать, надежда и опора -- сама на фамилию мужа перейдет.
Тут Алексей Петрович за сердце схватился. А она сообщает -- совершенно спокойным голосом, не дрогнувшим, и без тени стыда, -- что родители ее будущего мужа выезжают в государство Израиль на постоянное местожительство, и она, свет очей Алексея Петровича, надежда, опора и так далее, тоже вместе с ними поедет.
И поехала! И набралась наглости сказать, что если хотите, я и вам вызов пришлю, все вместе будем.
Конечно, товарищ Н. на такое отреагировал, как положено. Публично отрекся от дочери. Лил слезы на собрании товарищей по партии, что вот согрел змею на своей груди, что сам не знает, как предательница Родины могла вырасти из такой его положительной дочки, и что кается, и что приложит все силы, и что постарается загладить, и что его дочь -- ему больше не дочь... Тщетно. Не поверили ему товарищи. Из партии не исключили, но из райкома пришлось уйти.
И жена от него ушла. Насовсем. Собрала вещи: не могу, говорит, жить с человеком, который так легко от собственного ребенка отказался!
А разве легко было Алексею Петровичу? Вовсе нелегко. Сердце кровью, можно сказать, обливалось. Ну, а что было делать?
Жена, не слушая, ушла, и на развод подала, и развелись, и квартиру разменяли, хотя Алексей Петрович и не желал того делать, кричал, что езжай в свой Израиль, раз так, ни метра не получишь! Но жена уперлась, а тут еще и аморалки Алексея Петровича выплыли как-то так неожиданно, не ко времени, и один человечек, бывший Алексея Петровича соратник по партийной работе, посоветовал ему, Алексею Петровичу, вести себя потише, дать жене свободу и комнату, и предложил вот это вот место в институте, где Алексей Петрович и трудился теперь на благо Родины и консервной промышленности. Хорошо еще, что образование позволяло, потому что успел он некогда окончить строительный институт, правда, и там уже больше по комсомольской линии отличался, чем по академической, но диплом все-таки имел.
Человеку солидному, с опытом руководства, но с попорченным послужным списком, подобрать должность было не так просто. Не инженером же его, в конце концов, ставить -- он ведь и карандаш в руках держать как следует не сможет, разучился, а, вернее, и не умел никогда. А для начальников непригоден, поскольку рыльце в пушку, и пушок тот нехорошего оттенка. Аморалки, развод -- то все дело десятое. А вот дочь в Израиле, изменница Родины, можно сказать, -- это хуже. Тем паче, что до Израиля дочка его так и не добралась, а оказалась почему-то в Соединенных Штатах Америки. Так что нашли товарищу Н., Алексею Петровичу, место главного специалиста в отделе водоснабжения и канализации. Начальник отдела, правда, протестовал, за сердце хватался, валидол пил, даже заявлением по собственному желанию директору грозил, потому как боялся, что новый работник ему наработает такого, что и под суд потом идти придется. Но другие начальники отделов, люди опытные -- этот-то, начальник отдела ВК, только год или даже менее начальником был, -- его успокоили. Объяснили, что работу выполнять его новый главный специалист не будет, а будет только подписывать то, что другими сотрудниками сделано. А он, начальник то есть, свою подпись после подписи главного специалиста ставит, так что у него всегда будет возможность проверить, и, если что, исправить. А что касается работы как таковой, то Алексею Петровичу и в голову не придет, что он еще что-нибудь должен делать, кроме как подписывать бумаги -- "вот увидишь!"
Увидел. Успокоился.
А Алексею Петровичу неожиданно новая служба понравилась. Зарплата солидная, премии, опять же, бывают -- по тем объектам, в которых его подпись наиболее часто встречается. К руководству не вызывают, а если и вызывают, то, как правило, не на ковер -- чтобы ругать, -- а с просьбой. Командировки по различным интересным городам, и в столицы. Сотрудники в основном женщины, что облагораживает душу. По первому времени было трудновато общаться Алексею Петровичу, потому как административным языком он владел в совершенстве, а интеллигентным -- не очень; но ничего, отучился и от мата.
И холостое положение Алексею Петровичу пришлось по душе. Спокойнее, никто на мозги не капает, а что касается уборки и приготовления пищи, так он договорился с пожилой вахтершей из института, она приходила три раза в неделю (днем, когда Алексей Петрович был на работе), и за очень небольшую мзду убирала и готовила, а продукты Алексей Петрович закупал самостоятельно и находил в этом процессе определенную прелесть. Он даже и книжки стал читать, то есть художественную литературу, потому что нельзя же отставать от младших товарищей по работе, которые все поголовно читали всё -- о чем ни спроси. Благо, времени у Алексея Петровича было теперь предостаточно. На работе.
А с женой своей бывшей Алексей Петрович и не встречался, и слух дошел до него стороной, что уехала она в Свердловск (так тогда назывался Екатеринбург), поближе к родителям.
Однако пока мы тут вдавались в подробности, Алексей Петрович успел уже скушать и сельдь с маслом, и борщ украинский, и жаркое в горшочках, и даже компот выпил. Очень ему не хотелось вставать из-за столика, очень уютно ему было сидеть на сквознячке, у открытого окна, дремать -- не дремать, а так, ни о чем не думать, следить за мухой, деловито обследовавшей скатерть на предмет крошек, переваривать сытный обед. Однако молодые люди на эстраде закончили свою возню с инструментами, и первый же звук ударных заставил Алексея Петровича вздрогнуть и суетливо оглянуться. Зал теперь уже не был пуст. Тут и там столики накрывались белыми скатерками, официантки бегали с подносами, уставленными судками, тарелками, бутылками, парочки усаживались поудобнее, а у дальней стенки выстраивались столы для банкета или, может быть, даже и свадьбы, и Алексей Петрович поспешил ретироваться. Он расплатился -- обед, неожиданно вкусный, оказался неожиданно дешев, -- и вышел из ресторана. Теперь, на сытый желудок, он был согласен признать это наименование за этим предприятием общественного питания.
Дама-администратор вежливо спросила, понравилась ли ему кухня, и пригласила заходить все то время, пока он будет в Усатовке.
-- Только вы не с площади, вы через гостиницу проходите, здесь, как наш постоялец. Они тогда быстрее обслуживают. А на заводе я договорилась, -- добавила она, вручая Алексею Петровичу его паспорт. -- Они уж на вас анкету заполнили, ждут. Вам только расписаться осталось. Всего хорошего!
Алексей Петрович проверил, все ли в порядке с паспортом, кивнул приветливой и такой услужливой администраторше, подумал немножко, давать ей что-то за услугу, или не давать, решил, что эта услуга денег не стоит, и распрощался. Администраторша еще раз подробно растолковала, как найти гостиницу спиртового завода, сказала, что идти ему от силы десять минут, и Алексей Петрович вышел на площадь. Теперь, когда он поел и отдохнул, жизнь показалась ему не такой бесцветной.
Быстро смеркалось, и в светлое небо вылез уже белый обглоданный по краю диск луны. И воздух немного посвежел, и ночь обещала принести с собой прохладу. Алексей Петрович крякнул и направился в путь, предварительно сориентировавшись в пространстве.
Спиртовый завод оказался не в пример ближе, чем консервный. Алексей Петрович даже и посетовал на такую вот несправедливость. Мало того, что у них, на спиртовом, есть своя гостиница, так еще и от центра -- буквально два шага! Хорошо тем командировочным, что приезжают на спиртзавод!
Он ошибался. Во-первых, дорога на спиртзавод была совсем не такой приятной, как на консервный. Никаких садов, никаких живописных мостиков и ручьев -- Алексей Петрович шагал по пыльной улице, засаженной чахлыми тополями, а потом улица кончилась, и дальше дорога шла через голое поле, скорее даже, не поле, а пустырь, потому что в надвигавшихся сумерках Алексей Петрович с трудом, но различал кучи строительного мусора, и остов автомобиля, и ржавевшие бесхозно трубы, и прочий того же рода хлам. Вдали высились какие-то башни, и Алексей Петрович вспомнил, что в конце улицы надо было свернуть направо, а он не свернул.
Заблудился!
В лунном свете башни казались особенно зловещими. Алексей Петрович посмотрел назад, в ту сторону, откуда он пришел. Там светился редкими электрическими огнями фонарей поселок, а над крышами зажглась уже первая умытая звездочка. Где-то лаяла собака. И больше никаких признаков жизни Алексей Петрович не обнаружил.
Он быстро пошел к поселку, но тут же провалился по колено в какую-то яму. Дороги под ногами -- ни асфальтированной, но просто утоптанной тропинки, -- не было.
Алексей Петрович выбрался из ямы. Несколько минут он стоял, пытаясь перевести сорвавшееся вдруг дыхание. Стало Алексею Петровичу жутко.
Кто-то ухал из темноты гулко и тревожно. Может быть, сова?
Но Алексей Петрович был в том не уверен, потому что не слышал никогда, как ухают совы.
Трещали цикады, то есть это Алексей Петрович думал, что треск издают именно цикады, а на самом деле -- кто его знает, что там трещит на самом деле?
Фонари в поселке вдруг мигнули и погасли, и луна -- вот незадача! -- как раз в этот момент спряталась в невесть откуда взявшееся облачко, да и не облачко даже, а целую тучу, потому что ни лучика теперь не посылала луна на землю, и в наступившей тьме стало Алексею Петровичу страшно до чрезвычайности. Идти бы надо -- да куда идти, и как идти, если под ногами -- буераки и ямы, заполненные, между прочим, жидкой грязью. И откуда только она, грязь эта, взялась в такую сушь? И два огонька, красных и странно неподвижных, светились ну совсем рядом с Алексеем Петровичем, метрах в трех. Может быть, конечно, и дальше, потому как темно было Алексею Петровичу и страшно, оттого вряд ли он мог быть объективен в оценке расстояния, однако огоньки эти, похожие на чьи-то два красных глаза, смущали Алексея Петровича и заставляли его сердце биться часто и неровно. Трепетать.
"Волк!" -- подумал Алексей Петрович, и бросился бы он бежать со всех ног, да ноги приросли будто к земле, влипли в грязь, налились свинцом -- не мог и шага Алексей Петрович сделать, только скулил тихонечко, по щенячьи. От страха.
Правда -- тут надо отдать Алексею Петровичу должное -- услышав свой скулеж, Алексей Петрович опомнился. Не сразу, честно говоря, но все же...
"Это кто скулит?" -- думал Алексей Петрович, и мысли у него выходили какие-то коротенькие, судорожные, обрывками и кусочками. "Это он?... Волк?... Нет, не волк. Волки воют, не скулят. Собаки скулят. Собака? Бешеная собака? Нет, не собака. Это не оттуда! Это отсюда! Да это же я!..." -- так Алексей Петрович подумал, и скулить сразу же перестал. А огоньки приближались, медленно, неуклонно, как бы ползком.
Алексей Петрович взвизгнул, вернее даже было бы сказать, всхлипнул истерически и бросился бежать. Бежал он при этом почти что спиной вперед, не в силах оторвать глаз от приближавшихся зловещих огоньков, потому спотыкался, и падал, и пачкался в грязи, и вставал с трудом на ноги, и снова бежал -- а огоньки приближались.
А потом Алексей Петрович упал в какую-то особенно глубокую яму, пожалуй, по пояс себе, если не выше, и грязь на дне этой ямы была какая-то особенно липкая и жирная, и, падая, встал он на четвереньки, и не сразу даже дно под руками почувствовал Алексей Петрович.
А попало ему под правую руку что-то твердое и круглое в сечении, палка, не палка, а, скорее, что-то вроде гантели, расширяющееся к концам. Алексей Петрович схватился за этот предмет с восторгом, потому что гантель может послужить хоть каким-то оружием против волка.
Он глянул через плечо. Огоньки остановились на мгновение, но снова двинулись -- в его, Алексея Петровича, направлении. Алексей Петрович попытался встать на ноги, почти что выпрямился, но не удержался, снова упал, и орудие, только что обретенное, выронил, и на этот раз уперся правой ладонью в нечто твердое и холодное, и не ровное, а в каких-то выступах, в ямках; более всего этот предмет напоминал человеческое лицо -- если вы охватили его пятернею, и под указательным пальцем у вас нос, а под большим и средним -- щеки. Но только для лица человеческого слишком твердое и холодное было это нечто.
Собрав свои мыслительные способности в кучу -- крохотная получилась кучка, потому что мыслительные способности Алексея Петровича разлетелись от страха в разные стороны, -- но хотя бы остатки их в кучу собрав, -- Алексей Петрович подумал и решил, что это, должно быть, статуя валяется, здесь, на пустыре, по всей видимости, свалка, сняли какую-нибудь девушку с веслом с ее постамента в Парке Культуры и Отдыха -- может быть, она весло свое потеряла, или руку ей отломали, или просто из моды вышла, -- сняли, да и бросили здесь за ненадобностью.
Но тут долгожданная луна выкарабкалась, наконец, из тучи, залила своим холодным светом землю, и поселок, и сады, и хатки, и пустырь, и Алексея Петровича, стоявшего на четвереньках, и лицо статуи; и было это лицо прекрасным, какими никогда не бывали лица девушек с веслами, или физкультурниц, или колхозниц и прочих садово-парковых скульптур советского периода, а скорее было это лицо лицом античной богини, точнее даже, итальянской подделки периода позднего Ренессанса под античность. Правда, подумать об этом Алексей Петрович не успел, а успел он только тупо удивиться, откуда у девушки с веслом такие прекрасные черты, и не гипсовая она вроде бы, а вроде бы мраморная, и глаза у нее почему-то закрыты; и тут статуя открыла глаза, блеснувшие в лунном свете загадочно и мрачно, и пошевелилась, и стала подниматься, и грязь пластами спадала с ее обнаженного тела, прикрытого только длинными мокрыми волосами, прежде принятыми Алексеем Петровичем за побеги травы... И тут Алексей Петрович испугался еще больше, хоть минуту назад ему казалось, что больше уж пугаться невозможно, и, судорожно ухватив уроненное прежде орудие -- палка не палка, гантель не гантель, -- сам не зная как, вскочил, и выбрался из ямы, и кинулся назад, прямо к красным огонькам, от которых ранее бежал.
Огоньков теперь заметно не было, но в свете луны Алексей Петрович увидел человека. Странно этот человек выглядел: коренастый, сутулый, можно даже сказать, горбатый, с длинными до колен почти руками, был этот человек одет в просторную рубаху и широкие штаны, -- но Алексею Петровичу было не до странностей незнакомца, чуть ли не расцеловать был готов путника, на шею ему броситься -- живая душа!
-- Спасите! -- крикнул Алексей Петрович, -- там!... -- но тут Алексею Петровичу не хватило слов. Трудно вот так, одной фразой, объяснить, что голая женщина, дьявольски красивая, встает из грязи, что это нехорошо, неприлично и просто не положено -- вот так, на городской свалке, встретить такую вот красавицу, обнаженную, лежащую в грязи; хотя, может быть, грязь здесь целебная, и она просто принимает грязевые ванны при лунном свете?
Такое вот соображение тоже успело прийти в голову Алексею Петровичу, когда он запнулся в поисках слов и остановился.
-- Я заблудился, -- сказал он, чуть отдышавшись. -- Не подскажете ли, как мне выйти к спиртзаводу?
Странный смех раздался за его спиной. Женщина смеялась чарующе, и нежно, и загадочно. Алексей Петрович оглянулся. Красавица стояла уже в полный рост, не прикрытая ничем, кроме прядей мокрых своих волос, и протягивала к Алексею Петровичу прекрасные руки, и смеялась, но глаза ее, блестевшие в лунном свете, смотрели мрачно и без улыбки. Мороз по коже прошел у Алексея Петровича при этом смехе, он даже плечами передернул, и отвернулся, подумав: "Сумасшедшая!"
А незнакомец рассматривал его исподлобья, изучающе и недружелюбно, и молчал.
-- Не подскажете ли, как к спиртзаводу выйти? -- повторил свой вопрос Алексей Петрович, решив, что прежде незнакомец его не расслышал.
Тот покачал головой.
-- Не подскажу, -- глухо сказал он, и от звука его голоса мурашки не просто пробежали по коже Алексея Петровича, нет, они запрыгали, заелозили, зашебуршились, заставив бедного Алексея Петровича задрожать и съежиться. А незнакомец махнул рукою и добавил -- не для Алексея Петровича, а обращаясь к сумасшедшей красавице:
-- Спите, мамо, то -- моя добыча.
Против воли Алексей Петрович оглянулся и увидел, как неспешно опустились тяжелые веки на блестящие глаза красавицы, как опустилась она -- медленно и плавно -- на прежнее свое место, и только грязь чавкнула, принимая в свои объятья прекрасное и холодное тело.
Надо сказать, что теперь Алексею Петровичу даже и страшно не было. Страх, как и любое наше чувство, имеет свой предел, и то, что сверху -- воспринимается уже отстраненно и спокойно, простой констатацией факта.
Алексей Петрович обратил свой взор на незнакомца, догадываясь уже, что странный этот субъект связан какими-то узами с сумасшедшей красавицей, кем бы она ни была: ожившей скульптурой или любительницей грязевых ванн. А тот по-прежнему рассматривал Алексея Петровича недружелюбно и изучающе, и молчал по-прежнему.
-- Что вы хотите от меня? -- хотел грозно спросить Алексей Петрович, но получился у него неразборчивый писк. -- У меня есть деньги... Немного. Вам нужны деньги?
Он только сейчас обнаружил, что прижимает к животу свой дипломат, а в другой руке у него зажата гантель. Может, двинуть этого странного человека гантелей по голове, и бежать? Только вот куда бежать -- и успеет ли убежать Алексей Петрович? В том, что он не сможет ударить незнакомца так, чтобы тот потерял сознание, Алексей Петрович не сомневался.
-- Я богат, -- сказал человек. По его виду нельзя было сказать, что он хотя бы ест досыта -- в вороте рубахи его выпирали, плотно обтянутые кожей, ключицы. Но бывают же такие скупые богачи, которые жалеют денег, и для которых потратить хотя бы маленькую толику на удовлетворение своих нужд означает транжирить и пускать деньги на ветер, поэтому Алексей Петрович промолчал. И только переступил с ноги на ногу.
-- Молись! -- между тем велел незнакомец торжественно, -- пришел твой смертный час! Убивать тебя буду.
Алексей Петрович взвизгнул.
-- Но почему? Что я вам сделал?
А в голове его завертелись обрывочки мыслей: что-де сумасшедший этот встреченный им на пустыре незнакомец, вместе с голой красавицей, маньяк-убийца, и что нет ему Алексею Петровичу, спасения, что вот так, ни за что, пропадет его, Алексея Петровича, ценная головушка...
Ах, Алексей Петрович, Алексей Петрович, товарищ Н.! Не страдали вы избытком воображения, нет, не страдали, не было в вас ну ни капли фантазии -- ровно столько, сколько найдется у коровы или козы! И читали вы мало, хоть и стремились быть в курсе новинок, но новинки литературные потреблять -- это надо, это хорошо; однако же надо читать и классиков! Того же Николая Васильевича Гоголя, кстати. А ежели бы читали вы Гоголя, а именно "Вечера на хуторе близ Диканьки", вы бы сразу узнали в голой сумасшедшей бабе русалку, и относительно незнакомца вам стало бы ясно, что не случайный то прохожий, нет, совсем не случайный!...
Все же хорошо, что не читал Алексей Петрович произведений Николая Васильевича Гоголя. Потому что точно или бы умер со страху, или же с ума бы сошел тотчас же, как русалку наяву увидел. А так Алексей Петрович судорожно соображал, что же ему делать, и как спастись, и никакого мистического ужаса не испытывал, а только самый обыкновенный, бытовой, можно сказать, страх.
Незнакомец меж тем настаивал:
-- Молись, потому что твоя душа с телом сейчас расставаться будет! Молись, несчастный! -- и красноватые его блестящие глаза -- Алексей Петрович уже догадался, что за красные огоньки преследовали его, -- так вот, красноватые блестящие глаза незнакомца застелила мутная слеза.
-- Но почему я должен молиться? -- возмутился Алексей Петрович.
-- Не заставь отяготить душу, и без того сверх меры отягощенную! -- с мольбой сказал незнакомец. -- Помолись, чтобы Господь грехи тебе простил. Может, услышит твои молитвы. Предстанешь пред престолом Его, за меня попросишь, и мне, может, послабление выйдет... А не помолишься, в ад попадешь! -- пригрозил странный субъект Алексею Петровичу, и от этой угрозы почему-то стало Алексею Петровичу легче, даже и бояться Алексей Петрович перестал. Рассердился даже.
-- Ну-ну! -- сказал Алексей Петрович. -- Прекратите разводить религиозную пропаганду!
Не верил Алексей Петрович ни в Бога, ни в черта, ни в рай, ни в ад. В привидения он тоже не верил.
Вы скажете: передовой был человек Алексей Петрович! Прогрессивный!
Ничуть не бывало. Да, не верил Алексей Петрович ни в привидения, ни в домовых, ни в леших, зато верил -- и свято верил -- в сглаз, и в черных кошек, и в пророчества Нострадамуса, и в число Антихриста -- три шестерки. В приметы верил Алексей Петрович, в гаданье, в бабок-ворожей и в знаки Зодиака. Веры своей он, конечно, не афишировал, но через плечо плевал, в случае чего, всенепременно, опасаясь сглаза, и даже не стеснялся при этом вышестоящих работников. Впрочем, и те -- не без греха, тоже через левое число поплевывали и по дереву постукивали. Веришь ли в сглаз, нет ли, а лучше поплевать. На всякий случай.
Странный субъект некоторое время молчал, ошарашено глядя на Алексея Петровича, потом со слезою в голосе взмолился:
-- Ну, должен же я тебя убить, человече! Обязан просто! Неужто не боязно тебе?
-- Боязно, -- согласился Алексей Петрович. -- Но молиться не буду. Не умею. И не хочу, -- голос его обрел былую твердость. -- Не крещен! -- гордо заявил он.
При этих его, Алексея Петровича, словах незнакомец вдруг горестно так завыл, заухал и растворился в воздухе, некоторое время только висел перед Алексеем Петровичем клок тумана, а потом и он истаял.
Алексей Петрович с шумом выдохнул, только ноги его подкосились, и он сел -- к счастью, не в грязь, а на мокрую траву.
Некоторое время спустя, отдохнув и поднабравшись сил -- о происшествии странном, только что с ним случившемся, он не думал, потом подумает, когда будет время, а думал он о том, как выбираться отсюда, и в какую сторону ему теперь идти, -- Алексей Петрович встал и побрел, как ему казалось, в сторону поселка. Однако некоторое время спустя вышел он к глухой стене, окруженной облаком странно знакомого запаха. Некоторое время он шел вдоль стены, принюхиваясь, потом сообразил -- когда его соседи по лестничной площадке варили самогон, пахло приблизительно так же. Стена была стеною спиртзавода.
В конце концов он добрался и до проходной, и у дежурившего там старичка в фуражке ВОХР и с пистолетом в потрепанной кобуре выяснил, как пройти в гостиницу. Старик сидел при свечке, и на вопрос Алексея Петровича, а почему не горит электричество, пояснил, что на электростанции авария, пока -- чинят, а когда свет дадут, неизвестно.
Не кончились еще злоключения Алексея Петровича! Нет, не кончились!
Он свернул за угол длинной глухой стены, как ему велели. На фоне темного неба выделялась более темная громада дома, и на взгляд дом показался Алексею Петровичу огромным. Он подивился таким вот размерам заводской гостиницы. Однако когда Алексей Петрович подошел поближе и поднялся по ветхим скрипучим ступенькам к двери, он обнаружил -- на ощупь, разумеется, потому что луна опять спряталась за тучу, -- что дверь эта намертво заколочена досками. Он спустился с крыльца.
Вроде бы седовласая дама-администратор говорила, что вход в гостиницу спиртзавода со двора. Да и старичок-охранник тоже сказал: "Вкруг дома". Алексей Петрович пошел вокруг.
Сразу за домом начинался то ли парк, то ли сад, во всяком случае, там росли деревья, подступая вплотную к узенькой тропинке. Ночные звуки и запахи заставили сердце Алексея Петровича, еще трепещущее после пережитого только что ужаса, забиться сильнее. Но меж деревьев мелькнул огонек, и Алексей Петрович прибавил шагу.
На крылечке его поджидала закутанная в платок толстая женщина. А свет горел за застекленным окошечком веранды, на которую это крылечко в три ступеньки и вело. Женщина, заслышав шаги Алексея Петровича, грузно ступавшего по гравию дорожки, боязливо поежилась и пискляво крикнула в темноту:
-- Хто цэ?
-- Это я, -- сказал Алексей Петрович и назвался полностью: фамилия, имя и отчество. -- Мне здесь должны были номер забронировать.
-- Сюдой, сюдой, -- засуетилась женщина, распахнув дверь. Внезапно налетевший порыв ветра задул стоявшую на окошке свечу. Алексей Петрович замер.
-- Та де ж ви? -- крикнула женщина. -- Та йдiть вже!
Алексей Петрович осторожно пошел на голос, споткнулся о ступеньку, поднялся на крылечко и ткнулся носом в захлопнувшуюся дверь.
-- Та почекайте трошки, -- сказала женщина из-за двери, чиркая спичками. Свечка снова загорелась, женщина открыла дверь, боязливо выглядывая из-за створки.
-- То ви?
-- А кому же еще быть! -- рассердился Алексей Петрович, входя. -- Нет, не я, а Пушкин.
-- Та ви не серчайте! -- сказала женщина, опуская на дверь засов. -- Мало хто то може бути.
Она говорила по-украински, но не на настоящем, литературном украинском языке, а на той жуткой смеси его с русским, на какой говорят в большинстве пригородных сел. Пламя свечи осветило ее лицо, и Алексей Петрович увидел, что женщина очень молода, может быть, слегка за двадцать. А вначале она ему показалась старухой -- наверное, из-за платка, который делал ее фигуру бесформенной.
-- Гайда! -- поманила его женщина за собой, и они прошли через темный тамбур в коридор. В углу коридора стоял столик, за столиком у стены приткнулось кресло, и в это кресло женщина опустилась со вздохом облегчения, и скинула, наконец, платок. Алексей Петрович понял, почему фигура женщины была такой бесформенной -- не из-за платка, нет, женщина была беременна, и, судя по размерам живота, дохаживала последние перед родами дни.
-- А не тяжело вам работать? -- спросил Алексей Петрович, садясь на стульчик перед столом, пока женщина копалась в бумажках на столе, разыскивая его анкету, и сравнивала записанные ею прежде данные с паспортом Алексея Петровича. Дипломат он поставил рядом с собой на пол, а подобранное на пустыре орудие -- палку или кусок трубы -- переложил машинально из правой руки в левую.
-- Та в мене бабця захворiла, -- с готовностью отозвалась женщина и затараторила, не соблюдая знаков препинания, и даже не останавливаясь, чтобы набрать воздуха, -- мiшок потягнула дуже важкий, чи шо, розiгнутись не може, а Iванiвна телефонуе, що трэба селити, а вона менi каже: "Оксано, пiди, бо людина командирована, а в готелi повно", та я й пiшла, бо мы с бабцею вдвох, а мий чоловiк у мiсто поiхав, картоплю молоду на базар повiз... От туточки розпишиться...
Алексей Петрович протянул руку за ручкой, протянутой ему Оксаной, и тут только обратил внимание, что липкая грязь засохла на ладони его плотной коркой.
-- Який ви брудний! -- покачала головой Оксана. -- Де ж ви так ось замурзались?
-- Заблудился, -- пояснил Алексей Петрович. Вдаваться в подробности ему не хотелось. -- Упал, перепачкался. Ванная в номере есть, или душ хотя бы?
-- Нi, немаэ, нiчого немаэ, а вбiральня на дворi, -- вздохнула Оксана. -- Зараз я вам зiллю, я води принесла... Ой, то ж ви, мабуть, ставком блукали?
Она широко распахнула карие круглые свои глаза, и в глазах этих -- Алексей Петрович мог в том поклясться -- мелькнул ужас, густо замешанный с любопытством.
-- Насколько я понимаю, ставок -- это пруд, -- сухо усмехнулся Алексей Петрович. -- Я бы утонул, Оксаночка, я плавать не умею.
-- Та нi, ставок того... мелiорують. Воду спустили, тиждень, чи то бiльше тому, -- Оксана по-прежнему во все глаза уставилась на Алексея Петровича, не делая никаких попыток встать, чтобы дать ему умыться или хотя бы вымыть руки. Пальцы ее теребили ворот кофточки, но она, кажется, не замечала этого. Алексея Петровича начала уже раздражать странная ее неподвижность, но он сдержался, памятуя, что беременных женщин огорчать нельзя.
-- Может, вы дадите мне умыться? -- спросил он строгим тоном. Оксана в ответ кивнула, но по-прежнему не двинулась с места.
-- А ви нiкого не зустрiли? -- спросила она боязливо. -- Там, у ставку? Вы ж ставком сюдою прийшли, бо нидэ немаэ такого бруду...
-- Я не знаю, ставок это был или нет, -- Алексей Петрович уже не скрывал своего раздражения. -- Свалка какая-то, вся в рытвинах и ямах. Я вам отчитываться должен?
Оксана вжалась в спинку кресла. Пальцы ее не теребили уже ворот кофточки, но судорожно прикрыли горло, как будто она опасалась, что вот сейчас Алексей Петрович вскочит и вопьется в это ее нежное белое горлышко острыми зубами.
-- Ну, был, был там какой-то ненормальный горбун, -- сказал Алексей Петрович, решив умолчать о голой красавице. В конце концов, он вовсе не собирался волновать беременную женщину. Он сам еще не до конца разобрался в своих ощущениях -- может, у него случилась галлюцинация? -- Но он отстал от меня, и вот я здесь. Дадите вы мне умыться или нет?
Оксана прошептала: -- Байстрюк...
И завизжала.
Алексей Петрович сначала вздрогнул, потом поморщился. Визжала Оксана громко, звонко, со вкусом даже, и Алексей Петрович подумал, что ее, должно быть, слышит сейчас весь поселок. А если не поселок, то сторож на заводской проходной уж точно. Он никак не мог понять, что именно вызвало у молодицы такую реакцию, зато он прекрасно понимал, что визг этот необходимо прекратить, и как можно скорее.
-- Перестаньте, Оксана, не надо... Ну, что же это? Оксана, умоляю вас, прекратите это, -- бормотал он, привстав со стула, но Оксана завизжала еще громче. -- Ну все, все, сижу, видите? Только не надо этого, прошу вас... Может, воды выпьете? Ну, что же это такое, Господи! -- выкрикнул он в сердцах, и Оксана замолчала так же внезапно, как и завизжала.
-- Та ви не Байстрюк? -- спросила она с опаской. Алексей Петрович рассердился.
-- Это-то тут причем? Ну, если вам будет спокойнее знать... Нет, мои родители состояли в законном браке. Хотя зачем вам нужно знать, законнорожденный я или нет, я все-таки не понимаю.
-- Та нi... та цэ... -- Оксана с облегчением засмеялась. -- То вам невiдомо, що Байстрюк -- цэ наш, усативський... Як то кажуть? Ну, страховисько наше. Вин у ставку жив. Ще в паньски часи... -- Оксана перегнулась через стол и громко и быстро зашептала, глядя в лицо Алексею Петровичу своиим круглыми карими глазами: -- Кажуть, вiн тоди вечорами вийде, та й бродить коло ставка, а як кого зустрине, та й прикинеться знайомою людиною, та й заморочить балачками, та й за балачками поведе, поведе, поведе... А пiсля, биля ставка зовсiм, знову стаэ тою потворою, та й тягне бiдолшного на дно... А як ставок спустили, кажуть, вин знову став ночами блукати, вин, та мати його. А мати його... Ой, мамонька! -- вскрикнула вдруг Оксана и схватилась за живот. Алексей Петрович похолодел. Только этого ему не хватало -- Оксана, кажется, собралась рожать.
К счастью, телефон стоял тут же, на столике. Алексей Петрович схватился за трубку и набрал дрожащей грязной рукой номер "Скорой помощи".
-- Але? "Скорая"? Тут женщина рожает... Не знаю, я командированный, проездом... Оксана, да, гостиница спиртзавода... Да, кричит, схватки, наверное... Не знаю, как ее бабушке звонить!!!...
Как вы уже догадались, дежурная "Скорой помощи" прекрасно знала, откуда можно было ожидать вызова по такому радостному и тревожному поводу, как внезапные роды. Более того, она велела Алексею Петровичу немедленно известить о случившемся бабушку Оксаны, и это вот повеление вконец разозлило несчастного главного специалиста отдела водоснабжения и канализации. Разве для того он сюда, в пгт Усатовку, приехал? Разве тем занимался, что ему по должности было положено, и чего ждали от него сотрудники -- и в первую очередь непосредственный Алексея Петровича начальник? Ну, они все получат, пообещал неопределенно Алексей Петрович сам себе. Что получат, и кто все -- этого он и сам не знал, но ожидал от себя грандиозного скандала, который будет иметь место по его, Алексея Петровича, возвращении к родимым пенатам. Это же ему за вредность надо доплачивать, молоко выдавать бесплатно за такие вот муки и пытки, испытываемые в первую же ночь пребывания в Усатовке! Нет, завтра, к счастью, он отряхнет со своих стоп прах сего населенного пункта, и более его никакими калачами ни в Усатовку, ни в какие другие поселки городского типа не заманишь! Нет и нет! Уж лучше колхоз!
Так или примерно так размышлял Алексей Петрович, пока Оксана подвывала, корчась в своем креслице, а сам Алексей Петрович, не зная, что ему делать, и чем помочь, наблюдал за ее муками, кривясь скептически и недовольно. Он ждал "Скорую помощь".
В стекло веранды кто-то затарабанил отрывисто и повелительно, и Алексей Петрович, испытывая несказанное облегчение, вскочил. Его трудная вахта окончилась, "Скорая" прибыла, и он, наконец, сможет отдохнуть.
Алексей Петрович поспешил на стук и отодвинул дверной засов.
Это была не совсем "Скорая".
Это была пожилая седая женщина, коротко стриженная, в строгом деловом костюме -- пиджак и юбка, -- и костюм этот на ней выглядел военной формой. Наверное, потому что на ногах женщины были высокие резиновые сапоги.
-- Где она? -- выдохнула женщина, бросаясь мимо Алексея Петровича внутрь темного помещения -- единственную свечку, наполовину уже сгоревшую, Алексей Петрович держал в руке. -- Оксаночка, рыбка, как ты тут?
-- Ой, бабця! -- радостно воскликнула Оксана и расплакалась. Пожилая женщина обнимала молодую за плечи и похлопывала ее по спине, а Алексей Петрович, высоко подняв свечку над головой, наблюдал эту картину. Откуда-то с улицы раздался вой сирены, и скрип тормозов, и настойчивый сигнал клаксона.
-- Идти сможешь? -- заботливо спросила пожилая. Говорила она, кстати, на чистом русском языке.
-- Та, може, не треба? -- спросила Оксана с робостью в задрожавшем вдруг голосе. -- Та менi вже полiпшало...
-- Треба, треба, -- передразнила ее пожилая. -- Хватит меня пугать. Идем. А твоему Мыколе я уши оборву за его картоплю. Надо же, бросить беременную жену из-за каких-то двадцати-тридцати рублей...
Она помогла Оксане встать и повела ее к выходу, приговаривая:
-- Ничего страшного, детка, не бойся, дело твое обычное, бабье, все рожают, и ты родишь...
Алексей Петрович снова уселся на стульчик и вытянул гудевшие ноги. Ему казалось, что с того момента, когда он вошел нынче утром в электричку, прошла, по меньшей мере, неделя. Что-то загремело и покатилось по полу. Сначала он не обратил на звук внимания, потом все же заинтересовался и нагнулся. Это "что-то" оказалось той самой гантелью, подобранной им в грязи осушенного пруда. Он поднял свою находку, и как раз в этот момент зажегся свет, на мгновение ослепивший Алексея Петровича -- во всяком случае, ему показалось, что гантель как-то странно сверкнула. Он зажмурился, потом осторожно открыл глаза.
Нет, не показалось Алексею Петровичу.
Предмет, принятый им за гантель, действительно посверкивал в ярком электрическом свете -- с одной стороны грязь, облепившая его, отвалилась, являя глазу нечто драгоценное и неординарное.
Во-первых, эта гантель имела странную форму, расширяющуюся к концам двумя воронками, причем с одной стороны воронка была шире, а с другой -- соответственно уже. Во-вторых, поверхность широкого конца была неровной, в каких-то бугорках, и сверкал один из этих бугорков.
Алексей Петрович потер находку бугорком о рукав пиджака. Бугорок засиял синим прозрачным светом. Это был драгоценный камень.
Алексей Петрович начал методично очищать грязь с поверхности находки, но его занятие было прервано гулкими шагами, донесшимися с веранды. Он, как напроказивший школьник, застигнутый за неблаговидным занятием, вздрогнул и сунул находку в карман.
-- Прошу прощения, -- сказала, входя, пожилая женщина. Как Алексей Петрович уже догадался, бабушка Оксаны. -- Несколько неожиданно и, как всегда, не вовремя. А вы тот самый командировочный с консервного, как я понимаю?
-- А вы та самая "бабця", которая потянула мешок и не может разогнуться, как я понимаю? -- ответил Алексей Петрович вопросом на вопрос.
Она махнула рукой:
-- Какой там радикулит! Мне как со "Скорой" позвонили, так вся хворь прошла! Быстрее машины прибежала, как вы, верно, заметили. Да тут напрямик близко, через болото.
-- Болотом вы называете этот недавно осушенный пруд? -- осторожно спросил Алексей Петрович.
-- Да, -- ответила пожилая женщина и с интересом поглядела на Алексея Петровича. -- А вы, я вижу, тоже успели там побывать. Судя по состоянию вашей одежды. Вы анкету заполнили уже?
-- Оксана заполнила, мне только расписаться надо, но вначале я хотел бы вымыть руки, -- сказал Алексей Петрович, демонстрируя грязь на своих ладонях. -- Собственно, с этого все и началось... Ваша внучка почему-то испугалась, когда услышала, что я заблудился и плутал по этому самому болоту. И почему-то интересовалась, состояли ли мои родители в законном браке...
-- Это местное суеверие, -- сухо произнесла пожилая женщина и поджала губы. -- Ваши родители тут совершенно не причем. Байстрюка она поминала, да? Если хотите, я вам расскажу эту легенду... Но лучше, я думаю, подождать до утра. Время позднее, вы устали. Тем более, вдруг вы напугаетесь, кошмары будут сниться... Пойдемте, я покажу вам, где можно умыться.
В конце длинного полутемного коридора была комнатка без окон, в комнатке этой стояла гладильная доска, на табуретке тазик, на полу -- ведро с водой, в которой плавал алюминиевый черпак. Окон в комнатке не было.
"Бабця" повернула выключатель и критически осмотрела Алексея Петровича с ног до головы.
-- Да, -- хмыкнула она, -- вид у вас... Давайте, вы переоденьтесь в чистое, а костюмчик ваш я почищу. Мне все равно не уснуть.
Она принесла из коридора дипломат Алексея Петровича и плотно притворила за собой дверь.
Алексей Петрович снял пиджак, поискал глазами, куда бы его можно повесить, не нашел и аккуратно сложил в углу на пол. Нечто твердое глухо ударило о дощатый пол, и Алексей Петрович, спохватившись, вынул из кармана свою находку. Он налил в тазик воды, прополоскал находку, выколупывая плоским ногтем из ложбинок и выемок размокшую в воде грязь, и, наконец, смог рассмотреть как следует то, что он извлек из болота.
Это был металлический кубок, наверное, серебряный, потому что металл почернел от времени, а насколько Алексей Петрович понимал в металлах, так должно себя вести именно серебро. Ножка кубка и нижний ободок были покрыты резьбой, забитой сейчас грязью -- чтобы ее удалить, требовалось Алексею Петровичу что-нибудь острое, перочинный ножик хотя бы, но ножика у Алексея Петровича не было, была только чайная ложечка, поэтому полное удаление грязи он оставил на потом. Верхняя половина кубка, сделанная в форме тюльпана, опоясывалась широким ажурным металлическим (серебряным?) пояском, в который вделаны были драгоценные камни синего и красного цветов. В драгоценных камнях Алексей Петрович не разбирался, но вряд ли простые стеклышки сверкали бы так ярко и прозрачно в лучах горевшей под потолком слабенькой двадцатисвечовой лампочки, изрядно к тому же запыленной. Внутри кубок был когда-то отполирован, но теперь там плотно лежала чернота. В целом вещь была красивой, хотя и производила своей варварской яркостью несколько неприличное впечатление.
Алексей Петрович представил себе этот кубок внутри стеклянной витринки своего буфета, между хрустальными стопочками и бокалами богемского стекла, и причмокнул губами от удовольствия. Смотреться эта вещичка будет прекрасно, великолепно будет смотреться!
Он снял рубашку, завернул в нее свою находку, спрятал поглубже в дипломат.
Потом он разоблачился окончательно, морщась от ледяной воды -- из колодца, наверное, водичка, не иначе! -- вымылся до пояса, вытащил из дипломата комнатные тапочки и трикотажный спортивный костюм, полинявший и бесформенный от долгой носки и частой стирки, переоделся и вышел из комнатки. Пожилая женщина (старухой ее назвать никак нельзя было, и на даму она не походила, а скорее на состарившуюся сандружинницу военных лет, из тех, что выносили на себе раненых из-под пуль и снарядов, и обожженных -- из огня), так вот, пожилая женщина ждала его, присев на стульчик и рассматривая анкетку.
-- Распишитесь, -- сказала она вставая. Алексей Петрович послушно поставил свою подпись в указанном месте, женщина почему-то хмыкнула, спрятала анкетку в стол и сказала:
-- Пошли.
Они снова прошли длинным коридором, только теперь завернули за угол и попали в короткий аппендикс, который упирался в высокое окно, а за окном была тьма. В аппендиксе по обеим сторонам были двери, чуть наискосок друг от друга. Пожилая женщина открыла одну из дверей большим ключом на кольце, и Алексей Петрович заметил на кольце этом еще пять или шесть таких же тяжелых и больших ключей.
-- Прошу, -- сказала она, входя в комнату и зажигая свет. Изнутри голос ее доносился гулко, как из большого помещения. Алексей Петрович, не ожидая ничего хорошего, последовал за ней.
Да...
В огромной комнате стояли ряды кроватей, панцирных кроватей с голыми сетками. Только одна кровать -- у окошка -- была застелена. В тусклом свете голой, без абажура, лампочки, подвешенной под высоким потолком, кровати эти выглядели зловеще и неуютно, и непристойно даже.
-- Мне это не подходит! -- резко сказал Алексей Петрович. -- Нет, нет, не подходит. Я не смогу здесь заснуть! Слишком большое помещение. Других номеров у вас нет?
Женщина задумчиво позвенела ключами.
-- Других свободных номеров нет.
-- А занятых? -- не сдавался Алексей Петрович. Почему-то эта полупустая гулкая комната, эти стройные ряды голых кроватей нагоняли на него ужас. Как будто Алексей Петрович попал в больницу. Или в тюрьму.
-- В директорской разве что... На диванчике, -- сказала женщина неуверенно. -- Но там еще остались вещи нашего бывшего директора.
-- Я не вор, -- быстро сказал Алексей Иванович. -- Если вы опасаетесь, я позволю вам себя обыскать -- потом, когда буду выселяться.
-- Ой, да что вы! -- женщина испуганно посмотрела на Алексея Петровича и взмахнула рукой. -- Я вовсе не то имела в виду. Да и воровать там нечего, разве что только шторы с окна. Просто вам может быть неприятно...
Тут Алексей Петрович прервал пожилую женщину. Зря он это сделал, потому что, уж наверное, служительница гостиницы рассказала бы ему, что незадолго до его, Алексея Петровича, командировки в Усатовку, на спиртзавод прислали нового директора, и этот самый новый директор через неделю после своего назначения -- а сам он жил в Киеве, с семьей, но иногда ночевал в гостинице спиртзавода, в этой самой комнате, -- пропал ночью, и нашли тело его только через три дня, в парке, и в легких его были тина, ил и водоросли.
Услышал бы это Алексей Петрович, и, может быть, испугался бы, и повел бы себя иначе -- потом.
Но Алексей Петрович поспешил прервать пожилую женщину, потому что устал, и торопился поскорее лечь в постель, и ему было не до выяснения причин, почему комната называется "директорская", и где сам директор, если его вещи остались тут, и почему Алексею Петровичу пребывание в этой комнате может быть неприятно.
-- Мне будет очень приятно, если та комната меньше размерами и уютнее, чем эта. У меня легкая агорафобия, -- соврал он, но женщина и так уже согласилась, со вздохом вышла из комнаты, подождала Алексея Петровича и закрыла дверь на ключ. Потом она открыла вторую дверь в аппендиксе -- ту, что наискосок от первой, -- и пригласила Алексея Петровича за собой.
-- Ну, как? -- спросила она с сомнением.
Это не был, конечно, номер "люкс", но Алексей Петрович уже на люкс и не надеялся, он давно успел сообразить, что гостиница спиртового завода -- это просто комнаты для приезжих, причем весьма некомфортабельные.
В директорской была кровать с такой же панцирной сеткой, непристойно обнаженной, был диван, был шкаф, запертый на ключ, стол, стул и торшер. Шторы на окнах, люстра под потолком, трехрожковая, но горела только одна лампочка.
-- Да, это мне подойдет, -- сказал Алексей Петрович.
Женщина принесла постельное белье и подушку, быстро постелила Алексею Петровичу на диванчике, пожелала спокойной ночи и вышла. Алексей Петрович остался один.
Он подошел к окну, отодвинул штору. За окном -- вдали -- горели огоньки поселка Усатовки. А перед окном, на некотором расстоянии от него, в лунном свете матово блестела грязь. Окно выходило на осушенный пруд.
Алексей Петрович вздрогнул, вспомнив недавно пережитый ужас, передернул плечами и аккуратно вернул штору на место. Штора была узковата и не закрывала окно полностью, но Алексей Петрович придавил края шторы с одной стороны собственным дипломатом, а с другой -- книжкой, которую взял из дома, чтобы читать в поезде, да так и не раскрыл. Теперь книжка пригодилась. Полотнище шторы натянулось и оставило между собой и стенкой только узенькую полоску темноты.
Алексей Петрович разделся и лег, смачно, со вздохом, раздирая рот, зевнул, подбил подушку кулаком, чтобы казалась помягче, и закрыл глаза.
Заснул он почти сразу, и почти сразу проснулся. Свет, который он забыл погасить, тревожил его. Лампочка, одиноко светившая из-под колпака трехрожковой люстры, натужно гудела -- так, во всяком случае, показалось Алексею Петровичу со сна.
Он некоторое время ленился встать, потом все же встал, щелкнул выключателем и улегся снова.
На этот раз сон не шел. Алексей Петрович ворочался с боку на бок, мостился, стараясь устроиться поуютнее, считал овец, вспоминал свой прекрасный номер в гостинице "Украина", в Киеве, откуда он выписался, между прочим, только нынешним утром, вспоминал неотложные дела, которые ждут его дома -- пора платить за квартиру, и он собирался покрасить трубы в ванной, слегка поржавевшие, и зимнее пальто надо отдать в химчистку, уже скоро снова зима, а он все еще никак не соберется, и...
Но сквозь все эти его мысли и воспоминания назойливо лез в уши посторонний шум, уханье и треск, подобный давешнему, на болоте, и у всех сосчитанных Алексеем Петровичем овец были красные глаза, и правая ладонь Алексея Петровича казалась ему почему-то мокрой и холодной, и он словно бы ощупывал чье-то твердое ледяное лицо этой правой ладонью -- под указательным и средним пальцами был нос, а остальные пальцы охватили мокрые, твердые чьи-то щеки...
Алексей Петрович резко сел в постели. Из-за окна действительно доносились треск цикады, а также уханье совы. А в узенькую щель, оставшуюся между стенкой и полотнищем шторы, заглядывал настойчивый красный огонек.
Алексей Петрович встал и резко отдернул штору, надеясь таким вот радикальным образом избавиться от наваждения. И вскрикнул от ужаса, и не вскрикнул даже, а всхлипнул, потому что за темным окном, в свете лунных лучей увидел он лицо того самого сумасшедшего горбуна, встреченного им на пустыре, и глаза горбуна горели красным.
Горбун тоже отпрянул было от окна, но быстро пришел в себя и сказал:
-- Верни то, что тебе не принадлежит!
Алексей Петрович не мог увидеть себя со стороны. А если бы мог, то, наверное, испугался бы себя самого больше, чем этого самого красноглазого горбуна. Нижняя губа Алексея Петровича отвисла, и дрожала, и роняла на грудь Алексея Петровича капли слюны, а волосы Алексея Петровича дыбились совершенно непотребно, а глаза таращились...
Алексей Петрович отпустил шторку, которую до того сжимал в кулаке, и попятился, пятясь, открыл дверь в коридор, и допятился до угла коридора, и дальше, пока не уперся спиной в стену.
-- Что случилось? -- услышал он встревоженный женский голос, и звук этого -- человеческого! -- голоса привел его в себя.
-- Там... Там... -- прошептал он, -- в окне...
Женщина встала из-за своего столика и положила на рычаг телефонную трубку, которую держала в руке до появления Алексея Петровича, да так и не положила, этим его, Алексея Петровича, появлением, и не появлением даже, а правильнее будет сказать, явлением встревоженная. Будь Алексей Петрович не столь испуган, сообразил бы, что звонила женщина в роддом, узнать, как там ее внучка, родила, не родила еще, и, уж конечно, Алексей Петрович вежливо поинтересовался бы, ну и как там, и выслушал бы, не выказывая внешне скуки, со всеми подробностями отчет о самочувствии Оксаны и ребеночка, буде он уже появился на свет.
Но -- испуган был Алексей Петрович, и был ошарашен, и соображал с трудом. И будто бы предыдущий, на болоте им испытанный ужас, присоединился к новому, и теперь ему не только от того, что произошло только что, страшно было, но еще и от прежнего. Нет, не мог соображать в этот миг Алексей Петрович, не мог задавать вежливых вопросов, а мог только трясти головой, тыкать дрожащим перстом указательным в неопределенном направлении и мычать: "Там, в окне...", -- роняя капли горькой слюны на свою грудь и на майку.
-- Что там в окне? -- раздраженно переспросила женщина, поняла, что ответа не добиться, широким шагом прошла мимо Алексея Петровича, так, что даже сквозняк Алексей Петрович почуял, распахнула дверь в директорскую, в которой Алексею Петровичу не удалось заснуть. Алексей Петрович за ней не последовал. Он не мог и шага ступить. Вот ведь штука какая получается -- когда жизни его угрожала непосредственная опасность, там, на пустыре, на болоте, когда ему грозили, обещая убить, Алексей Петрович испугался, но как-то спокойно испугался. А здесь, за крепкими стенами, в постели, под одеялом, даже и разум потерял от страха. И теперь дрожал мокрою мышью, а пожилая женщина бросалась, образно выражаясь, на танки, заслоняя его, Алексея Петровича, своею узкою спиной.
-- Никого здесь нет, -- сказала пожилая женщина из директорской, и голос ее донесся гулко, как из трубы, и вздрогнул Алексей Петрович, и устыдился, но в комнату вернуться -- это было пока что выше его сил.
-- Экий вы нервный, -- продолжала женщина, возвращаясь в коридор. -- Вам, наверное, что-то приснилось. Ох, уж эта Оксана со своими суевериями! Мало того, что сама боится, так она еще и людей пугает! Капелек вам накапать?
Алексей Петрович кивнул.
Пожилая женщина (да что это мы, право? Это Алексею Петровичу не было в тот момент известно имя Оксаниной "бабци", но мы-то прекрасно осведомлены, что звали эту женщину Катериной Николаевной, и что была она пенсионеркой, подрабатывающей на этом вот гостиничном посту, а прежде -- инженером-строителем, а еще прежде воевала, и прошла всю войну, и не просто прошла, а почти все время была на передовой, но не сандружинницей, а связисткой, и еще многое нам известно о Катерине Николаевне, о чем, наверное, читателю не интересно знать), так вот, Катерина Николаевна накапала из темного пузырька капелек в узкую рюмочку, налила в стаканчик водички из чайника, стоявшего под столом, и поднесла бедному взволнованному Алексею Петровичу, усадив его прежде в собственное свое кресло.
Капли пахли противно, а на вкус напоминали кошачью мочу. Алексей Петрович, конечно же, никогда не пробовал кошачью мочу, да, уж верно, никто ее не пробовал, но такая ассоциация возникла в его, Алексея Петровича, воспаленном мозгу, когда, судорожно глотнув, он употребил капли по назначению, и запил тепловатой и невкусной водой, и замочил при этом грудь и майку.
Ах, если бы он только мог себя видеть со стороны! Уж точно стало бы ему стыдно, уж точно принял бы меры Алексей Петрович, чтобы сгладить неприятное впечатление от его, Алексея Петровича, поведения и внешнего вида! Не должно так распускаться главному специалисту отдела водоснабжения и канализации крупного проектного института, нет, не должно! Да и вообще мужчине стыдно так себя вести и так выглядеть!
Жалок был Алексей Петрович и смешон. Руки его тряслись, губа, от ужаса отвисшая, никак не желала вернуться в прежнее положение, а уж одеяние Алексея Петровича -- майка, новая, правда, и застиранные трусы под ласковым названием "семейные", -- никакой критики не выдерживало это одеяние, тем более неприлично было появление в таком вот виде в женском обществе, потому что хоть и пожилой была Катерина Николаевна, но все-таки женщиной, а женщина остается женщиной и в семьдесят, и даже и в восемьдесят, и в девяносто лет, если только не хворает старческим маразмом. Так же и мужчина должен оставаться мужчиной.
Однако Катерина Николаевна будто бы и не замечала всего этого неприличия поведения и внешнего вида Алексея Петровича. Катерина Николаевна была мудрая и добрая женщина, и знала, что и мужчина тоже человек, даже и главный специалист, даже и бывший третий секретарь районного комитета партии, и человеческое ему не чуждо, и что испугаться ночного кошмара может любой, даже и самая что ни на есть мудрая женщина, а уж о мужчинах и говорить нечего -- был у Катерины Николаевны этот грешок, невысокого была она мнения о сильной половине рода человеческого. Поэтому Катерина Николаевна, вроде бы не замечая ничего и делая вид, что все так и надо, и должно так быть, принимала свои женские меры. Она принесла откуда-то старенькое одеяльце, укутала Алексея Петровича, поставила на плитку чайник, сполоснула стаканы, насыпала заварку в маленький фарфоровый чайничек, покопалась в настенном шкафчике, откуда прежде доставала пузырек с противными на вкус, но целительными каплями, на этот раз извлекла из шкафчика бутылку без этикетки, наполненную до половины прозрачной желтоватой жидкостью и заткнутую измочаленным и подмокшим куском газеты, скомканным в квачик, при этом она беспрестанно говорила что-то, к чему Алексей Петрович особенно не прислушивался, но от звука ее голоса, от всех ее действий, таких обыденных и уютных, страх начал понемногу выпускать Алексея Петровича из своих липких холодных лап. Правда, Алексей Петрович при этом начал дрожать, сначала мелкой, а потом и крупной дрожью. Чайник тем временем закипел, и Катерина Николаевна налила кипяток в фарфоровый чайничек и накрыла этот чайничек платком, а желтоватую жидкость из бутылки разлила по стаканам, себе -- немножко, а Алексею Петровичу -- побольше. Потом она села на стульчик и сказала:
-- Давайте-ка, выпейте вот это. Это вам сейчас лекарство.
-- Что это? -- спросил, дрожа, Алексей Петрович и попытался взять стакан, но руки его не послушались.
-- Самогонка, конечно, -- ответила Катерина Петровна, удивленно подняв брови. -- Вам это нужнее сейчас, чем корвалол.
Алексей Петрович поморщился.
-- Я не пью, -- с трудом выговорил он. -- Тем более самогон.
-- Так я вас пить и не заставляю. Я вам предлагаю выпить лекарство. Да и сама с вами за компанию выпью. Волнуюсь я.
Алексей Петрович наконец смог унять несколько свою дрожь и взял стакан двумя руками.
-- Разве что как лекарство, -- с сомнением произнес он, зажмурился зачем-то -- сам не знал, зачем, -- и выпил. Самогон оказался излишне крепок, и, непривычный к таким напиткам, Алексей Петрович закашлялся. Зато дрожь его сразу же прошла.
-- Будьмо! -- сказала Катерина Николаевна, приподняв свой стакан до уровня глаз, и тоже выпила. И даже не поморщилась.
-- Эх, закусить нечем, -- продолжала она сокрушенно. -- Ну, да ничего. Будем сейчас чай пить.
Она разлила чай в стаканы, даже не сполоснув их, себе -- почти одну заварку, Алексею Петровичу -- почти один кипяток. Чай был горячий и невкусный.
-- А сахара у вас нет? -- жалобно спросил Алексей Петрович.
-- Не употребляю, -- строго ответила Катерина Николаевна. И так же строго велела: