Сказка небыль, но в ней намек, добру молодцу урок. Никогда не стоит воспринимать сказку, дорогой мой читатель, как сплошное суеверие и досужую выдумку сочинителя. И, тем более, никогда не надо смотреть на сказки, как хорошо отвлекающее от обыденности серой повседневности легкое интересное чтиво. Поверьте мне, дорогие мои читатели, что все сказки мира имеют под собою вполне реальную основу, и что наши любимые сказки всегда правдиво отображают быт и нравы постоянно сменяющих друг друга поколений тех или иных народов. Чтобы уже больше ни у кого из вас не возникало насчет истинности и правдивости наших сказок никаких сомнений, я предлагаю вам, друзья, внимательнее осмотреться в окружающей жизни, а то, если не лень, не помешает даже ознакомиться и проанализировать историю того или иного народа. И вы к своему ужасу увидите, что вся описанная в суеверных сказках нечисть всегда была, есть и всегда будет даже в самом необозримом будущем так называемого цивилизованного современного человечества. Не исключением из этого общего правила является и наша Россия. И как мне порою, кажется, что все эти как будто нереальные, а на самом-то деле оказавшиеся вполне взятыми из нашей реальной жизни, описанные в сказках суеверия в своей большей части присущи именно для России. Иначе, чем же еще можно объяснить подобное множество красноречиво говорящих о себе нечистых персонажей в русских народных сказках и такое подробное описание внутреннего мира всей этой погани, их нечестивых вожделений, и той их коварной изобретательности при реализации для самих себя не только противоестественных, но и противоправных, в человеческом сообществе потребностей. Но нам вряд ли стоит удивляться и, тем более, поражаться их похожестью друг на друга. Нам следует только в самом начале прочтения сказок твердо не только понять, но и уяснить, что все эти сказители списывали характеристики своих сказочных персонажей с реально существующих в жизни людей и обзывали их близким им по духу тем или иным нечистым существам. Ибо подобных негодных для жизни людей во все времена было просто невозможно обзывать гордым и, несомненно, почетным званием человека. Они всегда были самой настоящею мразью и представляют собою негодные отходы в человеческом сообществе. Но, если следовать народной присказке, что "дерьмо", находясь в воде, не тонет, то они согласно все той же теории всегда без особых проблем всплывают на поверхность воды, то есть всегда находятся в так называемой правящей остальными людьми верхушке. И это досадное для подавляющего числа честных и совестливых в жизни людей положение немало способствует распространившемуся в последнее время утверждению, что само человечество - это всего лишь досадная ошибка природы. Они-то и заставляют честных совестливых людей не только посыпать свои повинные головы пеплом, но и стыдится своим человеческим званием.
Ну, это уже философия, а я хочу разговаривать с тобою, дорогой мой читатель, простым понятным языком. Поэтому и прошу тебя не верить и всегда подвергать сомнению любые слова официальных и не официальных краснобаев о том или об ином правителе, о том или об ином правлении. Потому что идеальных правителей и правлений на земле вплоть до сегодняшнего времени еще не бывало. Потому что при любых правлениях, если к ним присмотреться немного внимательнее, всегда можно обнаружить интересы все той же уже давно описанной в народных сказках всегда готовой ради собственной выгоды даже загубить саму жизнь на земле нечистоплотной нечисти. Они никогда и ни при каких обстоятельствах не упускают для себя подвернувшейся возможности пожить в свое удовольствие за чужой счет, при этом старательно высасывая кровь из окружающих их людей. Но не будем так категорично наводить, как говориться, тень на плетень. Многие правления в России пытались в той или иной степени, если не уничтожить, то хотя бы немного ограничить аппетиты этой поганой нечисти. Но как показывает нам опыт жизни предыдущих поколений в итоге всегда побеждает она, совершенно беспринципная, бездушная, подчиненная только законам наживы, мерзкая поганая нечисть. И только потому, что они, в отличие от честных совестливых людей, в любое время способны без зазрения совести оболгать любого, в особенности самых честных и достойных правителей, позволять себе давать самые желанные для простых людей обещания, при этом нисколько не переживая за их безусловное исполнение. Они, как и все связанное с их существованием в нашем обществе плохое и негативное, бессмертны. Они могут лишь на время в ожидании для своего расцвета благоприятных условий утихнуть и, смешавшись с порядочными людьми, показываться нам вполне нормальными людьми, но стоит хотя бы немного очередному правлению отпустить вожжи, как они снова принимаются за свое исконное дело всеми возможными способами высасывать соки из собственного народа.
Присмотрись, дорогой мой читатель, к сегодняшнему правлению в современной России. И ты уже невооруженным глазом увидишь всех представителей описанных в народных сказках поганой нечисти. Они и сегодня, как им и полагается, на самом верху общественной жизни, управляют в собственных интересах нашей жизнью и нашей духовностью. Сейчас в России для всех этих кровососов, поганых ведьм и нечестивых колдунов самая пора, и все они с упоением высасывают кровь из русского народа.
18 июня 2010 года. Франтишек Пакута.
ПРОЛОГ.
Сколько уже наступало на земле и уходило в небытие подобных тихих и задумчиво прекрасных рассветов и закатов с тех пор, когда наша полноводная никогда не иссыхающая река времени еще не казалась для всех живущих на земле людей такой нетерпеливо бурной и неукротимою!? И сколько уже утекло по этой самой реке воистину драгоценных в нашей жизни и слишком многое в ней определяющих, но в повседневной жизни для всех нас ровным счетом ничего не значащих, мгновений!? Даже и не сосчитать!.. Но все мы, не утруждая себя совершенно излишними в подобном случае подсчетами, всегда бережно передаем священную для всех нас память о тех благословенных временах из одного поколения в другое. Память о том времени, когда человеческая жизнь на земле была еще совершенно другая, когда красное солнышко и ясный месяц еще не были в одно и тоже время так несносно жаркими или леденяще холодными в своем нарочитом безразличии к живущим на земле людям. Тогда они, совершенно не подозревая о нашем безрассудном сумасбродстве, пока еще не были разочарованы в нас, в людях. И всякий раз при виде тогда еще совсем недавно поселившихся на земле изгнанных из Рая первых людей они, восторженно вздрагивая, мгновенно озарялись благостным для всего живого на земле сиянием. Согреваясь в их теплотворных лучах, первые люди потихонечку освобождались от охватывающего их по случаю утраты привольной райской жизни отчаяния. А переполняющий всех их при этом радостный восторг побуждал людей к добропорядочной жизни и бережному отношению к окружающему их земному миру. Однако так было только в самом начале земной человеческой жизни. Ибо со временем, когда под влиянием извечной несправедливости земной жизни наши пращуры уже не могли больше под внешним благочестием скрывать присущую им бессердечность и свою неуемную страсть к разрушениям, ужаснувшиеся их деяниями на земле небесные светила от них отвернулись. И начали освещать и обогревать нашу землю скорее, так сказать, по привычке или просто по необходимости. Начиная с этого времени, они уже стали исполнять свои все определяющие в земной жизни обязанности без души или, как говорится, лишь бы день продержаться да ночь простоять. Не побуждаемые озаряющим любое творчество живого существа непременным желанием обязательно добиться в своем деле успеха они уже не могут, как раньше, благоприятно влиять на земную жизнь, а, следовательно, и на самого человека. А самих живущих на земле людей эта перемена отношения к ним небесных светил не только не остепенила, но и даже нисколько не обеспокоила. Они, не обращая на это досадное обстоятельство никакого внимания, все это время продолжали, и сейчас продолжают, совершенствоваться в своей ничем не обузданной бессердечной жестокости, уродуя до неузнаваемости вскормившую их всех землю. Но это уже будет потом, намного позже описываемых в данной книге событий, а пока еще небесные светила, земля и люди жили в мире и в полном согласии друг с дружкою. Это было еще тогда, когда извечный враг всего созданного Творцом Сатана делал свои первые попытки пробить брешь в наших благодарных Творцу за свое создание душах и отвратить наши сердца от Него. Это было тогда, когда живущие на земле люди еще вставали рано утром вместе с рассветом не по принуждению и вовсе не потому, что их понуждали к этому нескончаемые домашние дела. А главным образом только потому, чтобы поскорее наполнить свои не обуревающие, как в наше время, черной завистью от неудовлетворенности земной жизни и ненавистной злобы к своему соседу, души доброжелательностью от ласкового тепла утреннего солнышка. Да, и по вечерам они тоже чинно усаживались на завалинки, чтобы, любуясь закатывающимся угасающим солнышком, предаваться извечным размышлениям о скоротечности человеческой жизни и что ее надо проживать им так, чтобы не было впоследствии стыдно и мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Не была исключением из этого общего правила и затерявшаяся в дремучих лесах небольшая деревенька Незнакомовка, расположившаяся на краешке Глухой волости Медвежьего уезда в Забытой губернии. Все это происходило во время правления самого мудрого, самого щедрого и самого доброго за всю прославленную навек историю древней Руси царя Синеглаза, тихо и покойно царствующего в далеком от деревни Незнакомовки стольном граде Муродобе со своей ненаглядной доченькою Синеглазкою.
Тишина и покой - вряд ли будут уместны эти слова в отношении правителя царства, границы которого было просто невозможно обозреть даже с самой высокой башенки царского дворца в стольном граде Муродобе. С нее даже обладающие острым зрением царские стражники не могли увидеть Забытую губернию, а не то, чтобы еще заметить затерявшуюся где-то в дремучих труднопроходимых лесах Медвежьего уезда какую-то еще там деревню Незнакомовку. Уже одно это заставляло царя Синеглаза тревожиться, и, как говорится, денно и нощно проводить в бесконечных думах и размышлениях о благе благодарных ему за это своих подданных. Его прозорливая переполненная искренней добротою мудрость вместе с доброжелательностью ко всем простым русским людям и, наконец, его искреннее желание счастья всем своим подданным неустанно дышали во все стороны его обширного царства-государства. И пусть не всегда вовремя, но все же, в конце концов, доходили и до самой дальней его вотчины - деревни Незнакомовки. Что было вполне достаточно, чтобы поселившиеся в этой деревеньке мужики и бабы жили в мире и согласии друг с другом, и никогда не сомневались, что этот благостный для всех них поток не иссякнет в их жизни никогда. Так и продолжали бы они жить в этой своей ничем непоколебимой уверенности, если бы уже тогда не было в земном мире возглавляемой Сатаною темной стороны человеческой жизни. Уже и тогда пытающийся бороться с этим стоящим на пути его мерзопакостных замыслов благостным для душ простых русских людей потоком коварный Сатана усиленно заселял эту забытую богом деревеньку своими нечистыми слугами. Он, зная, как брезгливы совесть, доброта и справедливость к насаждаемому им на земле лживому лицемерию, не сомневался, что только в том случае, когда навстречу этому благостному потоку со стороны деревни задует смердящий нечистый запах, прекратится его укрепляющее людские души животворное влияние. И что только тогда все живущие в этой деревеньке мужики и бабы станут более восприимчивыми к его все растлевающим и губительным для всего живого на земле поползновениям. То есть, описываемые в данной книге события как раз и происходили в самом начале нескончаемого вплоть до нынешнего времени противостояния добра и зла. Борьбы сторонников темной стороны земной жизни с продолжающим до сегодняшнего времени свое отчаянное сопротивление их напору олицетворяющим собою светлую сторону человеческой жизни на земле русским духом. Сатанинские силы из всех сил стараются подчинить его своему тлетворному влиянию, тем самым, навечно похоронить надежду всех народов земного мира на свое лучшее будущее. А русский дух, безропотно перенося все выпадающие в связи с этим на его долю тяготы и лишения, служит для всегда взирающего с восхищением на Русь остального мира ярким примером несгибаемой стойкости в непременном желании сохранить свое извечное стремление к добропорядочной жизни.
Отяжелевший за долгий ясный день багрово красный солнечный диск, лениво подкатывая к верхушкам темнеющих в наступающих вечерних сумерках вековых деревьев, ласково отсвечивал своими к этому времени охладевшими лучиками по сморщенным временем лицам сидевшей на завалинке пожилой паре. А те, освещаясь в ответ небесному светилу сожалеющими улыбками, даже и не думали прерывать свою неторопкую беседу об обеспокоившем их родительские сердца младшем сыне Николеньке. Уже успевшее к этому времени закатиться больше чем на половину за верхушки вековых деревьев Гущара красное солнышко хмуро поглядывало в их сторону. И, поблескивая угасающими лучиками в оконных проемах избы, тихо выговаривала им за их напрасное, по его глубокому убеждению, беспокойство и сетование на своего младшего сына, которого оно уже давно приметило и успело полюбить всей своей огнедышащей душою.
- Так-то оно так, - негромко вздыхали ему в ответ Филимон с Агафеною, - но живущий на земле человек не должен хоть чем-то разительно выделяться из основной массы живущих рядом с ним людей. А наш сын, уподобившись белой вороне, рискует быть не только непонятым, но и осмеянным, окружающими его людьми.
Однако, несмотря на свое постоянное о нем беспокойство, они тоже, по большому счету, были согласны с немым укором красного солнышка. У них не было ни одной причины обижаться на свою уже прожитую ими жизнь, а поэтому могли считать себя вполне счастливыми людьми. Прожив все эти годы своей совместной жизни, как говорится, в любви и согласии, они вырастили и воспитали себе на радость, а соседям на удивление, трех удалых молодцов. И всякий раз, с любовью оглядывая статные фигуры своих красавцев, или с трепетным волнением наслаждаясь их вниманием и уважительной покорностью воле своего батюшки и своей родимой матушки, их родительские сердца наполнялись благодарностью к Творцу за подобный щедрый дар. А они сами переполнялись уверенностью, что их старость будет безоблачной и наполненной таким радостным и желанным для всех матерей и отцов всего мира счастьем видеть добропорядочную жизнь своих возмужавших детей.
Филимон с Агафеною все эти годы старались делить свою родительскую любовь между своими детьми поровну, чтобы никто из них впоследствии не мог считать себя обойденным или лишенным их внимания. Но так уж повелось на нашем белом свете, что среди хороших людей всегда можно найти самого лучшего, а среди лучших выделить самого достойного. Поэтому, согласно этой простой житейской логике, самым умным и самым рассудительным из их трех сынов считался старший сын Костусь. Другого такого парня, по всеобщему мнению всех деревенских мужиков и баб, не только во всей деревне, но и даже во всей Глухой волости днем с огнем не отыскать. Рослый широкоплечий молодец отличался завидной неутомимостью в нелегкой крестьянской работе и приятной уважительностью с ласковым обхождением не только со старшими и пожилыми людьми, но даже и с теми, кто был немного его моложе. Костусь считался самым завидным женихом среди всех деревенских парней, и все заневестившиеся девушки втайне о нем вздыхали. Но он, к их явному сожалению, все еще был одинаково приветлив со всеми деревенскими девушками, заставляя всех их терзаться сомнениями и проводить короткие летние ночи в неутешных рыданиях. Он всем нравился, и все односельчане, наперебой, нахваливали его довольно улыбающимся им в ответ родителям. Так что, Филимон Степанович был вполне искренне уверен, что ему со своим первенцем повезло, а, вот, Агафена.... Она почему-то, к его явному недоумению и неудовольствию, не разделяла вместе с ним этой уверенности. Пристально наблюдая за не дающим ей для этого ни одного повода Костусем, она постоянно ожидала от него какого-то порочащего всю ее семью поступка. И от одного только предчувствия подобной для него возможности ее материнское сердце холодело и, предсказывая ей беду, усиленно билась. Что-то чуяло у нее самое чуткое и самое любящее во всем мире материнское сердце. И она, стыдясь этого постоянно терзающего ее подозрения к своему старшему сыну, уже неоднократно нещадно сама себя ругала. Да, и какая мать осмелится сотворить на свою родную кровинушку подобную напраслину! А ее, в чем она не только не могла, но и вряд ли хоть когда-нибудь решится признаться своему мужу, в последнее время по ночам начали тревожить и донимать вновь ожившие в ней прежние ощущения как будто бы Костусь и вовсе не ее сын. И при этом ее любящее сердечко переполнялось такой щемящей тоскою о ком-то другом, уже давно безвозвратно для нее утраченном, что Агафена молча, чтобы не потревожить спящего мужа, до утра заливалась горючими слезами. Все это было тем более странным, что ей и самой было просто невозможно объяснить себе: о ком это она так сильно убивается, тоскует и страдает.
- Я плохая мать! - молча ругала она саму себя, стоя на коленях перед тускло отсвечивающей в божнице лампадкою. - Всем нравится мой Костусь, а я все еще не могу признать его своим сыном и полюбить!
Но развешенные в божнице иконы, как всегда, лишь только смотрели на нее с немым укором, но не могли или просто не хотели помочь ей развеять свои сомнения, чтобы уже окончательно утвердиться в этом так сильно беспокоившим ее в последнее время вопросе.
Вот и сейчас она, рассеянно поддакивая в чем-то убеждающем ее Филимону, снова и снова возвращалась к тому, что происходило с нею двадцать лет назад. Двадцать лет - по человеческим меркам срок немалый и уже мало кто из людей смог бы вспомнить, что именно происходило с ним двадцать лет назад, но только не Агафена. Для нее события двадцатилетней давности так сильно запечатлелись в памяти, что она может не только все вспомнить, но и даже представить себе все происходившее с нею тогда до мельчайших подробностей. Да, и как же она может позабыть о них, если именно двадцать лет назад она и родила своего старшего сына Костуся.
Акулина Варфоломеевна, деревенская повитуха, подняла завернутый в чистую холстинку орущий комочек и протянула его молодой маме. Агафена и раньше, с нетерпением дожидаясь, когда она сможет взять в руки и прижать к своей груди зародившееся в ней живое существо, часто представляла про себя это долгожданное мгновение, но она даже и представить себе не могла, что эта их встреча ее не обрадует, а только напугает. Она все еще крепко держит в своей памяти, с каким просто невероятным трудом ей удалось подавить в себе этот мгновенно охвативший ею тогда испуг и какую-то все еще неясную для нее тревогу при виде только что народившегося ее собственного младенца. Но она тогда сумела справиться с собою и молча с плохо наигранной ласковостью взять малютку на руки. Боятся своего родного дитяти, что еще может быть ужаснее для только что родившей его матери?! Нет, что сейчас не говори, а охватившее Агафену тогда чувство уже просто невозможно описать простыми человеческими словами! И не приведи к этому наш всемилостивый Господь, чтобы подобный уже пережитый ею ужасный по своим последствиям на всю ее дальнейшую жизнь испуг смогла ощутить в себе хоть какая-нибудь другая женщина! Добросердечная Агафена никому не желает испытать в своей жизни хоть что-нибудь подобное. Но самым ужасным для нее тогда был, конечно же, не сам этот ее испуг, а скорее то, что она тогда не понимала и не могла объяснить для самой себе причины своего испуга, как не может она это сделать для себя и сейчас. Да, и как же ей, бедняжке, было понять и объяснить для самой себя эту причину, если ее никто не посвятил в предшествующие ее родам ночные события. И хорошо, что она ничего о них не знает. Иначе, она испугалась бы тогда только что народившегося младенца намного сильнее, а ее нынешние страдания были бы намного горше ее сегодняшних сомнений. Истинную правду утверждают умудренные долгой жизнью люди, что излишние знания бывает, не только отягощают человеку душу, но и навсегда лишают его покоя.
Мягкий свет осветившейся в ту ночь полной луны, охотно поигрывая с притаившимися в густых зарослях уставшими за светлый день лесными зверьками, тускло освещал притихший в ночной мгле Гущар. Неторопливо поднимаясь по потемневшему после захода красного солнышка небосклону, у разгорающейся с каждым очередным мгновением все сильнее луны время от времени появлялась возможность заглядывать в самые укромные уголочки леса. Заглядывать именно туда, где как раз в это время и устраивались на ночной отдых мелкие лесные обитатели. Потревоженные ласковыми прикосновениями ее волнующими на земле все живое трепетными лучиками спящие зверьки, вдруг, совершенно для себя неожиданно обнаружив, что их ночное пристанище раскрыто, испуганно вскакивали с нагретого места. И еще долго метались из стороны в сторону в поисках более надежного укрытия. Эти их ночные переполохи выглядели со стороны не только смешно, но и очень забавно. И смешливая луна в отличие от самих зверьков, наблюдая с высоты небес за их пугливой суетою, веселилась за их счет до тех пор, пока те снова не находили себе пристанище под каким-нибудь трухлявым пенечком. Но, несмотря, что все их суетливые метания из стороны в сторону выглядели довольно забавными, они не очень-то впечатляли уже давно привыкшую к подобному их поведению томную луну. Хотя, иногда, неблагодарная и к самой луне судьба загоняла спугнутых ею зверьков в такие угрожающие их жизни обстоятельства, что им поневоле приходилось устраивать даже самые настоящие гонки. И тогда луна уже не только заливалась неудержимым хохотом, но и в порыве мгновенно охватывающего ее в таких случаях восторга даже позволяла себе, задерживаясь в какой-нибудь точке небосклона, немного попрыгать на одном месте. Вот и сегодня, напуганная луною очередная жертва выскочила на открытую полянку, над которой как раз в это время кружилась в поисках добычи сова. Смертельно напуганный зайчик, бросаясь из стороны в сторону, метался по полянке в поисках спасительного для себя выхода, как угорелый. Но при виде такого лакомого кусочка возбужденно засверкавшая в ночной мгле своими выпученными глазами сова была настороже. Она всегда успевала перегородить резко меняющему свои направления зайцу дорогу в спасительные для него кустики. Бедный зайчик, испуганно попискивая в предчувствии своей скорой ужасной кончины, лишь бы не попасть в острые коготки своего смертельного врага от отчаяния бросился под ноги только что вышедшего на полянку высокого темноволосого мужчины. И это уже было совсем неожиданно не только для не отводившей своего томного взора от заинтересовавшего ее ночного переполоха луны, но и для самой совы. Неожиданный поступок отчаявшегося зайца до того возмутил ночную охотницу, что она, не подумав о собственной безопасности, с пронзительным уханьем закружила над головою одетого в длинный темный плащ мужчины. Но не надолго, ибо всего лишь через одно мгновение на лесной поляночке снова установилось тишина. Да, еще такая, что веселившаяся над показавшимся ей очень забавным ночным происшествием луна примолкла и в недоумении уставилась на землю, не понимая, что же там могло произойти еще. Из-за чего это все участники не так уж и часто предоставляемого ей судьбою увлекательного ночного переполоха так быстро угомонились. Она надеялась, что настоятельно требующая возврата своей законной добычи еще не отошедшая от охотничьего азарта сова тут же набросится на так, некстати, появившегося на полянке мужчину. Она хотела и требовала продолжения своего веселья, но разворачивающиеся на лесной полянке события пошли по совсем другому сценарию. Отшвырнув ногою оцепеневшего от ужаса зайца, мужчина бросил в сторону совы такой взгляд, что та, мгновенно угомонившись, улетела от беды подальше с полянки. Опомнившийся заяц тут же юркнул в спасительные для него кустики, а не обращающий на него внимания мужчина подошел к росшей в самой середине полянки молодой осинке. Немного разочарованная в своих ожиданиях луна, заинтересовавшись совсем уж для нее неожиданной развязкою ночного происшествия, продолжала напряженно всматриваться во все происходящее на земле, освещаясь при этом все сильнее и сильнее.
Остановившийся возле осинки мужчина окинул изучающим взглядом ее покрытые редкими листочками веточки кроны и, удовлетворенно крякнув, протянул к ней свои руки. Набежавший легкий ветерок тут же зашелестел ее скорбно встрепенувшимися листочками. И осинка, сильно забив блеклым в ночной мгле стволиком, начала потихонечку склоняться перед насмешливо взирающим на нее мужчиною, а потом и закапала в его подставленные ладони своими извечно горькими слезами. Падающие в ладони слезинки, мгновенно затвердевая, превращались в какую-то непонятную для удивленной всем происходящим на земле луны пульсирующую живую массу. Впитывая в себя непрерывно стекающие с веток осинки все новые и новые слезинки, эта зародившаяся в руках мужчины пульсирующая масса непрерывно совершенствовала свою форму, пока не превратилась в испускающие из себя немыслимо громкие вопли грудного младенца. Заслышав которые, все живое вокруг лесной полянки в ужасе замирало и торопливо убегало от нее куда-нибудь подальше. Однако самого державшего на руках этого грудного младенца мужчину эти его немыслимые для любого другого живого существа вопли не только не смущали, но, по всей видимости, нисколько не тревожили. С мрачно-торжествующей ухмылкою он окинул только что сотворенного им младенца внимательным взглядом и, наткнувшись на черные до половины на руках и на ногах ногти, недовольно поморщился.
- Таким тебя, мой дружочек, эти слишком уж привередливые люди своим не признают, - негромко пробормотал он вслух.
Недолго думая, он бросил продолжающего издавать из себя пронзительные вопли младенца в ближайший сугроб и скороговоркою зашептал слова нечестивого заклинания.
- Зачем этому мрачного вида мужчине понадобилось расходовать столько чудотворной энергии только для того, чтобы заморозить сотворенного им младенца в сугробе? - недоумевала по поводу слишком уж странного, по ее мнению, его поступка еще более заинтересовавшаяся всем происходящим на земле луна.
Но сотворенный из горьких осиновых слез младенец оказался, на удивление, морозоустойчивым. Он, вопреки ожиданиям луны, даже будучи брошенным в сугроб не испытывал от соприкосновения своего голого тельца с промерзлым снегом никакого беспокойства. А совсем наоборот, как было хорошо видно с высоты небес луне, это устроенная ему мужчиной холодная купель пошла младенцу явно на пользу. Внимательно прислушиваясь к зашептавшему над ним слова нечестивого заклинания мужчине, он даже начал потихонечку успокаивался. И уже совсем скоро из сугроба вместо диких воплей послышались вполне обычные звуки плачущего человеческого младенца. Довольно ухмыльнувшийся мужчина снова взял его на руки и с удовлетворенным причмокиванием убедился, что от былой черноты на ногтях у только что сотворенного им младенца не осталось и следа.
- А сейчас мне еще следует добавить тебе, мой дружочек, немного кротости и мужского обаяния, - подумал вслух мужчина, подходя к росшей на краю полянки по соседству с кленом березке.
Одного его взгляда было достаточно, чтобы лесные красавцы покорно опустили к нему веточки своих пышных крон, показывая этим строго посмотревшему на них мужчине, что они повинуются его темной воле и нечистому желанию. Но эта их покорная готовность к повиновению длилась недолго. Охватившее их омерзение от близости к ним нечистого вскоре перебороло их ужас перед недовольно поморщившимся мужчиною. И они, брезгливо забившись мелкой дрожью, торопливо от него отшатнулись.
- Я требую полного повиновения! - прикрикнул на березку с кленом разъяренный неожиданным для него их упрямством мужчина.
Но гордые деревья, даже рискуя переломить свои недовольно затрещавшие стволики, еще больше откинули от него веточки своих пышных крон.
- Зух! Раббин! Каин! Абель! - громко выкрикнул побагровевший от охватившей его при этом ярости мужчина и протянул в их сторону грудного младенца.
Продолжающие нервно подрагивать от омерзения несчастные деревца были вынуждены повиноваться его нечистой воле. Но они, все еще выражая свое непокорство, намеренно медленно выпрямились, и опустили на младенца свои понурые веточки. Не имея больше сил сопротивляться его нечистой воле, они, уже не думая о самих себя, старательно наполняли маленькое тельце добротою и любовью, которые, по их глубокому убеждению, будут способны в дальнейшем нейтрализовать все присущее младенцу с рождения зло. И это их твердое намерение, как отметила про себя наблюдавшая за всем происходящим на земле луна, в большей части удалось. Иначе, зачем это было слишком поздно, по ее мнению, спохватившемуся мужчине торопливо выдергивать младенца из их объятий.
- Довольно! - недовольно буркнул он, окидывая все еще тянувшуюся своими веточками к младенцу березку неприязненным взглядом. - Я хотел всего лишь немного приглушить в нем присущее ему с рождения зло, а делать его святым мне без надобности.
Опечаленные, что им так и не удалось до конца исполнить свое намерение, деревья еще ниже склонили к долу свои понурые веточки. Березке и клену было не то, что жаль, только что затраченных своих жизненных сил, но им очень не хотелось показывать нечестивому Сатане, что они кое-чего в облагораживании грудного младенца все-таки добились. Испуганно ойкнувшая луна, больше уже не желая не только видеть, но и ничего знать о том, что произойдет на освещаемой ею земле дальше, тут же поторопилась спрятаться за первым набежавшем на нее облаком
Черные лохматые тучи, верные вестники приближающейся весны, неторопливо заполонили своими уродливыми тушами небеса, погружая просыпающиеся от зимней спячки окрестности в непроглядный мрак и тревожащую на земле все живое напряженную тишину. Специально напущенный в эту ночь нечистою силою на все окрестности возле деревни Незнакомовки непроглядный мрак быстро укутал в темные покрывала все деревенские избы, переполняя населяющих ее духов и живых людей тягостными ощущениями неясной тревоги. И испуганно съежившаяся деревня уже прямо застыла в тревожном ожидании для себя скорой неотвратимой беды, а принявший сторону тьмы бог сна Гипноз торопливо навеивал на мужиков и баб леденящие живую плоть кошмарные сновидение. Учуяв родной им смрадный запах приближающегося к деревне нечистого, взбудоражились особенно злобствующие в такие темные ненастные ночи на деревенском кладбище нечестивые мертвецы. Больше уже не в силах продолжать злобствовать и скрежетать от прямо распирающей их в такую пору съедающей изнутри ненависти ко всему живому на земле зубами в одиночестве, они один за другим начали выходить из своих могил. И, кутаясь в полагающие им белоснежные саваны, злобно заурчали, поглядывая с нетерпеливою жаждою в сторону бывшей им когда-то родной деревни. Почуяв своими оголодавшими в темных могилах желудками близость так лакомой им всегда живой плоти, их неодолимо потянуло в сторону темнеющих неподалеку от кладбища изб.
- Давайте, друзья, немного попугаем своих неблагодарных потомков! - выкрикнул в запальчивости самый из них нетерпеливый и осекся.
Эта же выманившая их из могил темная сила запрещала им раньше времени понапрасну будоражить мужиков и баб. И они были вынуждены с громким недовольным урчанием отойти от кладбищенской ограды к своим могилам, чтобы до наступления скорого рассвета в неистовстве разрывать свои мертвецкие саваны на мелкие шматки.
Сама деревня Незнакомовка и все вокруг нее живое и неживое уже прямо дышало скорой непоправимой бедою, но это так сильно угнетающее всех тревожное ощущение не могло пробиться к спящей на полатях рядом со своим возлюбленном супругом тридцатилетней Агафене. Да, и не могло оно в это время к ней не только пробиться, но и даже потревожить, сладко улыбающуюся во сне молодуху. Потревожить ее в то время, когда Агафена в последние перед этой ночью дни с нетерпением дожидалась появления на белый свет своего первенца. Переполнившее все ее красивое тело безграничное счастье от уже совсем скорого материнства было неподвластно темным силам. И омрачить его скорой бедою была не в состоянии ни одна даже самая могущественная на земле сила.
Нет, и нет, Агафена не засиделась в свое время в девках. Она вышла замуж за старше ее на десять лет степенного Филимона Степановича, как и полагалось, в семнадцатилетнем возрасте. Вряд ли она тогда, выходя замуж, была влюблена в своего будущего мужа. Она полюбила его уже во время их совместной жизни, и сейчас, прожив с ним ровно тринадцать лет, она уже не могла представить себе даже жизни без своего Филимона. Не так уж и часто выпадает на долю крестьянской девушки ласковый заботливый муж, и Агафена могла бы считать себя вполне счастливою, если только могла родить своему мужу ребеночка. Любящий ее Филимон старался ничем не высказывать своего недовольства, но она сама постоянно ощущала свою невольную перед ним вину. И это острое осознание своей несостоятельности, как женщины, омрачало выпавшее на ее долю женское счастье. Сколько бессонных ночей провела она в горьких неутешных рыданиях, и сколько земных поклонов отбила она в церкви у алтаря, но строго смотревший на нее Господь бог был неумолимо глух к ее мольбе. И только тогда, когда они уже свыклись со своей бедою, и перестали даже надеяться, Он, смилостивившись над ними, позволил Агафене ощутить зародившуюся в ней новую человеческую жизнь.
О! И в какой же неописуемый восторг пришел узнавший о ее беременности Филимон! Он и раньше любил побаловать свою ненаглядную женушку, а, узнав, что скоро станет отцом, он уже и дыхнуть на нее опасался. А не чующая под собою от переполняющего ее счастья ног Агафена впервые за все время их совместной жизни, наконец-то, в полной мере осознала себя любимой и любящею женщиной. Омрачающая до этого ее счастье острое осознание своей ущербности, как женщины, и виновность перед своим мужем исчезла. И она, с наслаждением окунаясь в откровенно завидующие ей глаза соседок, радовалась только что появившейся в ней и еще до конца ею не осознанным материнством. Девять месяцев сплошного счастья - это уже слишком много для простой смертной женщины. Любая другая на ее месте давно бы забеспокоилась, и заклинаниями попыталась бы отогнать от себя падких на людское счастье нечистых духов. Да, и хоть чем-то другим уберечься от заклятия недобрых завистливых людей. Но разве способны хоть когда-нибудь подумать о приближающейся к ним скорой беде истинно счастливые люди?! Нет, и нет! Они об этой так часто омрачающей жизнь людям опасности, а, иногда, делая ее для всех нас просто невыносимою, в это время даже и не вспоминают! Им все время кажется, что их счастья, как и их жизнь, будет продолжаться вечно. Что этими неожиданными бедами обычно страдают только те, кто не хочет думать о своей будущей жизни, и кто не привык задумываться о том, как он будет жить в завтрашнем дне. И никто не сможет им доказать, что они глубоко ошибаются, что вечного счастья в нашей, как всегда, переполненной горькими разочарованиями жизни просто не бывает. Что, как бы ты в этой жизни не остерегался и не пытался страховать себя от возможных в будущем для тебя так называемых черных дней, идущая рядом с людским счастьем рука об руку беда в любую минуту может свалиться на тебе, как летний снег на голову. И что эта проклятая богом и людьми опасность потому и называется бедою, что ты всего лишь за одно мгновение можешь лишиться всего, что копил долгие годы, или самого главного для тебя и дорогого, без чего вся твоя дальнейшая жизнь уже теряет всякий смысл. В этом отношении мы все должны твердо уяснить для себя одну простую истину, что на этом белом свете еще никому не удавалось прожить, как говорится, без сучка и задоринки. Что своим счастье, как и хмельным вином, надо пользоваться в меру, а, главное, быть всегда готовым, когда понадобиться, бороться за него не на жизнь, а на смерть. В противном случае расплата для забывшихся об этом предупреждении людей будет немедленной и зачастую, как нам показывает опыт жизни множества людей, уже ничем непоправимой. Поэтому мы в своей жизни ни в коем случае не должны упиваться своим счастьем, как говорится, до потери сознания, чтобы забыть о том, что где-то, совсем близко, нас может подстерегать беда.
Но счастливая Агафена не знала или не помнила об этом строгом напоминании, и в эту роковую для нее ночь ей снились одни только приятные созвучные ее настроению сновидения. В них она видела себя маленькой девочкою, бегущей по усеянному белоснежными цветами лугу. Наклоняясь, она рвала их, пока не набирала их полную охапку. А потом, подбросив свой пахнувший сладким нектаром букет высоко в небеса, с удовольствием подставила свою захмелевшую от переполняющего ее счастья голову под их благоухающую белоснежную струю. Приснившиеся ей белоснежные цветы олицетворяли собою ее мечту о земном счастье, и она во сне просто не желала ограничивать себя в его проявлениях. И подброшенные в воздух цветы все падали и падали по ее распущенным волосам на ее оголенные плечики.
- Повелитель, меня прислал к тебе на помощь Азазель, - окликнул при выходе на опушку леса мужчину нежный бархатный голосочек.
Обернувшись в его сторону и. увидев приподнявшийся над кустарником в образе прекрасной девушки с черными волнистыми волосами призрак, мужчина недовольно буркнул:
- Я не нуждаюсь в миражах!
Но его неудовольствие не смутила показавшуюся ему девушку. Довольно заулыбавшись, она, слегка раздвинув ветки кустарника вполне телесными ручками, вышла к продолжающему хмуриться мужчине. Легкая тень узнавания промелькнула по сумрачному лицу упершегося в нее изучающим взглядам мужчины. Она и на самом деле было бы просто прекрасна в своей восхитительной ногате, если бы не уродующие ее длинные свисающие до пят обвислые груди. Но сейчас они у нее, то ли из-за излишней стеснительности, чем эта фея пустыни, как уже было известно мужчине, не страдала, то ли из-за того, что была представлена самому повелителю тьмы, были слегка прикрыты такими же длинными волосами. Но смотревшего сейчас на нее в упор мужчину все эти ее достоинства и недостатки не интересовали. Он сейчас видел и любовался только одними ее венчающими длинные тонкие изящные пальчики острыми коготками, с помощью которых эта прелестная бестия могла почти мгновенно извлекать из человеческого тела все, что ей только заблагорассудится. Поэтому он в эту ночь, остро нуждаясь именно в этих ее способностях, специально вызвал ее к себе.
- Я приветствую тебя, албаста! - коротко бросил ей удовлетворивший свое любопытство мужчина и, повелительным взмахом руки поманив ее за собою, торопливо зашагал в сторону уже совсем от них близкой деревни Незнакомовки.
Быстро проскочив по деревенской улочке, он завернул на подворье Филимона Степановича, и уперся испепеляющим взглядом в преградившего ему дорогу домового. Выскочивший к нему навстречу домовой, по всей видимости, не ожидал, что на подворье завернет сам повелитель тьмы, а поэтому при виде Сатаны его первоначальная решимость немедленно выпроводить со двора непрошеного гостя мгновенно испарилось. С его лица тут же исчезла присущая всем домовым задиристость и плохо скрытая угроза, и он, испуганно замявшись, в растерянности смущенно переступал с ноги на ногу. Однако, как бы там ни было, но впускать Сатану в избу, в которой жил его потомок, он тоже не решался. А упершийся в него негодующим взглядом Сатана настоятельно требовал от него сделать это. И это их молчаливое противостояние затягивалось, пока потерявший терпение Сатана не прикрикнул на расстроенного складывающейся не в его пользу ситуацией домового:
- Ну, и долго мне еще ждать твоей, домовой, покорности своему повелителю!
- Ваше величество..., - через силу выдавил из себя упавший перед ним на колени домовой.
- Не медли! - оборвал его недовольно поморщившийся Сатана. - Не думаешь ли ты, голубчик, что я не слышу, как твои подручные скребутся возле своих драгоценных потомков?! Но все их потуги напрасны! Это моя ночь! Не испытывай моего терпения, дружочек!
Задрожав всем телом, как осиновый листок, домовой повернулся к входной двери, но до того долго возился с несложным деревянным запором, что снова вызвал неудовольствие повелителя тьмы. В конце концов, дверь, негромко скрипнув, растворилась, и Сатана с албастою вошли в избу. Отчаянно гремевшие горшками остальные домовые тут же юркнули под печку и, сейчас, с неприязнью поглядывали оттуда на непрошеных гостей.
- Мне необходимо, чтобы ты, албаста, извлекла из утробы этой женщины младенца, а взамен вложила ей моего сына, - тихо проговорил Сатана, указывая албасте на спящую Агафену.
Та, молча, приняла у него сотворенного из горьких осиновых слез младенца и занялась под строгим надзором не сводящего с нее глаз Сатаны привычным для себя делом.
Подброшенная вверх Агафеною очередная охапка цветов высоко взлетела над пышущим сочными бутонами непрерывно цветущих цветов лугом и, предвкушая уже совсем скорое для нее удовольствие, Агафена в его ожидании даже закрыла свои очаровательные глазки. Однако на этот раз цветы не упали на ее уже сладко кружившуюся от переживаемого ею счастья головку. Не понимая, куда же это они могли подеваться, Агафена открыла глаза и посмотрела вверх. Только что подброшенных ею цветов над нею уже не было и в помине.
- Что же такое могло произойти с моими цветами? - растерянно пробормотала она, переводя свой ищущий цветы взгляд с голубых небес на цветущий луг. - Ой, да, что же это такое!? - вскрикнула объятая ужасом Агафена: только что брызжущие во все стороны пьянящим ароматом цветы иссохли, а набежавший на луг буйный ветерок начал безжалостно изламывать в труху их почерневшие лепестки. - Всемилостивейший боже, возврати ко мне мой цветущий луг! Я не хочу видеть это запустение! Пусть все вокруг меня цветет, а не иссыхает! - возмущенно выкрикнула испугавшаяся за свое счастье Агафена и, пытаясь из всех своих сил поскорее сбросить с себя это ненавистное ей сновидение, уже где-то на полпути к бодрствованию ясно ощутила чужое проникновение в свою утробу.
Всего ожидал домовой от неожиданного прихода повелителя тьмы, но только не того, что сейчас происходило на его глазах. Пришедшая вместе с Сатаною албаста, ловко поддев своими острыми коготками уже почти готового народиться младенца у хозяйки избы, вытащила его из ее утробы, а взамен сунула ей сотворенного Сатаною из горьких осиновых слезинок ребенка.
- Какой красавец, - подобострастно захихикала она, передовая младенца Сатане, а сама, стараясь делать, как можно, незаметней, ухватилась за особо лакомое для нее легкое спящей Агафены. Не выдержавший домовой схватил стоящий на полке глиняный горшочек и, с размаха швырнув его на пол, разбил. Разъяренный Сатана бросил в его сторону свой испепеляющий все живое на земле пронзительный взгляд, но тот, не побоявшись его, указал своей лохматой лапою на албасту.
- Что ты делаешь, негодница! - гневно выкрикнул все понявший Сатана смутившейся албасте. - Мне это женщина нужна живой, а не мертвой!
Разнесшийся по всей избе грохот от разбившегося горшочка окончательно разбудил Агафену, и она, громко завопив, затрясла лежащего рядом с нею своего мужа.
- Утащили! Они украли его, изверги проклятые! - сквозь рыдания выкрикнула она ничего не понимающему Филимону.
- Что они могли украсть у нас, моя радость? - попытался выяснить причину слез своей ненаглядной женушки засуетившийся вокруг нее Филимон.
Но прошло еще немало времени, прежде чем она смогла выдавить из себя переполненные горьким отчаянием и неутешным горем тихие слова:
- Они украли нашего ребеночка....
Пожавший в недоумении плечами Филимон, для пущей уверенности, приложил ухо к животу своей забившейся в неутешных рыданиях жены и прислушался.
- Он внутри тебя, моя душенька, - ласково проговорил он своей недоверчиво покосившейся на него Агафене, - я даже слышу, как он внутри тебя дергает ножками. Тебе это все, наверное, просто приснилось, радость моя.
Смутившаяся Агафена уже и сама прислушалась к тому, что творилось в ее животе. Безо всякого на то сомнения там уже снова нетерпеливо шевелилось живое существо, но оно уже не был таким, как прежде, не было таким, каким она уже знала его за последний месяц. И это его, пусть и самое незначительное, изменение в поведении не позволяло ей успокоиться и окончательно поверить, что шевелящийся сейчас в ее животе существо ее кровинушка, ее долгожданный ребеночек. Неутешной Агафене почему-то все время казалось, что даже сама ее утроба не соглашается с его присутствием в ней, что если бы она была в состоянии это сделать, то непременно извергла бы чуждого ей младенца из себя. Но как объяснить ей это своему смотревшему на нее, как на умалишенную, мужу? Как ей высказать ему все свои тревоги и подозрения, какими словами она может убедить его в своей правде? Да, и что он мог ей присоветовать или помочь, даже если бы и поверил? Агафена опустила свою поникшую головку на его широкую грудь, и тихо оплакивала постигшее ее горе. А ничего не понимающий Филимон все гладил и гладил свою ненаглядную женушку, пока коварный Гипноз снова не погрузил их в тревожный сон.
Успокоенный насчет дальнейшей участи подброшенного им младенца Сатана окинул неприязненным взглядом домового с албастою и торопливо вынес вытащенного албастою из материнской утробы человеческого ребенка из избы.
- Господи! - негодующе выкрикнул упавший перед почивающим на престоле Творцом архангел Гавриил. - Беда, Господи!
- Ну, что там еще могло случиться на этой земле? - поинтересовался недовольно поморщившийся Творец.
- Невиданное доселе злодейство совершилось на земле, Господи! - воскликнул Гавриил и поведал Творцу о только что совершенном злодействе Сатаною.
- Вот, видишь, Гавриил, до чего может довести падшего ангела Гордыня, - назидательно буркнул ему в ответ Творец и, немного отпив из стоящей перед ним наполненной нектаром чаши, добавил. - Недаром я провозгласил считать Гордыню одним из самых смертных грехов.
- Но, что станет с уворованным невинным младенцем, Господи! - вскричал не очень-то удовлетворенный ответом архангел.
- Он вырастет хорошим человеком, а со временем снова возвратиться в отчий дом, - молвил в ответ архангелу Творец. - К тому же Я подарю его родителям в утешение еще двух сыновей, один из которых еще при жизни будет отмечен Моей благодатью.
- Но как Ты, Господи, поступишь с осмелившимся на подобное святотатство преступником?! - продолжал уточнять искренне возмущенный Гавриил.
- Крушение всех его нечестивых задумок станет для бывшего серафима не только тяжелым наказанием, но и хорошим уроком на будущее, - глубокомысленно проговорил Творец, и все присутствующие у престола ангелы принялись громко восхищаться Его мудростью.
Начавшие утром схватки разбудили Агафену и вынудили Филимона бежать за деревенской повитухою. Скоро собравшаяся пожилая женщина закружилась возле орущей Агафены, но так как пригревшемуся в ее утробе сыну Сатаны не хотелось ее покидать, то у нее ничего не получалось.
- Беги в церковь и попроси батюшку раскрыть царские врата! - выкрикнула повитуха смущенно переминающему с ноги на ногу Филимону.
- Не оставляй меня одну! - прокричала не согласная с повитухою Агафена и ухватившись за его руку удержала возле себя.
- Я скоро вернусь, душенька моя, - пробормотал, потихонечку освобождаясь из ее руки, Филимон, - а ты потерпи еще немного.... Скоро тебе полегчает....
- Святой отец! - вскричал он, вбегая в поповский дом. - Раскрой царские врата, а то моя жена не может никак разродиться!
- Хорошо сын мой, - согласно буркнул ему в ответ, пересчитавший сунутые ему Филимоном медные пятаки поп и, выйдя из своих покоев, засеменил в церковь.
- Полегчало ли тебе, моя радость, хотя бы немножко? - уточнил у жены возвратившийся Филимон, но та только ловила раскрытым ртом воздух, да тяжело дышала.
Агафена, в отличие от своего мужа и повитухи, прекрасно осознавала для себя, почему у нее такие тяжелые роды. Ей было тяжело и больно не только потому, что она не могла справиться с заупрямившимся младенцем. Она даже была уверена, что стоит ей только захотеть, как этот уже вконец измучивший ее младенец сразу же народится. Но что-то, внутри нее, сдерживало ее, не позволяло ей разрешать этому младенцу нарождаться на белый свет. Оттого и боли у нее были нестерпимо резкими, но она была согласна потерпеть их и дальше, лишь бы это пугающее ее живое существо никогда не увидела белого света. Она, о чем не желала признаваться даже самой себе, в мыслях желала, чтобы этот почему-то ненавистный ей ребенок народился мертвым.
- Пусть он задохнется во мне и умрет, - уже не раз ловила она себя на подобном святотатстве, - пусть он меня всю измучит, но зато у меня уже не будет больше насчет него никаких сомнений. Все равно, я его никогда не полюблю, и вряд ли хоть когда-нибудь признаю своим.
Подобные позорящие ее мысли проскальзывали в ее голове непроизвольно, как бы помимо ее воли и желания. И всякий раз, когда Агафена ловила себя на них, она тут же начинала бранить саму себя и укорять.
- Какой же я буду после этого матерью?! - гневно обличала она саму себя. - Сколько годочков я слезно умоляла своего Господа послать мне ребеночка, а сейчас, когда он уже готов появиться на белый свет, я от него отказываюсь....
Долго еще мучилась она, терзаясь противоречивыми сомнениями, пока уже совсем измучившаяся с нею повитуха не потребовала от Филимона заставить свою жену бить пятками по порогу избы. И это было уже так нестерпимо для совершенно измученной своими внутренними переживаниями и просто невыносимой болью Агафены.
- И долго ли вы еще будете меня, бедную и несчастную, мучить и заставлять делать всякое непотребство! - с негодованием выкрикнула посчитавшая себя глубоко оскорбленной Агафена, когда Филимон попытался взять ее на руки, и перестала сопротивляться.
Она уже больше не только не сопротивлялась, но и даже, поднатужившись, сама помогла к этому времени отчаянно рвущемуся наружу младенцу появиться на белом свете. Засуетившийся возле своей женушки Филимон поднес к ее иссохшим губам стопку водки, и она, до этого никогда ее не пившая, с жадностью выпила все содержимое стопки до дна.
- Кто? - еле слышно прошептала она, не испытывая никакого желания даже взглянуть на новорожденного.
- Ты, молодуха, родила сына, - недовольно буркнула, перерубливая на поданной ей Филимоном книге пупок ребенка, повитуха.
- А я надеялась, что будет дочка, - чтобы хоть что-нибудь сказать в ответ, проговорила Агафена и, обессилено откинув голову на подушку, умолкла.
Посмотревшая в ее сторону Агафена увидела, что та, то ли по рассеянности, или совсем по другой причине, перевязывает пупок ребенку пряжею не из моторки, как полагалось, а из плоскони.
- Ну, и пусть себе не плодиться, - устало подумала она про себя, не желая поправлять усталую пожилую женщину.
- Подержи его, пока твой муж не согреет для купания воду, - устало буркнула повитуха, протягивая Агафене младенца, но та только с ужасом отшатнулась от своего мучителя.
- Тебе плохо, Агафенушка?! - участливо поинтересовался подскочивший к ней муж.
- Нет, нет! Со мною все хорошо! - выкрикнула ему в ответ взявшая себя в руки Агафена и бережно приняла из рук повитухи только что народившегося ребенка.
Доверчиво отдавшийся ее рукам мальчик потянулся к ней своими ручками. И ей стало его, одинокого в этом мире и несчастного, так жаль, что она дала сама себе слово, пусть и не любить его, но назло всем сотворившим с ней такое темным силам вырастить из него хорошего человека.
- Филимон, смотри, чтобы вода только слегка нагрелась и ни в коем случае не вскипела, - входя в роль хорошей заботливой матери, предостерегла она своего мужа, - а то он, чего доброго, вырастет еще злым и сердитым.
- Не беспокойся, я все сделаю так, как и полагается делать православным людям, - проговорил немного успокоившийся Филимон и, подскочив к полке с посудой, схватился за стоящий на ней горшок.
- В кувшине грей воду, - напомнила ему перебирающая принесенные с собою высушенные травы повитуха, - он же мальчик, а не девочка.
Смутившийся Филимон снял с полки стоящий рядом с горшочком кувшин и, налив в него из стоящей на лавке кадки воды, поставил в печь. Несмотря на омрачающее ему счастье от еще не совсем осознанного им отцовства беспокойство за состояние своей только что выдержавшей такие трудные роды жены, он уже прямо весь светился от переполняющей его радости, что у него родился сын, а не дочка. И не сводящая с него глаз Агафена решила не рассказывать ему о своих подозрениях.
- Пусть уж лучше я одна буду терзаться, и мучиться одолевающими меня сомнениями, чем сделаю несчастным и его самого, - подумала она, внимательно рассматривая притихшего на ее руках ребенка. - Красивый, - с каким-то удивляющим ее холодным безразличием отметила она про себя, - видно, я совсем недаром во время своей беременности не пряла и не шила в праздничные дни, и на огонь без особой надобности тоже старалась не смотреть. Да, и ко всем время от времени приходящим в нашу деревню калекам я тоже была всегда внимательной и ласковой.
Родины в связи с необычайно трудными родами Агафены были назначены на послезавтра. И повитуха, выловив после купания ребенка из воды, полагающую ей серебряную монету, убежала по своим делам, предоставляя засуетившемуся по избе Филимону самому ухаживать за все еще слабой своей ненаглядной женушкою.
В ночь перед родинами к копошившемуся у лесного болотца админку подошел Сатана.
- Это ты, повелитель! - вскрикнул не сразу заметивший князя тьмы смущенный админок.
- Сегодня ночью ты возвратишь оставленного мною у тебя ребенка его матери! - повелел ему Сатана.
- Но зачем, повелитель?! - не удержался от удивленного возгласа недоумевающий админок. - Местный попик не отличается особой набожностью и добропорядочной жизнью....
- Так то оно так, но если мой сын будет крещен у святого алтаря, то небесные силы обязательно приставят к нему ангела-хранителя, а мне это совсем без надобности, - нетерпеливо оборвал не принимающего в расчет такие немаловажные для его повелителя тонкости админка Сатана.
- Но тогда этот ангел-хранитель объявится у нашего ребенка, - пробормотал задрожавший от охватившего его ужаса админок.
- А вот это уже, мой дружочек, не такая уж и беда, - проворчал в ответ, довольно ухмыльнувшийся Сатана, - я найду ему такую кормилицу и помещу потом в таком месте, что мой приемыш непременно вырастет настоящим бесенком. Он будет не первым среди добровольно отказавшихся от ангела-хранителя людей на земле, но зато самым сильным из них и могущественным.
Громкий уже прямо захлебывающийся от переполняющей их брезгливой ненависти лай деревенских собак снова всполошил домовых в избе Филимона Степановича. С админком они уже могли побороться, но, увидев на его руках хозяйского сына, пропустили в избу беспрепятственно. А админок, не обращая никакого внимания на их угрожающее шипение, выхватил из люльки сына сатаны и, положив в нее хозяйского сына, ушел.
И в это самое время спящая Агафена снова оказалась на цветущем лугу. Она внимательно осмотрелась вокруг себя и к немалой для себя радости снова увидела подброшенные в ночь перед родами в небеса цветы. Охотно подставив под них свою головку, она с еще большей радостью ощутила, как с еле слышным шелестом скатываются по ней на землю ароматные бутоны.
- К чему бы это? - удивилась возвращению к ней прежнего сна Агафена. - Если они пытаются внушить мне, что я со временем смогу обо всем забыть и снова ощущать себя счастливой, то они в этом глубоко ошибаются. Я никогда не смогу забыть о своем ребеночке.... Ребеночке, - повторила она, и пронзавшая ее неожиданная догадка заставила Агафену, очнувшись от удерживающего ее в своих тисках сна, бросится к тихо раскачивающейся после ухода админка люльке.
- Сыночек! Мой сыночек вернулся! - негромко, чтобы не потревожить спящего Филимона, воскликнула она и, взяв малыша на руки, бережно прижала к своей груди.
И хотя он был похожим на уложенного ею вчера в люльку младенца, как две капли воды, она по только что радостно забившемуся своему сердечку больше уже не могла сомневаться, что он и есть самый настоящий ее сыночек. Потревоженный ею младенец очнулся от сна и заплакал.
- Что это с ним сегодня? - поинтересовался у нее проснувшийся Филимон. - Двое суток лежал в люльке тихо, как мышь, а сегодняшней ночью, вдруг, взял и заголосил на всю околицу.
- Это мой сыночек, - не отвечая на расспросы мужа, радостно повторяла счастливая Агафена. - И какой голосистый, не то, что был тот молчун.
Прижавшийся к материнской груди ребенок потихонечку успокоился и снова тихо засопел вздернутым кверху носиком. Довольно улыбнувшаяся Агафена бережно уложила своего сыночка в люльку и до самого рассвета не отводила от него своих сияющих от охватившего ее при этом счастья глаз:
- Спи, да усни
Наше маленько!
Сон идет по сеням,
Дрема по терему, - тихо напевала она, покачивая сплетенную из тонких ивовых прутиков люльку.
Наслаждаясь близостью своего дитяти, она отдыхала от измучивших ее за последние дни душевных терзаний. Не испытывая больше насчет своего ребенка никаких сомнений, ее голос переполнялся той истинно душевной теплотою, которым только и может одаривать своего ребенка мать. И он, жадно впитывая ее в себя, как губка, тянул в сладком сне свои маленькие ручки к родимой матушке, умоляя защитить его от земных страданий и бед. А счастливо улыбающаяся ему в ответ Агафена в любое время была ради него готова на все. И все это он слышал в ее тихой протяжной песенке:
- Удремлю, да удремлю!
Бай, бай, бай,
Наше дитятко!
С наступлением рассвета только успела Агафена обработаться по хозяйству, как в ее доме все закружилось в праздничной суете. Изба наполнилась пришедшими к ним с подарками и поздравлениями родными и соседями. Избранные ими для крещения кумовья положили на расстеленный по составленным бок о бок лавкам кожух штаны и, опустив на них младенца, забросали его на счастье и удачу в жизни медными монетками. Еще немного покачав его там, они взяли его на руки, и понесли в церковь.
Побаиваясь, как бы ей снова не потерять своего сыночка Агафена больше уже не отходила от него ни на шаг. А когда при крещении увидела, как на его пеленках расплылось мокрое пятно, только с облегчением вздохнула. Это уже был верный знак, что ее сыночек будет жить долго и счастливо. И это ее безмерное материнское счастье длилось всю последующую неделю. Все это время она, забыв о сне и о еде, не отходила ни на шаг от своего сыночка. Она все это время смотрела на него и не могла налюбоваться на своего красавца. Словно уже заранее предчувствуя для себя свое скорое с ним расставание, она старалась запечатлеть в своей памяти каждую черточку на его лице, каждую его еле заметную глазу отметину на его маленьком тельце. И запомнить все сильнее проявляющиеся в нем с каждым очередным днем его привычки. Но Агафена было всего лишь живой смертной женщиною, а, следовательно, не всемогущею. Поэтому ровно через неделю все эти ноченьки не сводящий с нее своих внимательных глаз коварный Гипноз сумел застать смертельно уставшую Агафену врасплох. И, не теряя понапрасну времени, тут же погрузил ее в уже ставший для нее роковым сон с белоснежными, как горный хрусталь, луговыми цветами. Их терпкий услаждающий душу человека аромат вскружил ей голову. И она при виде них, позабыв обо всем на свете, полностью отдалась переполняющему ее всю эту неделю блаженному ощущению материнского счастья. Ее утомленное тело настоятельно потребовало от нее для себя хотя бы кратковременного отдыха. И ее освободившееся на время от земных тисков сознание тут же унесло ее туда, где нет и в помине темной нечистой силы, где, как говорится, тишь да божья благодать. Больше уже ничего, не опасаясь и ни о чем больше не переживая, счастливая Агафена с головою окунулась в это так сильно ее к себе привлекающее прелестное очарование непрерывно цветущих прекрасных луговых цветов.
Обрадованный, что ему, в конце концов, все же удалось одержать верх над уже начинающим его пугать упрямством, не желающей снова потерять своего сыночка Агафеною, Гипноз сразу же доложил о своем успехе Сатане. И тот, не став понапрасну медлить, тут же понес сотворенного им из горьких осиновых слез младенца в деревню.
- Хозяин! - крикнул домовому вбежавший в избу непоседливый Бука. - Повелитель только что вошел в деревню со своим сыном на руках!
- Будите хозяйку! - прикрикнул на остолбеневших от подобного известия домовых тот и, схватив стоящий на столе горшок с остатками ужина, бросил его на пол.
Опомнившиеся домовые, похватав в свои мохнатые лапы ухваты и метелки, замолотили ими по погруженной Гипнозом в крепкий сон Агафене. Но разве могли они добудиться до не смыкавшей целую неделю глаз своей хозяйки?! Рассерженный их вероломством вошедший в избу Сатана гневно цыкнул на спрятавшихся под печку домовых и, подменив ребенка, ушел, страшно сверкая по сторонам своими осветившимися адским огнем глазами.
Как и в прошлый раз, все это время благоухающие луговые цветы мгновенно увяли, и все понявшая Агафена направила все свои усилия на борьбу с удерживающим ее в крепком сне Гипнозом.
- Над моим сыночком нависла смертельная опасность! - кричала она во сне, заламывая над собою свои белые рученьки. - Я не хочу и не должна больше спать! Мне надо поспешить спасать своего ребеночка!
Но могущественный Гипноз долго сопротивлялся ее потугам и отпустил ее только тогда, когда вероломный Сатана, унося с собою ее сына, перешагнул порог избы.
- Мой сыночек, - только и смогла выдавить из себя все понявшая проснувшаяся Агафена.
- Да, вот же он, наш сын - тихо проговорил ей проснувшийся от ее крика Филимон, - лежит себе в люлечке и, как ни в чем не бывала, тихонько посапывает. - Недовольно поморщившийся Филимон сполз с полатей и, взяв подмененного Сатаною ребенка на руки, протянул его своей онемевшей от горя женушке. - Вот, он, наш сыночек, целый и невредимый....
Агафена молча смотрела на протянувшего к ней свои ручки младенца и не видела в нем тех еле уловимых примет, по которым мать всегда узнает свое родное дитя.
- Возьми его на руки, - с укором проговорил ей нахмурившийся Филимон. - Или ты не видишь, как наш сын к тебе тянется.
Но только что потерявшая всякую надежду на возвращения к ней своего собственного ребенка горюющая Агафена не захотела взять тянувшегося к ней младенца на руки. Она даже отшатнулась от него в сторону, словно это он был непосредственным виновником пропажи ее сына. Недоумевающий Филимон положил сына Сатаны обратно в люльку и, присев на полати возле жены, тихо проговорил:
- Может, ты объяснишь мне, что с тобою в последнее время происходит?
- Не спрашивай меня ни о чем, - тихо попросила уткнувшаяся головкою в его плечо Агафена. - Вы, мужики, никогда не поймете нас, баб....
- Но ты, ведь, была у меня всегда ласковой и послушною, - возразил ей ничего не понимающий Филимон.
- Я такой и буду, но только немного попозже, - прошептала в ответ всхлипывающая Агафена. - А сейчас не мучай меня больше, дай мне время пережить все это....
- Что все это? - уже чуть ли не сорвалось у тяжело вздохнувшего Филимона, но он сдержался, и, поцеловав свою неутешную жену, полез на полати.
А она еще долго сидела возле люльки с ребенком, который, словно догадываясь, что ему в этом доме не рады, не спал, и с каким-то укоряющим Агафену беспокойством поглядывал на нее своими печальными глазками. И потихоньку оттаявшая сердцем Агафена его пожалела, а, пожалев, взяла его на руки и, слегка раскачивая его доверчиво прижимающееся к ней маленькое тельце, запела тихим протяжным голосом:
- Баю, баю, сынок,
Вырастешь, будешь большим.
На пашню пойдешь,
Будешь отцу помогать.
Агафена больше не стала сопротивляться судьбе и, решив поступить так, как ей подсказывала ее совесть, признала подкидыша своим сыном. Мгновенно ощутивший эту благоприятную для него в ней перемену младенец тут же, прикрыв свои глазки, тихо засопел. И вырос он, благодаря ее вниманию и заботе, парнем хоть куда. Тут бы и порадоваться материнскому сердцу. Но, все равно, что-то внутри постоянно тревожит Агафену Марьяновну, не позволяет ей успокоиться. И только поэтому она уделяет, и всегда будет уделять больше своей материнской заботы и внимания своему старшему сыну. Что-то все еще для нее не ясное и непонятное постоянно волнует ее в нем. И она хочет своей материнскою заботою и ласкою, растопив заключенную изначально в нем эту беспокоящую ее тревогу, оградить своего приемыша от беды.
- Кем бы он там не был, а это я кормила его своей грудью, - думала она, оправдывая свое усиленное к нему порою в ущерб своим собственным детям внимание, - я одна ответственная за него перед богом и людьми.