Угораздило же дочку торгпредского служащего влюбиться в сына дипломата! В золотого мальчика, в белую косточку! В большого умницу и художника...

  Отдать должное моему сердцу, с той далёкой поры всегда зажигалось оно исключительно в общении с ярким талантом и мастерством. Когда мне довелось прочесть "У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно", я, двенадцатилетняя, вдруг с неимоверно вспыхнувшей силой пожелала, чтобы это оказалось и про меня. Сейчас, более чем через тридцать лет, утверждаю: сбылось!

  Всякий раз любуюсь, как водит машину муж... вкратце, для примера: как-то мне, уже совсем на сносях, понадобилось узи, а в микрорайонной поликлинике по случаю зимы девяносто шестого года такой техники не имелось и даже не предвиделось. Мы загрузились в одолженную у свёкра "четвёрку" и по рытвинам да наледям потащились в другой район. А женщина на сносях, доложу вам, - такой до предела натянутый барабанчик... дамы поймут, а джентльменам поясню: ощущения в этом состоянии при малейшей встряске сродни тем же, что и при переполненном мочевом пузыре, опорожнить который нет никакой перспективы ещё весьма долго. Но меня, готовую в любой момент лишиться чувств, муж по всем тем колдобинам провёз так же мягко, как если бы пронёс на руках. Я ни разу не охнула даже, не говоря уж о почувствать хоть какую неровность дороги.

  А всё та, детская, любовь.

  Хорошо помню первое июня восьмидесятого года. Остров богини Афродиты - Кипр, город Никозия, территория советского посольства в окружении пальм, мандариновых деревьев и гибискусов, асфальтированная площадка на заднем дворе особняка. Летними вечерами выходных дней вся колония собиралась туда смотреть новинки отечественного кинопроката - для этого площадка уставлялась скамьями, а экраном служила высокая и широкая белая стена, закрывавшая территорию от посторонних взглядов из города.

  Но в воскресенье первого июня восьмидесятого года все скамьи были отодвинуты, площадка освобождена - по случаю Дня защиты детей устраивался конкурс рисунка на асфальте. Участников предполагалось много: как раз около недели назад начались летние каникулы и к жившим в командировке родителям приехали из Москвы дочери и сыновья... Им, то есть нам, и предстояло соревноваться.

  Высокого чернявого паренька с родинкой над верхней губой и с умными карими глазами я заметила сразу. Выделялся сдержанностью движений и осанкой - несуетное что-то, неуловимо аристократическое. Но не это меня тронуло - знала откуда-то: яркая обёртка ещё не значит, будто вкусна конфета. Его рисунок... забыв делать свой, я заворожённо смотрела, как возникает под умелой рукой глубокий мрак космоса, сияние планет и звёзд...

  Стоит ли и говорить, кто получил в том конкурсе первое место?

  Золотой мальчик, сын дипломата, белая косточка! В свои восемь лет он окончил второй класс специализированной английской школы, серьёзно занимался рисованием и уже тогда знал, что поступит в МГИМО, чтобы работать, как папа...

  В то и два последующих лета мы едва общались: хотя все дети колонии обязаны были рабочие часы родителей проводить вместе под присмотром педагога, мальчиков занимали чем-то мальчишечьим, девочек - соответственно. Объединял нас ненадолго только "Садовник". Когда приходила моя очередь говорить: "Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме..." - я изо всех сил старалась не выкликивать "его" цветок. Удавалось хотя бы это, потому что стоило ему оказаться в зоне видимости, как мой взгляд примагничивало к его лицу...

  А четвёртое - и последнее - лето вдруг одарило нас очень тёплой, очень нежной дружбой. Из взрослых детей в организованной для нас "группе рабочего дня" были только он, его младший брат и я, остальные - дошколята. С первых же дней мы их опекали, как заправские старшие братья и сестра, придумывали игры, среди которых самой-самой была - путешествие... в тихий же для малышей час втроём азартно и во всех смыслах резались в ножички...

  Я его общества не искала - никогда не считала нужным бегать за кем-то ниточкой, если человеку самому этого не надо. А ему, в чём я не сомневалась, было не надо. В одной из комнат выделенного для группы помещения стояло фортепиано, у меня к тому времени за плечами уже имелся год уроков с учительницей музыки... когда мальчишки занимались какими-то своими сугубо мальчишечьими делами, сидела себе в этой комнате, читала, рисовала, иногда играла что-то из своих этюдов... в тот раз как-то вдруг остро накатило вдохновение, отчего особенно хорошо удалось "Гори, гори, моя звезда".

  Ещё не остыл воздух в комнате от последних аккордов, как тихо приоткрылась дверь, он вошёл и спросил:

  - Это ты сейчас играла?

  Как-то удалось ответить спокойно, без жеманства, которому случалось накатывать из-за избытка застенчивости:

  - Да.

  Его взгляд... стал другим. Мелькнуло уважение, и я перестала быть для него никем. Теперь уже я то и дело ловила на себе его внимание. Грусть в этом внимании тоже присутствовала: Советский Союз Советским Союзом, но разделявшие нас социальные условности мы ощущали всем организмом. Равно и то, что чем старше будем, тем дальше окажемся.

  Так и вышло.

  Но я помню его, с теплом и признательностью. Он не оставил мне ни одного печального воспоминания, только свет. Которым озарена оказалась вся моя, конечно же, очень переменчивая женская судьба, но дарившая больше, чем казнившая...