Медом пахло море, и солнечные лучи отдавали медовым запахом и цветом.
Медовый месяц.
Honey-moon.
Перед закатом солнце ломало свои лучи о скалистые отроги гор, и обломки сыпались в море, зажигаясь напоследок ослепительными бликами. А потом само солнце стремительно проваливалось в зеленую воду, и берег расцвечивался разноцветными огнями. И медленная луна выползала из-за гор.
И от лунного света прямо-таки разило медом.
Медоточивые улыбки служащих отеля, от администратора до коридорной и уборщицы, и важного швейцара на страже у стеклянных дверей, и усатой старухи, продававшей билеты на экскурсии, вызывали тошноту.
Даже мастика, которой щедро натирали дешевый паркет в коридорах, даже крохотный кусочек мыла в пластмассовой грязноватой мыльнице, даже блестящий пробор официанта в гостиничном ресторане -- все воняло медом нестерпимо, ужасно, смертельно.
И к завтраку неукоснительно подавали мед.
Мед был в маленьких коробочках с непонятной надписью на размалеванной крышечке. Крышечку надо было надрезать ножом, и выдавливать потом густую тягучую золотистую струйку на хлеб, или на блинчики, или на печенье -- что там еще подавали на десерт? Можно было, конечно, коробочку не вскрывать, а брать с собой, чтобы съесть потом ее содержимое с хлебом или с булочкой на пляже, или в парке, усевшись на скамеечку, или на полянке в лесу.
(Там был лес -- то есть жалкое подобие настоящего леса, редкая поросль странных, незнакомых деревьев, искривленных, цеплявшихся за крутой склон, потому что здание гостиницы стояло у подножия горы, даже не горы, а отрога горного плато. Наверху, над гостиницей, имелся маленький ресторанчик, куда можно было добраться на автобусе или -- если пройти по набережной три или четыре километра -- в вагончике фуникулера. Но местные жители, а также те отдыхающие, которые прожили здесь три и больше дней и были достаточно молоды, и здоровы, и неленивы, чтобы не бояться крутых подъемов и скользких спусков, предпочитали путь напрямик -- по тропинкам, щедро прорезавшим поросший леском склон. Парком этот лесок назвать было нельзя -- разве что очень уж заброшенным и запущенным парком, замусоренным консервными банками, пустыми бутылками из-под водки, и пива, и различных вин, какими славятся здешние места, а также бумажками, старыми тряпками и прочей дребеденью. Но и на свалку этот чахлый лесок не был похож -- очень уж гордо задирали к небу свои кроны искривленные незнакомые деревья, очень уж зеленой была трава в тех местах, где ее не вытоптали и не замусорили, и отходы человеческой жизнедеятельности, пролежавшие год или два, быстро и щедро маскировались продуктами жизнедеятельности природы -- прелыми листьями, сухими ветками и молодой невинной травкой).
Да, мед можно было съесть и где-нибудь в лесу, устроившись на полянке почище, а значит, подальше от проторенных троп.
Можно было бы и совсем не есть этот мед, оставлять коробочку на столе, не вскрывая, но молодой супруг усматривал в таком поступке нарушение прав человека и гражданина, и создание для официантов соблазна в получении нетрудовых побочных доходов.
Ведь завтрак, и все, с ним связанное (в том числе и размалеванные коробочки с непонятной надписью, содержавшие в себе -- мед, мед, мед!) был заказан, и, что того хуже, оплачен давным-давно, еще дома, еще когда свадебное путешествие только планировалось, и они не были еще муж и жена, а всего только -- жених и невеста. Заказать же себе к завтраку что-нибудь взамен строго воспрещалось суровыми правилами гостиницы, добропорядочной старой гостиницы, с плохо обученной прислугой, с важным швейцаром у стеклянных дверей, с лысым золотозубым администратором, с дрянным паркетом в коридоре, с вытертым ковром на полу просторного номера, с балконом, и с видом на море, и с уютной террасой гостиничного ресторана, куда ветер доносил порой соленые брызги, и где не пахло кухней... Но зато пахло медом, медом, медом!
Поэтому коробочки, содержащие в себе целебный и вкусный продукт жизнедеятельности пчел, полагалось вскрывать, и мазать их содержимое на хлеб, или на печенье, или на оладьи, а затем съедать. Либо, не вскрывая, уносить с собой, чтобы потом на пляже, или на скамеечке в парке, или на сухом бревне в глухом уголке слишком многолюдного леса, вскрыть, и намазать содержимое на хлеб, булочку и т. д., и употребить в пищу.
Молодая супруга пыталась отказаться от своей доли в пользу мужа. Она утверждала, что не голодна, и что не хочет сладкого, и что от сладкого портятся зубы, и что она боится испортить свою прекрасную фигуру Дианы-охотницы, и что она просто не хочет, ты понимаешь? Я не хочу меда!... Съешь сам, или выбрось, или скорми собачке -- вон, какая собачка симпатичная, и голодная, просит чего-нибудь поесть, давай отдадим ей этот кусочек?...
Но молодой супруг с ласковым поцелуем, или со смешком, или с грустным упреком в добрых серых глазах убеждал, что ты проголодаешься через полчаса, и нам придется покупать эти ужасные пирожки с мясом неизвестного происхождения и неизвестной свежести, а потом у тебя будет болеть живот, и что мед -- это вкусный и калорийный продукт, который пойдет только на пользу, а чтобы зубы не портились, у меня припасена жвачка -- "Жуйте "Орбит" без сахара!" -- а что касается фигуры, то фигура прекрасная, но он -- то есть муж -- совсем не против, чтобы она -- то есть жена -- немного поправилась, более того, он очень этого хочет, чтобы его дражайшая, и обожаемая, и несравненная супруга стала чу-уточку полнее, обретя при этом формы Венеры. Скушай, золотце мое -- за маму... за папу... а за своего милого мужа? Как, ты не хочешь, чтоб муж был доволен и счастлив?... И не надо прикармливать бродячих собак, я ничего против братьев наших меньших не имею, но ты же не знаешь, может быть, она больная... Вот видишь, чешется, это, наверное, у нее стригущий лишай... И уж точно у нее есть блохи, пошла прочь!...
К обеду мед не подавали.
Может быть, потому, что они редко обедали в ресторане гостиницы, в которой остановились, предпочитая небольшое кафе на набережной или открытую площадку пляжного ресторана, или -- всего два или три раза, -- карабкались по горному склону на вершину гостиничной горы, чтобы полакомиться совершенно потрясающими шашлыками в ресторанчике дяди Саши. Местные называли тучного то ли директора, то ли повара безымянного ресторанчика как-то иначе, совершенно непроизносимо, и поэтому, наверное, всем приезжим он рекомендовался дядей Сашей, и обещал такое наслаждение для желудка, какого вы не получите нигде в мире.
Шашлыки жарились тут же, на небольшом мангале во дворе, и вы могли наблюдать, как поворачивается шампур, как резвый грязный мальчик поливает полупрожаренное мясо чем-то из бутылки, дядя Саша утверждал, что -- молодым вином, но запах у этого вина подозрительно напоминал запах столового уксуса, а, впрочем, какая разница! Чумазый резвый мальчик приносил три или четыре палочки с нанизанными на них кубиками золотисто-коричневого, шипящего, плюющегося жиром мяса, сверхъестественно вкусного, и нежного, и сочного, и говорил с этим непередаваемым местным акцентом: "Кушай, дорогой!" -- вне зависимости от пола, возраста и национальности посетителя, и молодые (или, может быть, вставные) зубы впивались в лакомый кусочек, и горячий сок маслил губы и подбородок, и нёбо горело от перца, и от того, что шашлык был горячим, но холодным шашлык не едят. И беззубые шашлык не едят, и язвенники -- хотя даже язвенники забывали о больном желудке, учуяв запах шашлыка в ресторанчике у дяди Саши. Потому что шашлык пах мясом, дымом, перцем, может быть, и молодым вином, но уж никак не медом.
К шашлыку полагалось красное терпкое вино, которое подавал все тот же грязноватый резвый мальчик. Вино это было кислым и отдавало пробкой -- когда вы приходили сюда в первый или во второй раз. На третий раз вас причисляли к завсегдатаям, и дядя Саша нечленораздельным цокающим звуком осаживал резвого мальчика, уже несущегося к вам с откупоренной бутылкой без этикетки, и вставал со своего продавленного соломенного стула в тени старой шелковицы, на котором просиживал целыми днями (он ничего не делал сам, только давал указания мальчику, чаще взглядом, чем словами или звуками), так вот, дядя Саша вставал со своего стула, и нырял в темный проем двери, и выходил оттуда, переваливаясь на полных больных ногах, а под мышкой имел две или три бутылки, тоже без этикетки, но с совсем иным содержимым. Он улыбался загадочно и ласково, и говорил, что дорогих гостей нужно поить настоящим вином, а то -- то не вино, то для проезжающих -- он выговаривал слово "проезжающие" по слогам, каждый звук, и, как видно, гордился тем, что знает такое трудное русское слово. Дядя Саша подсаживался за ваш столик, и, словно по мановению волшебной палочки, на столике появлялись чистые стаканы, и тарелочка с мелко нарезанной зеленью, и желтоватый соленый слоистый сыр, и аптечные пузырьки с различными соусами; дядя Саша наливал вино, рассказывая, какие прекрасные здесь горы, и какие прекрасные в этих горах живут люди, и что таких гор, таких людей вы не найдете никогда и нигде -- хоть в Австралии, хоть в Америке, а вино здесь такое, какое, наверное, сам господь пьет к обеду. Тем временем поспевал и ваш шашлык, и дядя Саша пил за ваше здоровье, и за здоровье ваших родителей, и родственников, и друзей, и за своих родителей, и родственников, и друзей, и друзей своих друзей, и совершенно незаметно, непонятно как, но за вашим столиком оказывалось человек десять-пятнадцать совершенно незнакомых вам мужчин, которые тоже произносили тосты, и тоже говорили о том, какие здесь замечательные горы, и какие замечательные люди, и как здесь любят гостей, и вино -- хорошее вино, настоящее, которое совсем не пахло пробкой, но виноградом, и солнцем, и свежестью -- вино лилось густой и терпкой рекой, и уже начинало смеркаться, когда вы вспоминали, что у вас были на сегодня совсем иные планы, что вы не собирались растягивать обед на целый день, и что вам пора, а дядя Саша ласково кивал головой, и говорил: "Конечно, дорогой, не переживай, дорогой!" -- а кто-то из незнакомых вам мужчин уже вставал из-за столика, чтобы завести машину и отвезти вас вниз, в город, и все поднимались со своих мест, и провожали вас, и пели свои странные песни, и, когда вы уже были дома, то есть в гостинице, вы слышали отдаленный хор мужских голосов, слаженно поющих гортанными голосами -- далеко-далеко наверху. Самое странное, что за этот обед вы не платили -- даже если пытались достать деньги, вас останавливали, смеясь, в этот раз вы были гость. Но только в этот раз -- потому что назавтра вы приходили в ресторанчик, и дядя Саша кивал вам, не вставая, и обслуживал вас все тот же мальчик, но подавал вам настоящее вино, и зелень на тарелочке, и желтый соленый слоистый сыр, а когда обед был окончен, говорил вам, сколько это стоит, и -- что странно -- хорошее вино, и сыр и зелень обходились вам, завсегдатаю, дешевле, чем шашлык с кислым вином в первое или второе ваше посещение ресторанчика.
Молодые супруги успели почувствовать на себе гостеприимство дяди Саши, попробовать настоящего вина, послушать тосты и песни, но мужу не понравилось, что ему не дали рассчитаться за съеденное и выпитое им и его женой, и что на жену его глазели, восхищаясь и цокая языками ("Ай, какой красивый твой женщина!"), десять или пятнадцать незнакомых ему местных мужчин, и что жена его не смущалась, не краснела недовольно, а, наоборот, улыбалась, хоть и потупив глаза, но -- радостно улыбалась в ответ на эти восторги, и муж сказал (вечером, в постели):
-- Все, мы туда больше не пойдем.
-- Почему? -- удивилась молодая супруга. -- Там было так хорошо, и все были такие радушные, такие приветливые, и так пели...
-- Ага, и так говорили комплименты...
-- Не знаю, что плохого ты нашел в комплиментах. Разве плохо, что у тебя -- красивая жена? Они все тебе завидовали.
-- Я знаю, что у меня красивая жена. А им нечего было пялиться на мою жену. Мне это не нравится.
-- Что?
-- Что на мою жену пялятся.
-- Может быть, купишь мне паранджу?
Это была первая их размолвка за недолгое пока время супружеской жизни -- тем слаще было примирение.
2.
Примирение было сладким и долгим, и спали поэтому мало в ту ночь, и утром не хотелось вставать.
Белая занавеска в открытой настежь балконной двери не трепетала, как обычно, под порывами свежего утреннего ветерка, но повисла безжизненно, и небо над близким морем было не синим, а свинцовым, и запах меда в воздухе был особенно силен, и не сладок даже, а приторен, гнилостен, тяжел и отвратителен еще более чем обычно.
-- Кажется, будет дождь, -- сказал молодой супруг.
-- Давай не будем сегодня вставать, -- сказала его жена, не открывая глаз.
-- А что мы будем делать, спать?
-- Не только, -- она, по-прежнему не открывая глаз, улыбнулась.
Нет, конечно, он поцеловал ее в ответ, а потом еще раз, но вставать все-таки было нужно -- чтобы не опоздать на завтрак.
-- Давай закажем завтрак в номер, -- сказала она немножечко с досадой. -- Или совсем не будем завтракать. Я вчера так наелась, я еще совсем не голодная...
Но завтрак, поданный в номер, нужно было бы оплачивать отдельно, а зачем?
Они припозднились, и на террасе гостиничного ресторана только три курортные дамы неопределенного возраста допивали свой утренний кофе и громко беседовали о поклонниках, хихикая и повизгивая от удовольствия.
Всего один столик оставался накрыт -- рядом с перилами, куда вдруг сорвавшийся ветер доносил соленые морские брызги вместе с запахом гниющих водорослей. Отсюда был виден балкон их номера, и как захлопнулась балконная дверь, придавив занавеску, и та билась теперь, словно раненая чайка на привязи.
Сегодня мед к завтраку подали не в размалеванных коробочках, а на блюдечках -- твердые белые кусочки, холодящие язык. Кофе -- растворимый -- уже остыл, а холодные блинчики опали и напоминали на вкус мокрый картон.
-- Чем займемся сегодня? -- спросил супруг, когда с завтраком (и с медом!) было покончено. -- Пляж сегодня пропал.
-- Я хочу кофе.
Кофе -- настоящий, густой, ароматный, оставляющий на губах и зубах мелкую вкусную кофейную пыль, варили всюду, в маленьких кофеенках на набережной, и на пляже, и на пристани, откуда отходили прогулочные катера, и в городе -- всюду, кроме гостиничного ресторана, где гордым и благородным именем "кофе" называлась тепловатая мутная бурда, сваренная в помятом чайнике, как варят в столовых и забегаловках северных городов.
Они вернулись в номер за куртками, освободив попутно занавеску из плена -- занавеска благодарно трепыхнулась в ответ и повисла со спокойным достоинством. Занавеска исполняла свой долг -- придавала уют неуютному гостиничному номеру, с выцветшими обоями, с безобразной полированной мебелью, изломанной сотнями поколений постояльцев -- стол, две тумбочки, две кровати; с дешевенькими испятнанными покрывалами на этих кроватях, с истоптанным многими сотнями ног ковром. Худо ли, хорошо ли, но занавеска исполняла свой долг, чего нельзя было сказать о балконной двери -- дверь просто не желала быть закрытой, и, когда молодожены спустились по широким ступеням на набережную, недисциплинированная балконная дверь снова с треском распахнулась, и несчастная занавеска опять затрепыхалась раненой чайкой на привязи.
И хлынул дождь.
Нет, пожалуй, "хлынул" -- это совсем не то слово. Это там, у вас, в спокойной средней полосе, дождь может хлынуть, может лить, даже и "как из ведра", даже и хлестать. А здесь, на юге, там, где горы и море не поделили только узенькую полосочку суши, дождь обрушивается на землю, будто в небесном бассейне вывалилось дно. Человек, попавший под такой дождь, рискует не просто промокнуть -- а и задохнуться, потому что, не имея жабр, не может даже дышать. Такой дождь -- не стена, глыба воды, твердой из-за своей плотности, потому что между дождевыми каплями не хватает места для молекул воздуха. Вот что такое дождь в том месте, где горы и море не поделили только узенькую полосочку суши.
Итак, дождь обрушился на город, и на море, и на горы.
Даже негнущиеся пузатые пальмы сгибались под тяжестью этого дождя -- что же говорить о двух слабых человеках -- почти ползком, согнувшись в три погибели, они бросились под ближайшую крышу, до которой было всего-то три шага. К счастью, в этом городе кафе, кофейни и кофеенки были натыканы, как изюмины в сдобном кексе у хорошей хозяйки, а уж на набережной таковые заведения попадались еще чаще -- вот как, скажем, веснушки на носу у рыжей девочки в июле месяце.
Кофеенка на три столика пряталась под парусиновым тентом, и тент этот был слабой защитой от сошедшей с ума и возомнившей себя твердым телом воды. Но лучше слабая защита, чем вообще никакой -- и двое человеков, сметая воду с волос и тел, уселись за столик, решив совместить вынужденную остановку с исполнением желания, и заказали кофе на двоих.
Они были не единственными посетителями -- три курортного вида дамы, давешние их соседки по завтраку, тоже исполняли здесь ритуал кофепития. Дамы были относительно сухими, следовательно, успели спрятаться под тентом до начала дождя. Дамы пили кофе и коньяк, а музыка в кофеенке играла громко, а струи -- нет, не струи, падающие с неба реки воды шуршали так сильно, что дамам приходилось перекрикиваться во все горло, чтобы заглушить посторонние звуки музыки и дождя. Дам совсем не смущало то обстоятельство, что разговор их слышали все, находившиеся в этот момент в кофеенке -- и молодые супруги, и тоненькая смуглая девочка с высокой кружевной наколкой в черных волосах, разносившая кофе, и смуглый мальчик с правильными -- хоть картину пиши -- чертами лица, возившийся за стойкой, и смуглый молодой человек свирепого вида, привалившийся к стойке и рассеянно наблюдавший за смуглой тоненькой девочкой, и понурый бледный гражданин неопределенного возраста, при галстуке и при портфеле, что выдавало в нем командировочного (вопреки на легкомысленно закатанным рукавам голубенькой рубашечки). Впрочем, разговор курортных дам носил совсем иной характер, нежели случайно подслушанный нашими молодыми супругами за завтраком на террасе гостиницы.
Дамы беседовали об экскурсии. Одна из дам, с видом матерого волка -- простите, волчицы, -- и бывалой путешественницы уговаривала своих товарок отправиться завтра на экскурсию в горы. Другая дама, тоже, как видно, не новенькая на многотрудной стезе организованного туризма, категорически отказывалась, утверждая, что в этих горах нечего смотреть, одни развалины, что автобус будет грязный и вонючий, что они пропылятся насквозь -- как она выразилась, "до печенок", что устанут, как собаки, и что лучше пойдем на пляж, если будет погода, или посидим в каком-нибудь уютном местечке вроде вчерашнего, если погоды не будет.
Бывалая дама возражала, что на пляж она может сходить и дома, и дома тоже "навалом" уютных мест, и что не надо ехать за тридевять земель, если никуда потом не выбираться, и ничего не смотреть, а уж смотреть в горах есть на что -- хотя бы на сами горы. А что до развалин -- то развалины развалинам рознь, это же не какие-нибудь руины цементного завода, или законсервированная новостройка, эти развалины освящены временем -- шутка ли, древняя столица древнего государства, и княжеский дворец, или крепость -- она точно не помнит, что именно; к тому же экскурсию сопровождает замечательный экскурсовод -- лучший из здешних, притом писаный красавец, на него только смотреть -- уже удовольствие, а он еще и очень интересно рассказывает. А на обратном пути планируется остановка в маленьком горном сельце, где очень богатый магазин -- ее знакомая в прошлом году купила в этом магазине французские духи и итальянские сапоги, а на махровые простыни ей не хватило взятых с собою денег; а после магазина их повезут в маленький ресторанчик в горах, куда всегда возят туристов и гостей, потому что там "очень сильный колорит" и хороший армянский коньяк, и хорошая кухня.
Третья дама, помоложе и понеопытней, вертела маленькой головкой на длинной белой шее, прислушиваясь то к энтузиастке экскурсии, то к ее оппонентке, и видно было, что ей ужасно хочется и в горы, и в магазины, и в ресторанчик, но что трезвомыслящая сторонница неактивного отдыха является для нее авторитетом, и спорить с авторитетом она побаивается.
-- Уговорит, -- шепнул молодой супруг жене, когда музыка на минуту стихла, и курортного вида дамы от неожиданности замолчали. -- Ставлю три против одного, что уговорит она их на эту поездку.
-- Я тоже хочу поехать, -- вдруг жалобно сказала жена. -- Давай поедем, а? Когда мы еще сюда попадем, а мне так хочется увидеть княжеский дворец.
-- Твой княжеский дворец в лучшем случае будет представлен фундаментом, а в худшем -- просто грудой замшелых камней, -- недовольно отвечал супруг. -- И потом, вряд ли туда берут всех желающих -- эти трое приехали по путевкам.
-- А мы попросимся. Мы к той усатой тете подойдем, что в вестибюле сидит, и попросимся, а?
Желание новобрачной -- закон. И супруг, поворчав, что не знаю, как своих товарок, а мою жену эта дама уговорила, и что будто делать больше нечего, кроме как скакать по горам и любоваться руинами, свое согласие все же дал.
Жена улыбнулась благодарно, и дождь закончился, уронив на прощание несколько сочных капель. Небесный бассейн опростался полностью -- тучи уже не лежали над городом, не застилали разбухшими своими телами небо и горные вершины, и беспощадное солнце, явившись среди ослепительной синевы, принялось устранять последствия ненастья. Мокрый темный асфальт светлел на глазах, высыхая, и вода, совершая свой обычный кругооборот, устремилась теперь с промокшей земли вверх. Испарения, заполнившие освободившийся от дождевых струй воздух, были теплыми, липкими и благоуханными. Благоухание, приторное, тяжелое благоухание это заставило молодую жену ругнуться (мысленно, конечно) и пожалеть, что экскурсия назначена на завтра, а не на сегодня.
Город снова приторно, нестерпимо, непереносимо вонял медом.
3.
Все получилось.
Усатая старуха, продававшая билеты на экскурсии, отложила в сторону папиросу, сказала: "Что за вопрос, дорогой, конечно, дорогой!" -- и протянула им два билета.
-- Надо только пораньше вставать, -- добавила она, улыбаясь на этот раз (для разнообразия, наверное) не медоточиво, а злорадно. -- Начало в семь.
-- То есть? -- не понял молодой муж.
-- В семь утра автобус отходит. Надо быть на месте в семь. Скажи девочкам, они разбудят.
-- А завтрак?
Он ожидал, что усатая старуха скажет: "Один раз не позавтракаешь, ничего с тобой не случится!" -- и тогда он с полным правом откажется от экскурсии. Потому что завтрак -- это святое. Человек должен завтракать, если он хочет дожить до здоровой и бодрой старости. Человек может не пообедать. Может (и это только поощряется врачами-диетологами) не поужинать, перехватив на сон грядущий стакан кефира. Но завтрак, этот фундамент благополучного дня, обязан иметь место в жизни каждого разумного гражданина. Ежедневно.
Но усатая старуха улыбнулась теперь уже насмешливо (или это только показалось молодому супругу?) и сказала:
-- Ва, дорогой, скажи, в каком ты номере живешь, я предупрежу ресторан, тебе завернут сухой паек. Всегда так делают.
И перед молодой женой снова замаячил призрак размалеванной коробочки с ее ужасным содержимым.
Но размалеванные коробочки в холодильнике ресторана закончились.
Утром коридорная, постучавшись, внесла торжественно в номер пакетик с двумя парами сваренных вкрутую -- до синевы -- яиц, с двумя обрубками каменной твердости колбасы, с двумя черствыми булочками, с двумя коробочками апельсинового сока, с пачкой печенья.
-- Добрая утра и приятный аппетит! -- сказала коридорная, беспощадно коверкая слова. -- Автобуса приехала.
-- Почему у них обязательно слова мужского рода всегда "она", а женского -- "он"? -- недовольным тоном спросил молодой муж, закрыв за коридорной дверь. -- И почему у них у всех такие плохие зубы?
-- Наверное, у них плохие дантисты, -- пробормотала сонная молодая жена. -- И учителя русского языка.
-- Вставай поешь. Автобус ждать не будет.
-- Я потом, -- сказала жена. -- Я в автобусе. Я еще не проголодалась.
-- В этом автобусе? Ты в нем не сможешь проглотить ни кусочка. Тебя укачает.
У широких ступеней лестницы, на набережной, ждал уже экскурсантов -- нет, не комфортабельный "Икарус", даже не ЛАЗ -- маленький носатый автобусик.
-- Ему, наверное, лет пятьдесят. Он, наверное, трофейный. Он рассыплется по дороге. Интересно, в каком музее они откопали этот раритет? -- бурчал молодой муж, разворачивая пакетик с завтраком, облупливая яйца -- конечно, соль они забыли положить! -- пытаясь нарезать перочинным ножом колбасу, разламывая черствую булочку, и вообще потребляя в пищу продукты из сухого пайка (свою половину). Потому что едой этот процесс назвать было никак нельзя.
Еда -- это когда вы за столиком ресторана, или дома -- за обеденным или, на худой конец, за кухонным столом, и перед вами тарелка с горячей вкусной пищей, и пользуетесь вы ножом -- и не перочинным, а столовым! -- и вилкой, или ложкой, и на коленях у вас, прикрывая брюки от возможных -- упаси, господи! -- пятен, лежит крахмальная салфетка, а бумажные салфетки вставлены в специальный стаканчик красивым фунтиком...
-- Пусть лучше меня укачивает на голодный желудок, -- сказала молодая жена. Она успела ненадолго заснуть, и проснуться, и отвечала на уже забытую супругом реплику.
-- Вставай, вставай, опоздаем!
Они не опоздали.
Они даже пришли не самыми последними -- после них по широким ступеням спустились вчерашние курортные дамы -- бывалая подруга все-таки уговорила своих товарок. Горбоносый красавец гид в белых брюках, в белых туфлях, в ослепительной белизны рубашке галантно помог дамам взобраться по неудобным ступенькам в автобус, и экскурсия началась.
Двигатель автобусика взревел. Автобусик сорвался с места с прямо-таки опасной скоростью. Женщины (некоторые) не удержались от визга, на который обернулся усатый водитель с успокаивающей, как думал он, и со зловещей, как думали экскурсанты, улыбкой.
-- Этот водитель -- лучший водитель города, -- серьезно сказал горбоносый красавец гид. -- Вам не надо бояться.
Против ожидания, гид говорил по-русски хорошо -- почти без акцента. И рассказывал действительно интересно -- о городе, о горах, о людях. Люди, конечно же, здесь жили прекрасные. И город был -- самый лучший город в мире. И почти что самый древний -- древнее его был только Рим, и, может быть, Ереван. Но это еще неизвестно, потому что первобытный человек освоил вон те пещеры, еще когда вся Европа была покрыта ледником. Так что, если считать пещерный город настоящим городом -- а он таковым и был! -- то наш город -- самый древний город Европы. Вот так.
Потом автобус взревел надсадно и резко снизил скорость. Город закончился. Начались горы.
Автобусик лез вверх с упрямством рабочего муравья. Медленно и верно он одолевал крутой подъем, только почему-то к бензиновой вони внутри прибавился еще и запах гари.
-- Он сейчас взорвется! -- взвизгнула одна из курортных дам -- та, что была пессимисткой.
Но автобус не взорвался. Он заполз на особо крутую горку и остановился.
-- Все? Уже приехали? Стоило вставать в такую рань! -- сказал кто-то на заднем сиденьи.
Но горбоносый красавец гид покачал головой:
-- Еще не приехали, нет, нам еще три часа ехать. Просто вода закипела, надо подождать пока остынет. Я вам пока расскажу про то место, куда мы едем.
Вот так они и добирались до развалин -- через каждые пятнадцать минут вода в двигателе закипала, и автобусик останавливался отдохнуть. Он был трудяга, этот автобус, и давно заслужил себе почетную пенсию на какой-нибудь свалке, или, что не менее почетно, но не столь спокойно -- право быть переплавленным и превратиться в блистающий свежей краской "Москвич" или хотя бы "Запорожец". Но почему-то на пенсию автобусик не пускали, и он возил досужих приезжих в горы, или в пещерный город, или к морю -- куда пошлют; не жаловался и честно работал, правда, с натугой, с остановками, но честно -- а разве это не самое главное для любой трудящейся единицы?
Горбоносый красавец гид работал так же честно, как автобус, но был молод и полон сил, поэтому не нуждался в передышках.
Он говорил. Он углублялся в дебри истории -- местной и европейской, и из пыльных и темных исторических закоулков извлекал жемчужины мудрости, или бриллианты великодушия, или рубины любви, вплетая их в кружева легенд и преданий, связанных с вон той горой, или с вон тем селением, или даже с вот этим деревом у дороги, увешанным лоскутками, разноцветными или выбеленными дождями, ветрами и просто временем; он спел несколько старинных песен на непонятном своем языке, и усатый водитель подпевал ему гортанно и ладно; он строил глазки курортного вида дамам -- каждой в отдельности и всем троим сразу; когда же источник его вдохновения иссякал, он рассказывал анекдоты -- старые, но хорошие, и экскурсанты, которые на эти несколько часов стали -- вдруг, неожиданно для себя -- коллективом объединенных общим бытом и общими интересами людей, реагировали единодушно и быстро, взрываясь смехом.
Молодой супруг вместе со всем коллективом экскурсантов слушал рассказы гида, смеялся в нужных местах, перестал с опаской коситься на дымящийся капот и усатого водителя уже после второй остановки, думал про себя, что деньги потрачены не зря, что экскурсия действительно интересна и поучительна, что, поскольку погода все равно непляжная, поездка эта пришлась ко времени, и что молодая супруга его будет довольна. При этой мысли он покосился на молодую супругу, ожидая увидеть благодарный блеск в ее синих прекрасных глазах -- и не увидел. Молодая супруга спала, привалившись к его плечу.
Она не то чтобы спала, она дремала, и сквозь дрему слышала и натужный рев мотора, и приятный баритон гида, и взрывы смеха экскурсантов, и шепоток курортного вида дам, обсуждавших какого-то из их общих поклонников, и даже шорох дождевых капель, срывавшихся время от времени с неба и шлепающихся в стекло. Но звуки эти были как бы фоном, развлекавшим ее внимание, но не отвлекавшим от картин, разворачивающихся перед ее мысленным взором. А перед мысленным взором ее прекрасных синих глаз разворачивались прекрасные картины прошлого, по закоулкам и коридорам которого с такой легкостью, с таким блеском проводил экскурсантов горбоносый красавец гид. Только коридоров и закоулков в этих картинах как раз и не было.
А были горы -- великолепные, гордые горы, и гордые люди, предпочитавшие смерть неволе, и неволю -- разлуке с родной страной. И были воины, усатые, как водитель автобуса, смуглые и горбоносые, как красавец гид, джигиты на тонконогих легких конях, с длинноствольными ружьями, украшенными серебряными нашлепками, с кинжалами в серебре, в бурках, папахах, ичигах, и в этих (как бишь их?) черкесках с серебряными же газырями, и были враги, захватчики, кочевники -- плосколицые, узкоглазые, на низкорослых мохнатых лошадках, и кровь лилась под копыта, и пыль вздымалась столбом, и горели селения горцев -- аулы, и стройных горянок, нанизав их, словно жемчужины на нитку, на аркан, тянули в полон кривоногие всадники, и налетала тучей легконогая конница, и снова кровь, и пыль столбом, и аркан перерублен, и благодарная жемчужина бросает робкий благодарный взгляд спасителю-джигиту, и румянится застенчиво и нежно... И были крепости в осаде, и снова кровь, только приправленная теперь не пылью, а жирным черным дымом, и осадные лестницы, по которым лезут вверх настырные узкоглазые враги, а на головы врагам льется горячая смола и летят каменные плиты, предназначение которых вообще-то -- мостить двор или даже пол в сумрачных комнатах крепости... И еще там были тонкие девушки с высокогорлыми кувшинами на узких плечах, поднимающиеся по узкой тропинке к родному аулу, и красавцы (ну, вылитый горбоносый гид!) джигиты на аргамаках, и бурка наброшена на стройное тело, и высокогорлый кувшин летит в сторону, и легкая ноша перекинута через седло, и только две длинные черные косы оставляют борозды в пыли... И топот копыт, который накладывается на приятный баритон гида, не заглушая, но приглушая его, и звон сабель, и гортанные вскрики, и девичий плач, и -- неожиданно -- знакомый голос:
-- Ну, вот, все проспала. Просыпайся, приехали.
4.
Запыхавшийся автобусик остановился в предвкушении давно заработанного отдыха.
Он приткнулся на последнем кусочке асфальта, мокрого то ли от пролившегося недавно дождя, то ли от реденького сероватого тумана.
А дальше асфальта не было, а была узкая тропа. Цивилизация кончилась вместе с асфальтом, дальше, вернее, выше, потому что здесь уже существовали два единственные измерения: верх и низ, -- можно было добраться только пешком. То есть можно было бы и на ослах, сказал горбоносый красавец гид, но местное бюро путешествий и экскурсий не в состоянии обеспечить туристов ослами и мулами на этом участке маршрута. Одна из курортного вида дам -- та, что помоложе и понеопытней -- спросила, что неужели есть такие маршруты, на которых туристам дают ослов, на что красавец гид ответил, что конечно есть, и ослов, и лошадей, и даже верблюдов, но это не здесь, это в Средней Азии, там большие расстояния и дикая природа, а у нас дикая природа только высоко в горах, куда и осел не сможет подняться, а вообще-то мы -- цивилизованная европейская страна.
Но вот здесь придется все-таки немного пройти. Метров триста по тропе вверх, и что он же предупреждал вчера, что нужно надеть удобную обувь.
Все дружно посмотрели на одну из курортного вида дам, с трудом сохраняющую равновесие на своих высоченных каблуках. Дама улыбнулась мило и сказала, что эти туфли очень удобны, и что пусть на нее не обращают внимания -- она справится. А если не справится, то вернется в автобус. Гид кивнул с серьезным видом в ответ на ее милую и -- как бы правильнее сказать? -- чрезвычайно выразительную улыбку, без лишних слов развернулся и направился вверх по тропе, пригласив экскурсантов следовать за ним. Дама еле слышно вздохнула и поспешила оказаться в первых рядах, за спиной гида. Только первые ряды скоро расстроились, потому что тропа через несколько шагов стала узенькой тропкой, по которой можно было двигаться только гуськом, друг за дружкой, как ходили по тропе войны индейцы в своих девственных лесах Северной Америки.
Кое-где по сторонам тропинки росли кустики ядовито-зеленой от сырости травы, но вообще господствующим сейчас и здесь был серый цвет: серым было низко нависшее над головами тяжелое небо, серыми были камни под ногами, и скалистые обрывистые склоны горы, по которой они ползли, серыми были теряющиеся в тумане окрестности, и темно-серыми, почти черными, были развалины, цель экскурсии и венец усилий. Над развалинами, уставясь в низкое небо обломанным каменным зубом, торчали остатки крепостной башни. А тишина, какая бывает только в горах, звенела в ушах напряженно и тонко.
Перед воротами крепости они остановились.
Горбоносый красавец гид молча поджидал пыхтящих от напряжения отставших, потом показал рукой налево и направо, объяснив, какие вершины или хребты они увидели бы, будь сегодня хорошая погода, и развернулся лицом к арке крепостных ворот. Арка, сложенная из необработанных камней ("Обратите внимание -- без капли раствора!") сохранилась в целости и сохранности, уцелев в войнах, и пожарах, и землетрясениях семи или восьми веков.
Под аркой они, опять же гуськом, прошли внутрь и оказались в устланном обломками каменных плит внутреннем дворе; остатки стен и строений хранили следы давнего огня, и они взирали на эти отметины истории с благоговейным ужасом. Даже курортные дамы перестали шептаться -- любые звуки, кроме шороха ветра и стрекотания цикад, казались здесь святотатством. Но гид объяснил, что следы древних пожаров давно уже смыты дождями, а здесь месяц или два назад какие-то мальчишки устроили пикник с шашлыками и развели костер, подпортивший остатки стен крепости; мальчишки ведь варвары, это известно.
Благоговейный ужас испарился, и, как всегда это бывает, все заговорили с облегчением и излишне громко, достали сигареты и защелкали фотоаппаратами, но гид запретил курить, и начал рассказывать о древней столице древних князей, и о князе, построившем эту крепость, и о назначении того или иного помещения, представленного сейчас в лучшем случае -- грудой камней или фундаментом каменной кладки, а в худшем -- расчищенным и плотно утоптанным местом.
Они послушно бродили вслед за гидом, поворачивая головы направо и налево, повинуясь властному мановению руки своего ведущего. Вот здесь были хозяйственные постройки, конюшни, кухни, а здесь стирали белье -- прачечная для тех времен была устроена очень неплохо, был котел для нагрева воды -- вот тут он стоял; а здесь князь принимал своих подданных, а вот колодец, на дне его и сейчас имеется вода, а вот тут стояла церковь, в которой крестили, венчали и отпевали князей, под вот этими плитами и сейчас лежат их останки...
Молодая супруга при этих словах странно побледнела, пошатнулась и ухватилась за локоть мужа.
-- Ты что? -- спросил он шепотом.
-- Здесь пахнет смертью. Пожаром, кровью и смертью.
-- Не выдумывай, -- он легко коснулся губами ее лба. -- Здесь пахнет сыростью. И немного мочой.
Потом они пришли в главный зал, и там задержались надолго -- гид рассказывал о древних обычаях; по одному они подходили к узкому окну в уцелевшем обломке стены, чтобы взглянуть вниз -- когда-то князья смотрели в это окно на состязания джигитов или борцов на устроенном специально для этого поле у подножия крепостных стен, и из этого окна объявляли народу об объявлении войны кому-то из соседей, или о нападении врага на страну, или о рождении наследника, или о повышении податей.
А певцы состязались вот здесь, в этом зале, на вот этом помосте, напротив княжеского места, и князь самолично вручал кубки, наполненные золотыми и серебряными монетами, всем участникам состязаний -- всем, кроме победителя, потому что победитель и так награжден -- победой и честью; тут же и пировали, и принимали послов иноземных властителей...
В центре зала стояла почти нетронутая временем колонна из местного желтоватого мрамора. Странно приземистая, странно пузатая, лишенная каких-либо украшений, кроме узенького ободка вокруг своего основания, но при этом тщательно отполированная, она казалась лишней в этом суровом помещении, в котором все архитектурные детали были подчинены принципу максимальной полезности. Камень, складывающий стены, не был обработан, да это и не было нужно, потому что стены зала обычно убирали тканями и коврами, а также развешивали на них оружие, как объяснил красавец гид. Стен, конечно, давно не было, как и потолка, однако гид рассказывал так вкусно, что экскурсанты (во всяком случае, наша героиня с ее богатым воображением) прямо-таки видели и стены, и ковры, и оружие, и даже людей в старинных горских одеждах.
Но эта колонна не могла быть полезна здесь, посреди зала. Она была слишком низкой для того, чтобы поддерживать свод, она не могла служить постаментом для статуи или какого-нибудь другого украшения, она просто мешала, торча вот здесь, в самом центре.
Не только молодая супруга обратила внимание на эту колонну. Какая-то из экскурсанток (кажется та самая улыбчивая дама, положившая, как видно, свой опытный глаз на горбоносого красавца) задала тоненьким голоском вопрос об этой колонне и ее предназначении. Гид хмыкнул, улыбнувшись загадочно. Видно было, что он ждал этого вопроса, и многое мог рассказать в ответ, но ждал он и чего-то еще, во всяком случае, молчание, установившееся после обращенного на колонну внимания всех экскурсантов, затянулось и повисло над их головами.
Молодая супруга осторожно притронулась ладонью к полированной поверхности и отдернула руку: камень был обжигающе холодным, слишком холодным для камня даже в такой ненастный день, а, может, ей это просто показалось? Холод пронизал женщину, и она вздрогнула, и ей почему-то стало страшно, так, как бывало страшно в детстве в темной комнате.
Но в этот момент ослепительно синий лоскуток неба над их головами внезапно очистился, и солнечные лучи облили внутренность зала, и охватили колонну, и мрамор вроде бы был уже не мрамор, а полупрозрачный и сияющий столп, внутри которого угадывались темные и размытые контуры человеческого тела, и молодая жена вскрикнула от ужаса, и красавец гид ухмыльнулся, скосив на женщину хитрый взгляд, и спросил:
-- Вы видели?
-- Нет, -- быстро ответила она, -- я ничего не видела, -- и голос ее дрожал от напряжения.
Гид еще раз ухмыльнулся -- понимающе, как показалось женщине, -- и сказал:
-- О назначении и происхождении этой колонны спорят ученые, и пока еще не пришли к какому-то определенному выводу. Но с ней связана интересная легенда, которую я расскажу вам на обратном пути. А сейчас нам пора обратно в автобус, потому что сейчас пойдет дождь.
5.
И дождь послушался. И дождь пошел. Он не обрушился на их головы, как это сделал вчерашний ливень, но первые мелкие капли упали на плиты пола, и на головы экскурсантов, а потом капель становилось все больше, и сами капли эти были все крупнее, и вот уже стройные ряды этих воинов небесного мокрого воинства орошали руины, и склоны, и бегущих вниз по тропе и склону людей, и автобусик, который, отдохнув и набравшись сил, уже порыкивал мотором, собираясь тронуться в обратный путь, как только захлопнется дверь.
И дверь захлопнулась, и автобусик пустился вскачь по мокрому асфальту дороги, да с такой скоростью, что не только экскурсантки, но даже и немногие экскурсанты вдруг позабыли о своем неверии, и читали про себя молитвы всевышнему, чтобы оставил в живых и не допустил глупой и несвоевременной смерти.
Только горбоносый красавец гид и водитель оставались спокойны и невозмутимы, видимо доверяя ветерану горных дорог. Гид и усатый водитель разговаривали о чем-то на своем языке, не обращая внимания на тихую панику, царившую в салоне (если только можно так назвать внутреннее помещение автобусика). И усатый водитель, отвечая гиду, отворачивался от дороги! И руки его не вцепились в руль мертвой хваткой, но лежали свободно, и время от времени одну руку он отрывал от руля, чтобы почесать нос, или сопроводить свои слова особо выразительным жестом, или даже закурить!
Водитель, наговорившись, закурил, а гид обернулся к экскурсантам, наметанным глазом заметил панику, но не стал успокаивать пассажиров уверениями, что все будет в порядке, и что машина -- зверь, а водитель -- ас. Вместо этого он спросил:
-- Замерзли?
Кто-то ответил, что да, замерзли, и очень, а кто-то добавил, что еще и промокли, и что простуда, грипп, и ревматизм, и все, что следует из промоченных ног и мокрой одежды им теперь обеспечены, но красавец гид успокоил обещанием, что скоро они остановятся в таком месте, где можно и согреться, и подсушиться, а самое главное -- подлечиться, причем лучшим лекарством, изобретенным человечеством за всю его историю.
Улыбчивая дама, сознавая, что времени осталось мало, и, пытаясь развить призрачный успех своего безнадежного мероприятия, решила, что пугаться и ахать не интересно, поскольку все пугаются и ахают, и, чтобы показаться оригинальной, протянула капризным и тоненьким детским голоском:
-- А вы обещали рассказать нам легенду...
Но горбоносый красавец отрицательно покачал головой:
-- Не успеем, приехали.
Куда?
Этот вопрос читался на лицах промокших и продрогших экскурсантов, оглядывающихся недоуменно вокруг. Ни города, ни даже села, ни вообще какого-либо человеческого жилья они не видели: автобусик стоял на ровной асфальтированной площадке прямо посреди горы. Площадка представляла собой карман, устроенный под нависшей над дорогой скалой. Из скалы, на уровне метров полутора над землей, бил источник, вода собиралась в каменную чашу, грубо вырубленную в скале, а потом перетекала через край чаши и струилась вниз по камню, теряясь в придорожной канаве, заросшей буйной травой. В иной день, жаркий, знойный, они были бы рады источнику и возможности вдохнуть свежий воздух после удушливой бензиновой вони автобуса, а воздух здесь был свеж чрезвычайно, и чрезвычайно легок; но сейчас зрелище текущей воды -- хоть дождь, слава богу, не шел! -- не вызывало положительных эмоций, а вызывало резко отрицательные.
Красавец гид, оставшийся, невзирая на неблагоприятные погодные условия, таким же наглаженным и ослепительным, как и утром, указал рукой на еле заметную тропинку, уводящую куда-то вокруг скалы и затем вниз. Тропинка продиралась сквозь густые кусты и была скользка и крута, и буквально через несколько шагов привела их к приземистому домику, окруженному облаком невыносимой и особенно едкой в здешнем горном великолепии вони, которая не позволяла сомневаться в предназначении домика -- это был общественный туалет.
-- Для дам -- направо, -- сказал галантный гид, -- а для мужчин, соответственно, налево.
Внутри было неожиданно для такой глуши чисто. Чистота эта была, конечно, относительной, но все же здесь можно было не только отправить свои естественные потребности, но даже и немного почиститься, вымыть руки и привести в порядок одежду и обувь. Что было, как оказалось, необходимо, потому что после они не вернулись к автобусу, а спустились еще немножечко вниз, и там, под скалой, на лесной поляне, увидели строение, напоминавшее миниатюрную башню, с огромными двустворчатыми дверьми, окованными по периметру и в центре толстыми металлическими полосами, кажется, медными. Красавец гид с трудом отвел в сторону одну из створок, приглашая жестом внутрь.
А внутри было чисто, и уютно, и тепло. Внутри был небольшой зал с устроенным в середине его очагом. И в очаге горел настоящий костер, а дым уходил в отверстие в крыше. Над очагом болтались без дела две массивные цепи, на которых, как объяснил гид, можно было бы привесить целого быка, как это делалось в старые времена.
-- Теперь, конечно, быков никто целиком не жарит, и очаг этот служит для интерьера, ну и иногда -- вот как сегодня -- чтобы обогреть замерзших путников. А кухня здесь вполне современная.
-- А национальные блюда есть? -- деловито осведомился кто-то.
Конечно же, здесь были блюда национальной кухни, как, впрочем, и европейской. И был богатый выбор напитков, в том числе и обещанный вчерашней дамой армянский коньяк. Были там и официанты, одетые джигитами, и метрдотель в черкеске с газырями (черкеска смешно топорщилась на его животике, и из-под нее выглядывали вполне современные брюки), и три старика в высоких барашковых шапках и длинных -- кафтанах, что ли? -- исполнявших на национальных инструментах национальные же мелодии.
Вдоль стен стояли длинные столы, а сидеть за столами надо было на длинных скамьях, поставленных между столом и стенкой, чтобы никто не сидел спиной к очагу. Столы и скамьи покрыты были совершенно одинаковыми полосатыми коврами, похожими на домотканые половики.
Других посетителей в этот не очень поздний час не было.
Три джигита быстро накрыли полосатый ковер на избранном экскурсантами столике белой скатертью, быстро расставили приборы, переговариваясь негромко друг с другом, а приземистый толстенький метрдотель в это время записывал заказ в потрепанную книжечку.
В такой обстановке естественно было откушать чего-нибудь местного, самобытного, но, поскольку почти никто не пробовал ранее почти ничего из блюд национальной кухни, остановились на традиционном шашлыке. К шашлыку подали зелень, помидоры и минеральную воду. По поводу спиртных напитков мнения разделились. Кто-то предлагал быть последовательными и запивать шашлык, как полагается, красным вином. Кто-то, напротив, напоминал, что только в этом ресторане они могут изведать настоящего армянского коньяка, и что грех упускать такой случай. А некоторые, то ли особенно продрогшие, то ли просто безыскусные ценители национального напитка своего народа, утверждали, что русская обыкновенная водка сейчас просто необходима -- чтобы нынешний дождь прошел для них без последствий.
Согласились на альтернативном варианте, то есть заказали и красное терпкое вино, и армянский коньяк, и для особо продрогших -- бутылку "Столичной".
В ожидании заказа погрелись у очага, послушали странную мелодию, которую специально для них исполнил один из стариков на тоненькой дудочке, и мелодия эта была тоненькая, и нежная, но не певучая, как ей бы следовало, а порывистая и изломанная, как линия горизонта в том месте, где горный хребет врезается в небо. Горбоносый красавец гид исчез куда-то, и напрасно улыбчивая дама изгибала длинную шею, пытаясь высмотреть его в темных дебрях ведущего в кухню коридора, напрасно, пока все рассаживались за столом, прохаживалась по залу, чуть покачиваясь на своих высоких каблуках, чтобы дождаться гида и сесть за стол рядом с ним -- ее призвали недогадливые подруги, занявшие для нее место подле себя. Улыбчивая дама на этот раз не улыбалась, а надувала накрашенные губки, но гид появился только тогда, когда она уселась, и, конечно же, устроился подальше.
Шашлык, поданный на стол, был неплох, нежен и сочен, и в самую меру зажарен, но чего-то ему не хватало -- то ли запаха дыма, то ли щебетания птиц на старой шелковице, то ли чумазого мальчика с его неизменным: "Кушай, дорогой!" -- наверное, именно мальчика, потому что, при всем их проворстве, джигиты не смогли бы угнаться за мальчиком на короткой дистанции, и шашлык до подачи на стол успел немножечко, но остыть. Впрочем, все остальное вполне оправдывало репутацию ресторана -- и вино, и армянский коньяк, и мягкий пушистый хлеб, и музыка, кстати, и счет, поданный в конце обеда. Однако сумма, разделенная на количество экскурсантов (красавца гида единодушно решили в расчет не принимать) оказалась не так уж велика -- по десятке с носа. Красавец гид, конечно же, от льготы отказался, но, поскольку денег с него все равно брать не хотели, заказал на свою десятку музыку, и скоро экскурсанты, разогретые сытной едой и хорошим вином, дружно прыгали по центру зала, пытаясь подражать красавцу гиду, изобразившему для них самую что ни на есть настоящую лезгинку.
Самым странным было, пожалуй, то, что молодой супруг, усадив свою утомленную поездкой супругу в уголок у стеночки, веселился и прыгал вместе со всеми. То ли подействовал хороший коньяк, то ли то обстоятельство, что никто -- ни экскурсанты мужского пола, ни джигиты, обслуживающие столик, ни, конечно, музыканты, ни даже горбоносый красавец гид, -- не пялился на его супругу и не говорил ей комплиментов. Горбоносый красавец гид выбрал самую невзрачную из экскурсанток и демонстрировал ей женскую партию в лезгинке, а молодой супруг отплясывал жуткую помесь цыганочки и гопака, подхватив -- то ли из альтруизма, то ли из каких других соображений (она ведь была очень и очень ничего, и еще не так стара) -- прежде улыбчивую, а теперь надутую курортную даму. Дама хохотала истерически и порывалась упасть, молодой супруг несколько раз ловил ее, но в конце концов не удержал, и дама села на пол к общему удовольствию всех присутствующих, включая и обслуживающий персонал.
Новобрачная, притворявшаяся утомленной, тоже наблюдала за этой картиной, но, в отличие от всех остальных, не видела в ней ничего смешного. Не потому, что она досадовала на мужа, или -- еще чего! -- ревновала. Просто, испугавшись там, наверху, она до сих пор не могла прийти в себя. К тому же она поймала брошенный на нее искоса заинтересованный взгляд красавца гида (когда он был уверен, что никто не увидит этого взгляда). И это был не обычный мужской взгляд -- к таким она привыкла, таким она не удивлялась, они могли льстить ей, или сердить ее -- смотря по обстоятельствам; но красавец гид смотрел совсем иначе. С любопытством, что ли? -- пожалуй, да, так будет правильно, именно с любопытством.
Холод, который она почувствовала там, наверху, пронизал ее до самых костей, и сейчас еще, в тепле и уюте, после еды и спиртного, ее бил озноб. Она старательно думала, что, наверное, простудилась, что надо будет на ночь выпить таблетку, или теплого молока с медом, но нет! Мысль о меде вызвала приступ тошноты. Да, она простудилась, только и всего -- однако в глубине души она догадывалась, то есть, нет -- точно знала, что простуда тут не при чем. Что озноб, который время от времени заставляет ее поеживаться, совсем иного происхождения. Ей было страшно.
Мистика какая-то!
Она всегда немножечко гордилась своим здравомыслием. Она не верила ни гаданьям, ни приметам, ни даже гороскопам. Не верила она также в летающие тарелочки, в пришельцев и в домашних духов Барабашек. Всему и всегда можно было найти рациональное объяснение -- почему же тогда ей страшно вспомнить эту вдруг залитую светом приземистую колонну желтого камня, и то темное, что угадывалось в глубине?
Веселье постепенно иссякло. Иссякла и музыка, и в наступившей тишине они услышали приглушенный звук автомобильного клаксона. Гид сказал, что им пора.
6.
Им не пришлось подниматься по узкой и крутой тропе -- когда они вышли из ресторана, автобусик уже ждал их у входа, фырча мотором.
Переговариваясь и шумя, они заняли обжитые за сегодняшний день места. Они успели привыкнуть к автобусику за этот длинный день, и ощущали себя крепким и сбитым коллективом, хотя через три дня вряд ли вспомнят лица своих спутников по экскурсии. Автобусик ринулся вниз с прежней сумасшедшей скоростью, но теперь этого никто не замечал, вначале за разговорами, потом усталость взяла свое, и то тут, то там голова клонилась набок или откидывалась на спинку сиденья, а кто-то уже и мерно похрапывал, будто спал не скорчившись в неудобной позе на твердом и узком сиденьи, а расположился дома, в мягкой постельке. Наш молодожен последовал общему примеру, уложив голову на колени супруги. А вот супруга не спала. Или потому что выспалась по дороге на экскурсию, или потому что этот противный озноб не давал ей забыть утреннее -- такое пустое! -- происшествие.
-- А вот теперь я расскажу вам легенду, -- сказал горбоносый красавец гид.
Курортного вида дама, утомленная и перепившая слегка, пошевелилась, попытавшись проявить интерес к рассказу, но не смогла удержать голову прямо дольше минуты. Голова упала опять на спинку сиденья. И гид, глядя в упор на новобрачную, рассказал легенду. Он даже и не скрывал, что рассказывает именно для нее, но вряд ли кто-то мог заметить это -- все спали.
-- Давным-давно, -- начал гид свой рассказ, -- наши предки жили на равнине, а в горы поднимались только для охоты на горных баранов...
7.
...Они жили на равнине, пахали землю, сеяли хлеб, пестовали виноградники, растили сады. Они любили свою землю, и лелеяли ее, и земля платила им изобилием. Говорили, что если здесь сухую палку воткнуть в землю, то и поливать не надо -- сама зацветет. Маленький народ на богатой земле -- что может быть привлекательней для воинственных соседей?
И воинственные соседи не замедлили явиться. То один, то другой владетельный государь посылал свои дружины за добычей и за рабынями в благословенную долину -- здешние девушки всегда славились своей красотой, и их можно было продать выгодно на невольничьих базарах. Поэтому жители равнины стали вооружаться -- пахали, одной рукой направляя плуг, а в другой сжимая копье, и даже их женщины могли стрелять из лука и пользоваться кинжалом. В случае же набега бежали в горы -- а уж там, в горах, среди лесов и скал, поди их сыщи, если ты к тому же пришелец, не знающий троп и перевалов.
Так вот и жили, и все бы ничего, да появились в окрестностях воинственные кочевники. Сами они не сеяли, не пахали, а добывали пропитание набегами и грабежом. Они изгнали правителя одной из соседних стран, и хан кочевников сел на древний царский трон, и из столицы, которую он пышно переименовал по-своему, рассылал теперь грабительские орды своих воинов по окрестным странам, и больше всего доставалось от них жителям благословенной долины. Так, что даже и дань пришлось платить тогдашним князьям злобному хану. Но и дань не спасала от набегов -- нет-нет, да и прорвутся шайки грабителей через границу, разорят одно-два селения, захватят пленников, чтобы потом продать их в рабство или получить за них выкуп, и скроются из глаз, а хан, получив послание князя, что вот-де ваши люди опять на моей земле чинили беззакония, только поднимет узкие брови удивленно: какие такие мои люди? Ничего не знаю! Где доказательства?
Доказательств, конечно же, не было.
А через месяц новый набег, и снова пленники уведены и проданы в рабство, и снова хан качает головой изумленно: какие мои люди?...
Все было так, пока все не изменилось. А все изменилось, когда некий старый князь умер, и наследовал ему внук его. Горцы тогда не вели летописей, а народная память не сохранила имени наследника -- почему, об этом позже, -- как его звали, мы не знаем. Знаем только, что он был юн и прекрасен и лицом, и телом, и помыслами.
А помыслы его были -- очистить страну от разбойничьих шаек, и укрепить ее границы, чтобы народ его мог мирно жить, не боясь набегов и рабства. Потому дни князя проходили в седле, спал он на земле, подложив под голову все то же седло, и невзгоды походов делил со своей дружиной, как простой воин.
Для того же, чтобы воины спокойно могли сражаться с врагом, и не беспокоиться об оставшихся дома матерях, отцах и возлюбленных, повелел князь построить неприступную крепость, чтобы в случае беды укрылись бы в той крепости мирные обитатели, и могли и слабыми своими силами ту крепость оборонить. И собрались со всей страны каменотесы, и кирпичники, и плотники, и кузнецы, и медники, и прочие строительного дела люди, и возвели ту самую крепость, которая стоит теперь в развалинах памятником тому времени, и славным и бесславным делам его.
И князь смог отдаться войне, как призывало его сердце, всею душой, не беспокоясь за свой народ.
Девушки заглядывались на него, и не одна рада бы была уснуть на его плече, но топот копыт да звон сабель слаще ему были и девичьего пения, и шума пира.
И соратники были под стать ему -- все могучи, все молоды, все предпочитали схватку -- застолью, а поход -- мирному хлебопашеству.
Мать-княгиня упрекала сына, что-де за походами и войнами он не успевает подумать об отдыхе -- а пора бы уже и жениться, и обзавестись потомством, чтоб не иссяк род его, осталось чтобы продолжение, и ей, старой княгине, было бы занятие -- воспитывать внуков. Но князь отговаривался неотложными делами, что некогда ему, что вот погоди, войну окончим, а там...
И вот война была завершена победой, и подписаны мирные договоры -- и с ханом, и с другими соседями; скрепленные разноцветными печатями, упакованные в драгоценные футляры, они хранились в сундуках католикоса, бывшего при князе и советником, и наставником, и кем-то вроде министра иностранных дел. Однако юный князь не торопился домой. Перестав быть воителем, он стал строителем, и на границах теперь возводились крепости, чтобы затруднить врагам походы в благодатную долину, и по всей стране возводились укрепленные города, мостились дороги, строились церкви и школы. Сокровищница князей, наполненная долгими неустанными трудами предков, пустела быстро.
-- Ты тратишь за годы то, что копилось веками, -- упрекала сына мать.
-- Чем меньше имущества, тем легче его защитить, -- говорил сын.
-- Тебе нечего будет оставить своим детям! -- говорила мать.
-- Я оставлю им процветающую страну, могучее и богатое государство, которое не боялось бы врагов, -- отвечал сын.
-- Но у нас не осталось врагов, -- сказала мать.
-- Но они не стали еще нашими друзьями.
Друзьями прежние враги не стали, зато слали дорогие подарки -- золото, и оружие, и коней. А князь отсылал подарки обратно, отговариваясь, что-де нечем отдаривать.
Но однажды хан прислал ему двенадцать прекрасных девушек, обученных пению, и танцам, и игре на музыкальных инструментах, и различным наукам, чтобы могли вести умную и занимательную беседу. Князь, не взглянув даже в их сторону, велел каравану поворачивать обратно -- зачем нам девушки? Невест хватает в нашей стране, и слишком много юных вдов, потерявших своих мужей в битвах.
Сопровождал караван хитрый и лукавый евнух из приближенных хана, и он не повернул караван, а направился в дальнюю горную крепость, к старой княгине, и пал перед ней ниц со слезами, и стенаниями, и завываниями, что-де, ежели князь не примет подарка, то его, евнуха, хан повелит обезглавить, да и рабынь, юных и прекрасных, пожалуй, казнит тоже -- раз не смогли понравиться князю, значит, плохи и неумелы, и не справились со своим делом.
И княгиня, смягчившись сердцем, приняла невольниц, и дала им кров и свое покровительство, и евнух уехал, тая змеиную усмешку в тонких губах.
Перед праздником Святой Троицы князь вместе с дружиной объявился вдруг в крепости -- по дороге на восточный перевал, где появились разбойники, грабившие караваны, он решил навестить мать и отпраздновать вместе с ней.
И княгиня, не успев толком обрадоваться, огорчилась его скорому отъезду.
В день праздника в маленькой крепостной церкви отслужил службу католикос, седой и сгорбленный соратник уже третьего князя.
А потом был пир, и угощение подавали всем без исключения; для простых людей столы были накрыты во дворе крепости, а князь со своей дружиной пировал в большом зале -- там, где теперь торчит в самом центре это колонна из желтоватого местного мрамора.
Вино лилось рекой, и не смолкали здравицы в честь князя, и в честь храбрых его воинов.
Княгиня, и католикос, и прочие благородные люди тоже были на пиру, но молодость вынослива, и через время княгиня, и католикос, и прочие, утомившись, удалились, а князь и его воины остались, чтобы выпить последнюю круговую чашу за дружбу, скрепленную кровью, пролитой в битвах, и потом, пролитым в трудах.
И тут раздались звуки музыки, странной и незнакомой, и девушки, числом двенадцать, вошли в зал одна за другой. Они были с головы до ног укутаны в яркие разноцветные покрывала, и только тоненькие пальчики, перебиравшие струны арф, и цитр, и лютен, были видны восхищенным и удивленным мужчинам. А потом некоторые из них сели в уголке, и заиграли громче, а другие, напротив, отложили свои инструменты в сторону, и начали медленный танец, и позвякивали невидимые глазу украшения их, и кармин губ их просвечивал сквозь тонкую ткань, а станы изгибались томно и сладострастно, и нежные руки призывно манили, и полные бедра соблазнительно покачивались в такт странной и чужой музыке.
И воины оживились, и взгляды их загорелись, и кровь быстрее побежала по их жилам, и князь оживился тоже, а его мать, наблюдавшая за всем этим из темного перехода, скрывшись за дорогим ковром, улыбнулась успокоенно, и перекрестилась, ибо замысел ее удался. Она, в женской своей хитрости, отчаявшись уговорить сына жениться, попросила девушек помочь ей, пообещав той из них, кто пробудит сердце князя, дорогие подарки. Княгиня не знала, что таков был и замысел хана, приславшего девушек -- отвлечь князя от ратных дел, завлечь его в женские объятья, а если получится -- и посеять раздор между соратниками -- ведь нет ничего опаснее женских чар для мужского неискушенного сердца. Об этом не знала княгиня, и потому ушла со спокойной душой, подумав, что бедные мальчики, в трудах и походах, и не знают, что это за чудо -- женщина.
Одна из плясуний видела и княгиню, и уход ее, и хлопнула в ладоши, и музыка изменилась, и протяжно заныла зурна, и девушки начали новый танец, быстрый, но сладострастный поболе прежнего, и они кружились и извивались под горящими взглядами мужчин подобно юрким и ярким змейкам, и то тут, то там покрывало падало со смуглых плеч, открывая нежные руки, и стройные талии, и полные бедра. Девушки одеты были на восточный лад, то есть почти не одеты, и глаза мужчин, следившие за ними безотрывно, горели все ярче и ярче, и вот уже девушки оказались среди воинов, и садились к ним на колени, и поднимали чаши с вином, и только одна, та, что начала танец, кружилась посреди зала среди разноцветных ярких лепестков сброшенных плясуньями покрывал, и все ближе и ближе перемещалась она к князю в своем буйном танце, и зурна все томилась... и вдруг смолкла внезапно, оборвав мелодию, захлебнувшись в плаче, и покрывало плясуньи упало наконец, и князь увидел, что девушка это -- прекраснее всех прочих, и он встал со своего места, и взял ее за руку, и поцеловал, и усадил подле себя, и протянул чашу с вином.
И пир продолжался, и девушки танцевали, и пели, и играли на арфах, и цитрах, и лютнях, и только зурна больше не томила душу, и самая прекрасная из плясуний не вставала с места, но сидела рядом с князем, и говорила с ним, и шутила, и смеялась, и сердце юного князя радовалось ее красоте.
Но рядом с князем сидел его друг -- из тех друзей, что бывают ближе братьев, -- и сын его кормилицы; и князь увидел, что девушка, улыбаясь князю, поглядывает на его друга, и, принимая чашу с вином из рук князя, бросает взор на друга его, и еще князь увидел, что друг его, и сын его кормилицы, глядит на девушку с восхищением и страстью.
Вино и вожделение затуманили голову князя, и, положив руку на рукоять кинжала, князь вскричал:
-- Не гляди на нее!
А друг засмеялся, потому что девушка смеялась, и смотрела на него, поощряя и обещая, и дерзко ответил князю:
-- Как можно запретить восхищаться тем, что достойно восхищения? Глазам нельзя запретить смотреть, как сердцу -- биться.
А девушка, смеясь, протянула ему чашу с вином, воскликнув:
-- Что за удалец!
-- Нельзя запретить, но можно заставить! -- вскричал князь и вонзил свой кинжал в грудь своего друга и сына своей кормилицы. И воины содрогнулись в ужасе перед таким злодеянием, и музыка смолкла, и смолкли речи и песни, плясунья же захлопала в ладоши:
-- Что за молодецкий удар! -- а князь, взглянув на свои ладони, обагренные кровью друга, который был ближе брата, содрогнулся в ужасе пред содеянным и сказал:
-- Господи!
А потом он посмотрел на девушку, и девушка перестала смеяться, но ответила на его взгляд своим, призывным и томным, и князь сказал:
-- Будь же ты проклята на вечные времена, порождение беса и ехидны, змея с черной душой, будь проклята и ты, и те, кто способен прельститься твоей красотой! -- и алая кровь его друга смешалась с черной кровью плясуньи.
Воины перенесли тело товарища в церковь, и бодрствовали там до утра, оплакивая мертвого друга и живого князя, и князь тоже был там, но не плакал, и не молился, он молчал, а утром увидели, что голова князя стала белой, как вершины гор.
А девушки поспешно разбежались по своим кельям, и в зале осталось лежать только тело той, что была всех прекрасней, да разноцветные лепестки сброшенных в танце покрывал. И пиршественный стол залит был вином и кровью.
А утром, когда люди вошли в зал, они не нашли тела девушки, но в середине зала стояла колонна из желтоватого мрамора.
Говорят, что внутри колонны заключена прекрасная плясунья, проклятая князем на вечные времена.
Говорят, что иногда она выходит из колонны и ищет мужчину, который полюбит ее, и тогда она снова вернется в мир людей, но душа ее все равно будет проклята, как и душа того, кто освободит ее.
И еще говорят, что тот, кто чист душой, может увидеть плясунью в глубине мрамора, когда солнечные лучи осветят колонну в полдень.
8.
-- А что стало с тем князем? -- спросил кто-то проснувшийся.
Молодая жена вздрогнула от неожиданности, а красавец гид наконец оторвал от нее свой пристальный взгляд и посмотрел на говорившего, и женщина закрыла глаза.
Гид рассказал, что князь, совершивший такое страшное преступление, говорят, раскаивался всю жизнь, и построил множество церквей, и в конце жизни постригся в монахи, и завещал, чтобы имя его не упоминалось ни в каких летописях и исторических сочинениях, и других документах: он хотел, чтобы имя его исчезло из памяти его народа. Потомков он не оставил, и князем стал его дальний родственник, который свято выполнил наказ князя. И благодарный народ, исполняя волю ушедшего князя, со всей любовью и уважением, какое только может возбудить к себе справедливый, щедрый и победоносный властитель, за тем проследил. А еще князь завещал похоронить себя на пороге одной из выстроенной им церквей, чтобы каждый, вступающий в храм, попирал его бренные останки. А девушек князь помиловал после того, как они согласились обратиться в христианство и попросили постричь их в монахини, и для них был построен монастырь Святой Троицы, который действует по сей день, только там осталось всего три монахини, завтра у нас экскурсия в пещерный город, и на обратном пути мы заедем в этот монастырь, а сейчас мы уже приехали, всего доброго и до завтра.
Трудяга-автобусик остановился перед лестницей, ведущей в гостиницу, вздохнув напоследок с облегчением и выпустив клубочек черного ядовитого дыма.
Горбоносый красавец гид, галантный, как кавалер двора его величества христианнейшего из королей, подавал руку всем дамам, выходящим из автобуса, благосклонно слушал слова благодарности и восторга, сдержанно благодарил и ослепительно улыбался, прощаясь.
Наша героиня, спускаясь по неудобной лесенке, увидела сразу две протянутые ей руки -- гида и, разумеется, мужа. Она вышла из положения, воспользовавшись помощью и той и другой стороны, то есть оперлась на протянутые ей руки обеими своими руками. Муж, выполнив долг джентльмена, руку убрал и отошел в сторону, чтобы не мешать следовавшим за его супругой дамам -- тем самым трем дамам курортного вида, во главе с потерпевшей фиаско обольстительницей. Однако, как видно, обольстительница не теряла надежды добиться успеха -- она успела подмазать губки и опять улыбалась мило и выразительно. Однако горбоносый красавец не смотрел в ее сторону -- он задержал руку молодой супруги в своей и что-то говорил ей на ухо, низко склонив голову. А женщина смотрела на него круглыми непонимающими глазами, но -- что с неудовольствием отметил супруг -- не делала попыток высвободить ладонь.
Милая и выразительная улыбка дамы стала уже презрительной и вызывающей, когда горбоносый красавец гид отпустил наконец руку новобрачной и занялся курортницами.
-- Чего он от тебя хотел? -- спросил муж, когда жена его подошла к нему, притихшая и задумчивая. -- Свидание назначал?
-- Сказал, что завтра интересная экскурсия, советовал поехать.